Она заявилась ранним утром. Уверенно взбежала на крыльцо, коротким стуком в дверь дала знать о своем присутствии завтракающим хозяевам. И тут же метнулась прочь, за ворота, за границу землепашеских владений.

Стар, приметивший незваного гостя еще загодя, выглянул не сразу. Зыркнул на мышками притихших дочерей, хлопнувшей горшками жинку, да промолчал. Неторопливо доел кашу, умело вылавливая пальцами в миске самые мясные куски и только после того, довольно отрыгнув и отерев заляпанные ладони о бока, ступил на крыльцо. Закутанная не по погоде в плотные одежды и плащ фигура ждала его с другой стороны хлипкого палисада.

— Чего надобно? — Буркнул он, демонстративно суя за пояс топор.

— Работу ищу.

— Что за работу? — Прищурился он, подметив топорщащуюся одежду ровно там, где обычно висит оружие.

— Любую.

— Не, — покачал головой стар. — Нету тебе тут работы. Возвращайся по осени, ежели любую. Тогда и будет работа. И оплата соответствующая.

Закутанная гостья кивнула и, молча развернувшись, потопала прочь. А стар остался стоять, провожая ее взглядом, задумчиво жуя губами и причмокивая. Поглядел по сторонам, чего-то решая, да вдруг окликнул уходящую.

— Значит, стало быть, надо повыкорчевать. Вот эти вот корешки из-под молодки древесной. Отсюдова, — кивнул он в одну сторону, — и досюдова, — кивнул в другую. — Ну как, берешься?

— Берусь. — Не раздумывая ответила странная работница.

Недалекая от старова дома рощица была полна звуков. Даже столь небольшая, уже в десяти шагах сквозь плотные кусты и низко нависающие ветви она напоминала собою чащобу. С единственной лишь разницей — здесь солнце всенепременно весело подглядывало в частые прорези колыхающихся крон, даже и не думая плодить сумраки средь бела дня.

Она держала путь прямо, мимо тропинок, глубже в недра. К неширокой полянке, которую заприметила не так давно.

Поляна оказалась не пустая — там ее уже поджидал сидящий в засаде волк, хмурым взглядом буравя ее приближение. Она сразу заметила его присутствие, но своего намерения не изменила, разве что остановилась на самом краю, развязав тесемку и расстелив перед собою котомку со снедью, которой с ней расплатились землепашцы. Зверь же выглядывал из кустов по другую сторону поляны.

— Чего смотришь? — Поинтересовалась дева, бросая рядом не слишком богатые пожитки. — Жрать хочешь — не иначе. Пожрать-то ты запросто, а на что ты готов ради еды?

Она, приподняв скрывающую лицо маску, вгрызлась в жесткую и явно пересоленную солонину. Однако кусок постного козьего творога, так и сочившегося сывороткой, спас ситуацию. Дева довольно облизнулась, стараясь не пролить той жидкости ни капли мимо плошки.

Волк с той стороны поляны презрительно фыркнул.

— Ну ладно, чего ты там сидишь? Идем сюда.

Он встал и медленно, разрываясь вниманием между девой и едой на земле, приблизился. Но увидев, с какой скоростью пропадают с обрывка мешковины продукты, заметно ускорился.

Она разделила снедь на две части, равную долю отодвинув мохнатому гостю.

— Это тебе, — произнесла она. — Больше не проси.

Некоторое время царило идиллическое молчание, прерываемое чавканьем и иными звуками употребления пищи. Некрупные запасы еды быстро подошли к концу. Волк, прилегший на солнышке, блаженно зажмурил глаза и даже раскрыл от удовольствия пасть.

— Вкусно, но мало. — Посетовал он.

Дева укоризненно покачала головой, убирая последствия их крохотного пира.

— Ты, волкан, уже совсем разбрюзжался в последнее время. Скажи спасибо, что хоть это есть. И заработано, между прочим, моими руками.

— Знаю-знаю, — покивал он. — Честь тебе и хвала, добытчица.

И громко вздохнул, явно обращая на себя внимание.

— Что такое? Ты хотел — я интересуюсь.

— Да нет, ничего. Все в порядке.

— Волкан, ты испытываешь мое терпение.

— Да просто вспомнилось… Эх, ностальгия накатила. Было ведь время, когда и работать не приходилось, и пропитание постоянное было, а какое — ух, до сих пор вспоминаю с обожанием.

— Нарвались на тайничок — всякое бывает.

— Как же, всякое, — саркастически хмыкнул волк. — А то я не знаю, что это был твой тайник.

 

Скоморошья доля

— И чего ты привязался ко мне, волкан? Ни на шаг не отходишь.

— А чего бы и нет? — Удивился он. — С тобой спокойно и безопасно, можно не волноваться так о собственной драной шкуре. А главное — с тобою сытно. Да, пожалуй, самое главное. Лучшего и представить нельзя.

— А оно мне надо — кормить тебя и защищать?

— Эх, — вздохнул волкан, — твоя правда. Совсем ни к чему тебе это. Обуза, лишний рот и малополезный спутник — я знаю, знаю. Но ты пойми, что кроме твоей-то компании мне и податься-то некуда.

— Как же так?

— А вот так! Выперли меня из стаи. Взашей. Не понравился им мой запах — бракованный я, видишь ли. Или, как его, дефектный! Но это они так решили, сам-то я так совсем не думаю! Да я такой, что ого-го! Эх, ладно, ненужная бравада. А волк без стаи… У-у, этого не передать словами. Зачах и подох бы в одиночку — в этом не сомневайся. Да разве ж волк без стаи — волк? Не-а, скажу я тебе. Моська дворовая — и та больше волк. Потому что — что? Потому как хоть и бегает в одиночку, да не одна. Волка делает стая, а стаю делает волк…

— Прекрати философствовать.

— Твоя правда. Вновь. Но говорю тебе: как бы я ни старался, подох бы. Все равно подох как последняя собака. М-да, отвратительное сравнение. Извини, — махнул он лапой недовольно заурчавшему в одном из подворий волкодаву. — Я ведь не со зла.

Волкодав, смерив его долгим хмурым взглядом, улегся обратно, демонстративно отвернувшись.

— Язык твой — враг твой, волкан.

— Твоя правда, дева. Твоя правда.

Хутор выглядел заброшенным. Хоть и стояло в нем в одну улицу по обеим сторонам с дюжину вытянутых домов, но по пути им так никто кроме живности и не встретился. Более того, никто не притаился за окнами, провожая их любопытным взглядом, и никто — за поворотами, держа наготове рогатины. Собаки же, сызначально с превеликим интересом поглядывающие на пришельцев и особливо на пришельца четырехлапого, вскоре во всем откровенно разочаровались, банально наплевав на свои прямые обязанности. А куры с гусями, непуганные под столь неусыпной охраной, так и норовили заползти под сапог.

Требуемая им доска объявлений и наград стояла в самом дальнем конце прямой как ствол березы улочки. Прямо перед домом местного выборника. Естественно, что никто к ним не вышел из дверей, и уж тем более не окликнул.

— Ничего. — Пробормотала дева, глядя на девственно чистую, заляпанную остатками несодранных бумажек и берестянок, не смытых дождем и не снесенных ветром, доску.

Она сковырнула кусочек слабо сохранившейся, сулящей некую награду за некую повинность, бумажки.

— Нет здесь работы, волкан — спокойное место. А со всем остальным жители сами справляются.

— К вопросу о жителях. — Пробормотал затрусивший за нею волк. — Где они все? Почему здесь так тихо — заходи да бери, что хошь.

— Это только на первый взгляд так. Приди ты сюда с дурными намерениями, зачуханый и оголодавший, тебе тут был бы иной прием.

— И верно.

— А что до жителей, так те на ярмарке. Третий день лета — со всех окрестностей собираются крестьяне в ближайшем центре уезда.

— Держу пари, там сейчас не продохнуть от толкотни.

— Не то слово, волкан, не то слово.

* * *

Она уже битый час месила ногами раскисший от полившего этим утром с неба дождя навоз. Лило так, словно это было в последний раз, и небеса решили восполнить тем все свои будущие пробелы и недоработки. Долой халтуру, да здравствует качество!

Дева была склонна согласиться этим, сиди она где-нибудь в тепле или хотя бы под крышей над головою и наблюдая буйство стихии со стороны. Обыкновенная конюшня, если забыть о таверне, была бы сейчас как нельзя кстати.

Окружающий гомон нервировал. Тот самый гомон, что сопровождал ее на пути от поста к ярмарочному уделу, несомый десятками возбужденных таким значимым событием года глоток. Крестьяне надрывались, таща свои волокуши либо подгоняя запряженных в простецкие телеги ослов. Реже — мулов. Бездумные или наполненные минимальным смыслом реплики сыпались со всех сторон. Кто на ком поженился, кто кого обрюхатил и какую свинью изнасиловали, чтобы потом изжарить — были ближайшими апофеозу бесполезности. Куда как важнее были тревожащие крестьян проблемы, однако таких, с которыми она могла бы помочь, предложив свои услуги, не было.

Несколько раз деве даже показалось, что она услышала кое-что несомненно важное, но, навострив уши и дослушав продолжение, приходила к выводу, что если у страха глаза не велики, то воображение у крестьян чересчур уж богатое. Все их балабольство было обыкновенным трепом. И спустя время она уже пожалела о том, что дождь, так обильно шипящий каплями, все же не заглушает чужих голосов.

А еще была грязь. Много-много раскисшей грязи под ногами вперемешку с животным навозом на узкой дороге к ярмарочной площадке. Само же место под такое значимое событие было отведено чуть в стороне от дороги, ведущей у урядскому посаду — обыкновенное и привычное уже крестьянам место торговли.

Ни обогнать крестьян на этой узкой двуколейке, чтобы избавиться от их навязчивого общества, ни отстать было невозможно — куда ни глянь, везде с поистине ослоподобным упорством люди тащили свои вьюки.

Так она и плелась, сильнее обычного кутавшись в промокший до нитки плащ. Она даже задремала на ходу под монотонное обсуждение гоняемых по кругу новостей и сплетен, когда внезапная суматоха вернула ее на землю. Громкие окрики наезжающих спереди всадников были тому причиной. Конный отряд, грубо расталкивая народ, торопился в обратном направлении. Дева, ловко нырнув за съехавшую на обочину повозку и воспользовавшись всеобщей суматохой и тем необходимым крестьянам временем, понадобившимся, чтобы вытащить обратно увязшие по самые борта телеги из грязи, устремилась вперед всех. Благо она сама была налегке.

Кто были те люди, так смело и нагло растолкавшие народ, она примерно представляла. Уже доводилось встречаться с подобными сборщиками подушных податей, как они себя называли, сопровождавших каждый более-менее сносный торжок. С дозволения и по указу уездного главы, разумеется. Если было чем поживиться, и была выгода — ожидай сборщиков. И можно было не сомневаться, что за те несколько недель, что будет длиться ярмарка, они здесь появятся еще не раз.

Внушительное торжище раскинулось вдоль длинного пологого холма, поросшего по вершине многолетним сосняком, опускающимся с той стороны в густо заросшую хвойной дубравой долину некрупной речки. Действительно, не сдерживаемая более еле волокущейся процессией, дева добралась до места на удивление быстро. Не помешали даже временами доходящая до самых колен грязь и совершенно неожиданные лужи.

Народу, несмотря на только стартовавшее событие, собралось уже предостаточно, и постоянно прибывали все новые. Перегораживали проезды, бросая самодельные повозки где придется, толпились меж собою, занимались каким-то суматошными делами и ни на секунду не прекращали трепаться. Болтали, вопили, ругались, неизменно активно жестикулируя. Зачастую чрезмерно активно, отчего дело, бывало, доходило до драки. Впрочем, охочих до такого вида развлечения было весьма и весьма немало, как принимающих участие самим, так и просто поддерживающих фаворита.

Найти здесь простенькую работенку не составило никакого труда, и уже через неполных пру часов довольная дева заработала себе на еду. Насчет ужина можно было не беспокоиться. Попробовала было и дальше продолжить заниматься чем-то похожим, но там, без тени сомнения, обходились лишь краткой благодарностью. А некоторые и вовсе поглядывали в ее сторону враждебно, как бы намекая на то, что и обыкновенных слов по выполнении работы она не получит. Нет — так нет, можно и прогуляться.

Спрятавшись в закуточке между несколькими сваленными без определенного порядка телегами, она не спеша перекусила. Пока ела, наблюдала за остальными участниками, мокрыми, как и она, зачастую довольными, что наконец добрались на ярмарку. Однако вскоре довольство сменялась унылостью, чему активно способствовала погода.

Она прошлась вдоль кривых, еще не отравнявшихся рядов, завернула в одну сторону, в другую, везде наблюдая одно и то же, как вдруг оказалась на огромной пустой площадке. Не было ничего: ни скопища людей, ни повозок, ни громко мычавших и блеющих животных. Или, вернее, почти ничего, так как по самому центру было установлено наспех сколоченное дощатое возвышение. С первого взгляда показалось, будто эшафот, пока прямо перед носом, словно из ниоткуда, на деву не выпрыгнул пестро одетый, хоть и извозившийся в грязи, скоморох. Она резко отпрянула, сунув руки под одежды, ладони мгновенно нащупали холодные кожаные рукояти.

— О-хо-хо! — Засмеялся шут, запрыгав и захлопав в ладоши. — Что это тут у нас? Э-э? Что же у нас тут?

Его глаза, безумные глаза, постоянно скачущие и дергающиеся, необычайно нервировали.

— Дева хочет заработать! Хо-хо! Ха-ха! Дева явилась сюда в поисках работы! Хе-хе! Хи-хи! Именно поэтому дева отвлекает от дела прославленного смехаря! Да-да, ха-хо, поэтому!

Он метнулся в одну сторону, пристально вглядевшись ей в лицо.

— Деве нужны монетки? Блестяшки? Звонкие кругляшки? Э? Нужны-нужны! Да-да-да! Ха-ха-хо-о!

Метнулся в другую, прищурившись в глаза.

— Дева обратилась по адресу! Дева пришла верно! Но дело ли это — отвлекать благородного смехаря? Да как она смеет? Как смеет, хватающаяся за оружие дева угрожать благородному смехарю? Как смеет смеяться в лицо его слабости и немощности! В лицо его дурачеству… — Он обхватил ладонями собственную голову, упав на колени и тихонько завыв.

— Но смехарь не в обиде! — Воскликнул он, вскакивая на ноги. Резко бросился к деве. — Нет-нет, не обиде! Не-не-не! Смехарь может предложить работу, смехарь хорошо заплатит! Смехарю нужна по-омощь!

Он схватил ее за грудки, встав на цыпочки и притянувшись вплотную к ее скрытому плотной полотняной маской лицу. Шут, затаив дыхание, жадно впился взглядом в ее глаза. Смотрел невыносимо долгую минуту, и пока длились те мгновения, он казался самым разумным из всех встреченных ею ранее живых существ. Ровно до тех пор, пока, не завизжав подобно свинье, не кинулся прочь, вопя, смеясь, ругаясь и размахивая руками.

Народ, сгоняемый на скоморошью площадку безумно веселящимся непонятно чему шутом, набирался быстро. Крестьяне, в дурном настроении покидав свои вещи либо свалив все на подрастающее поколение, торопились на обещающее быть занимательным представление. Где как не на ярмарке простому люду смотреть увеселения, коими себя тешут господа в своих владениях и замках.

Стоя на деревянном помосте, скользком и поскрипывающем от каждого неосторожного движения, дева, столь же закутанная, однако в иные, пестрящие самыми неадекватными красками, одежды, чувствовала себя неуютно. Учитывая все те взгляды, коими ее награждали и буравили люди.

Прямо перед помостом зябко кутался невесть откуда вытащенный гусляр. Может, прибыл в одной труппе вместе со скоморохом, может, как и дева — случайный наемный работник. Пока он не прикасался к инструменту, хотя, по всей видимости, собирался, нетерпеливым взглядом поглядывая на толпящийся народ.

Шут, как обычно, появился внезапно — просто выпрыгнул из-за спин людей, выхватив из рук гусляра гусли и сунув тому их в зубы.

— Игра-ай! — Завопил он, ловко запрыгнув на пошатнувшийся от вдвое увеличившегося веса помост. — Весели-ись! Пры-ыгай! Пры-ыгай!

И, словно в пример своим словам, сам запрыгал что есть мочи, нелепо размахивая руками и хохоча.

— Пры-ыгай! — Повторил он неуверенно замершей деве, схватил ее за одежды. — Дева должна прыгать, если хочет получить кругляши! Тяжелые, блестящие, звонкие кругляши! Пры-ыгай!

И она запрыгала вслед ему, стараясь повторять каждое его движение в точности, когда шут вдруг спрыгнул на землю, пустившись в пляс перед гусляром, разбрасывая своими нелепыми башмаками кругом комья грязи. Земля летела в лица крестьян, заляпала с ног до головы гусляра, однако скоморох откровенно чихал на гневные выкрики в свой адрес, продолжая что есть мочи своей безумный танец.

А дева прыгала. Чувствовала себя на редкость глупо, безобразно, смешно, и продолжала прыгать. Крестьян это забавляло — они кричали, улюлюкали, начинали откровенно веселиться. Они словно позабыли о погоде, о своем дурном настроении: музыка пищала, дева прыгала, скоморох плясал.

— Прыгай! Прыгай! — Вопил скоморох.

— Прыгай! Прыгай! — Раздавались редкие, еще пока несмелые голоса.

Странное настроение, упоение ненормальным весельем передавалось заразительной волной, и вот уже самые первые, стоящие в прямой близости люди, начинали похлопывать, притаптывать ногами, а очень скоро и плясать.

— Прыгай! Прыгай! — Запрокинув голову к деве, кричал шут.

— Прыгай! Прыгай! — Вторила ему одуревшая от веселья толпа.

Гусли звучали все громче, все набирали обороты. Ритм повышался. Дева прыгали и прыгала, размахивала руками, как того требовала радость, как того требовало всеобщее веселье. Под визг шута, под гудение охмелевших безо всякого хмеля крестьян. Доски ходили ходуном, помост дрожал и разваливался, заметно накренившись. Сзади опасно подмигнул овраг, который она прежде не замечала — помост стоял не в центре огромной площадки, а на самом ее краю.

Люди кричали, люди были счастливы представлению. Скоморох, вопя, рыдал.

Это случилось незаметно — отряд вооруженных всадников, что-то выкрикивая и кому-то жестикулируя, влетел в передние ряды ярмарочной площади, увязнув там, среди животных, повозок и прочего скарба. Они расталкивали ногами крестьян, хлестали плетьми тупую скотину и гнали вперед своих лошадей.

— Пры-ы-ыгай! — Воздев руки к небесам, словно выплеснув из себя последние силы, воскликнул шут, дрожа и постанывая, завалившись на колени.

Толпа взревела яростным зверем. Неистовство их голосов пролетело сумасшедшей волной над головами, стремясь, кажется, в указанном скоморохом направлении.

Всадники выбрались из стихийно образованной западни, помчавшись к всеобщему сбору самым кратчайшим путем.

— Прыгай! Прыгай!

Они ворвались на площадь. Прошли сквозь наспех сколотые на жердях прилавки и самих крестьян, словно нож через масло.

— Прыгай! Прыгай!

Первые, еще не до конца осознанные, но уже истошные вопли потонули в скандировании бесящейся толпы. Никто не оглянулся, никто не среагировал. Всадники настигли их столь внезапно.

— Прыгай! Прыгай…

Хор надорвался. Люди наконец увидели творящееся, заметили угрозу, широкой грудью наскакивающую на ряды безоружного люда, поднимающиеся и опускающиеся полоски стали, разбрасывающие кругом брызги кармина.

— Прыгай! Прыгай! — Вопил что есть мочи одуревший от страха и крови скоморох, вырвав гусли у посиневшего от ужаса гусляра и сам принявшись на них наигрывать.

Люди кричали, люди падали в грязь, изливаясь кровью. Кони топтали их тела, ломали кости и черепа. Подобно их хозяевам, лягали все еще стоящих на ногах, кусали тех за шеи, за плечи, за лица. Всеобщее веселье внезапно сменилось кошмарной по своей ярости бойне.

Всадников было мало — около дюжины, но все они были вооружены, злы и смертельно опасны. Крестьяне бросились в стороны, куда-нибудь, лишь бы прочь из этого мрака. За считанные мгновения людская паника сделала больше, чем творящие смертоубийство всадники — люди насмерть топтали самих же себя.

Дева бросилась к своей одежде, запустив руки в поисках перевязей с оружием, как в следующий миг могучий удар по голове повалил ее на землю. На короткое мгновение лишил сознания. Над нею стоял, безумно улыбаясь, скоморох, сжимая в ладонях дорогие кинжалы, украшенные редкими каменьями. Шут больше не смеялся, даже не улыбался — на его лице застыла маска невыразимой злобы, а губы искривились от величайшего презрения тому, что он увидел. Дева схватилась за лицо, с ужасом понимая, что ее полотняная маска с нее слетела.

Очередной удар ногою вновь опрокинул ее на землю. Она еще успела заметить блеснувшие кинжалы, и рукоять одного из них больно ударила ее в висок. А следом шут — ногою в плечо, сталкивая в начинающийся прямо за ее спиною обрыв.

Она неуклюже завалилась, словно жук-панцирник, пытаясь перевернуться в грязи. Мир то тускнел, то вспыхивал яркими красками, неправдоподобными вспышками ослепляя ее. Голова кружилась, руки не слушались, а дева все сильнее скатывалась по сползающей на нее сверху грязи, склизкой мерзостью тянущей ее за собой, глубже в овраг.

В какой-то момент она с пугающей отчетливостью поняла, что ее стащило на самое дно, запутав в ветвях и листве могучего, вымахавшего по грудь обычному человеку, крапивника. И в следующий миг ей по голове, брошенное сверху чьей-то меткой рукою, угодило нечто до безобразия тяжелое, мгновенно ее отрубившее. Дева неуклюже уткнулась лбом в пропахшую дерном и помоями жижу.

Когда она очнулась, уже светило горячее послеполуденное солнце. От характерного звука и гомона ярмарки, обычно выраженными радостными криками и священной руганью при торговле, не осталось и следа. Птицы, обычно избегающие больших скоплений народа и суматохи, вовсю весело щебетали.

Она приподнялась на ватных от произошедшего конечностях, отлепляя лицо и тело от подстывшей грязи. Толстая вонючая корка въелась в лицо и одежду, требовала того, чтобы ее содрали, отмылись от нее как можно скорее, но дева не двигалась. Хватило лишь одного-единственного короткого взгляда на то, чем ее огрели по макушке, как мысли, — вообще какие-либо мысли, — пропали у нее из головы. Перед нею, блестя приоткрытым бочком, частью рассыпавшись, частью утопая в грязи своим содержимым, лежал полный мешок свежеотчеканенного золота.

А вокруг пахло смертью и трупами.

* * *

— Слушай, дева, — блеснул глазами волк, — а нету ли у тебя еще того… припрятанных за ненадобностью денежек? Вот немножко, а, совсем чуть-чуть? Главное, чтобы на корову какую хватило. Или козу посочнее.

— И не надейся, волкан — то был единственный случай.

— Единственный, — пробурчал он, отводя взгляд. — Нет-нет! — Добавил, заметив немой вопрос кормилицы. — Ты не подумай, меня все устраивает! Только кушать все еще хочется…

— Знаю! — Откликнулся волк, помолчав минуту. — Очередная история обязательно заставит меня забыть о голоде!

 

Аномалия

Контракт как обычно отягощал карман. Даже если этого самого контракта с собою не было, а аванс за него, как это принято, обыкновенно удержали. И хотя в этом был заинтересован сам столичный прокурор, напутствовал деву уездный губной староста, объезжающий окрестные села именем закона и порядка. А по совести, просто искал дешевых исполнителей, прикрываясь наградной бумажкой, явно фальсифицированной.

К деве, дождавшейся пока обыкновенная шумиха перед домом выборника после объявления стихнет, и сельчане разойдутся кто куда, преимущественно в таверну, губной староста отнесся скептически. Оглядев ее исподлобья, сидя за установленным перед тем же самым домом столом, с ног до головы, особенно обратив внимание на глубокий капюшон и тканевую маску, он неудовлетворенно поцокал, помялся до неприличия долгое время, но все же соизволил выписать на клочке бумажки разрешение. Клочок он назвал контрактом, приложив к нему все ту же фальсифицированную копию объявления с наградой.

— Учти, — сказал он, — что разбойник оный скрывается. Запропастился невесть куда и носа своего не кажет. Коль желаешь наградку за него получить, изволь его для началу найти, а опосля прикончить. И учти еще то, что без доказательств надобных тебе никто на слово не поверит.

Уточнить про доказательства дева забыла, а вернее не сочла нужным. Наверняка, как обычно, будет достаточно предоставленных вещей убитого.

Лес, по которому она бродила, выглядел странно. Она не могла обнаружить скрывающегося разбойника уже довольно долгое время, но не сомневалась, что с остальными охочими до его поимки, если таковые найдутся, случалось то же самое. Все следы, уже довольно старые и местами затерявшиеся, указывали именно на это место — дремучий лес. Да и свидетели ничего не видевшие даром, но также смутно припоминающие за монеты, сами того не подозревая давали наводку сюда. Все обойденные вокруг опушки леса деревеньки неизменно указывали одна на другую, но стоило отдалиться от их черты чуть дальше, вглубь полей, как даже самый скромный слух пропадал, и не помогали даже пара позеленевших от старости и сырости монет. Алчность в глазах играла, но язык откровенно врал.

Значит, лес. Значит, на его окраине его видели или подмечали в последний раз. Но до чего же этот лес странный. Вроде бы обыкновенная чащоба, сухая ветка на сухой ветке, но буреломы выглядели словно побоище. Словно огромная куча костей, в которых и не разберешь их истинную природу, пока не подойдешь достаточно близко.

Птицы здесь не пели, даже не щебетали в скромно притулившихся гнездах, коих остатков на здешних деревьях было полным полно. Как правило, все старые, полурассыпавшиеся и неиспользуемые. Пахло прелыми листьями и древесной корой. Дева знала, что где-то там, впереди, ее ждет нечто, укажущее правильный путь.

Невидимая пелена твердой пленкой коснулась сначала вытянутых рук, а затем ткнулась в лицо, как бы намекая на то, что дальше пути нет. Дева обернулась, сравнивая картину — обыкновенный бурелом, мало чем отличающийся от того, что располагался перед нею. Совершенно ничего необычного, если смотреть с точки зрения этого органа чувств — глаз. Однако толкающее ее назад неведомое препятствие говорило совершенно об обратном — не зрительные образы тут были искомой истиной и вовсе не тактильные ощущение, которые, к слову сказать, тоже были словно притуплены. Все походило на то, что эти ощущения — лишь вымысел, представляющийся ей в столь необычной форме.

Странного вида кисель поддавался под ее напором, хотя поддавался неохотно. Неизвестно было: то ли он пытается себя уберечь от назойливого посетителя, то ли оградить гостью от чего-то необдуманного. В любом случае, помехой он казался лишь с первого взгляда, и дева, чуть поднажав в своем рвении, полностью туда окунулась.

Чувство было сродни погружению под воду: звуки достигали ушей столь же глухо, а движения становились более плавными, словно подражая неведомому танцору. Это продолжалось недолго, всего несколько тягучих шагов, после которых деву словно выбросило на берег. Наверное, теперь она знала, как чувствовала себя в такие моменты рыба. Она затрепыхалась, захлопала ресницами и губами, пытаясь отойти от накативших ощущений.

Дева была с другой стороны пелены, в этом она не сомневалась, хотя вокруг ничего не поменялось. Та же тишина да буреломы — и никаких звуков, отдаленно напоминающих птичьи голоса. Только ветер, кажется, развлекался по верхушкам деревьев. Осознание было странным, но невероятно явным: она у цели своих поисков. Кто знает, возможно, где-то здесь таится искомый ею головорез.

Под ногой что-то хрустнуло — кладка яиц, оставленная здесь неизвестной птицей. Три крупных, размером с мужской кулак яйца, один из которых дева раздавила. Самой пернатой нигде не было, зато невдалеке задорно звучал не слишком крупный ручеек, к которому она и направилась, измазав ладонь и плечо, пока опиралась об истекающий смолой ствол возвышающейся над нею сосны. В целом, не успела она проникнуть в тайник беглеца, а уже замаралась по самые уши.

Ручеек и правда был очень мелким, едва ли по щиколотку, и шириною — метр. В нем, задорно плескаясь и метаясь из стороны в сторону, гонялись мальки, медленно уплывая вниз по течению. Сама вода холодила пальцы и зубы, приятно освежала.

Дева ловко переступила через ручеек, углубляясь в непролазный древостой. Она чувствовала — ей туда, она близка к цели.

Человек был один. Измученный, бледный, исхудавший. Сидел на стволе поваленного дерева, что-то бездумно выводя пальцами в воздухе — все остальные окружающие его коряги были просто-напросто исписаны какими-то знаками и рисунками. Это уже не был тот безумный убийца — но это был старик, раньше срока распрощавшийся с собственной значимостью. На его глазах застыли слезы, невыраженная мольба о помощи и крик поглотившего его ужаса.

Дева уже знала, что время в этом месте течет совершенно иначе, и даже представить себе не могла, сколько этот человек, за голову, мертвую голову, которого назначена хорошая награда, здесь уже находится. Ей стало его откровенно жаль, несмотря на то, каким чудовищем он был, скольких людей загубил своими руками. Да, она жалела его, несмотря на его прошлые прегрешения, так как теперь это был совершенно другой человек, убивший себя сам. Теперь дева знала, как выглядят все еще живые трупы.

Больше наблюдать за этим тихим ужасом она была не в состоянии. Развернулась и ушла, старательно не оборачиваясь. Ей здесь нечего было делать.

Очень скоро дева поняла, что зона, в которую она попала по следам исчезнувшего убийцы, являет собою круг, или может, овал, верстой в диаметре в самой своей широкой части. Все, что дальше, хоть на крохотный шажок, незаметно возвращало обратно, заставляя шагать к центру. Это мгновение, длящееся всего долю секунды, когда вокруг даже не менялся пейзаж, деве удалось уловить далеко не сразу. Это выглядело, словно она в очередной раз моргнула — ничего особенного, даже если она совершенно не моргала. Просто запретила себе моргать.

На следующее утро, — хотя здесь день и ночь сменяли друг друга, она понятия не имела, как на самом деле все обстоит в отношении со внешним миром, — она позавтракала теми же яйцами какой-то птицы, найденными ровно в том же самом месте. Умылась в ближайшем ручье, со странным чувством наблюдая за стайкой мальков, выделывающих ровно те же пируэты и проделывающих ровно тот же маршрут вниз по течению. Взглянула на небо, запомнила расположение солнца и серого полудиска луны, столь явно просвечивающего сквозь необычно голубое небо. Бросив свою сумку прямо здесь, двинулась на поиски выхода.

Прошли сутки, а сумка нетронуто продолжала лежать на одном месте. Появились яйца, неведомой птицы все также не было. Мальки приветствовали ее своими обыкновенными виражами. Все казалось спокойным и идиллическим.

Выхода там, где она прошла в его поисках, не было.

Сегодня она решила встать пораньше — просто чтобы потратить больше времени на поиск возможной лазейки. И каково же было ее удивление, когда мальки, стоило ей лишь наклониться к воде, чтобы ее зачерпнуть, уже играли свой обыкновенный танец. Не веря собственным глазам, дева хмуро сверилась с небесами, понимая, что время для подобного сейчас явно неподходящее.

Но нет, мальки бегали и плясали, медленно спускаясь по течению вниз, а она сама, ничего не понимая, просто уселась прямо там, где стояла, плюнув на все дневные планы. Она принялась наблюдать.

Прождав весь день в одном месте и одном положении, дева воистину уверилась, что мальки, раз спустившись по ручейку, вверх уже не поднимались. И никакие новые на их месте не появлялись тоже.

На этот раз она не стала в обычном порядке идти в сторону ручья, проигнорировала также завтрак, на всякий случай забрав одно яйцо с собой — отправилась на поиски выхода. Ей едва ли удалось обойти хотя бы четверть окружности странной зоны, с этой стороны изрезанной оврагами и практически непроходимыми балками, когда поняла, что пора возвращаться. Шла напрямик, поэтому вышла к ручью с другой стороны. Мальки только-только начали свое путешествие.

Яйца снова было три, причем то единственное, которое она брала с собой и не отведала, пропало из ее сумки. Странно, но голода, не поев вчера, наутро она не чувствовала.

Забросив сумку на ближайшую сосну, она с завидным упорством отправилась разведывать территорию.

В какой-то момент она поняла, что уже третий раз проходит мимо одного и того же места, и мистичность этой западни, в которой она была заперта, оказалась ни при чем. Просто дева, чувствуя некую странность, постоянно вглядывалась в крошечную, очищенную от древесного мусора и палок полянку. Прошла раз, задумалась, и поняла, что вернулась. Два — и снова. На третий, решив разобраться во что бы то ни стало, остановилась, принюхалась. Пахло дымом, очень-очень слабым дымом — это было именно то, что не давало ей покоя.

Посередине крохотной полянки небольшим домиком была сложена кучка прутов. Пахло из-под них. Дева наклонилась, понимая, что видит разгорающийся огонек, однако ему не хватало самую малость — легкого дуновения ветерка, которого здесь, в аномалии, не было совершенно. Лишь верхушки деревьев кое-как трепыхались, намекая на его присутствие, но где-то там, в вышине.

Она осторожно подула, и костерок мгновенно занялся теплым пламенем. Несколько минут — и от него остался лишь мелко истлевший пепел, почему-то еще долго сохраняющий жар.

Нет, подумала дева, в этом месте не просто со временем странные дела творятся. Это время на разные его части распространяется слишком отдельно, слишком по-своему. Негармонично.

Это был алтарь. Самый настоящий алтарь в чаще леса, более того, где-то в глубине этой чащобы. Что за божок изображался на полунаскальной-полувырезанной каменной плите, местами обколотой и обвалившейся, дева не знала. Она мало интересовалась вообще всеми пантеонами богов, хотя особенности некоторых религий ей уяснить пришлось. Чтобы не попасть впросак по глупости. И этот божок был явно не из числа ей хотя бы косвенно знакомых.

На алтаре была чаша, всего одна и с одного края. Возможно, когда-то их было две — символизируя весы и цикл равновесия, однако вторая куда-то явно запропастилась, оставив после себя лишь огрызок цепи. Предположительно даже, что запропастилась не своей волею. Чаша была дырява, словно решето, и подвешена тремя проржавевшими цепями за выступающий из алтаря каменный штырь.

Рассмотреть изображение как следует не удалось — изобразитель был хоть старательный, но крайне неумелый. Единственное, что становилось понятно, так это то, что у божка крайне широкая пасть, напоминающая жабью, и великое множество крохотных треугольничков в ней, что должно было означать зубы. Значит, масла и благовония отпадают, так же как всеразличные травы, монеты, богатства — божок выглядел типично хищно.

Очень скоро стало понятно, что в этом месте нет никаких посторонних тварей, могущих угрожать здоровью. С тех пор дева, скинув с себя практически все вещи и оружие за ненадобностью, ходила налегке.

Бывший серийный убийца с наградой за свою голову не покидал центра всей этой площадки. Просто ходил между поваленными стволами, разгребал ветки и листву, чтобы на следующий день делать то же самое, а потом сидел и что-то чертил в воздухе. Видимо, за проведенное внутри аномалии время уже совсем отчаялся на какие-либо действия в принципе.

Дева хотела присмотреться к знакам, но очень скоро поняла, что это скорее бред сумасшедшего, нежели обдуманная и выплеснутая в такую форму мысль. Рисунки на стволах ей тоже мало чем помогли, зачастую повторяя плохо нарисованную рожицу с алтаря.

И все равно это не оказался столь уж бесполезный день — для себя дева определила, что к злому в прошлом человеку, которого намеревалась убить за награду, сейчас не испытывает ничего. Или почти ничего.

Сегодня она жарила яйца. На том самом неуклюже сооруженном костерке, делящимся теплотой несоразмерно щедро. Трапеза, если учитывать предшествующую ей многодневную голодовку, получилась на славу.

У девы даже промелькнула робкая мысль, а не поделиться ли едой с другим узником ловушки? Но она быстро ее отвергла.

Спать, как оказалось, тоже было не обязательно. Достаточно было просто не ложиться и не закрывать глаз в ожидании сна. А обычная усталость, сопровождающая к концу дня, ей просто казалась. Вот так: достаточно было уверовать, что ты бодр и полон сил, как на тебя накатывали именно эти чувства. Теперь можно было не тратить время на бесполезный сон и вплотную заняться делом, благо дева ночью видела не хуже дневного.

Кто бы мог подумать, но все мытарства оказались впустую: обойдя всю территорию по вытянутому кругу, выхода дева так и не обнаружила. Каждый раз, в определенный момент, она понимала, что направление резко менялось на обратное, и то, что должно было вывести ее прочь, вновь вело к центру. И дева пробовала дальше, делая новый шаг в сторону, неизменно возвращающий ее на путь к середине. И так, шаг за шагом обойдя все — надежда откровенно угасала. Создавалось впечатление, что эта ненормальная территория не имела выхода.

Дева, как с ней бывает крайне редко, впала в прострацию.

Стремление что-то делать, куда-то идти, чем-либо заниматься улетучилось. Просто пропало, растворившись без следа. Движимая целью, дева не ведала покоя и не знала отдыха, но теперь, когда стало ясно, что ловушка односторонняя и не имеет по своим границам физического выхода, все потуги вырваться казались тщетными. Признать честно, когда она входила сюда, явственно натолкнувшись на барьер, то такое не могла вообразить даже в кошмарах — что откуда-то не будет обратного пути. Это было непривычно, необычно и ненормально в ее понимании. Казалось, что всегда есть выход и все можно обернуть вспять, каким бы грандиозным по своей значимости или чудовищности не выглядел поступок. И убийца, как она считала, был тому исключительным подтверждением.

Сегодня она наблюдала за рыбками. Наблюдение за рыбками успокаивало. Их глупые, несмелые движения, касания подводных камней и мгновенное ретирование, вызывали у нее робкую улыбку. Улыбку против ее же собственной воли. Она уже и забыла каково это — испытывать чувства.

Мальки носились, кружа друг напротив друга, слепо тыркались в голое дно, и продолжали плясать. Дева шла по пути их следования, провожая их по берегу ручья, настолько заросшего и изрезанного буреломами, что ей частенько приходилось терять рыбех из виду, пытаясь перебраться дальше. Ручеек, подпитываемый подземными источниками, разросся вглубь и вширь и уже не напоминал тот едва тлеющий родничок, с которым ей довелось встретиться. Да и сами рыбки, бывшие мальки, довольно споро росли, увеличиваясь в размерах.

К концу дня, все также продолжая идти по течению, она вышла к небольшой запруде, образованной корягами, тиной и прелой листвой, которую помнила по дням своих исследований пути выхода. За запрудой начинался поросший ряской водоем. Но туда уже возможности попасть не существовало — запруда оказывалась крайней точкой этого мистического места. Как бы дева не старалась и сколько бы не ныряла, до содранной кожи разбирая нерукотворную плотину, выхода она так и не обнаружила.

Бывшие мальки, сейчас вымахавшие до размеров нескольких ладоней, ловко юркнули в прорехи запруды, вновь пустившись вскачь, однако на этот раз по ее иную сторону.

Лес горел ярко, горел быстро, без труда занимая сухостои. Невыносимый треск веток и гудение пожара, кажется, слышались даже в других мирах. Ночное зарево огня поднималось над лесом очередным солнцем.

Да, она устроила пожар — ей просто захотелось. Просто подсыпала еще веток в едва дотлевающий костерок, раздув его до размеров сначала кострища, а потом и пожарища. Огонь занялся легко, быстро проглотил первую порцию, и дальше уже сам кинулся искать себе пропитание. Двинулся полукругом, вдоль границы аномалии, и своим прожорством очень скоро уперся в окончание ручья, почти вплотную подобравшись к запруде. Здесь, с чувством неутоленного голода, накинулся на свою самую последнюю цель — действительно могучее многолетнее дерево. Но как бы ни был он старателен и жаден, одолеть его ему, потерявшего всякую подпитку, не удалось. Дерево, прогорев лишь до середины, словно выеденная скорлупа, заметно накренилось в сторону ручья, да так, быстро потухшее и прекратившее коптить, и застыло.

Вернувшись к полянке, туда, где все началось, возбужденная зрелищем дева застала крохотный костерок, сейчас превратившийся в пепел, вопреки всему испускающий чувствующийся даже на расстоянии жар.

На следующий день все, естественно же, восстановилось в своем прежнем виде.

Рыбки не успели проделать свой дневной путь, и перед наступлением темноты, в которой дева видела прекрасно, не растворились где-то на полдороге. Зрение, как бы она ни вглядывалась, ей ничем не помогало.

Путем многодневных испытаний в различное время, она выяснила, что путь занимает ровно половину светлого времени суток, и если подойти к ручью, активировав рыб на движение, задолго после полудня, то у мальков не получалось переметнуться в водоем.

Она еще несколько раз устраивала пожары, тоже в качестве опытов в различное время, поначалу провожая их разрушительное стремление столь же горящими глазами, как и в первый раз, потом немного отстраненными и разочарованными, а вскоре и вовсе раздраженными. Огонь горел всегда по одному и тому же сценарию — по границе аномалии, заканчивая свое шествие у небольшой запруды. И за все то время, что дева устраивала разрушения, пламени так и не удалось ни разу одолеть могучее дерево.

Дева, тихо ругаясь сквозь зубы, взбежала по наклоненному стволу, завершив за пожарищем его неоконченное дело. И, не удержавшись на стволе, нелепо плюхнулась в воду.

Сосна. Сосна прямым как шпиль стволом возвышалась над нею, валяющейся на земле и раскинувшей в полном бессилии в стороны руки. Сосна, выглядывающая из-за остальных, неровных и кряжистых, деревьев словно армейский штандарт. Если подумать, то сосна здесь выглядела ни к селу ни к городу. Словно геройское знамя над порогом всеми забытой и задрипаной лесничьей избы. Тем необычней она казалась среди наполненной исключительно лиственными деревьями чащобы.

Да, если подумать… наблюдение казалось занимательным. Хотя думать совершенно не хотелось.

А если все же себя заставить, вглядеться иными глазами, пораскинуть мозгами, то получалось… Нет, совершенно не думалось. Гораздо проще убедиться в шальной промелькнувшей мысли, увидев воочию, и тогда, может, захрясший от безделья разум все же сумеет отделить зерна от плевел.

Высокие как столбы хвойные деревья не были повсюду, как насмешливо подбрасывала ей память, но действительно проглядывали среди остальных крон неким маячком, привлекая внимание. Самая ближайшая сосна стояла прямо у истока родничка, сбегающего между камнями к выщербленному быстробегущим потоком дну. В какой-то момент дева поняла, что уже некоторое время идет за мешкающимися меж подводных камней рыбками.

Она чуть было не подпрыгнула от неожиданности, часто-часто задышав. Ее бросило в дрожь, разум лихорадочно заработал.

Это было странно и выглядело как блеф — ложная искомая надежда, способная как спасти, так и окончательно добить ее морально. Но она все равно надеялась, приняла эту надежду и всем сердцем верила, что все не может быть настолько спроста.

Сосен оказалось шесть — ровно шесть в самых значимых местах закрытой аномалии. Это точно были знаки, иначе быть просто и не могло.

Она собрала свое некогда заброшенное на одну из сосен добро, заправила свои плотные одежды и закинула на плечо рюкзак. Дождалась раннего утра, всю ночь занимаясь лишь тем, что из раза в раз прогоняла в мозгу свою мысль. О том, что если ее задумка ошибочна, а путь ложен, она старалась не думать.

Жестокий убийца как обычно сидел в самом центре, среди исписанных знаками и картинками поваленных стволов. Он еще не приступил к поверхностной очистке своеобразного бивака, но, несмотря на рань, был уже бодр. Дева встала так, чтобы он ее видел.

— Возможно, я знаю, как выйти отсюда. Ты можешь остаться здесь, а можешь последовать за мной — воля твоя.

И ушла, не оборачиваясь, ибо время торопило. Туманный нечитаемый взгляд в спину она заметить не успела.

Три яйца тяжелили карман, когда пламя, подкормленное целой охапкой сухого валежника, заняло сначала ближайшие кусты, а затем весело перепрыгнуло на подсыхающие кроны. Пожарище, словно чувствуя ее внутреннее противоречие, насмешливо плюнуло в стороны снопами красноватых искр, едва не задев лицо девы, и полыхнуло поистине грандиозным пламенем. И треща и фыркая, насмехаясь, двинулось своим окрестным путем в известном направлении. Очень скоро мелкий костерок, положивший всему начало, оставался жарко тлеть, когда остальные останки выгоревшего дотла топлива уже испустили последний дух.

Три яйца, ненадолго покинув деву, вновь тяжелили карман, когда она, поглядывая на небо, двигалась к следующему контрольному пункту. Мальки были не просто рады ее видеть, а безумно счастливы, всем скопом накинувшись на крошащиеся в воду белки. Она шла по течению до тех пор, пока не скормила им все до последней крошки. Довольные осоловевшие рыбешки мирно уплывали вдаль, лениво мотая плавниками.

Три яйца больше не тяжелили карман.

Дева легла под деревом, подложив под голову свою сумку, и приказав себе несколько часов подремать. Где-то невдалеке она чувствовала присутствие второго пленника этого места, немо наблюдающего за ее действиями.

Проснулась она глубоко после зенитного солнцестояния и едва открыла глаза, как поняла, что время пришло.

Тот же самый алтарь, тот же самый плохо намалеванный божок встретили ее с другой стороны ручья. Дева ненадолго задержалась, еще раз пристально вглядевшись в каракули, но никакой подсказки или совета здесь не обнаружила. Просто сняла с одного каменного шипа оборванную цепь, а со второго — дырявую чашу.

— Что поделать. — Пожала она плечами немому укору изображения.

Спешить было некуда, однако дева все равно нервно ускорялась и без особой надобности драла одежду и кожу лезущими со всех сторон ветками — продиралась напрямик. И конечно же, успела. Пожарище уже догорало, глодая ненасытными языками ствол неприступного древа, за ним — доостывало пепелище. Осталось недолго.

Огроменные и неповоротливые рыбины, несомые течением, проплыли мимо. Тыркнулись в запруду. Раз, другой, третий, да и застряли в ней своими объемными боками, не в состоянии проплыть дальше. Лишь беззвучно хлопали ртами, непонимающе глядя по сторонам.

Дева накинула на вновь не поддавшийся безумству стихии ствол дерева цепь, потянув на себя. Пришлось повиснуть чуть ли не всем весом, чтобы дерево поддалось, с треском и плеском, завалившись на другой берег и образовав собою мост.

Пришла очередь чаши. Действуя ею как садком, хоть и невероятно тяжелым и неудобным, дева вылавливала застрявших и обленившихся от собственных размеров рыб, бросая их, даже не трепыхающихся, прямо у своих ног. Когда в запруде не осталось никого, пришло время возвращаться.

На обратном пути к алтарю она наконец дождалась хоть каких-либо активных действий от пассивно и нервирующе наблюдающего за нею преступника. Сказать по правде, она уже было пожалела, что позвала его за собой. Видя, что она делает, и что из ее затеи получается, он выхватил из ее рук наполненную рыбой чашу, крякнув под ее тяжестью.

Едва лишь чаша заняла свое место, повиснув на каменном штыре алтаря, человек угрюмо посмотрел на деву, опытным взглядом отметив у нее под одеждой оружие. Он тоже был вооружен, хотя клинки его кинжалов затупились до неузнаваемости от не несущей им никакой пользы резьбы по дереву. И хотя он не произнес ни слова, в его взгляде и напряженной фигуре был вполне читаемый вопрос. И тон вопроса, если его переводить в вербальную форму, деве совершенно не нравился. Не хотелось поворачиваться спиной к этому человеку, однако сама понимала, что она — его единственное возможное спасение, и он не станет рисковать до последнего. Пришлось повернуться. И пойти дальше. Ощущая на себе при этом ужасно скользкий оценивающий взгляд, так и прожигающий спину.

Контрольных точек, отмечающих какие-то особенные локации этого места, было пять со стоящими в роли меток над ними соснами. Но была еще одна сосна — лишняя, как тогда казалось деве. Теперь она понимала, что нет. И хотя ни под сосной ни рядом не было ничего примечательного, она находилось прямо рядом с границей аномалии — она указывала путь. Врата, если так можно выразиться, прямо сейчас должные отвориться.

Дева прошла мимо первой, ступила дальше, чувствуя, как волосы на загривке вдруг зашевелились от неописуемого ужаса. Дыхание перехватило, но она даже не замедлила шага, уверенно бредя в столь желанном направлении.

Страшный убийца тоже это почувствовал, дернулся всем телом. Замер, чересчур громко дыша носом. О своем оружии он, кажется, позабыл.

— Не оборачивайся. — Процедила дева сквозь зубы. — Во что бы то ни стало.

Сзади, тихо скрипнув стержнями поваленных деревьев, нечто взгромоздившиеся на них довольно и вполне удовлетворенно заухало.

* * *

— Да уж, — хмыкнул волк. — Тот еще любитель рыбы. Раз терпел так долго.

— Думаю, он просто позабыл ответ на свою когда-то давным-давно загаданную загадку.

Зверь не стал спорить, улыбнулся, вытянул лапы. Но вдруг мгновенно посерьезнел.

— А что этот, — задумчиво поковырявшись в зубах, спросил волкан, — даже не поблагодарил? Вот совсем-совсем?

— Не-а, не поблагодарил. Может, хотел, да, видимо, запамятовал-то на радостях, что выбрался оттуда.

Волкан укоризненно покачал косматой головой.

— Совсем благодарность человеческая захирела. Аж меня, волка, обида за душу берет. Выть хочется, — заключил он, грустно взглянув на небо. — Ан нельзя. Непорядок это, а порядок, как говорится, должен быть всегда. Что в голове, что в поступках.

 

Фляга Льтуса

— Поедешь к югу, к самому морю, где на причале стоят высокие торговые галеоны и пестреющие всеми цветами радуги шхуны. В приморском городке отыщешь моего человека, связного, он проинструктирует тебя по дальнейшим действиям и даст более точные указания в соответствии с ситуацией. Воришки еще не знают, что на самом деле украли и какую ценность, — не финансовую! — держат в руках. Но, благо, ни на один из кораблей, отплывающих за море, они еще сесть не успели, иначе бы я знал. У тебя будет время и шанс, чтобы их схватить и проучить. Привези мне то, что они украли, и я тебя щедро вознагражу. Верни мне назад мое сокровище! Сделай это, заклинаю тебя!

Морской порт был наполнен звуками людского гомона и криков чаек. И не понять было, чего в большей степени. Пахло рыбой. Рыбий запах, ее требухи, как свежей, так и гниющей в придорожных канавах улочек, уходящих вглубь морского района, едко бил нос, заставляя морщиться и по возможности дышать ртом. Портовые трудяги нетвердой походкой без устали носились меж кораблями и наваленными в кучу товарами, легко определяя необходимое между теми, которые следовало погрузить на борт, и теми, которые только что сгрузили. Как им это удавалось — тот еще вопрос, так как одно не отличались от второго.

Дева стояла поодаль от общего шума, на самом берегу, редко прохаживаясь от одного причала к другому. Все также закутанная, она отчего-то не вызывала обыкновенной бурной реакции и всеобщего любопытства. Никто не поглядывал на нее полным недоверия и непонятной злобы глазами, никто не буравил в спину. Видимо здесь, в приморском городе, а тем более в порту, навидались всякого и уже ничему не удивлялись.

Похитители были здесь, дева уже успела их обнаружить и, всмотревшись в лица и фигуры, запомнить. Как было условлено, встретившись здесь с охотником антиквара, она получила от него ценную информацию и наводку, благодаря которой все же выследила скрывающихся беглецов. И сейчас она была в порту, прохаживалась, смотрела на тревожимую легким ветром водную гладь и слушала пронзительные крики чаек. А похитители сидели в кабаке неподалеку, пропивая свои последние средства. Они ее больше не интересовали — у них похищенного уже не было.

— Где она? — Кричал охотник, выворачивая вмиг протрезвевшему от страха и боли похитителю пальцы. Один за одним. — Где фляга?

Терзаемый выл, заливался слезами и мольбами, еще не до конца осознавая происходящее. Однако видел, под каким неестественным углом поворачиваются его пальцы, слышал те чавкающие звуки, с которыми фаланги выходили из суставов, но боли не чувствовал. Лишь пока.

Запрокинув его голову, охотник внимательно вгляделся в глаза пленника.

— Мне нужна фляга, — проговорил он куда как более спокойно, но в спокойствии том слышалось едва сдерживаемое буйство. — Фляга, которую вы похитили. И ты мне скажешь, куда вы ее подевали. Рано или поздно.

Он схватил запястье незадачливого воришки, сжав его исковерканную ладонь обоими руками. Давший поймать себя похититель невразумительно закричал, всем телом забившись в путах.

Дева стояла в стороне, хмурым взглядом провожая экзекуцию. Когда привязанный к стулу наконец заговорил, заплетающимся языком пытаясь выдать больше того, что знал сам лишь бы прекратить истязания, она вышла прочь.

Речная барка ловцов придонных рыб вошла в залив с последними лучами солнца, ослепляющими всполохами солнцеворотов, отражающихся от водной глади. Небо было безупречно чистое, не замутненное даже крошечными полосками перистых облаков. Уже сейчас, на закате дня, на нем были видны первые звезды и самые яркие созвездия. Крысилась уже почти убывшая луна.

Пронзительно кричали чайки. Почуяв добычу, мгновенно облепили собою борта и втянутые для сушки весла вставшей якорем барки. Пара лодок, спустившись на воду, отделились от нее, стремительно двинувшись к берегу. К вечеру суета в порту и на пристанях замедлилась, местами приостановилась, шумной гурьбой поперевшись в верхнюю часть города, к наспех открывающимся в портовом районе заведениям. Пестреющим, в своем обыкновении, намалеванным свиным окороком и пенной кружкой на покосившейся от времени вывеске.

Однако лодки, минуя все причалы и удобный случай пришвартоваться, проплыли дальше. На их борту ловцы хранили угрюмое молчание. Они правили к каменистой осыпи, подальше от причалов, о которую, медленно наплывая, бился едва пенящийся прибой.

— Близко не бери. — Шепнул рулевому один из ловцов.

Они остановились, медленно покачиваясь на волнах, уже в кромешной темноте, упавшей на их головы ночным покрывалом. Лишь огни масляных ламп в чьих-то руках на берегу выдавали его близость. Раздался шум, с каким весла погружаются в воду, и через томительную дюжину минут, к их лодкам подплыла третья, заметно поменьше.

— Кто главный — с нами. Остальные ждите. — Донеслось с нее.

Один перебрался, остальные недовольно заворчали.

— Скоро уже, скоро. Ждите. Вас направят.

И отбыла лодчонка, отяжелев на одного человека. Крошечная ложбинка, достаточно глубокая и свободная от острых камней, которую знал лишь правящей лодкой, их приютила. На землю выбрались лишь двое, уверенной походкой засеменив вдоль густо поросшего ольховника. Следующую за ними тень не заметил бы даже о ней предупрежденный.

Двое, ловец и человек в полувоенной форме, нырнули в город, смело пройдя портовым районом в район повыше. Остановились перед не такими обшарпанными, по сравнению с остальными, дверьми корчмы с недавно обновленной краской на вывеске. Прошли внутрь.

За опрятным, даже местами оттертым от засаленности, столом их уже ждали. Человек в прогулочной, либо простой охотничьей одежде, серебряными пуговицами и богатым покроем выдающей в нем зажиточного чиновника. Он был бледен, хмур и попеременно прижимал к лицу платочек, покашливая и обводя вокруг пренебрежительным взглядом. Двое вошедших, следуя его воле, сели.

— Расскажите мне. — Велел человек в богатой одежде.

— Похитители сделали все как надо, господин. — Ответил полувоенный. — И ловцы уже добились результатов.

— Трудности? — Перевел он взгляд на ловца.

— Не сказать, что стоящие упоминания, — замялся полувоенный. — Так, небольшие. Когда пришло время, главарь похитителей вдруг решил отказаться от нашего уговора, но, благо, угрозы собственных людей его вовремя образумили. Из-за этого, господин, интересующую вас вещь пришлось искать несколько дольше.

— Нашли мы значиться на полверсты ту штуковину пониже по чечению, господин. — Откликнулся на вопросительный взгляд ловец. — Усе начали с условленнаго, да дивинулися к усытью. Тама-то рыба худо ловица, да токмо увелири нас, мол, не зазря мы все этово выделываем. Дык и правда — нашли кой-чесь!

— Покажи! — Наклонился вперед богато одетый.

— Господин, а с этими как быть, с похитителями… — Вновь замялся полувоенный.

— Оставь. — Бросил тот. — Обычное дело. Примерно на то я и рассчитывал.

Винокур был пьян. Несмотря на то, что он зарекался никогда не выпивать на работе, но он просто не мог не оттестировать новый продукт — шестидесятиградусный нектар на можжевеловых ягодах! И хотя это был обыкновеннейший самогон, суррогат, которому до вина было как своим ходом до луны, получилось просто изумительно! Пока лишь не как товар, но уже как хорошее начинание! И за это стоило выпить! Не можжевелового нектара, конечно, но кое-чего попроще.

И по хорошему настроению сделал то, чего обычно никогда не делал — отопнул прочь ссущего под каждым углом пса, как обычно разлегшегося на дороге, прокричав ему вслед нечто нечленораздельное и пригрозив кулаком. Животное, взвизгнув, грызануло его за ногу, бросившись наутек и поджав хвост. Так уж получилось, что в приступе паники оно зацепило уже едва дотлевающую жаровенку, перевернув ее прямо на стеллаж спиртов, подготовленных для дистилляции.

Ловец вытащил кожаную тубу, для уверенности сверху перемотанную лоскутами грязной, пропахшей рыбой ткани. Думал было очистить ее от неподобающего вида, но господин в богатых одеждах, довольно резво перегнулся через стол, схватил ее с колен не успевшего отреагировать ловца, дернув на себя. Лишь в последний момент тот ухватился за ремень тубы, с каким-то странным взглядом замерев между нею и грозным человеком.

— Отпусти, — прошипел господин. — Живо!

И только теперь ловец очнулся, с полным сожаления видом разжав пальцы. Сглотнув тягучую слюну, он с неодолимым желанием приложился к только что поставленной на стол кружке.

Богато одетый человек поглаживал плотно запечатанную тубу, зажав ее между коленей и нащупывая крышку. Крышка со звонким хлопком отошла прочь, отпечатывая содержимое. В следующий миг, когда золотистую флягу извлекли дрожащие от напряжения ладони господина, ее влияние почувствовали все. Ловец еще сильнее приложился к кружке, словно пытаясь залить содержимым возникшее у него чувство, полувоенный восхищенно выдохнул, жадным блеском в глазах провожая каждый всполох заветной бутылочки. А грозный богато одетый человек упоенно улыбался.

— И что это… Зачем оно нужно? — Просипел полувоенный не своим голосом.

— Это-то? Хо-хо, — облизнулся грозный господин, встряхнув флягу. И до неприятности сморщился. — Почти пустая, здесь всего на один глоток. А это, мой невежественный друг, чудодейственное средство. Единственное в своем роде. Способное исцелить любую, абсолютно любую болезнь! В должном количестве, разумеется. А здесь… всего один глоток. Эй, ловец, ты вскрывал тубу? Знаешь о содержимом? Признавайся!

— Нет, господин! — Встрял за него полувоенный. — Вы сами видели ее невскрытой. Похитители ее украли уже в таком виде.

Богато одетый человек поморщился, как вдруг зашелся очередным приступом кашля, на этот раз не таким аристократичным и тихим. Он тяжело согнулся, вздрагивая при каждом выдохе.

Двери корчмы со стуком отворились, на пороге стоял, одуревше взирая на корчмаря и гостей, какой-то уличный пройдоха. Тяжелое дыхание выдавало в нем решившего развить свои беговые способности человека.

— Там горит! — Воскликнул он, театрально вскидывая руки. — Винокурня горит!

И умчался дальше, передавать свою новость по все новым и новым заведениям, оставив бледный и шокированный от новости народ сидеть с раскрытыми ртами. Но больше всех сбледнул с лица сам корчмарь, имеющий хорошую скидку на продукты весело полыхающего, словно машущего на прощание ручонкой, производства.

— Винокурня горит! — Воскликнул он. — Горит же, горит! Я в окно вижу!

— Айда тушить! — Посрывались со своих мест горожане, всей бездумной гурьбой ринувшись на подмогу. — Ведра, ведра! Воды, корчмарь! Спасай винокурню!

Заведение вмиг опустело. Остались лишь приникшие к окнам подавальщицы да таинственная троица, кинувшаяся вслед за остальными к дверям. Видно было, как сильнее всех из них рвался на подмогу ловец, переступая с ноги на ногу и неуверенно поглядывая на господина. Тот, заметив это, с презрительной миной достал из внутреннего кармана туго набитый кошель, сунув ловцу в руки. Через миг того и след простыл.

— Винокурня горит, — как-то задумчиво произнес человек в полувоенной форме, нервно покусывая губы.

Грозный человек ничего не ответил, покашлял, развернулся и двинулся обратно к их столу. Когда он устало сел, уже видя опускающуюся на глаза от резких действий кровавую пелену, то понял, что остался в одиночестве.

Господин в богатых одеждах беспомощно огляделся, заглянул под стол, лавку, и вдруг кинулся к дверям, на ходу зайдясь в диком приступе кашля. Сгорбленная фигура человека в полувоенной форме, втянувшего голову в плечи, словно каждый момент ожидающего какой-нибудь напасти позади, стремительно удалялась. Причем делала это в совершенно ином направлении интересов горожан, с громкими окриками мчащихся посмотреть, как горит и бабахает винокурня.

— Мерзавец! — Воскликнул хорошо одетый, тяжело опираясь о дверной косяк и не отрывая батистового платочка ото рта. — Негодяй! Изменник! Сгною! Убью! Уничтожу! — Он медленно, очень медленно осел на ступени заведения. — Моя прелесть, — прошептал он, еще цепляясь взглядом за вот-вот скрывающуюся среди домов фигуру, но сам уже бессильно распластался на полу. — Моя прелесть…

Человек в полувоенной форме бежал как ошпаренный. Он знал, чем ему грозило то, что он сделал, и еще сильнее прибавлял ходу, и так мчась на пределе своих возможностей. Он ткнулся в одни двери постоялого двора, во вторые — везде было заперто. Абсолютно все население ближайших районов сбежалось на творящееся действо: кто подмочь чем, а кто просто поглазеть. Беглецу, слепо тыркающемуся по домам, никто не открывал.

Наконец бросился в темный переулок, который уже оказался занятым беседующими о своих личных делах людьми, поигрывающих кастетами, бритвами и кинжалами. В другой, пропахший невыносимой вонью рыбы и нечистот, в третий, где ему чуть было не перерезали глотку. Просто так, за то, что мимо проходил. Человек в полувоенной форме был в отчаянии.

Канавы были полны мусора и помоев, испускали ни с чем не сравнимый и неописуемый аромат. Он прошел как можно дальше, в самую глубь улиц и домов, в самый темный уголок, какой только смог обнаружить, оставаясь невидимым и скрытым от остальных глаз. С омерзением шагнул в затянутую зеленовато-желтой ряской жижу, притулившись к самому фасаду дома.

Ничего, думал он, это ничего. Совершенно неважно. Только бы перелить поскорее. Все остальное — неважно. Ты, господин, говорил только о теле, о жалком бренном теле. Но это не так, совершенно не так. Глоток способен исцелить саму душу.

Постоянно оглядываясь, он дрожащими руками попытался сковырнуть крышку с тубы. Севшая наспех, криво, крышка отказывалась поддаваться. Человек в полувоенной форме выругался сквозь зубы, ладонь с тубы сорвалась, и та, с громким хлюпом, упала в гнилостные помои. Теперь он выругался уже в полный голос.

Вылетевшая их подворотни обезумевшая обгоревшая собака, с еще дымящейся шерстью, коротко взвизгнув, бросилась на неуклюже наклонившегося человека, яростно вцепившись тому в шею. Повалив его, истекающего кровью и безуспешно пытающегося зажать жестокие рваные раны, она, поскуливая, рванула дальше, в подворотни. Оттуда, спустя несколько минут, раздались злые выкрики и проклятия, сменившиеся предсмертным псиным скулежом. И потом все стихло.

Отстраненно наблюдающая за всем этим тень тихо скользнула к корчившемуся в грязи охотнику, движением милосердия оборвав его муки. Растворилась в ночи. Туба, облепленная нечистотами, растворилась вместе с нею.

Она просто шла куда глаза глядят: бесцельно, бездумно, неосознанно. Слишком много жестокости, думала она, а все из-за чего? Из-за того содержимого, что волей судьбы все же попало ей в руки. Она нашла то, за чем охотилась, но получила ли она то, что заслужила?

Ноги вели ее проулками, темными переходами и извивающимися улочками. На распутьях она куда-то поворачивала, выбирала направления, сама не помня, в какую сторону. Просто шла, не испытывая того очарования от достигнутой цели, которое обычно сопровождало ее в подобные моменты. Он бы наверное сказал, что она повзрослела. Перестала метаться, словно девочка, и удивляться всему необычному, радуясь каждому шагу. А каждому удачному шагу вдвойне. Его бы это наверняка обрадовало. Он ведь не слишком жалует детей.

В какой-то момент дева поняла, что больше никуда не движется. Она просто стояла посредине широкой улицы, прямой стрелой уходящей в порт, и смотрела туда, где горящее миллионами звезд небо, отражаясь от водной глади, незаметно с ней объединялось. Казалось, небеса доходили до самого города, до самой каменистой и песчаной суши — ступи, и ты больше никогда не вернешься на землю.

В стороне что-то шевельнулось. Едва-едва, но деве, погруженной в окружающее, этого было достаточно. Мусор, — подумала она, оглядываясь, — и нечистоты. Хочу покинуть этот город, потому как в этом городе меня привечают лишь мусор и нечистоты.

— Выпей это. — Пробормотал ей мальчик, выглядывая из-под обрывков грязи. — Выпей, и ты обретешь спокойствие.

Туба, обиженно дзынькнув, повалилась на землю. Фляга была теплой, грела ладони, разливаясь своим теплом дальше, по всему телу. Достаточно было просто держать ее, прижимать к груди и знать, что она с тобою, и все безумства этого мира словно отступали куда-то, мелко трясясь, прятались на вторых планах. О каком спокойствии он говорит, ведь ей и так хорошо?

Еще до того, как фляга попала ей в руки, дева уже знала, что ни за что не отдаст ее антиквару. Знала, что тот брюзга испытывает те же эмоции, что и она, прикасаясь к столь удивительному артефакту. И не ей было судить, достоин ли он такого. Не ей. Но возвращать ее она не собиралась, подписавшись на ее поиски… лишь ради себя самой.

Ночные крики чаек, доносимые спокойным теплым ветром от пристаней, больше не звучали столь пронзительно. Они изменились, приняв иное обличье. Было в них что-то музыкальное. Словно вкупе с разгоревшимся заревом тысячи пожаров сияющих созвездий небесной полусферы, их крики играли струнами души. Дотягивались туда, в места, как считала дева, давно омертвевшие, давно забытые и ненужные.

В груди, под прижимаемой к одежде флягой, разгоралось, бурля и неистовствуя, какое-то новое, доселе невиданное чувство. Подобно электрическому разряду разлилось по телу, сковало его на единый миг, и, вторя морской волне, откатилось, полностью растворившись. Дева восторженно и счастливо выдохнула. Крышка фляги сама собою прыгнула в ладонь. Разум затрепыхался в предвкушении.

Лежащий в канаве мальчик улыбнулся. Несмело, вымученно, но все же искренне. Мир перед его глазами замирал. Очередная вспышка выдернула его из короткого небытия.

— Что… Зачем ты это делаешь? Почему? Нет, остановись! Тебе это нужнее, нужнее! Я же вижу это…

Она присела перед ним на колени, всем своим существом ощущая нечто, не поддающееся описанию. Чувство, которое она тогда так и не смогла запомнить, как ни пыталась.

Дева, приподняв слишком большую головенку для столь тщедушного тела, приставила к его губам горлышко фляги. Вгляделась в его темные, бездонные глаза с черными кругами под ними, столь огромными, что доходили до самих щек.

— Выпей это, — очень тихо произнесла она. — Прошу, не пророни ни капли…

Слезы текли из ее глаз, по щекам, губам, собираясь на подбородке. Она тепло улыбалась, словно мать своему ребенку.

 

Упыриная ночь

— Вот слушаю я тебя и диву даюсь. Вот как, объясни мне, как, потому как сам я этого, видимо, понять никогда не сумею, пережив все это, можно не слететь с катушек? Суметь сохраниться в здравом уме и полнейшей адекватности! Как тебе удается оставаться все такой же спокойной и полной веры в благородство и добрые намерения людей? После всего того, что ты сделала для них, и после всего того, чем они тебе за это отплатили? Нет, дева, не могу, не понимаю! Да, зверь я глупый! Мозгов, — он постучал себя по лбу, — едва хватает на то, чтоб выживать, а чтобы еще и понимать что-то… Тут надо родиться человеком — не иначе. — Он запнулся. — Или хотя бы разумным существом, мыслящим логически, а не просто живущим на диких, зачастую архаичных, инстинктах.

— Я монстр, волкан. — Безэмоционально отреагировала она. — Чудище ненормальное этому миру противное. Я ведь не человек, совсем.

— Не человек, — пробурчал волкан. — Как же. Видывал я этих человеков. Да уж, приходилось встречаться со всякими. И скажу я откровенно, что человечности в тебе, дева, поболе ихних будет. С лихвой. Мне, знаешь ли, болтать попусту и привирать ни к чему.

— Тебе-то ни к чему? А ну как лишу тебя пайка недельного?

Волкан протяжно вздохнул.

— Твоя правда.

— И все же… пресновато, — пожевал языком волкан. — Не может быть у тебя так мало историй, вот просто — не может!

— Может, и не может. — Пожала плечами дева. — Да только это те, на которые я хотела обратить внимание. Знаешь, если отобрать зерна от плевел, то это будут самые крупные семена. И именно их всходами все и зиждется.

— Эва как ты обозвала свои «особые случаи». И то, думается мне, далеко не все. А мне, знаешь ли, хотелось бы услышать побольше.

— Твои намеки ужасны, а просьбы еще бездарнее. Тебе стоило бы потренироваться в риторике и жестикулировании, хотя погоди-ка…

— Не смешно, — буркнул волкан.

Они замолчали, думая каждый о своем. В руках у девы появился старенький набор для шитья — как минимум нескольким прорехам на ее плаще вскоре должен настать конец. Она приложила кусочек мешковины, в котором недавно принесла снедь, примеряясь к размеру.

— Дева, — подал голос волк, видя, что сама она проявлять инициативу не собирается. — Прошу, расскажи что-нибудь еще. Какую-нибудь историю, любую. И если уже идет речь о воспоминаниях третьего, самого необычного выбора, то пусть будет оттуда.

— Правда? Разрешаешь? — Пробормотала она, кусая нитку.

— Разре… Прошу.

Она ничего не ответила, и долгое время над поляной висело молчание. Волк не торопил, дева не торопилась. Подбирала рассказ, как надеялся он.

— Я расскажу тебе, — наконец произнесла она. — Однако не обещаю, что то, о чем я тебе поведаю, тебе обязательно понравится.

— Я весь внимание.

— Повторяешься.

— Мои уши — локаторы неизведанного, мой разум — приемник невероятного, мое сознание — творец событий названных.

— Сойдет, — кивнула дева после минуты раздумий.

Волк довольно потянулся, по-кошачьи улегшись на бок.

— Итак, о чем же ты мне поведаешь?

— О временах не столь далеких. Думаю, даже ты, если пожелаешь, способен их припомнить.

— Вот как, интересно. Я, право слово, весьма заинтригован. Все мое существо так и трепещет в предвкушении, а учитывая то, что для тебя это несомненно значимое событие, так и вовсе трепыхается подобно выброшенной на берег собственной глупостью плотвичке. Однако если учесть, что водоем заболочен, и воздуха в этой воде самый минимум, недостаточный для полноценного и здорового развития, то… — Он вдруг запнулся.

— Мне уже можно начинать? — Ехидно поинтересовалась дева, оторвавшись от своего занятия и лукаво поглядывая на сверх меры говорливого собеседника.

— Безусловно.

— Тогда слушай и, по возможности, не перебивай. Случилось это, как я упоминала, не так давно. И не столь далеко, как события некоторых моих рассказов — буквально в соседней губернии. Стояла весна, снега только-только сошли, хотя под деревьями да вдоль ложбин оврагов грязный от земли снег все еще лежал. И хоть пар все же шел изо рта по утрам и вечерам, стояла необычайная для того времени года теплая погода.

Я была без работы, как обычно, и без денег, как обычно. Еда была — и это радовало. В поисках оплачиваемой помощи я обращалась в каждое сопутствующее мне селение, в каждый старов дом, но буйствующие тогда на дорогах разбойники заставляли с предубеждением относиться ко мне каждого отказывающего в работе человека.

Чем ближе к крупным городам, насколько я знаю, тем спокойнее было на дорогах, тем свободнее хозяева общались со случайными гостями и незнакомцами. Где-нибудь там-то я и намеревалась обзавестись работой. И обязательно бы обзавелась, если бы на подходах к одной деревушке не услышала жуткий грохот и пронзительные визги какой-то необычной твари. Да настолько громкие и высокие, что даже местные собаки стояли, разинув пасти, и не смели даже заикнуться о брехе. Надо ли упоминать, что на эти звуки сбежались абсолютно все жители, несмело выставив перед собой вилы и рогатины?

Моя помощь подоспела как нельзя кстати. Я согласилась очистить курятник, а именно туда забралась та мифическая зверюга, даже не зная на что соглашаюсь — настолько мне была потребна хоть какая-то работа.

Признаться, мне было страшно туда идти, слыша те потусторонние крики, кажется, пробирающие до самых костей, но выбора у меня все равно никакого не было. И встретятся сейчас две неведомые зверушки, думала я тогда, и неизвестно кто из нас выйдет победителем. Но каково же было мое удивление, если не сказать шок, когда я наконец вошла вовнутрь. Я чуть не разрыдалась тогда. Невероятно пронзительные крики раздавались из дальнего, самого темного угла. Там, зажатый со всех сторон квочками и одним петухом, наседающими на него что есть мочи, трясся от страха дикий зверь, забравшийся в курятник с зимней голодухи. Мне стоило дикого труда, чтобы сдержать себя от каких-либо необдуманных действий.

Передо мной тогда, уже все для себя решившей еще до входа в курятник, вдруг встал нелегкий выбор. Я могла убить дикое животное, как того требовали приличия и правила, а главное, договоренность с сельчанами. Я могла просто разогнать кругом кур, дав тем самым возможность этому зверю сбежать по доброте душевной. Но вместо этого, вместо двух простых истин и путей, я позволила столь непутевому волку последовать за мной. С тех пор в том селении я больше не смею появляться.

Она замолчала, продолжая заниматься своими делами. Даже не подняла взгляда, чтобы увидеть на морде волка каменную мину и презрительно изогнутые губы.

— Действительно, — проговорил он, медленно выговаривая слова, — я знаю эту историю. Благодарю за предупреждение, к которому я, признать честно, отнесся скептически. Как видно, зря.

Теперь настала его очередь молчать, но по натуре своей он не смог продержаться и минуты. Громко и протяжно фыркнул.

— Так вот к какой категории ты меня причисляешь — третьему пути! Я возмущен. Я оскорблен! Квочки? Петух? Начнем с того, что это были…

— Духи охотников на волков, вселившиеся в куриц, — закончила за него дева. — Которым обычному волку невозможно противостоять, так как они его гипнотизировали. Да, я уже не раз слышала от тебя эту версию событий.

— И тем не менее продолжаешь считать иначе!

— Продолжаю. Взгляни правде в глаза, волкан, — волк недовольно засопел, — это были обыкновенные курицы. Курицы, почувствовавшие твой страх перед ними.

— Это был не страх, а нерешительность! Если смотреть объективно, яйца — это будущие цыплята. Это все равно, что есть детей!

— Да уж, волкан. Немудрено, что с твоим мировоззрением ты сумел вляпаться в одну из позорнейших ситуаций. Если подумать, хуже могло произойти, только если бы курицы добились своего. Только представь…

— Закончим на этом. — Очень тихо проговорил волк, нервно облизываясь. — Закончим, дева.

Дева, сматывая в небольшую тряпочку швейные принадлежности, не произнесла ни слова.

* * *

Возвращаясь к ужину, стар вдруг остановился на крылечке, не поняв изначально, что так дернуло его глаз. Медленно огляделся, хмурясь из-под кустистых бровей. И ничего, разве только кладка корневищ, уложенная стопкой прямо перед редким палисадом. Странно она лежала, хотя ничего необычного там не было. Но что-то было явно не так.

— Тревожит меня что-то, жинка. — Заключил стар, вернувшись с подворья. — Наложи-ка снеди, да поболе. Снесу-ка я идолу. Мож успокоится душа.

Он беспокойно потер грудь, недовольно поморщившись. Взглянул на небо — чистое, и сердце еще сильнее оттого кольнуло. Никаких предвестников беды, чтоб ее. Да отчего ж так неспокойно!

А пока жинка хлопотала у печи да с горшками, сам стар обошел дом, просунув руку меж двумя наполненными водою бочками.

— Пойду, — сказал он, когда все было готово. Жинка осенила его вслед священным знаком.

Однако отойдя подальше, минуя стопку корневищ, стар понял, что идет неверно.

— А что же… Что же стало с твоим наставником? Или может, опекуном? Не знаю, как его называть.

— Называй как хочешь, волкан. Я его убила.

Волк, сидя с раскрытой от жары пастью, вдруг поперхнулся. Откашлялся.

— Понимаю.

— Не-а, ничего ты не понимаешь. В моей слюне яд. Пока была ребенком, яд был еще слабый, хоть и действенный. Наставник-опекун это понимал, поэтому так торопился. Я росла — яд концентрировался. И однажды его это доконало. Вернее… однажды я не сдержалась, укусила его снова, как в детстве. Со злости, сильно. Хотела сделать ему побольнее, чтобы он почувствовал, как больно мне самой.

Она вздохнула, пошерудив палкой прошлогоднюю листву.

— Теперь точно понимаю. — Кивнул он.

— Не понимаешь, волкан. Яд действовал медленно, Он корчился, а я в отчаянии бесилась рядом, не зная, что мне делать. Я была в ужасе. Да, я сделала ему больно, я это видела, но радости никакой не было. Я тогда подумала о том, что все его козни и пытки — не такие уж козни и пытки, его злоба — забота, жестокость — торопливость. Ради меня. А грубость его… Такой, видимо, уж он человек, никогда не знавший ласки, и оттого не сумевший ее передать. Я не знала, сколько будет действовать яд, но больше не могла позволить Ему страдать. И я добила его, ножом. Руки тряслись, и мне потребовалось колоть, налегать на рукоять несколько раз, чтобы попасть. Он выносил это. Молча. В его глазах была благодарность… и ласка.

На этот раз волкан с разумством разумного промолчал. Лишь отвел взгляд, не вынеся затянувшегося молчания.

— Я уже видела ласку, после этого. Много раз. Я могу судить, волкан. Целыми вечерами напролет я подглядывала в окна, наблюдала за детьми, родителями, у имущих — няньками. Видела это прямо посреди дороги, в трактирах и корчмах, в разговорах, в поучениях. Научилась различать. Ласка — она разная, всегда и у всех разная, но настолько похожая. Проистекающая из заботы, самых добрых и лучших побуждений чаду или своему ближнему, ласка остается лаской. И теперь, вспоминая тот его взгляд, я понимаю, что это была она. Не такая, как у всех — другая, исковерканная, извращенная… неумелая. Но была.

Птичий щебет, прячущийся где-то в охапках крон и незаметно перемещающийся, стал громче, звонче. Птицы выпорхнули из своего укрытия, ненадолго показавшись на затянутом словно дымной пеленой низкими перистыми облаками небе

— Что-то больно ты разговорилась, дева. — Хмыкнул волк.

— Твоя правда, волкан. — Кивнула она, на долю мгновения раньше учуяв то же, что и ее спутник.

С подобием бесчинствующего великана на поляну, раздвигая огромными лапищами ветки, сучья и кустарники, вышагнул медведь-шатун. Замер.

— Прошу прощения. — Прокашлявшись, произнес он и покосился на с интересом изогнувшего брови волкана. — Наконец-то я тебя догнал.

Заросший бородищей до самых глаз, в кожаной безрукавке, открывающей почти столь же заросшие руки, стар неуверенно шагнул к ним. Дева встала ему навстречу, однако осталась стоять на месте.

— Подумал я тут… Неправильно это. — Стар-медведь не решался подойти поближе, перебирая в пальцах-сардельках невзрачного вида котомку. — За хорошую работу положена хорошая награда. А ты, стало бы, — кивнул он деве, — отработала на диво хорошо. Как если б я нанял двух-трех молодчиков. Да и те, думается, не управились бы так споро. Чистёнько, аккурат рядок к рядочку. Работа — заглядение.

Дева не произнесла ни слова, продолжая стоять недвижимой статуей. Казалось, даже не дышала. Волкан протяжно зевнул.

— В общем, решил я, чего это… обижать хорошего работника, как ведь работа выполнена. Тут вот, — он поднял на ладони котомку, сам подивившись ее скромным размерам в его огромной лапище и мгновенно застыдившись. Даже сквозь столь густую бороду было заметна краска, залившая его лицо. — Тут вот наградка. Все чин по чину. Возьми, — он положил крохотную котомку у собственных ног. — А тут вот, — отстегнул он от пояса мешок, — тоже благодарность: снеди всякой жинка набросала. Уж не побрезгуй, от чистого сердца.

Мешок отправился к котомке. Приоткрывшись, пахнул чем-то аппетитным, отчего слюнки потекли мгновенно. Волкан даже весь подобрался, уже позабыв о госте и горящим взглядом буравя непроницаемую холстину, пытаясь отгадать хранимые ею секреты.

Стар переминался с ноги на ногу, не зная как поступить. В итоге определился.

— Ладно уж, пойду я. А за работу — еще раз благодарствую.

Он попятился, не отрывая взгляда от девы. Шагнул в заросли.

— Этой ночью, — вдруг произнесла она, — не выходите из дома. До самого рассвета. Подоприте все двери и окна.

Медведь-шатун, уже почти скрывшийся в листве, раззявил пасть, его глаза в ужасе округлились. Он поспешно закивал и, рассыпаясь в благодарностях, чуть ли не бегом сквозь буреломы заторопился прочь.

— Ты чего хмуришься, волкан? Или ты смеешься?

— И то и другое разом, — хмыкнул он. — Что-то я не припомню, чтобы ты мне рассказывала нечто похожее. Или, может, заведомо умолчала, а, дева?

— Да нет, волкан. — Присела она прямо там, где стояла, не отрывая взгляда от мешка с котомкой. Ноги просто подогнулись. — Просто такое случилось впервые.

Волк вдруг захрипел, захаркал, раскрыл пасть, да как завыл протяжно, с надрывом.

— Ты чего?

— Я чего? А ничего, дева. Ха-ха! Смешно мне, вот что! А самое веселое здесь даже не то, что тебе в итоге заплатили за грязную земляную работу. И не то, что вообще заплатили. Меня до коликов в животе веселит то, что, несмотря на проявленное с их стороны свинство, ты все равно собиралась им помогать. А знаешь что, ведь проще всего поднять ладошки, сказать, что умываешь руки и чтобы разбирались сами. Спасались своими вилами и топорами, если у них хватит силенок, а главное духу. Проще всего абстрагироваться и скинуть все на остальных. От обиды, от несправедливого отношения. Да проще просто промолчать! Развернуться и уйти, не сказав ни слова, не предложив помощи или пускай хотя бы предостережения. С тобой обошлись по-гадски — их ошибка и их проблемы. Да, — задумчиво добавил он, и больше не смеялся. — Так гораздо проще. Ты ведь всегда поступаешь так, дева. Но не на этот раз. Почему? Ответь мне. Чем эти крестьяне отличаются от других? Чем они такие особенные и тебе так приглянулись, что даже погнанная ими прочь, ты все равно задумала им помогать. Я ведь глупый волк, я не играю и не прикидываюсь. Мне действительно очень интересно знать.

— Всегда есть три пути, волкан. Всегда. Но никогда не знаешь, куда приведет третий.

— Это — третий?

— Да.

Волк помолчал.

— Ты можешь сегодня погибнуть там. Бесславно. И даже хранимые тобою земледельцы не узнают о твоей жертве. Для них просто-напросто начнется очередной день — не больше, не меньше. О том, что они были или есть на волосок от смерти, и кто рисковал для них, они ведь даже и не возведали бы.

— Знаю, волкан. Третий путь, понимаешь?

— Кажется, теперь начинаю понимать. И первое, что понимаю — это то, что третий путь связан с непомерным риском. И понимаю, что иначе нельзя.

— И верно, иначе нельзя.

— Я вижу, и доказательство лежит от меня на расстоянии вытянутой лапы. А потому как звенела вон та маленькая и бесполезная для меня тесемка, могу сделать вывод, что там явно больше, чем за обычное выкорчевывание пней. Куда как больше.

Пахло невыносимо аппетитно, а молчание все затягивалось. Волкан, не выдержав, перевел взгляд на деву. По ее освободившемуся от тканевой маски лицу пролегли две мокрые дорожки.

Ночь была полна звуков, причем преимущественно звуков прескверных. Упыриная ночь, как прозвала ее дева. Далекий волкану старый погост был пресыщен нечистого ужаса. Луна, хоть на небе не проглядывало ни единой тучки, куда-то постоянно пропадала, опуская на землю непроглядную темень. Такую, что даже затаившемуся под кустом волку становилось видно лишь кончики собственных лап.

Он спрятался вдали, в самой гуще ельника, поджав уши, хвост, и часто-часто вздрагивая, представляя восставших из могил мертвяков. Волей-неволей у него из пасти вырывался жалобный полувсхлип-полувопль, когда очередной чрезвычайно чудовищный упыриный вой долетал до его позиции. Но все чаще творимую кругом неправильную тишину разрывали вопли уничтожаемых и разрываемых на части мертвецов. Дева, сама не своя, разошлась не на шутку, и волкан с каждым мгновением все сильнее за нее беспокоился. Слишком сильно на нее повлияло неожиданное прозрение стара.

Хотел волк помочь ей, да только помнил, что бракованный. Помнил, и его сердце в ужасе сжималось, а лапы, дрожащие, не держали его стоймя более. Страшно и обидно было от своей немощности и трусости, однако поделать с собою он все равно ничего не мог. Хотел было пойти за девой, да только та его прогнала, зная, что он со скулежом помчится прочь, едва услышит хоть один подозрительный шорох. Казаться, а главное, быть смелым оказалось столь неправдоподобно сложно. А для девы он был открытой книгой, так, что даже самая скромная бравада легко ею угадывалась, а ему не приносила облегчения.

Я тот, кто я есть, повторял он себе, дрожа, лежа под кустом. Что поделать, я — трус от рождения. И неудивительно, что меня не приняла стая, вышвырнув за ненадобностью. С такими нахлебниками да бесхребетниками как я, только так и стоит поступать. И теперь я обуза, пытающаяся казаться такой похожей на меня, изгнанной, непризнанной деве кем-то полезным, кем-то нужным. С единственным между нами лишь отличием — она сильна, и в первую очередь собственным духом.

Звезды мигнули на небосклоне и мгновенно пропали. Волк, прислушивающийся к такой громкой тишине, их даже не заметил. Из его носа вырывался пар. В такую жаркую и странно душную весеннюю ночь вдруг повеяло прохладой. И не какой-нибудь там, а мертвецки пьяной, пробирающей до самых костей.

И словно в довершение, с погоста донесся долгий и протяжный вой нечисти, через дюжину секунд захлебнувшийся предсмертным, еще более громким, хрипом.

Волк услышал шаги — быстрый и нетвердый топот ног, часто перебиваемый падением, волокитой и очередной погоней. Это была не дева, понял он, либо дева, но очень и очень раненая, бегущая от схватки, от смертельной опасности. Тем страннее было, что никакого преследования волкан не слышал.

Мертвяк, понял он с ужасом, поганая нечисть! Мертвец бежал один, хрипя и подвывая по-звериному, падал, перекатываясь, но поднимаясь из раза в раз. Он стремился в сторону старового имения, чуял землепашцев, в бессонную ночь запершихся в доме и вслушивающихся в каждый шорох за порогом. Сам мертвый, он чувствовал живое и стремился к живому. Бежал мимо, волкана он, кажется, не замечал.

А еще волкан понял, что раз прорвалась нечисть на свободу, то единственного сдерживающего их фактора — девы — больше нет. И рванул он прочь, сквозь кусты, сквозь буреломы, вопя от страха, поскуливая, рвя когти что есть мочи. Его защитница мертва, без нее он — никто. Но никто, тем не менее, желающий жить.

Дуреха! — отчаянно вопил он, — не стоит оно того! Никакая награда не стоит, чтобы за нее умирать! Никакое хорошее отношение абсолютно незнакомых людей! Подумаешь, выказали добро! Подумаешь, впервые в жизни! Да сделали это они из-за какого-нибудь дурацкого предубеждения — не боле! Ради себя, ради собственного душевного спокойствия!

И последнее, что понял волк, когда совершенно случайно выскочил поперек пути отчего-то не разложившегося до конца мертвеца, это то, что он задолжал деве. Очень крепко задолжал. За все ее добро, за отношение, за то, что приняла его как есть.

Он не думал, как так вышло, что он опередил нечистого. Он просто знал, что у страха глаза велики, и этим самым, пытаясь скрыться подальше, он ненароком, по широкой дуге, панически петляя меж деревьев, обогнал того, от кого пытался убежать. Нет, это была не ирония судьбы, не злой рок, — это было напоминание.

Не раздумывая над тем, что делает, он прыгнул навстречу противнику, вцепившись тому в ногу и резко потянув. Только теперь мертвяк увидел его, обратил внимание, и завыл. Нехорошо так, холодно завыл, пытаясь подняться. Волк в ответ зарычал. Зло и яростно, прижав уши. Только на этот раз не от страха. Он словно обезумел, упиваясь своей кратковременной храбростью. Боль от утери кормилицы и защитницы застила ему глаза.

Волкан прыгнул вновь, целя в запястье, и не успевший еще подняться мертвец, дернутый, вновь повалился оземь, оцарапав другой рукой землю прямо перед носом зверя. Волк, обежав противника, прыгнул в третий раз, в последний, ухватив того за шею, сдирая с нее остатки кожи и тканей. Кость хрустнула, надломилась, и голова безвольно свесилась набок. Нежить еще некоторое время перебирала конечностями, но вскоре, сопровождаемая яростным взрыкиванием неуспокоившегося волка, затихла. И в тот момент волкан, скуля, повалился на землю. Он выполнил свою обязанность перед девой, хотя и представить сложно, каких потуг это для него стоило. Выполнил, однако спокойствия так и не пришло — он все также оставался один-одинешенек.

— Волкан! — Вдруг раздался знакомый голос, а волк вскочил, ощерился, зарычал. — Ты что сделал?

Невдалеке, меж деревьев, тяжело опираясь на одно из них плечом, стояла дева. Волкан резко, как будто его треснули чем тяжелым по голове, прекратил рычать, вопросительно заскулил и сделал несколько неуверенных шагов навстречу.

Одежда на ней была порвана, распоротая кожаная куртка едва держалась, обоих ее рукавов не было, как и капюшона, прикрывающего голову, отчего болотного цвета волосы растрепались, клочьями висели у нее на плечах.

— Я тебя не узнаю, животное. Ты что натворил?

— У тебя раны, много. Кровь течет. Это ведь мертвяки, из могил. А я много наслышан о трупном яде.

— Наслышан он. А ну-ка, сглотни. Чувствуешь трупный яд?

— Не, — махнул он мордой, делая еще несколько шагов навстречу. — Не буду я это глотать.

— И правильно. Принеси мне мою сумку, ополоснем тебе пасть.

Она тяжело присела у дерева. Вернее, осела, скатившись по стволу.

— А как же ты, дева?

— А что я? Мне яд не страшен, никакой. И раны вскоре затянутся. Давай поспеши, болтун.

— И как же так вышло, — присел он рядом с девой, когда все было закончено, — что ты, подумать только, волкан, сам напал на мертвеца. Ты знал, что ты рискуешь жизнью? Ну конечно же, знал. Знал, паршивец.

Она запустила руку ему в мех, за ухо. Если бы волк мог, то после ее слов он бы обязательно покраснел.

Ночь кошмара, нечеловеческих воплей и ужаса подошла к концу, но обитатели дома, землепашцы, до самого полудня сидели запертыми, не решаясь выйти прочь. Наконец, стар вышел все разведать, наказав запереть за ним двери. Дрожащие женщины сделали как он велел, и не успели испугаться о возможной потере единственного в семье мужчины, как было уже поздно. Стар, сунув за пояс свой топор, а в руки взяв рогатину, отправился к старому погосту — туда, откуда слышались морозящие в венах кровь крики.

Вернулся он спустя несколько часов, припустив к дому и наблюдающим в щелочку ставень за ним женщинам бегом. Еще не успел он добраться, как двери перед ним распахнулись. Все женское население в ужасе прянуло прочь, заохав и едва сдерживая ладонями вырывающиеся из груди вопли.

Стар вошел, хлопнул дверью, но запирать не стал. Вместо этого отворил все ставни, пустив внутрь солнечный свет. Тяжело плюхнулся на лавку, принимая из рук своей умной бабы крынку самогона.

— Дешево мы с тобой купили наши жизни, жинка. Ой, как дешево.

Он был бледен и дрожал.

 

По нитям разорванных вен

Волкан, опять задумавшись на ходу, в очередной раз угодил под ботинок идущей чуть позади спутницы. Визгливо заскулив, он отскочил прочь, поджав хвост. И тут же ощерился. Однако, поняв, что делает, попытался как-нибудь замять это все, подластившись к ней.

— А ну, отойди от меня. — Зло бросила дева.

— Эй-эй, ты чего?

— Отойди от меня, бешеная псина!

— Да я же случайно. Чего ты взъерилась-то…

— Не подходи! — Она махнула перед собою тростинкой, едва не хлестнувшей волка по носу. Он мгновенно отскочил. — Знаешь, где ты сидишь уже у меня? Вот здесь, — обхватила она шею, — веришь, нет? Достал уже своими выходками, своим нытьем, своей бесполезностью! Своим существованием! Единственная польза от тебя за все время в том, что ты загрыз убежавшего от меня мертвяка. Загрыз мертвяка — велика заслуга! А теперь? Что теперь? Ты посмел скалиться на меня? Решил огрызнуться на меня, на ту, которая обеспечивает тебе защиту и дарует еду? Отвечай, ты, кусок блохастой твари!

Волкан был в явном смятении. Это читалось по его растерянным глазам, нелепо расставленным лапам и приоткрытой пасти.

— Ты чего? Эй. Я ведь случайно. Не знаю, что на тебя нашло. Если ты хочешь извинений, то я принесу их тебе. Прости меня, дева.

— Псам под хвост твои извинения!

Волк, еще более ошарашенный, тихонько завыл. Такой свою спутницу он видел впервые и то, что он видел, ему не нравилось. Категорически. Понимая, что никто его по морде хлестать не собирается, он по-собачьи сел.

— Досталось мне, а злишься почему-то ты. Случилось что?

— Случилось. Меня уже откровенно достало твое присутствие. Достали твои вопросы, постоянные расспросы. Надоело видеть твой нос там, где его, пес подзаборный, быть не должно. Ты либо глуп, либо до неприличия назойлив, раз лезешь так глубоко в жизнь, лезешь в самую душу! Но я добра, слишком добра — и это мое наказание. Я дам тебе уйти. Я не прибью тебя прямо здесь как шавку, а дам возможность свалить куда подальше. Я все сказала. Пусть так коротко, зато честно и точно. А теперь — прочь!

Однако волк даже и не думал никуда уходить. Может, отказывался ей повиноваться, а может, был в неконтролируемом смятении, едва понимая обрушившиеся на него недовольства и требования.

— Думаешь, — съехидничал он, — если тебе хоть раз заплатили сполна, то ты сразу с ними сбраталась? Кто мне говорил, постоянно твердил, что не такой, что иной — монстр и чудовище. Одним словом — не человек. Кто? Да те же землепашцы тебя ни за что не примут, вытурят, если не вздернут не дыбе, едва увидят твое лицо. Плевать им на истину, плевать на твою суть и внутренний мир вкупе с добрыми намерениями — они тебя прикончат!

В ответ дева нечленораздельно зашипела. Очень, очень нехорошо, так, что волку поплохело.

— Ты очень изменилась. Поверила в человеческое добро? В человеческое разумение? Разве не из твоих уст я слышал все те истории и рассказы жизни твоей? Да разве ж я сам не был свидетелем человеческой… «человечности»? Да добропорядочность и отзывчивость этого народа уже давным-давно стала притчей во языцех! У них самих же, подтрунивающих друг на другом! Насмешкой, смешной шуткой, подколкой — не боле! Не думай дева, нет, не смей думать, что они стали тебе каким-то образом близки…

— Значит, ты мне стал близок, ты, зверь?

— Этого я не говорил…

— И этим ты купил себе жизнь. Проваливай, ну же! Не хочу тебя больше видеть!

— Ты стала слишком вспыльчивой и импульсивной. — Пробормотал волкан. — Раньше ты была спокойной, взвешенной. Рассудительной. Сколько тебя знаю, ты себе подобного не позволяла. А ведь я всего лишь попал под ноги… Что же с тобою стало?

— Теперь позволяю. — Проигнорировала она вопрос. — Ты все сказал? Еще раз повторяю — проваливай! Кормить тебя и защищать я больше не намерена. Подохнешь сам. Как и должен был.

— Это неправильно. Такую я тебя не оставлю и никуда не уйду.

— Уйдешь. Уйдешь как миленький.

Она резко подшагнула к нему, взмахом прута больно ужалив по уху. И снова, прошипев прутом в воздухе, хлопнула по носу прежде, чем он успел отреагировать. Волкан отскочил, прижал морду к земле и зарычал.

— Уходи, — повторила дева. — Я не желаю быть тебе нянькой.

И, в сердцах отхлестав пятящегося волка по морде, пока тот, заскулив, не убежал, она пошла прочь.

Несмотря на обиду, волкан понимал чувства девы. Понимал и принимал, такой уж он был натуры. А также понимал то, чем чревато для волка одиночество. Голодом, измором, отощением, голодной смертью. Иной закономерности для одинокого волка просто не существовало. И он поплелся следом. Поплелся, рассчитывая на то, что рано или поздно его спасение, пребывающее сейчас в ужасном расположении духа, одумается. Рано или поздно.

Она не одумывалась. Волк страдал душевно, переживая за нее, и физически, слабея от голода. А движимый голодом подходил ближе, чтобы тут же получить по морде палкой или по боку не мажущей булыжниками рукою. Скуля от боли, убегал и прятался, не желая и дальше страдать ни за что.

Не жрамши, он брел за ней неделю, а она сама, как будто назло, ела лишь мясо да мясо. Ласковые запахи приятно щекотали нос, но добыча, такая близкая, оказывалась столь недостижимой.

Ночами он выл. От горя и несправедливости. А еще оттого, что болезненно сжимающийся желудок не давал уснуть. Наступало утро — он снова брел за нею. Иногда выпадал из реальности, механически переставляя лапы, и возвращался в нее от резкой боли из того места, куда попал очередной камень. Вынужден был срочно бежать, чтобы в очередной раз развернуться и на безопасном расстоянии устремиться за девой.

Однако спустя эту неделю ей такой расклад событий порядком поднадоел. Теперь она не просто не желала его компании, но и не готова была терпеть следующего по пятам волка. Выждав подходящий момент, когда тот от бессилия улегся даже не в кустах и не под деревом, а просто на дороге, она закидала его камнями. До умопомрачительной боли, до кровавых боков.

Волк пытался убежать. Но когда ему казалось, что он отбегал достаточно далеко, какой-нибудь болезненный снаряд настигал его шкуру, причиняя очередную вспышку боли. А потом, стоило ему обернуться, как он с ужасом понял, что дева его преследует. Она не была голодна, зато была полна сил, и она его непременно настигала. Колотила сначала камнями, а потом палками.

Он больше не хотел идти за нею, хотел убежать, хотел спрятаться. Хотел одного — чтобы она оставила его наконец в покое. Но она не оставляла. Била и лупила, выплескивая на нем всю свою злость, непонятно откуда накопившуюся к нему лично. И волкан просто одурел от этой боли — бросился на свою обидчицу с единственным намерением — вцепиться ей в глотку. Вцепиться и не отпускать.

— Ну нет! — Прошипела дева, легко уклоняясь и пиная зверя в бок. — Ни за что! Такой простой смерти я тебе не предоставлю.

Пускай, не вцепиться в глотку, но хотя бы задеть, хоть как-нибудь ранить, грызнуть — обидеть. Хоть как-нибудь.

— Нет! — Рявнула она, изо всех сил пиная его под дых. — Пошел вон! Не смей, слышишь меня, не смей больше тащиться за мной! Вали! Ну же, гадкая ты псина!

И он убежал. На остатках своих сил, жалобно скуля и поджав хвост. Он не оглядывался — просто не смел. Как можно скорее, как можно дальше оказаться подальше от этой бестии! Все остальное неважно.

И он убегал. Сначала скуля от страха, затем воя от голода, а в конечном итоге рыча от глубоко затаившейся злобы.

* * *

— Волкан, помнишь, я тебе говорила про третий путь?

— Как же, помню. — Кивнул волк, с самым серьезным видом наблюдая за бабочкой. По его представлениям это была бабочка-монарх.

— А знаешь ли ты, что же на самом деле он сулит?

— Не знаю, но догадываюсь. Все подряд, верно? Ничего определенного, как если бы ты договаривалась о награде изначально или тебе предложили установленную таксу. Ну, или установили бы постфактум, как повсеместно это практикуется. Слышал я, выборники да старосты, — те еще пройдохи, — эдакой хитростью занижают приемлемую для выполнения цену.

Он хоть и бил вслепую, да не наугад — уже успел поразмыслить над смыслом трех путей, подкинутых ему девой, а ей переданных, на праве ученичества, неким учителем. Фантастическая философская тема, подумал волк тогда, есть где пораскинуть мыслью.

— Я прав? — Слегка удивленный ответному молчанию, он оторвал свой задремывающий взгляд от бабочки.

— Прав, да не совсем. Рассказывала ли я тебе о последствиях моего выбора — третьего пути?

— Хм, не-а. Истории — да, было дело. Рассказывала. А вот морали я что-то не припоминаю. Или итога. Ни в одной из них. Думается, что-то ты от меня явно утаила, хотя, признать, мне и так было интересно послушать. Мне не на что жаловаться.

— Хочешь ли ты услышать о последствиях?

— Хочу, как же. Обязательно и всенепременно. Однако прежде, дева, скажи мне, что это за прелестная бабочка облюбовала тот куст боярышника?

— Махаон. — Коротко взглянув, определила она.

— Так я и думал, — кивнул собственным мыслям волкан. — Что ж, теперь я весь внимание.

— Знаешь, волкан, — задумчиво и как-то грустно произнесла дева, — вот я все твержу о третьем пути, да о его невероятных последствиях. Что, мол, не знаешь, куда приведет тебя эдакий путь. А ведь неизвестность таится за каждым углом, в каждом мгновении. И иногда последствия третьего пути проявляются, даже если ему не следовать. Совсем наоборот — пойти иначе. Главное его вовремя заметить, понять, что он — третий, и сойти с него, избрав юдоль попроще. Банально опуститься до простых да и нет, горящих самыми естественными низменными страхами. К чему опасность, к чему риск, если самое выгодное решение — самое простое?

Воистину блаженен тот, кто зрит лишь однобоко.

Спокойствие дано ему и смелости уверенность,

Что истины тут нет иной, и каждый путь — дорога.

Аль влево ль, вправо — выбирай, посередине — пропасть.

Волкан уважительно взглянул на нее. Поцокал.

— Не думал, что когда-нибудь услышу цитирование этого произведения. Более того — этого автора!

— А я не думала, что волки вообще представляют, что такое поэзия. И уж тем более ею интересуются.

В ответ на это высказывание он презрительно передернул плечами. И, задрав нос, проговорил:

— Вопреки расхожему мнению, интересуются. Сверх того, готовы поспорить с этим же автором, утверждающим лишь относительную гелиоцентричность нашего мира. И готовы утверждать, что он, то есть мир, абсолютно гелиоцентричен, так как не просто закруглен, а повсеместно кругл!

Но, с жаром выпалив эту рвущуюся из груди тираду, он резко захлопнул пасть, напряженно оглядевшись. Гулко сглотнул. Дева следила за ним полным иронии взглядом, слегка улыбаясь одним уголком губ.

— Вот будет умора, — хмыкнула она, — когда я доложу властям о еретическом мировоззрении одного изгнанного из стаи волка.

— Да уж, — дергано выдохнул он. — Взгляды взглядами, а мне моя шкура дорога… Слушай, дева, та птица, кажется, слишком уж прислушивается к нашему разговору…

Ученый волк, по всей видимости, был иммунен к подобного вида иронии.

— Хм, хм, — волкан задумчиво закусил губу. Вокруг стемнело, близились сумерки — монарх-махаон, предчувствуя обязательное похолодание ночной порою, улетел прочь. Теперь волк искал другой объект прострации, вызывающий у него должные философские обмышления.

— Хм, хм, — повторил он, давя лапой гусеницу. Муравьев так и шныряло кругом, однако и они, предчувствуя холод, заметно проредили свои ряды. Так, глядишь, и не на кого будет смотреть — одно непостоянство. — Необычно, я бы сказал, — выдавил наконец он из себя. — Однако, если так подумать, ты рассказала мне о четырех случаях.

— Я рассказала тебе о четырех случаях. — Кивнула она.

— Значит, — рискнул волкан, — это все? Больше ничего нет?

— Можно и так сказать. — Пожала она плечами так, что становилось однозначно непонятно за истинный ответ.

— Или ты считаешь, что мне, пожалуй, не стоит этого доверить?

На этот раз она просто пожала плечами. Без ответа. И волку стало невероятно обидно.

Тоже ей что-нибудь не скажу, подумал он. Вот придумаю что-нибудь и обязательно не скажу. Посмотрю, каково ей будет.

Ранний ночной мотылек, описав дерганую косую дугу, вальяжно уселся ему на нос. Тьфу ты, хотел было сплюнуть волкан, да так и замер — думалось на удивление хорошо.

— Ладно, будь по-твоему. Представим, что мое спасение — некий третий путь. Ну тут и так все ясно, нечего рассусоливать: ты вызволила меня, и не просто позволила уйти, чтобы подохнуть голодной смертью, а дала возможность пристать к тебе. Хорошо, с этим решили. Но что насчет остальных случаев? Ведь если подумать, сам я могу гадать до скончания веков, но так однажды и не прийти к правильному ответу.

Дева медленно кивнула, смотря на небо, проглядываемое в просветах между крон деревьев.

— С чего ты хочешь начать первого?

— Мне невероятно интересна судьба того разбойника, за свои грехи, как я считаю, попавшего в безвыходную без посторонней помощи ловушку.

— Хорошо, волкан. Он действительно выбрался из аномалии с моей помощью, действительно в его взгляде не было и намека на кровожадность и безрассудство. Он добрался до своего города, до своего дома, однако… Как я узнала после, следуя за ним с интервалом в два дня, по пути он зарезал нескольких путников. Сначала воина, показавшись тому безоружным и оттого неопасным. Убил голыми руками. А потом, вооружившись и приодевшись, еще нескольких. Среди них были женщины, были дети. Он убивал их всех. Насиловал, убивал и грабил. Трупы просто скидывал в придорожную канаву, даже не заботясь об их сокрытии.

Я нашла его в городе. У него была жена, представь себе, волкан. Не передать словами, как она радовалась его возвращению. В честь этого она закатила самый настоящий пир. Я убила их обоих. Прямо за столом, когда они только приступили к обеду, пока не набедокурили еще сильнее. А еще… я думала, что мне доводилось питаться абсолютно чем угодно и мне больше нечему удивляться, но в тот момент меня чуть было не вывернуло прямо на стол, на тарелки, переполненные человеческими останками.

Я сожгла дом, сделала так, чтобы огонь не перекинулся на остальные. Я чувствовала себя мерзко, я чувствовала себя последней тварью, что дала ему шанс. Ведь если подумать, как ты любишь выражаться, волкан, то все те смерти на дороге — моих рук дело. — Она подняла перебинтованные неопределенного оттенка лоскутами руки. — Вот этих самых рук. Я чувствую на них кровь всех тех жертв.

— Дева, я… Не стоит, твоей вины здесь нет…

— Это тебе не стоит, волкан. — Проговорила она все тем же бесстрастным голосом, каким рассказывала о последствии третьего пути. — Прошло уже достаточно времени, и я смирилась со своей ошибкой. Смирилась со всеми жертвами и с тем, что мои ладони ежесекундно горят, напоминая мне о тех событиях. — Она немного помолчала. — Мне продолжать повествование?

— Я… Я даже и не знаю.

— Смелее.

— Да, дева. Пожалуй, да. Я хочу услышать все. Что же стало с тем больным мальчиком, с его судьбой?

— Он исцелился, тот глоток жидкости действительно оказался живительным. Но не спеши на меня так смотреть, я все равно не жалею, что не выпила его сама. Боюсь, что мое состояние — не итог какой-то прогрессировавшей когда-то болезни, и на самом деле я такая, какая я есть. В том случае глоток из фляги просто бы пропал впустую.

— Стоило рискнуть, разве нет? Ну скажи, что я не прав, развей мою уверенность!

— Не совсем, — позволила она себе улыбнуться, видя озабоченность ее судьбою на лице животного товарища. — Ты забываешь про третий путь, когда изначально у меня их было всего два: вернуть флягу ее владельцу, в его антикварный музей необычностей, или же использовать самой. Знаешь ли, я всегда берусь за работу из корыстных побуждений, но когда я услышала о целебных свойствах той жидкости, корысти в моих намерениях было вдвойне. Ну а третий путь, как оказалось — отдать глоток из фляги более нуждающемуся.

— Может быть, нет. Может быть, ты что-то упустила, и был иной третий путь.

— Вполне вероятно, — не стала спорить дева. — Но для меня что тогда, что сейчас им был именно этот поступок. Однако я не закончила. Мальчик действительно исцелился и множественными караванами с тех сторон отбыл к себе на родину. Там, в далеком королевстве, он прожил лишь неполных два года. Мальчик оказался пророком, предрекшим грядущий королевству мор. И когда мор действительно пришел, а королевство опустело, ему припомнили его вещие речи и напророченное зло, и народ собственного государства ополчился на мальчика. Его распяли его же бывшие друзья. Вот такая вот история, вот такие последствия.

— Я знаю, о чем ты думаешь, дева. — Проговорил волк. — Но нет ни малейшего повода считать, что именно тот мальчик, своими речами, призвал на его королевство мор. Это бедствие пришло бы в любом случае, и от одного человека, если конечно он сам не является его источником и разносчиком, здесь ничто не зависит. Злые языки могут трепаться сколь угодно, погруженные в свою пучину страха и иллюзий, вызванных глупостью и внутренними суевериями. Правыми они от этого не станут. Ведь если подумать, именно ты спасла всех тех людей, что еще успели укрыться, что внемлили словам мальчика. Не будь его, предупредившего их о грядущем — кто знает, были бы вообще выжившие.

— Осталась еще история про скомороха. — Ответила дева, никак не отреагировав на тираду волка. Да и сам волк, будучи учтивым, временами, постарался этого не заметить. — Без лишних слов я поведаю тебе о том, что скоморох, как могло показаться изначально, не имел с теми разбойниками ничего общего. Вернее, лишь одно, очень крепко их связавшее.

Когда-то этот на вид безумный шут был высоким и уважаемым чиновником одной из процветающих на добыче цветных руд губерний. Имел много, гораздо больше необходимого, тем и поплатился. Однажды, принимая у себя дома неких людей, наемников, по поручительству еще более важного чинуши с самой столицы, он им ненароком нахамил. А наутро обнаружил собственную дочь с детьми мертвыми в окровавленных постелях. Их разделали на части. Когда обезумевший семьянин, чуть не убившийся с горя прямо там, стоя на коленях у кроватей, устроил облаву, пообещав за головы людей, коих недавно привечал у себя, целое состояние, к нему наведался местный глава правопорядка. Тот, который сидел на кормлении у этого чиновника. И тихо так, осторожно, попросил того отозвать свое явно поспешное решение об облаве. Когда же буйствующий и размахивающий кулаками чинуша не согласился, послав своего подчиненного ко всем чертям, в дом ворвался целый отряд вооруженной стражи, арестовав урядника под предлогом государственной измены.

Что происходило дальше, я не знаю. Знаю только лишь то, что не тогда и не в тюрьме, а после, долго после он окончательно спятил. Спятил настолько, что видел свою жизнь только в мести — любыми возможностями и способами. Все остальное, как и средства достижения этой мести, его не интересовало.

Эти разбойники… Отряд отъявленных бандитов и негодяев, защищаемых чьей-то могучей рукой из столицы, кем-то, входящим в сам теремный собор при дворе. Негодяи, выполняющие самые темные и мерзкие дела прикрывающей их длани и выделяющие себя из общей массы бандитского сброда пестрыми шапочками, украшенными обмакнутыми в разные краски гусиными перьями. А за все свои мерзкие дела, как можно уже было догадаться, получавшие полную свободу действий и неприкосновенность. Они зовут себя крысами. Или мышами, или еще какими грызунами. Олицетворяют с вредителями, разносчиками всякой дряни и болезней.

Шут знал о том, что они появятся на ярмарке, знал, что именно в тот день. Одному ему известным способом он их приманил туда. Что случилось, почему они так рьяно ворвались на площадь и почему принялись в таком количестве убивать людей, я не знаю. И уже вряд ли узнаю. Но знал скоморох, сам же все и обыграв.

Знаешь, волкан, а ведь он тогда спас меня. Он увидел меня, мое лицо, и все равно спас, сбросив в овраг и смешав с грязью. Ведь бандиты видели меня на том помосте, не видел разве только слепец. И не нашли. Либо вовсе не искали.

— А, а скоморох? — Сглотнул тягучую слюну волк.

— Он бросился на разбойников. На грызунов. Он сумел лишить жизни двоих, и еще одного очень сильно покалечить, прежде чем его охомутали веревками и оглушили. Нужно признать, что в этот момент бессмысленные смертоубийства крестьян прекратились — бандиты наконец добились своего, пустившись прочь.

В этот раз молчание длилось непомерно долго. Волк, с отсутствующим взглядом уставился на собственные лапы, словно удивляясь тому, что он волк. Возможно, он уже жалел о своем бескрайнем любопытстве. Пожалуй, это было впервые, когда ему, знатному спорщику и обыкновенно имеющему свою точку зрения, почти всегда противоположную собеседнику, нечего было сказать.

— Я забрала все золото и убралась оттуда подальше. Как можно дальше, чтобы постараться не вспоминать все те события. Конечно, я могла отказаться от денег, могла закопать их прямо в той грязи. Признаться честно, именно так я и собиралась поступить изначально, но корыстность не позволила мне этого сделать. Во всяком случае, не полностью. Я обошлась одной лишь горстью, чтобы потом, по безденежью, возвратиться за остатками средств с неким волком на шее.

Ты хочешь знать про третий путь? Так слушай. Разбойники не убили скомороха сразу, они его пытали. Несколько дней. Ровно столько, сколько бы мне хватило, чтобы узнать об этом и найти их логово, благо они особо не таились никогда. Я могла бы напасть на них, попытаться спасти того шута. Хотя бы из обыкновенной человеческой благодарности за то, что со мной, тварью, он поступил по уговору. Поступил по-человечески.

Но я… Я закрыла глаза, зажала ладонями уши и убежала. Пряталась. Таилась. Боялась крыс, боялась людей. Боялась всего на свете.

Какое-то время на поляне висело молчание, и даже заливистые и смелые голоса птиц сейчас притихли, словно благоговейно внимая.

— Дева, — проникновенно пробормотал волк, пытаясь вглядеться в ее лицо, найти ее взгляд. — Я благодарен тебе, что ты мне открылась. Надеюсь, для тебя это было не зря. — Он помолчал. — На меня ты можешь рассчитывать. Всегда и непременно. Я сохраню эту тайну исповеди так крепко, как только сумею, а ежели нет — убей меня. Дева, я всегда буду при тебе, я — за тобой. Я тебя никогда не покину. Ничто не заставит меня так поступить. Я буду с тобой.

* * *

Баронское поместье возвышалось над некрупным озерцом с кристально чистой водой, выдающей в нем действующие подземные источники. Проглядывало покатой крышей с рыжей кровлей меж стволов гигантских сосен по одну сторону и буков и вязов по другую. Рукотворная роща, некогда высаженная прямыми и ровными рядами, сейчас разрослась и все больше и больше напоминала ухаживаемую дубраву.

Она вошла тихо, беззвучно скользнула в приоткрытое оконце на втором этаже, не зашелестев ни единой складкой одежды. Ее, сбросившую весь ненужный балласт, с лихвой перебивало негромкое птичье щебетание. Комната была пуста и невозможно одинока, с раскрытыми настежь дверьми, пуская гуляющий по особняку сквозняк. То была спальня. Ей же требовалось в противоположную часть дома.

Внизу, в гостиной, пировали. Кричали, пили, дрались и ругались. Двое прямо здесь же, за столом, в спешке оприходовали не смеющих пискнуть служанок. Девки из их банды лишь громко улюлюкали, свистели сквозь пальцы и подначивали остальных, приспуская штаны, стоя на столе и стульях. Пытались плясать, обнявшись друг с дружкой.

Ей нужно было дальше, сквозь гостиную, к противоположной лестнице наверх.

Первый охальник, хрипя словно загнанная лошадь, свалился на еще ничего не успевшую понять служанку, получив под левую подмышку короткий удар кинжалом. Девка, пляшущая на столе, что-то невразумительно заорала, тыча своими кривыми пальцами в том направлении. Молниеносно сверкнувший меч отрубил пальцы на ее ноге и половину стопы. Сверкнул второй раз, распарывая накренившейся разбойнице брюхо. Кинжал в другой руке чавкнул под подбородком задравшего голову и явно перебравшего хмельного бандита.

Еще один бандит, оклемавшийся быстрее всех, попытался схватить ее. Она, увернувшись в пируэте, рубанула его по шее мечом. Слишком сильно — меч застрял, а негодяй повалился в кресло. Она бросила меч, выхватив из пальцев умирающего длинную двузубую вилку. Еще одна разбойница со стола что-то невнятно проорала, прыгнув на нее сверху. Дева бросилась в сторону, в прыжке всаживая той девке вилку в глаз. Бандитка нечеловечески взвыла, хлопнувшись о пол и принявшись по нему кататься словно обезумевший зверь.

Четверо оставшихся уже были на ногах, уже ощетинились ножами и кинжалами. Один, с мечом, прикрывшись стулом, пытался обойти ее сзади. Двое других двинулись спереди: один чуть впереди, другой чуть позади, намереваясь работать в паре — удар, отскок — возможность ужалить другому. Последний остался сгорбленно стоять, тяжело опираясь на стол.

И только сейчас, сообразив, что на их лицах кровь, а пол устилают человечьи кишки вперемешку с испражнениями, две жмурившиеся служанки завопили во весь голос. Разбойники разом дернулись. Дева рванула вперед, на парных бандитов, решив во что бы то ни стало не дать им возможности совершить задуманное.

Неподготовленный удар переднего она легко парировала кинжалом. Скользнула мимо, толкнув его плечом и, на развороте увернувшись от выпада второго, прыгнула на него, сбивая с ног и всаживая кинжал по рукоять в глазницу.

Теперь у нее было целых три кинжала, два из которых она бросила в прикрывающегося стулом разбойника. Стул, должный был защитить, помешал увидеть: первый кинжал угодил тому в колено, второй, когда произвольное прикрытие опустилось, чиркнул по скальпу. Дева вскрикнула от боли, бросаясь в сторону — левая рука безвольно повисла. Стоявший до этого без дела разбойник подгадал момент, бросив ей в спину нож. И только лишь чудом второй в нее не попал.

Ее кинжал остался валяться вне досягаемости, зато застрявший меч, словно напоминая о себе, ткнул рукояткой ее в поясницу. Дева дернулась сама, уворачиваясь от очередного ножа и дергая оружие на себя, переворачивая на пол кресло и сидящий на нем труп. Меч — не кинжал, однако и он, бросаемый в неподвижную мишень, может оказаться опасным. Куда как более смертельным.

Ужас на краткий миг блеснул в глазах тяжело опирающегося на стол разбойника, а потом он, словно снесенный лавиной, завалился на спину, вцепившись помертвевшими пальцами в наполовину вошедшее в грудь лезвие.

Последний оставшийся в живых разбойник, видя ранение и безоружность противницы, очень нехорошо оскалился. Дева взглянула на него. Открыто, спокойно и смело. Взглянула, слегка склонив голову. И бандит задрожал. Все его показное бахвальство, вся его смелость, подпитываемая ощущением беззаконности и безнаказанности, куда-то улетучились. Трупы, везде валялись трупы только что пировавших с ним головорезов. Где-то вопили сбежавшие от этого кошмара служанки. Сквозь витражные окна солнце с интересом заглядывало в гостиную, пытаясь своими лучами сокрыть все только что произошедшее, освещая лишь нетронутые ужасом участки.

Бандит задрожал, бросил оружие. Он понял, что даже против такого невооруженного противника в одиночку ему ничего не светит. Он развернулся и побежал. Ему оставалось преодолеть пару метров, прежде чем он смог бы шмыгнуть в проем, скрыться на кухне, но дева, достав застрявший в спине метательный нож, бросила его вслед. Смертельный снаряд угодил прямо в основание черепушки.

Нечленораздельно вопя и заливаясь соплями по полу, обхватив лицо руками, каталась потерявшая глаз разбойница.

— Что это еще за крики? Что это, там, внизу?

— А-а, не волнуйся, мой дорогой друг. Просто ребятки развлекаются.

— Развлекаются? Развлекаются? Да они там режут моих служанок, режут в моем доме!

— Тише ты, тише. Успокойся и сядь обратно. Наймешь новых, что ты как маленький. Говорю же, твои гости на моем полном обеспечении.

— Да ты послушай! Слышишь как вопят, слышишь? Они мне дом по камушкам разнесут.

— Ничего-ничего, построишь новый, куда как богаче этого. Заселишся в замок какой, а? — Подмигнул он.

— Затихли, — спустя какое-то время, больше вслушиваясь в творимое в гостиной, нежели в речи гостя, произнес барон.

— Что? — Нахмурился тот, приоткрыв рот. — А, да-да. Ну да ничего, пусть ребятки порезвятся — им это полезно. Лучше работать буду, уж я-то могу судить, — засмеялся он. — Знаю.

— Шаги на лестнице, кто-то поднимается.

Сидящий по ту сторону стола гость таинственно улыбнулся, перекатив из ладони в ладонь небольшую, но по утверждениям весьма точную полусферу мира. Дверь бесшумно отворилась, пуская в кабинет очередное лицо. Резкий звонкий хруст привлек внимание обоих сидящих.

— Это еще кто? — Вылупился гость, от неожиданности выпустив свою безделушку из рук. Полусфера мягко хлопнулась о мягкий шерстяной ковер, полностью там утонув.

— Как кто? — Удивился хозяин, передернувшись от вида гостьи. — Крыса твоя никак?

— Это не моя. — Совершенно глупо разинув рот пробормотал его собеседник.

Им под ноги выкатилось наконец то, что они никак не могли рассмотреть в руке вошедшей. Голова, сверкая в глазнице двузубой вилкой, с укором уставилась им на лица.

— А чья же…

Договорить ему не дали. Бросившаяся вперед тень схватила барона за шиворот, дернув на себя и хлопнув его лбом за стол. Ловко промелькнувший кинжал, нырнув под мышку, нашел его сердце.

Гость, не удержавшись на покачнувшемся кресле, повалился на мягкий заморский ковер, вскрикнув и захлюпав носом. Он бросился к двери, воткнулся в нее, дрожащей рукой пытаясь нащупать то, что недавно со звоном от нее отломалось. Осознав, что с этой стороны выхода нет, а до окна позади стола ему не добраться, он рывком развернулся, уперевшись спиной в запертые двери. Заплывшими от ужаса глазками взглянул в затянутые мерзкой желтизной белки глаз той, что, стелясь над полом, сокрытым дорогим ковром из дальних стран, подбиралась к нему.

Она не спешила, она наслаждалась его страхом. Она не отрывала взгляда от его глаз, видя там кошмар, пожравший последний остаток духа. Видела там себя.

Истинно змеиным движением она бросилась вперед, легко минуя выставленные перед собой руки, прижимаясь к гостю, касаясь губами его кожи, впиваясь острыми как бритва зубами в мышцы шеи. Гость закричал, высоко и некрасиво. В этот момент внизу, в гостиной, послышались голоса и уже выше, на лестнице — шаги. Они спешно приближались. Их услышали они оба: и охотник, впившийся смертельным укусом, и жертва.

— Помогите! Помогите! — Завопил он что есть мочи. — Сюда! Скорее!

Дверь, выбитая плечами нескольких мужчин, отшвырнула их обоих прочь. Гость завалился на ковер, кряхтя и постанывая, дева отлетела на середину кабинета. В проем ворвались трое. Все — воины, сжимавшие в руках взведенные самострелы. Не раздумывая, они навели их на единственную требующую внимания цель.

— Пли! — Выкрикнул кто-то из-за дверей, лишь на миг показавшись в проеме.

У тебя есть три пути. Всегда — три пути. Запомни это, дева. Слышишь меня? Не шипи и не кидайся, ну-ну, не шипи столь дико, а внимай. Внимай, зараза!

Первые два пути тебе хорошо известны. Уже сейчас. Путь наибольшего сопротивления и путь наименьшего сопротивления, простой и сложный, согласия и отказа, принятия или отрицания. Добра и зла, в конце концов, как ты сама разумеешь для себя эти понятия. Не понимаешь? Не беда, дева, не беда — еще успеется. У тебя будет время отделить светлое от темного. Это лишь пока для тебя все едино, а я… — зло, верно? Хе-хе, может, ты и права. Но однажды вспомни меня и вспомни мое научение тебе, вспомни этот разговор. Вспомни тогда и реши тогда — не сейчас. Пока для тебя, дева, все серо, все необычно и все в новинку. Все неправдоподобно. Какой бы ты ни была тварью аль уродцем, ты все равно ребенок. Вот прямо сейчас ты — дите.

Усекла, дева? Два пути — самое простое и самое очевидное. Опусти свои ручонки, не грозись коготками, пока я их тебе не обломал, а тебя саму не выпорол. Вот, так-то лучше. Это — два пути. Но в довесок к ним есть еще и третий. Всегда есть. Даже не думай в этом сомневаться. Ты поймешь. Когда-нибудь. Если ты его не видишь, это не значит, что его нет, что мир вдруг сузился до банальных да и нет, а значит это, что ты, малявка, глупа и невнимательна.

Запоминай. Кто знает, сумею ли я тебе еще когда-нибудь это повторить, образумить твою бунтарскую головенку. А ведь я должен. Должен. Кто, если не я?

Смотри в глаза, не отводи взгляд. Смотри. И запоминай. Иногда просто необходимо ступить иной дорогой, выбрать непроторенный остальными путь. Увидеть его. Понять. Слышишь?

Хочешь знать, что из себя представляет третий путь? Ну нет, про третий путь я тебе не скажу ни слова. Он, знаешь ли, у каждого свой. Третий путь, как это обычно бывает, когда шагаешь в темный омут с головою, ведет в никуда. Однако бывают моменты, когда в никуда — единственное направление.

Ну-ну, не кусай. А коли уж кусаешь, так грызи до самого хруста. Эх… Слышишь меня, дева? Эх-эх, надеюсь, что слышишь.

Она вскрикнула, когда первый арбалетный залп пошатнул ее, опрокинув на стол. Она захрипела и сползла со стола на колени, когда заново взведенные самострелы выстрелили во второй раз. Третьего залпа для нее уже не существовало.

— Третий путь, волкан, мы творим своими собственными руками, не смотря на остальных, не смотря на навязанные ими истины. Третий путь открыт лишь нам, и для каждого он всегда свой. Но куда он нас приведет — неизвестно. Неизвестно никогда.

— Дева?

— М?

— Я понимаю. Кажется, понимаю.

* * *

Волк вдруг остановился как вкопанный, принюхался к воздуху, прислушался к окружающим его звукам. И внезапно рванул на опушку. Его не волновала испуганно вскрикнувшая молодежь, бродящая в это время суток по лесу, не испугало близкое присутствие села, от которого волку — лесному хищнику, можно было ожидать лишь злобы и неприятностей.

Он замер между деревьями, впившись безумным взглядом в посеревшие небеса. И вдруг завыл. Громко, протяжно, грустно. Никто не выскочил из хаты, хватаясь за оружие, не разбрехались собаки — столько было горя в том голосе.

Две волчицы, поспевшие наконец за ним, испуганно прижали уши. Их так и тянуло вторить следом, возвыть во весь голос, но они не смели, слушая его полный отчаяния от утраты вой.

 

Горизонт нашего бремени

— Что здесь произошло? Что за бойня? Вас для чего сюда посылали?

Следователь, кривясь запахам рвоты и испражнений, которыми так и смердела гостиная, приложил к носу надушенный платочек, полным скепсиса взглядом обводя кругом и подмечая каждую мелочь. Бледный лицом его помощник беспомощно топтался позади, каждую секунду намереваясь выскочить за порог, чтобы вывернуть сегодняшний плотный завтрак.

— Я спрашиваю.

— Так некого было забирать, господин! — Воскликнул один из стражей, видимо, главный. — Ехали мы сюда со столичным указом, все чин по чину, а как приехали — вот. Ей-бо, не наша это работа. Могу чем угодно поклясться, господин!

— Не надо ничем клясться. Вижу, что трупов из твоих людей здесь нет. И подохли бандиты… сами, да? Перерезали друг дружку?

— Не, — враз помрачнел страж правопорядка, отведя взгляд. — Не сами. Там, наверху.

— Этот, — особенно выделил это слово следователь, кивнув наверх, — там?

— Там, ага. Как раз подыхает. А барон уже того — как эти.

Следователь схватился за голову, отчаянно зарычав.

— Какой подыхает? — Воскликнул он. — Мне он нужен живым, живым! Чтоб вас! Что с ним?

— Корчится весь. Дохтур, что приехал из города вслед за вами, сказал мол отравлен ядом страшенным.

— Фармацевт тоже там?

— Там. Только он этого, велел не беспокоить его.

— Это он вам велел. — Буркнул следователь, тремя широкими шагами взлетев по лестнице и уже оттуда крикнув вниз. — Так что, вы никого не взяли? Ни одной живой души?

— Как же, взяли, господин! — Обрадовался блюститель. — Ровно однехонького повязали. Он тогда, пока всех резали безжалостно, в сортире уличном просидел. Да и сидел до тех пор, пока мы его не нашли. Чичас под охраной неусыпной находится!

— Мне он понадобится… Может быть. В любом случае, за его сохранность отвечать именно тебе!

— Ну что там, доктор?

— Что-что, — отер пот со лба фармацевт, недовольно кривя губы. — Не жилец он более. Думаю, уже сейчас он с трудом понимает происходящее вокруг него, а спустя еще пару часов окончательно издохнет, простите за неподобающую плебейщину.

— На вопросы, я так понимаю, он не ответит?

— И не мечтайте. Его бы добить, милосердия ради…

Следователь степенно кивнул, дав знак ожидающим сигнала стражам. Сам прошел ко второму трупу, странному, ненормальному, какому-то извращенному. Сплошь истыканному древками болтов.

— Он отравлен, несомненно. — Произнес доктор, снимая перчатки и бросая их прямо на пол. Заметил внимание следователя к странному существу. — Впервые встречаюсь с таким ядом и, боюсь, противоядия от него нет либо мне неизвестно.

— А с подобной тварью? — Поинтересовался следователь.

— Тоже впервые. Но готов поспорить, что в слюне у этой твари именно этот яд. Именно она отравила нашего…

— А с остальными что — тоже она сделала?

— Я не эксперт по ранам, оставленным холодным оружием, будь то меч или топор. Даже молот. Я аптекарь. Моя специальность — яды, мази, припарки, сиропы, декокты и многое, многое другое, однако из этой отрасли. Но насколько я могу судить, у этого существа две руки, как у человека, на каждой руке по пять пальцев, столь же аналогично человеческому. И если человек способен взять в руки кинжал, думаю, и это наше мертвое нечто тоже способно. Было, по крайней мере.

Заглянувший в кабинет помощник следователя обвел взглядом комнату, остановившись на объекте всеобщего внимания. И если снизу он еще как-то держался, то здесь его мгновенно вывернуло. Прямо на дорогой пушистый ковер.

— Иди проветрись. — Брезгливо бросил ему господин, вновь возвращаясь к изучению. — Доктор, думаю, мы оба понимаем, что о произошедшем здесь, в этом баронском имении, не стоит болтать на каждом углу?

— Конечно, понимаю! — Всплеснул руками фармацевт.

— Если бы не срочная нужда в знатоке ядов и противоядий, вы бы и вовсе сюда допущены не были, однако теперь… — Он перевел взгляд на собеседника. — Теперь вы посвящены в тайну. Более того, ею крепко повязаны.

Аптекарь, стоящий до этого с возмущенным лицом и чуть покрасневшими от негодования скулами, побледнел.

— Что мне следует сделать?

— Забыть о том, что здесь видели. Забыть о том, что вас сюда вызывали. Забыть об этом странном существе, от которого, по возможности, нужно поскорее избавиться. Вы меня понимаете?

— Безусловно, безусловно! Однако, если вы позволите, у меня к вам будет просьба. Небольшая, даже крохотная просьба. Это очень важно.

— Если так важно, то обратитесь к моему помощнику, он все обязательно устроит. Я же сейчас, к сожалению, непомерно занят.

Доктор, правильно поняв намек, поспешил раскланяться, рассыпаясь в благодарностях за то, что ему, простому городскому докторишке, позволили увидеть нечто невероятное, о чем он вскорости обязательно забудет. Ибо возраст, память… О том, что помнит наизусть большинство своих рецептов, он не заикнулся ни словом.

Оставшись в одиночестве, прикрытый неработающей с этой стороны дверью, следователь еще некоторое время задумчиво смотрел на натворившее здесь сверх всякой меры дел существо. Смотрел, внутренне борясь с омерзением. Он понимал, что в ней нет ничего такого, что должно было вызывать такую реакцию, но все равно себе удивлялся. Ответ оказался очень прост: это был не человек. Да, похожее на человека существо, но не человек.

Следователь, одетой в кожаную перчаткой ладонью коснулся лица существа, приподнял за подбородок, вглядевшись. Это была дева. Узнавалось с первого взгляда. Он скинул обе свои перчатки, ощупал ее руки, ноги, приподнял веки, заглянул в рот и уши, каждый раз все больше удивляясь.

— Поразительно. — Пробормотал он, вставая и подходя к двери, давая знак сторожившим с той стороны воинам. Последний раз взглянув на лежащее на ковре тело, он пошел прочь, на ходу раздавая распоряжения — дела неумолимо подгоняли.

На распластавшегося на столе барона он не обратил ни малейшего внимания.

* * *

— Пришла она ко мне спозаранку. Сама скромная, в дом не лезет, стоит за оградкой-то, ждет. Работу спрашивала, да токмо какую я ей работу в это время года сыщу? Нету работы, да жалко мне ее стало, отрядил в земле копаться. Согласилась, ни слова не пискнула в ответ — тут же взялась за дело. А сама вся одетая, укутанная, и это в такую жару-то…

— Ближе к делу, стар.

— А, да, господин. Целый день и круглу ночь работала — со всем управилась. А работа — на загляденье. Да такая, что тронула мне душу. Я и отсыпал ей горсть монет — сверх того, чтобы требовалось. А потом чувствую — мало, и отдал все, что тогда в руке держал.

Господин столичный следователь покивал-покивал головой, переложил ногу на ногу, да ничего не сказал.

— Ушла она опосле, наказала запереться в доме, да сидеть аки мышки. И голос у нее был — жуть какой страшенный. Тут хошь — не хошь, а исполнишь. И верно, страху было той ночью — ух! Токмо не уразумею, господин, откуда эта дева узнала об упыриной ночи.

— Как-как ты сказал? — Внезапно собравшись, словно хищник перед прыжком, следователь подался вперед.

— Упыриная ночь, господин. — Смутился стар, принявшись мять свою шапку. — Дык всем известное событие. Еще от дедов пошло, их наказами да разумениями.

— И что же это такое… за событие? И когда случается?

— Когда случается — это токмо повитухи да знахарцы знают. Могут учуять приближение той ночи. А сама та ночь… Дык лезет нечисть поганая на землю. Из под земли, значится, а мож еще откуда. Вырывается на поверхность, да изводит все живое да разумное. И нету от нее упасу до самого восходу солнца. Вот.

— Нету, значит. — Задумчиво повторил за ним следователь. Сунул руку в верхний ящик, грохнув о стол гулко звенящим мешочком. — Не знаю, сколько ты ей заплатил, но здесь, — он кивнул на мешочек, — думаю, даже сверх того.

— Да как же так, господин! — Воскликнул стар, облизнувшись и не отрывая взгляда от мешочка. — Ведь все уплочено честно, за дело, стало быть.

— Бери-бери, — раздраженно махнул рукой следователь. — Хвалю, что явился ко мне сам, а это пусть будет тебе награда за рассказ.

— Нет, господин. — Мотнул тот головой. — Пришел я к вам сам, дабы рассказать все, что знаю и разумею. Не для того я пришел ведь, не для того…

— Бери, сказал! — Рявкнул на него следователь.

— Нет, — сглотнул слюну стар. — Не могу. Не могу! — Чуть ли не завыл он, принявшись пятиться, теребя в руках шапку. — Неправильно это, за дело ведь плочено… за дело…

И, не глядя в глаза господину столичному следователю, шагнул за двери. Только торопливые шаги припустившего прочь бегом стара и звучали по коридору. Следователь, устало проведя ладонью по лицу, спрятал полный богатства мешочек обратно.

Память услужливо представила целую ораву документов, с которыми работал тогда еще молодой практикующий следователь, которому было невдомек про странные события, после которых, случалось, исчезали города, пропадали целые деревни и села. Лишь недообглоданные скелеты в лучшем случае оставались лежать на улицах напоминанием о том, что в этом пустом месте тоже когда-то была жизнь.

А еще тогда молодому практикующему в столице следователю было невдомек, почему документы столь запущены, а доклады столь хаотичны. Самые старые листы, нескольковековой давности чуть ли не рассыпались у него в ладонях, всенепременно продолжая свою историю из года в год. С одной лишь разницей — непохожими числами. Ну да ничего необычного, ведь умертвленные селения не сразу доводилось обнаруживать, а некоторые так и вовсе жили обособленно ото всех, пропадая, как говорится, пропадом.

Но что сразу привлекло его внимание тогда и по прошествии многих лет еще не раз загадкой всплывало в памяти, так это то, что подобные доклады внезапно прекратились. Просто перестали поступать сообщения о возникающих ни с того ни с сего мертвых городах. И если подумать и представить, что теперь и в этом году ничего подобного уже не случится, то это, стало быть, будет уже двенадцатый спокойный год.

И это только одна линейка событий, потерявших свою актуальность. Что-то подсказывало следователю, сейчас уже немолодому, обязательно освежить свою память в архивах.

— Господин уважаемый следователь, позволите?

В двери заглянул круглоносый и розовощекий, запыхавшийся от спешки, парнишка.

— Я от господина аптекаря, подмастерье его.

— Да-да, заходи. — Не глядя, кивнул следователь, поигрывая пальцами листами баронского донесения и шифрованного тайного сообщения некоему рыболову, шифр для которого такой профессионал подобрал за каких-нибудь несколько часов.

— Я это, — замялся парнишка, переминаясь с ноги на ногу, — за трупом я, значит. Господин учитель послал к вам. Вот.

— За каким еще трупом? — Нахмурился следователь, наконец-таки переведя взгляд на посетителя.

— Так ведь за трупом той убивки. Ну, помните, что ворвалась сюда, заколола барона и энтих… остальных? Вот за нею-то я и пришел. Вернее, послали меня. За нею-то.

— Так нету же ее больше. — Удивился следователь. — И тела тоже — тю-тю.

— Как, — побледнел подмастерье, — тю-тю?

— А вот так вот. Сожгли ее на закате. Вместе с остальными телами. Да ты ж разве не видел? А? Там до небес костер горел. Весь город собрался. А как плевался огонь от ее натуры мерзкой?

— Как сожгли… На том костре? Ой-ей! — Схватился он за голову. — Как же так, господин уважаемый следователь, как же так? Учитель ведь с меня три шкуры сдерет! Ой-ей!

— Так а чего же вы со своим мэтром ждали так долго? Надобно было предупредить, что тело ее вам потребно. Я бы приберег для таких-то дел — науки ради. А теперь поздно слезы лить да сопли пускать — нету ее уже. Но уж коли так сильно желает мэтр, то пусть поищет ее останки на том пепелище, которое, к слову сказать, собрано и упаковано по всем правилам и инструкциям. Полный доступ к общему праху я ему дам. Да ты сам обратись к моему помощнику, он сейчас в канцелярии, да и уладь все вопросы. Думаю, в этом случае, мэтр обойдется только двумя шкурами. А, как считаешь?

Подмастерье гулко сглотнул, от краски на его лице не осталось и следа. По его сморщенному носу и пролегшей вдоль лба вертикальной складке можно было легко определить, что он всеми силами ищет срочный выход из сложившейся ситуации.

Видимо, не нашел либо счел теперешнюю ситуацию наиболее актуальной. Он закивал часто-часто и, рассыпаясь в благодарностях, бочком шмыгнул за дверь, отправившись на поиски помощника господина уважаемого следователя.

Оставшись в кабинете один, следователь задумчиво пожевал нижнюю губу, непонятно для чего попытался сковырнуть сургучную печать с баронским знаком с тайного письма, и вдруг, удивляясь самому себе, громко хмыкнул. Баронские доклады вместе с письменами руки его собственной загорелись быстро. Крохотная лучинка, догорающая под утро на краешке стола, охотно поделилась своим огоньком и, как будто только этого и ждала, благородно потухла, пустив к потолку заковыристый дымный знак. Спустя три минуты от баронской подстрекающей корреспонденции не осталось и следа, если не считать ими разворошенный пером и выброшенный в окно пепел.

Столичный следователь устал. Прошло всего ничего времени, а он уже валился с ног, так и норовя на ком-нибудь сорваться. Нет, это было не баронское поместье, это была обитель и рассадник тайника, скрывая следы которого он, следователь, буквально хватался за голову.

— Господин, — принес ему в папке под мышкой очередную стопку требующих внимания документов его помощник.

— Надеюсь, это — последнее? — Поинтересовался он, и сил ему хватило, чтобы сказать это своим обыкновенным голосом, без тени усталости.

— Так точно, господин.

— В таком случае, я отправляюсь в столицу. Там все прочту и раздам указания. А ты, — он пристально взглянул в лицо помощнику, — тоже приезжай, когда будешь готов. Смотри не напортачь.

— Так точно, господин, — повторил помощник, раскрасневшись и опустив взгляд. — Я буду внимателен.

* * *

Яркий утренний свет теплого солнышка заливался сквозь полностью раздвинутые шторы окон, ставни были настежь распахнуты. Едва гуляющий воздух тоже был теплый, но не горячий, какой предвещает дневной невыносимый зной.

Будет дождь, мелькнула мысль. Не сильный, едва накрапает пару часиков, освежит своими трудами, и пропадет. И хотя небо идеально голубое и чистое, дождик точно будет.

Радостно щебетали птицы, пронзительно крича прямо под самыми окнами, лениво колыхались ветви орешников. В такт ветвям вторили тяжелые бархатные занавеси цвета разбавленной ляпис-лазури. На потолке, в просвет от тяжелого балдахина с обоих от кровати сторон, просвечивала немного выцветшая от времени фреска — какие-то мифические существа, пляшущие на зеленом словно море травяном поле. Кажется, единороги.

Было невыносимо тихо и идиллически спокойно, так, что окружающая обстановка начинала тревожить. Зато открытое окно манило. Хотелось прочь, на улицу, на свободу. Вряд ли здесь высоко, в крайнем случае, можно уцепиться за лезущие прямо в открытое окно ветки. Спуститься будет не сложно.

Кровать не заскрипела на неуверенное движение, но глубокая перина сыграла роль неодолимой преграды.

— Не торопись бежать, дева. Еще успеется. — Раздался чей-то спокойный негромкий голос. — Тебе пока рано вставать, а нам с тобою еще нужно кое-что обсудить. Кое-что очень и очень важное.

Дева отвела взгляд от столь манящего свободой и спокойствием оконного проема. Единороги задорно и лукаво ей подмигнули, гарцуя на сплошь ровном зеленом поле.

— Я выслушаю. — Пообещала она. — И не сбегу. Даю слово.