ГЛАВА 1

Жилище, которое не убирали целую вечность. Эта дама готова ждать всегда. Бутылка летит в отражение в зеркале. Лошади у кромки прибоя. Руки, пахнущие медом. Мейсон улыбается.

Мейсон Кэпвелл спал на диване в гостиной, даже не раздевшись. Плед сполз на пол, Мейсон в пьяном полузабытьи попытался найти его рукой и натянуть на себя. Но плед вновь выскользнул.

— Черт! — пробормотал Мейсон, переворачиваясь на бок.

Он вздрагивал, губы кривились в презрительной улыбке, на щеках время от времени появлялись слезы, и мужчина шептал.

— Мэри, Мэри… Будь проклят ты, если сотворил подобное! Будь проклят!

Его жилище было невероятно запущено. На столе, у дивана, на креслах — повсюду были пустые и недопитые бутылки. Казалось, здесь не убирали уже целую вечность. Вокруг валялась искомканная одежда, брошенные книги, порванные журналы.

Мейсон вздрагивал, не будучи в силах проснуться, бормотал и вновь забывался тяжелым сном.

— Пить! Пить! — прошептал он и, не открывая глаз, нащупал рукой полупустую бутылку у дивана.

Он медленно поднес ее ко рту и жадно сделал несколько глотков.

— Так будет лучше, — прошептал он и открыл глаза.

За окном были сумерки. Все предметы в комнате тонули в полумраке.

Мейсон тряхнул головой, как бы соображая, где он находится. Потом он вновь поднял бутылку и сделал несколько глотков. Виски двумя ручейками потекли по подбородку на измятую несвежую рубашку. Мейсон вновь тряхнул головой и протер глаза.

— Где я? Где я? — прошептал он и попытался подняться на ноги, но тут же тяжело опустился на диван.

Его нога зацепилась за пустую бутылку, и та с грохотом покатилась по полу, сбив еще несколько пустых бутылок.

— О черт, неужели это все я столько выпил?

Мейсон осмотрел свое жилище. Бутылки были повсюду.

Наконец, он нашел в себе силы подняться и, придерживаясь рукой за стены, другой рукой сжимая бутылку, прошел в ванную комнату и тупо посмотрел на свое отражение в зеркале.

— Ну, что смотришь на меня? Не узнаешь? А ведь это я — Мейсон Кэпвелл, преуспевающий адвокат, далеко не бездарный. Ты в это не веришь? Конечно, сейчас перед тобой алкоголик, а ведь раньше я был вполне нормальным человеком и мог быть очень счастливым, если бы…

И тут Мейсон закрыл глаза. Он вспомнил всю свою предыдущую жизнь, вспомнил трагедию, которая постигла его — и опять по щекам побежали слезы.

— Мэри… Ну почему все так? Ведь мы могли быть счастливы. Могли… Мэри, я в это верю. Я старался сделать все, прости меня, если можешь, прости.

Мейсон открыл глаза и повернул кран с холодной водой. Даже не снимая рубашки, он сунул голову под струю ледяной воды. Вода словно бы обжигала его, и Мейсону сделалось легче. Он немного прикрыл кран и стал прислушиваться, что же происходит с его организмом. Мужчину мутило, пол, казалось, качается у него под ногами.

И он вновь сунул голову под ледяную воду.

— Ну невозможно же так стоять все время? — пробормотал Мейсон, — нужно понемногу приходить в себя.

Он выпрямился.

— Я уже конченый человек, — пробормотал адвокат и взъерошил мокрые волосы.

Ванная комната плыла у него перед глазами, и Мейсон не понимал, почему так происходит: то ли это от выпитого виски, то ли это от слез. Его покачивало и, чтобы не упасть, мужчина ухватился за дверной косяк.

— Нужно побриться. Хотя… к чему это? Я никому не нужен и незачем заниматься бессмысленными делами.

В гостиной, даже не переодеваясь, Мейсон извлек из кармана пиджака бумажник и разложил перед собой все свои оставшиеся деньги.

— Н–да, не густо, но на выпивку хватит. А больше в этой жизни, мне ничего и не нужно. Скорее бы все кончилось.

Он сгреб банкноты в кулак, не глядя опустил их в карман. Несколько бумажек упало на пол, но Мейсон даже не стал за ними нагибаться.

Он вышел на крыльцо и вдохнул в себя свежий, принесенный ветром с океана, воздух.

— Какая гадость! — выругался мужчина, подходя к машине и тяжело опускаясь на сиденье.

Рука дрожала, и он долго не мог попасть ключом в замок зажигания. Наконец, это ему удалось, взревел мотор, машина дернулась и тут же заглохла. И только сейчас Мейсон догадался посмотреть на датчик топлива. Стрелка стояла на нуле.

— Только вчера я ее заправлял! — недоумевал он, — а может это было не вчера? Может это было месяц тому назад или еще больше? А может я не помню, где вчера ездил?

Даже не захлопывая дверцу машины, мужчина побрел по улице. Он не обращал внимания на прохожих и не отвечал на приветствия.

Наконец, добредя до «Ориент Экспресс» Мейсон толкнул дверь и вновь почувствовал себя немного легче, ведь в зале явственно ощущался запах спиртного и табачного дыма.

— Вот здесь мне дадут выпить, и мне станет лучше.

Он добрался до стойки бара, уселся на высокое вертящееся кресло и уронил голову на руки.

— Мистер Кэпвелл, добрый вечер, — к нему подошел бармен.

— А, уже вечер, — пробормотал Мейсон, не поднимая головы.

— Вы пришли с кем‑нибудь встретиться? — поинтересовался бармен.

— Ну конечно же встретиться, — кривая улыбка исказила ровную линию губ Мейсона. — Я пришел встретиться вот с этой дамой, — и он указал рукой на граненый штоф виски за спиной у бармена.

Тот сперва не понял и испуганно оглянулся.

— Правильно, правильно, вот с этой дамой. Ну что, Джери, смотришь, неси ее сюда всю.

— Может все‑таки этого будет многовато? — осторожно заметил Джери.

— Нет, мне уже многовато не будет, мне может только не хватить.

Бармен растерянно осмотрелся по сторонам.

«Вот если бы здесь была Иден, — подумал он, — может она бы смогла остановить брата».

Но Иден в этот момент не было, и Джери пришлось принести большую бутылку виски. Он попытался сам налить напиток в бокал, но Мейсон удержал его.

— Я сам лучше знаю, сколько и когда мне пить.

Он обхватил бутылку рукой и, разливая напиток по стойке, наполнил бокал. Потом поднял его, посмотрел на просвет и опрокинул в себя.

— Вот сейчас мне станет чуть легче, — пробормотал Мейсон.

У него в глазах немного посветлело, мир уже не казался таким безрадостным и мрачным.

— Может, вы поужинаете, мистер Кэпвелл? — Джери вытер со стойки разлитое виски.

— Это и есть мой ужин, — Мейсон указал рукой на бутылку виски.

— Но вчера, мистер Кэпвелл, вы уверяли меня, что это ваш завтрак.

— Вчера это был завтрак, сегодня ужин, а если я доживу до завтра, то это будет обед, — Мейсон вновь плеснул себе виски и одним залпом выпил.

Потом он посмотрел на свои руки: пальцы не дрожали.

— Я в полном порядке, не беспокойся, Джери, сегодня никаких эксцессов не будет, я настроен вполне дружелюбно и миролюбиво. Единственное, что сможет вывести меня из себя, это если ты перестанешь подавать мне виски, как сделал в прошлый раз. Ведь я это помню, я это не забыл, — и Мейсон погрозил пальцем Джери.

Джери немного виновато улыбнулся:

— Мистер Кэпвелл, так распорядилась Иден.

— Ах, да, моя сестра очень беспокоится о состоянии моего здоровья. Лучше бы она побеспокоилась о себе, ведь у нее проблем не меньше, чем у меня.

Мейсон сгреб бутылку в охапку, сполз с вертящегося табурета и направился за угловой столик. Он не обращал внимания на присутствующих, не отвечал на приветствия, он был всецело погружен в свои мысли, и по его лицу можно было догадаться, что эти мысли мрачные и безрадостные.

Мейсон Кэпвелл сидел и разговаривал сам с собой. Его ничуть не заботило то, что постояльцы ресторана бросают на него то сочувственные, то презрительные взгляды. Но подойти к Мейсону и начать с ним разговор никто не решался. Ведь уже несколько раз за последние дни Мейсон устраивал здесь скандалы. И если бы он не был братом Иден, то его бы уже давно перестали пускать в «Ориент Экспресс».

Мейсон даже не отреагировал, когда в ресторан зашла Иден. Джери тут же заспешил к ней и зашептал на ухо:

— Ваш брат снова здесь.

— Я все поняла, — кивнула Иден, — сейчас я займусь им.

Джери сочувственно посмотрел вслед Иден, спешащей к столику Мейсона.

— И за что только ей такое наказание? — пробормотал бармен.

Иден решительно села напротив Мейсона и попыталась заговорить с ним.

— Мейсон, какого черта ты тут делаешь?

Но Мейсон смотрел поверх ее головы и никак не реагировал на вопрос. Тогда Иден взяла бутылку и поставила на пол. Только тогда Мейсон поднял голову.

— А, это ты, сестра, добрый день.

— Мейсон, сейчас уже вечер.

— Я только что проснулся, так что доброе утро, Иден. Ты хочешь знать почему я здесь? А почему я должен, собственно, находиться в другом месте? У нас свободная страна, я пока еще свободный человек и могу выбирать, где мне пить, — Мейсон заглянул в пустой бокал и недовольно скривился. — Я заплатил за виски, так что давай его назад.

— Мейсон, тебе уже пора остановиться, пора покончить со всем этим. Скоро дойдет до того, что я запрещу тебе появляться здесь.

Мейсон криво улыбнулся.

— Думаешь, мне трудно пойти в другое заведение? Но я пью здесь, у тебя, чтобы деньги не уходили из семьи, ведь этому все время учил и учит нас отец. А я достойный сын СиСи Кэпвелла — и Мейсон гнусно хихикнул.

— Мейсон, ты не говорил бы так громко, нас слышат другие люди.

— А что, думаешь в Санта–Барбаре никто не знает, кто такой наш отец? Никто не знает, кто ты и кто я? По–моему, здесь только и говорят, что про наше семейство и все пытаются решать за нас наши проблемы.

— Мейсон, не говори глупости, ведь завтра ты пожалеешь о сказанном.

— Завтра, Иден, я вновь буду пьян и ни о чем жалеть мне не придется.

— Мейсон, тебе нужно подумать о своей жизни.

— А тебе, Иден, не нужно?

— Мейсон, но я хочу тебе сказать совсем о другом. О чем же? Лучше налей.

— Нет, Мейсон, я тебе не налью.

— Ну что ж, тогда я сейчас поднимусь, хотя мне этого не хочется делать, и возьму еще бутылку. Пусть прибывают деньги, пусть, — попытался подняться Мейсон, но Иден вскочила и толкнула его назад на стул. Мейсон откинулся, ударившись головой о стенку.

— Иден, так ты меня можешь убить и от этого возникнет еще целая куча проблем, которые, я думаю, тебе ни к чему.

— Прости, я не хотела сделать тебе больно.

— Мне? Мне больно сделать уже невозможно, я не боюсь никакой боли, никакой, пойми. Ты можешь разрезать меня на части, можешь четвертовать, сжечь, мне уже не будет больно. Моя душа уже умерла.

— Мейсон, одумайся, что ты говоришь?

— Иден, я знаю, что говорю. Единственное, что меня еще удерживает и не дает сойти с ума — это виски. Виски — вот то, ради чего я живу, ради чего стоит жить. И еще воспоминания… Знаешь о чем я все время думаю?

— Мейсон, не надо об этом, я тебя прекрасно понимаю.

— Нет, сестра, ты не можешь меня понять, ведь ты женщина, а я мужчина. Это разные вещи, абсолютно разные.

— Мейсон, не говори так, я стараюсь тебя понять, я стараюсь помочь тебе.

— Помочь? Ты действительно хочешь мне помочь? — Мейсон подался вперед и пристально посмотрел в глаза Иден.

Та вместо ответа кивнула, и ее белокурые волосы рассыпались по плечам.

— Ну что ж, если ты мне хочешь помочь, то тогда налей, — и он подвинул Иден свой пустой стакан.

Та посмотрела на брата, подняла бутылку и плеснула немного на дно.

— Ну что ж, спасибо и на этом, ты поступаешь как любимая сестра, ничего не жалеешь для своего непутевого брата.

— Мейсон, не говори так, я прошу тебя, ты делаешь мне больно.

— Тебе больно я не хочу делать. Но почему ты, СиСи, вы все вмешивались в мою жизнь? Вмешивались и искорежили ее, изломали? Это все из‑за СиСи, Иден, понимаешь? Из‑за него. Ведь я так любил Мэри и она любила меня… — язык Мейсона время от времени заплетался, а глаза сделались влажными и по щеке покатилась слеза. — Нет, Иден, это не пьяные слезы, — перехватив взгляд сестры произнес Мейсон. — Знаешь, Иден, однажды ночью я вышел на крыльцо, я уже не помню когда это было, не помню, я был, скорее всего, пьян, и я увидел над отелем эту чертову рекламу. Она горела, понимаешь, она светилась — та реклама, которая убила Мэри. А СиСи и ты не захотели ее даже снять и убрать. Вы совсем не заботитесь обо мне, не заботитесь о моем спокойствии. Вы, в общем‑то, бессердечные люди.

— Мейсон, не надо так говорить, я тебя прошу, я готова сделать для тебя все, что угодно.

— Ну что ж, тогда делай, — и Мейсон вновь подвинул стакан.

— Нет, больше я тебе не налью, не налью ни одной капли. И больше тебе здесь никто не нальет, ни одной капли, я всем запрещу строго–настрого. И даже скажу, чтобы тебя сюда не пускали, потому что ты позоришь нашу семью.

— Иден, ты что, действительно так думаешь? Ты действительно уверена, что нашу семью можно опозорить? Иден, ты наивна.

— Мейсон, я знаю, о чем ты хочешь сказать, но сейчас не время говорить об этом, сейчас надо думать о твоей жизни, надо спасать тебя.

— Не надо меня спасать, меня спасет вот это, — и Мейсон постучал пальцами по своему бокалу, — только вот это — и больше ничто.

— Мейсон, тебе надо вернуться к жизни, тебе надо начать работать.

— Не бойся, Иден, я не стану просить денег ни у тебя, ни у СиСи. Мне не нужны ваши деньги и если они мне будут нужны — я их заработаю. Но мне даже деньги сейчас не нужны, мне надо только виски.

— Мейсон, мне кажется, что ты сходишь с ума.

— Я? Наоборот, я рассуждаю очень здраво и виски — это самый дешевый и красивый способ уйти из жизни.

— О чем ты говоришь, брат? Что ты задумал? — вскрикнула Иден.

— А что, ты хочешь, чтобы и на меня упала какая‑нибудь буква из вашей чертовой рекламы?

— Мейсон, замолчи, я этого не выдержу, замолчи, я хочу тебе помочь.

— Сестра, лучше если ты поможешь сама себе. Лучше разберись в своих отношениях с Крузом. Если ты сможешь разобраться с Сантаной — да мало ли с кем наша семья должна разбираться — мы, по–моему, всем должны, всем, кто живет в Санта–Барбаре.

— Мейсон, я тебя люблю, — вдруг глядя прямо в глаза пьяному мужчине произнесла Иден.

— Любишь меня? Разве меня можно любить?

— Да, Мейсон, ведь ты мой брат, ведь мы вместе выросли, ведь у нас есть общая жизнь.

— Ты ошибаешься, Иден. у нас была жизнь, вернее, жизнь была у меня, а теперь ничего нет, поверь, ничего, кроме вот этого и ничего уже не будет. Я не хочу, чтобы у меня что‑то было. Никто и ничто не сможет вернуть Мэри, а ведь она была единственной женщиной, которую я любил — единственной. И я отомщу за нее, если смогу, поверь, Иден, отомщу.

— Кому ты собираешься мстить? К чему это? Ты сейчас должен думать о том, чтобы спасти свою жизнь, а не о том, чтобы испортить жизнь еще кому‑нибудь.

— Но если мне испортили жизнь! Я не хочу этого так оставлять, я поквитаюсь за то горе, которое принесли мне, я поквитаюсь за жизнь Мэри.

— Мейсон, подумай о ней, вспомни, неужели ты думаешь, что она поддержала бы вот эти твои мысли? Неужели ты думаешь, что она помогла бы тебе? И она стала бы кому‑нибудь мстить? Ведь Мэри была совсем не такая.

— Ты хочешь сказать, Иден, что знаешь, какой была Мэри? — Мейсон произнес это немного мечтательно и рукавом пиджака утер слезу. — Вы все были против нашего брака!

— Мейсон, не говори обо всех, я любила Мэри.

— Возможно, ты и любила, но не помогла нам. Не помогла, понимаешь?

— Мейсон, я делала все, что было в моих силах, а сейчас я хочу помочь тебе, ведь ты мне брат, ведь ты мне очень близкий и дорогой человек, и я хочу тебе помочь.

— Ну что ж, — Мейсон как бы смирился, — помогай, вот я сижу перед тобой, положа на стол руки. Помогай, помогай, Иден, что ты мне можешь предложить?

Иден подвинулась к Мейсону и посмотрела ему прямо в глаза.

— Я хочу, чтобы ты стал работать.

— Работать? И какую же ты работу мне предлагаешь? Оправдать в суде СиСи Кэпвелла или еще кого‑нибудь? Еще какого‑нибудь мерзавца?

— Нет, Мейсон, я тебе хочу предложить настоящее дело.

— Настоящее дело? Разве дела бывают настоящими? По–моему, в Санта–Барбаре мне вообще делать уже нечего.

— Нет, Мейсон, ты не прав, тебя уже несколько дней разыскивает Ричард Гордон. Он разыскивает тебя каждый день, но не может тебя застать, а ты не снимаешь трубку.

— Ричард Гордон? — Мейсон потер ладонями виски, — а кто это?

— Мейсон, ты что, не помнишь Ричарда Гордона? Ведь это же твой старый приятель, ведь вы с ним вместе выиграли то крупное дело, о котором писали в газетах.

— А, Дик, ты говоришь о нем? Он не может до меня дозвониться? Если бы я ему был нужен по–настоящему, то он приехал бы ко мне, приехал, и мы бы сели с ним и выпили как старые друзья. Знаешь, вот Ричарду я смог бы рассказать обо всем, и он бы меня, в отличие от всех в этой чертовой Санта–Барбаре, понял бы меня и помог.

— Мейсон, он звонил тебе много раз, а потом позвонил мне, и я пообещала, что ты с ним встретишься.

— Послушай, Иден, зачем ты мне врешь? — Мейсон погрозил сестре указательным пальцем, — ты меня обманываешь и это полностью в стиле нашей семьи. Ты сама нашла Дика и сказала, что мне плохо, что я спиваюсь. Может, ты сказала, что твой брат сошел с ума?

— Нет, я ничего ему не творила о твоем состоянии, ничего.

— А о Мэри он знает?

— Да, это я ему рассказала.

— Черт! — Мейсон с грохотом ударил кулаком по столу, — зачем ты меня так унижаешь?

— Но я хотела сделать как лучше…

— А вы все хотите сделать как лучше, но получается ужасно. Ты понимаешь, Иден, что получается страшно, получается катастрофа, когда кто‑нибудь из нашей семьи пытается друг другу помочь. И вообще, я никого не просил мне помогать, никого не просил меня жалеть, а вы все начинаете меня жалеть.

— Нет, Мейсон, я хочу тебе помочь и хочу сделать это искренне.

— Ну и что сказал Дик?

— Я же тебе говорю, он хочет с тобой встретиться, у него какое‑то очень серьезное и большое дело. По телефону он не стал рассказывать, он сам тебе сообщит обо всем.

— А что, Дик здесь, в Санта–Барбаре?

— Нет, Мейсон, он завтра будет здесь, завтра утром.

— А, завтра утром… Ну что ж, у меня еще есть время. Налей, — он подвинул стакан к Иден.

— Нет, ты должен быть трезвым, я обещала это Ричарду, понимаешь? Я сказала…

— Что, ты сказала ему, значит, что я пью?

— Нет, Мейсон, я сказала, что у тебя несчастье, и он это понял.

— А у него, как всегда, все прекрасно. Он занимается большими делами, преуспевает… Ну конечно, ему повезло, у него чудесная жена, замечательные дети. А ведь у меня, Иден, тоже мог быть ребенок, тоже мог быть сын. Ты понимаешь это, Иден? Хотя, разве можешь ты понять и разве все вы можете понять меня, ведь это из‑за СиСи я так страдаю.

— Мейсон, пойдем, я помогу тебе добраться до дома, — Иден положила руку на плечо брата.

— Не надо, спасибо, я доберусь сам. Мне не нужны провожатые, я еще вполне могу добраться до дома сам, без посторонней помощи, я еще не инвалид.

Мейсон тяжело поднялся, покачнулся, но тут же встряхнул головой и его взгляд стал более осмысленным. Он подошел к стойке, пальцем подозвал Джери.

— Мне еще бутылку виски с собой.

Он положил деньги на стойку, взял бутылку и неспеша, не оглядываясь, не отвечая ни на приветствия, ни на замечания, покинул «Ориент Экспресс».

Иден осталась сидеть за столиком. Джери посмотрел на нее, потом вышел из‑за стойки и сел напротив.

— Извините, мисс Кэпвелл, я не сделал ничего лишнего?

— Нет, Джери, все нормально. По–моему, завтра он отрезвеет.

— Я бы тоже хотел в это верить, но знаете, стоя вот за этой стойкой я видел очень многих людей, которые вот так… А ведь они были куда крепче Мейсона.

— Джери, не надо, я думаю, все будет хорошо.

— Мне бы тоже хотелось верить.

Джери вернулся за стойку и принялся протирать и без того сверкающие бокалы.

Мейсон пешком добрался до своего дома, когда было уже за полночь. Он зажег свет и застыл посреди гостиной. Руки сами отвинтили пробку на бутылке. Мейсон сделал глоток.

— Вот так‑то оно будет лучше. Ах, да, завтра у меня встреча. Какая к черту встреча, я никого не хочу видеть! Правда, с Ричардом я бы встретился. Ну ладно, ведь это будет завтра, — и он посмотрел на себя в зеркало.

Перед ним стоял какой‑то совершенно иной человек с бутылкой в руках.

— Это ты Мейсон Кэпвелл? — обратился он к своему отражению, потом размахнулся и швырнул бутылку в зеркало.

Посыпались осколки.

— Вот так‑то будет лучше, теперь ты на меня не будешь смотреть с таким презрением и ненавистью. Я еще не умер! Слышите, не умер! Я жив, это ты умер! — Мейсон указал рукой на разбитое зеркало, — ты мертвец, а я жив.

Он отбросил ногой осколок зеркала, сорвал с плеч пиджак и стащил с себя через голову рубашку.

— К черту! К черту все! Я должен прийти в себя, я должен начать новую жизнь и доказать всем, что я не мертвец, что я еще жив. Ведь они все считают меня пропащим, считают, что меня уже нет, что я, Мейсон Кэпвелл, больше не существую и ни на что стоящее в этой жизни не годен. Но это не так! Не так, не правда ли Мейсон? — спросил он сам у себя и тут же выкрикнул, — Нет! Все вранье! Все ложь, я жив!

Он со злостью смахнул со стола бутылки. Послышался звон разбитого стекла.

— Я жив! Я всем докажу, на что способен!

Мейсон вбежал в ванную и до отказа открутил краны. Вода с шумом и грохотом хлынула на его тело. А он стоял в брюках, запрокинув голову, и улыбался. Он улыбался только одному ему известным мыслям, а губы шептали: только ради тебя, Мэри, я докажу всем, что жив.

После душа он тщательно побрился и причесался. Лишь только после этого он принялся за наведение порядка в своем доме.

— Боже, неужели это все я выпил? — приговаривал Мейсон, запихивая пустые и разбитые бутылки в огромные мешки для мусора.

Когда за окнами забрезжил рассвет, дом Мейсона Кепвелла уже сиял чистотой. Еще несколько штрихов — и последние следы запустения исчезли. Мейсон подошел к большим напольным часам и вставил ключ. Пружина сухо захрустела, и мужчина качнул маятник.

— Вот так будет лучше, — сказал Мейсон, закрывая футляр часов.

Мужчина отошел на середину гостиной и осмотрелся.

— Что‑то, все‑таки, не в порядке, — проговорил он и тут же понял: не хватало портрета Мэри.

Мейсон, забеспокоившись, принялся рыться в письменном столе. Наконец, он нашел то, что искал: с цветного фотоснимка на него смотрела улыбающаяся Мэри. Он поднес портрет к губам и нежно поцеловал.

— Ты будешь всегда со мной, Мэри, — бормотал Мейсон, ставя портрет на каминную полку.

Он вновь принял душ и раздевшись, улегся на чистые простыни. Мейсон мгновенно уснул и странное дело, сон его был легким и радостным. Он видел себя и Мэри, слышал ее счастливый смех, слышал ее голос.

— Мейсон, я тебя люблю, я хочу, чтобы ты был счастлив. Я не хочу быть причиной твоих несчастий.

— Что ты, дорогая, — пытался возразить ей мужчина, — ты единственное, что у меня есть в жизни.

— Единственное, что у тебя было, — поправила его Мэри.

Потом они с Мэри внезапно очутились на берегу океана. Они скакали на лошадях вдоль самой кромки прибоя, и пена иногда касалась копыт лошадей. Брызги летели им на лица, и они вновь были счастливы, они вновь были вместе.

— Догоняй! — кричала Мэри, сжимая ногами бока белого жеребца.

И Мейсон, как ни старался, не мог настигнуть свою возлюбленную. Та медленно отдалялась от него.

— Подожди! Подожди! — кричал Мейсон, — я должен тебя догнать.

— Догоняй! — слышалось издалека.

— Я должен тебе сказать, что люблю тебя, Мэри! Но та, не оборачиваясь, скакала вперед.

— Я люблю только тебя одну и ты смысл моей жизни! — задыхаясь от встречного ветра кричал Мейсон.

Ветер относил его слова, и мужчина понимал, что женщина его не слышит, а ему так хотелось докричаться до ее сердца.

Мэри свернула за скалу, и Мейсон потерял ее из виду. Он скакал сломя голову, но когда его конь завернул за нависавшую над водой скалу, Мэри нигде не было. Следы обрывались у самой линии прибоя.

— Мэри! Мэри! — закричал Мейсон, привстав в стременах, но только гулкое эхо, отраженное скалами, ответило ему.

Он соскочил с коня и опрометью бросился к зарослям. Ветви хлестали его по лицу, царапали, ноги путались в траве. Мейсон цеплялся за корни деревьев и наконец, обессилев, упал. В бессильном изнеможении Мейсон закрыл глаза.

И вдруг он ощутил на своем лице теплые ладони. Прикосновения были нежными, и Мейсон по запаху понял, что это руки его возлюбленной, они пахли медом.

«Странно, — подумал мужчина, — почему ее руки пахнут медом?»

А пальцы перебирали ему волосы, гладили по щекам, и вот уже Мейсон слышал ее дыхание, глубокое и ровное.

— Я с тобой, Мейсон, я буду помогать тебе во всем, я всегда буду рядом, только не открывай сейчас глаза.

Ладонь легла ему на лоб.

— Только не открывай глаза, Мейсон, самое главное, ничего не бойся в этой жизни. Я всегда буду рядом с тобой, пусть ты и не будешь меня видеть. Я буду твоим ангелом–хранителем.

— Хорошо, Мэри, — шептал Мейсон, пытаясь коснуться ее рукой.

Но пальцы проваливались в пустоту, не находя опоры.

— Я здесь, — шептала Мэри.

И Мейсон тянул свою руку в другую сторону, но и там не было его возлюбленной.

— Где ты? — прошептал Мейсон.

— Я везде, — ответила ему Мэри, — я рядом с тобой, я в самом тебе, в твоей памяти, в твоей душе, в твоем сердце.

И тут Мейсон попытался поймать ее ладони, прижав их к своему лицу. И как ни странно, это ему удалось.

— Мэри, но ведь ты же тут, я ощущаю твои руки, — прошептал Мейсон и понял, что проснулся.

Его ладони были теплыми и влажными от слез.

Косые лучи солнца сквозь жалюзи пробивались в спальню. В раскрытое окно врывался утренний ветер.

Мейсон поднялся и поднял жалюзи. Его тут же окатило прохладным влажным воздухом, и он губами ощутил его солоноватый привкус. Но потом он догадался, что это его собственные слезы

Он стоял, прикрыв глаза, подставляя свое лицо жарким лучам солнца, пока слезы не высохли на его щеках. Силы возвращались к нему, он начинал верить в самого себя, понял, что способен еще бороться и побеждать.

Мейсон направился к телефону и решительно набрал номер Иден.

— Алло! — послышался сонный голос сестры. — Извини, если я тебя разбудил, это Мейсон.

— Да, я узнала тебя, с тобой все в порядке, Мейсон? Я уже начинала беспокоиться.

— Да, со мной все в полном порядке. Извини, если я вчера наговорил тебе гадостей. Знай, я люблю тебя, Иден, и если тебе будет нужна моя помощь, можешь на меня рассчитывать всегда, при любых обстоятельствах

— Мейсон, с тобой в самом деле все в порядке? — раздался в трубке удивленный голос Иден.

— Не бойся, я не пьян, я абсолютно трезв, трезв как никогда.

— Я рада за тебя, Мейсон, — прозвучал голос Иден, надеюсь, ты помнишь наш вчерашний разговор?

— Да, помню и я встречусь с Ричардом Гордоном Иден, когда он будет в городе?

— Не волнуйся, я сама его встречу, и мы приедем к тебе. После обеда тебя устроит?

— Да, я буду дома, — твердо произнес Мейсон

— Мейсон, может быть прислать кого‑нибудь, чтобы убрали твой дом?

— Спасибо, Иден, я занимался этим всю ночь и сей час у меня стерильная чистота, чисто так, как будто в больничной палате.

— Мейсон, я в это с трудом верю, ведь ты…

— Не надо, Иден, напоминать мне об этом. Все в прошлом, я постараюсь забыть свое скверное поведение, я даже готов извиниться перед теми, кого обидел или оскорбил. До встречи, Иден, — Мейсон положил трубку и улыбнулся.

Он вновь огляделся. Ему страшно не понравилось разбитое зеркало.

«И зачем я только это сделал? Зачем разбил зеркало? А, я так хотел поквитаться со своим прошлым» — тут же вспомнил мужчина и вновь улыбнулся

 

ГЛАВА 2

Дело требует застраховать жизнь. Волшебные способности Мейсона. Два ключа, нацепленные на одно колечко. Для чего пишут аварийные инструкции в самолетах? Облака выглядят мягкими только из окна.

Во второй половине дня у дома Мейсона остановился автомобиль Иден. Из него вышла сестра Мейсона и высокий мужчина в строгом темном костюме. На его лице поблескивали очки в тонкой золотой оправе. Мейсон сразу же узнал в нем своего старого друга Ричарда Гордона.

Иден и Ричард Гордон поднялись на крыльцо, Мейсон заспешил им навстречу.

Иден с удивлением оглядела дом Мейсона.

Действительно, у тебя очень чисто и уютно.

Потом она взглянула на каминную полку и увидела портрет Мэри. Взор Иден сразу же стал грустным.

Ричард, отложив в сторону шикарный кейс, крепко пожал руку Мейсона, обнял его и дружески прижал к себе.

— Я очень рад нашей встрече, Мейсон, ведь мы не виделись с тобой уже целую вечность.

— Да, времени прошло, Ричард, очень много.

— Мейсон, а ты не хочешь называть меня Диком как в прежние времена?

— Почему, я с удовольствием буду тебя так называть, но ведь сейчас ты уже совсем не тот Дик Гордон, сейчас ты преуспевающий адвокат, о твоих делах пишут в газетах, твои фотографии украшают страницы журналов. Но если ты хочешь, я с удовольствием буду называть тебя Диком, так мне будет даже легче.

— Спасибо, Мейсон, — Ричард Гордон уселся за низкий столик, — поправил очки и раскрыл свой кейс. — Ты знаешь, почему я обратился именно к тебе?

Мейсон пожал плечами.

А Иден, пока мужчины сидели за столиком, расхаживала по дому, удивляясь чистоте и порядку, который царит в нем.

— Дик, у тебя шикарный кейс, наверное, он несгораемый? — придирчиво оглядывая кодовые замки произнес Мейсон.

— Да, он несгораемый, потому что дело, которым мы с тобой будем заниматься, требует особой осторожности.

— Дик, а ты уверен, что я соглашусь, ведь я еще не сказал «да».

— Когда ты прочтешь это, я думаю, согласишься, — и он подал Мейсону тонкую пластиковую папку с документами.

Мейсон принялся быстро перелистывать страницу за страницей, а Ричард Гордон следил за выражением лица Мейсона. Он видел, как оно становится все более и более напряженным, как в глазах Мейсона загорается азарт.

— Да, Дик, дело что надо, — произнес Мейсон, не отрываясь от бумаг.

— Вот поэтому я и обратился к тебе. Мне нужен человек, которому я доверяю всецело. Это не все документы, Мейсон, часть хранится в моем сейфе, а это только основные записи по делу. Факты, фотографии — все в сейфе.

— Я согласен, Дик, ведь я давно мечтал о подобной работе.

— А я знал, Мейсон, что ты согласишься, я знал, что ты не останешься равнодушным, ведь задействованы такие деньги и фигурируют такие фамилии…

— Я понимаю, понимаю, — перелистывая страницы прошептал Мейсон.

Иден с удивлением смотрела на своего брата. Она давно уже не видела Мейсона таким собранным и решительным. Она поняла, что в душе Мейсона вновь вспыхнул огонь бойца, и сейчас он вновь будет бороться, он мобилизует все для того, чтобы выиграть это дело.

— Теперь, Дик, я понимаю, почему ты возишь бумаги в таком кейсе.

— Это еще что, Мейсон, ведь мне угрожают.

— Угрожают? — лицо Мейсона сделалось напряженным и злорадная улыбка искривила ровную линию его рта.

— Да–да, Мейсон, меня пытаются запутать.

— А купить тебя пытались? — поинтересовался Мейсон.

— Да, пытались. Правда, странным способом, я тебе об этом еще расскажу попозже, не при твоей сестре. И не потому, что я ей не доверяю, а потому, что это действительно странный способ и странные методы. А я, как ты знаешь, добропорядочный семьянин и рассказывать обо всей этой мерзости мне не хочется.

Иден отвернулась к окну и сделала вид, что ей совершенно безразличен разговор мужчин.

— Когда мы должны лететь, Дик?

— Чем скорее, тем лучше, ведь у нас еще куча дел. Мейсон, — уже переходя на шепот произнес Ричард Гордон, — у меня такое предчувствие, что я не смогу закончить это дело.

— Ты что, Дик, о чем ты говоришь?

— Я это точно знаю, я чувствую. Понимаешь, иногда бывает, что что‑то чувствуешь абсолютно точно и потому я тебе, Мейсон, признаюсь: я даже застраховал свою жизнь.

— Ты что, Дик, сошел с ума?

— Нет, Мейсон, я просто поступил осмотрительно. Советую и тебе сделать то же самое, если ты собираешься работать вместе со мной.

— Мне это. Дик, ни к чему. Ведь у меня нет наследника, мне некому оставлять, да и нечего, — Мейсон осмотрелся вокруг. — Но дело, конечно, интересное, думаю, оно будет очень скандальным и интересным.

— Об этом не беспокойся, вокруг меня уже толпами увиваются журналисты, пытаясь выудить хоть какую‑то информацию.

— А ты, как всегда, молчишь? — Мейсон лукаво улыбнулся.

— Ты же знаешь мои методы работы: пока дело не выиграно, о нем лучше молчать. Уверенно я не могу сказать, что дело верное на все сто, — глядя в потолок сказал Гордон, — пятьдесят на пятьдесят, примерно — вот так.

— А что тебя беспокоит? — Мейсон пристально взглянул на Ричарда.

— Моя клиентка может врать. Она — сущее исчадие, но привлекательна до безумия.

— Я понимаю, Дик, ты устоял.

— Да, Мейсон, я устоял и хочу, чтобы ты устоял тоже.

— Я постараюсь, Ричард.

Ричард Гордон аккуратно собрал бумаги, сложил их в кейс, защелкнул его и закодировал замки.

— Ты бы его еще наручниками к запястьям приковал, — пошутил Мейсон.

— Может быть и придется это сделать. Думаю, за этот кейс дорого бы дали заинтересованные люди.

— Уверен, что ты прав, — голосом знатока произнес

Ричард поднялся и прошелся по гостиной, оглядываясь по сторонам. Портрет Мэри остановил его. Он подошел, прикоснулся пальцами к тонкой золотой рамке.

— Мейсон… — он обернулся и направился к своему приятелю.

— Слушаю тебя, Дик.

— Прими мои сочувствия, я искренне признаюсь, что очень переживал за тебя.

— Спасибо, Дик, спасибо, — коротко бросил Мейсон и тоже поднялся.

— Мы могли бы сейчас выпить, — сказал Мейсон, глядя в пол, — но знаешь, Дик, со вчерашнего дня я не держу в своем доме алкоголь.

— А это и ни к чему, я не пью. У меня что‑то с сердцем, — пояснил Ричард Гордон, прикладывая ладонь к груди.

— Извините, господа, — обратилась Иден к своему брату и Гордону, — у меня еще куча дел. Мне сейчас надо в «Ориент Экспресс», у меня назначена важная встреча, так что не обессудьте, я вас покину.

— О чем ты говоришь, Иден, — Мейсон подошел к сестре и нежно обнял ее за плечи, — спасибо тебе за все, спасибо, — прошептал он ей на ухо.

— Я рада за тебя, Мейсон, — ответила Иден и поцеловала брата в щеку. — До свидания, Ричард, — она подала руку, и Ричард Гордон галантно поцеловал ее. — Если вам будет нужна машина, я могу прислать, — сказала Иден.

— Да нет, спасибо, мы доберемся сами, — Мейсон улыбнулся.

В аэропорту как всегда царила суета и суматоха. Звучали голоса дикторов, на разных языках сообщая названия и время вылета, сновали пассажиры. Тут и там мелькали огромные чемоданы с яркими, запоминающимися как поцелуи, этикетками, рассекая толпу прохаживались полицейские. Слышались слова прощания, слова встреч. Вокруг громко разговаривали, смеялись, хохотали, веселились. Высокий негр в яркой шелковой рубахе играл на банджо. Второй танцевал, показывая белоснежные зубы.

Вся эта суета, спешка, шум, захватили Мейсона, закружили, и он забыл о Санта–Барбаре, о своей прошлой жизни. Он уже весь был устремлен в будущее, он был захвачен предстоящим делом.

А Ричард Гордон испуганно оглядывался по сторонам

— Ты что. Дик, кого‑то ждешь? Кого‑то хочешь встретить?

Нет, наоборот, я бы никого не хотел встречать и никого не хотел видеть.

— Ты что, чего‑то опасаешься? Думаешь, за тобой следят?

— Не знаю, Мейсон, не знаю, — прошептал на ухо Ричард Гордон, — у меня такое предчувствие, что кто‑то идет за нами следом, что кто‑то крадется по пятам.

— Брось, Дик, это у тебя просто разыгралось воображение. Если бы что‑то подобное произошло, то я обязательно бы почувствовал.

— Не знаю, Мейсон, но у меня не очень хорошее предчувствие, что‑то скребет на сердце, знаешь, так бывает. Это похоже на то, как в детстве — напроказничаешь и чувствуешь, что это кому‑то еще известно, кроме тебя самого.

— Брось ты, Дик, успокойся, давай выпьем кофе.

Ричард Гордон согласился. Они подошли к стойке и заказали кофе. Но Ричард все равно продолжал оглядываться, и Мейсон заметил, как подрагивают его пальцы с аккуратно обработанными ногтями.

— Дик, кончай волноваться, я тоже начинаю нервничать, — попросил Мейсон.

За его спиной стояла мулатка с маленьким ребенком на руках. Малыш что‑то лепетал, целовал женщину в щеку, размахивал руками, гладил ее по волосам, потом обиженно вскрикивал и начинал плакать. Женщина прижимала его к себе, шептала на ухо, улыбалась, чмокала и пыталась утешить.

Мейсон подмигнул малышу и тот сразу же успокоился и заулыбался. Мексиканка ответила благодарной улыбкой.

— Вы, наверное, волшебник? — с легким акцентом произнесла она.

— Нет, я просто люблю детей, и они мне отвечают тем же.

— Знаете, мистер, он у меня такой непослушный, такой капризный, все ему не так, все ему чего‑то хочется. Я пытаюсь узнать, а он мне не может объяснить. Понимаете, ему уже полтора года, а он еще очень плохо разговаривает.

Малыш потянулся руками к Мейсону. Мейсон вытащил из кармана маленькую сверкающую зажигалку, щелкнул пружиной и малыш громко расхохотался.

— Вы действительно волшебник, у вас так хорошо получается.

Но закончить разговор Мейсону и мулатке не дал Ричард Гордон.

Он взял своего приятеля под руку.

— Пойдем, Мейсон, пойдем, мне как‑то не по себе.

— Ричард, перестань, все в порядке, не волнуйся. Мулатка немного грустно посмотрела вслед Мейсону.

Ей был приятен этот привлекательный мужчина с очень грустным лицом. Но когда он улыбался, его лицо преображалось: оно становилось открытым и радостным. А вот его спутник показался мулатке занудливым и строгим, как пастор.

«Ходить в такую жару в черном костюме, — подумала мулатка, — может себе позволить только очень мрачный человек».

Дик Гордон, отойдя в сторону, положил свой кейс на перила ограждения и нервно забарабанил по крышке пальцами.

— Чего ты нервничаешь? — вновь спросил Мейсон.

— Меня не покидает чувство, что за нами кто‑то следит.

Мейсон огляделся. Но ничего подозрительного не заметил, хотя он буквально ощупал взглядом всех, к го находился от них недалеко. Единственный, кто показался ему немного подозрительным, был мужчина, который сидел с газетой на кожаном диване, бросая поверх нее недовольные придирчивые взгляды. Но тут же к нему подбежал мальчишка, и они принялись весело о чем‑то спорить. Мужчина отложил газету и буквально на глазах преобразился.

— Все это ерунда, — уверенно произнес Мейсон. — Если так боишься, отдай кейс мне.

Дик Гордон опасливо посмотрел на Мейсона.

— Нет, я оставлю его при себе, так мне будет спокойнее.

— Как знаешь, только я что‑то не вижу, чтобы ты был спокоен.

Дик Гордон наконец‑то улыбнулся.

Увидев эту улыбку Мейсон решился спросить:

— Ты что, Дик, не доверяешь мне?

Вместо ответа мистер Гордон запустил руку в карман пиджака и извлек два ключа, нацепленных на одно колечко.

— Видишь эти ключи? — спросил Ричард Гордон.

— Я еще не ослеп.

— Ты знаешь, от чего они? — шепотом спросил Ричард.

— Думаю, от твоего сейфа.

— Вот именно. Только не от того, что стоит у меня в конторе и не от того, что находится у меня дома. Это ключи от банковского сейфа. Я поместил туда все бумаги по этому делу. Там лежит еще несколько важных документов.

Мейсон с уважением посмотрел на маленькие ключи, поблескивающие в пальцах своего приятеля.

Тот дрожащими пальцами судорожно снял один из ключей с кольца.

— Вот, — протянул он его Мейсону, — держи.

— Ты говоришь так, Дик, будто собрался тут умереть. Тогда отдай мне оба ключа.

— Нет, Мейсон, я еще собираюсь пожить, но я хочу быть уверенным в завтрашнем дне. Мне будет спокойнее, если один из ключей будет находиться у тебя.

Мейсон открыл свой бумажник и спрятал ключ. Объявили рейс на Нью–Йорк. Формальности не заняли много времени, ведь вещей у них почти не было.

— Почему мы летим вторым классом? — поинтересовался Мейсон, входя в салон, — ведь я думаю, расходы за счет клиента?

— К сожалению, других билетов не было. Ричард Гордон устроился возле иллюминатора, а

Мейсон занял место рядом с ним. Через четверть часа «боинг» разбежался по взлетной полосе и взмыл в безоблачное небо.

Гордон немного успокоился, отстегнул ремень. Он раскрыл свой кейс и принялся просматривать бумаги. Очки поблескивали на его лице. Он изредка давал какой‑нибудь документ Мейсону, тот пробегал его глазами и авторучкой делал небольшие пометки на полях.

— Дик, почему с этим делом обратились именно к тебе?

Стюардесса предлагала напитки. Мейсон приветливо улыбнулся молодой девушке и отказался от выпивки. А вот Ричард Гордон взял бокал с красным вином и принялся пить мелкими глотками.

— А как же твое сердце? — улыбнулся Мейсон.

— От этого ему хуже не будет.

— Но и лучше тоже не станет, — заметил Мейсон.

— Когда прилетим в Нью–Йорк, я тебе обещаю, что больше к спиртному не прикоснусь. Просто я немного волнуюсь и хочу унять свой испуг.

— Ты что, боишься летать в самолетах?

— Мейсон, у меня такое чувство, что я какую‑то большую часть своей жизни провел то в самолетах, то в зале суда.

— Я тебя понимаю, — Мейсон улыбнулся, — ведь твои клиенты живут в разных концах штатов.

— Да, мне часто приходится с ними встречаться и не всегда они приезжают ко мне зачастую мне приходится навещать их, чтобы утрясти кое–какие проблемы.

— Дик, — Мейсон придвинулся к своему напарнику, — как у тебя дела?

— Что ты имеешь в виду?

— Конечно же не службу, на службе у тебя все прекрасно.

— Да, насчет работы я не жалуюсь.

— Я имею в виду, как у тебя дела дома?

— Дома? Вроде бы все прекрасно. В последнее время меня беспокоят только дети. С женой все прекрасно, Саманта меня понимает с полуслова.

— Завидую тебе, — бросил Мейсон. — А что у тебя с детьми, какие‑то проблемы?

— Да нет, и проблем, в общем, особых нет, но знаешь как с ними… Вечно им что‑то не так, вечно у них какие‑то нелады. Они даже ссорятся между собой, выясняют свои политические взгляды, взгляды на жизнь… Младший похож на Саманту, он вспыльчивый и нетерпеливый, а старший — спокойный. Вот они и ссорятся. То одному что‑то не понравится, то другому. На прошлой неделе они принялись спорить о политике и так сцепились, Мейсон, что втянули и меня, и Саманту. Мы даже с женой перессорились из‑за них. А потом они совершенно спокойно помирились и уехали на уикенд, а мы с Самантой остались дома злые друг на друга, злые на них.

— Но вы же помирились?

— Конечно помирились. Саманта ужасно обрадуется, увидев тебя, Мейсон.

— Думаешь, обрадуется? Мне уже кажется, что меня все встречают без радости, а с каким‑то сожалением и жалостью.

— Да, она знает обо всем, что у тебя случилось, я ей рассказывал.

— Может быть, не стоило, Дик?

— Да нет, Мейсон, лучше, когда женщина все знает, тогда нет никаких недомолвок, недосказанности, когда все ясно и расставлено на местах.

— Что ж, тебе виднее, ты Саманту знаешь лучше.

Ровно гудели двигатели самолета, стюардессы разносили напитки, журналы, предлагали газеты. Мейсон и Ричард вели неторопливую беседу.

Мейсон, чтобы хоть как‑то вывести своего приятеля из напряжения, заговорил о прошлом.

— Дик, ты помнишь Джулию Уэйнрайт, адвоката?

— Джулию Уэйнрайт? — Дик наморщил лоб, его очки блеснули. — Да, помню, это такая въедливая дамочка.

— Да–да, въедливая, она выиграла у меня очень важное дело.

— Ну что ж, Мейсон, бывают в жизни неудачи, и к ним надо относиться спокойно.

— Да я уже забыл об этом деле, но тогда мне было крайне обидно.

— Мейсон, ты все такой же, хочешь всегда быть победителем.

— Что поделаешь, таким я уродился, таким меня сделали родители.

— Да, я помню, ты всегда хотел быть первым и в бейсболе, и в учебе, и с девчонками ты всегда хотел быть первым.

— И знаешь, Дик, как ни странно, тогда у меня это получалось.

— Я думаю, у тебя это будет получаться и сейчас, ведь обогнать меня не так уж сложно.

— Я не собираюсь с тобой соревноваться, Дик, о чем ты говоришь, я просто так, к слову, — улыбнулся Мейсон и посмотрел в иллюминатор.

Небо было безоблачным, а голубоватый горизонт казался выгнутым, как поверхность толстого увеличительного стекла. Голубели извилистые русла рек, дороги казались уверенными штрихами, проведенными мелом.

На экране телевизора, размещенного в салоне, шел фильм. Многие пассажиры внимательно следили за происходящим на экране. Кое‑кто дремал, прикрыв глаза. Двое молодых влюбленных, которых еще в аэропорту заметил Мейсон, продолжали целоваться, ни на кого не обращая внимания.

«Счастливые ребята, — подумал Мейсон, — у них все просто и ясно, у них впереди еще целая жизнь».

Девушка оглянулась через плечо парня, встретилась взглядом с Мейсоном и приветливо улыбнулась как доброму старому знакомому.

Мейсон смутился, но ответил ей такой же приветливой улыбкой и помахал рукой.

Ричард Гордон, прикрыв глаза, казалось уснул. А Мейсон Кэпвелл, от нечего делать принялся разглядывать журнал. Но безвкусные иллюстрации его мало занимали, он попробовал читать, но никак не мог сосредоточиться на этом занятии. Руки его приятеля покоились на массивном кейсе так, словно даже во сне Дик опасался, что кто‑нибудь может выхватить его драгоценную ношу.

Мейсон решил подшутить над ним и принялся осторожно вытаскивать кейс из‑под рук. Дик, даже не проснувшись, моментально вцепился в него и никак не хотел давать. Мейсон решил не будить его и оставил свои попытки. Он принялся изучать табличку, объясняющую как следует поступать в случае аварии.

«Зачем они это только пишут? — недоумевал Мейсон, — ведь подобный текст никогда и никому еще не пригодился. Потому что, если что и случится, эти слова, даже если ты их и выучишь наизусть, моментально вылетят из головы. Начнется паника и никто даже не станет вспоминать в глупых предостережениях, а падение на землю будет непродолжительным. Единственное, что можно будет успеть вспомнить, так это свое имя и может быть, еще успеешь до половины прошептать молитву. А потом твоя душа вознесется сюда на небо, где только что пролетал самолет».

Мейсон скосил взгляд и посмотрел на своего приятеля. Тот, казалось, даже во сне боится. Губы его подрагивали. Мейсон видел его отчетливый профиль на голубом фоне иллюминатора.

«Интересно, о чем он сейчас думает? Наверное, даже во сне он готовит свою речь, наверное, даже во сне он видит лица присяжных, строгое лицо судьи и хитрое лицо прокурора. Интересно, сколько же речей за свою жизнь произнес Ричард? И странно, его речи многим спасли жизнь, многих избавили от скамьи подсудимых, многих спасли от тюрьмы. Да, Ричард счастливый человек. У него никогда не случалось никаких потрясений. Единственное, чему он огорчается — ссоры детей. Везет же человеку! А ведь в колледже никто и не думал, что все сложится так, никто даже и не мог представить, что Ричард Гордон, смешной очкарик с короткой стрижкой ежиком, неуклюжий на бейсбольной площадке, сможет стать таким блестящим адвокатом — известным, уверенным в себе, преуспевающим. Никто даже не мог подумать, что у него будет такая вот хватка, что он сможет крутить такие вот известные дела. Ведь не так давно я видел журнал, где была огромная статья, посвященная делу, которое выиграл Ричард Гордон. Там даже было интервью с ним. А может, вот так и надо жить, как Ричард Гордон — спокойно, уверенно, неторопливо, без лишней суеты? Уверенно делать свое дело и с каждым новым делом подниматься все выше и выше, становиться все более и более преуспевающим и известным. Боже, но наверное, жить вот так очень скучно. Работа, работа, редкие уикенды с семьей, разговоры с детьми… Хотя, кто его знает, мне ведь не довелось испытать ничего подобного, может в этом и есть настоящее счастье, счастье для мужчины».

И у Мейсона появилась еще одна мысль — мысль не новая.

«Чем выше поднимешься, тем страшнее и стремительнее будет падение» — подумал он и глянул в иллюминатор.

Под ними ровной пеленой проплывали белые облака. Они полностью скрывали землю, а сверху было безоблачное, как глянцевая бумага, небо.

Вдруг глаза Ричарда Гордона открылись. Он испуганно оглянулся, но увидев Мейсона, немного успокоился, хотя его пальцы инстинктивно сжали ребра кейса.

— Что с тобой, Дик?

— Ничего, все нормально, я хочу воды.

Мейсон выглянул и подозвал стюардессу. Та с услужливой улыбкой подошла и замерла.

— Мой приятель хочет воды.

— Сейчас, — кивнула стюардесса и через мгновение уже подавала на маленьком подносе стакан с водой.

Ричард жадно пил большими глотками, и Мейсон опять заволновался.

«Он действительно очень напуган, может быть, он мне чего‑то не договаривает, что‑то скрывает?»

Но Мейсон понимал, что если Ричард захочет, то расскажет сам, а выспрашивать не стоит.

Наконец, Гордон откинулся на сиденье и вновь прикрыл глаза. Его ухоженные пальцы пробегаясь, барабанили по крышке кейса.

— Здесь ужасно жарко, — произнес Дик и посмотрел на Мейсона.

— Да нет, нормально, по–моему, кондиционер работает, все в порядке.

А на экране шел ковбойский фильм. Мчались лошади, скакали с гиканьем и криком индейцы, свистели стрелы. Люди умирали, но их смерть не казалась страшной, она была слишком красивой для того, чтобы испугать.

И Мейсон, немного посмотрев на экран, брезгливо поморщился.

«Странные люди, эти режиссеры, они снимают фильмы о смерти, но видели ли они ее когда‑нибудь по–настоящему? Видели ли они ее когда‑нибудь близко, вот так как я? Наверное, ни один из этих режиссеров никогда не держал на руках труп своей возлюбленной. Если бы такое случилось, то они никогда не снимали бы подобную ерунду. А может быть, так и надо? Может не стоит думать о смерти, пока ты жив? Ведь смерть — это всегда то, что случается только с другим, но никогда не случается с самим собой, а если и случится, то ты уже не можешь об этом думать, ничего не воспринимаешь. Господи, о чем я думаю? К чему эти рассуждения? Наверное, каждый человек бессознательно боится за свою жизнь, хотя, когда летишь на самолете, риск погибнуть не так уж и велик, куда опаснее переходить улицу. Ведь можно даже захлебнуться в ванной, если прихватит сердце».

И Мейсон, сам того не желая, начал прислушиваться к биению собственного сердца, словно бы пытаясь уловить в нем какой‑то сбой. Но сердце работало ровно, и Мейсон удивился.

«Как оно может сокращаться помимо моей воли? Почему я не думаю, как дышу?»

— Тебе не жарко? — обратился к нему Ричард Гордон.

— Нет, — качнул он головой и посмотрел на своего приятеля.

И действительно, у того по лицу катились крупные капли пота, и Дик время от времени промокал их носовым платком.

— Что с тобой? Может у тебя болит сердце? — участливо спросил Мейсон.

— Мне просто не по себе. Сам не знаю почему, но страшно волнуюсь.

— Да брось ты, Дик, к чему волнение? Посмотри вокруг, даже маленькие дети, и те улыбаются.

— Нет, Мейсон, ведь они не понимают, где находятся, они даже не думают о том, что под нами пять миль пустоты.

— Не пустоты, а воздуха, — поправил Мейсон.

— Но за него нельзя схватиться, когда падаешь.

— Дик, посмотри, какие под нами облака, они такие мягкие, как подушка. И если бы я не боялся отстать от самолета, то вышел бы и побегал по ним.

И в это время огромный «боинг» вздрогнул. Его тряхнуло, как легкую щепку.

— Что это, Мейсон? — вскрикнул Ричард Гордон, хватаясь ладонью за грудь.

— Ничего, бывает, воздушная яма, — утешил своего приятеля Мейсон.

— Реактивный самолет не может попасть ни в какую воздушную яму, к тому же на такой скорости, — как школьник, отрывисто произнес Ричард Гордон, прижимая правую руку к груди, а левой судорожно сжимая ручку кейса.

— Успокойся, успокойся, — прошептал Мейсон, — все в порядке, Дик.

Самолет вновь тряхнуло, послышались вскрики и вздохи.

А на экране телевизора продолжали скакать ковбои с беспечными криками. Из‑под копыт лошадей вздымалась пепельная пыль. Вдруг одна лошадь как бы наткнулась на невидимую преграду и упала. Всадник рухнул на землю и замер без движения: на его белой рубахе расцвело темное пятно крови. А бледные губы продолжали судорожно хватать воздух.

Возбуждение понемногу улеглось, самолет пошел ровно, двигатели гудели уверенно. Только стюардесса с бледным лицом пробежала по центральному проходу и скрылась за дверью кабины пилотов.

Мейсон глянул в иллюминатор и белые облака уже не показались ему такими мягкими и привлекательными, как еще несколько мгновений тому назад. В салоне стало тихо, слышались лишь хлопки выстрелов из динамика телевизора.

Вдруг громко и очень жалобно заплакал маленький ребенок. Вспыхнуло и тут же погасло табло.

— Все спокойно, все в порядке, Дик, — положив ладонь на колено приятеля произнес Мейсон, но уверенности в его голосе не было, он почувствовал, как холодный пот тонкой пронзительной струйкой пробежал вдоль позвоночника.

 

ГЛАВА 3

Негр, похожий на большое шоколадное пирожное. Ричард Гордон констатирует факт и шепчет молитву. Мэри приходит к Мейсону. Светловолосый мальчик напоминает Мейсону детство. Время умеет останавливаться.

Двигатели «боинга» работали ровно, пассажиры понемногу успокаивались.

— Что это было? — услышал Мейсон разговор парня и девушки, которые сидели прямо перед ними.

— А черт его знает, Кэт, я в самолетах не разбираюсь, я бы тебе смог рассказать что‑нибудь про автомобиль, но в самолетах я не силен.

— Понятно, да ты вообще, Чарли, ни в чем, как мне кажется, не разбираешься.

— Почему? Я разбираюсь в музыке, хочешь перечислю тебе десятку самых популярных ансамблей?

— А, я ее знаю и без тебя.

Мейсон увидел, как Кэт положила голову на плечо парня, а он начал гладить ее кудрявые светлые волосы.

Понемногу успокоился и Мейсон.

А вот его друг нервничал, он то и дело снимал очки, протирал их и вновь надевал на нос. Его взгляд сделался суетливым, и Мейсон заметил как дрожат руки Ричарда.

— Не надо так волноваться, ведь мы летим нормально и вроде бы, ничего не происходит.

Но сам Мейсон почувствовал страх. Он ощутил, как его ладони сделались влажными и как на голове зашевелились волосы.

— Черт, не может быть! Все обойдется, — попытался сам себе внушить Мейсон.

Но ему это не удалось. Он увидел стюардессу, которая шла с ярко–красным подносом, заставленным напитками по проходу. Она пыталась улыбаться, но ее лицо было бледным, а движения неуверенными. Она все время оглядывалась по сторонам, кивала пассажирам.

— Спокойно, все хорошо, — шептала девушка, но ее губы то и дело вздрагивали, видимо для нее подобная передряга была впервые.

«Да и для меня подобные встряски новость».

Огромное, сверкающее тело «боинга» вновь вздрогнуло, и Мейсон почувствовал, что один из двигателей остановился. Самолет немного завалился на бок, а стюардесса едва удержала в руках поднос. Но одна из чашечек упала, и на красном ковре сразу же образовалось темное пятно цвета запекшейся крови.

— Извините, — неизвестно к кому обратилась девушка и быстро заспешила назад.

Через несколько мгновений она вновь появилась в двери.

— Пристегните, пожалуйста, ремни безопасности. Пожалуйста, я вас очень прошу, мистер, пристегните! — торопилась девушка, скороговоркой говоря фразу за фразой.

Но и без ее уговоров все принялись поправлять, одергивать, застегивать ремни. У многих руки нервно дрожали, пальцы не слушались, и они не могли выполнить эту несложную операцию. Стюардесса бросалась от одного пассажира к другому, то вновь возвращалась, помогая застегнуть ремень.

— Помогите мне! Помогите мне! Сюда! Срочно ко мне, — заревел толстый негр в яркой шелковой рубахе. — Ко мне! Ведь я с ребенком и не могу справиться с этим ремнем!

На его губах появилась белая пена и он побледнел, а глаза, казалось, готовы были вылезти из орбит. Он прижимал к себе правой рукой девочку, которая безудержно плакала.

Мейсон криво усмехнулся, увидев негра. У него в мозгу пронеслась мысль, от которой ему сделалось весело.

«А этот мужчина похож на шоколадное пирожное, присыпанное сахарной пудрой».

Но его рука механически потянулась к ремню.

— Все в порядке, все нормально.

Ричард Гордон рядом суетливо перебирал ремень. Он то застегивал его, то расстегивал.

— Мейсон, что это было? Ты можешь мне объяснить?

— Не знаю, Дик, но постарайся сохранить спокойствие, я думаю, все обойдется, такое иногда бывает.

— Нет, Мейсон, не обойдется, это ужасно.

В салоне появились еще две молоденькие стюардессы. Их лица были бледны, а от этого губы казались яркими, а накрашенные глаза чересчур темными.

— Не волнуйтесь! Не волнуйтесь! — пытались уговаривать пассажиров девушки.

Но паника уже началась. Люди шептали, кричали и звали на помощь. И девушки буквально сбивались с ног, спеша от одного пассажира к другому.

— Пить! Пить! Сердце! — воскликнул седовласый мужчина в массивных очках на бледном лице, — пить…

Стюардесса опрометью бросилась к своей комнатке и расплескивая воду, заспешила к пассажиру.

— Вот вода, мистер, пейте.

Тот трясущимися руками схватил стакан, поднес его к губам, но попутно расплескал его до половины. Он весь дрожал, зуб не попадал на зуб, и вода проливалась на подбородок, с подбородка стекала на белую накрахмаленную рубаху, оставляя темные пятна. Мужчина явно задыхался. Он уронил стакан, и его, и без того бледное лицо исказила гримаса боли.

— Сердце! Сердце! — он приложил одну руку к груди, а второй принялся судорожно развязывать галстук, расстегивать пуговицы рубашки.

— Сейчас, сейчас, мистер, я принесу вам таблетку.

— Да, да, таблетку, — говорил мужчина.

А огромный боинг вздрагивал, падал, его трясло, как щепку на сильном течении.

Мейсон глянул в иллюминатор. Облака, которые раньше плыли где‑то внизу, сейчас проплывали прямо перед самым стеклом.

— Боже, мы снижаемся, мы падаем, — прошептал Мейсон, закрывая глаза и до хруста в суставах, сжимая подлокотники кресла.

— Мама! Мамочка! Мы падаем! — кричала маленькая девочка, пытаясь вырваться из рук матери.

А та, схваченная ремнем, не могла ее удержать. Девочка выскочила в проход и побежала в хвост самолета.

— Куда ты? — остановила ее стюардесса и подхватила на руки.

Девочка принялась колотить по плечам стюардессы маленькими кулачками и громко истошно кричать:

— Падаем! Падаем! Нет!

— Успокойся, все будет хорошо, — стюардесса поднесла девочку к матери и усадила на колени.

Женщина обхватила свою дочь руками и крепко прижала к себе.

— Сиди со мной, ничего не бойся, маленькая, ничего не бойся, — шептала женщина, но по ее лицу бежали крупные слезы, которые были более красноречивы, чем ее уговоры.

— Что происходит? Объясните кто‑нибудь, что происходит? — вскочил со своего места немолодой мужчина в ярко–синем костюме. — Кто‑нибудь мне скажет? — он обращался то к одному пассажиру, то к другому, но все отворачивались. — Проклятый самолет, да объяснит же кто‑нибудь, что с ним происходит? Что с нами? Что с нами?

Пассажир навалился на своего соседа, схватил его за лацканы пиджака и принялся трясти.

— Ты можешь сказать, что с нами происходит?

— Отвяжись! Сядь! — закричал его сосед. Мужчина вдруг успокоился и рухнул на свое сиденье.

— Мистер, пристегните ремень! — подбежала к нему стюардесса.

— Да пошла ты… — закричал мужчина, но тут же принялся пристегивать ремень.

А на экране телевизора, как это ни странно, продолжался ковбойский фильм. Скакали лошади, вздымая клубы серой пыли. Навстречу им мчались индейцы, вооруженные луками и копьями. Слышались выстрелы, свистели стрелы.

Но никто не смотрел на экран телевизора. Одна из стюардесс, испугавшись, что начнется паника, встала в проходе и принялась громко кричать:

— Господа, успокойтесь, ситуация находится под контролем! Экипаж делает все возможное!

Но тут один из пассажиров вскочил со своего места и побежал по проходу. Стюардесса бросилась за ним.

— Куда вы! Остановитесь!

Но тот оттолкнул девушку от себя, та упала на колени толстого негра, ее и без того короткая юбка взбилась кверху.

— Пустите меня! — кричал пассажир, колотя кулаками в дверь кабины пилотов, — я хочу знать, что происходит, откройте! Пустите. Это мое право, я хочу знать, что нас всех ждет!

Он продолжал колотить кулаками по пластику двери и медленно споли на пол. К нему подбежали две стюардессы и пытались оттащить назад в салон. А тот вырывался, посылая проклятья и продолжал кричать:

— Пустите меня! Я хочу знать, что нас всех ждет!

— Успокойтесь! — кричала стюардесса и ее тон совсем не соответствовал смыслу слов.

— Я же говорила, ситуация находится под контролем!

— Мейсон, мы сейчас погибнем, — как‑то спокойно и буднично произнес Ричард Гордон.

Мейсон, даже сам того не ожидая, согласно кивнул головой, но тут же спохватился.

— Еще ничего не ясно, Дик, рано паниковать.

— А я и не паникую, — пожал плечами адвокат, — я просто констатирую факт.

Ричард посмотрел в иллюминатор. Гам, под самым крылом самолета проносились облака. В редких размывах вспыхивала желтизной выжженная солнцем земля. Самолет то зарывался в облака, то вновь отрывался от них. Двигатели натужно ревели и самолет мелко дрожал. Казалось, вот–вот, и он развалится на бесчисленное количество обломков.

Мейсон как завороженный смотрел в иллюминатор на дальний конец крыла: тот мелко вибрировал.

Если бы кто‑нибудь в эти минуты смог заглянуть в кабину пилота, он бы видел, что экипаж пытается сделать все, что в его силах. Но стрелки приборов судорожно скакали, не в силах хотя бы на одно мгновение остановиться. Самолет то терял, то вновь набирал высоту. Двигатели работали со сбоями, радист вызывал землю, его голос срывался на крик.

— Борт двадцать шестой! Борт двадцать шестой! — кричал радист в микрофон. — Мы вызываем землю! Двигатели работают со сбоями! Требуем полосу, будем совершать аварийную посадку! Говорит борт номер двадцать шесть! Номер двадцать шесть!

И вдруг на весь салон прозвучал спокойный и уверенный голос.

— Говорит командир корабля. Просьба всем успокоиться и оставаться на своих местах. Мы возвращаемся в аэропорт. Возможно, будем совершать аварийную посадку.

Ричард Гордон вдруг стал совершенно спокоен. Он откинулся на спинку кресла, руки положил на кейс. Мейсон видел его профиль на фоне иллюминатора. Губы Ричарда шептали молитву, и Мейсону казалось, что он слышит эти беззвучно произносимые слова.

Самолет завалился на бок, все так же продолжая дрожать, и в стекло ударило ослепительно яркое солнце. Казалось, оно находится прямо за иллюминатором.

Мейсон подумал:

«Вот сейчас можно до этого раскаленного диска дотронуться рукой. Неужели я погибну? — глядя в ослепительный диск подумал Мейсон, — неужели все кончится так вот банально? Но может быть, это лучше, чем смерть от виски? Но тогда при чем здесь все эти люди? Причем здесь вот этот мальчишка с короткой стрижкой?»

Мейсон видел, как мальчик ногтями рвал обшивку кресла.

«Ведь он ни в чем не виноват, ведь он еще не успел согрешить, ведь он не хочет умирать. Господи, за что же все вот этим людям? Мне — это понятно, для меня — это может быть, самый лучший выход, а они, они за что страдают?»

И здесь Мейсон услышал истошный плач маленькой девочки.

— Мама! Мама! Я не хочу умирать! Мамочка! Мамочка, спаси меня, помоги, я не хочу умирать!

Мейсон хотел броситься к ребенку, взять девочку на руки, погладить по волосам, успокоить. Он рванулся, но ремень безопасности удержал его на месте.

— Дьявол! — прошептал Мейсон и грязно выругался.

— Да помогите же мне, ради бога! Кто‑нибудь, помогите! Я прошу вас, люди, помогите!

Мейсон увидел мулатку с плачущим мальчиком на руках.

— Помогите! Помогите!

К мулатке подбежала стюардесса.

— Что случилось?

— Помогите мне пристегнуть ремень на моем ребенке.

— Как на ребенке?

Самолет качнуло, и стюардесса еле устояла на ногах, уцепившись за спинку кресла. Мулатка попыталась удержать ребенка, но тот выскользнул у нее из рук и упал на пол. Женщина, уже не обращая ни на что внимания, схватила ребенка и крепко прижала к себе.

— Помогите мне застегнуть ремни! — причитала она, уже ни к кому не обращаясь. — Робби, мой мальчик, ты не ударился? — говорила женщина, заглядывая в заплаканные глаза малыша.

Стюардесса пыталась усадить ребенка на кресло рядом с матерью, но та то отдавала ей своего ребенка, то прижимала к себе. Ремень, сколько его ни укорачивала стюардесса, все равно болтался на мальчике.

— Все будет в порядке, — пыталась успокоить мулатку стюардесса.

Но та не верила ее словам, ведь стюардесса сама была до смерти перепугана.

— Крепче держите ребенка, — уговаривала стюардесса женщину, — прижмите его к себе и не отпускайте!

— Но я не могу удержать его, он вырывается! — мулатка уже рыдала.

— Вы обязательно его удержите, — говорила стюардесса, — прижмите к себе крепче!

И мулатка, словно бы поверив стюардессе, затихла, крепко сжав своего ребенка.

— Робби, — причитала она, — ты не пугайся, все будет хорошо, мы обязательно прилетим домой.

Ребенок тихо всхлипывал, уткнувшись лицом в грудь матери.

Мейсон увидел искаженное ужасом лицо мальчика, сидевшего на три ряда впереди него. Глаза подростка молили о помощи, они звали к себе. Рядом с подростком было пустое место.

Мейсон как можно более спокойно улыбнулся ему. Тот улыбнулся в ответ. Но от этой улыбки он сделался еще более беспомощным. У Мейсона все похолодело внутри. Он уже избегал смотреть на людей. И только теперь он понял, насколько сильно желание жить и как беспомощны люди перед лицом смерти.

«Какого черта я поперся за этим Ричардом? — внезапно выругался Мейсон. — Я бы мог сидеть в Санта–Барбаре и ничто бы не угрожало моей жизни».

Но тут же Мейсон спохватился и посмотрел на своего приятеля. Тот сидел абсолютно бледный и беззвучно шевелил губами. А по щекам мистера Гордона текли слезы.

"Но ведь он тоже переживает, он тоже боится смерти, но никого не донимает своими просьбами и страхом, — подумал Мейсон. — Еще бы немного, и я бы сорвался, бросился бы в проход и принялся бы колотить кулаками в кабину пилотов, как будто это может что‑нибудь решить. Ведь они и так делают все, что в их силах. А может, они уже отчаялись? — промелькнула некстати мрачная мысль, — может там вообще никого нет? Это как бог, мы все надеемся, что он существует, что после смерти мы попадем в другую жизнь, а там, за закрытой дверью, никого нет".

Из динамиков вновь раздался немного надтреснутый, но абсолютно спокойный голос командира корабля:

— Мы приближаемся к аэропорту, просьба сохраняв спокойствие, просьба ко всем пристегнуть ремни и не паниковать.

Стюардесса двигались по проходу, раздавая советы. Один из пассажиров начал требовать кислородную маску, и это тут же взорвало салон. Пассажиры один за другим принялись вырывать из панелей прозрачные пластиковые кислородные часки.

Мейсон вцепился в подлокотники кресла, как будто оно не было соединено с самолетом и тоже не совершало это безудержное падение. За иллюминатором мелькали обрывки облаков, конденсат тек по стеклу.

И вдруг, внезапно, Мейсон увидел землю. Ему показалось, что она стремительно приближается к нему. К горлу подкатила тошнота, и Мейсон едва сдержал порыв рвоты. Темная земля в иллюминаторе показалась ему разверстой могилой.

Двигатели натужно заревели, самолет задрожал еще сильнее и медленно стал набирать высоту. Земля, словно бы нехотя, отдалялась. Но круг царило уже полное смятение и что‑то словно бы оборвалось в душе Мейсона. Ему не хотелось туда, вверх, теперь уже земля манила и притягивала его. Он понимал, что этот подъем — всего лишь временное спасение, всего лишь отсрочка исполнения приговора. Ведь где‑то уже там, вверху, этот притвор вынесен.

"А может быть нет, — мелькнула спасительная мысль, — может я должен сделать что‑то такое, что изменит судьбу? Ведь всегда бывает так, иногда свернешь не на ту улицу, опоздаешь к отходу поезда и разминешься со своей смертью. Может и сейчас можно придумать что‑нибудь такое".

Мысль Мейсона лихорадочно работала, перебирая вариант за вариантом.

А самолет то немного снижался, то вновь тяжело набирал высоту. Казалось, что "боинг" находится на какой‑то невидимой чаше весов, которая то возносится, то стремительно опускается, словно невидимая рука кладет ил другую чашу гири и милейшее, даже самое незначительное прикосновение, приводит эти чаши в движение.

— Господи, сколько же это будет продолжаться? — словно читая мысли Мейсона, отозвался Ричард Гордон. — Когда же весы остановятся и все кончится?

И тут среди всею этого сумасшествия. Мейсон увидел парня и девушку, сидевших перед ними. Те не могли оторваться друг от друга, они безудержно целовались.

"Безумцы, они хотят умереть счастливыми, — подумал Мейсон. — Но ведь в последний момент они не выдержат и отпустят друг друга, ведь я же не смог уйти вслед за Мэри, как ни любил ее. Или, может быть, это она не пустила меня вслед за собой?"

И тут парень, оторвавшись на мгновение от девушки, закричал:

— Держись за меня сильнее, Кэт! Держись!

Та, словно бы в этом был какой‑то смысл, крепко обняла парня и прижалась к нему.

— Спаси меня, Чарли, — шептала она. — Спаси.

— Только не бойся. Кэт, самое главное, не бойся, — уговаривал ее парень, — ведь я с тобой — и ничего не случится.

— Ты сам не веришь в это, — причитала девушка.

— Я не буду тебя обманывать, мы спасемся. Вот увидишь, все будет хорошо, — как заклинание принялся выкрикивать парень.

И вдруг, девушка, подняв к нему свое лицо, улыбнулась и спросила:

— А что мы сегодня будем делать вечером?

Этот вопрос заставил Мейсона содрогнуться. Он даже не мог себе представить, что такое можно сейчас спросить перед лицом надвигающейся смерти.

Девушка ждала ответа, и внезапно из ее глаз брызнули слезы, она содрогнулась в громком плаче. И парень едва удерживал ее, так забилась она в его руках.

— Перестань, сейчас же перестань! — упрашивал ее парень.

— Ты не веришь, что мы спасемся! — выкрикивала девушка, — мы погибнем и даже ты не сможешь ничего сделать!

Девушка оттолкнула своего возлюбленного и прикусила губу. Она даже не заметила, как из уголка рта потекла алая кровь.

— Сколько же здесь будет крови! — подумал Мейсон. — Мы все превратимся в кровавое месиво и никто уже не сможет разобраться, где чье тело».

И тут он почувствовал, как на его ладонь легла рука Ричарда и крепко сжала его пальцы.

Мейсон резко повернулся, вскрикнув от боли. Ричард, закатив глаза, выгнулся и застонал.

— Дик, что с тобой? — Мейсон принялся развязывать ему галстук, расстегивать пуговицы рубашки.

— Держись! Держись, Дик! — шептал он.

Но вдруг хватка Ричарда Гордона ослабла, он обмяк и запрокинул голову. На его губах появилась какая‑то странная умиротворенная улыбка.

Мейсон, еще не поняв, что произошло, принялся трясти своего друга.

— Дик! Дик! Очнись!

— Все… — прошептали губы Ричарда и его голова бессильно опустилась на грудь.

Мейсон еще раз встряхнул Ричарда и тут же разжал свои пальцы. Очки в тонкой золотой оправе медленно сползли с лица и ударившись о кейс, упали на пол. Мейсон, как завороженный, смотрел на поблескивающие стекла. Самолет мелко вибрировал и очки медленно ползли но наклонному полу, подпрыгивая при каждом содрогании фюзеляжа.

— Он мертв, — прошептал Мейсон и огляделся.

Но не к кому сейчас было обратиться, некому было сказать, что человек умер.

Мейсон схватил за руку пробегавшую мимо стюардессу.

— Чем могу помочь? — как будто ни в чем не бывало, заученным тоном спросила она.

— Нет, все в порядке, — вздохнул Мейсон и отпустил руку девушки.

Та тут же взглянула в глаза Ричарду и все поняла. Она взвизгнула от страха и побежала но проходу.

Динамик над головой Мейсона вновь ожил. Зазвучал голос командира корабля, но теперь он раздавался словно откуда‑то издалека:

— Мы приближаемся к аэропорту. Просьба ко всем обезопасить себя. Сдайте стюардессам острые, колющие, бьющиеся предметы, очки, авторучки, туфли со шпильками.

Стюардессы словно бы опомнились, заслышав голос своего командира и лихорадочно принялись исполнять приказания.

А люди срывали с себя очки. Просоли в подставленные пакеты авторучки. Вслед за ними падали бутылки, фотоаппараты, бинокли. Женщины сбрасывали туфли и они тоже оказывались и пакетах.

Стюардессы быстро относили собранное в одно из боковых отделений багажного отсека и вновь возвращались в солон.

Земля уже были совсем близко, оно тонула к себе самолет, как огромный магнит притягивает к себе иголку. Самолет стал заваливаться на бок и земля медленно поплыла за иллюминатором. Мейсону казалось, что это самолет остается на месте, а мир вокруг него пришел в движение. За стеклом вспыхнул ослепительный диск солнца, и Мейсон инстинктивно зажмурился. Но солнце даже сквозь закрытые веки слепило его, а он никак не мог заставить себя отвернуться.

"Никогда не думал, что смерть будет такой ослепительно–яркой, — пронеслось в голове у Мейсона. Мне всегда казалось, что она приходит из темноты. Я не хочу умирать".

И тут что‑то прохладное и мягкое коснулось его глаз. Мейсон даже задохнулся от радости, настолько желанным было то прикосновение.

— Мэри, я иду к тебе, мы вновь будем вместе. Мы сейчас встретимся, еще несколько мгновений, и мы навсегда будем вместе.

Мейсон попытался открыть глаза, но ему это не удалось. Прохладные пальцы плотно прижимали его веки. И здесь он услышал голос Мэри. Он перекрывал крики, плач, стенания, шум мотора, возгласы, хотя звучал очень тихо, по вкрадчиво.

— Мейсон, забудь о страхе, ты должен жить, в тебя прошу. Мы будем вместе, но не сейчас.

— Я погибну? — спросил Мейсон.

— Не спрашивай.

— Что я должен делать?

— Ты должен жить и спасти многих.

— Но что я должен делать?

— Открой глаза.

И Мейсон почувствовал, как ладони, скользнув по его лицу, исчезли.

Он вновь увидел слепивший диск солнца и зажмурился. Самолет накренился и за стеклом возник холодный глянец безоблачного неба.

Из динамика раздался голос командира:

— Самолет заходит на посадку. Пригнитесь и обхватите голову руками.

Салон словно бы опустел. Людей не стало видно из‑за спинок кресел.

Мейсон уже тоже приготовился пригнуться, как вдруг краем глаза увидел в трех рядах впереди от себя коротко стриженный затылок мальчика. Подросток, словно бы почувствовав его взгляд, обернулся. И Мейсон инстинктивно потянулся руками к своему ремню, расстегнул его и встал. Кейс Ричарда Гордона с грохотом упал на пол.

Мейсон подхватил его и цепляясь за спинки кресел, направился к мальчику и сел рядом с ним.

— Все будет хорошо, ничего не бойся, — произнес Мейсон.

Мальчик, благодарный незнакомому мужчине за то, что тот занял свободное место рядом с ним я итог ужасный момент, слегка улыбнулся.

— Как тебя зовут? — спросил Мейсон.

— Ник Адамс.

— А меня Мейсон Кепвелл. Будем друзьями.

Мейсон пристегнул свой ремень, обнял мальчика и крепко прижал к себе.

Мейсон взглянул в иллюминатор. Земля стремительно неслась за а стеклом, смазанная бешеной скоростью самолета.

"Где же аэродром? Наверное, мы до него не долетели, мы скоро упадем".

И Мейсон сам удивился тому, как спокойно он об этом подумал. Он еще раз повторил себе.

"Мы разобьемся".

Но эта мысль уже нисколько не волновала его, не холодила душу. Ему сделалось спокойно и легко, так, словно бы все в его жизни уже решилось,

А мальчик мелко вздрагивал в его руках.

— Спокойнее, Ник, — проговорил Мейсон. — ты будешь жить, обязательно будешь жить, это говорю тебе я, Мейсон Кэпвелл. Запомни эти мои слова.

И вдруг Мейсон услышал смех. Удивленный, он поднял голову, и прямо над собой он увидел экран телевизора. Там, в салоне, прямо на столе отплясывал пьяный ковбой с пышногрудой девицей, а все собравшиеся вокруг стола радостно хлопали в ладоши, подбадривая танцующих. Музыка все убыстрялась, движения танцоров становились дергаными. И Мейсон подумал.

"Интересно, а когда самолет разобьется, этот кошмар кончится или телевизор будет продолжать работать?"

— Я абсолютно спокоен, — сам себе сказал Мейсон и приложил ладонь к сердцу, оно стучало ровно и уверенно, как будто бы Мейсон не сидел в самолете, терпящем катастрофу, а сидел на берегу реки, прислонившись спиной к стволу шершавого дерева.

Вновь из динамиков зазвучал голос командира корабля:

— Всем приготовиться! Приготовиться! — это был уже иступленный вопль обреченного на смерть человека. — Всем приготовиться!

"К чему? — подумал Мейсон. — Неужели к смерти можно приготовиться? Но ведь я уже приготовился и сейчас как ни странно, ничего не боюсь. Я спокойно жду того момента, когда самолет врежется в землю, вспыхнет и развалится на куски".

Мейсон медленно отодвинул рукав пиджака и посмотрел на циферблат. Секундная стрелка медленно перебрасывалась от одного деления к другому.

«Боже, как медленно идет время! Пока она пройдет половину циферблата, я могу вспомнить свою жизнь».

Он прикрыл глаза. И тут же перед ним как в калейдоскопе начали меняться картинки. Дом в Санта–Барбаре, испуганное лицо матери, когда он, Мейсон, разбил вазу. И тут он словно бы увидел себя со стороны. Он был словно таким же, как подросток, которого он сейчас сжимал в руках: такие же коротко стриженные волосы. Потом Мейсон увидел книгу, которую так и не успел дочитать. Она лежала на подушке в спальне и ветер, врывающийся из распахнутого окна, листал ее страницы. Мейсон у даже показалось, что он различает слова еще не прочитанного текста.

"Сколько же может длиться падение? — Мейсон вновь посмотрел на циферблат, но стрелка еще даже не прошла и четверти оборота. — Как медленно идет время, как будто бы все остановилось вокруг и замерло. Интересно, когда ты мертв, время идет или стоит на месте? Скоро ты узнаешь об этом. Мейсон".

Мейсон смежил веки.

— Мэри, — обратился он в пустоту, — теперь я знаю, почему твои руки пахли медом, когда ты приходила ко мне. Мед, воск, восковые свечи — это смерть, это ее запах. Мел, воск, — вновь повторил он, — пчела…

И тут ему почудилось гудение пчелы.

Откуда пчела может взяться в этом самолете? Как она сюда попала? Она же сейчас может кого‑нибудь ужалить и это будет очень больно, — некстати подумал Мейсон, но тут же сообразил, что это не гул пчелы, а рев двигателей несущегося к земле самолета.

Мейсон вновь посмотрел на циферблат: стрелка сдвинулась за это время всего на три деления.

Эти часы подарила мне Мэри, — вспомнил Мейсон. — Может, я погибну, а эти часы будут продолжать идти. А может они разобьются и стрелки замрут, показав точное время катастрофы, которое совпадет с моментом моей смерти.

— Мейсон, не думай о смерти, думай о жизни, — вновь донесся до него из небытия тихий голос Мэри.

— Хорошо, в свои последние мгновения я буду думать о тебе.

— Не думай, — запретила Мэри, — думай о Нике Адамсе, который сейчас плачет у тебя на груди. Обо мне ты еще успеешь подумать, у тебя будет много времени.

Мейсон положил свою ладонь на голову мальчика и взъерошил его короткие волосы.

— Держись, Ник, держись, скоро все кончится, — шептал Мейсон.

А мальчик вздрагивал, и Мейсон чувствовал, как становится влажной его рубашка от слез.

— Папа! Папа! — услышал он дрожащий голос Ника.

— Я с тобой, — сказал Мейсон и крепче прижал к себе ребенка.

Верхушки деревьев уже проносились под самым брюхом боинга, и Мейсону чудилось, что он слышит треск ломаемых стволов. Деревья внезапно кончились и за иллюминатором сверкнуло ядовито–зеленое кукурузное поле. Самолет вздрогнул, задрав нос, и за спиной у Мейсона раздался оглушительный грохот. Пронзительный ветер ворвался в салон, сверкнуло яркое солнце. Куски обшивки, багаж, разваливались и разлетались в разные стороны. Боинг скользил по мягкой вспаханной земле, оставляя за собой искореженные листы обшивки, куски теплоизоляции, кресла, багаж, тела мертвых пассажиров. Самолет развалился надвое и хвостовая часть, несколько раз перевернувшись, задымилась. Оставшаяся часть фюзеляжа с салонами первого и второго класса продолжала еще скользить по земле, распадаясь на части.

Мейсон на какое‑то мгновение потерял сознание или может быть, ему показалось, что он ничего не видит. Грохот и скрежет прекратились и воцарилась гнетущая тишина.

Мейсон услышал как тикают его часы.

«До какого деления успела дойти секундная стрелка?» — подумал Мейсон и открыл глаза.

 

ГЛАВА 4

Яркое солнце на кукурузном поле. Ник Адамс приносит кейс и выводит Мейсона к людям. Мейсон считает шаги на дороге. Отражение на полированной поверхности кейса напоминает Мейсону зеркало в ванной. Поворот, к дому Марии Робертсон.

«Боже, неужели я ослеп?» — подумал Мейсон и прикоснулся кончиками пальцев к глазам.

Ник Адамс продолжал вздрагивать, прижавшись к его груди.

«Ребенок жив, — как‑то спокойно подумал Мейсон. — но почему так темно, может я ослеп?» И тут Мейсон почувствовал, что едкий дым забирается ему в горло. Он нервно закашлялся, поднес часы к самым глазам, но так и не увидел циферблата. Только серая густая пелена была перед ним. Мейсон вытянул руку вперед, но впереди была только пустота. Он принялся расстегивать свой спасательный ремень, потом ремень Ника Адамса. Он взял его за руку и двинулся, сам четко не представляя, куда идет. И вдруг, через несколько шагов, едкий дым рассеялся и Мейсон увидел ослепительный свет. Перед ним было ярко–зеленое сочное кукурузное поле, по которому были разбросаны обломки самолета. Они сверкали, как осколки стекла.

— Туда, к свету, скорее. Ник, скорее! — рванув за собой мальчика, заспешил Мейсон.

Фюзеляж самолета казался огромной грубой с рваными краями. Вокруг Мейсона вспыхивала, трещала, горела обшивка. Огонь был жуткий, оранжевого цвета, сыпались искры.

— Скорее! Скорее. Ник! — приказывал Мейсон. таща ребенка, который и не пытался сопротивляться. — Туда! Туда. Ник!

Мальчик застыл на краю: до земли было футов шесть.

— Прыгай!

— Боюсь, — вскрикнул ребенок.

— Прыгай, я тебе приказываю!

И тут же Мейсон понял, что страх силен, что мальчик стишком напуган. Он толкнул его в спину и выглянул. Ребенок на четвереньках отполз от самолета.

— Ник, убегай на поле, скорее! — приказал Мейсон, и мальчик, вскочив на ноги, опрометью, не оглядываясь, бросился от пылающего самолета.

И здесь Мейсон услышал за своей спиной стоны, тяжелые вздохи, крики, голоса, плач, вопли, проклятье, мольбу.

Он глотнул воздуха развернулся и бросился в горящий салон. Он действовал инстинктивно, абсолютно не думая о том, что делает: отстегивал ремни, вытаскивал из‑под обломков кресел людей, собирал их в группы, за руку тащил к свету, выталкивал на землю, приказывал и все безропотно слушались его.

Казалось, только он единственный из всех пассажиров находится в полном рассудке и только ему одному известно, как сейчас надо поступать.

— Сюда! Сюда! Спасите! — услышал он голос.

Это звала кучерявая мулатка, се лицо было окровавлено, она шарила руками вокруг себя, ощупывала сиденье.

— Робби! Ты где, малыш? Иди сюда, это я, твоя мама, иди сюда! Скорее! Скорее, я здесь! — выкрикивала женщина.

Мейсон нагнулся, расстегнул ремень безопасности, резко дернул ее за руку.

— За мной! Иди за мной!

— Нет, мой ребенок, Боб, он где‑то здесь, я должна его найти.

— За мной! — решительно крикнул Мейсон и толкнул женщину в спину, — туда, скорее туда!

А вокруг шипела краска, корежился металл, горел пластик. Мейсон увидел безжизненное изувеченное тело ребенка и еще раз толкнул женщину в спину.

— Скорее! Сейчас здесь все стрит, скорее!

По дороге он подхватил еще одну девочку в окровавленном платье, подпал ее на руки и потащил упирающуюся мулатку к спасительному свету.

— Скорее шевелитесь!

Мейсон выругался и этот его крик и брань, казалось, подстегнули людей. Они начали действовать более осмысленно и более четко выполнять его приказания. Мейсон выводил, выносил, вытаскивал людей.

— Розалина! Розалина, ты где? Пойдем со мной, пойдем же скорее! — седой мужчина пытался поднять безжизненное тело своей жены, но ремень безопасности крепко держал его.

— Ремень! Ремень отстегни! — приказал Мейсон, но мужчина смотрел на него безумным взглядом, явно не понимая, что и зачем надо сделать.

Мейсон оттолкнул его, быстро отстегнул ремень и, взвалив женщину на плечо, двинулся к выходу.

— Боже! Осторожнее! Осторожнее! Ведь ей может быть больно! Вы слышите, ей будет больно!

Мейсон не обращал внимания на крики мужчины. Он подтащил женщину и передал в руки людей.

— Там люди! Там люди! — услышал Мейсон у себя над ухом и обернулся.

Перед ним стояла и тряслась от ужаса молоденькая стюардесса.

— Там Линда и Сильвия. Линда и Сильвия! А я Одри. Одри, — говорила девушка.

— Хорошо, я понял, ступай к выходу.

— Нет, там люди, их надо… я боюсь! — кричала девушка, она ладонью зажимала разрезанную щеку.

— Уходи отсюда! — строго сказал Мейсон и девушка покорно поплелась, спотыкаясь об обломки кресел, переступая через трупы по широкому проходу, туда, где слышались голоса людей, где раздавался вой пожарных машин, где сверкали мигалки "скорой помощи".

— Отходите от самолета! Все от самолета! — услышал Мейсон голос, усиленный мегафоном, — сейчас самолет взорвется! Все уходите!

Мейсон криво улыбнулся, набрал полную грудь воздуха и вытянув перед собой руки, вступил в едкий удушливый дым, который наполнял салон. Через несколько шагов его руки на что‑то наткнулись.

«Это, наверное, человек», — подумал Мейсон.

— Вставай, приятель, — встряхнув за плечи, крикнул Мейсон.

Но, приблизив лицо, он увидел перед собой голову негра с оскалившимся ртом. Мужчина был мертв.

— Дьявол, — прошептал Мейсон и на ощупь двинулся вглубь салона, туда, где слышались крики.

— Ко мне! Ко мне, громко позвал он, — все идите ко мне! — и почувствовал, как несколько рук потянулись к нему, уцепились за его пиджак.

— Все сюда! Все сюда! — продолжал кричать Мейсон, — держитесь друг за друга а двигайтесь за мной. Только никто не должен останавливаться! Никто не должен останавливаться! — повторял Мейсон, выводя людей из салона.

Когда он приблизился к краю, и люди стали спрыгивать на землю, чья‑то уверенная рука рванула его, и Мейсон упал вниз, больно ударившись щекой о землю.

— Но там же люди! — воскликнул Мейсон, теряя сознание.

Пожарные пробовали сбить огонь. Они работали деловито и уверенно, но все их попытки Пыли тщетны. То там, то здесь вырывались яркие языки пламени, взлетали вверх снопы искр. Весь фюзеляж уже почернел от огня. Едкий дым тянулся по полю.

И вдруг раздался оглушительный треск и гигантский фюзеляж развалился на несколько частей, показывая свои обгоревшие внутренности.

Мейсон открыл глаза как раз в тот момент, когда облако огня охватило остатки самолета. Он тяжело поднялся и, не обращая ни на кого внимания, побрел по кукурузному полю.

Вокруг него сновали спасатели, люди плакали, сбившись в небольшие группки, ослепительно сверкали мигалки машин «скорой помощи». Над самой головой у Мейсона промчался полицейский вертолет.

А Мейсон брел, раздвигая перед собой стебли кукурузы. Двое пожарных едва удерживали в своих руках мулатку. Она брыкалась, кусалась, пыталась вырваться, исступленно кричала, глядя на охваченный огнем остов самолета.

— Там мой ребенок! Робби, пустите меня! Я хочу умереть! Я хочу быть с ним!

Один из пожарных хлестал женщину по лицу, пытаясь привести ее в чувство. Но та словно бы не чувствовала боли.

Мейсон отвернулся, не в силах смотреть на муки женщины.

— Мистер, с вами все в порядке? — к нему подошел один из спасателей.

Мейсон недоуменным взглядом посмотрел на него и махнул рукой.

— Пошел ты к черту!

Он прошел еще несколько шагов и чуть было не споткнулся о лежащих на земле парня и девушку, тех самых, которые сидели в самолете перед ним. Они лежали обнявшись и плакали.

И тут Мейсон вспомнил этот плач.

«Это ведь я их вывел, — равнодушно подумал Мейсон, — а они еще не хотели выходить из этого ада, я прямо‑таки тащил их к выходу».

И он вновь побрел, спотыкаясь о рыхлую землю.

«Интересно, который сейчас час?» — Мейсон посмотрел на руку, но часов не было.

На запястье чернел шрам с уже запекшейся кровью. Мейсон прикоснулся к ране губами и ощутил, как горит его кожа.

"А ведь эти часы подарила мне Мэри, я их так любил! А теперь мне придется жить без часов, ведь я не смогу заставить себя носить другие".

Мейсон поднялся на невысокий холм и оглянулся. По кукурузному полю тянулась страшная черная борозда и конце которой лежал пылающий остов самолета.

«Вот они, разверстая могила», — подумал Мейсон и опустился на землю.

Он сидел, запрокинув кверху голову, и смотрел на ослепительный диск солнца даже не прикрывая глаз.

И вдруг, возле самого уха, он услышал звон пчелы Он прикоснулся к своим волосам, аккуратно взял пчелу в щепотку и безучастно посмотрел на блестящие маленькие крылья. Пчела звенела, он вновь поднес ее к уху и послушал этот пронзительный звон.

"Она даже не ужалила меня" — подумал Мейсон и разжал пальцы.

Потом он поднес пальцы к носу и жадно втянул в себя воздух: пальцы пахли цветочной пыльцой

«Какой сладкий запах! — подумал Мейсон. — Это запах жизни»

И тут он услышал весь тот шум, который наполнял землю. Шелестели стебли кукурузы, шумел ветер, слышались голоса людей, крики, слышался шорох травы. Мейсон напрягся и отчетливо услышал, как гулко бьется у него я груди сердце. Это были тяжелые и оглушительные удары, как будто огромный молот опускался на наковальню.

"Я жив, — еще раз повторил Мейсон. — неужели все закончилось? Неужели весь этот кромешный ад позади?"

Мейсон попытался сосредоточиться. Он крепко прижал ладони к ушам и сильно зажмурился.

"Позади, позади, все кончилось, самое страшное осталось позади. Но остался ли я тем самым человеком, тем, который был прежде, тем, который садился в самолет? Или я остался там, в безоблачном небе, там, где я слышал голос Мэри и ощущал прикосновение ее прохладных пальцев?"

Мейсон заплакал. Слезы текли по его щекам, оставляя на пыльном лице борозды.

— Мейсон! Мейсон! — услышал он какой‑то странный голос и ощутил на своем плече прикосновение легкой руки.

— Это ты? — спросил он.

— Да, это я. Ник Адамс.

Мейсон оторвал ладони от лица и медленно повернулся. Над ним стоял мальчик и сжимал в правой руке огромный кейс.

— Мейсон. ты забыл свой чемодан, вот он. — Ник опустил кейс Гордона на рыхлую землю прямо рядом с Мейсоном.

— Ты запомнил мое имя, — изумился мужчина.

— Но ведь и ты знаешь, как меня зовут. — И тут Мейсон увидел, что по щекам Ника тоже текут слезы, а на губах блуждает уже не детская улыбка. — Я бежал за тобой, бежал, но тебя. Мейсон, нигде не было, а потом я остановился и увидел, что у меня в руках твой чемодан.

— Спасибо тебе. Ник.

Мейсон поднялся на колени и потянулся руками к мальчику.

Тот бросился ему на грудь и, не стесняясь слез, зарыдал.

— Спасибо тебе, приятель, это очень важный чемодан. Он для меня много значит.

— Моя мама очень расстроится и будет плакать, когда узнает, что произошло. Мейсон, ты ей ничего не говори, хорошо?

— Ладно, Ник. Я ничего не скажу. Только никуда не отходи, будь сейчас радом со мной.

— Хорошо, Мейсон.

Мальчик, уткнувшись в плечо Мейсона, уже навзрыд плакал.

— Успокойся, Ник, — буднично сказал Мейсон и взъерошил коротко стриженные волосы мальчика, — все позади. Мы с тобой живы, здоровы. Немного поцарапались, я потерял часы. Видишь, какое несчастье. Зато ты нашел мой чемодан — а это счастье. Значит, все хорошо, все нормально.

Мейсон поднялся с колен и осмотрелся. Мальчик все еще прижимался к нему и плакал.

— Успокойся, Ник, все позади, посмотри.

Мальчик заглянул и лицо Мейсону.

— Я боюсь, — прошептал он.

Мужчина взял подростка за плечи и повернул лицом к солнцу.

— Посмотри вверх. Видишь — солнце. Мир остался прежним. В нем живут твои друзья, твоя мать.

— У меня нет отца, — вдруг сказал Ник.

— А у меня нет матери, — сказал Мейсон, — она давно умерла. И у меня нет Мэри, она тоже умерла.

— Мэри — твоя сестра? — спросил Ник. Мейсон покачал головой.

— Это больше, чем сестра. Я ее очень любил. Я любил се больше всех, а се нет.

— Она что, сейчас погибла? — с испугом спросил Ник.

— Нет, это было раньше. Мне кажется, что это было вчера, но может быть, и год назад.

И вдруг Мейсон понял, что вся его прежняя жизнь кажется теперь ему далекой и нереальной. Хотя она вспоминалась во всех подробностях. Но это было точно так же, как он видел сейчас отсюда, с вершины холма, горящий остов самолета, суетящихся людей, слышал крики, голоса, даже разбирал некоторые фразы. Но все это происходило, словно бы на большом удалении от него, и совершенно не относилось к его теперешней жизни. Все как будто бы происходило за толстым стеклом, через которое он. Мейсон, уже не мог пробиться.

— Пойдем, — позвал его мальчик, — пойдем к людям, — и подал Мейсону руку, потащил его за собой, точно так же, как Мейсон выводил мальчика из горящего самолета.

Мейсон подхватил кейс и послушно побрел за своим проводником. Он тяжело брел по мягкой пыльной земле, спотыкался, раздвигал стебли кукурузы, слышал, как они хрустят под его ногами. На какое‑то время он потерял самолет и людей из виду. Ему казалось, что эти заросли никогда не кончатся. Мейсон уже понимал, где находится и поэтому, закрыв глаза, послушно следовал за Ником Адамсом.

А тот уверено вел его к людям, он вел его так, как поводырь ведет слепого.

— Где мы? — спрашивал Мейсон. не открывая глаз.

— Мы идем к людям, — отвечал ему Ник. — Они совсем близко.

— Зачем мы туда идем? — Мейсон остановился и вырвал свою руку из пальцев мальчика.

— Но ведь они нас ждут и ищут, они волнуются, идем.

Ник упрямо схватил руку Мейсона и потащил ею туда, где слышались голоса людей.

Мейсон открыл глаза, заросли кукурузы кончились. Они стояли как раз на самом краю борозды, проложенной падающим самолетом.

— Видишь людей? — спросил Мейсон. Ник кивнул.

— Да.

— Иди к ним, иди один, назови свое имя. Они передадут твоей матери, что ты жив.

— Идем со мной, — позвал мальчик.

Но Мейсон отрицательно качнул головой.

— Проста, Ник, но я должен остаться здесь.

— Но почему? — спросил мальчик.

— Мне там нечего делать, меня никто не ждет.

— Но ведь все подумают, что ты погиб.

— Ты же помнишь мое имя? — улыбнулся Мейсон, — и ты назовешь его. Иди, — он вновь подтолкнул Ника в спину.

И тот почувствовал себя ребенком рядом со взрослым. Он сделал несколько робких шагов и обернулся. Но Мейсон вновь махнул ему рукой.

— Иди, иди, не останавливайся, тебя там ждут.

Ник побежал по рыхлой земле, потом споткнулся, упал, поднялся и, обернувшись к Мейсону, крикнул:

— Я скажу им твое имя! Мейсон Кэпвелл, я не забыл его.

Мейсон кивнул, устало помахал рукой, раздвинул стебли кукурузы и медленно побрел по полю. Он шел и слышал, как гаснут голоса, вой сирен, как все растворяется в шуме природы. Он шел, пока не уперся в откос широкой насыпи шоссе. Помогая себе руками, цепляясь за ветки кустарников, Мейсон взобрался на бетонную полосу и оглянулся.

Перед ним расстилалось огромное поле, на котором вдалеке тянулся шлейф черного дыма. Мимо Мейсона проносились машины, обдавая его горячим ветром, но он не обращал на них внимания. Он машинально достал из кармана сигарету, закурил. Тонкая струйка дыма поплыла в знойном воздухе дня.

"Какая сегодня жара!" — с безразличием подумал Мейсон и побрел но шоссе. Ему сигналили, но он, не оглядываясь, махал машинам рукой, чтобы те ехали дальше. Он чуть не налетел на стальной столб–указатель и остановился под ним, высоко задрав голову.

На кобальтовом фоне белела надпись: «Аэропорт — 1 миля».

Мейсон свернул на развязке вправо и побрел к сверкающим зеркальным стеклом зданиям аэровокзала.

«Плохо, что я где‑то в самолете потерял свои солнцезащитные очки», — подумал Мейсон, щуря глаза от нестерпимо яркого солнечного света.

Дорога казалась ему бесконечной. Мейсон шел, считая шаги от одного шва бетонного покрытия до другого.

Десять шагов, еще десять, еще десять…

Сотня, еще сотня… еще одна…

Тысяча.

Он вскинул голову. До здания аэровокзала оставалось совсем немного, и он вспомнил, как они с Гордоном подъезжали сюда несколько часов тому назад.

А может, это было не несколько часов, ведь я не знаю, сколько сейчас времени. Может, это было месяц или неделя.

«Ричард Гордон мертв, — вспомнил Мейсон, — я видел это собственными глазами. Он умер раньше, чем самолет ударился о землю. А он ведь говорил, что у него недобрые предчувствия. И Ричард не ошибся, интуиция его опять не подвела. И вот его кейс. Хорошо, что не я сообщу Саманте о смерти Дика. Пусть она узнает это от кого‑нибудь постороннего. Мне будет слишком тяжело и больно смотреть в ее глаза. Ведь она, конечно же, подумает, почему умер Дик, а не я. И я никогда не смогу признаться ей в том, что Ричард умер раньше, чем самолет разбился. Л если я и скажу ей об этом, то она вряд ли поверит мне. К тому же. Дик накануне застраховал свою жизнь. Он сам сказал мне об этом. И если узнают, что он умер своей смертью, а не погиб, то могут быть проблемы с получением страховки. А это единственное средство к существованию, оставшееся у Саманты и ее детей».

Вдруг Мейсон остановился.

«Бумажник! — вспомнил он. — В бумажнике ключ от сейфа».

Он принялся хлопать себя по карманам и обнаружил бумажник в кармане брюк. Он раскрыл его и вытащил маленький сверкающий ключик. Ключ от сейфа в банке, где лежат документы.

"Но буду ли я заниматься этим делом без Ричарда? Ведь все осталось в прошлом. Все сгорело в этом проклятом самолете. Мог погибнуть и я, могли погибнуть вообще все. Этот ключ и кейс могли исчезнуть в огне. О чем это мы разговаривали с Ричардом? О чем? Я рассказывал ему о Джулии Уэйнрайт. О ком говорил он? Боже, что с моей памятью?» — Мейсон остановился, поставил на бетон кейс и сжал виски руками.

О ком говорил Дик? О ком? А! Он говорил о девушке, Марии Робертсон. Ведь мы вдвоем ухлестывали за ней… Давно… Боже, как давно это было. Что же он о ней говорил? Живет одна с ребенком в каком‑то городке, неподалеку отсюда. Он говорил это в машине, когда мы ехали к аэропорту. Говорил, что очень хочет ее увидеть, встретиться, поговорить. Ведь когда‑то он любил ее, и мне она нравилась. Она была первой девчонкой, которую я поцеловал. Нет. Все было не так. Это не я поцеловал се, а она поцеловала меня на заднем сиденье машины моего отца. Да, да, это она, Мария Робертсон, поцеловала меня. Отец вел машину, а мы были уверены, что он нас не видит. Мария наклонилась ко мне и робко поцеловала, она хотела поцеловать меня в щеку, а я повернулся и наши губы встретились. Что же тогда сказал отец? Он видел наши отражения в маленьком зеркальце. Он ничего не сказал, я помню. Отец промолчал и как‑то странно улыбнулся, глядя на нас. А мы покраснели и почувствовали себя провинившимися. А потом мы вспоминали это маленькое приключение и смеялись. И тогда она предложила поцеловаться вновь. Но вот тот следующий поцелуй я не запомнил. А первый нечаянный почему‑то помню отчетливо, как будто бы это произошло только что. Мария хотела стать балериной. Мечтала. А когда я говорил ей, что буду адвокатом, она смеялась. Работа адвоката казалась ей совершенно неинтересной. Любопытно, танцует ли она сейчас? Ведь я адвокатом стал, а она? Наверное, она вышла замуж, и они с мужем переехали в маленький городок. Черт, как он называется? Я не могу вспомнить. Но… постой, Мейсон, ведь она живет одна, значит, она не выходила замуж. Но Дик говорил, что у нее есть ребенок, значит она вышла? Неудачно или муж умер? Я не могу вспомнить нашего разговора».

Мейсон подхватил кейс и сделал несколько неуверенных шагов. Только сейчас он почувствовал страшную усталость во всем теле. Его качало из стороны в сторону, голова кружилась. Боясь упасть, он отошел к ограждению и присел на них.

— Нужно закурить, закурить, — твердил Мейсон, но почему‑то никак не мог найти пачку сигарет.

Наконец, он нащупал сигарету, вывалившуюся из пачки в кармане, и закурил. Но от этого стало только хуже. Кровь бешено стучала в висках. Казалось, голова сейчас разлетится на куски как огненный шар. Солнце сверкало в полированной поверхности кейса, и Мейсон увидел я ней свое отражение.

«Неужели это я?» — пронеслась в голове странная мысль.

И мужчина бесцветным голосом спросил у своего отражения:

— Это ты, Мейсон Кэпвелл? Или Мейсон Кэпвелл это я? Когда‑то со мной уже такое было, — и Мейсон вспомнил, как запустил бутылкой с виски в большое зеркало в своей квартире.

— Но ведь это было в другой жизни и, наверное, произошло не со мной. Вернее, сейчас я уже совсем не тот, каким был тогда.

— Я не тот, каким был тогда повторило искривленное отражение Мейсона.

— Что? — переспросил удивленный мужчина и внезапно понял, что сходит с ума.

Он схватил в пригоршню песок и принялся тереть сверкающую поверхность кейса. Песок и пыль скользили по отражению, и Мейсон прошептал:

— Вот так песок мог сыпаться на мое лицо, если бы я погиб. Но ведь он и так сыплется по моему лиц, — и Мейсон грязными пыльными руками прикоснулся к своему разгоряченному лицу.

— Нет, я не должен сойти с ума! — прокричал мужчина, поднимаясь с колен, — я должен жить. Ведь Мери сказала, что я не должен умирать. Мери! — Мейсон, запрокинув голову, посмотрел в выцветшее голубое небо, — где ты, Мери? Ведь ты была там со мной, и это ты спасла меня, только ты. И я благодарен тебе за твою любовь. Прости меня, если сможешь, и Мейсон вновь посмотрел на горячую землю пол йогами.

Потом он нагнулся, подхватил кейс и направился к автомобильной стоянке. Его походка становилась все тверже и увереннее. Он уже не считал шаги, а смотрел прямо перед собой.

А в сущности, ничего и не произошло, — подумал Мейсон. — Просто на несколько мгновений постоял на краю собственной могилы и почувствовал, каким холодом оттуда веет.

От этой мысли Мейсону сразу сделалось холодно, и он зябко поежился.

Мейсон вышел к автомобильной стоянке. Он шел среди машин, нагретых жарким солнцем, слышал голоса людей, говоривших между собой о страшной авиакатастрофе.

— Там все погибли, — уверял истеричным тоном один мужчина, — я там был, там полно трупов, к городу поехала целая вереница машин. Я видел трупы стариков, женщин, детей.

Кто‑то испуганно вскрикнул, а кто‑то усомнился.

— Но ведь говорят, там не все погибли, кто‑то и уцелел.

— Не знаю, — говорил мужчина, — самолет развалился надвое, а потом взорвался и сгорел. Вряд ли удалось кому‑то выбраться.

— А из‑за чего произошла авария? — спросил кто‑то из любопытных.

— Говорят, отказали двигатели, и самолет не дотянул до посадочной полосы.

— Но ведь он должен был лететь в Нью–Йорк.

— Да, но им пришлось сюда вернуться.

— Они вернулись сюда, чтобы умереть, — сказал кто‑то.

Мейсон посмотрел на него поверх головы и встретился взглядом с молодым длинноволосым парнем.

— Нет, чтобы жить! — крикнул Мейсон.

— А вам‑то откуда знать? — заметил парень, — ведь вас там не было.

— Да, там был не я, — пробормотал себе под нос Мейсон, идя по стоянке.

Он даже не сообразил, почему пришел сюда. Прямо перед ним стоял его автомобиль, на котором Мейсон вместе с Гордоном приехали в аэропорт.

— Я тут, а Гордона нет, — горько проговорил Мейсон.

«Он сидел рядом со мной и все время повторял, чтобы я не гнал так быстро, ведь времени у нас было предостаточно. А я, что же говорил я ему? Я вспоминал Мэри, но говорил ему о Джулии Уэйнрайт, а он говорил о жене, а потом вспомнил о Марии Робертсон. Почему он ее вспомнил? А разве я могу ответить, почему я думал о Мэри? Он хотел ее увидеть, но не сказал, зачем? Наверное, он ее любил».

Мейсон усмехнулся.

«Мне обязательно нужно увидеть Марию Робертсон и сказать, что ее любил Ричард Гордон. Интересно, вспоминает ли она о Дике? Вспоминает ли она обо мне? Помнит ли она тот поцелуй на заднем сиденье автомобиля? А где же я найду ее? Ведь Ричард не сказал, где именно она живет? А маленьких городков много. Постой–постой…» — Мейсон прикоснулся к раскаленному капоту своего автомобиля.

Но металл даже не обжег ему пальцы.

«Он показал мне поворот и сказал, что там живет Мария Робертсон. А еще… Он сказал, что она учит детей танцевать. Точно, она же мечтала стать балериной. И Дик, когда говорил об этом, как‑то странно по–детски улыбался, как будто у них с Марией была какая‑то тайна, о которой никто не знает. Как будто между ними существовал какой‑то договор или они что‑то обещали друг другу. Может, они обещали, поклялись друг другу встретиться через столько‑то лет. Найти друг друга и посмотреть в глаза. Я никогда не забуду эту улыбку Ричарда, — вздохнул Мейсон. и то, каким голосом он говорил о Марии».

Мейсон сел за руль, а кейс Ричарда Гордона положил рядом с собой.

— Значит, до поворота, — пробормотал себе под нос Мейсон и запустил двигатель.

 

ГЛАВА 5

Мысли спутываются в клубок, в котором отсутствуют начало и конец. Стрелка спидометра начала зашкаливать… Сладкий, приторный, страшный запах. Видения, которые приходят сами. Белый столб с кобальтовым указателем,

Мейсон Кэпвелл отъехал от аэропорта, и ему показалось, что он отдаляется от какого‑то важного отрезка своей жизни.

— Скорее! Скорее! — и как можно дальше! — шептал он сам себе, а его нога вдавливала педаль газа в пол.

Автомобиль быстро набирал скорость, а Мейсон смотрел на разделительную полосу и мчался прямо по ней. Полоса стремительно скользила под колеса его автомобиля, и Мейсону казалось, что он стоит на месте, ни на дюйм не отдаляясь от аэропорта.

«Боже, почему этот чертов автомобиль едет так медленно! А может он не едет, он застыл а пространстве? Вмерз в этот горячий и раскаленный воздух, как вмерзает рыба в лед?»

Но нет, пейзажи за окном стремительно сменялись, кукурузные поля, деревья, мосты, все проносилось рядом. Но Мейсону все равно казалось, что он застыл на месте.

"Надо закурить и опомниться. Может, сигарета мне придаст уверенности и поможет сосредоточиться, поможет мыслить логично и ясно. Ведь сейчас у меня все переплелось в раскаленном мозгу. Одни мысль налетает на другую, цепляется за нее и все запутывается в какой‑то ужасный клубок, где отсутствует начало и конец".

Мейсон инстинктивно потянулся к карману, нащупал пачку сигарет и долго выбирал пальцами сигарету, пытаясь в кармане извлечь ее из смятой пачки.

Наконец, сигарета была зажжена. Мейсон глубоко затянулся, продолжая пристально всматриваться в белую разделительную полосу автострады. Потом он взглянул вперед. Над дорогой голубоватым маревом плавился раскаленный воздух.

— Скорее! Скорее! — прошептал Мейсон. выдыхая горячий и горький сигаретный дым.

Какая она мерзкая, и никакой от нее помощи, только мысли запутываются еще больше. Может, мне остановиться? Посидеть, попытаться прийти в себя? Но нет, это не поможет, я же сидел на поле, думал, вспоминал, анализировал, но из этого ничего не вышло, я не пришел ни к какому ясному и понятному ответу. И сейчас мне известно только одно — мой друг Гордон мертв, а я, Мейсон Кэпвелл, жив. И еще мне известно, что погибло очень много людей, очень много. Я за один день сегодня увидел столько окровавленных тел, оторванных рук, ног, искаженных гримасой смерти и гримасой ужаса лиц, что уже, наверное, за всю свою оставшуюся жизнь никогда более не увижу столь кошмарной и жуткой картины.

Но нога Мейсона продолжала давить педаль, а автомобиль мчался, ревя двигателями, прямо по середине дороги, прямо по разделительной белой полосе. Эта белая полоса, начертанная на бетоне, казалась Мейсону спасительной нитью, нитью, которой следует придерживаться.

«Может быть, она меня куда‑нибудь выведет, — думал он, — может быть, эта белая нить поможет мне выбраться из кошмара. Господи, да ведь она похожа на размотанный бинт».

Мейсон вновь вспомнил искореженные окровавленные тела, в глазах которых застыла смерть, оскаленные рты. Вспомнил толстого негра, который так и остался лежать, привязанный ремнем к сиденью.

«Зачем я об этом думаю? Зачем себя укоряю? Ведь я ничего не мог сделать, чтобы его спасти. Ведь этот мужчина был уже мертв. Л еще час назад, за час до этой страшной катастрофы, он весело и беззаботно смеялся, строил планы, наверное, собирался со своей дочерью поехать в отпуск. А может он летел к любовнице или по делам? А может быть, его девочка была больна? Интересно, а где же его девочки? Неужели, и она погибла?»

И Мейсон принялся копаться и своей памяти, пытаясь по маленьким крохам, по маленьким фрагментам восстановить весь этот пережитый ужас. Он скрупулезно, как будто бы рассматривал страшные фотографии, перебирал в памяти картины катастрофы.

«Нет, я нигде не видел эту девочку. Может, они спаслись? — Мейсон принялся вспоминать людей, которые сбились в группы, стоя на кукурузном поле рядом с горящим остовом авиалайнера. Нет, се не было и там, я обязательно узнал бы се, стоило ей попасться мне на глаза. А может быть, ее унесли на носилках в этих страшных черных пакетах? Может быть, се увезли на машине «скорой помощи», и врачи смогут вернуть ей жизнь? Но она навсегда запомнит пережитое, она навсегда останется сиротой, у нее не будет отца. А влюбленные? Хорошо, что эти парень и девушка спастись, но как они плакали, счастливцы…».

И Мейсон вновь вспомнил, как они сопротивлялись, когда он вытаскивал их из задымленного салона, вспомнил, как плавилась краска, вспомнил, как трещала изоляция на проводах и какой желтый, едкий и удушливый был дым.

«Но почему на мне только одна царапина? — и Мейсон посмотрел на запястье левой руки, где был темно–красный шрам. — Вот эта одна черточка, один штрих от всего кошмара, пережитого мной. Но этот штрих останется на моей руке навсегда, как жуткая метка, как напоминание о катастрофе, как напоминание о человеческих смертях и страдании».

Стрелка спидометра застыла на одном месте, дальше ей двигаться было уже некуда.

— Скорее! Скорее, моя машина, мчись, лети! Увози меня от всего ужаса как можно скорее и как можно дальше.

Мейсон даже не понимал, куда и зачем он мчится. Ужасные картины одна за другой надвигались на него, наваливались, вдавливали в сиденье, Мейсон вдруг ощутил, как его сердце вдруг судорожно забилось в груди, и ему показалось, что какая‑то холодная крепкая рука сильно сжала его.

«Боже, неужели я умру вот так, за рулем автомобиля? Сердце остановится, и автомобиль сорвется в кювет, ударится, разлетится на части, взорвется бензобак, и сгорит»? Нет, этого не может быть. Если Богу было угодно, то он убил бы меня еще там, еще в небе, убил бы, как Ричарда Гордона. Но если я остался в живых, если я спас людей, то невозможно, чтобы я вот так вот погиб, погиб совершенно дурацкой смертью».

И вдруг сердце отпустило, оно вновь билось ровно и четко. И Мейсон слышал эти удары, он ощущал, как сердце стучит в грудной клетке.

Он опустил ветровое стекло и ветер ворвался в салон.

"Боже, мне, наверное, просто не хватало воздуха, я задыхался. А может, там, в салоне, я нахватался этой ужасной гари, этого смрада».

И здесь Мейсон вспомнил какой‑то странный запах, приторно сладкий и очень густой. Что же это пахло? Какой удивительный запах! Мейсон сжал губы и принялся вспоминать, что же могло так сладко и приторно пахнуть: изоляция, краска на металле, пламя, дым. Нет, нет, это был какой‑то совершенно иной запах. Запах, от которого содрогался весь организм. И тут до Мейсона дошло: ведь это был запах человеческой крови, еще теплой, живой крови, которая не успела загустеть!

И Мейсон затряс головой и вытер ладонь правой руки о брюки. Он сделал это совершенно инстинктивно, так, как будто бы его ладонь была перепачкана в эту липкую и густую кровь.

«Боже, этот запах, наверное, он будет преследовать меня весь остаток жизни, и я никогда не смогу от него избавиться. Это запах смерти, хотя кровь — это жизнь».

Мейсон отпустил педаль газа и машина стала плавно терять скорость. Наконец, она почти остановилась, и Мейсон, немного повернув руль, вывел се на такую же горячую, как и вся дорога, обочину. Он приоткрыл дверь и стал жадно вдыхать раскаленный полуденный воздух. Его ноздри трепетали, он вдыхал запахи знойного лета, запахи разогретого асфальта, бензина, запахи скошенной травы, запахи зеленых листьев и запах далекой грозы.

Мейсон видел, как из‑за горизонта медленно движется темно–синяя низкая туча. И даже эта туча, которая несла желанную прохладу и желанный дождь, показалась Мейсону ужасной. Она напомнила ему черный шлейф от горящего самолета, напомнила дым, который стлался по горизонту, и ему показалось, что он слышит нервные и испуганные крики пожарного:

— Всем оставаться на местах! Никто никуда не уходит, мы сейчас всех перепишем. Мальчик! Мальчик! Ты куда?

Пожарный громко кричал, хватал за плечо ребенка, который судорожно вырывался из его рук, указывая пальцем на пламя, охватившее остов самолета.

— Там моя мама! Мама! Мама! Я хочу к ней! Спасите се!

— Стой здесь, мальчик, как тебя зовут? Как твоя фамилия?

— Там и отец! Отец там! Я остался совсем один, они там, их надо привести сюда!

— Стой здесь! — уговаривал ребенка пожарный.

Мейсон прикрыл глаза и понял, что голоса, которые он слышит, не покинули его, а звучат в его душе, звучат в его сердце, больно раня.

«Это бесконечный кошмар, я его никогда не смогу забыть и не смогу избавиться от этих видений».

И тут же он услышал исступленный крик женщины, которая каталась по земле, хватала руками сухую пыль, растирала ее и сыпала себе на голову.

— Мама! Мамочка! — кричала женщина.

Два санитара пытались ее поднять. Наконец, они смогли справиться с женщиной, и одни из санитаров зажал ладонью ей рот.

А та больно укусила его за палец и санитар грязно выругался:

— Да замолчи ты! Замолчи! Не у одной тебя погибли, ты не одна такая здесь, замолчи!

И женщина вдруг обмякла в их руках и осунулась на землю, вновь распласталась на изломанных стеблях ярко–зеленой кукурузы.

Мейсон вспомнил эту картину, вспомнил задранный подол юбки, и ему опять стало не по себе. Вновь катастрофично не хватало воздуха, а сердце опять сжала чья‑то чужая сильная рука.

«Господи, неужели со мной это случится? Неужели я умру прямо здесь, на обочине, сидя в своей машине? Я не умер там, не умер во всем этом кошмаре и аду, а умру спокойно на дороге. Но хорошо, что я не сгорю, как сгорели те».

И Мейсон вспомнил обгорелые трупы, остекленевшие глаза и вновь вспомнил кровь.

Он откинулся на сиденье, а его пальцы, помимо воли, принялись судорожно рвать обшивку кресла.

«Что‑то подобное в моих руках уже было. Ах, да…».

С фотографической памятью возникло видение: Мейсон идет с горящего самолета, а в его руках большая обгоревшая кукла. Маленькая девочка подбегает к нему, теребит за пиджак и просит:

— Это моя кукла, моя, ее зовут Марта.

И Мейсон опускается на колени, целует девочку во влажные глаза и отдает ей куклу. А девочка прижимает ее к своему хрупкому маленькому тельцу, как будто эта кукла является настоящим сокровищем, единственным, ради чего стоит жить и единственным, что стоило спасать в этом кромешном аду.

Из забытья Мейсона вывел какой‑то странный звук, похожий на неровное гудение. Мейсон открыл глаза и выглянул наружу. Прямо над ним летел тяжелый военный вертолет, а его тень ползла по ярко–зеленому полю.

«Я это тоже видел, — отметил про себя Мейсон, — это было там, на пожаре, когда я стоял на холме вместе с этим трогательным Ником Адамсом. А над пожарищем, над остатками самолета кружили вертолеты, и их тени были страшными, темными, они буквально волочились по земле, пугая и наводя ужас. Тогда мне еще показалось, что высокие стебли кукурузы пригибаются и хрустят от этих теней».

Сразу же перед глазами возникла картина.

Два пожарника в форменных робах, посверкивающих на солнце, волокут женщину. А та упирается, рвется, кусает их за руки и истошно вопит.

— Там мой мальчик! Мальчик! Там Бобби! Бобби!

— Нет, туда нельзя, сейчас взорвется! — говорит один из пожарников, пытаясь прикрыть женщине рот рукой.

А та с искаженным от ужаса лицом продолжает причитать, но потом срывается на безумный вой.

— Мальчик! Мальчик! Мальчик!

Казалось, эхо разносит этот голос над полем, над руинами, над дымом, над обломками, над лежащими и сидящими на земле людьми. Этот жуткий крик вырывался из всего гула, рева, восклицаний. Казалось, что он прочерчен жирным фломастером сверху по неровным и путаным штрихам графита, настолько этот крик был запоминающимся и врезался в душу

И тут за спиной пожарников, волочащих женщину, раздался ужасный грохот. И когда грохот стих, а языки пламени взметнулись к небу, Мейсон уже услышал не крик, а какой‑то истошный вой: это женщина, глядя на оранжевое пламя, стенала и проклинала свою судьбу.

И Мейсон тогда, на поле, понял, что он ничем не сможет помочь этой женщине и еще многим, кто лежал на взрыхленной земле.

И он опять вспомнил, как шел по полю. Каждая деталь, каждая песчинка, камешек, изломанный стебель травинки запечатлелись в его памяти с фотографа ческой точностью.

Вот детский башмачок, вот обрывок платья, вот чья‑то раскрытая сумочка. А на земле, рядом с ней, лежат губная помада и связка ключей.

«Наверное, человек возвращался домой, мечтал о том, что поднимется в лифте, откроет дверь, войдет в свою квартиру или в свой дом… Жена бросится ему на шею. Нет, это была дамская сумочка, — тут же вспомнил Мейсон, — значит, на шею бросится муж. А может, он просто тихо подойдет, обнимет жену за плечи, уткнется в ее волосы и тихо поцелует, прошептав: «Я рад, что ты приехала, дорогая». Из столовой прибегут дети, начнут теребить мать за руки, спрашивать, как прошел полет, интересно ли было в самолете, что она видела…

Нет, эта женщина уже ничего и никому не сможет рассказать, ее нет».

И Мейсон вспомнил, как ветер задрал темную пленку и на черной изрытой земле осталась лежать бледная женская рука с обручальным кольцом на безымянном пальце.

Вслушиваясь в этот протяжный вой женщины, Мейсон вспомнил еще одну деталь.

Он вспомнил, что у него на руках был маленький ребенок. Он даже не понял, мальчик это был или девочка. Тот безмятежно спал, изредка лениво пошевеливаясь в пеленке и чмокая сочными губами.

— Сейчас, сейчас, я найду твою маму, — шептал ребенку Мейсон, не будучи уверенным в том, что мать этого малыша жива.

Рядом с ним остановился чернокожий офицер полиции.

— Мистер, вы что, тоже там были? — поинтересовался офицер, кивая головой на горящие останки самолета.

— Нет–нет, я там не был, — немного помедлив ответил Мейсон и улыбнулся виноватой улыбкой.

— А–а, это ребенок ваш?

— Нет, это не мой ребенок, я его подобрал, нашел.

— Знаете, мистер, вот там женщина, она ищет своего ребенка, — и офицер указал на женщину, которая сидела рядом с огромным чемоданом с яркими этикетками и закрыв лицо ладонями, истерично рыдала.

— Спасибо, офицер, — сказал Мейсон, развернулся и направился в сторону женщины.

Он остановился в нескольких шагах от нее и позвал:

— Миссис! Миссис!

Но женщина не отвечала на его обращение, она мерно покачивалась, вздрагивала, не отрывая ладони от лица.

Мейсон присел рядом с ней на корточки, придерживая одной рукой шевелящегося ребенка, а другой оторвал одну из ладоней женщины от лица.

— Миссис, я принес вашего ребенка, — радостно сказал Мейсон и заулыбался.

Женщина как будто бы ожила. Она вскочила на ноги, вырвала из рук Мейсона сверток, который вдруг резко зашевелился, положила на землю и принялась разворачивать насквозь промокшую пеленку.

«Ну вот, единственный счастливый человек, — подумал Мейсон, — ей‑то уж наверняка повезло».

Женщина подняла ребенка над собой, по ее щекам покатились крупные слезы.

— Малыш! Малыш!

Но тут же ее голос осекся, как будто нить перерезала острая бритва.

— Нет! Нет! Нет! — закричала она и бросила ребенка на руки Мейсону.

Тот едва успел поймать бьющееся и плачущее тельце.

— Это не мой ребенок! Не мой! Верните мне моего сына! Моего сына! Это девочка, а у меня был сын.

И только сейчас Мейсон рассмотрел ребенка. Действительно, это была девочка. Ее золотистые кудрявые волосы шевелились от порывов жаркого ветра. Ее ярко–голубые глазенки смотрели прямо в лицо Мейсону.

— Как это не ваш ребенок? — изумился Мейсон, вставая с колен, — ведь я принес его оттуда, — и он кивнул в сторону пылающего самолета.

— Нет! Нет! Я же вам говорю, мужчина, это не мой ребенок!

Женщина вскочила на ноги, схватила Мейсона за локоть и принялась трясти и громко кричать.

— Мой ребенок там! Там! Верните его! Принесите! Иди! Иди! Я тебя прошу, я тебе все отдам, принеси мне моего сына! Ведь он у меня единственный, больше никого нет, только мальчик, только мой малыш.

Мейсон, прижимая к себе совершенно голую девочку, двинулся по полю. Он отдал девочку в руки первому попавшемуся санитару.

«Неужели все это было со мной? Неужели я все это пережил и остался невредим?» — уже в который раз подумал Мейсон и сам не понимая зачем, нажал на сигнал автомобиля.

Ему казалось, что он не слышит никаких звуков, потому что у него в ушах звучали голоса полицейских, пожарных, санитаров, плач и мольба, проклятья. Все это было более отчетливым и ясным, чем та безмятежно спокойная природа и та жизнь, которая сейчас была вокруг.

— Надо покончить с этим наваждением! — сам себе приказал Мейсон и тряхнул головой.

Волосы рассыпались ПО лицу, он сгреб их и откинул вверх.

— Надо ехать.

Он захлопнул дверцу автомобиля, несколько мгновений раздумывал, потом повернул ключ зажигания и завел двигатель. Автомобиль взревел, сорвался с обочины и вновь помчался прямо по белой разделительной полосе.

«Эта нить спасения меня куда‑нибудь выведет», — подумал Мейсон, все сильнее и сильнее вжимая педаль газа в пол.

Его правая рука непроизвольно потянулась к приемнику. Он нажал клавишу и покрутил ручку настройки. Реклама, спектакль, музыка.

«Очень хорошая песня, — почему‑то подумал Мейсон, слушая нехитрую песенку о любви. — Но песни слушать мне не хочется, они нагоняют тоску», — и он повернул ручку.

«Передаем последние новости, — бесстрастно, каким‑то бесцветным голосом говорила женщина. — Более полутора часов тому назад потерпел катастрофу «боинг», летевший в Нью–Йорк. Погибло более восьмидесяти человек. Столько же доставлено в больницу. Жизни семнадцати человек угрожает смерть. Врачи делают все возможное. В «боинге» летело триста двадцать человек. Судьба остальных выясняется. Причины катастрофы пока неясны, о них мы сообщим в наших следующих выпусках. Будьте с нами», — весело произнесла диктор в конце и зазвучала бодрая музыка.

— Дьявол! — выкрикнул Мейсон и ударил кулаком но баранке, — столько людей погибло, а она сообщает об этом так спокойно, как будто бы это обычная статистика, сколько автомобилей проехало за определенное время вот по этому перекрестку. Но ведь я все это видел, ведь я там был! Странно, а ведь я мог оказаться в списках мертвых, среди тех, о ком сказали, что они погибли.

И тут до Мейсона по–настоящему дошло, что он жив, цел и невредим. Правая нога вжала педаль газа до отказа, стрелка спидометра резко ушла вправо и замерла: дальше ей двигаться было уже некуда.

Мейсон опустил ветровое стекло, высунул голову и закричал:

— Я жив! Жив! Жив!

Воздух, казалось, готов был разорвать его орущий рот, но Мейсон, глядя на белую разделительную линию, летящую под колесами, продолжал орать:

— Я жив! Жив! Я не погиб! Я не умер! Я не сгорел! Я жив!

И ему показалось, что уже ничто не сможет его вывести из этого уверенного чувства личного бессмертия, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не погибнет, ведь он пережил такой кошмар.

— Теперь я не умру никогда! Никогда! Никогда! — орал Мейсон, глядя на бетонную полосу дороги.

Безудержный ветер трепал его волосы, Мейсон щурил глаза. Но сейчас он был уверен на все сто процентов, что с ним ничего не может произойти, что он не выскочит на обочину, автомобиль не улетит в кювет, не взорвется, не сгорит, что он будет жить вечно.

От этой уверенности Мейсон принялся безудержно хохотать и сигналить. Потом он отпустил руль, как бы проверяя то чувство, которое появилось в его душе. Автомобиль все так же ровно, на максимальной скорости мчался по центру автострады.

Вдруг впереди, в знойном мареве замаячил белый столб с кобальтовым указателем.

«Мне туда и надо, — вдруг осенила Мейсона полузабытая мысль. — Мне надо в маленький городок, туда, где живет Мария Робертсон».

— Мария, Мария, — несколько раз прошептал Мейсон, — Святая Мария, Санта Мария. Мне нужно именно к ней, к Святой Марии.

Он затормозил, и автомобиль, послушный его рукам, свернул с автострады вправо. Здесь дорога была немного уже, и Мейсон сбавил скорость.

А за окнами были все такие же похожие пейзажи: бесконечные кукурузные поля, высокие ветвистые деревья, редкие, белеющие в голубоватом мареве строения.

«Странно, почему на этой дороге нет ни одного автомобиля? Ведь я проехал уже миль пятьдесят, не встретив ни одной машины».

И тут до Мейсона дошло, что он просто не обращал на них внимания, что они просто для него не существовали.

«Странно, как же я ни в кого не врезался, — подумал он, — ведь я мчался по разделительной линии и, наверное, мне сигналили, крутили пальцами у виска, думая, что я безумец. А на самом деле, не безумец ли я? — задал себе вопрос Мейсон. — Только безумец может мчаться по центру автострады, не боясь во что‑нибудь удариться и разбиться насмерть и только безумец может верить в свое бессмертие».

Мейсон почувствовал, что вновь в его душе появился страх, и пот двумя холодными струйками побежал вдоль позвоночника.

«Какой же я грязный! — вдруг совершенно буднично подумал Мейсон. — Я весь пропах гарью, дымом, пожарищем, я весь пропах этим тошнотворным запахом человеческой крови. Я весь в поту, в земле, в пыли. Мне обязательно, прежде чем я встречусь с Марией, надо принять душ и переодеться. Не могу же я прийти к ней вот такой грязный и неопрятный? Что она обо мне может подумать?»

И это его мгновенно успокоило, ведь появилось какое‑то реальное нормальное дело.

Он остановился у первого попавшегося ему магазина на окраине городка, выскочил из машины, вошел в прохладное помещение.

— Мне нужен костюм и рубашка, — сказал он моложавому служащему.

Тот приветливо заулыбался.

— Я понимаю, мистер, что вам нужен легкий дорожный костюм? — служащий пристально с ног до головы осмотрел Мейсона и брезгливо отвернулся.

И Мейсон только сейчас увидел свое отражение в большом зеркале.

«Боже, на кого я похож!»

Он, даже не споря и не обсуждая, принял свертки из рук служащего, быстро рассчитался и, покинул магазин.

«А теперь мне надо обязательно принять душ. Вода должна смыть с меня всю эту грязь и усталость. Это единственное. И еще — самое главное — надо запретить себе пить. Да, но ведь я поклялся Мэри, пообещал, что со мной будет все в порядке, и она меня спасла. Пить я не буду», — подумал Мейсон и понял, что своего обещания он не нарушит.

— А теперь отель, — произнес Мейсон, оглядываясь по сторонам на указатели.

Он увидел небольшое трехэтажное здание и остановился у его крыльца. Держа свертки в руках, он поднялся и вошел в холл.

Портье изумленно посмотрел на него.

— Мне нужен номер.

— Вы надолго, мистер?

— Не знаю, — Мейсон пожал плечами, вытащил из кармана бумажник.

— Нет–нет, вы можете рассчитаться потом, — остановил его услужливый портье, — ваш номер — семнадцать, — он обернулся, снял ключ и подал его Мейсону.

И тут вновь с Мейсоном произошло что‑то ужасное. Когда он вошел на второй этаж, его сердце похолодело. Он стоял в конце длинного темного коридора.

«Это как салон самолета».

Царила гнетущая тишина, Мейсон слышал биение своего сердца и свои тяжелые, шаркающие, как у очень старого человека, шаги. Он остановился перед белой дверью, вставил в замочную скважину ключ, повернул его и вошел в номер.

«Здесь все так спокойно, как будто бы нет никаких трагедий».

Он буквально сорвал с себя грязную, пропитанную потом и дымом одежду, и вошел в душ. Мейсон повернул ручки крана, но из раструба душа на него брызнула пронзительно–ледяная вода. Мейсон зябко поежился, но тут же радостно вздохнул и расправил плечи.

«Может и хорошо, что нет горячей воды, наверное, я смогу прийти в чувство».

Через четверть часа он стоял перед большим зеркалом. Странно, но он совершенно не ощущал холода. Он пристально рассматривал свое тело. На нем было только две раны — глубокий шрам на левом запястье и такой же глубокий темный шрам под левой грудью.

Мейсон улыбнулся и ногтем большого пальца провел по шраму на груди.

«Странно, но я не ощущаю боли. И на что это похоже? — Мейсон расправил руки в сторону. — Да, это похоже на рану от копья. Наверное, я о себе слишком возомнил. Ведь он вознесся в облака, а я рухнул вниз. Но все равно, наши раны удивительно похожи» — и Мейсон сжал рану на своей груди.

Выступило несколько капель крови. Мейсон провел по ней пальцем и слизнул. Сейчас он уже не чувствовал тошнотворно–сладкого запаха крови. Он быстро переоделся, причесался и покинул отель.

 

ГЛАВА 6

Улыбка, против которой нельзя устоять. Кейс для очень важных дел. Проблемы Марии Робертсон. Трогательные девчонки на белых пуантах. Нелегкая задача Мейсона. Что нужно, чтобы вернуться, но не через двадцать лет.

Мейсону повезло. Он недолго колесил по узким улочкам городка. После расспросов ему объяснили, где живет Мария Робертсон.

Мейсон затормозил у невысокого одноэтажного дома в густой зелени сада. По узкой тропинке он подошел к невысокому крыльцу, несколько мгновений улыбаясь постоял на крыльце — и только потом его рука легла на звонок.

Дверь распахнулась, и Мейсон отступил в сторону. Женщина с еще влажным бельем, перекинутым через руку, с недоумением смотрела на пустое крыльцо.

— Чертовы мальчишки, — улыбнувшись сказала она и уже собиралась отступить назад в дом, как вдруг Мейсон сделал шаг и оказался лицом к лицу с Марией Робертсон.

Глаза женщины быстро заморгали, рот искривился, но потом на нем появилась радостная улыбка.

— Мейсон Кэпвелл? — воскликнула женщина. — Я не верю своим глазам, ты жив?

«Странно, почему она сказала так» — молнией пронеслась в голове Мейсона мысль.

— Ты в моем доме после стольких лет?

— Да, Мария, это я. И я даже сам не знаю, что я здесь делаю, просто мне очень надо тебя увидеть.

— Входи, входи, — женщина немного виновато улыбнулась, — извини, у меня не убрано.

Она провела Мейсона Кэпвелла в гостиную, усадила на диван, а сама еще несколько мгновений суетливо оглядывалась по сторонам, не зная куда же сбросить влажное белье.

— Мейсон… Мейсон Кэпвелл… А ведь я тебя очень часто вспоминала и даже… — Мария улыбнулась, — иногда я тебя видела во сне.

— А я тебя вспомнил только сегодня, вспомнил, и приехал.

— Что же произошло из ряда вон выходящее, чтобы ты, Мейсон Кэпвелл, вспомнил обо мне? — женщина опустилась в кресло напротив Мейсона, забросила ногу за ногу.

— Мария, я даже боюсь обо всем говорить, что со мной произошло. Я не уверен, что ты меня правильно поймешь, поверишь всему тому, что я смог бы рассказать.

— Мейсон, да ты совсем не изменился, ты такой, каким был раньше, тогда, в колледже. Только волосы у тебя чуть длиннее, да и взгляд какой‑то усталый. А вот губы… — произнесла Мария и запнулась.

Мейсон слегка улыбнулся.

— Ну что же, договаривай.

Мария улыбнулась еще шире. Да, губы у Мейсона были теми же, такие же мягкие, и та же улыбка блуждала на них. Улыбка, против которой нельзя было устоять.

И Мейсон понял, что хотела сказать Мария. Она тоже помнила тот первый поцелуй на заднем сиденье машины отца Мейсона.

— Так что случилось? Что привело тебя ко мне? — спросила Мария.

Мейсон задумался.

— Я же тебе уже говорил, я и сам не знаю, почему здесь. Я просто почувствовал, что не могу не приехать.

— Хорошо, ты расскажешь обо всем после. Может, хочешь выпить? — Мария поднялась со своего места и заспешила к бару.

— Нет, — резко остановил ее Мейсон.

— В чем дело? — изумилась женщина.

— Я не пью.

— Не очень‑то на тебя похоже.

— Я и сам себе удивляюсь в последнее время, — голос Мейсона немного дрогнул, и Мария Робертсон поняла, что лучше его сейчас не расспрашивать, ведь он и в самом деле бы какой‑то странный.

Женщина посмотрела на своего нежданного гостя. Тот все так же улыбался ей, но ничего не говорил.

— Может, мы тогда пообедаем? — предложила Мария.

Мейсон кивнул и потер рука об руку.

— Я страшно проголодался и, если ты меня накормишь, я не откажусь от обеда.

На столе появились кушанья, но Мейсон ел абсолютно механически, совершенно не задумываясь о том, вкусно приготовлены блюда или же нет.

Он и в самом деле ощутил резкий приступ голода. Ему казалось, что не сможет остановиться, съест все, что будет поставлено на стол.

Мария с удивлением следила за Мейсоном.

Она стояла, прижавшись спиной к стене, скрестив на груди руки.

— А ты что не ешь? — спросил Мейсон, внезапно опомнившись.

— Для меня приятнее смотреть на то как ты ешь, — ответила женщина.

— Мария, неужели это такое приятное зрелище?

— Кому как, мне например, смотреть на то, как мужчина обедает — очень приятно, — Мария пожала плечами и улыбнулась. — Мейсон ведь я давно этого уже не вижу, — глаза женщины сделались грустными.

— А что такое? — поинтересовался Мейсон.

— У меня нет мужа, поэтому я не могу видеть, как он обедает. Хотя мне всегда приносило большое удовольствие зрелище обеда. Мне нравится смотреть на то, как мужчина ест. Муж оставил нас, когда сыну было четыре года.

Мейсон как‑то немного испуганно огляделся.

— А где сейчас твой сын? Он, наверное, уже большой парень?

— Да, ему двенадцать с половиной, а сейчас он в школе.

— Ах, в школе, — Мейсон отложил вилку, — он, наверное, хорошо учится?

— Учится он не очень, ему не нравится ходить в школу, он больше любит читать книжки и сидеть за этим чертовым компьютером.

— Смышленый, наверное, парень, — и Мейсон вспомнил мальчика, которого он вытащил из пылающего самолета.

Он вспомнил Ника Адамса и почему‑то сын Марии, которого он никогда не видел, и Ник Адамс стали одним и тем же лицом.

И Мейсон представил Ника в этом доме, представил его с книгой у экрана компьютера — и ему сразу же стало немного легче.

— Ты надолго сюда, Мейсон? — спросила женщина.

— Что? Ты спрашиваешь, надолго ли я сюда?

— Да, я спрашиваю, надолго ли ты и по каким делам?

Мейсон пожал плечами и принялся быстро соображать, зачем он здесь и по каким делам оказался в маленьком городке.

— Я не знаю, Мария, — растерянно произнес он.

— Такого не может быть, — ответила женщина.

— Но я абсолютно честно говорю, дел у меня сейчас никаких нет и как я здесь оказался — для меня самого загадка.

Мария немного скептично улыбнулась.

— С таким кейсом, как у тебя, Мейсон, ездят только по очень важным делам.

— Так тебя смущает мой кейс? Если ты хочешь знать, то он вообще не мой.

— А чей?

— Сейчас он принадлежит мне, — немного туманно ответил Мейсон.

А Мария не стала вдаваться в подробности, ее немного насторожила путаная манера Мейсона изъясняться. Она каким‑то шестым чувством, присущим только женщинам, поняла, что с Мейсоном случилось что‑то неладное и если сейчас начать его расспрашивать, то он, возможно, просто уедет отсюда, так ничего и не объяснив, исчезнет так же внезапно, как и появился.

Ей самой до сих пор не верилось, что ее школьный приятель Мейсон сидит сейчас у нее дома, обедает. Вдруг Мария сорвалась со своего места.

— Что с тобой? — спросил Мейсон, испытующе глянув на женщину.

— Погоди, я выключу радио, уже битых два часа передают об этой ужасной авиакатастрофе.

— О чем? — попытался уточнить Мейсон.

— Об авиакатастрофе. Здесь, недалеко, миль шестьдесят от моего дома, в аэропорту разбился огромный "боинг".

— Да? Что, разбился?

— Да, говорят, погибло очень много людей, говорят, катастрофа была ужасной, то ли восемьдесят, то ли сто пассажиров погибло. И еще передают интервью с людьми, которые работают на спасении, говорят, что многие просто проявили чудеса смелости и героизма.

— А, да, наверное, такое бывает, — Мейсон опустил голову и посмотрел на остаток своего бифштекса. — Не стоит об этом думать, Мария, это слишком печально.

— Это слишком страшно, Мейсон, представляешь, ведь в этом самолете летели женщины, старики, дети — и погибли… Представляешь?

— Нет, я не могу себе этого представить, я никогда не бывал в авиакатастрофах, моя жизнь полна совершенно иных событий. Правда, в моей жизни были взлеты, падения, катастрофы, но видишь, я жив и сижу перед тобой.

И тут Мейсон ощутил, как саднит рана под левой грудью. Он прижал ее ладонью.

— Что, сердце? — участливо спросила Мария.

— Да, что‑то немного побаливает, уже целый день сегодня покалывает, с самого утра.

— Бывает, это просто погода, наверное, меняется давление и будет гроза. Такая туча ползла с запада, а я, представляешь, хотела белье развесить в саду, но потом передумала.

И Мейсон вспомнил, что Мария встретила его с бельем на руках.

— А знаешь, Мария, если лететь на самолете, то самая черная туча сверху кажется белой и такой мягкой и теплой…

— Да, наверное. Хотя, о чем ты, Мейсон?

— Я говорю о тучах, об облаках.

— Мейсон, ты выглядишь очень усталым.

— Да, я знаю, у меня возникли очень серьезные проблемы.

— О, господи, а у кого этих проблем нет? — Мария вновь облокотилась спиной о стену. — У меня проблемы каждый день, с утра до вечера — работа, ребенок, дом, все на мне.

— Ты танцуешь, Мария? — вдруг спросил Мейсон, вспомнив о том, что когда‑то Мария мечтала стать балериной.

— Да брось ты, Мейсон, какие могут быть танцы? Ты посмотри на меня, разве я похожа на балерину? Я всего лишь учу других танцевать — мальчиков, девочек. Они такие трогательные и смешные, особенно девчонки в этих белых пуантах.

— Наверное, ты довольна своей работой, она приносит тебе радость и удовлетворение?

— Да, ты знаешь, иногда мне бывает очень хорошо и даже не хочется уходить из класса.

— Тебя, наверное, очень любят дети.

— Не знаю, — Мария улыбнулась и пожала плечами. — Я могу сказать, что я их люблю, вот только в жизни мне не очень везет.

Мейсон вспомнил, что Мария живет одна без мужа.

— А что у вас случилось? Почему вы расстались? — Мейсон посмотрел в глаза Марии.

— Не знаю, это трудно объяснить, вроде бы все было хорошо, вроде бы мы были счастливой семьей, но потом… знаешь, ведь люди устают друг от друга, и только через несколько лет семейной жизни выясняется, что они совершенно не созданы один для другого, что у каждого свои мысли, свои желания — и все это невозможно соединить.

— Но ведь вы же были счастливы?

— Наверное, были, — Мария опустила голову. — А ты, Мейсон, ты счастлив?

— Нет, — коротко и отчетливо произнес Мейсон, — но я мог бы быть счастливым.

— Понимаю, — Мария убрала грязные тарелки в раковину и поставила на стол никелированный кофейник.

— Если не хочешь, можешь не рассказывать.

— Я даже сам себе, Мария, запретил это вспоминать.

— Тогда и не надо, — успокоила его женщина, — не хочешь — не говори, можешь просто посидеть, помолчать.

— А можно, я закурю?

— Конечно, Мейсон, я и сама покурю с тобой.

Мужчина и женщина сидели, курили и смотрели друг на друга.

Лучи света пробивались сквозь жалюзи большого окна и крошились в цветном стекле пепельницы.

Мейсон выпустил в потолок ровное кольцо дыма и проводил его взглядом.

Мария улыбнулась и тоже попыталась выпустить дым кольцом, но ничего из этого не получилось, женщина только закашлялась и засмеялась.

— Я так и не научилась по–настоящему курить, хотя вы с Диком меня учили.

Мейсон, услышав имя Дика, промолчал. Мария почувствовала, что сказала что‑то не то. Она перестала смеяться.

— Что‑то случилось, Мейсон?

— Нет, я просто задумался, хотя, да, случилось. Ведь я приехал к тебе после стольких лет, разве это не событие? — Мейсон попытался улыбнуться, но его улыбка получилась какой‑то вымученной и испуганной.

— Конечно, событие, — воодушевилась Мария, — у меня вообще в доме редко бывают гости, разве что зайдет кто‑нибудь из школьных преподавателей. А так, только дни рождения, праздники, а они случаются не так уж часто.

— Да, радостных дней в жизни намного меньше, чем печальных, — спокойно заметил Мейсон, сбрасывая пепел в глубокую пепельницу.

Сигарета Марии соскользнула с края стеклянной пепельницы на стол, и женщина вскрикнула. Она подхватила окурок и быстро раздавила его о дно.

— Ты так боишься пожара? — спросил Мейсон.

— Да, это прямо‑таки какое‑то сумасшествие, я лишь только выхожу из дому, сразу же начинаю думать, выключила ли плиту, погасила ли окурок. Я не могу подолгу находиться вдали от дома, мне всегда кажется, что тут что‑нибудь загорится… Правда, смешно? — спросила Мария, заглядывая в глаза Мейсону.

— Нет, совсем не смешно, — ответил мужчина, затягиваясь сигаретой.

Огонек почти касался его пальцев, и Мария испуганно смотрела на руку Мейсона.

— Ты сейчас обожжешь пальцы! — предупредила его Мария.

— Что? — Мейсон посмотрел на свою руку, — ах, да, в самом деле, сигарета кончилась, а я забыл ее погасить.

— Ты мне что‑то хотел рассказать, но потом я сбила тебя своими расспросами.

Мейсон стал серьезным.

— Мария, Дик Гордон хотел к тебе приехать.

— Ты что‑то от меня утаиваешь, Мейсон, и боишься говорить, — вновь вернулась к начатому разговору Мария.

— Да, мне это очень тяжело сказать.

— Почему тяжело? Случилось несчастье? Трагедия?

— Да, Мария. Знаешь, почему я приехал к тебе?

— Интересно, что же ты скажешь, — Мария настороженно улыбнулась.

— К тебе должен был приехать Дик.

— Дик? — Мария изумленно вскинула брови.

— Да, Ричард Гордон собирался навестить тебя, но я сделал это за него.

— С ним что‑то случилось? — предчувствуя недоброе, женщина опустилась на стул.

— Да, случилось… Его больше нет.

— Он что, погиб? — как бы угадала женщина.

— Да, он летел в этом чертовом самолете.

— Так он разбился…

— Нет. Он не разбился, он умер от сердечного приступа.

— А ты откуда знаешь, Мейсон?

— Мы были с ним вместе, вдвоем. Мы летели по делам. Дик приехал ко мне и вытащил меня из Санта–Барбары, вытащил из того кошмара, в котором я пребывал. Мы сели в самолет — и вот, в самолете, случилась эта трагедия.

— Самолет разбился.

— Да, он разбился, но Дик, к счастью, этого не видел, потому что это очень тяжело вынести.

— Я понимаю, — на глазах Марии заблестели слезы.

— Сейчас уже не стоит плакать, это ни к чему. Дика мы уже не вернем. Единственное, что мы можем сделать, так это помнить о нем. У меня остался его кейс, который тебя так удивил. А у Дика остались жена и сын.

— Я слышала, что Дик стал преуспевающим адвокатом, я читала о нем в газетах, видела его портрет. Это он выиграл то нашумевшее дело с фальшивыми деньгами.

— Да, Мария, и не только то дело. Он выиграл очень много процессов, он был одним из самых талантливых адвокатов, которых я когда‑либо знал.

— Господи, какое несчастье!

— Да, он уже никогда не приедет к тебе, никогда не обнимет меня и не предложит работать вместе с ним… Я ужасно устал, Мария, — как бы опомнившись, произнес Мейсон, и страшная усталость навалилась на него тяжелой ношей.

Женщина участливо поднялась со своего стула, положила руки на плечи мужчины.

— Мейсон, может ты приляжешь у меня, останешься, немного отдохнешь?

— Нет, я не могу, я должен попасть в Сан–Франциско, ведь там Саманта и сын Дика. Я должен с ними встретиться и обо всем рассказать им.

— Нелегкая у тебя задача.

— Я думаю, кто‑то уже скажет, так что я не буду первым.

— Да, я сочувствую Саманте, сочувствую ребенку, хотя никогда их не видела.

— Саманта славная женщина, она сильная, — и Мейсон поднялся из‑за стола.

— Ты куда сейчас? Мейсон пожал плечами.

— Вначале поеду в отель, потом полечу в Сан–Франциско.

— Что? Полетишь? Может я ослышалась?

— Нет, я полечу на самолете.

— На самолете? Но ведь ты только что пережил такой ужас, такой кошмар!

— Знаешь, меня теперь уже ничто не испугает и мне стало совершенно все равно.

— Мейсон, одумайся, зачем тебе все это? Может, проще сесть на поезд или поехать на автомобиле? Так будет надежнее и спокойнее.

— Нет, Мария, ты ничего не понимаешь.

— Что ж, — женщина пожала плечами, приподнялась на цыпочках и поцеловала Мейсона в губы.

Но это был совсем другой поцелуй. Он был трогательный и нежный. Скорее, так могла поцеловать мать своего ребенка.

Мейсон, подумав об этом, немного горестно улыбнулся.

— Так куда ты сейчас? — вновь спросила Мария.

— Поеду в отель.

— В отель? А почему ты не хочешь остановиться и переночевать у меня?

— Нет, я хочу побыть в одиночестве.

Мейсон неспеша надел пиджак и вышел на крыльцо. Мария не решалась больше подойти к нему. Она следовала в двух шагах сзади.

— Я еще к тебе вернусь, — бросил через плечо Мейсон и спустился по ступенькам.

Мария так и осталась стоять, прислонясь плечом к деревянной колонне. Она смотрела, как Мейсон открывает машину, как машет рукой, как отъезжает.

Ей хотелось остановить его, задержать, утешить, пожалеть, но Мария не могла выдавить из себя ни одного слова. Слезы наворачивались на ее глаза и медленно катились по щекам.

Вдруг машина резко остановилась, и Мейсон, открыв дверцу, выглянул.

— Мария!

— Что? — женщина бросилась по выложенной бетоном дорожке к улице.

— Я оставил у тебя кейс Ричарда Гордона.

— Я сейчас его принесу, — Мария уже бросилась было назад к дому.

— Стой, не нужно, пусть он остается у тебя, я за ним обязательно вернусь.

Женщина застыла, как вкопанная.

— Ты не шутишь, Мейсон? Ты еще появишься?

— Я никогда не шучу.

— Но когда это будет? Снова через двадцать лет?

— Нет, я думаю скоро, намного раньше, — Мейсон улыбнулся, захлопнул дверь и, уже опустив стекло, крикнул:

— У меня будет повод вернуться к тебе.

Но Мария уже не услышала этих слов. Их заглушил шум заводимого двигателя.

 

ГЛАВА 7

Интересы агентов ФБР. Мейсон соблюдает юридические формальности. Мейсона называют супермужчиной. Поцелуй через стекло. Десять минут, которые длиннее вечности. Почему смерть пахнет медом?

Неизвестно, сколько бы еще спал Мейсон, разметавшись на широкой кровати в своем номере, если бы в дверь не постучали.

Сперва мужчина даже не понял, что его разбудило. Он лежал и смотрел на белый потолок, где вертелись лопасти огромного вентилятора.

«Где я? Что со мной?» — подумал Мейсон.

Но тут стук повторился.

«Ах, да, я в отеле».

Мейсон пробормотал что‑то непонятное, но стук вновь повторился.

— Какого черта! — крикнул мужчина, подымаясь с кровати. — Я никого не жду. Кто там? — спросил он, заворачиваясь в простыню.

Но из‑за дверей ему никто не ответил, лишь трижды постучали.

— Сейчас открою, — проворчал Мейсон, механически глянул на руку, но только тут вспомнил, что часы потерял во время катастрофы, а на руке увидел уже запекшийся шрам. — Сейчас открою!

Кутаясь в простыни, он подошел к двери, распахнул ее и тут же зажмурился от яркого света. На пороге стояли двое мужчин.

Мейсон остановился, не приглашая их пройти, и вопросительно посмотрел на их непроницаемые лица в темных очках.

— Я агент Томпсон, а это мой помощник Смит. Мы из ФБР, — и мужчина ловко показал удостоверение и так же ловко спрятал его в карман.

— Здравствуйте, — вдруг сказал Мейсон.

Ни документ, ни слова пришедших не произвели на него ровно никакого впечатления. Видимо, пришедшие сталкивались с таким впервые.

— Вы разрешите нам пройти? — агент Томпсон сделал неуверенный шаг.

Мейсон пожал плечами и нехотя уступил ему дорогу. Мужчины прошли в номер и осмотрелись. Мейсон сел на кровать и устало посмотрел на них.

— Что вам от меня нужно?

— Остановившись в отеле, вы зарегистрировались под именем Мейсон Кэпвелл и указали, что живете в Санта–Барбаре. Это ваше настоящее имя?

— Да, — кивнул Мейсон, — меня зовут Мейсон Кэпвелл, какие‑нибудь проблемы?

— Вы летели рейсом тысяча сто тридцать один на Нью–Йорк, тем самым, который потерпел аварию?

— Да, — вновь кивнул Мейсон, — я летел этим рейсом.

Сотрудники ФБР переглянулись.

— Так значит, это вы Мейсон Кэпвелл и вы летели этим рейсом? — как бы не веря в слова Мейсона, произнес агент Томпсон.

— Но я же вам уже объяснил, может объясните мне, почему вы оказались в моем номере и расспрашиваете так, словно я совершил какое‑то преступление?

— Нет, вы не совершали никакого преступления, — извиняющимся тоном произнес агент Томпсон.

— Тогда в чем же дело?

— Согласитесь, мистер Кэпвелл, но вы вели себя немного странно.

И в чем же это выразилось?

— После катастрофы вы даже не обращались к врачам, вы даже не назвали спасателям своего имени. За вас это сделал некий мальчик.

— Ник Адамс, — уточнил Мейсон.

— Да–да, вроде бы Адамс, Ник Адамс, — заглядывая в записную книжку, сказал агент Томпсон.

— Который сейчас час? — вновь взглянув на шрам на руке, спросил Мейсон, — и вообще, какой сегодня день?

— Сейчас десять утра, четверг, уточнил агент Томпсон.

— Понятно, — немного растерянно проговорил Мейсон и тряхнул головой, — теперь мне все понятно, я знаю сколько проспал.

— Может, вы объясните нам, мистер Кэпвелл, почему так поспешно скрылись с места катастрофы?

— Почему, я не скрывался, я уехал, — пожал плечами Мейсон.

— Но ваше исчезновение иначе, как бегством, назвать трудно.

— Можете называть, как хотите, но там в моем присутствии уже больше не было надобности. Я сделал все, что мог, и пусть врачи занимаются покалеченными, ранеными, я же в полном порядке, — Мейсон вытянул перед собой руки, как бы демонстрируя, что он абсолютно спокоен.

И Мейсон и сотрудники ФБР некоторое время молчали.

Агент Томпсон никак не мог понять, с чего же ему следует начать, чем он может пронять этого абсолютно спокойного, внешне непроницаемого для чужих влияний человека.

«Может, у него не все в порядке с головой?» — подумал агент Томпсон и немного склонив голову на бок, заглянул в глаза Мейсону.

Тот выдержал взгляд абсолютно спокойно.

Первым отвести глаза в сторону пришлось агенту ФБР.

«Черт, по–моему, он абсолютно нормален» — подумал агент Томпсон.

— Вы себя хорошо чувствуете? — спросил второй сотрудник ФБР.

— Абсолютно, — ответил Мейсон, пожимая плечами, — во всяком случае, не хуже, чем вы себя, — он слегка улыбнулся.

— Но ведь вы, мистер Кэпвелл, даже не удосужились сообщить в Санта–Барбару, что с вами все в порядке.

— А кому я должен был отчитываться? — Мейсон поднялся с кровати, — я же живу один и искать меня никто не бросится.

— Но ведь у вас же есть родственники?

— Мы иногда не видимся целыми неделями и не думаю, что их очень интересует моя судьба.

— Как ни странно, мистер Кэпвелл, но интересует.

— И кто же обо мне спрашивал?

— Ваша сестра.

— А, Иден, — догадался Мейсон.

— Да, именно она.

— Агент Томпсон, она всегда проявляет излишнюю заботу о моей персоне. И предоставьте уж мне самому решать, что сообщать о себе, а что умалчивать.

— Но ведь это все‑таки особый случай, — возразил агент ФБР, — все‑таки подвергалась опасности ваша жизнь.

— И это тоже предоставьте решать мне. Больше никаких вопросов, претензий у вас ко мне нет? — Мейсон уже всем своим видом показывал, что хочет остаться один.

Но сотрудники ФБР не спешили уходить. Им хотелось все выяснить до конца, понять причину того, почему человек, переживший авиакатастрофу, так странно себя ведет: не сообщает родственникам, не едет домой, а снимает номер в первом попавшемся отеле на полдороге от аэропорта до Санта–Барбары.

— Ну, и…? — наконец спросил Мейсон. Томпсон немного виновато пожал плечами.

— Извините, мистер Кэпвелл, что мы вам надоедаем, но согласитесь, ситуация неординарная.

— В общем‑то, да, — вяло согласился с ним Мейсон.

Сотрудник ФБР пристально посмотрел на своего собеседника, потом, не отводя взгляда в сторону, запустил руку во внутренний карман пиджака и извлек на свет сложенный вчетверо лист бумаги.

Он одной рукой, словно фокусник, встряхнул ее и та развернулась: с ксерокопии прямо на Мейсона смотрел Ричард Гордон. Те же очки в тонкой золотой оправе были на его лице. Дик улыбался, и Мейсону казалось, что он улыбается сейчас именно ему, а не неизвестному фотографу.

— Вы знаете этого человека, мистер Кэпвелл? — спросил агент Томпсон.

Мейсон кивнул.

— Конечно знаю, это мой друг.

— Вы летели вместе?

— Да.

И как бы не веря Мейсону, агент Томпсон спросил:

— Как его имя?

— Ричард Гордон, адвокат, — абсолютно спокойно ответил Мейсон. — А почему вы спрашиваете меня об этом? Я думаю, вам и так известно его имя и вы знаете, что он погиб в авиакатастрофе.

— Его тело не нашли.

— Вы хотели сказать, агент Томпсон, не смогли опознать?

— Да, можно сказать и так. Но мы надеялись, что, возможно, Ричард Гордон опоздал на самолет, в последний момент передумал лететь. Это была последняя надежда, которой, как я понимаю, теперь уже нет.

— Да, надежды никакой, я был с ним до последней минуты. Я собственными глазами видел его смерть.

Сотрудники ФБР переглянулись, словно бы решая, кому продолжать разговор. Наконец, инициативу на себя взял агент Томпсон.

— Мистер Кэпвелл, вы не пройдете с нами в ближайший полицейский участок, для того, чтобы дать интересующие нас показания.

— Вообще‑то, я собирался отдыхать, — сказал Мейсон.

— Конечно, мы понимаем, мистер Кэпвелл, что вам тяжело, вы потеряли друга, сами едва остались в живых, но все‑таки… Вы сами юрист и должны понять, что формальности должны быть соблюдены.

— Да, господа, только прошу вас, подождите меня несколько минут, я оденусь.

Сотрудники ФБР вышли за дверь.

Мейсон неспеша собрался, долго смотрел на свое отражение в зеркале.

Он заметил, что после аварии вдруг больше внимания стал уделять своему внешнему виду. Его раздражала каждая складка на костюме и щетина на щеках.

— Но, все‑таки, меня ждут, — пробормотал Мейсон, — черт с ним, пойду в таком виде.

Он набрал полные ладони холодной воды, плеснул себе на лицо и почувствовал себя немного лучше.

— Ну вот, кажется, я проснулся, наконец, — пробормотал Мейсон, выходя из номера.

Сотрудники ФБР поджидали его на крыльце.

— Куда направляемся, господа? — спросил Мейсон.

— Сперва к машине.

На улице агент Томпсон, казалось, чувствовал себя увереннее, а Мейсон, наоборот, утратил свою уверенность. Он теперь готов был подчиняться сотруднику ФБР.

Но дойти до автомобиля ни сотрудникам ФБР, ни Мейсону не дало появление белокурой тридцатилетней блондинки.

Она вклинилась между агентом Томпсоном и мистером Кэпвеллом, отрезав последнего от сотрудников ФБР.

— Мистер Кэпвелл, — затараторила она, — я вас давно ищу.

Она назвалась представителем авиакомпании и сообщила о том, что ищет Мейсона для того, чтобы помочь ему вернуться домой, или же, если он не передумал, отправиться в Нью–Йорк.

— Если хотите, — говорила блондинка, — то поезд на Нью–Йорк отправляется через час, — она даже вынула из сумочки билет на поезд в вагоне первого класса.

Мейсон отрицательно качнул головой.

— Нет.

— Вы хотите вернуться домой? — спросила блондинка, испытующе глядя в глаза Мейсона.

Вообще‑то, она ждала, что мужчина накинется на нее с претензиями и ей придется выслушивать упреки и может даже пережить скандал.

Но Мейсон спокойно сказал:

— Я хочу полететь в Нью–Йорк.

— Полететь? — изумилась женщина, ее голос дрогнул, — я не ослышалась?

— Нет, вы правильно поняли, я хочу полететь в Нью–Йорк первым классом.

Женщина потрясла головой, как бы все еще не веря услышанному.

— Мистер Кэпвелл, я совсем недавно говорила по телефону с вашей сестрой. Она очень расстроена и напугана всем случившимся.

— Но ведь страшное уже миновало? — улыбнулся Мейсон, — и моей жизни, по–моему, ничего не угрожает.

— Да–да, мистер Кэпвелл, но ваша сестра говорила мне, что не решилась бы вообще после таких событий летать на самолете всю жизнь, а вы вот так просто согласны лететь в Нью–Йорк на самолете…

— Не просто, — заметил Мейсон, — а первым классом. Мне не так уж часто приходится летать первым классом.

— Конечно! — женщина обрадовалась такому повороту событий, — все будет сделано, ведь это всего лишь маленькая часть того, что мы вам должны за пережитое.

— Вы лично мне ничего не должны, — Мейсон скрестил руки на груди.

А представительница кампании посмотрела на сотрудников ФБР, словно хотела у них спросить, в рассудке ли этот человек, не сошел ли он с ума, все ли у него в порядке.

Но агент Томпсон лишь пожал плечами и улыбнулся, сам показывая свое недоумение.

Но Мейсон поспешил успокоить женщину:

— Не волнуйтесь, ведь авиакатастрофы случаются не так уж часто и, наверное, вам не так уж часто придется сталкиваться с подобными сумасшедшими, как я.

— Вы отчаянный человек, — с уважением в голосе произнесла женщина, — вы просто супермужчина.

— Спасибо, я знаю об этом.

— Но я не знала, что такое возможно, — вновь похвалила Мейсона представитель авиакомпании.

Ее похвала была настолько искренней, что Мейсон заулыбался. Он повернулся к агенту Томпсону и довольно развязно спросил:

— Когда мы закончим?

— Я думаю, через полчаса, не позже.

— Ну что ж, тогда я буду ждать вас в отеле, бросил Мейсон представителю авиакомпании. Закажите, пожалуйста, билет на первый рейс и обязательно первым классом.

— Я не забыла! — воскликнула женщина, — один билет на Нью–Йорк, ближайший рейс, первый класс, и она, привстав на цыпочки, помахала Мейсону рукой.

Казалось, что еще совсем немного, и она не выдержит и бросится за Кэпвеллом вдогонку, повиснет у него на шее и расцелует. А тот, понимая ее состояние, обернулся и подмигнул:

— Я скоро вернусь.

Женщина просияла.

— Я обязательно вручу вам билет лично, мистер Кэпвелл, можете не беспокоиться.

— Да, я знаю, — вновь бросил Мейсон, садясь в машину.

Оказавшись в аэропорту, Мейсон вновь почувствовал себя странно. Страха не было абсолютно, но мужчину больше всего удивило то, что здесь ничего не напоминало о недавно случившейся катастрофе. Лица служащих были приветливы и улыбчивы, пассажиры беззаботно ожидали своих рейсов, пили кофе, курили, переговаривались, листали журналы, словно бы полет на самолете это совсем безопасное дело.

Но Мейсон знал всему этому цену.

Он хорошо себе представлял, что каждый из тех, кому предстоит лететь, все‑таки боится того, что самолет может потерпеть катастрофу. Но каждый, ясное дело, гнал от себя прочь эти навязчивые мысли, прятал их за улыбку, за беззаботные разговоры.

«Неужели я единственный, — подумал Мейсон, — кто по–настоящему не боится предстоящего полета?»

Мейсон взглянул в огромное, во всю стену, окно аэровокзала. За ним стояла блондинка — представитель авиакомпании. Она никак не решалась оставить Мейсона без присмотра, или же ее удерживало здесь что‑то другое.

Заметив, что Мейсон смотрит на нее, она тут же принялась махать ему рукой и улыбаться.

Мейсона это немного позабавило, и он даже махнул ей рукой в ответ.

Женщина обрадовалась и послала ему воздушный поцелуй.

А Мейсон развел руками, показывая, что ничего не получится, между ними стекло.

Женщина, поняв его намек, рассмеялась, рассмеялся и Мейсон.

В самолете все было буднично и спокойно, Мейсон лишь только зашел в салон, сразу же остановился возле кабины пилотов. Та была слегка приоткрыта, из‑за нее слышались спокойные голоса авиаторов.

Вспыхивали и гасли цифры на датчиках, стрелки скользили вдоль шкал, пилоты переговаривались, готовясь к предстоящему полету.

Мейсон смотрел на их крепкие спины, на коротко стриженые затылки, следил за их уверенными движениями. Казалось, никакой лишней суеты, никакого напряжения, все просто и буднично. Однако какая‑то скованность угадывалась в действиях пилотов.

Мимо Мейсона один за другим проходили пассажиры, и внезапно на его плечо легла чья‑то легкая рука.

Мейсон обернулся: рядом с ним стояла стюардесса и приветливо улыбалась.

— Извините, сэр, я могу посмотреть ваш посадочный талон?

— Пожалуйста, — Мейсон предъявил ей документ и слегка улыбнулся.

Он подумал, что девушка его приняла за какого‑нибудь террориста, который высматривает, как бы лучше во время полета пробраться к кабине.

— Какие‑нибудь проблемы? — спросил Мейсон.

— Нет, все в порядке, но не могли бы вы занять свое место, сэр?

— Хорошо, — Мейсон последовал за стюардессой.

Та успокоилась лишь тогда, когда Мейсон уселся в кресло и стал смотреть в иллюминатор на поблескивающее крыло боинга.

— И не забудьте перед стартом пристегнуть ремень, — на прощанье сказала девушка.

— Да, этого я теперь никогда не забуду, — не очень‑то вразумительно произнес Мейсон, обращаясь больше к самому себе, чем к стюардессе.

Та, удовлетворенная тем, что ошиблась в своих подозрениях, отошла и принялась усаживать женщину с ребенком.

Мейсон несколько глуповато улыбался, оглядывая салон. Ведь все места в самолете были заняты, пустовало лишь одно, рядом с ним.

«Интересно, кто же здесь окажется, — подумал Мейсон, — или это место Дика Гордона?»

Но тут же Мейсон услышал шум.

Он посмотрел в конец салона и увидел черноволосого молодого человека, пытающегося что‑то объяснить стюардессе. Он явно только что бежал и никак не мог отдышаться. Поэтому и фразы получались короткие, рубленые и мало понятные.

Наконец, стюардесса кивнула и указала рукой в сторону Мейсона.

— Так он там? — громко переспросил мужчина у стюардессы.

— Да, — в ответ кивнула та, и черноволосый мужчина заспешил по проходу.

Он буквально плюхнулся на сиденье рядом с Мейсоном и глубоко вздохнул, тяжело переводя дыхание.

— Чуть не опоздал, — выдохнул он. Мейсон пожал плечами.

— Да, чуть не опоздал, — вновь проговорил молодой мужчина, но тут же спохватился. — Питер Равински, — назвался он, протягивая руку.

— Мейсон Кэпвелл, — пожал Мейсон потную ладонь мистера Равински.

— Очень приятно, — ответил тот.

— Вы психиатр? — спросил Мейсон.

— Да, — ничуть не смутившись, ответил мистер Равински, — конечно же, я психиатр. Работал в Миннесоте, написал книгу, а теперь занимаюсь изучением поведения людей после того, как они пережили авиакатастрофу.

— Так я ваш подопечный? — улыбнулся Мейсон.

— Можно сказать, что да, в какой‑то мере, в общем‑то, я не стану скрывать, что не случайно оказался рядом с вами на этом месте, — и мистер Равински похлопал рукой по обтянутому материей подлокотнику кресла.

— Давно вы этим занимаетесь?

— Я уже три года работаю на авиакомпанию, которой принадлежал разбитый «боинг».

— Работы хватает? — немного холодно осведомился Мейсон.

— В общем‑то, да, скучать не приходится, мне только не нравятся эти постоянные разъезды.

— Перелеты, — уточнил Мейсон.

— Ну да, перелеты. Я, если признаться честно, терпеть не могу самолетов, лучше бы ездил поездами. Но, — мистер Равински развел руками, — я работаю в авиакомпании и это меня обязывает пользоваться ее услугами.

— Ну что ж, могу посочувствовать, — Мейсон улыбнулся, — и могу вам посоветовать…

— Что? — немного оживился попутчик.

— Если не любите самолеты, то перейдите на работу в железнодорожную кампанию.

— В железнодорожную кампанию? — усмехнулся мистер Равински, — но там не так часто случаются катастрофы, и люди не так боятся ездить поездом.

— Ну что ж, мистер Равински, каждый сам себе выбирает специальность.

— А я вам и не жалуюсь. И кстати, мистер Кэпвелл, застегните ремень безопасности, я в какой‑то мере отвечаю за вас.

— Ах, да, мне уже второй раз напоминают об этом, — улыбнулся Мейсон Кэпвелл. — Я не забуду, но самолет пока еще стоит на месте и в этом нет необходимости. Но чтобы вас успокоить, мистер Равински, я выполню вашу просьбу.

— Спасибо.

Мейсон застегнул ремень безопасности и стал смотреть в иллюминатор, словно потерял всякий интерес к психиатру, сидевшему рядом.

Заревели двигатели, и самолет медленно покатил по рулевой дорожке к началу взлетной полосы.

Мейсон следил за белой линией разметки, скользившей прямо под крылом.

Самолет развернулся и замер в ожидании разрешения взлета.

Наконец, двигатели взревели во всю мощь, и самолет, резко набирая скорость, рванулся вперед по широкой бетонной полосе. Мелькали сигнальные фонари, смазывался близлежащий пейзаж за окном, и Мейсон краем глаза увидел, как вцепился в подлокотники кресла Питер Равински. Белая прерывистая линия сделалась сплошной и тряска внезапно кончилась — самолет взмыл в небо.

Мейсон, улыбаясь, смотрел на слепящее солнце.

Психиатр протянул было руку, чтобы опустить светофильтр, но Мейсон остановил его.

— Извините, мистер Равински, но мне кажется, что солнце вам абсолютно не мешает.

— Но оно мешает вам, мистер Кэпвелл!

— Нет, я привык на него смотреть, — и Мейсон, словно бы демонстрируя свою невосприимчивость, широко раскрыл глаза и уставился в слепящий диск солнца.

— Это давно у вас? — поинтересовался психиатр.

— Ну, такая невосприимчивость к свету.

— Не знаю, — ответил Мейсон, — а разве это важно?

— Да нет, я просто так спросил.

— Вы, мистер Равински, хотите поставить мне диагноз? Интересно, какой же?

— Нет, мистер Кэпвелл, никакого диагноза я вам ставить не хочу. Ведь если с вами все в порядке, то и страховка, выплаченная авиакомпанией, будет меньше. А вот если бы вы сошли с ума, то нашей авиакомпании пришлось бы выложить очень крупную сумму. Так что я не буду очень противиться, если вы начнете меня уверять, что с вами все в порядке.

— А со мной действительно все в порядке? — спросил Мейсон.

Питер Равински не понял, задан ли этот вопрос в шутку или всерьез. Он пожал плечами.

— По–моему, с вами все в порядке, у вас обычное постстрессовое состояние.

— Ну, тогда я спокоен, — улыбнулся Мейсон, — и за себя, и за вашу авиакомпанию.

— А можно поинтересоваться, — не унимался мистер Равински, — почему вы летите в Нью–Йорк, а не вернулись к себе домой в Санта–Барбару? Ведь после такого стресса вполне нормальным было бы желание замкнуться в себе, уединиться.

— А вы, мистер Равински, не очень удивитесь, если я на этот вопрос не буду отвечать?

— Нет, не удивлюсь, вы меня уже удивили куда больше.

— И чем же именно? — спросил Мейсон, все так же улыбаясь.

— Я думал, — рассмеялся психиатр, — что мне первый раз за всю работу в авиакомпании придется ехать поездом или на автомобиле вместе с вами.

— Но как видите, мы летим самолетом.

— Да, вижу, — поглаживая ремень безопасности, произнес психиатр.

— Кстати, мистер Равински, ремень уже можно отстегнуть, мы набрали высоту, — и Мейсон показал рукой на погасшее табло.

— Нет, я чувствую себя спокойнее, когда ремень застегнут.

— Я вас понимаю, мистер Равински, но до катастрофы я тоже вел себя подобным образом. И что же теперь?

— Теперь мне все равно, застегнут на мне ремень или нет. К тому же, какая разница, вывалиться из расколовшегося самолета вместе с креслом или же без него?

— Ас чем связана ваша такая смелость? — кисло улыбнулся психиатр.

— В нашем самолете все были с пристегнутыми ремнями, но уцелели немногие.

— А вот если бы на них не были застегнуты ремни, то не уцелел бы никто, — резонно заметил мистер Равински, поглаживая блестящую застежку.

— Сомневаюсь, на мне ремень не был застегнут, я это хорошо помню.

— А на вашем друге? — осторожно спросил психиатр.

Мейсон даже не повернулся к нему, а продолжал смотреть в лучащийся солнечным светом иллюминатор.

— Ричард Гордон был такой же осмотрительный, как и вы, он даже не расстегивал ремня, когда погасло табло, но это его не спасло.

Психиатр с подозрением смотрел на Мейсона. Ему казалось, что тот издевается над ним, но лицо Мейсона было абсолютно серьезным и непроницаемым, лишь изредка немного презрительная улыбка искривляла его губы. Но это презрение не адресовывалось кому‑нибудь конкретно, это было презрение ко всему миру и в первую очередь, адресованное самому себе.

— Вы странный человек, мистер Кэпвелл, — заметил психиатр.

— Я был немного странным всегда, разве это предосудительно?

— Нет–нет, я не хотел вас обидеть.

— А я и не обиделся, — Мейсон пожал плечами. — Кстати, мистер Равински, вы не скажете мне, погибли ли пилоты самолета в той катастрофе?

— Погибли все до единого, — спокойно сказал психиатр, так, словно это могло беспокоить Мейсона.

— Жаль, — пробормотал он, — они, наверное, испугались первыми и делали все, чтобы спасти нас.

— Без сомнения, — вздохнул психиатр, — как видите, отчасти это им удалось, самолет, все‑таки, не рухнул, а по касательной столкнулся с землей. Он не дотянул до аэропорта всего лишь три мили, потому спасатели и пожарные смогли подъехать так быстро.

— Мистер Равински, вы думаете, это быстро?

— Не прошло и десяти минут, — возразил психиатр.

— Эти десять минут растянулись на вечность и много чего решили.

— Я вас понимаю, мистер Кэпвелл, но поверьте, раньше успеть было невозможно.

— Я и не говорю, что это возможно, но помощь, которая опаздывает — это уже не помощь.

— Вы имеете в виду меня? — спросил психиатр, — но я же не мог оказаться на месте катастрофы.

— Могли, — спокойно отозвался Мейсон, — если бы летели на том самом самолете вместе со мной.

— Нет–нет, что вы, — тут же запротестовал психиатр, — я, конечно, ценю ваш героизм, мужество, ценю то, как вы преспокойно бросались в дым, вытаскивали оттуда людей и выводили их из горящего самолета. Честно признаться, я на такое не способен.

— Я тоже думал, что не способен на такое, — чуть слышно проговорил Мейсон, — но когда попадаешь в подобные передряги, забываешь обо всем, словно кто‑то ведет тебя, указывает, что делать.

— Вы, наверное, очень верующий человек?

— Отнюдь, — возразил ему Мейсон, — я даже забыл, когда последний раз был в церкви.

И тут Мейсон вспомнил, когда он последний раз был в церкви. Он ездил тогда забирать из монастыря Мэри. Он вспомнил тяжесть четок в своих руках и вспомнил тот специфический запах, который присущ только церкви…

Мейсон втянул носом воздух, ему казалось, что салон самолета тоже пропитался запахом меда.

«Мед, воск, — принялся вспоминать Мейсон, — восковые свечи…».

И он обратился к психиатру с такой странной, на первый взгляд, фразой.

— Ответьте мне, мистер Равински, почему смерть пахнет медом?

— Это что, тест на сообразительность? — не сразу понял его психиатр.

Но Мейсон повторил свой вопрос.

— Почему смерть пахнет медом?

— А вы в этом уверены, мистер Кэпвелл?

— Абсолютно, я знаю это точно, я в этом смог убедиться.

— Наверное, в детстве вас ужалила пчела, и вы чуть не умерли, — предположил психиатр.

— Абсолютно логично с вашей точки зрения, но абсолютно неверно с моей.

— Тогда, может быть, вы сами, мистер Кэпвелл, откроете ваш секрет? — и психиатр пристально посмотрел на Мейсона.

— Охотно открою, хотя секрета здесь, в общем‑то, никакого нет: воск пахнет медом, свечи пахнут воском, а смерть пахнет свечами.

— Логично, — изумился психиатр, — но это больше напоминает какую‑то поэтическую метафору.

— Нет, это напоминает жизнь, — вздохнул Мейсон, — смерть и в самом деле, к сожалению, пахнет медом. Может быть, поэтому и говорят, что смерть сладка?

— Может быть, другие и говорят, но сам я такого никогда не утверждал. Хотя если верить вам, мистер Кэпвелл, то вы абсолютно правы, правда, это меня немного настораживает.

— Меня это тоже насторожило, — признался Мейсон и взял стакан сока из рук стюардессы.

Та поинтересовалась у мистера Равински, что он будет пить.

— Воды, минеральной воды, — попросил психиатр.

 

ГЛАВА 8

Как много значит цвет в архитектуре. Марк Лоуренс всегда говорит правду. Одиночество иногда приносит успокоение. Мейсон размышляет об алкоголе. Судьба написана на кофейной гуще.

В аэропорту, лишь только Мейсон Кэпвелл и Питер Равински выбрались из здания аэровокзала, к ним сразу же подошел невысокий коренастый человек в очках и темном строгом костюме.

— Мистер Кэпвелл, — довольно официально обратился он к Мейсону.

Тот удивленно посмотрел на абсолютно незнакомого ему человека.

— Я Марк Лоуренс, помощник покойного Ричарда Гордона, — представился он.

— Ах, да, конечно, я слышал о вас, — произнес Мейсон.

— Я приехал встретить вас и отвезти к вдове мистера Гордона.

Ничего не подозревающий Питер Равински спокойно шел рядом с Мейсоном, время от времени поглядывая на невысокого коренастого человека, который абсолютно не обращал на психиатра никакого внимания.

Наконец, когда трое мужчин подошли к машине, мистер Лоуренс усадил Мейсона на переднее сиденье, сам сел за руль.

Психиатр хотел открыть заднюю дверь, но та оказалась заперта. Марк Лоуренс ехидно улыбнулся, глядя через стекло на растерявшегося психиатра и тронул машину с места.

— По–моему, вы не очень‑то любезно поступили, мистер Лоуренс, — заметил Мейсон.

— Но у меня к вам очень серьезный разговор, мы обязательно должны переговорить с глазу на глаз. Кто этот мужчина? — спросил мистер Лоуренс.

— Это психиатр, его авиакомпания приставила ко мне.

— Вы ему уже что‑нибудь рассказывали об авиакатастрофе, мистер Кэпвелл?

— Конечно, кое‑что я рассказал.

— Он расспрашивал у вас о подробностях гибели мистера Гордона?

— Нет.

— Очень хорошо, очень хорошо, — обрадовался мистер Лоуренс, но тут же спохватился, ведь эти слова не очень‑то соответствовали тональности их разговора.

Мистер Лоуренс вел машину уверенно, обгонял другие автомобили.

— Я вам сейчас, мистер Кэпвелл, объясню все по порядку.

— Я слушаю, — немного рассеянно ответил Мейсон, глядя через окно на проносившиеся мимо автомобили.

— Дело в том, мистер Кэпвелл, что Ричард Гордон словно бы предчувствовал свою смерть.

— Да, я знаю, Ричард говорил мне об этом, — заметил Мейсон, не глядя на своего собеседника.

— Так вот, мистер Гордон застраховал свою жизнь на очень большую сумму. Об этой страховке не знала даже его жена, знал только я.

— Что вы хотите от меня? — спросил Мейсон.

— Сейчас вы все узнаете, мистер Кэпвелл, — ведь так или иначе вам нужно добраться до дома Гордона и время для разговора у нас есть. Дело в том, что его вдова может сейчас получить две страховки. Об одной страховке позаботился сам покойный, а другую страховку должна предоставить авиакомпания. Мистер Кэпвелл, вы должны будете подтвердить, что видели труп мистера Гордона, ведь его так и не смогли опознать.

Мейсон задумался.

— Да, я видел его труп, но вам, мистер Лоуренс, я расскажу сейчас всю правду, а вы уже что хотите, то с ней и делайте.

Мистер Лоуренс насторожился. Он даже сбавил скорость и перестроился во второй ряд.

— Вы же, наверное, знаете, мистер Лоуренс, что у Гордона было больное сердце.

Тот кивнул.

— Конечно, мы были довольно близки, и он от меня ничего не скрывал.

— Так вот, Ричард Гордон умер во время полета, перед самой авиакатастрофой.

— Этого я и опасался, — пробормотал мистер Лоуренс. — Кто‑нибудь кроме вас знает об этом?

— Нет, — пожал плечами Мейсон, — в самолете уже начиналась паника и никому не было дела до того, что один пассажир умер.

Мистер Лоуренс с облегчением вздохнул.

— Но вы понимаете, мистер Кэпвелл, что об этом будет лучше всего промолчать, ведь все‑таки Ричард Гордон умер оттого, что в самолете начались неполадки.

— Не думаю, — покачал головой Мейсон, — он с тем же успехом мог умереть и в автомобиле.

— Но если эта информация станет достоянием гласности, то со страховкой возникнут большие проблемы, — предостерег Мейсона мистер Лоуренс.

— Я понимаю, — ответил тот.

— Ее, конечно, в конце концов, заплатят, но начнется юридическая казуистика, волокита, и сумма может быть значительно уменьшена.

— Я не хотел бы говорить неправды, — сказал Мейсон.

— Но представьте, мистер Кэпвелл, состояние его вдовы, ей нужно на что‑то жить, у нее на руках ребенок.

— Я понимаю, — пробормотал Мейсон, но мистер Лоуренс не уловил в его голосе нотки согласия, поэтому он продолжал настаивать.

— Я вам скажу, мистер Кэпвелл, что вы должны делать и потом уже сами решайте, что подскажет вам совесть: говорите правду или же то, что нужно. Вы должны рассказать, что видели тело мистера Гордона, вы должны вспомнить, было ли оно обуглено, испытывал ли перед смертью мистер Гордон боль, страдал ли он. К тому же, это небезразлично и для вас, ведь сумма компенсации зависит и от ваших страданий, — мистер Лоуренс криво улыбнулся.

Мейсону сделался страшно неприятен этот низкорослый человек, голова которого лишь слегка возвышалась над спинкой сиденья.

— И еще, мистер Кэпвелл, будет хорошо, если вы вспомните какие‑нибудь душещипательные подробности, которые приукрасят ваш рассказ и придадут ему правдивость. Ведь нетрудно будет вспомнить о страданиях детей, женщин, стариков… — мистер Лоуренс осекся, встретившись взглядом с Мейсоном.

Тот молча и выжидательно смотрел на него. Марк Лоуренс втянул голову в плечи, как будто опасался, что ему сейчас ударят по затылку.

— Я вижу, вы колеблетесь, — наконец‑то проговорил Марк Лоуренс.

Мейсон смерил его презрительным взглядом.

— Я всего лишь рассуждаю, — заметил мистер Кэпвелл.

— Ну что ж, последнее слово за вами.

Больше мужчины не разговаривали, пока машина не остановилась у дома Ричарда Гордона.

Мейсон с интересом посмотрел на двухэтажный просторный особняк. Здесь многое изменилось со времени его последнего визита.

«Как все‑таки много значит цвет, — подумал Мейсон, — дом тот же, те же архитектурные формы — и лишь изменился цвет. Но кажется, что это уже совсем другое здание…

Точно так же, как Ричард Гордон. Он сразу мне показался другим человеком: какая‑то холодная расчетливость была в нем.

Быть может, и Саманта покажется мне теперь другой?»

Мужчины вышли из машины и медленно направились к дому. Мистер Лоуренс явно не спешил входить вовнутрь. Он схватил Мейсона за локоть и удержал.

— Мистер Кэпвелл, — зашептал он.

— Я слушаю вас.

— Есть еще несколько моментов, которые стоит обговорить еще до того, как мы встретимся с миссис Гордон.

— Вы уверены, что нам есть о чем говорить?

— Да, уверен, иначе бы не заводил этот разговор. Думаете я не понимаю, мистер Кэпвелл, что противен вам? Но работа есть работа, к тому же я в большом долгу перед покойным.

— Я тоже, — заметил Мейсон.

— У мистера Гордона с собой были очень важные документы. Может, вы знаете что‑нибудь о них?

— Нет, мне ничего неизвестно. Я помню, у Ричарда в руках был кейс, и он, похоже, очень дорожил им, но ни словом не обмолвился об его содержимом.

— Жаль, жаль, — покачал головой мистер Лоуренс.

— Да, вспомнил, — сказал Мейсон, — в последний раз этот кейс я видел на коленях у Ричарда, он сжимал его ручку уже коченеющими пальцами.

— Но вы же, мистер Кэпвелл, собирались с ним вместе вести одно дело.

— Мне мистер Гордон ничего не успел сказать об этом, он не ввел меня в курс дела, обещал познакомить с бумагами после того, как мы прилетим в Нью–Йорк.

— Понятно, это в стиле покойного, — пробормотал мистер Лоуренс, и Мейсон уже собрался было идти к дому, как тот вновь задержал его. — Подождите еще немного…

— И это не все? — с явной неприязнью отозвался Мейсон.

— Еще несколько мелочей, о которых стоит поговорить.

— Я слушаю, — уже устало ответил Мейсон.

И мистер Лоуренс стал объяснять ему, торопясь сказать как можно больше.

— Я просмотрел бумаги Ричарда Гордона сразу, как только узнал о его гибели. И вот что выяснилось: он оформил расходы на полет как будто бы летел первым классом, а на самом деле билеты были второго. Я, конечно, не хочу сказать, что он обманул меня на пару сотен долларов, но при выплате компенсации это может быть учтено. К тому же, он обманул не только меня, но и свою жену, ведь он ни словом не обмолвился ей о том, что застраховал свою жизнь.

— Я все понял, — кивнул Мейсон.

— Так что же вы будете делать, расскажете правду или же… — мистер Лоуренс замолчал, пристально глядя в глаза Мейсону.

Тот пожал плечами и отвернулся.

— Никогда ничего нельзя сказать заранее, там посмотрим, — и он зашагал к дому.

Мистер Лоуренс поспешил за ним. На один большой шаг Мейсона приходилось два семенящих коротких шага Марка Лоуренса. Но все‑таки к двери дома он подбежал первым, как бы боясь, что Мейсон опередит его и все расскажет миссис Гордон.

Мейсон положил руку на звонок, но несколько мгновений не решался прикоснуться к кнопке. Наконец, он резко нажал указательным пальцем.

Дверь тут же немного приоткрылась, и Мейсон увидел лицо Саманты.

«Боже, — тут же пронеслась мысль, — как она постарела!»

Под глазами женщины были темные круги и, казалось, она вот–вот расплачется. Она смотрела на Мейсона непонимающим взглядом.

Марк Лоуренс открыл массивную дверь пошире и вошел.

И тут Саманта узнала Мейсона. Она коротко вскрикнула и буквально рухнула ему на руки. Мейсон прижал женщину к себе и принялся нежно гладить се по волосам и спине.

— Успокойся, успокойся, Саманта, я тебя прошу, не надо плакать, не надо убиваться.

Но его слова не могли остановить рыданий женщины. Она вздрагивала в его руках и казалось, если бы Мейсон не поддерживал ее, она рухнула бы на пол без чувств.

Марк Лоуренс стоял в нескольких шагах от Мейсона и с укоризной смотрел на него.

Мейсон встретился с ним взглядом и тут же отвернулся.

Наконец, Саманта немного успокоилась.

— Мейсон, ты последний, кто видел Дика, наверное, он что‑то хотел передать, может быть, что‑то сказал? Расскажи, я тебя прошу, расскажи.

— Успокойся, Саманта, он очень любил тебя.

— Но почему? Почему все так? — женщина как‑то сразу обмякла и буквально сползла на пол.

Мейсон опустился рядом с ней на колени, все так же прижимая ее к своей груди.

— Дик был замечательным человеком, Саманта, замечательным, и очень любил тебя и сына.

— Боже, что я потеряла, у меня сейчас ничего нет, Мейсон, ничего, ты понимаешь? Я тоже любила Ричарда, он был для меня всем, — и женщина зарыдала.

А Мейсон продолжал гладить ее по растрепавшимся волосам, по спине.

— Да успокойся ты, Саманта, успокойся.

Но Мейсон понимал — что он ни скажет, какие ни подберет слова, они уже не подействуют на женщину.

— Мейсон, — вдруг сквозь рыдания проговорила женщина, — расскажи, как он погиб, я хочу все знать, до мельчайших подробностей, до мельчайших. Я хочу, чтобы ты передал мне каждое его слово, каждый вздох.

— Саманта, не надо, я думаю, тебе не стоит все это знать и не надо, чтобы я все это рассказывал.

— Нет, я хочу знать, Мейсон, хочу, — и женщина вцепилась руками в плечо мужчины, — говори, не молчи, я тебя прошу, не молчи.

В холл вышла горничная, держа за руку подростка, который тоже плакал.

— Уходите все! Уходите! Уведи его, уведи! — закричала Саманта, едва увидела сына и горничную.

Женщина попыталась оттащить мальчика, но он вырвался из ее рук, подбежал к матери, обнял ее за плечи.

— Мамочка, мамочка, не плачь, я тебя прошу, не плачь!

— Ричард! Ричард! Его больше с нами не будет, ты понимаешь, малыш, что нашего папы не будет? Мы с тобой остались одни, совсем одни. Мейсон, ты не можешь себе представить, как тяжело быть одной вот в этом огромном доме. Здесь все напоминает Ричарда, каждая вещь. В его кабинете осталось все так, как было, даже пиджак висит на кресле, а на столе лежат очки. Я боюсь туда заходить, боюсь, что увижу что‑нибудь ужасное, какое‑нибудь страшное видение.

— Саманта, успокойся, Дика нет, мне тоже больно, я тоже потерял очень близкого человека.

— Нет, Мейсон, ты не можешь меня понять, ведь я была ему женой, мы были вместе очень долго, очень долго, Мейсон. А сейчас мне кажется, что все пролетело в одно мгновение — и сейчас я совершенно старая женщина, старая и измученная. Мне не хочется жить, Мейсон, ты понимаешь, мне не хочется жить!

— Саманта, ты должна жить, ведь у вас есть сын, ведь у вас есть ребенок, ты должна жить для него. Ричард осудил бы тебя за такие слова, ему бы это не понравилось.

— Ты думаешь, ему бы это не понравилось, Мейсон?

— Да, я уверен.

— Ну тогда я попытаюсь успокоиться.

Мейсон и сам не понимал, как он нашел слова, сказанные Саманте.

Женщина перестала плакать, она принялась носовым платком вытирать мокрое от слез лицо. Плечи ее все еще продолжали вздрагивать, она отводила взгляд в сторону. Но губы все равно не слушались ее и некрасиво кривились.

«Она ужасно постарела, ужасно, а ведь совсем недавно она выглядела такой молодой, такой молодой, такой беззаботной и счастливой. Надо же, как быстро человек меняется до неузнаваемости. Это уже не та Саманта, которую я знал, не та Саманта, которая была счастлива. Сейчас это несчастная женщина, и я должен сделать все, чтобы ей помочь, все».

Марк Лоуренс переминался с ноги на ногу, стоя у большой мраморной вазы. Его глаза быстро моргали за стеклами очков, а на лице то появлялась горестная гримаса, то вдруг пробегала немного злорадная улыбка.

— Саманта, мистер Кэпвелл мне все рассказал о смерти Ричарда, и я думаю, он прав.

— В чем он прав? — спросила женщина.

— Он прав в том, что тебе лучше об этом ничего не знать.

— Но так мне еще страшнее, так все еще ужаснее и кошмарнее.

— Нет, Саманта, так тебе будет легче, — твердо произнес Мейсон, положив руки на плечи женщины. — Он просил, чтобы я передал тебе, что он любит тебя и сына. Это были его последние слова, больше он ничего не успел сказать.

— Спасибо тебе, Мейсон, — и женщина вновь припала к его груди и заплакала, но это были уже не рыдания, это были тихие слезы.

И вдруг Саманта отстранилась от Мейсона и отошла на несколько шагов в сторону. Она подняла голову и посмотрела на Мейсона так, что у него вдоль позвоночника пробежал холодок. Он даже не понял, что же произошло, но потом догадался.

А Саманта прижала ладони к лицу и спокойно произнесла:

— Мейсон, но ведь ты жив, а Ричарда нет. Если он просил передать, что любит меня и сына, значит он знал, что погибнет, а ты останешься в живых.

— Знаешь, Саманта, — Мейсон подошел к женщине, хотел обнять ее, но она нервно вырвалась из его рук, — я не виноват, что остался жив, не виноват, это не моя заслуга и не моя вина, просто так получилось.

— Почему я осталась одна? — закричала Саманта и рухнула на диван.

Марк Лоуренс схватил стакан с водой и попытался напоить Саманту, а ребенок испуганно закричал и побежал звать горничную.

Мейсон присел на диван рядом с содрогающейся от рыданий Самантой. Он положил ей руку на голову и чувствовал, как женщина постепенно успокаивается, как затихают рыдания.

— Если, Саманта, думаешь, что мне легко, то ошибаешься.

— Извини меня, Мейсон, я не хотела, — тихо произнесла женщина.

— Мне, может быть, даже хуже, чем тебе, — задумчиво произнес Мейсон, — думаешь, я не хотел бы сейчас очутиться на месте Дика? Я даже завидую ему, ведь он умер счастливым, он умер, зная, что ты любишь его, что сын его любит.

Мейсон замолчал. Саманта совсем затихла под его рукой и Мейсон, даже испугавшись, наклонился над ней, чтобы услышать, дышит она или нет.

— Дик погиб, — произнесла Саманта.

— Да, погиб, — тут же поправился Мейсон, поймав себя на том, что ранее сказал «умер». — А меня некому любить, — задумчиво проговорил он, проводя рукой по шелковистым растрепанным волосам Саманты. — Я не просил Дика передать, что кого‑нибудь люблю только потому, Саманта, что некому было бы передать, если бы Дик спасся.

— Мейсон, — всхлипнула женщина.

— Я сделаю для тебя все, Саманта, все, что в моих силах.

Мистер Лоуренс с благодарностью посмотрел на Мейсона. И хотя отношение того к этому низкорослому мужчине абсолютно не изменилось, он согласно кивнул головой и уже повторил, на этот раз обращаясь уже к мистеру Лоуренсу.

— Да, я сделаю все, что могу.

Перед тем, как покинуть дом Ричарда Гордона, Мейсон подошел к его сыну, опустился перед ним на колени, обнял его и зашептал на ухо.

— Малыш, я хочу тебе сказать, что твой отец тебя очень любил, и он мечтал, что ты станешь настоящим человеком, что ты будешь достоин его. Пообещай мне.

— Да, да, я буду хорошим мальчиком, — сказал ребенок.

— Ну, вот и славно, — Мейсон пригладил его волосы, вытер кончиками пальцев слезы на глазах ребенка и направился к двери.

Марк Лоуренс заспешил за Мейсоном.

— Мистер Кэпвелл, я могу вас подвезти, куда вам надо?

— Мне никуда не надо.

— Как это? — изумился Марк Лоуренс, — вы прилетели в Нью–Йорк только для того, чтобы увидеться с вдовой?

— Не только для этого, — ответил Мейсон, развернулся и медленно зашагал по улице.

Марк Лоуренс еще несколько мгновений стоял возле своей машины, следя за тем, как медленно Мейсон отдаляется от него.

На углу Мейсон остановился. Он поднял руку и подозвал к себе Лоуренса. Тот заспешил к нему.

— Мистер Лоуренс, — абсолютно спокойно и буднично произнес Мейсон, — давайте решим все деловые вопросы. Я обещал Саманте, что сделаю все, что будет в моих силах.

— Конечно, — обрадовался мистер Лоуренс, — садитесь, мы поедем в контору, а потом в страховую кампанию, — мистер Лоуренс и сам не верил своей удаче, он‑то уже абсолютно отчаялся получить от Мейсона помощь и уже прикидывал в уме, как ему придется действовать на свой страх и риск.

Мейсон сидел, казалось, безучастный ко всему.

— Я скажу, мистер Лоуренс, все, что вы мне посоветуете, ведь я понял, вы желаете Саманте и ее сыну только добра.

— Да–да, вы правильно меня поняли.

И в этот момент отношение Мейсона к этому не очень‑то приятному человеку изменилось.

Он понял, почему с ним работал Ричард Гордон. Ведь в сущности, Лоуренс был очень толковым помощником, педантичным и честным. Именно честность в первый момент и отталкивала от него людей. Ведь не всегда принято говорить то, что думаешь, обычно все прикрываются лживыми фразами, а Марк Лоуренс сразу же говорил правду и по делу.

Это уже потом, в процессе ведения дел он начинал заниматься схоластикой и казуистикой, хитрил, искал обходные маневры, но не потому, что сам был нечестен, а потому, что нечестны были люди, окружавшие его и потому, что этого требовали интересы дела.

— Я теперь понял вас, мистер Лоуренс, — убежденно произнес Мейсон, — вас всегда интересует результат, правдивость и достоверность результата, поэтому ради нас, ради памяти Ричарда Гордона я готов солгать. Тем более, что уверен, я поступлю таким образом честно, а если бы я сказал правду, это была бы ложь по отношению к памяти Дика.

Марк Лоуренс с благодарностью посмотрел на Мейсона.

Тот первый подал ему руку и ощутил крепкое рукопожатие коротких пальцев помощника Ричарда Гордона.

Уже смеркалось, когда со всеми бумагами было покончено, у Мейсона лежал билет на обратный рейс. Он должен был вылетать утром.

И тут, внезапно оставшись перед крыльцом отеля, Мейсон растерялся: ему решительно нечего было делать. Идти сейчас к Саманте не было смысла, ведь что еще он мог сказать ей кроме того, что уже было сказано, что еще он мог услышать кроме того, что уже услышал.

И поэтому он бесцельно побрел по улице.

Сверкали огни рекламы, искрились неоном витрины, все вокруг желтым светом заливали фонари. Тротуар казался блестящим и натертым паркетом — столько миллионов ног полировали его каждый день.

Мейсон натыкался на прохожих, он был рад, что не может встретить ни одного знакомого в этом большом городе.

Он забрел в первый попавшийся бар и, подойдя к стойке, в нерешительности замер. Бармен выжидающе смотрел на него с дежурной улыбкой на лице.

— Вы что‑нибудь хотите заказать, сэр? — спросил он.

Мейсон коротко бросил:

— Кофе.

Он сидел на высоком табурете у стойки, обжигая себе пальцы горячей чашечкой кофе.

Ему доставляло какое‑то странное наслаждение чувствовать свою волю над собственными желаниями. Он смотрел на бутылки с виски, с вином, с шампанским, поблескивающие на зеркальной витрине бара, смотрел на то, как моложавый бармен разливает посетителям спиртное, внимательно следил за тем, как люди напиваются.

«Вот, — думал Мейсон, — зашел в бар абсолютно благопристойный человек, наверное, после службы, у него неприятности, и он решил отвлечься, пропустив пару рюмок. Но вот что интересно: выпив одну рюмку, человек не меняется, его лицо не становится более светлым. Наоборот, я же видел, как он постепенно уходил в себя».

И Мейсон понял, что ему совершенно не хочется пить, спиртное больше не волнует его.

Он даже с отвращением смотрел на то, как молодая девушка жадно пила коктейль в обнимку со своим приятелем. Ему даже хотелось подойти и вырвать стакан из рук девушки. Но Мейсон вспомнил самого себя.

«Нет, человек должен прийти к этому сам. Он должен пройти до самой черты и вернуться. Если он этого не сможет сделать, значит переступит черту, если сможет — спасется».

Вокруг Мейсона раздавались пьяные голоса, выкрики, пьяный смех.

«Почему все чувства у пьяного человека так уродливы? — думал Мейсон. — И вообще, приходилось ли мне когда‑нибудь в жизни видеть красивого пьяного человека?»

Мейсон сидел, раздумывая, и не мог вспомнить.

Он остановил свой взгляд на девушке с коктейлем В руках. Она уже выпила вторую или третью порцию, сделалась развязной. Блузка сползла с ее плеча, а она даже этого не замечала. Припухшие губы со смазанной помадой некрасиво кривились, глаза были пустыми и глупыми. Ее парень то и дело сползал с высокого стула. Он уже тоже порядочно набрался и все время норовил поцеловать свою девушку в щеку, но промахивался и громко смеялся. Девушка мерзко хихикала и как ей казалось, незаметно подтягивала юбку все выше и выше, пока, наконец, не показалась полоска белого белья.

И Мейсон подумал.

«Наверное, они сейчас уверены, что счастливы. Им хорошо, и все проблемы их решены. Они уверены, что красивы, раскованны и беззаботны. Но это только, если смотреть на мир их глазами.

А если со стороны, да к тому же трезвым взглядом…

Человек ведет себя так, потому что в обыкновенной жизни не всегда рядом попадется зеркало, и он не всегда может контролировать выражение своего лица. Вот со мной, к счастью, случилось так, что я словно бы смог отойти от самого себя на несколько шагов и посмотреть беспристрастным взглядом, взглядом стороннего наблюдателя. Но, правда, зеркало я разбил, — признался сам себе Мейсон, — зеркало, в котором увидел свое настоящее лицо. Но ведь в этом же зеркале отражалась и Мэри, значит, виновато не зеркало, а виноват я сам.

Ну что же, Мейсон, за все нужно платить. Страшно только то, что плата бывает временами несоизмерима с приобретением».

Мейсон приподнял чашку уже остывшего кофе и перевернул ее на блюдце вверх дном. Потом резко приподнял и принялся рассматривать застывшую причудливыми очертаниями кофейную гущу.

«Неужели по этому можно предсказать судьбу? усмехнулся Мейсон. — Вот я проведу по кофейной гуще, и она изменит свои очертания».

Мейсон почти уже было коснулся темной массы ложечкой, но не мог заставить себя сделать последнее движение.

«Но все‑таки, может в этом есть смысл? — задумался Мейсон. — Может быть, действительно наша судьба написана вот здесь, на дне блюдца? Что же здесь изображено»?

Мейсон, склонив голову, внимательно рассматривал расплывшуюся гущу.

«Но это бесполезно, — наконец решил Мейсон, — это то же самое, что рассматривать луну и думать, что изображено на ней. Каждый увидит свое. Все‑таки судьба написана внутри нас, и мы лишь желаем увидеть то, что нам выгодно и приятно. Мы хотим видеть себя трезвыми, хотя пьяны, хотим видеть справедливыми, хотя бесчестны».

И тут Мейсон вздрогнул. Он понял, что ему напоминает коричневая кофейная гуща: она напоминала ему взрыхленное кукурузное поле, пропаханное падающим самолетом.

Но это было не совсем то, чего‑то еще не хватало, и Мейсон боялся сам себе признаться, что не хватает здесь крови.

«Да, так спекается земля, замешанная на крови. Но если я вижу это сейчас, — задумался Мейсон, — то какой в этом смысл? Ведь трагедия уже произошла, а кофейная гуща должна предсказывать, а не констатировать. Ведь Дика нет, он сгорел, мертвым сгорел в огне. И сколько еще людей погибло там — женщин, детей… И каждый из них, наверное, до последнего мгновения верил в то, что спасется, каждый верил, что смерть обойдет его, что выберет кого‑то другого. И может быть, погибшие тоже гадали когда‑нибудь на кофейной гуще, а им предсказывалось счастливое будущее, любовь, долгая старость.

И никому из них не пришло в голову, что кофейная гуща напоминает замешанную на крови землю.

А может, и я обманул смерть, пересев от Дика? Ведь не зря я отстегнул ремень и пошел на этот призывный взгляд Ника Адамса. Мальчик спас меня, а я потом спас его. Это очень странно, когда двое погибающих могут спасти друг друга. Надо будет обязательно разыскать Ника и поблагодарить его за свое спасение. Конечно, он удивится, но потом, думаю, поймет. Ведь он тоже вышел целым из этого ада. Мы все, спасшиеся, прошли чистилище. Но ведь я еще не попал на небо, туда, где Мэри. А может быть, это была всего лишь отсрочка? Какой‑то знак? Предупреждение»?

Мейсон уже начинал путаться в мыслях. Ему стало казаться, что, глядя на пьяных, он пьянеет сам, хоть не выпил ни капли спиртного. И Мейсон подумал:

«Я настолько запутался, что если бы выпил сейчас хоть глоток виски, то мои мысли бы прояснились».

Его рука механически потянулась к внутреннему карману пиджака за деньгами. Он даже развернул портмоне, но тут на стойку бара с легким звоном вывалился маленький блестящий ключик от сейфа, отданный ему покойным Ричардом Гордоном. Этот тихий звук, еле слышный в гуле бара, поразил Мейсона больше, чем если бы раздался громовой раскат.

Бумажник выпал из рук Мейсона на колени, а он, даже не удосужившись его поднять, двумя пальцами взял ключ и стал его изучать. Анодированный металл сверкал — и это зрелище завораживало Мейсона. Казалось, так можно просидеть целую вечность, созерцая переливы цветных точек на маленьком металлическом предмете.

«Этот ключ очень похож на маленький крестик, — подумалось Мейсону, — такой, какой носят на груди. Он сперва холодит, а потом так же быстро согревается от человеческого тепла и потом уже сам греет. Интересно, какие тайны может открыть этот ключ? Что он мне может рассказать нового о Ричарде Гордоне? Какие секреты прятал адвокат за дверцей сейфа? Но ведь это так просто, Мейсон: встань, пойди, открой — и ты увидишь».

— Но это действительно слишком просто, — разочарованно пробормотал Мейсон.

Он аккуратно спрятал ключ в потайное отделение бумажника, тщательно закрыл его. А бармен, увидев, что мужчина держит в руках бумажник, подошел, чтобы спросить, не хочет ли тот чего‑нибудь выпить.

Мейсон улыбнулся, положил на стойку чаевые и вышел из бара.

Мейсон стоял на людной улице, мимо него проносились машины, слышались голоса, и мужчина с трудом понимал, как он здесь оказался, что привело его в этот квартал.

К нему подошел полицейский и тронул его за плечо. Мейсон повернулся к нему и, вскинув руку в приветствии, сказал:

— Все в порядке, офицер, все в порядке.

— Мне показалось, у вас какие‑то проблемы, — ответил тот.

— Нет, у меня нет никаких проблем.

— Вы счастливый человек, — заметил офицер, — развернулся и зашагал к автомобилю.

 

ГЛАВА 9

Все плачут, а у Мейсона нет слез. Толпа журналистов у калитки. Маленькие цветные капли на гладкой поверхности шоссе. Можно ли испытать судьбу второй раз. Альбом на память.

Мария Робертсон ничуть не удивилась, когда на пороге ее дома появился Мейсон.

— Я знала, что ты вернешься, я это предчувствовала.

— Я тоже знал, что вернусь к тебе и, может, надолго.

— Входи, — женщина пропустила Мейсона в дом. И только тут он увидел, как подрагивают ее губы. Мария бросилась к нему на грудь, обняла, прижалась к нему и зашептала.

— Мейсон, я все видела, я все знаю, я в курсе всех событий, ведь по телевизору так часто показывают в последние дни всю эту ужасную авиакатастрофу…

— О чем ты, Мария? — немного отстраняясь и пытаясь взглянуть в глаза женщины, прошептал Мейсон.

— Я знаю, о чем говорю. Я видела документальные кадры, там показывали тебя. Ты брел среди горящих обломков совершенно один, ни на кого не обращая внимания, а у тебя на руках был маленький ребенок, он плакал и размахивал ручками.

— Ребенок? У меня на руках? — Мейсон как бы сам не верил тому, что рассказывала Мария.

— Да–да, ребенок, а вокруг бегали люди, санитары, все кричали, экран время от времени заполнялся ужасным дымом, а потом показали этот страшный взрыв, когда пламя охватило весь самолет. Там было столько трупов, это что‑то ужасное! Мне показалось, что я вижу конец света. Мейсон, и ты был там, я тебя видела.

— Вполне возможно, — просто сказал Мейсон и погладил Марию по шелковистым волосам.

Женщина вздрогнула, и по ее щекам покатились крупные слезы.

— Почему все плачут, когда вспоминают об этой авиакатастрофе, а я не могу выдавить из себя ни одной слезы. Представляешь, Мария, мне хочется плакать, а у меня нет слез. Мне хочется кричать, но голос сразу же пропадает. Это было что‑то ужасное и мне хочется обо всем забыть, отречься от всего, что со мной случилось.

— Жаль, конечно, что не спасся Ричард.

Мейсон ничего не ответил, только крепче сжал кулаки.

— Я знаю, Мейсон, ты не виноват, знаю. Я уверена, что если бы ты хоть что‑то мог сделать, хоть чем‑то ему помочь, ты бы это сделал.

— Да, ты права, я ничем не мог помочь Дику, ведь все произошло еще до того.

— Что произошло?

— Тебе об этом не стоит знать, — Мейсон отстранился от женщины и сел на диван. — Кстати, Мария, я забыл у тебя спросить, как зовут твоего сына?

— Моего сына? — Мария улыбнулась, — его зовут Ричард или просто Дик.

— Ричард? — Мейсон обхватил голову руками, — Ричард, Ричард, — прошептал он.

— Да, я настояла, чтобы ему дали это имя.

— Понятно, — Мейсон кивнул и откинулся на спинку дивана, не открывая глаз.

Женщина видела, как подрагивают тонкие губы Мейсона, как желваки ходят у него на скулах, а его руки сжаты так сильно, что даже суставы побелели.

— Успокойся, Мейсон, все уже позади, — женщина подошла к мужчине и пригладила волосы.

От этого простого движения ему стало легче, желваки на скулах перестали ходить. А на лице появилась растерянная и виноватая улыбка.

— Значит, твоего сына зовут Дик?

— Да, — ответила женщина, села рядом с Мейсоном и обняла его за плечи, — я хочу, чтобы ты обо всем забыл, чтобы ты почувствовал себя хотя бы ненадолго дома, среди близких тебе людей.

От этих слов Мейсону показалось, что исчезло то огромное расстояние, разделявшее его и Марию, исчезли те годы, которые они прожили каждый сам по себе. Мейсону показалось, что он знает Марию уже тысячу лет, и она самый родной и близкий ему человек.

Действительно, женщина чувствовала и понимала, что сейчас происходит в душе Мейсона.

— Тебе было очень страшно? — спросила она, пытаясь заглянуть в глаза.

— Нет, Мария, мне вообще не было страшно.

— А где ты был?

— Когда? — Мейсон открыл глаза и посмотрел на Марию.

— Вот эти дни. Где ты был?

— Я навещал свое прошлое.

— Прошлое? Ты что, ездил в Санта–Барбару?

— Нет, я встречался с Самантой?

— С Самантой? А кто это Саманта?

— Саманта — это жена Ричарда.

— А–а, — Мария прикрыла лицо руками, чтобы Мейсон не видел ее слез.

До самого позднего вечера Мейсон и Ричард Робертсон сидели в гостиной.

Мария выглядывала из кухни и видела мужчину и мальчика, сидящих друг против друга. Она не слышала, о чем они разговаривали, но понимала, что сейчас между ними происходит что‑то очень важное. Она видела просветленное лицо Мейсона, видела его неторопливые движения, замечала, как крупная рука Мейсона сжимает ладони ее сына.

Мейсон что‑то говорил, мальчик, не отрываясь, смотрел ему в глаза, внимая каждому слову.

«Интересно, что же он ему рассказывает, — думала Мария, глядя на одухотворенное лицо сына. — Ведь они еще никогда не видели друг друга и сразу с первых слов между ними возникли такой контакт и такое взаимопонимание. Наверное, Мейсон обладает каким‑то удивительным знанием и умением: к нему хочется сразу же тянуться. Рядом с ним чувствуешь себя в полной безопасности. Я ни с кем и никогда не чувствовала себя так спокойно и уверенно, как рядом с Мейсоном. Может, это потому, что он пережил весь этот кошмар, вышел живым из кромешного ада и теперь в его поведении появилась какая‑то странная уверенность, которая чудесным образом влияет на всех, на меня, на моего ребенка. С ним легко, с ним можно ни о чем не разговаривать, а просто сидеть рядом, ощущая, как от него исходит какая‑то сила, как на душе становится спокойнее и появляется уверенность в собственных силах».

— Мейсон, я тебя так долго не видела, — глядя на профиль мужчины, прошептала Мария.

«Ты совсем не изменился. Ты напоминаешь мне того прежнего Мейсона, которого я знала, того, с которым мы катались на велосипеде. С нами еще был Ричард Гордон. Мы катались втроем, а еще мы вместе плавали на лодке. Странно, вроде бы мы тогда почти не знали друг друга, но между нами было что‑то такое, чему бы мы тогда не смогли найти слов. Может быть, это просто детская любовь, а может, что‑то другое: серьезное, сильное и настоящее. Может быть, это была дружба, о которой так много говорят, но которую так редко увидишь».

Мария прикрыла дверь в столовую и отзвуки голосов ее сына и Мейсона погасли. Мария оказалась в тишине.

«А ведь я люблю Мейсона, ведь мне с ним хорошо, так хорошо, как ни с кем другим. Хотя он очень странный и совершенно ни на кого не похожий. Он не похож даже на самого себя, на того Мейсона, которого я знала. Неужели и я так сильно изменилась?»

Мария подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение.

«Ну да, я уже совсем не та девочка, которую видел Мейсон. Странно, что он еще смог меня узнать… Но ведь узнала же его я, сразу же, с первого взгляда. Я ни на секунду не сомневалась, что передо мной именно Мейсон Кэпвелл. Хотя внешне он сильно изменился. Наверное, существует какое‑то духовное лицо человека, над которым не властны ни время, ни страдания. Мы по таким лицам узнаем близких людей».

Мария осторожно пригладила свои растрепанные волосы.

«Только бы он не уезжал, — подумала женщина, — пусть бы остался подольше. С его появлением мой дом наполнился какой‑то новой жизнью, а сама жизнь наполняется смыслом».

— Но, Мария, — проговорила она сама себе.

«У него свои заботы, свои проблемы, своя жизнь. Ты же не знаешь, что с ним происходило все эти годы. Ведь ты тоже многое пережила. И сможем ли мы понять друг друга, когда пройдет несколько дней, а говорить станет не о чем?»

Мария задумалась, опершись о подоконник.

За окном стояла ночь, город затих. «Странно, в Сан–Бернардино по ночам всегда так тихо».

Женщина отворила окно, и запахи ночи хлынули в комнату. Свежий ночной ветер принес запахи ночных цветов, аромат кипарисов.

Женщина, блаженно прикрыв глаза, вдохнула этот воздух.

Трещали цикады — и этот будничный звук наполнял душу спокойствием.

«Странно, — вновь подумала Мария, — тишина абсолютно не безмолвна. Вот такое спокойствие, заполненное тихими звуками, отголосками и называется тишиной. Ее можно слушать».

Она запрокинула голову и посмотрела в глубокое, черное, как бархат, небо.

Там горела одна–единственная, но очень яркая звезда. От нее невозможно было отвести взгляда, и женщина смотрела на ее холодный свет, буквально проникающий в душу.

— Господи, — прошептала Мария, — спасибо тебе за то, что прислал ко мне Мейсона. Спасибо за то, что ты спас его.

Женщина, молитвенно сложив перед собой руки, замолчала.

Она больше ни о чем не думала, она растворялась в природе — сама становясь частью этой бархатной ночи.

Наконец, двери гостиной приоткрылись и выглянул Мейсон.

— Мария, — негромко позвал он.

— Что? — женщина, стараясь ступать тихо, подошла к Мейсону.

— Дик заснул прямо на диване. Может, я перенесу его в спальню?

— Да он уже большой мальчик, его можно разбудить.

— Я бы не хотел этого делать, — произнес Мейсон, — посмотри, как сладко он спит.

Мария наклонилась к сыну и погладила его по голове. Дик заворочался, но глаз не открыл, на его лице была блаженная улыбка.

— Пусть спит здесь, — шепотом сказала Мария, — я сейчас принесу плед и укрою его.

Она неторопливо вышла в другую комнату и вернулась с теплым пледом в руках.

Женщина аккуратно накрыла сына, подвернула плед со всех сторон и посмотрела на Мейсона.

Тот растерянно развел руками.

— Я даже не понимаю, как это получилось. Мы сидели, говорили о всякой всячине. Потом он рассказывал мне о школе, о своих друзьях. Он у тебя хороший мальчик, очень добрый и отзывчивый.

— Я знаю это, — ответила Мария, — только он очень инертный и временами кажется странным. Иногда из‑за какого‑нибудь пустяка страшно переживает — и тогда отвлечь его внимание абсолютно ничем нельзя. Например, из‑за отметки.

Мейсон улыбнулся.

— Это нестрашно, Мария. Он уснул как‑то странно — сидел на диване и продолжал мне рассказывать. Внезапно его глаза закрылись, — Мейсон сам прикрыл глаза, — и он уснул. А я сидел и ждал, я подумал, что он так шутит, притворяется. Но потом понял, Дик уснул. Спокойно, на полуслове уснул. Как бы я, Мария, хотел так засыпать…

— В детстве мы все так засыпали, — улыбнулась женщина.

— Да, я бы хотел, чтобы вновь вернулось детство, хотя это невозможно, — Мейсон подошел к Марии.

— Да, Мейсон, к тому же у меня нет велосипеда, чтобы мы могли покататься вместе.

Утром Мария собирала посуду со стола, а Мейсон смотрел на Дика.

— Ты готов идти в школу?

— Да, я уже собрался, — ответил мальчик, просовывая руку под лямки своего пестрого рюкзачка.

— Если ты не против, я тебя провожу.

Мальчик подал ему свою маленькую ручонку Мейсон, сжав ее в своей руке, сразу же почувствовал в себе невероятную силу и уверенность.

— Мария, мы пошли, я немного прогуляюсь по Сан–Бернардино, а то я совсем забыл, когда в последний раз был в вашем городе.

— Конечно, Мейсон. Только, пожалуйста, не задерживайся, возвращайся к обеду. Я тебя буду ждать.

— Хорошо, — кивнул Мейсон.

И вместе с Ричардом вышел на крыльцо дома.

Едва они ступили за ворота, как к ним бросилась толпа журналистов. Потянулись микрофоны, защелкали вспышки фотоаппаратов.

— Скажите…

— Скажите, вы тот самый Мейсон Кэпвелл, который спас людей? Вы тот?

— Несколько вопросов… Несколько слов для нашей газеты…

— Пару слов для нашей радиокомпании…

— Скажите, пожалуйста, нашим телезрителям: вы действительно не испытывали страх? Как все происходило?

— Расскажите, вы человек, сделавший так много добра…

— Вы удивительный человек!

Журналисты обступили Мейсона и Дика. Мальчик изумленно оглядывался по сторонам, прижимаясь к мужчине.

А Мейсон вертел головой, явно не понимая, что происходит.

Откуда столько людей? Зачем они задают ему вопросы? Что они хотят от него услышать?

Вспоминать об авиакатастрофе он не хотел, он запретил себе думать об этом кошмаре.

Но журналисты назойливо продолжали приставать к нему с расспросами.

— Несколько вопросов, мистер Кэпвелл, что вы ощущали в последние секунды?

Мейсон тряхнул головой, как бы пытаясь отбросить навязчивые воспоминания.

И вдруг он увидел глаза. Это были глаза подростка. Он узнал мальчика, который протиснулся сквозь толпу журналистов и, улыбаясь, стоял перед Мейсоном.

— Это я, — негромко произнес мальчик.

— Ты? — Мейсон тяжело выдохнул и присел на корточки.

— Да, это я. Я попросил мать, чтобы она обязательно разыскала тебя. Мне нужно было встретиться с тобой.

— Привет, Ник. Как ты?

Мейсон погладил Ника по коротким волосам.

— Я чувствую себя хорошо. А как ты?

Дик ревниво посмотрел на мальчика, которого Мейсон гладил по голове.

— Познакомьтесь, — сказал Мейсон, — это Дик, а это — Ник Адамс.

Ребята взглянули друг на друга, подали руки и обменялись рукопожатием.

— Этой твой сын? — спросил Ник.

— Нет, это мой друг.

— А вот моя мама.

Ник Адамс оглянулся, ища глазами мать. Сквозь толпу журналистов пробралась женщина и обняла за плечи своего сына.

— Знаете, мистер Кэпвелл, он мне все эти дни не давал покоя, он говорил, что обязательно вас надо найти. И вот мы здесь. Я очень благодарна вам, но думаю, что никакими словами не смогу выразить всего того, что вы сделали для меня.

— Да, что вы, что вы? Успокойтесь, к чему благодарность? Ведь мы же люди, мы должны помогать друг другу, а не говорить спасибо.

— Но ведь вы, мистер Кэпвелл, спасли мне сына, единственное, что у меня есть в жизни.

К тротуару подъехал и остановился желтый школьный автобус. Дик сразу спохватился.

— Мейсон, я могу опоздать в школу. Меня ждут, — мальчик устремился к автобусу.

Мейсон подался было за ним, но вновь перед ним замелькали микрофоны, зазвучали вопросы.

— Дик!

— До встречи! — мальчик вскочил на подножку автобуса, махнул Мейсону рукой.

И Мейсон вновь повернулся к Нику.

— Я не мог спать, — признался Ник Адамс, — мне было страшно. Я сразу же испугался, лишь только ты отпустил меня от себя.

— Но теперь‑то ты уже не боишься, — улыбнулся Мейсон.

— Теперь тоже боюсь, но научился бороться со страхом. А сейчас, когда ты рядом, мне совершенно не страшно.

— Я так благодарна вам, — вновь начала мать Ника, — вы спасли моего сына.

— Я здесь ни при чем.

— Как же? Вы же вывели его из горящего самолета.

Журналисты подсовывали микрофоны то Нику, то его матери, то Мейсону. А они уже не обращали внимания на плотное кольцо людей, окружавших их. Они словно бы стояли одни, разговаривали спокойно и искренне.

— Я здесь абсолютно ни при чем, — повторил Мейсон, — это ты меня спас.

— Я? — Ник посмотрел с недоумением на мужчину.

— Конечно же, ты. И вообще, нас всех спасли пилоты. Это они сумели посадить самолет так, чтобы хоть кто‑то остался жив.

Мальчик задумчиво смотрел на Мейсона.

Журналисты поняли, что лучше, чем взрослый, о катастрофе расскажет ребенок. Это и смотреться будет куда более трогательно и выгодно. Микрофоны тут же переметнулись к лицу Ника Адамса.

— Как все происходило?

— Расскажи, что ты чувствовал в последние минуты?

— Я застрял между креслами… Самолет уже горел, а мистер Кэпвелл вытащил меня и вывел из самолета. А потом возвращался и вывел еще несколько людей. Он спас многих… А я испугался, я побежал по полю… А потом вновь увидел мистера Кэпвелла.

Ник с благодарностью смотрел на Мейсона.

— А почему ты хотел быть с ним? — последовал вопрос.

Ник Адамс повертел головой, пытаясь отыскать взглядом спрашивающего. Но на него смотрела дюжина пар любопытных глаз и мальчик ответил в пустоту.

— Потому что рядом с ним я чувствую себя в безопасности.

— Многие люди вам благодарны за то, что вы их спасли… — микрофоны вновь потянулись к Мейсону.

— Я никого не спас, — отрицательно качнул головой Мейсон.

— Спас! Очень многих спас! — выкрикнул мальчик. — Я же видел это своими глазами, он вынес на руках маленького ребенка в обгоревших пеленках…

Все повернулись к Нику, а Мейсон попятился назад, повернулся и бросился бежать по улице.

Завернув за угол, он продолжал бежать, не обращая внимания на сигналящие ему машины, на пешеходов, шарахающихся от него в стороны.

Он бежал, сам не зная куда, пытаясь просто убежать от расспросов. Ему не хотелось никого видеть. Ведь напоминания о катастрофе были для него невыносимы. Он хотел забыть о них, а ему не давали.

Наконец, Мейсон остановился и осмотрелся. Он был на окраине городка.

Невдалеке пробегала автострада, по ней ровными потоками, не обгоняя друг друга, двигались машины. Легковые казались отсюда яркими цветными каплями, ползущими по ровной плоскости. Среди них возвышались серебристые рефрижераторы, яркие бензовозы.

Мейсон стоял и тяжело дышал.

«Почему они не дают мне забыть обо всем этом? — думал он. — Неужели им непонятно, что с этими воспоминаниями очень тяжело жить? Ведь я понимаю, что остался жить за чей‑то счет. Кто‑то погиб, а на его месте мог оказаться я. Мое спасение, быть может, ошибка, я должен был умереть… А, может, я бессмертен?».

Мейсон улыбнулся.

«Нет. Все люди смертны… Может, я уже умер и просто не догадался об этом раньше? Да, наверное, я мертв».

Мейсон приложил ладонь ко лбу, ожидая, что лоб будет холодным, как камень. Но рука ощутила жар.

— Это ничего не значит, — пробормотал он, — может быть, живо мое тело, а душа умерла? А может, мне броситься под машину и разом покончить со всем?

Он смотрел на автостраду.

«Но если я уже мертв, то умереть во второй раз? Разве я смогу? Это не спасет меня. Смерть — спасение? — недоумевал Мейсон. — Какие странные мысли приходят мне в голову… А если мне испытать судьбу еще раз, броситься под колеса машины? Нет, даже не бросившись, я не буду смотреть по сторонам, а закрою глаза и пойду по автостраде».

Мейсон представил себе, как он бредет по автостраде, глядя себе под ноги. Машины сигналят, тормозят, проносятся рядом с ним, из кабин доносится ругань.

А он идет навстречу смерти…

«Нет, это ничего не решит», — вздохнул Мейсон, развернулся и пошел по улице назад.

Он всматривался в лица прохожих и они казались ему в сумеречном свете мертвенно–бледными. Зажигались огни рекламы и это лишь усиливало впечатление.

Под витриной магазина сидел уличный музыкант, его лицо заливал синий свет неона, а сухие костлявые пальцы перебирали струны банджо.

Мейсон опустил руку в карман, вытащил купюру и бросил ее в футляр музыкального инструмента.

«Этот футляр с бархатной обивкой внутри очень напоминает мне гроб, — подумал Мейсон и улыбнулся своей мысли. — Правда, он немного мал для этого мертвеца–музыканта, но цвет у музыканта очень подходящий — синий, как и положено покойнику».

Музыкант с благодарностью закивал головой и улыбнулся, обнажив ровные зубы. Его слипшиеся волосы затряслись, а пальцы еще быстрее принялись перебирать струны банджо.

«Какой противный звук, — подумал Мейсон, — да и играть он совсем не умеет. Или, может, я стал бесчувственным? — подумал Мейсон и украдкой ущипнул себя за руку. — Если я мертвец, я не почувствую боли».

Но боль была ощутимой, и Мейсон принялся растирать ладонь запястья.

Он прошел еще полквартала, пока не уткнулся в открытую дверь бара.

«Я хочу пить», — подумал Мейсон и зашел вовнутрь.

В помещении было довольно шумно и многолюдно. Это было не очень дорогое заведение и поэтому здесь было много молодых людей.

Мейсон показался сам себе старым.

За спиной бармена мерцал экран телевизора, но на него мало кто обращал внимание, тем более, что звук был отключен. Зато из двух колонок рядом с телевизором вырывалась оглушительная музыка.

Мейсон подошел к стойке и заказал минеральной воды.

Бармена это не удивило, и он тут же выполнил заказ.

Мейсон стоял, отпивая солоноватую воду глоток за глотком, и разглядывал посетителей.

Лица были залиты светом разноцветных фонарей, и люди казались какими‑то ненастоящими, а улыбки и гримасы неестественными. Из всей этой массы натуральным и естественным казался лишь бармен, освещенный лампами дневного света.

Он быстро перебирал пальцами купюры, подсчитывая выручку.

Внезапно безмолвное лицо диктора сменили документальные кадры. Пылающий самолет, лежащий на кукурузном поле. Съемки явно велись с вертолета, Мейсон разглядел его тяжелую тень, — скользящую по зеленому полю.

— Звук! — раздался голос из зала. — Звук!

Бармен обернулся и, выключив музыку, добавил звук.

Послышались слова диктора: «Эти виды смерти и разрушения несколько дней назад потрясли всю нацию».

Голос диктора был бесстрастен.

А в это время по экрану плыли шлейфы дыма, бегали пожарники, мелькали санитары с носилками и сверху, с вертолета, все это казалось ненастоящим, игрушечным, словно бы взрослые люди играют в какую‑то странную игру.

Но потом кадры воздушной съемки сменились кадрами наземными. Теперь уже можно было рассмотреть лица людей, можно было видеть кровь и изувеченные обгоревшие тела.

«Это довольно обычная история, — бесстрастно вещал диктор, — такое случается несколько раз в год. Это был самый обыкновенный перелет. Миллионы американцев совершают такие полеты по нескольку раз в год. Но каждый раз люди содрогаются, узнав о подобной катастрофе. Отказала система управления, потом один из двигателей. Самолет был вынужден развернуться и возвращаться в пункт вылета. Он не дотянул до посадочной полосы всего несколько миль и рухнул на кукурузное поле. Что мы можем сделать для тех, кто погиб?»

В кадре возникло лицо тележурналиста.

«Что мы можем сделать для тех, кто остался жив? И что они могут сделать для себя сами»?

Его вопрос так и остался безответным. А на экране еще несколько минут шли документальные кадры.

Мейсон видел, как люди в баре постепенно теряют интерес к передаче, но когда на экране возникло крупным планом лицо плачущего ребенка с окровавленной щекой, шум голосов в зале мгновенно стих и все уставились на экран.

А там женщина, вырываясь из рук пожарных, пыталась броситься к пылающему самолету и беззвучно кричала. Но Мейсон знал, о чем кричала женщина, и у него в голове вновь зазвучал ее голос:

— Там мой сын, пустите меня! Пустите! Там Бобби!

Мейсон прикрыл глаза, а когда открыл их вновь, то увидел на экране себя. Он шел лицом на камеру, держа в руках маленького ребенка.

Мейсон смотрел на свое лицо и сам себе казался каким‑то иным. Это было так странно — идти самому себе навстречу, заглядывать самому себе в глаза.

И Мейсон не мог себе припомнить, чтобы его в этот момент, когда он шел с ребенком на руках, кто‑то снимал камерой.

«Это я? — сам себе задал вопрос Мейсон. — А кто же еще, конечно ты. Ведь все это с тобой было. Или же не было? — задумался мужчина. — Лучше бы не было».

Мейсон допил воду. Его удивляло, что никто не узнает его, сидящего тут за стойкой. Такой он никому не интересен, зато все глядят на него на экране и восхищаются его смелостью.

«Может, я там настоящий? подумал Мейсон. — А здесь всего лишь мое тело, моя оболочка? Может, моя душа осталась там, на кукурузном поле? Я обязательно должен найти женщину, которая потеряла своего сына. Ведь я видел его мертвым еще до взрыва, а она верит, что тот жив. Я должен успокоить ее, и я это смогу сделать».

Мейсон поднялся от стойки.

Бармен, глядя ему в глаза, приветливо улыбнулся. Мейсону на какое‑то мгновение подумалось, что бармен узнал его и понял, что он, Мейсон, и человек на экране одно и то же лицо. Но потом тут же сообразил, что ошибся.

— Заходите еще, сэр, — проговорил бармен.

Мейсон прошел сквозь толпу, которая уже успела забыть о том кошмаре, который несколько минут назад привлекал ее внимание.

Все вновь были заняты только собой и своими проблемами.

«Наверное, это и правильно, подумал Мейсон, — живые должны думать о живых, а помочь погибшим уже невозможно».

— Я должен отыскать эту женщину», — вновь проговорил себе Мейсон и вспомнил лицо мулатки, ее кудрявые волосы, ее безумный взгляд.

Он вспомнил ее руки, протянутые в сторону пожара, вспомнил ту душную, обжигающую волну, что прокатилась по полю после взрыва.

Он вспомнил, как шевелились, потрескивая, у него на голове волосы, вспомнил, как рубашка, пропитанная потом, прилипла к спине, вспомнил запах сгоревшей земли.

Мейсон не торопясь вышел на улицу, вдохнул свежего воздуха и тихо побрел по тротуару к дому Марии Робертсон.

Он не спешил вернуться туда, ведь ему много о чем нужно было подумать, понять, кто он такой и понять, как же жить ему дальше.

Когда Мейсон вошел в дом, то он застал Дика за следующим занятием: мальчик сидел на полу в гостиной, обложившись свежими газетами, и ножницами вырезал заметки, статьи. Он приклеивал их в большой альбом для рисования.

Мейсон не сразу понял, чем конкретно занимается мальчик. Он присел возле него на корточки, а Дик, смутившись, тут же захлопнул альбом.

— Покажи, что ты делаешь, — попросил Мейсон.

Мальчик, не глядя мужчине в глаза, подал альбом.

Мейсон принялся его листать. Заголовок первой статьи гласил «Помощник прокурора Санта–Барбары Мейсон Кэпвелл — единственный, кто не потерял самообладания». Под заголовком размещался фотоснимок горящего самолета.

Мейсон недовольно поморщился и перелистал страницу.

«Неизвестный спасает ребенка» — гласило заглавие следующей статьи, внизу фотография. На фотографии на кукурузном поле стоял Мейсон, прижимающий к себе ребенка.

Мейсон листал страницу за страницей, не вчитываясь в заглавия, не читая текста. Но взгляд все равно выхватывал то его собственное имя, то его собственное лицо на фотографии.

— Дик, зачем ты это собираешь? — строго спросил Мейсон.

— Я хотел подарить этот альбом тебе.

— Мне? Зачем? изумился Мейсон. — Все равно я знаю и видел больше, чем здесь написано.

— Но ведь это память, — ответил мальчик.

— Память? — задумался Мейсон. — Ты думаешь, она мне нужна? Я хочу все забыть.

— Зачем? — не поверил Дик.

— Потому что это все очень страшно, — Мейсон положил Дику руку на плечо.

— Если не хочешь, я оставлю этот альбом себе.

— Да, давай поступим таким образом, — Мейсон поднялся, зачем‑то взял в руки газету, из которой была вырезана статья, засунул ее под мышку и удалился в свою комнату.

Не раздеваясь, он лег на кровать и закрыл лицо газетой.

Он чувствовал свежий запах типографской краски, запах бумаги, и в его мозгу промелькнула мысль, что словами, какими бы они ни были красноречивыми и талантливыми, невозможно передать горе.

Ведь оно не слова, а чувства, состояние души.

Мейсон рассказывает мулатке про свое горе. За чертой смерти, на другой стороне реки. Дискуссия о вере. Странная форма утешения. Тяжелый вздох и печальная улыбка.

Марта Синклер, мулатка, ребенок которой погиб во время авиакатастрофы, лежала в спальне. Шторы были опущены, на комоде горели свечи, а на стенах висели цветные портреты ее ребенка.

Она время от времени вскакивала, судорожно хватала губами воздух, простирала вверх руки и выкрикивала имя своего сына.

— Роберт, Бобби! Где ты, мой маленький?!

И вновь падала на измятые подушки, по ее щекам текли слезы, а тело сотрясалось от рыданий.

Муж тихо приоткрывал двери спальни, входил, смотрел на мерцающие огоньки свечей, на портрет ребенка, стоящий на комоде, опускался на постель рядом с вздрагивающей женой, брал ее за плечи, нежно гладил по волосам и шептал:

— Марта, Марта, очнись. Я прошу тебя. Поешь чего‑нибудь, пожалуйста. Марта, приди в себя.

— Нет, мне незачем жить. Все кончено. Я не хочу жить. Нет ребенка, нет моего маленького счастья. У меня ничего не осталось.

— Послушай, — более строгим голосом говорил мужчина. — Ты должна очнуться, ты должна избавиться от всего этого. Ведь ты еще молода, я молод, у нас еще будут дети.

— Нет, мне не нужны дети. Мне ничего в этой жизни не нужно. Все кончено, ты понимаешь, все кончено.

И она, закрыв ладонями лицо, вновь утыкалась в подушку и рыдала.

 

ГЛАВА 10

— Дорогая, может ты выпьешь кофе? Или воды? Выпей чего‑нибудь.

— Отстань, позволь мне умереть, позволь мне спокойно умереть. Там, на небе, я встречу нашего ребенка, там, на небе.

Женщина смотрела в потолок безумным взглядом. Мужчина сокрушенно кивал головой и тихо выходил из спальни.

Ни Марта Синклер, ни ее муж не услышали, как в дверь их квартиры позвонили.

Мейсон толкнул дверь, она оказалась незапертой, и он вошел, оглядываясь по сторонам.

В гостиной у маленького столика сидел Питер Равински. Увидев Мейсона, он неспешно поднялся, подал руку.

— Я знал, что ты придешь, Мейсон, — сказал Питер.

Мейсон все еще оглядывался. Он рассматривал небольшие религиозные картины, которыми были завешены почти все стены.

— Он художник? — поинтересовался Мейсон.

— Да, мистер Синклер занимается религиозной живописью давно и, как видишь, делает успехи.

Мейсон покивал головой и сел в то кресло, с которого встал Равински.

— Она в очень плохой форме, — сказал Питер, кивнув головой на дверь, ведущую в спальню, — возможно, ее придется поместить в больницу. У нее страшная депрессия. Она ни с кем не хочет разговаривать, на вопросы не отвечает. У нее исчезли все желания.

— Все? — Мейсон посмотрел на психиатра. Тот пожал плечами.

— Нет, одно желание у нее осталось.

— Я знаю, что она хочет.

— Откуда? — психиатр пристально взглянул на Мейсона.

— Я знаю, она хочет умереть, вознестись на небо, туда, где находится ее сын.

Психиатр с еще более нескрываемым изумлением посмотрел на непроницаемое лицо Мейсона.

— У нее не проходит чувство вины.

— Чувство вины… — прошептал Мейсон. — А у меня нет никакой вины и никакого стыда. А я тоже там был и прошел через весь этот ад.

— Чувство вины… — задумчиво проговорил психиатр, — его нет у многих людей, хоть и не бывали в авиакатастрофах.

Он горько усмехнулся. Мейсон вздохнул.

— Я прекрасно понимаю ее теперешнее состояние.

В гостиную вошел мистер Синклер. Он с удивлением посмотрел на человека, сидящего в кресле спиной к нему.

Психиатр поспешил назвать Мейсона.

— Познакомьтесь, мистер Кэпвелл — мистер Синклер.

— А я вас знаю, — сказал мистер Синклер, — вы Мейсон Кэпвелл. Я видел вас по телевизору, это вы помогли моей жене выбраться из горящего самолета.

Мейсон молча пожал протянутую ему руку.

— Скажите, мистер Синклер, это все ваши работы? — и Кэпвелл окинул взглядом гостиную.

— Да, это мои картины, — не без гордости заметил мистер Синклер, — я не очень‑то серьезно к этому отношусь.

— Не очень серьезно? — переспросил Мейсон. — Ведь это духовная живопись.

— Я неправильно выразился. Я не могу заниматься этим всерьез, ведь мой талант не так уж велик, — мистер Синклер развел руками. — Я рад, что вы пришли к нам, мистер Кэпвелл. Пойду, попробую уговорить жену подняться с постели. Она не встает уже несколько дней. Может, ваш приход приведет ее в чувство.

Мистер Синклер направился к дверям спальни.

— Не надо, — остановил его Мейсон, — я хотел бы поговорить с вашей женой с глазу на глаз, без свидетелей.

Мистер Синклер вопросительно посмотрел на психиатра, тот закивал головой. Мистер Синклер растерялся.

— Может один потерпевший поговорить с другим с глазу на глаз? — улыбнулся Мейсон.

— Конечно, конечно, — подтвердил психиатр, — это ваше право.

— А это не повредит моей жене? — все так же растерянно поинтересовался мистер Синклер.

— Думаю, что нет, — осторожно ответил психиатр. — Хуже, во всяком случае, не будет.

— Тогда проходите, — мистер Синклер хотел открыть дверь в спальню, но Мейсон удержал его.

Он подошел и легонько костяшками пальцев постучал в дверь. Ответа не последовало. Он постучал еще раз, подождал и снова постучал.

За дверью послышался какой‑то шорох.

— Входите, — едва различил он тихий голос. Мейсон осторожно приоткрыл дверь.

Марта Синклер, одетая, сидела на смятой постели, положив руки на колени. Она настороженно смотрела на входящих.

Психиатр и мистер Синклер вернулись в гостиную, а Мейсон аккуратно затворил за собой дверь. Он и Марта остались наедине.

Мистер Синклер не находил себе места, он нервно ходил по гостиной и, наконец, психиатру пришлось предложить хозяину дома присесть.

Мистер Синклер словно бы обрадовался, что кто‑то взялся решать за него.

Он тут же уселся в кресло и вопросительно посмотрел на Питера Равински.

— Ваша жена и мистер Кэпвелл — это два человека, которых я сумел разговорить после катастрофы, о которых я кое‑что уже знаю.

— Вы думаете, им поможет эта встреча? — насторожился мистер Синклер.

— Думаю, что да.

— Но он такой странный, этот Мейсон Кэпвелл, — проговорил мистер Синклер.

— А чем он показался вам странным?

— Я смотрел по телевизору выпуск новостей и там было короткое интервью с мистером Кэпвеллом.

— Да, я тоже смотрел его.

— И неужели, мистер Равински, оно не показалось вам странным?

— Ну, если принять во внимание то, что он пережил, то ничего странного не прозвучало.

— Как это не прозвучало? — мистер Синклер даже вскочил с кресла и заходил по гостиной. — Он сказал, что эта катастрофа вообще‑то и не такая страшная, что он во время катастрофы пережил лучшие мгновения своей жизни.

— Конечно, это немного странно, — согласился психиатр, — но ведь вас‑то там на самолете не было и поэтому вы не можете решать, что странно для человека, побывавшего там, а что нормально.

— В принципе, да, — согласился Синклер, — но я ожидал совсем другого поведения. Я, честно вам признаться, рад, что меня не было там вместе с женой и сыном.

Мейсон Кэпвелл несколько мгновений стоял посреди спальни, глядя на Марту, которая сидела перед ним, не поднимая головы.

Он взял стул, поставил его напротив женщины, опустился на него и также, как и она, опустил руки на колени.

Они так и сидели, слыша дыхание друг друга.

Наконец, Мейсон повернул голову, посмотрел на свечи, горящие на комоде, у фотографии улыбающегося ребенка.

Сладковатый аромат воска наполнял тесную спальню. И Мейсон вновь вспомнил, что смерть для него теперь ассоциируется с медом.

— Не так давно, — глядя на свои ботинки, начал Мейсон, — мне довелось потерять близкого человека, очень близкого. Этот человек был для меня дороже всех, за ее жизнь я готов был отдать все, что угодно, даже свою собственную. Мы жили вместе, у нас должен был родиться ребенок. Теперь ничего этого нет. Досадная трагическая случайность, и Мэри погибла.

Марта Синклер подняла голову и кивнула.

Мейсон пристально посмотрел ей в глаза. Он понял, женщина хочет услышать от него сейчас все подробности той трагической смерти. Мейсон понял, ей станет легче, если она поймет, что и он пережил что‑то подобное. И он принялся в подробностях рассказывать, как погибла Мэри.

— Я понимаю вас, мистер Кэпвелл, — наконец заговорила Марта, — на все божья воля.

— Да, я тоже так подумал, — согласился Мейсон, — это Бог убил мою Мэри.

Женщина вздрогнула.

— Почему вы так думаете?

— Не знаю, но ведь ее нет. Должен же был кто‑то ее убить. Значит, это сделал Бог, но, конечно же, чужими руками.

— Зачем? — недоумевая спросила женщина.

— Кто знает? — Мейсон пожал плечами, — Мэри была очень религиозным человеком, даже одно время жила в монастыре. Она была добра ко всем, не только к друзьям, но и к своим врагам. Она всем все прощала.

— Вы, конечно же, любили ее? — спросила женщина.

— Да, — немного помолчав, ответил Мейсон. — Раньше я думал, что ее убил Бог. Но после катастрофы понял — это не так.

Женщина едва выговаривала слова, останавливалась, а Мейсон терпеливо ждал, когда она вновь заговорит.

— Я тоже ходила в храм, — говорила она, — я молилась, чтобы моему Робби было хорошо там, на небесах. Я молилась, я разговаривала с Богом, я обращалась к нему.

Мейсон слегка улыбнулся.

— Вам не с Богом нужно было разговаривать, а с кем‑нибудь другим, например, со мной.

Женщина согласно кивнула…

А в это время в гостиной друг напротив друга в ожидании появления Мейсона Кэпвелла беседовали психиатр Питер Равински и хозяин дома — мистер Синклер.

— И еще у меня возникли проблемы с компенсацией, — жаловался мистер Синклер психиатру, — ведь я не являюсь гражданином Штатов. И тем более, когда я сидел в тюрьме, у меня были неприятности. Так что забот у меня сейчас очень много. Никогда не думал, что будет так сложно получить свои деньги.

— Я вас понимаю, — кивал психиатр, явно думая о чем‑то другом.

А Синклер все продолжал жаловаться на свою судьбу, как будто виноват во всех его неприятностях кто‑нибудь другой, а не он сам.

— И еще Марта, — продолжал мистер Синклер, — она абсолютно ни про что не хочет думать. Она даже не хочет встретиться с адвокатом, дать какие‑нибудь показания. А мне без этого очень тяжело. Ведь поймите, мистер Равински, пройдет месяц–другой, она обо всем забудет, боль понемногу уляжется. Но тогда уже будет поздно.

— Я понимаю вас, — как заведенный повторял Питер Равински, глядя в окно.

Но мужчине явно не нужно было, чтобы его слушали внимательно. Ему важно было выговориться. И он сетовал и сетовал на свою судьбу.

Дверь спальни приоткрылась, и мистер Синклер в изумлении смолк — в гостиную вошли мистер Кэпвелл и его жена.

— Куда ты? — спросил мистер Синклер, обращаясь к жене.

Он не мог поверить, что та оделась и поднялась с постели.

— Мы пойдем в храм, — вместо Марты ответил Мейсон и медленно двинулся к выходу.

А мистер Синклер снова вопросительно посмотрел на психиатра. Тот предостерегающе поднял руку и зашептал:

— Не вмешивайтесь, мистер Синклер. По–моему, все в порядке.

Хозяин дома обмяк, опустился в кресло, он с недовольством следил через окно за тем, как Мейсон подводит его жену к машине, усаживает на переднее сиденье.

Когда автомобиль отъехал, мистер Синклер тяжело вздохнул.

— Как это ему удалось? Я столько ее уговаривал.

— Не знаю, — пожал плечами психиатр, — наверное, горе объединяет людей сильнее, чем годы прожитой жизни.

Марта настороженно посматривала на Мейсона, ведущего машину. Она не просила его везти куда‑нибудь конкретно, Мейсон выбирал дорогу сам.

Он уже видел возвышающуюся над городом башню храма, понимая, что нужно ехать к католическому собору, ведь в доме висели католические иконы.

Марта с благодарностью посмотрела на Мейсона, когда они остановились невдалеке от собора. Мейсон распахнул перед ней дверцы машины. Женщина вздрогнула, коснувшись руками ремней безопасности.

Мейсон улыбнулся ей, та постаралась улыбнуться в ответ.

— Миссис Синклер, мне подождать вас здесь или зайдем вместе?

— Это вам решать, мистер Кэпвелл, ответила Марта, — я думаю, у вас тоже есть, что сказать Богу

— Да, — Мейсон кивнул и они вместе поднялись по ступеням к порталу.

В храме царила тишина, хотя людей было немало. Тускло горели свечи, сквозь высокие стекла пробивались солнечные лучи, окрашенные в разные цвета.

Мейсон поднял голову и взглянул на витражи. Это из‑за них все казалось таким призрачным и мерцающим.

Марта медленно двинулась по проходу к центральному алтарю. Она даже не оглядываясь, чувствовала, что Мейсон идет следом. У алтаря она опустилась на колени, зажгла свечу. Мейсон стоял рядом с ней и смотрел на мерцающие язычки пламени.

Над ними, озаренное светом свечей, возвышалось скульптурное распятие. Отсюда, снизу, и Мейсону, и Марте казалось, что Христос взмывает над ними, возносится…

— Он слышал меня, — прошептала Марта, молитвенно сложив руки, — я знаю это.

— Я понимаю вас, — прошептал Мейсон, — всегда чувствуешь, слышат тебя или нет, даже если ты говоришь в пустоту.

Марта вздрогнула.

— Бог — это не пустота, мистер Кэпвелл.

— Я знаю это, я сам разговаривал во время катастрофы.

— Вы говорили с Ним?

— Нет, я говорил с Мэри.

— Но для вас, наверное, это было одно и то же.

— Да, но вы же, миссис Синклер, пришли сюда поговорить с Богом, — улыбнулся Мейсон.

— Нет, я пришла поговорить. Вы верите в Бога? — спросила Марта.

— Многие люди предпочитают верить в Бога, чем ни во что не верить, — уклончиво ответил Мейсон.

И Марта не стала расспрашивать его дальше. Она смотрела в лицо распятого Христа и по ее щекам катились слезы. Она молитвенно сложила руки и беззвучно шептала молитву.

Мейсон медленно осматривался и только теперь понял, почему Марта Синклер избегает смотреть куда‑либо еще кроме как на распятие.

Невдалеке, освещенная светом, падающим от витража, сияла фреска. На ней была изображена Дева Мария с ребенком на руках.

— Мы верим в Бога только из‑за того, негромко говорил Мейсон, но все равно его тихий голос казался гулким и чересчур громким в этом огромном соборе, — что надеемся встретиться с дорогими нам людьми за чертой смерти, на другой стороне реки.

Марта, скосив взгляд, смотрела на Мейсона. Она перестала молиться, завороженная звучанием его голоса, она не могла понять, как может так спокойно рассуждать человек, совсем недавно стоявший на краю гибели. Ей показалось, что лицо Мейсона очень похоже на лицо Христа.

Она переводила взгляд с мужчины на скульптуру и обратно.

Такой же измученный грустный взгляд, такие же горестные складки у рта, такие же длинные волосы.

— Все дело в том, — продолжал Мейсон, — что никто не может быть достаточно хорош, чтобы жить вечно. Я имею в виду, конечно, людей. И мы должны знать, что умрем, что все должны умереть.

— Но разве это не причина?.. — спросила Марта и осеклась.

— Причина чего?

— Причина, чтобы любить, любить сильнее, потому что знаешь, что можешь потерять.

Мейсон задумался, но не надолго.

— Конечно, можно любить, — сказал он, — но смерть все равно страшна, хоть она и возвышает.

Марта, возможно, и не все поняла из сказанного Мейсоном, но посмотрела на мужчину с благодарностью.

Когда они вернулись из храма, Марта взбежала на высокое крыльцо, а Мейсон остановил ее будничным окриком:

— Марта!

Она вздрогнула, обернулась.

— Может, прокатимся? — предложил Мейсон.

Марта с удивлением посмотрела на мужчину. Тот стоял на тротуаре, засунув руки в карманы пиджака, ветер трепал его длинные волосы, а он весело улыбался. Теперь он не был похож на Христа, это был близкий друг, готовый помочь, развеселить, способный предложить просто так прокатиться по городу.

Марта замялась, она не знала, что ответить. Наконец, нашлась:

— Мне не разрешают врачи.

— К черту врачей, — сказал Мейсон. — Неужели этот Питер Равински знает лучше, что тебе нужно, чем я. Ведь его не было в самолете во время катастрофы.

Марта пожала плечами.

— Но я не уверена, что мне это поможет.

— Но то, что ты будешь лежать в постели, тебе точно не поможет. И еще будешь плакать. Вот сейчас ты не плачешь.

Марта изумилась. В самом деле, она на несколько минут забыла о смерти сына. Это было впервые за последние дни — она благодарно улыбнулась Мейсону.

— Но я не могу себя заставить сделать это.

— А ты просто спустись с крыльца, подойди и сядь в автомобиль.

— Я боюсь, — наконец‑то призналась Марта.

Она сама только сейчас сформулировала для себя, почему она не хотела жить. Она боится.

— Ты что, не читала газет? — широко улыбаясь, спросил Мейсон.

— А что там?

— Там же пишут, что все, кто находится рядом со мной — находятся в безопасности. С тобой ничего не случится.

Марта посмотрела на окно своей квартиры. Как раз сюда возле крыльца выходил эркер гостиной. Через стекло на нее с удивлением смотрел муж. Его взгляд словно бы звал ее в квартиру — и это повлияло на ее решение.

— Я не могу вот так, — сказала женщина скорее машинально, уже решившись поехать с Мейсоном.

Тот почувствовал ее решимость и добавил.

— Со мной ты будешь в полной безопасности. Давай спускайся.

Марта еще раз взглянула на окно и резко повернувшись, сбежала по ступенькам к машине. Она вскочила в нее и села рядом с Мейсоном. А он тут же завел двигатель, и машина рванула с места.

Мистер Синклер выбежал на крыльцо, вслед за ним выбежал Питер Равински.

— Куда он ее увозит? — вскричал мистер Синклер. — Почему он так летит? Они же разобьются.

Психиатр пожал плечами.

— Иногда после катастрофы у человека притупляется чувство опасности. Но все равно, мистер Синклер, это лучше, чем лежать в постели и ждать смерти. Может быть, ваша жена придет в себя. Я думаю, что этот стресс поможет ей преодолеть предыдущий.

— Я боюсь его, — проговорил мистер Синклер.

— Не знаю, что вам посоветовать, мистер Синклер.

А Мейсон и Марта мчались на автомобиле по улицам города.

— Не надо так пугаться, — уговаривал женщину Мейсон, — если хочешь, пристегни ремни.

— Я совсем забыла о них, — призналась Марта. Мейсон помог ей застегнуть пряжку.

— Не бойся — я классный водитель. С нами ничего не случится. Моя машина оснащена всеми системами безопасности.

Марта опасливо ежилась в кресле, она явно была чем‑то обеспокоена.

Мейсон уверенно вел машину, то и дело указывая попутчице на какие‑либо достопримечательности, хотя их в этом небольшом городке было, конечно же, негусто.

Марта согласно кивала головой, но испуг не покидал ее.

— Извините, мистер Кэпвелл, нельзя немного помедленнее ехать?

Мейсон улыбнулся, но скорость убавлять не стал. Ни один автомобиль еще не обогнал их за все время поездки.

— Мистер Кэпвелл, я понимаю, ваша машина оснащена всеми системами безопасности, вы — отличный водитель. Но все равно, согласитесь, ничто не может гарантировать нам полную безопасность.

— Полной безопасности не может гарантировать никто, даже сам Бог, — улыбнулся Мейсон.

Марту Синклер эти слова немного покоробили, но возражать она не стала. А Мейсон продолжал.

— Нигде и ни при каких обстоятельствах нельзя чувствовать себя в полной безопасности. Это я понял, пережив авиакатастрофу. Я понимаю, что опасность грозит мне даже в собственной постели. Может развалиться дом, может на голову упасть картина. И я ничем не могу обезопасить себя, предотвратить собственную гибель.

Марта с изумлением смотрела на мужчину. Ее и без того большие глаза расширились от страха. Вместо того, чтобы успокоить ее, подбодрить, он говорит о каких‑то страшных вещах, нагнетает и без того напряженную обстановку.

— Простите, я хотела бы выйти, — растерянно пробормотала она.

Но Мейсон пропустил ее слова мимо ушей.

— Но картину можно убрать со стены, если вы ее боитесь, мистер Кэпвелл.

— Можно подпилить у всех стульев ножки, можно, если вы боитесь захлебнуться в ванне, принимать только душ.

— Э нет, — усмехнулся Мейсон. — Вы меня не убедите. Ведь можно лежать в собственной постели и у вас остановится сердце, даже во сне и без всякой видимой на то причины. Все люди смертны и поэтому глупо бояться смерти. Она рано или поздно найдет вас.

— Мистер Кэпвелл, вы говорите ужасные вещи. Я бы, честно сказать, не хотела слышать их, тем более от вас. Вы же, как я понимаю, решили встретиться со мной, чтобы помочь мне, утешить, подбодрить…

— А это и есть утешение, — Мейсон отпустил одну руку от руля и посмотрел на Марту.

Марта поняла, что он сейчас абсолютно не следит за дорогой. Автомобиль стремительно приближался к медленно плетущемуся рефрижератору.

— Мистер Кэпвелл! — воскликнула Марта, хватаясь руками за руль и пытаясь вывернуть машину, чтобы обогнуть рефрижератор.

— Думаете, я его не вижу. Но я знаю абсолютно точно, что ничего с нами не случится. Если мы и погибнем, то не от этого, — Мейсон тихо рассмеялся.

Смех был странный, но Марта вдруг почувствовала успокоение, хотя минуту назад по ее спине пробежали мурашки и волосы на голове зашевелились. Она начинала поддаваться силе и уверенности этого человека.

— Я кажусь вам странным? — спросил Мейсон. Марта кивнула.

— Да, но совсем немного.

— Я сам себе временами кажусь странным. Но ведь мы с вами пережили такое, что мало кому доводится переживать. Большинство людей умирает довольно спокойно. Мы уже, миссис Синклер, побывали за той гранью, которая отделяет жизнь от смерти. Мы уже побывали с вами на другом берегу реки, мы прошли по холодному песку, увязая в нем по щиколотку.

— По какому песку? — с недоумением спросила Марта.

— По песку забвения.

— Теперь я понемногу начинаю понимать вас, — согласилась с предположением Мейсона Марта.

— Ну вот, а если понимаете, то скоро и согласитесь. Мы пережили такое, что нас с вами ничем нельзя удивить, ничем невозможно напугать.

— Но я же боюсь, — возразила Марта.

— У вас страх, наверное, другого рода, — ответил ей Мейсон, — вы боитесь не за свою жизнь.

— Как это не за свою? — удивилась женщина.

— Свою жизнь вы уже прожили до авиакатастрофы, а теперь живете чужой жизнью. Вы слишком много думали о смерти…

— Я не думала о смерти, — почему‑то сразу возмутилась Марта Синклер, — я вообще думала не об этом, я думала о…

Женщина запнулась.

— Я знаю, о чем вы думали. Вы не думали о своей смерти, — Мейсон сделал ударение на слове «своей».

Марта повернулась и пристально смотрела на собеседника, но Мейсон и не собирался пояснять свои слова. Он был уверен, женщина и так знает, о чем идет речь.

«Ну, конечно же, знает», — уговаривал он сам себя, — иначе бы она как‑то отреагировала».

— Вы считаете меня мертвой, уже ни на что не способной?! — выкрикнула женщина. — Мистер Кепвелл, сейчас же остановите машину. Я хочу выйти!

Мейсон пожал плечами.

— Как желаете, миссис Синклер, — он резко вывернул руль, и машина, вильнув перед носом у автобуса, уткнулась в тротуар.

Марта, не удержавшись, схватилась руками за переднюю панель.

Она повернулась к двери, но Мейсон опустил защелку.

— Выпустите меня! — кричала женщина.

— Я не думаю, что вы этого хотите, — мягко произнес Мейсон.

По лицу Марты Синклер текли слезы.

— Выпустите, прошу вас, выпустите, — твердила она.

Она дергала ручку, а Мейсон пытался ее уговорить.

— Вы должны остаться. Со мной вы действительно находитесь в безопасности. Я понимаю, чего вы боитесь. Вы боитесь моих разговоров о смерти. Конечно, не хочется считать себя мертвецом. Но посмотрите за окно.

Марта, повинуясь его словам, посмотрела на снующих по тротуару пешеходов.

— Видите, — говорил Мейсон, — они все ходят, улыбаются, делают покупки, но каждый из них думает о смерти, потому что у каждого из них над головой занесено острие ее меча. А мы с вами уже прошли через это и поэтому находимся в полной безопасности. Что может случиться с мертвецом? Страшнее того, что с нами произошло, уже никогда не случится.

Мейсон коснулся своей рукой ее ладони. Марта почувствовала, какие холодные у него руки и тут же выдернула свои пальцы.

— Я вас боюсь, — прошептала она, но попытки покинуть машину уже не предпринимала.

Мейсон улыбнулся, отпустил защелку. Но и после этого Марта не притронулась к ручке.

— Мистер Кэпвелл, вы можете считать так, как вам хочется, как вам удобнее. Но я не умерла, я не думала о собственной смерти.

— О чем же вы думали, миссис Синклер?

— Я думала о том, как спасти своего сына. Я думала о нем, только о нем.

И Марта Синклер поднесла к лицу ладони с растопыренными пальцами, словно бы хотела прикрыть лицо, но замерла, глядя на свои дрожащие руки.

Мейсон вспомнил, как впервые увидел Марту Синклер…

…Она сидела на коленях в задымленном проходе вот так же глядя на свои растопыренные пальцы. А вокруг клубился дым, горела изоляция, из глубины салонов доносились стоны раненых.

Стоя между креслами, он заметил ее мертвого ребенка, которого сама Марта не видела или не хотела видеть. Он видел его окровавленное и изуродованное тельце, неестественно заломленные ручки, запрокинутую головку — помочь ему уже ничем было нельзя…

«Может, Марта Синклер видела своего ребенка, — подумал Мейсон, — но ей легче думать, что он потерялся в дыму. Но как бы она ни думала, она приходит к одному выводу, что стала причиной смерти собственного сына. А с этим тяжело жить».

Марта Синклер, не выдержав пристального взгляда Мейсона, склонила голову. Она уже не вытирала слез, только вздрагивала, глядя на свои напряженно раскрытые ладони.

Наконец, женщина словно бы испугавшись этого напряжения, прижала руки к груди, сцепила пальцы. Мейсон даже услышал, как хрустнули суставы.

"Наверное, ей очень тяжело", — подумал он.

И опасаясь, что женщина снова расцепит пальцы и будет смотреть на свои напряженные ладони, схватил ее за руки.

Марта с удивлением и с благодарностью посмотрела на него. Она догадалась — этот мужчина все понял.

И Мейсон, словно в подтверждение ее мыслям, кивнул головой и улыбнулся.

Улыбка была горькой.

 

ГЛАВА 11

Разноцветная феерия под дребезжащие звуки рояля. Равински очень похож на одинокое дерево. Возвращение туда, где было хорошо. Что значит — наполнить человека чувством любви. Нелегкие проблемы психиатра.

Мария Робертсон давала урок хореографии в танцевальном классе школы.

Вокруг нее кружились девочки в легких кружевных пачках. Мария хлопала в ладоши, отбивая такты музыки, и давала команды.

Она радовалась тому, что девочки двигаются так слаженно и уверенно. Даже если бы она захотела, то не нашла бы ни малейшего изъяна в их сегодняшнем танце.

Но время от времени, скорее по привычке, она поправляла их:

— Выше головку.

— Тяните носок.

— Быстрее, быстрее.

— Слушайте музыку, — руководила Мария.

Довольные родители сидели вдоль стен на низких длинных скамейках и с умилением смотрели на танец своих детей.

Старое концертное пианино со смятыми деками наполняло огромный танцевальный зал резкими звуками. Но оттого, что это были именно танцы, а не прослушивание, поэтому дребезжащий звук инструмента казался здесь уместным.

Огромные зеркала на стенах отражали всю эту разноцветную феерию, сосредоточенные лица детей, взмахи их рук. Девочки, пробегая мимо зеркальной стены, бросали короткие взгляды на свои отражения.

Все были счастливы, довольны жизнью и самими собой.

Мария Робертсон, казалось, забыла обо всех проблемах.

Она остановилась у пианино и смотрела, как войлочные молоточки барабанят по струнам. Полированная стенка инструмента отражала распахнутое окно и залитый солнечным светом сад.

Мария смотрела на длинные пальцы концертмейстера, немолодого мужчины в темных очках. Тот не смотрел на клавиши, руки его привычно и уверенно летали над клавиатурой.

— Мистер Смит, — попросила его Мария, — прибавьте, пожалуйста, немного темпа.

Пальцы пианиста замелькали еще быстрее, а девочки, казалось, летали, оторвавшись от пола.

Дверь танцевального зала распахнулась, и на пороге возник психиатр Питер Равински. Но его никто не заметил. Мистер Равински стал осматриваться, словно выбирал, к кому бы обратиться.

Родители и сама Мария Робертсон приняли его за одного из отцов танцующих детей.

Пока Питер Равински осторожно пробирался вдоль стены к самому инструменту, Мария уже отошла в глубину зала.

Психиатр, пригнувшись к уху пианиста, почти прокричал ему:

— Где я могу найти миссис Робертсон?

Концертмейстер, не прерывая игры, неопределенно кивнул головой куда‑то за спину.

Питеру Равински пришлось продолжать поиски самому.

Он посмотрел в глубину зала и сразу же понял — Мария Робертсон — это та стройная приятная женщина в коротком спортивном платье, опирающаяся на поручень у зеркальной стены.

Он приветливо помахал ей рукой и улыбнулся.

Мария близоруко прищурилась и не очень уверенно помахала в ответ — она не могла припомнить, где видела этого мужчину.

Питер Равински попытался подозвать Марию к себе, но звуки музыки заглушили его голос. Тогда, сложив ладони рупором, он прокричал:

— Миссис Робертсон, мне нужно с вами поговорить!

— Что? — крикнула Мария с другого конца зала, но поняла, что объясниться им не позволит пианино.

Она громко три раза хлопнула в ладоши, и пианист снял руки с клавиш, а девочки еще по инерции продолжали танцевать.

А Питер Равински уже уверенно пересекал зал. Он остановился возле нее у зеркальной стены и, положив руку на поручень, представился:

— Я Питер Равински, врач–психиатр.

— Я слышала о вас, ответила Мария, — мистер Кэпвелл рассказывал мне о вас.

— Тем лучше, — психиатр осмотрелся по сторонам, — мы могли бы с вами поговорить в более спокойной обстановке?

— Подождите, я должна окончить урок. Ведь здесь столько родителей, детей. Мы готовим концерт, сейчас у меня нет времени на разговоры. Если вы согласитесь немного подождать? — Мария вопросительно посмотрела на него.

Мистер Равински пожал плечами.

— Что ж, я могу подождать.

— А еще лучше, — спохватилась Мария и заулыбалась, — если вы нам немного поможете.

— Помочь? Я? — психиатр явно растерялся.

— Ну, конечно, это не сложно. Если это вас не затруднит.

— Но я не умею танцевать, — развел руками Питер Равински, — я никогда не занимался хореографией.

— А вам и не нужно танцевать. Вы будете изображать, — Мария отошла от него несколько шагов и окинула его оценочным взглядом, — вы будете изображать дерево.

— Какое?

— Конечно же, зеленое и с листьями.

— Я? Дерево?

— Да, это не сложно. Я вам сейчас объясню, — и не дожидаясь согласия, Мария подозвала к себе девочек.

— Сейчас мы будем отрабатывать танец вокруг дерева. Вот это мистер Равински, он будет изображать одиноко стоящее дерево, а вы — ураган. Вы носитесь вокруг него, пытаетесь сорвать листья, обступаете со всех сторон, налетаете на него, как торнадо, и хотите вырвать с корнем.

— Не очень‑то веселая перспектива, — пробормотал психиатр.

Но Мария уже взяла его за руку и вывела в центр зала.

Мистер Равински, поднимите руки вверх.

— Но я смущаюсь, — растерялся психиатр.

— Ничего, это будет хорошая терапия для вас. Поднимайте руки.

Психиатр послушно поднял руки и растопырил пальцы.

— Отлично, вы похожи на дерево, — удовлетворенно произнесла Мария. — Девочки! Начали!

Она трижды хлопнула в ладоши, пианист ударил по клавишам, а девочки, взявшись за руки завертелись вокруг смущенного психиатра.

Он старался изображать из себя дерево, но это ему почти не удавалось.

— Выше руки! — почти приказала ему Мария.

Теперь Марии показалось, что девочки бегут не слишком быстро, она разомкнула их кольцо, схватила за руки и принялась увлекать по кругу.

Питер Равински смотрел, как мелькают вокруг него лица, сменяясь одно другим, у него начала кружиться голова. Ему казалось, что это не девочки носятся вокруг него, а действительно, летает ветер. Лица смазывались в одно, он слышал возбужденное дыхание детей, их смех, выкрики, радостные возгласы.

— А теперь обступаем, — скомандовала Мария, отпустила руки девочек и, вытянув вперед ладони, приблизилась к психиатру. То же самое сделали все танцующие.

Возле лица психиатра замелькали розовые ладошки с растопыренными пальчиками. Ему показалось, что их сотни. Он испуганно оглянулся, но лес ладоней обступал его со всех сторон.

— Сильнее, сильнее! Вы же торнадо! — выкрикивала Мария Робертсон, перекрывая музыку.

Девочки, прогнувшись, отступили и вновь волной подкатили к психиатру. Их пальцы извивались, трепетали возле его лица.

«Боже, я сейчас потеряю сознание от этого беспрерывного мелькания и кружения», — подумал Питер.

Он опустил руки и прикрыл ими лицо, а музыка продолжала греметь в его ушах. Он слышал распоряжение Марии Робертсон, слышал легкие шаги девочек, ощущал тепло их ладоней.

— Вы — ветер! Кружитесь, кружитесь!

И шум, и шуршание вокруг психиатра усилились.

— Вы же — дерево, — обратилась к нему Мария, — поднимите ветви!

Питер лихорадочно вздернул вверх руки и принялся ими махать из стороны в сторону, наклоняясь за руками и телом. Игра захватила его, он перестал стесняться, почувствовал себя раскованным, хотя и видел, как улыбаются девочки, глядя на его неуклюжие движения.

А Мария подбадривающе кивнула ему. И все началось снова.

Девочки кружились, ветер проносился по залу от их бега, а психиатр уже вполне сносно изображал из себя дерево.

Наконец, музыка стихла и раздались аплодисменты родителей. Захлопали и дети, а Питер Равински раскланялся на все четыре стороны.

— У вас неплохо получается, — подошла к нему Мария.

— Я старался, — ответил психиатр.

— Как жаль, что вы не сможете принять участие в нашем концерте.

— А почему бы и нет? — Питер задумался.

— Вы по возрасту не подходите. Роль дерева у нас должен изображать двенадцатилетний Эрик, но сегодня он, к сожалению, подвернул ногу. И вот вам пришлось его заменять.

— Жаль, я бы с удовольствием выступил.

Питеру Равински пришлось пережить еще один ураган, пока наконец Мария Робертсон не закончила урок хореографии.

Девочки отправились переодеваться, танцевальный зал понемногу опустел.

Мария набросила на плечи толстый свитер и завязала рукава на груди.

— Мы будем говорить здесь? — спросил психиатр.

— Нет, лучше выйдем во двор. Сюда могут войти и помешать разговору.

— Тогда ведите меня.

Мария Робертсон и Питер Равински проследовали в небольшой внутренний дворик школы. Здесь было очень тихо и солнечно.

Они уселись на ступеньки крыльца черного хода, и Мария посмотрела на психиатра.

— Вас, наверное, интересуют мои отношения с мистером Кэпвеллом? — улыбнулась она. — Иначе бы вы не пришли ко мне. Ведь я же, слава Богу, не попадала в авиакатастрофу.

— Конечно, — согласился психиатр. — Вы давно знаете мистера Кэпвелла?

— Знаю‑то я его давно, но мы очень долго не виделись и наша последняя встреча произошла совсем недавно.

— А почему он приехал именно к вам, миссис Робертсон? Ведь у него есть родственники. Кто‑то же беспокоился о его судьбе? А он почему‑то с места катастрофы отправился к вам.

— Не знаю, — пожала плечами Мария.

— А как он сам объясняет свое появление?

— Ничем не объяснял, просто появился в моем доме, как из небытия.

— Вы были удивлены.

— Конечно, но удивление прошло быстро, мистер Равински. Я вновь почувствовала себя его доброй знакомой, хотя мы не виделись очень много лет.

— Понятно, — кивнул психиатр, — он, наверное, попытался вернуться в прошлое, где был счастлив.

— Возможно, — задумалась Мария.

— Извините за нескромный вопрос, но вы были с ним когда‑то счастливы?

— Не знаю, если можно назвать детское увлечение счастьем, то да.

— Вас связывает только дружба?

Мария задумчиво посмотрела на раскачивающийся флагшток над крышей школы.

— Возможно, мне и хотелось бы, чтобы нас связывало что‑то большее, чем дружба, но…, — Мария не договорила.

— Хорошо, я понял вас, миссис Робертсон, — пришел на помощь психиатр.

— Неужели вы думаете, доктор, что он решил вернуться в детство? — забеспокоилась Мария.

— Бывает и такое. Но, по–моему, мистер Кэпвелл вполне отдает себе отчет, в каком времени живет. Он делится с вами своими мыслями? — задал свой очередной вопрос психиатр. — Вы знаете, о чем он думает?

— Да, он помногу и подолгу говорит со мной, с моим сыном. Но что у него на душе, я еще не могу понять. Разговоры эти какие‑то странные. У меня такое ощущение, что он уходит от главного ответа, — вздохнула Мария.

— А вы могли бы выразить его состояние каким‑то одним словом? Дать ему более точное определение. Попытайтесь сделать это, миссис Робертсон, это очень важно.

— А почему бы вам, мистер Равински, самому не спросить его об этом?

Мистер Равински улыбнулся.

— Я пытался несколько раз сделать это, но происходит что‑то странное.

— Что же? — удивилась женщина.

— В первый раз, когда мы с ним летели в самолете, мне казалось, все пойдет хорошо. Мистер Кэпвелл болтал со мной обо всякой чепухе, а я и не подгонял события, потому что рассчитывал на серьезный разговор в Нью–Йорке.

— И что же? Он ушел от разговора? — спросила Мария.

— Он ушел вообще. Представьте, сел в машину и уехал из аэропорта. А я, как дурак, остался стоять на тротуаре и не имел ни малейшего представления, где его найти.

— Это странно и не похоже на него, — задумалась Мария. — Мейсон обычно тактичен в обхождении с людьми.

— Я и не говорю, что нетактичен. По–моему, он просто забыл обо мне. Его захватили какие‑то проблемы, и ему не было никакого дела до того, что меня интересует.

— Но вы пытались заговорить с ним еще? Психиатр улыбнулся.

— Да, мы встретились в доме Марты Синклер. Эта женщина тоже пережившая авиакатастрофу и потерявшая там ребенка. Она не хотела жить, я пытался разговаривать с ней. Она не отвечала и просила лишь об одном, дать ей спокойно умереть. Но появился мистер Кэпвелл.

— И что же произошло?

— Произошло чудо, — просто ответил психиатр, — он поговорил немного с женщиной, которая несколько дней до этого не поднималась с постели, та встала, и они поехали в храм.

— Даже так? — удивилась Мария.

— И это не все. После этого они поехали кататься по городку, и Марта вернулась домой другим человеком. Я выбежал на крыльцо, чтобы поговорить с ним. Но он вновь сел в машину и уехал. Вы не знаете, миссис Робертсон, где я могу его сейчас найти?

Мария пожала плечами.

— Он звонил мне, говорил, что скоро приедет, но ничего конкретного не обещал. Это «вскоре» может быть и день, и два, а может, он и сейчас уже в моем доме.

— А чем он занимается у вас?

— Чаще он очень подолгу разговаривает с моим сыном.

— О чем? — спросил психиатр.

— О разном. О детских играх, мистер Кэпвелл рассказывает о себе, а мой ребенок внимательно его слушает.

— Как вы думаете, эти разговоры идут на пользу вашему ребенку? — поинтересовался психиатр.

— Да, конечно, — глаза Марии просияли, — мальчик стал совсем другим — более взрослым, более серьезным. Причем это произошло так быстро, что я даже удивилась. Я не ожидала подобного эффекта от обыкновенных разговоров, на первый взгляд, даже бессмысленных.

— Нет, скорее всего, в этих разговорах есть смысл. Мальчик почувствовал это. Ведь вообще‑то, психиатрия и сводится к разговорам.

— Не знаю, удобно ли об этом говорить, — сказала Мария Робертсон, — но у меня такое чувство, что мой сын потянулся к мистеру Кэпвеллу просто как к взрослому мужчине, как к отцу. Ведь мой муж оставил нас, когда мальчик был еще совсем маленьким.

— Это вполне может быть, — кивнул психиатр.

— А можно, мистер Равински, я задам вам несколько вопросов?

— Конечно, я для того сюда и пришел, чтобы поговорить.

— Вы не подскажете, кто она такая эта Марта Синклер? Мистер Кэпвелл говорил мне о ней, но как‑то сбивчиво. А у меня такое чувство, что судьба этой женщины небезразлична ему. Он словно бы чувствует себя обязанным перед ней, может быть даже в чем‑то виновным.

— Это очень сложно, вздохнул психиатр, вы представьте себе, что значит потерять ребенка в авиакатастрофе. Он погиб, а вы остались живы. Не каждая мать может пережить такое.

— С ней очень плохо? — участливо спросила Мария.

— Да, я даже думал поместить ее в психиатрическую клинику, настолько тяжелым было ее состояние. Но потом, я вам рассказывал, произошло чудо. Несколько фраз, сказанных мистером Кэпвеллом, подняли женщину с постели. У нее пропало желание умирать, хотя желание жить еще очень неустойчивое. Она стала другой, и теперь я больше беспокоюсь не за судьбу Марты Синклер, а за судьбу мистера Кэпвелла.

— Вы, доктор Равински, считаете, у мистера Кэпвелла не все в порядке с психикой?

— Да, у меня есть на этот счет серьезные опасения.

— И в чем же они заключаются? — испуганно спросила Мария Робертсон.

— Я понимаю, — сказал психиатр, — если я скажу вам сразу, то вы мне не поверите, но попробуйте проанализировать. Человек, который чуть было не погиб в авиакатастрофе, видел множество смертей, отказывается ехать поездом, а берет билет на самолет, как бы вновь пытаясь пережить предыдущую трагедию.

— Да, это конечно странно. Но может, он просто очень смелый человек и хочет сам себе доказать, что ничего не боится.

— Нет, миссис Робертсон, ведь никто же его к этому не принуждает.

— Так в чем же тогда дело?

— По–моему, мистер Кэпвелл считает, что он бессмертен.

— Бессмертен? — переспросила Мария, — разве такое бывает? Разве можно возомнить себя Богом?

— Нет, Богом — это слишком сильно сказано. Увериться в собственном бессмертии можно разными путями. В моей практике были подобные случаи. Солдаты, ветераны вьетнамской войны видели много смертей вокруг себя. А когда иной человек видит, что вокруг погибают, а он остается жив, он начинает верить в собственное бессмертие.

— Теперь я начинаю понимать, что происходит, — Мария наморщила лоб. — Он звонил мне и рассказывал про встречу с Мартой Синклер.

— Интересно, что он вам сказал?

— Он говорил несколько сбивчиво, но я смогла понять только то, что он помог этой женщине, что он как‑то повлиял на нее. Я помню одну его фразу. Мейсон сказал, что сумел наполнить ее чувством любви. Что это означает, доктор Равински? Может, мистер Кэпвелл влюбился в эту женщину?

— Нет, в обычном смысле этого слова, так сказать нельзя. Это не любовь между мужчиной и женщиной, это совсем другое.

— Что же? — спросила Мария, в ее голосе чувствовалось волнение.

— По–моему, мистер Кэпвелл хочет спасти ее.

— Но доктор, — возразила ему Мария, — мистеру Кэпвеллу самому нужно помочь, а помогать пассажирам, пережившим катастрофу — это ваша обязанность. Кто спасет самого Мейсона? Ведь, поверив в свое бессмертие, он будет подвергать свою жизнь опасности. Почему вы не заботитесь о нем?

Психиатр попытался возразить.

— Я хочу с ним поговорить, но он убегает, уходит от разговора.

— Значит, вы должны действовать по–другому, — настаивала Мария. — Вы должны разубедить его, вернуть к настоящей жизни. Ведь бегство в детство, вера в собственное бессмертие — не лучший выход из ситуации.

— Я хочу это сделать, но не знаю как. Поэтому я хотел бы заручиться и вашей помощью, поэтому я и приехал к вам, чтобы поговорить.

— А что могут дать эти разговоры, если я сама не понимаю, что происходит с Мейсоном? А вдруг ему захочется подвергнуть опасности мою жизнь? Жизнь моего сына? Не подумайте, мистер Равински, что я чего‑то боюсь, я просто стараюсь быть предусмотрительной и поэтому задаю вопросы вам.

— Не беспокойтесь, миссис Робертсон, я думаю, вашей жизни и жизни вашего ребенка ничего не угрожает.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно, — с некоторым колебанием произнес психиатр. — И вообще, понимаете, миссис Робертсон, человеческий мозг — очень сложный механизм. Он настолько сложен, что это даже невозможно представить. И процессы, которые в нем происходят, почти невозможно контролировать.

— Я понимаю, но ведь это ваша профессия, вас этому учили. Вы должны хоть что‑то в этом понимать.

— Я пытаюсь понять, миссис Робертсон, я пытаюсь во всем разобраться, найти причину всей этой беды. И только после того, как я разберусь в причинах, я смогу найти способ, как повлиять на процесс. Возможно, я смогу изменить мистера Кэпвелла, смогу перестроить его сознание, смогу вернуть его к прежней жизни.

— А вы уверены, что это возможно? — Мария печально посмотрела на доктора.

— На этот вопрос вам никто не сможет ответить стопроцентно. Но дело в том, что все равно я должен пытаться разобраться в том, что происходит в душе мистера Кэпвелла. В моей практике, миссис Робертсон, уже встречались подобные случаи.

— И вы смогли вернуть этих людей в нормальное состояние? Смогли? Только ответьте честно.

— Несколько раз подобное мне удавалось. Но это были считанные случаи. Зачастую вывести человека из подобного состояния невозможно.

— Что же тогда делать? — воскликнула Мария. — Я думаю, все в руках самого мистера Кэпвелла. Возможно, произойдет какое‑то событие, он испытает какой‑либо стресс, в его сознании возникнет какое‑то воспоминание — и тогда все вернется на прежние места, то есть психика как бы вновь содрогнется, и он вновь почувствует себя прежним Мейсоном Кэпвеллом. Он вспомнит все проблемы, которые волновали его до полета, вспомнит людей, с которыми он был связан.

— Вы что, думаете, что он обо всех забыл?

— Нет, это не совсем так. Он помнит своих родственников, помнит свой дом, он находится в полном сознании, но какие‑то участки его мозга отключились. Согласитесь, ведь вам тоже не хочется вспоминать какие‑то моменты из своей жизни.

— Да, но это вполне естественно, ведь моменты были неприятные.

— Вот так и у него. Он что‑то не хочет вспоминать, о чем‑то забыл. И еще у него произошло самое страшное самовнушение. Он уверил себя в том, что он бессмертен, и его жизни ничего не угрожает.

— Но как это произошло? — Мария вновь пристально посмотрела в глаза психиатру.

— Знаете, если бы я мог ответить на этот вопрос, я бы знал выход. Но, к сожалению, я могу только догадываться, предполагать, строить гипотезы. А это неблагодарное занятие. Единственное, в чем я уверен на все сто процентов — если Мейсон Кэпвелл сам не пожелает себе помочь или, если не произойдет что‑то неординарное, из ряда вон выходящее, то вряд ли мы сможем вернуть его в прежнее состояние.

— А что, доктор, что должно произойти? Может быть, можно сделать это и повлиять на его психику?

— Если бы я знал, что надо сделать. Но, к сожалению, это не известно никому. Может, это какая‑нибудь мелкая деталь, может быть, развязавшийся шнурок на ботинке, может быть, какое‑то слово, одно–единственное. И тогда сознание вздрогнет и все станет на прежние места, все вернется к изначальному положению. Но, черт подери, я не знаю этого слова, этой детали, этого события и поэтому мне очень тяжело, я буквально наощупь пробираюсь в потемках его сознания, пытаюсь нащупать тонкую спасительную нить, за которую можно будет дернуть и все восстановить.

— Если бы я знала, что нужно делать, — Мария отошла от перил и посмотрела в синее небо, — я бы обязательно сделала это, потому что я очень хочу вернуть Мейсона. Я очень хочу, чтобы он стал прежним, таким, каким он должен быть. Но, к сожалению…

Мария пожала плечами.

— Может быть, Марта Синклер поможет ему выбраться из этой страшной западни.

— Марта Синклер? — изумилась Мария.

— Да, он помог ей, а она поможет ему. Может, они вдвоем выберутся из этого тупика. Ведь им легче понять друг друга, ведь они пережили одно и то же, в одно и то же время. И Мейсон был свидетелем ее горя, а она видела Мейсона.

— Насколько я понимаю, Мейсон спас Марту Синклер. Он вытащил ее из горящего самолета. Знаете, доктор, я вам хочу сказать, что вот этот мальчик, его зовут Ник Адамс, тоже постоянно ищет Мейсона. И всем говорит, что только с ним он чувствует себя в полной безопасности. Может быть, мальчик поможет ему?

— Возможно, пути господни неисповедимы, — вдруг философски заметил психиатр и тоже посмотрел в синее небо. — Может быть Ник Адамс поможет, может быть Марта Синклер, а может быть, произойдет что‑то такое, что заставит мистера Кэпвелла изменить свой взгляд на жизнь.

Зазвенел звонок, из двери танцевального зала выглянул концертмейстер. Он помахал Марии Робертсон рукой.

— Извините, доктор Равински, мне пора. Дети ждут.

— Да–да, я понимаю. Миссис Робертсон, у меня к вам одна небольшая просьба.

— Слушаю вас, доктор, — вставая со ступенек крыльца, произнесла женщина.

— Вот вам мой телефон. Если у вас возникнут какие‑то вопросы, какие‑то проблемы, пожалуйста, позвоните мне. И не стесняйтесь, можете звонить в любое время. Ведь я, так сказать, лицо заинтересованное.

— Спасибо, доктор Равински, — Мария взяла визитку и заспешила к распахнутой двери танцевального зала, откуда уже неслись легкие и стремительные аккорды музыки.

— Еще, миссис Робертсон, — задержал женщину доктор Равински, — я в ближайшие дни попытаюсь собрать всех оставшихся в живых участников авиакатастрофы, и мне очень бы хотелось, чтобы был и мистер Кэпвелл. Если вы сможете, попытайтесь убедить его в том, что его присутствие необходимо. Ведь он очень многим помог, многих спас.

— Хорошо, доктор, хорошо. Я обязательно это сделаю.

— Тем более, что я вижу, люди чувствуют, что обязаны своими жизнями мистеру Кэпвеллу, и они просто захотят поблагодарить его, пожать ему руку. Возможно, в чем‑то признаться, о чем‑то рассказать. Эта встреча очень важна для многих, так что будьте любезны.

— Хорошо, доктор Равински, — уже переступая порог, ответила миссис Робертсон.

Психиатр еще немного постоял у двери, посмотрел на детей, кружащихся вокруг своей учительницы, и не спеша побрел к своей машине.

 

ГЛАВА 12

Невозможно облечь в слова чувства. Мария искренне пытается помочь. Странное видение Мейсона. Иногда снятся вещие сны. Свет из глубин памяти.

Мария Робертсон открыла дверь своего дома и сразу же поняла — Мейсон уже здесь.

Он сидел в гостиной за большим столом и что‑то записывал на бумагу.

Как только Мария переступила порог и Мейсон заметил ее, он аккуратно сложил бумагу вчетверо и спрятал во внутренний карман пиджака.

— Ты уже приехал? — спросила Мария.

— Нет, я еще еду, — улыбнулся Мейсон.

— Брось шутить, ты приехал надолго?

— Не знаю, — пожал плечами Мейсон, — как получится. Если я тебе в тягость, то могу уехать хоть сейчас.

— Нет, я говорила это абсолютно без задней мысли. Мне приятно, что ты приехал ко мне в гости. Но согласись, у нас какие‑то странные отношения сейчас.

— Чем они странные? — вскинул брови Мейсон, — я приехал к своей старой давней знакомой, с которой меня связывают общие воспоминания.

Мария ушла на кухню распаковывать покупки, а Мейсон вновь стал что‑то писать. На его коленях лежал металлический кейс. Но сколько Мария ни следила за Мейсоном, он так ни разу не поднял его крышку, словно бы ощущал спокойствие только от того, что держал его на коленях.

Наконец, Мария вернулась в гостиную, села напротив Мейсона за стол и пристально посмотрела ему в глаза.

Тот отложил в сторону ручку, прикрыл руками исписанный лист бумаги, потом нервно смял его и, не отводя взгляда от Марии, изорвал его на мелкие кусочки, явно неудовлетворенный написанным.

— Что ты пишешь? — спросила Мария.

— Это трудно объяснить. Если бы я сам знал… — Мейсон нахмурил брови, — чтобы тебе было более понятно, я скажу — я пытаюсь восстановить свои чувства. Я пытаюсь облечь их в слова. Но это чертовски трудно, мне никак не удается это сделать. Получаются какие‑то обрывки, вообще — ерунда. Наверное, ничего из этого не выйдет.

— А зачем ты это делаешь?

— Если бы я был художником, я бы попытался это нарисовать.

— А что конкретно ты бы нарисовал?

Мейсон опустил локти на стол и оперся на руки, прикрыл глаза.

— Знаешь, у меня какие‑то удивительные видения — какое‑то странное фосфорическое свечение и в этом свечении я вижу людей. Но это не обычные люди, они облачены в странные белые полупрозрачные одежды. Эти одежды постоянно развеваются, но их развевает не ветер, а какая‑то энергия, может быть, солнечная, она слепящая, яркая. И знаешь, Мария, самое удивительное, что когда я вижу это свечение, мне не хочется зажмуривать глаза, мне не хочется от него отворачиваться, хотя оно очень яркое и ослепительное. Оно притягивает меня, как магнит притягивает иголку, оно завораживает.

— Ты говоришь странные вещи, Мейсон.

— Но я ничего не могу поделать. Ты у меня спросила, я честно тебе отвечаю. Понимаешь, это какая‑то фантастическая воронка бездонная, бесконечная, и она затягивает меня, влечет в свою бесконечную глубину. Я пытаюсь вырваться, пытаюсь остановиться, пробую за что‑то зацепиться, но эти люди уходят туда, появляются из нее, смотрят на меня, зовут. Я пробую объяснить этим людям, рассказать, что у меня есть какие‑то дела, обязанности. Они исчезают, но потом появляются вновь и снова зовут меня, предлагают. Это странное видение, Мария, поверь мне. Это какой‑то слепящий свет, от которого невозможно оторваться. Похоже на то, когда в изнурительный зной видишь сверкающую струю воды и тебе хочется к ней припасть, и ты припадаешь к ней, но жажда не унимается, а становится еще сильнее и мучительнее. Я вижу эти сверкающие капли, падающие мне на ладонь, они обжигают пальцы, и я хочу припасть к этой воде, но она проходит сквозь мои ладони и растворяется.

— В чем растворяется? Мейсон, о чем ты говоришь?

— Она растворяется во всем и пропадает, а я остаюсь на месте и продолжаю умирать от жажды, хотя вода еще несколько мгновений тому назад была на моих ладонях.

— Я уже, по–моему, где‑то слышала такое, — призадумалась Мария, потом еле заметно улыбнулась.

— Ты что‑то вспомнила? — спросил Мейсон.

— Да, я вспомнила, как ты пытался уверить меня в детстве, что существует луч темноты.

— Луч темноты? — удивился Мейсон, — я этого не помню.

— Да, — Мария рассмеялась, — ты, в самом деле, пытался уверить меня, что однажды открыл окно, и в твою освещенную комнату ворвался луч темноты.

— Такого не бывает, — сказал Мейсон.

— Но ты сам говорил мне. Это так тогда поразило мое воображение, что я тебе поверила и помню про это до сих пор.

— Луч темноты, луч темноты, луч темноты, — несколько раз повторил Мейсон, — знаешь, Мария, все эти мои видения напоминают детскую игру.

— Детскую игру?

— Ну да. Помнишь, мы развлекались с зеркалом. Когда вы с Диком направляли солнечный луч мне прямо в лицо. Я даже помню ту боль, причиняемую мне светом. А сейчас это очень похоже на то детское чувство. Свет бьет мне в глаза, тот же ослепительный луч. Но мне совершенно не больно, я могу широко раскрыть глаза и смотреть на него. Понимаешь, мне не больно, я не чувствую боли.

— Это, действительно странно, — немного разочарованно произнесла Мария, — знаешь, сегодня я встречалась с доктором Равински.

— А–а, это психиатр?

— Да–да, он приходил ко мне в школу, приходил на урок.

— И что ж он тебе интересного сообщил?

— Ничего, мы поговорили с ним о жизни, о разном, поговорили о тебе, о Марте Синклер.

— Наверно, он сказал тебе, что я сумасшедший. Я угадал? — глядя на то, как дрогнули пальцы, произнес Мейсон.

— Нет, такого он не говорил, но пытался объяснить мне, что происходит с человеком после таких тяжелых катастроф.

— Знаешь, Мария, я мог бы рассказать тебе о том, что происходит с человеком во время катастрофы и после нее куда больше, чем мистер Равински. Ведь он ни разу за свою жизнь не попадал в подобные передряги. И говорит обо всем этом только понаслышке. Воспроизводит разговоры и воспоминания участников. А зачастую все эти разговоры полный вымысел, неправда.

— Ты что, Мейсон, хочешь сказать, что люди, пережившие подобное, способны врать?

— Нет, Мария, это не вранье, это что‑то другое. Люди, спасаясь, обманывают сами себя. И скорее всего, когда происходит катастрофа, человек не успевает ни о чем подумать, он повинуется только одному желанию выжить, выбраться, спастись. И тогда он забывает обо всем. Он не слышит, что рядом с ним кто‑то плачет и зовет на помощь. Он не видит ни крови, ни всего того кошмара, происходящего вокруг него, он просто, как животное, пытается убежать, выбраться. Поэтому я не верю всем этим рассказам, не верю.

— Так значит, и твоим рассказам не стоит верить, Мейсон?

— Моим можно верить, только они у меня очень несвязные. Понимаешь, со мной произошло что‑то совершенно удивительное. Я даже боюсь тебе об этом говорить. Я даже боюсь признаться самому себе, я не думал о своей жизни, я забыл о ней, я смотрел вокруг себя, пытаясь впитать в себя, запомнить все, даже мельчайшие детали. И сейчас мне кажется, когда я вспоминаю те события, что я рассматриваю фотографии, очень много фотографий. Я скрупулезно перебираю мельчайшие детали, мельчайшие подробности. Знаешь, Мария, я даже помню горящую газету на одном из сидений, я помню статью в этой газете. Тогда я ее не успел прочесть, а сейчас я могу воспроизвести ее строчка за строчкой. Я помню заклепки на креслах, помню царапины на одной из заклепок. И еще я помню крестик, который висел на тонкой красной ниточке на груди Марты Синклер. Я помню, как этот крестик раскачивался, показывая то одну свою сторону, то другую. Я помню блик на этом крестике. Женщина стояла на коленях в проходе, раскинув руки в стороны, она оглядывалась по сторонам, искала своего ребенка. А я был в одном шаге от нее, стоял во весь рост и видел се мальчика, он лежал впереди в глубине салона, через несколько рядов кресел. Марта Синклер не могла его видеть, а я видел и помню мельчайшие подробности, помню обугленный край простыни, помню, как огонь полз по этой простыне, подбираясь к плечу ребенка.

— Ребенок был мертв? — чуть слышно спросила Мария.

— Да.

— Это ужасно, Мейсон. Как же ты будешь жить со всеми этими видениями, со всем этим кошмаром.

— Это не видение, Мария, это реальность. Это отпечаталось в моем сознании и отпечаталось настолько глубоко и ясно, что ничто, никакие события, никакие мысли не смогут это стереть.

— Но ведь с этим невозможно жить.

— А ты думаешь, я живу? — подняв голову от стола, абсолютно серьезно спросил Мейсон.

— Но ведь ты говоришь, ешь, смотришь на меня, рассуждаешь, вспоминаешь — значит живешь.

— Это в твоем понимании, Мария, я живу рядом с тобой, но на самом деле, я живу там, в пламени той слепящей воронки. И мне кажется, что у меня не хватит сил удержаться на ее краю и меня затащит вовнутрь, унесет в эту бездонную слепящую глубину, и я растворюсь там, превращусь в какие‑то пятна, лучи сияния, в какие‑то золотые капли, которые будут падать на чьи‑то ладони и проходить сквозь них. Может быть, я превращусь в солнечный луч, я буду слепить людям глаза. Люди будут недовольно морщиться, щуриться, прикрывать глаза ладонью, но они не будут понимать, что это я прикасаюсь к ним. Может быть, я буду слепить глаза тебе, когда ты проснешься утром. Но ты тоже не поймешь, что это мое прикосновение, что это мой поцелуй.

Мария вздрогнула от этих слов и мурашки побежали по ее спине.

— Опомнись, Мейсон, что ты говоришь. Ведь ты жив, жив.

— Да, я знаю, что я жив. Но только я живу в каком‑то другом измерении, я живу где‑то там, — Мейсон запрокинул голову и посмотрел на лампочку.

Он даже не прищурил глаза, а смотрел абсолютно спокойно.

«Да он смотрит как слепой, — подумала Мария, — свет не причиняет ему никакого неудобства и никакой боли. Ему явно надо обратиться к врачу. Но разве может в этом помочь врач? Если бы я знала, чем могу помочь Мейсону, то я сделала бы все. Я пошла бы на самый отчаянный шаг. Но я не знаю и поэтому мне так тяжело».

— Ты еще долго будешь сидеть здесь?

Мейсон опустил голову и растерянно улыбнулся:

— Не знаю. Если ты не против и если тебе не мешает свет, то я еще посижу. Я хочу разобраться в том, что происходит в моей душе.

— Знаешь, я совсем забыла тебе сказать. Доктор Равински просил передать, что собирает всех участников авиакатастрофы.

— Как же он может собрать всех участников, ведь многие из них мертвы, — печально заметил Мейсон.

— Он собирает тех, кто остался в живых. И он очень хотел бы, чтобы ты обязательно присутствовал на этой встрече.

— Зачем? — Мейсон пожал плечами и провел ребром ладони по скатерти.

— Не знаю, но он считает, что это необходимо.

— Он считает? Ну что ж, пусть себе считает. У меня совершенно другие мысли на этот счет.

— Так ты не поедешь на встречу?

— Я еще не решил, возможно, поеду. А может быть, останусь здесь или пойду куда‑нибудь к реке и буду смотреть на то, как она медленно несет свои воды.

— Я не совсем тебя понимаю, какая связь между встречей и рекой.

— Знаешь, меня очень успокаивает текущая вода. Когда я смотрю на нее, мне становится легче. А еще мне нравится опустить ладони в воду и чувствовать, как она бежит сквозь пальцы.

Мария поднялась. В ее взгляде сквозило сострадание. А Мейсон улыбнулся ей как‑то совершенно по–детски.

— Ты извини меня, Мария, может быть, я наговорил тебе лишнего и только вывел тебя из равновесия. Извини, если можешь.

— Что ты, Мейсон, — она подошла к нему, положила руки на плечи.

Мейсон повернул голову к правой руке и поцеловал ее, потом — левую.

— Если тебе совсем станет невмоготу, приходи ко мне, — сказала Мария и, не оборачиваясь, покинула гостиную.

А Мейсон вытащил из пачки сигарету, долго вертел ее в пальцах, потом щелкнул зажигалкой и уставился на маленькое голубоватое пламя. Он смотрел на него долго, не мигая.

А потом спрятал сигарету в пачку — ему расхотелось курить.

Мейсон услышал у себя за спиной шлепки босых ног по полу и обернулся.

Перед ним стоял Дик. Мальчик явно был спросонья, волосы его взлохмачены, а глаза заспаны.

— Что случилось, Дик? — спросил Мейсон мальчика. Мальчик молчал.

— Почему ты не спишь?

— Мне приснился страшный сон, я увидел свет в гостиной, подумал, что здесь мама.

— Она только что ушла. Может, позвать.

— Нет, я хочу побыть с тобой. С тобой спокойнее, — признался Дик и сел рядом с Мейсоном на стул.

— Что тебе приснилось? Расскажи.

— Это трудно рассказать, — начал мальчик, — там мне казалось все очень отчетливым и ясным, а теперь я понимаю, что не могу рассказать.

— Но все же, — настаивал Мейсон, — что‑то ты можешь рассказать.

— Мне было страшно, я поэтому и проснулся. Мне было страшно во сне, хоть я понимал, что это сон.

— У тебя часто такое бывает? — спросил Мейсон.

— Нет, не очень. Иногда во время болезни, но теперь я здоров и у меня даже нет температуры.

Мейсон прикоснулся ладонью ко лбу мальчика и понял, что его собственная рука гораздо теплее лба мальчика.

— У тебя действительно нет температуры, — сказал Мейсон.

— Я понимал, что исчезаю, и это меня напугало. Я был — и вдруг меня не стало. Весь мир остался, а меня нет.

— Но ты же видел что‑то вокруг, ощущал?

— Я видел яркий свет. И этого света было так много, что мне не оставалось места. Он размывал меня, как вода размывает комок земли, я превращался в маленькие песчинки, которые разлетались в разные стороны, а вода закручивала, закручивала эти песчинки, и они расплывались, растворялись, и меня не стало. Был только этот слепящий свет — и больше ничего. Вообще, ничего, — уточнил мальчик, напряженно насупив брови.

Казалось, он так расстроен этим ночным видением, что вот–вот заплачет.

Мейсон положил руку на плечо мальчику.

— Слушай, Ричард, это совсем не страшно. И ты остался здесь. Ты вот сейчас сидишь рядом со мной. Чувствуешь мою руку, — Мейсон сжал рукой плечо мальчика.

— Да, чувствую.

— Тебе больно?

— Пока нет.

Мейсон сжал пальцы посильнее. Мальчик поморщился.

— Вот видишь, значит ты жив. Ты ощущаешь боль, тепло, холод.

— Мейсон, — вдруг попросил Ричард, — пойдем со мной в спальню, ты посидишь рядом со мной, подержишь мою руку, а я попытаюсь уснуть. Когда я буду чувствовать твою руку рядом, я перестану, я не буду растворяться в этих слепящих лучах. Я буду знать, что если что‑то случится, то ты сможешь вывести меня за руку.

— Хорошо, дорогой, — согласился Мейсон, поднялся, взял мальчика на руки и понес в спальню.

Он положил его на постель, заботливо укрыл одеялом, сам опустился рядом.

— Ну что, теперь постарайся уснуть, — пригладив взъерошенные волосы мальчика, сказал Мейсон.

— Мейсон, а почему к тебе приходит все время этот мальчишка?

— Какой? — Мейсон посмотрел на Дика.

— Ник Адамс, — ответил тот, не открывая глаз.

— А почему ты попросил меня посидеть возле тебя и подержать тебя за руку? — поглаживая ладонь Ричарда, спросил в свою очередь Мейсон.

И такой вопрос–ответ явно удовлетворил ребенка. Он больше не задавал вопросов, а только попросил:

— Расскажи мне, пожалуйста, что‑нибудь о снах, и я постараюсь уснуть.

Мейсон задумался и время от времени чувствовал, как рука Дика сжимает его пальцы, словно бы мальчик пытался удостовериться, что он еще тут, никуда не ушел, не отпустил его руку.

— О снах? — задумчиво повторил Мейсон.

— Да, и я постараюсь уснуть, так мне будет спокойнее.

— Сны бывают странные, — произнес Мейсон, — однажды мне приснился очень хороший сон.

— Какой? — еле слышно прошептал мальчик.

— Ты спи, не спрашивай меня. А я буду рассказывать, — Мейсон задумчиво посмотрел в темное окно и продолжил.

— Да, у меня однажды был очень странный сон. Я и Мэри были счастливы, но мы тогда еще не были друг с другом. И Мэри написала мне письмо, она была далеки от меня и хотела описать, каким она видит закат. Она сидела у окна и писала — и все время пыталась подобрать слова, чтобы описать цвета заката. Она писала розовый, потом зачеркивала, писала красный, вновь зачеркивала, пурпурный… Она так и не дописала мне это письмо, потому что не смогла подобрать нужных слов. Она потом говорила, что написала даже кровавый, но потом не решилась отослать это письмо. А мне этой ночью приснилось, что мы сидим с Мэри на берегу реки, а она из сумки достает яблоки. И они все разных цветов: от светло–розового до темно–вишневого. Каждый раз, когда она предлагает мне яблоко, я отказываюсь от него, сам не знаю, почему…

Мейсон почувствовал, что Дик больше не сжимает его пальцы. Рука мальчика вяло разжалась и тихо соскользнула на одеяло.

Мужчина поднялся, аккуратно, стараясь не разбудить Ричарда, поправил одеяло и погасил настольную лампу.

Но уходить не спешил, он понимал, что мальчик заснул еще недостаточно крепко и в любой момент может проснуться, испугаться.

Он стоял перед темным окном, вспоминая слова Марии о луче темноты.

Ведь в самом деле, если бывает луч света, то должен быть и луч темноты.

Интересно, а какую тень отбрасывает человек, если на него падает такой луч? И Мейсон обернулся, словно ожидая увидеть свою светлую в этой темной комнате тень.

«Это как негатив и позитив, — внезапно пришла такая мысль Мейсону, — это какой‑то обратный свет».

Он посмотрел на свое отражение в черном зеркальном стекле.

"Вот и я вижу сквозь стекло мир, вижу сад, небо. И в то же время вижу свое отражение. Но я ли это? Ведь там в окне, я огромного роста, выше деревьев, больше домов. Это всего лишь обман, настоящий я‑то здесь, а там мой двойник. Он даже мне самому кажется не настоящим, другим, чем я сам. Но ведь кто‑то другой может принять этот обман за правду".

Мейсон вышел из комнаты Ричарда, дом давно погрузился в тишину, лишь изредка скрипели ставни, а за распахнутым окном в конце коридора шумело листвой

Мейсон уселся на подоконник и закурил. Он встряхивал рукой с зажигалкой, то открывая, то закрывая ее крышку. Это нехитрое занятие успокаивало его, позволяло ни о чем не думать…

Щелк, щелк, щелк…

— Свет — темнота, свет — темнота, — повторял сам себе Мейсон.

Тлеющий огонек на конце сигареты приближался к пальцам.

— Этот огонек похож на бледно–розовое яблоко, — подумалось Мейсону.

И он смотрел на свои пальцы, освещенные этим слабым сиянием, словно бы приходящим из глубин его памяти.

 

ГЛАВА 13

Грустными воспоминаниями можно делиться. Пожилая женщина не летела этим самолетом. Стюардесса растерялась. Каждая капля крови, каждая минута страха имеют свою цену. Один на один с небом и ветром. Какие они, лучи света и тьмы?

Доктор Равински нервно расхаживал по холлу авиакомпании.

Один за другим появлялись пассажиры, потерпевшего крушение «боинга».

До этой встречи Равински внимательно изучал фотографии, старался запомнить имя каждого. И теперь, лишь завидев пришедшего, он бросался навстречу, протягивал руку, называл его по имени, участливо интересовался, как тот добрался.

Люди были немного скованны, чувствовалось, что они еще не пришли в себя после катастрофы.

Но некоторые уже улыбались и было такое впечатление, что они сумели вычеркнуть из своей памяти это страшное происшествие.

Но таких было немного.

Питер Равински проводил каждого в комнату, где наметил провести встречу. Это была довольно странная комната. Тут не было окон, лишь одни двери, не было и стола, лишь кругом стояли кресла. Светильники, направленные на потолок, заливали комнату мягким ровным светом. Абсолютно белые стены навевали спокойствие.

Доктор Равински насторожился, когда раздвинулись входные двери и появилась Марта Синклер со своим супругом.

Питер тут же подбежал к ним и поприветствовал.

— Я рад, что вы приехали, миссис Синклер, — удовлетворенно произнес мистер Равински, — честно говоря, и опасался, что вы передумаете в последний момент.

— Нет, я твердо решила приехать, — я же вам обещала, — пожала плечами женщина.

— Да, в самом деле, она держится молодцом, — сказал мистер Синклер, — мне даже не пришлось ее уговаривать.

Женщина недовольно взглянула на своего мужа, он казался ей здесь лишним, тот сразу же смолк и стушевался.

А доктор Равински принялся исправлять неловкость, возникшую после замечания мистера Синклера.

— Пройдемте в комнату, где будет проходить встреча. Уже многие приехали, так что не стоит заставлять людей ждать.

Он обнял Марту Синклер за плечи, та этому не воспротивилась. И они проследовали в комнату, где расположились прибывшие.

В дверях психиатр обернулся к мистеру Синклеру, тот остановился в растерянности — следовать ему за супругой или остаться здесь.

— Подождите нас в холле, — сказал психиатр.

— Хорошо, — облегченно вздохнул мистер Синклер.

По его лицу было видно, что ему совсем не хотелось присутствовать при этом разговоре, что ему было бы тягостно смотреть на этих людей и слушать их рассказы.

Марта несколько нерешительно отстранилась от психиатра.

— Дальше я пойду сама, хорошо? — она вопросительно взглянула на него.

— Конечно, я еще должен кое–кого встретить. Но я скоро приду, — и доктор вновь заспешил к входной двери, куда входила немолодая супружеская пара.

Наконец, все собрались. Они сидели, напряженно ожидая разговора, перебрасываясь ничего не значащими фразами.

Доктор Равински вышел на середину круга.

— Я собрал вас для того… — начал он свою речь.

Все смолкли и посмотрели на спокойное лицо психиатра.

— …чтобы вы попытались вспомнить все то, что произошло.

Ведь каждый из вас в отдельности не может охватить все событие целиком, каждый видел какие‑то детали, разрозненные фрагменты, каждый видел что‑то свое.

Но ваши впечатления и воспоминания наслаиваются одно на другое, они связаны друг с другом. И поэтому я хочу, что вы все целиком представили картину того, что произошло.

Мы должны попытаться вспомнить детали, подробности, факты, слова, попытаться вспомнить все и, возможно, тогда, представив картину целиком, вам всем станет легче.

Ведь всегда так бывает: во время больших потрясений, пожаров, землетрясений, катастроф все видят смерть и потом при встрече рассказывают друг другу, вспоминают подробности, и людям становится легче, потому что они перекладывают груз своих воспоминаний друг на друга, они делятся своим горем, и ноша каждого становится легче.

Доктор замолчал.

— Кто‑нибудь может начать?

Доктор Равински обвел взглядом собравшихся. Первой поднялась молодая женщина в полосатом свитере.

Она несколько мгновений помолчала, похрустывая пальцами.

— Знаете, мне тяжело говорить…

— Не бойтесь, здесь все свои, здесь ваши друзья, — успокоил женщину Питер Равински.

— Я потеряла свою сестру и двух племянников, — нервно заломав руки, сказал женщина, — они сидели впереди меня, их кресла были вырваны с корнем. Я могла дотянуться до них, — и женщина сделала резкое движение, се руки рванулись вперед.

Мужчины и женщины, сидевшие рядом с ней тут же потянулись к ней, пытаясь удержать ее.

— Может, ей лучше сесть? — спросил один из мужчин.

— Нет, пусть говорит дальше. Говорите, — доктор Равински подошел к женщине поближе.

— Я не могу, — тряхнув головой, прошептала женщина и опустилась в кресло.

— Мне нужно срочно вернуться в офис, — вскочил с места мужчина в темном строгом костюме. Его лицо было искажено гримасой боли.

Питер Равински сразу же догадался, что мужчина, конечно же, врет, просто он боится воспоминаний — они причиняют ему нестерпимую боль.

И он не осудил мужчину за это безобидное вранье.

— Вы, наверное, очень привязаны к своей работе и, наверное, вы тогда летели по делам?

— Я все‑таки скажу, — как бы пожалев мужчину в строгом темном костюме, сказала молодая женщина и вновь поднялась. — Мы тогда летели с сестрой и племянниками в отпуск. Мы решили встретиться как когда‑то в детстве, когда мы были девчонками. Но теперь мы обе уже были мамами.

По щекам молодой женщины текли слезы.

— А теперь, — женщина всхлипнула, — мы уже никогда не будем вместе, никогда–никогда.

Она прикрыла ладонями лицо и опустила голову.

— А что случилось, когда самолет ударился о землю? — задал свой вопрос Питер Равински.

— Я не знаю, я не помню, — прошептала женщина, отрывая ладони от лица, — был какой‑то невероятный шум, наверное, я закрыла глаза. А потом, когда я открыла глаза, вокруг был огонь, и едкий дым. Я подумала, что мы долго не проживем.

— А потом?

— А потом появился этот человек.

— Он здесь? — спросил психиатр.

Женщина принялась озираться вокруг.

— Нет, я не вижу его здесь.

— Это Мейсон Кэпвелл, — произнес психиатр, — к сожалению, он не смог приехать.

Мистер Равински развел руками.

— Да, тогда он не назвался. Но потом я видела его портрет в журналах и газетах. Он спас мне жизнь.

— Как он это сделал? — Питер Равински пристально смотрел на женщину.

— Знаете, там был такой дым, такое пламя. Я не знала, куда деться, куда идти и тут я услышала этот голос. Мне кажется, я никогда не забуду этот голос.

— Что же вы услышали?

— Он звал нас к себе. «Идите за мной, все ко мне!» — кричал мужчина.

— И что вы сделали?

Женщина приподнялась.

— Я взяла своих детей и сквозь дым направилась к нему. Вокруг были крики, стоны, проклятия, но его голос выделялся, он был такой простой, даже будничный, спокойный и уверенный.

— Так что же он сказал? — переспросил доктор.

— Он позвал нас всех, сказал: «Идите за мной, идите к свету»… А потом я видела, как он помог спуститься мальчику на землю, ведь фюзеляж самолета высоко зависал над полем. Я сама никогда не решилась бы прыгнуть. И вообще, если бы не этот мужчина, я пошла бы, если бы пошла, не в ту сторону. А так я взяла детей и, зажмурившись, прыгнула. Мы оказались на земле, мы оказались в безопасности. И честно говоря, сегодня я пришла сюда только ради того, что надеялась увидеть итого мужчину и поблагодарить его.

— И я пришел ради этого.

— И я.

— И мы пришли, чтобы сказать слова признательности.

— И я, — воскликнула пожилая женщина, — хотела бы увидеть этого мужчину, который меня спас. Я пришла сюда только ради него. Мне больно все это вспоминать. Но я должна поблагодарить этого бесстрашного человека.

Все заметно встрепенулись, когда услышали стук двери.

Прямо возле нее стояла пожилая женщина, опиравшаяся на тонкую палочку.

— Вы нас покидаете, миссис? — мистер Равински даже привстал со своего места.

— Я, собственно… Да, я ухожу, — замялась женщина.

— Почему?

— Знаете, я ведь не была на этом самолете.

— А что же вас привело сюда? — поинтересовался Питер Равински.

— На этом самолете летел мой сын, и я думала, что может быть кто‑то из присутствующих его видел и сможет мне рассказать о последних мгновениях его жизни, — по щекам женщины потекли слезы, голос подрагивал.

— Как звали вашего сына? — Питер Равински прошел через весь зал, взял женщину под руку.

Женщина назвала имя.

— Может быть, кто‑нибудь видел?

Присутствующие переглянулись, поднялся пожилой мужчина с седыми усами.

— Скажите, миссис, а где он сидел? Женщина назвала место.

— Двадцать один С? — уточнил мужчина.

— Да–да, — женщина подошла к сидящему. На ее лице появилась надежда.

— Это было прямо за моей спиной, — дрожащим голосом сказал мужчина. — У него были рыжие волосы?

Женщина утвердительно закивала головой.

— Да, да, каштановые.

— Он был высокий? — спросил мужчина.

— Да, шесть футов.

— Понимаете, миссис, в иллюминатор все время било ослепительное солнце, и мне могло показаться, что его волосы огненно–рыжие.

— Нет, они были такие… каштановые. Но могли показаться и рыжими. Ведь его в детстве даже дразнили рыжим.

Вскочил мужчина в джинсовой рубашке.

— Мне кажется, я видел вашего сына.

— И что? Как это все… было?

— Извините, миссис, я находился в другом конце самолета. Скорее всего, я запомнил его в аэропорту.

Пожилая женщина поняла, что мужчина с седыми усами просто не решается рассказать ей обо всем. Если бы она могла услышать и разобрать негромкий шепот женщины, которая обращалась к своему соседу, то тогда она узнала бы обо всем.

— Я знаю, что с ним произошло. Я видела место двадцать один С.

— И что? — мужчина придвинул свое ухо к женщине, и та зашептала: — Их заживо раздавило всех троих. Я рукой наткнулась на их раздавленные тела и испачкалась в кровь. Но об этом лучше не говорить, лучше не вспоминать, забыть, забыть…

Женщина откинулась на спинку кресла. Потом негромко продолжила:

— С того времени, как произошла катастрофа, я чувствую себя ужасно, я нахожусь в каком‑то постоянном напряжении.

— Но эта женщина приехала, чтобы хоть что‑то узнать о своем сыне.

— Нет, лучше ей этого не знать. Пусть думает, что все было не так ужасно.

— Знаете, доктор Равински, мне кажется, что это истязание надо прекратить, — воскликнула Марта Синклер.

— Почему? — доктор подошел к ней и опустился на корточки.

— Потому что это истязание. И от этого никому, ни одному из присутствующих легче не станет.

— Вы думаете, никому не станет легче. Но ведь многие не знают о последних мгновениях жизни близких.

— Доктор, у меня погиб сын.

— Но, миссис Синклер, вы‑то знаете, как он погиб.

Глаза женщины расширились от страха, а пальцы задрожали.

— Ведь ваш сын был у вас на руках, миссис Синклер. И вы были с ним до последнего мгновения.

Миссис Синклер тряхнула головой, как бы сбрасывая с себя кошмарное навязчивое видение и облегченно вздохнула, когда Питер Равински вновь обратился к пожилой женщине, опирающейся на тонкую тросточку.

— Когда вы в последний раз видели своего сына, миссис?

— Это было на его дне рождения, за месяц до этих страшных событий. Я никак не могу вспомнить, поцеловала я его на прощание тогда дома…

Женщина поднесла руку к губам.

— Конечно, я знаю, что поцеловала, но как ни пытаюсь, не могу этого вспомнить — и чувствую себя виноватой.

Она обернулась, отыскала Марту Синклер.

— Вы еще молоды, и у вас все впереди, — обратилась пожилая женщина к миссис Синклер.

Та посмотрела на нее, явно не понимая, что ей говорят.

— Я немолода.

— Сколько было вашему сыну?

Марта Синклер напряглась, как бы вспоминая своего ребенка.

— Почти два года.

— Я вам сочувствую, — пожилая женщина кончиком носового платка вытерла слезу.

— Боже мой, — воскликнул мужчина в строгом темном костюме, — это прямо какой‑то садизм. Почему мы должны бередить свои раны, выслушивать про беды других? У каждого предостаточно своих.

Он бросился к выходу, но, взявшись за ручку двери, остановился.

Наверное, его заставили вернуться взгляды других пассажиров этого злосчастного самолета.

Неожиданно со своего места поднялась молодая привлекательная девушка. Она пристально посмотрела на Марту Синклер.

— Вы меня помните? — тихо спросила она.

Марта отняла ладони от лица и посмотрела на девушку. Какое‑то враждебное выражение появилось в ее взгляде.

— Я стюардесса салона второго класса, — напомнила ей девушка.

Марта рассеянно кивнула.

— Я помню вас, — ее голос прозвучал холодно и отчужденно.

Доктор Равински взял Марту за руку, словно удерживая от необдуманного поступка.

— Я пришла сюда, — продолжала девушка, — лишь только для того, чтобы увидеть вас, миссис Синклер.

Марта вновь кивнула, но ничего не ответила.

— Я очень долго думала о вас, — продолжала стюардесса, — и о вашем ребенке.

При этих словах Марта вздрогнула.

— Миссис Синклер, вы помните, как я пыталась помочь вам с ремнями безопасности, когда вы не могли затянуть их на своем ребенке.

Марта Синклер наконец‑то, не выдержала. Она зло выдернула свою ладонь из рук психиатра и поднялась.

— Это вы пытались мне помочь? — возмутилась Марта.

Девушка растерялась.

— Да. Я же советовала вам, как лучше затянуть ремни.

Голос Марты Синклер сорвался на крик.

— Помочь мне? Разве вы могли мне помочь? Вы сказали мне, что все будет хорошо, вы сказали, прижимать ребенка к себе и я, как дура, послушалась вас. А ведь он погиб, если бы не вы, он бы жил.

Марта Синклер заплакала, но продолжала кричать сквозь слезы:

— Он бы жил, жил! Вы не помогли мне.

Девушка–стюардесса вконец растерялась, она не ожидала такой реакции от этой несчастной, убитой горем женщины:

— Но я пыталась помочь вам, — попробовала вставить стюардесса, она даже подняла руку, как бы защищаясь от взбесившейся Марты Синклер.

— Вы пытались мне помочь? Да вы погубили моего сына! Вы же знали, что я не смогу удержать его, вы погубили его!

— Я не знала… Я пыталась помочь…

Питер Равински вскочил со своего места, обнял за плечи Синклер, но та нервно сбросила его руку.

Тогда психиатр бросился к стюардессе и попытался успокоить ее.

Девушка расплакалась, психиатр прикрыл девушку собой, боясь, что уже не отдающая себе отчет Марта Синклер набросится на стюардессу, как дикая кошка.

А миссис Синклер стояла рядом со своим креслом, гордо вскинув голову и совсем не стеснялась своих слез. Наконец она тяжело перевела дыхание.

Теперь ее гнев перешел на Питера Равински.

Тот только что отвел стюардессу к дверям и вернулся в центр круга.

— Ведь вы, доктор Равински, хотели, чтоб все было хорошо? — выкрикнула Марта Синклер, — чтобы мы поговорили друг с другом о приятных вещах. А у меня погиб сын!

— Миссис Синклер, — спокойно ответил психиатр, — главное, никого не обвинять. Это не вернет вашего сына. Ну что с того, что вы наговорили этой милой девушке множество необоснованных обвинений — разве они вернули вашего сына к жизни?

Глаза Марты Синклер сверкали, она скрежетала зубами, но сдерживала себя, понимая свою неправоту.

— Хорошо, если меня здесь не хотят слушать, я ухожу, — она схватила свою сумочку и бросилась к двери.

— Марта! — кричал ей вдогонку психиатр, — Марта! Вернитесь!

Но женщина зло хлопнула дверью и в помещении воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим рыданием стюардессы.

Доктор Равински подошел к ней:

— Успокойтесь, вы же должны понять ее состояние.

— Я только хотела посмотреть на нее. Я в самом деле чувствовала себя виноватой перед ней. Но я ничего не могла сделать. Ведь было столько пассажиров.

— Успокойтесь, вы ни в чем не виноваты, — доктор Равински усадил девушку в кресло.

Та, прикрыв лицо руками, все еще всхлипывала.

— Извините, господа. Я не хотел никаких эксцессов, я не думал никому причинять боль.

А в это время муж Марты, мистер Синклер, не терял времени даром. Он, набрав целую пригоршню монет, звонил своему адвокату.

— Я заставлю этих ублюдков заплатить мне настоящую цену, — кричал он.

— Но я делаю все, что могу, — оправдывался адвокат.

— Нет, это не достаточно, — настаивал отец погибшего ребенка. — Эти господа из авиакомпании считают, что могут от меня дешево откупиться.

— Но ведь и это немалые деньги, — резонно возражал ему юрист.

— Пусть они заткнут их себе в задницу! — не смущаясь тем, что его слышат люди, проходящие по холлу, кричал мистер Синклер, — я потерял сына и они должны мне за это заплатить. Моя жена сошла с ума…

— Этого вы мне раньше не говорили.

— Она скоро сойдет с ума, — уточнил мистер Синклер, — я знаю, что одна женщина, которая потеряла ребенка, получила два миллиона компенсации. Слышите, два миллиона! А не те жалкие крохи, что предлагают нам. Разве жизнь моего сына стоит дешевле? Вот если погиб ваш сын, сколько бы вы запросили?

— У меня нет детей, — ответил адвокат.

— Но вы работаете за процент от полученной суммы и должны понимать, сколько стоит жизнь ребенка…

Внезапно мистер Синклер обернулся, почувствовав на себе чей‑то злобный взгляд, и смолк.

За спиной стояла Марта и с ненавистью смотрела на мужа.

— Я вам перезвоню, — бросил мистер Синклер в трубку и повесил ее на рычаг, — ну что ты так на меня смотришь? Марта, ну что? Разве я сказал что‑то неправильное?

Марта, словно не замечая своего мужа, повернулась и медленно двинулась к выходу.

— Если они убили нашего ребенка, то должны нам заплатить, — мистер Синклер побежал за Мартой, — они должны заплатить! Или ты собираешься им все простить?!

Женщина шла и словно бы ничего не слышала.

— Они заплатят нам два миллиона. Марта, слышишь, ни меньше. Я только что разговаривал со своим адвокатом. Ты родишь мне другого ребенка.

Двери перед женщиной бесшумно распахнулись, она обернулась.

— Я все понимаю.

— Тогда почему ты так осуждающе смотришь на меня, Марта?

— Да, я поняла, что осталась одна.

— Подожди! — крикнул мистер Синклер.

Но Марта уже шла прочь от здания. Она сама не понимала, куда и зачем идет.

Ей было невыносимо больно оставаться в этом здании, где она не нашла понимания ни у товарищей по несчастью, ни у собственного мужа. Ей не смог помочь даже психиатр.

— Боже, — шептала женщина, — два миллиона за жизнь моего Робби. Он, наверное, сошел с ума, он сам не понимает, что творит. Разве можно жизнь человека выразить в деньгах? Они все забыли о трагедии, они думают только о деньгах, чтобы получить компенсацию.

«Но разве ты, Марта, не хочешь получить деньги», — подумала она и остановилась.

— Нет, — твердо сказала она, — я не смогу прикоснуться к ним.

Марта вскинула голову и пошла дальше.

«Но ведь это деньги, а Робби все равно не вернуть и авиакомпания в самом деле должна заплатить… Но если я соглашусь, значит, я оценю жизнь своего ребенка. Я словно бы примирюсь со своей потерей. Судьба откупится от меня за его смерть».

Марта медленно пошла по тротуару. Она не обращала внимания на прохожих, те сторонились, пропуская плачущую женщину. Некоторые сочувственно смотрели ей вслед, но никто не решился подойти к ней и спросить, что случилось, почему она плачет? Никому не хотелось взять на себя часть чужого горя, сделать его своим.

Женщина добрела до парка и села на скамейку.

Прямо перед ней расстилалась огромная детская площадка. Вертелись карусели. Дети один за другим съезжали с горки. Они испуганно вскрикивали, когда летели вниз и радостно смеялись, достигнув конца горки.

— Я осталась совсем одна, — повторила Марта, — у меня больше никого нет. Только я одна.

Она прикрыла глаза, но детский смех, радостные крики не давали ей думать, резали слух. Марта зажала уши ладонями и принялась раскачиваться из стороны в сторону.

— Я осталась совсем одна, — повторяла женщина, словно бы эта мысль могла ее успокоить. — Но ведь подобные несчастья случились и с другими.

Женщина открыла глаза. Ее ослепил яркий солнечный свет.

— Когда же настанет вечер? — прошептала Марта, — когда же я успокоюсь?

В офисе мистера Лоуренса, помощника мистера Гордона, царило напряженное и нервное молчание. Мистер Лоуренс, не зная что сказать, перебирал бумаги на своем письменном столе.

А Мейсон Кэпвелл стоял, отвернувшись к окну, и едва удерживался от того, чтобы не закурить.

Напротив адвоката сидела вдова Ричарда Гордона — Саманта. Она нервно перебирала пальцами сложенный вчетверо листок бумаги, то разворачивала его и разглаживала края, то вновь складывала.

— Почему вы отвернулись, мистер Кэпвелл? — спросил мистер Лоуренс.

Мейсон пожал плечами.

— Мне не очень‑то приятно слушать все, что звучит в этом кабинете.

— А что, вы ожидали услышать что‑нибудь другое? Да, я абсолютно прав. Ведь каждая капля крови, каждая минута страха имеет свою цену.

— Вы считаете, мистер Лоуренс, — холодно проговорил Мейсон, — что жизнь людей, их страдания можно компенсировать деньгами?

— Конечно, — ответил адвокат, — ведь вы сам юрист и прекрасно должны это понимать.

— Но ведь компенсацию получат не те, кто страдал, а их родственники.

При этих словах Саманта вздрогнула. Она неприязненно посмотрела на Мейсона, но ничего не сказала.

— Э, нет, постойте, — мистер Лоуренс поднялся из‑за стола, — дело касается не только погибших. Во–первых, мистер Гордон летел по важному делу и в результате он потерял большой гонорар, ведь у нас с клиентом был подписан контракт.

Мистер Лоуренс говорил это, глядя в глаза Саманте, как будто обращался к ней, а не к Мейсону.

Но мистер Кэпвелл тут же вставил:

— Саманта, не слушай его. Он врет — никакого контракта не было.

— Как это не было? — воскликнул Лоуренс. Он принялся лихорадочно рыться в бумагах.

— Ах, да я забыл, — хлопнул мистер Лоуренс по бумагам, — контракта не было. Но это не меняет дело. Я не сообщил клиенту о гибели Ричарда Гордона и контракт составлен. Вот он.

Адвокат торжественно поднял лист бумаги.

— Я кажусь вам ужасным? Но это всего лишь юридические формальности, а не живые человеческие судьбы.

Саманта начала вздрагивать от плача.

— Успокойтесь, — попросил адвокат. — Фирма, с которой сотрудничал ваш муж, подписала определенные обязательства, принимая его на службу. И здесь, по–моему, если хорошенько покопаться, мы найдем все — и внезапную смерть и увечье, так что еще одна компенсация вам гарантирована.

— Он лжет, ничего получить по этому обязательству невозможно, — сказал Мейсон, глядя в окно.

— Подождите, подождите, — мистер Лоуренс поднялся из‑за стола, — Саманта, подожди, с одной стороны лгу я, с другой стороны лжет мистер Кэпвелл. Мы сейчас объяснимся.

И он, пробегая мимо Саманты, успел положить ей руку на плечо и участливо сжать пальцы.

— Но, мистер Кэпвелл, зачем все эти разговоры при несчастной женщине? Не лучше ли будет объясниться наедине?

— Я не вижу причин для того, чтобы нам объясняться отдельно от Саманты. Пусть все слышит, ведь вы, мистер Лоуренс, желаете ей только добра.

— Саманта, — обратился мистер Лоуренс к вдове Гордона, — не ты ли сама настаивала на том, что мы должны получить страховку и компенсацию по всем возможным каналам?

Женщина закрыла лицо руками и кивнула.

— Вот видите, мистер Кэпвелл. Это не моя инициатива. Я всего лишь выполняю свой профессиональный долг.

— Вы, мистер Лоуренс, выполняете его не слишком чистоплотно.

Адвокат внезапно взял Мейсона за плечи, повернул его к себе лицом и тихим вкрадчивым голосом прошептал:

— Ты же обещал сделать все, что будет в твоих силах для того, чтобы Саманта и ее сын были обеспечены. Не ты ли сам творил мне это в машине?

— Да, я это сказал и сделаю все возможное. Но я хочу, чтобы Саманта знала правду.

— Ты думаешь, ей это нужно? — все так же шепотом спросил мистер Лоуренс. — Ты думаешь, ей будет от этого легче? И вообще, разве ей важно, откуда возьмутся деньги? Какими путями они придут к ней? Единственное, что важно — это то, что ее мужа нет, и он никогда не даст своей семье ни цента.

Мистер Лоуренс вышел на середину кабинета.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Я думаю, можно договориться.

Он пристально посмотрел на Саманту.

— Надеюсь, ты будешь согласна, если мы предложим треть суммы мистеру Кэпвеллу, если он согласится участвовать в этом деле?

Саманта непонимающе посмотрела на мистера Лоуренса.

— Да, да, ты не ослышалась — треть суммы. Потому что, если он не даст нужных показаний, эта сумма станет в десять раз меньше.

Саманта вскрикнула, но тут же, прикрыв рот рукой, посмотрела на бесстрастного Мейсона Кэпвелла.

— Я заинтересован в большей сумме, — пожал плечами мистер Лоуренс, — ведь я тоже работаю от процента. И я хочу, точно так же, как вы здесь присутствующие, получить максимальные деньги. Может быть, я кажусь вам ужасным, тогда извините. Хотя, к черту, какие извинения, сейчас девяностые годы, Америка, никто ни за что не должен извиняться.

— По–моему, это не очень прилично, — заметил Мейсон.

— Это не моя прихоть, — возразил мистер Лоуренс, — это всего лишь закон. Каждая капля крови, каждая минута страха оплачивается, компенсируется и очень большим долларом. Моя обязанность — сделать так, чтобы этот доллар был побольше, повесомее для всех нас: для вас, мистер Кэпвелл, для тебя, Саманта, и для меня.

Адвокат похлопал себя по карману и улыбнулся. Мейсон, не отрывая взгляда, смотрел на улицу.

— Ведь вы долго падали с мистером Гордоном? — спросил адвокат, — и у вас было много страшных мгновений. Вот я и хочу, чтобы за каждое из них вам заплатили. Надеюсь, вы ничего не имеете против того, чтобы его вдова и сын получили приличную компенсацию.

— Я смотрю, — медленно проговорил Мейсон, — вы ждете от меня, чтобы я сказал, что мистер Гордон сам специально сделал вдовой свою жену и сиротою своего сына. Если нужно, я скажу и это, если тут в этом кабинете никого не интересует правда.

— Ну, не нужно так, мистер Кэпвелл, — начал адвокат.

— Нет, я еще скажу, что его разнесло на кусочки, что я весь был перепачкан его кровью.

Саманта с ужасом смотрела на Мейсона, она не понимала, что происходит.

Она ожидала, что этот разговор будет полон участия к ней, к ее судьбе, а тут Мейсон пытается добиться какой‑то правды.

Но ведь правда, страшная правда в том, что ее муж погиб, и она осталась одна без средств к существованию.

Так какая разница, что ему придется говорить? В конце концов, деньги получит и он, к тому же мистер Лоуренс предлагает ему треть от суммы, причитающейся Гордону.

И как он не понимает, что эти деньги пойдут не только ей, но и ее сыну, сыну Ричарда Гордона.

— Я вижу, мы сегодня не договоримся. Думаю, стоит встретиться завтра.

— Меня тут неправильно поняли, — сказал Мейсон, — я готов признать все, что угодно, лишь бы это пошло на пользу тебе, Саманта, и на пользу твоему сыну. Но я думаю, между собой мы можем поговорить откровенно без всяких юридических ухищрений.

— Я думаю дальше говорить нет смысла, — мистер Лоуренс поднялся из‑за стола, но его опередила Саманта.

Она подбежала к Мейсону и заглянула в глаза.

— Ты стыдишься меня, Мейсон, да? Ты стыдишься моего поведения?

Мейсон молча глядел на женщину.

— Мейсон, ты думаешь, это постыдно — требовать деньги за смерть своего мужа? Ты думаешь — это поступок недостойный меня? А как поступают тысячи других? Как бы поступил сам Ричард, если бы оказался на моем месте? Думаешь, он не требовал бы компенсации за мою смерть? Или если бы получилось наоборот, если бы ты, Мейсон, погиб, а он бы остался жив, думаешь, он бы не боролся за деньги для твоих родственников?

— Моим родственникам ничего не нужно от меня, — заметил Мейсон.

— Но подумай, — настаивала женщина, — если бы у тебя была жена, были дети, то Ричард бы сделал все возможное, он бы вытащил из авиакомпании столько, сколько можно было бы вытащить. Он не оставил бы их в беде.

— Да, я знал Ричарда, — вставил мистер Лоуренс, — он бы боролся до конца, он бы смог добиться даже большей суммы, чем я. Деньги сами идут нам в руки. Ты что, хочешь наказать Саманту?

— Нет, он не хочет наказать меня, покачала головой Саманта, — он хочет наказать Дика за то, что тот погиб.

— Хорошо, — согласился Мейсон, — я скажу все, что нужно, все, чего вы от меня ни потребуете. И если не хотите, я не буду вам говорить правду, ведь никто не желает ее знать, даже Саманта.

— Если я ее узнаю, думаешь, мне станет легче? Думаешь, я не буду думать, что продала жизнь своего мужа за эти деньги? Думаешь, мой сын не будет думать каждый день, на какие средства он живет?

Мейсон неожиданно для всех широко улыбнулся. Мистер Лоуренс и Саманта прямо‑таки оторопели от этой какой‑то безумной улыбки.

Ее безумство было не в злобе, не в презрении, а в ее добродушии. Мейсон словно бы извинялся перед ними, но потом эта улыбка так же внезапно исчезла с его лица, как и появилась.

Он, не сказав ни слова на прощание, резко рванул дверь и побежал по коридору.

Мистер Лоуренс и Саманта переглянулись.

— Что с ним? — спросила женщина.

— Я и сам не понимаю, что с ним происходит. Ведь он опытный юрист, а начинает во время подготовки дела рассуждать о морали, о нравственности. А это, Саманта, не юридические категории. За такие рассуждения никто ничего не заплатит. Ты согласна со мной?

В глазах женщины были слезы. Она молча кивнула головой в знак согласия.

А Мейсон бежал по коридору, не обращая внимания на служащих кампании, снующих из кабинета в кабинет.

Все расступались перед ним, уступая дорогу, бегущему мужчине. Его черный плащ развевался, напоминая крылья раненой птицы.

Мейсон подбежал к лифту и, в последний момент, успел всунуть руку в уже закрывающиеся дверцы. Лифт распахнулся, Мейсон влетел в пустую кабину и нажал кнопку верхнего этажа. Лифт стремительно возносил его, а Мейсон, привалившись спиной к стене, пытался перевести дыхание. Сердце бешено колотилось. Ему казалось, что в тесной кабине мало воздуха, что он задыхается.

Мейсон следил за указателем этажей.

Внезапно лифт замер и двери раздвинулись.

Мейсон вышел на технический этаж небоскреба.

Вокруг тянулись трубы, лениво вращали своими лопастями промышленные вентиляторы.

Мейсон взбежал по гулкой металлической лестнице на крышу здания.

Здесь он вздохнул с облегчением. Холодный ветер трепал его плащ, взъерошивал волосы. А он подставлял лицо этому живительному ветру, ловил его ртом и никак не мог насытиться. Его пересохшие губы двигались, словно бы шептали слова беззвучной молитвы.

Где‑то далеко внизу гудел город, сигналили машины, звенели трамваи, но Мейсон, казалось, уже отделился от этой суеты, от всего мирского.

Он остался один на один с небом и пронзительным ветром.

Мейсон подошел к высокому парапету, положил на него руки и запрыгнул на парапет. Вниз он не смотрел, а подставил лицо ветру, широко раскинув руки.

А ветер трепал его плащ, который лениво, как черное знамя, колыхался над городом.

Казалось, что один внезапный порыв ветра — и Мейсона, как легкую песчинку, сбросит с каменного парапета туда, вниз, где мчатся автомобили и идут ничего не подозревающие о творящемся у них над головами прохожие.

Но сам Мейсон был уверен, что даже если налетит ураганный ветер, то подхватит его, и Мейсон воспарит между домов и улетит туда, в голубизну, где так безудержно сияет слепящий диск золотого солнца.

— Да, я не боюсь, я ничего не боюсь, — прошептал сам себе Мейсон.

«Не боишься? Ты решишься искусить судьбу и прыгнешь вниз? И думаешь, ангелы подхватят тебя?».

Мейсон скосил взгляд.

«А меня не нужно подхватывать, я сам полечу, я бессмертен».

И Мейсон поднял ногу над пропастью, ему доставляло сладостное наслаждение стоять вот так — с одной ногой, занесенной над пустотой, а другой касаясь реальной жизни.

Мейсон громко рассмеялся, он смеялся все громче и громче, пока его смех не превратился в раскатистый хохот, а потом — в крик.

Мейсон кричал, и его голос, отражаясь эхом от высоких зданий, возвращался к нему, плыл над городом. Но никто не слышал его там внизу.

От этого крика Мейсону стало спокойнее, как будто бы вся его безудержная энергия вырвалась наружу. Страх не пришел, нет, но вернулось спокойствие, и Мейсон принялся танцевать на узком каменном парапете.

Он вскидывал руки, выбивал чечетку, а ветер подхватывал его плащ, бросал на лицо, но Мейсона нисколько не беспокоило то, что он не видит собственных ног, не видит края парапета.

Мейсон был абсолютно уверен в своей неуязвимости, он отплясывал на каменном парапете так, как сделал бы это посреди огромной пустой площади, где не на кого натолкнуться, где не за что зацепиться.

Он отплясывал, передвигаясь по периметру здания, перед ним менялся пейзаж, но он не занимал его, он смотрел в лицо солнцу, даже не щуря глаз.

Неизвестно, сколько бы продолжалась эта безумная пляска, если бы ветер не донес до Мейсона чуть слышный голос:

— Мейсон, зачем ты это делаешь?

Мужчина вздрогнул, опустил руки и обернулся. В люке, ведущем на крышу, стояла Саманта. Ее глаза были полны слез и мольбы.

Мейсон виновато потупил взгляд.

— Мейсон, зачем ты это делаешь?

— Я думал, я здесь один, — коротко ответил мужчина и спрыгнул с парапета.

— Я не понимаю тебя, — покачала головой Саманта.

— А ты и не сможешь понять меня. Меня смог бы понять только Ричард, если бы он остался жив.

Саманта посмотрела ему в глаза.

— Думаешь, и он бы стал отплясывать на парапете, зная, что ты погиб?

— Нет, он бы не мог этого делать, но ты не поймешь, почему.

Мейсон отстранил женщину и начал спускаться по лестнице, насвистывая веселую мелодию.

Саманта с удивлением смотрела ему вслед.

Он даже не остановился у двери лифта, а продолжал спускаться по лестнице черного хода.

А Саманта осталась стоять, ожидая прихода лифта, но прождав минут пять, она сообразила, что забыла нажать кнопку.

А Мейсон спускался все быстрее и быстрее. Он прислушивался к гулкому эху своих шагов в каменной шахте лестничного проема. Вначале он шел, потом бежал, хватаясь на повороте за стойки перил, он чувствовал себя подростком, который бежит по лестнице, догоняя ускользающего от него приятеля.

У него даже появилось желание сесть на перила и съехать, но он понимал, что это не прибавит ему скорости. Только в детстве кажется, что когда едешь по перилам, то это быстрее, чем бежать.

Он слышал, как на поворотах его плащ хлещет по стенам, как шершавая штукатурка цепляется за ткань плаща.

А он бежал и бежал, по бесконечной лестнице, в груди бешено колотилось сердце, но усталости Мейсон не чувствовал.

Ему казалось, что в его груди бьется чужое сердце и его не нужно жалеть.

Внезапно лестница кончилась, и Мейсон оказался на заднем дворе. После полутемной лестницы весь мир показался ему бесцветным, выбеленным солнцем. Существовали не предметы, а лишь их контуры, очертания, пятна, лишенные полутонов.

Мейсон остановился, оглянулся. Ему показалось, что он впервые видит этот мир, впервые видит солнце, дома, автомобили.

Будто он возник из ниоткуда.

Он сильно зажмурил глаза и сжал ладонями виски так сильно, что от боли в глазах заплясали ярко–красные пятна. А он сжимал еще сильнее, заболели ладони, он ощущал напряжение мышц, чувствовал как дрожат напряженные до предела плечи.

А когда он открыл глаза вновь, то увидел неподалеку от себя девочку. Она придерживала руками велосипед и с опаской поглядывала на Мейсона.

Мейсон не мог отвести взгляда от белого, как мел, лица девочки. Он всматривался в него, и оно постепенно наполнялось цветом.

И тут Мейсон вздрогнул — глаза у девочки были пронзительно–голубые, более голубые, чем небо над городом, более глубокие, чем бездонный колодец. И он увидел маленькие золотистые искорки, сверкающие на радужной оболочке.

Девочка робко улыбнулась и Мейсон ответил ей такой же детской улыбкой.

— Не беспокойся, со мной все в порядке.

— А я и не беспокоюсь, — сказала девочка и покатила свой велосипед прочь от Мейсона.

Он стоял в испачканном известкой плаще, смотрел уже не на девочку, а на ее тень, скользящую по мостовой. Тень была смешной и нелепой, но самой странной была тень от вертящихся спиц — там, где свет чередовался с тенью. И Мейсон подумал:

«Вот они, лучи тьмы и лучи света, соединенные в одном колесе. Они совершают свой бесконечный бег, замкнутый в едином круге — и никуда из него не могут вырваться, хоть и делают вид, что куда‑то стремятся и все в жизни меняют».

Блеснули, попав на солнце, обода велосипедных колес.

«Точно так сверкало обручальное кольцо на руке Марты Синклер. Это было тогда, когда она, сидя в проходе задымленного салона, распростерши руки искала погибшего сына. Она искала то, чего уже не было, чего уже невозможно было найти».

Мейсон медленно запрокинул голову и посмотрел на небо, но теперь оно не казалось ему пронзительно голубым. Небо было каким‑то бледным, выцветшим и даже запыленным, как старое забытое всеми зеркало.

Просигналил, выезжая из‑за угла, автомобиль, и Мейсон нехотя уступил ему дорогу.

Из автомобиля с заднего сиденья ему приветливо кивнула незнакомая женщина.

 

ГЛАВА 14

Уверенность в бессмертии. Признание. От кошмарных воспоминаний можно избавиться только вместе с жизнью. Модель самолета в картонной коробке. Телевизор ни в чем не виноват. Ночной разговор в автомобиле под шум дождя и блеск витрин.

За столом в гостиной дома Марии Робертсон царило гнетущее молчание.

Женщине уже было все известно о последней выходке Мейсона. Ей позвонил Питер Равински и они полчаса говорили о Мейсоне.

Доктор не сказал женщине ничего утешительного, он не видел никаких путей спасения Мейсона.

А из его слов выходило, что Мейсон становится все более и более неуравновешенным человеком, что уверенность в его бессмертии делается все более маниакальной.

Дик время от времени бросал на Мейсона короткие испытующие взгляды, ведь он слышал разговор матери и психиатра.

А Мейсон как ни в чем не бывало, ел, улыбался и делал вид, что совершенно не понимает, почему на него так пристально смотрят Мария и мальчик.

— Вы что‑то хотите мне сказать? — спросил он, закончив ужин. — Если хотите, я могу ответить на любые интересующие вас вопросы, но мне кажется, что вы не сможете меня понять. Дело в том, что я и сам не могу объяснить, почему я делаю то или это, почему я совершаю тот или иной поступок.

Чтобы как‑то разрядить обстановку, Мейсон повернулся к Дику и бодро спросил:

— Дик, а чем ты занимался в школе?

— А–а, все то же, — протянул мальчик. — Сегодня мы изучали Америку и Европу.

— Это, наверное, очень интересно?

— Да ничего интересного, как всегда. На прошлой неделе мы изучали Африку и Азию.

— Но тогда ты должен знать, где живут слоны.

— Слоны? — мальчик настороженно посмотрел на Мейсона.

— Ну, если вы изучали Африку, то я думаю, что тебе должно быть известно, что там живут африканские слоны. Они немного меньше по размеру, чем слоны, которые проживают в Индии.

— Конечно, известно, — мальчик поднялся из‑за стола.

Он понял, что сейчас его начнут расспрашивать о школе, о занятиях, об отметках. А ему очень не хотелось сейчас разговаривать на эту тему. Поэтому он пожелал всем «Спокойной ночи» и ретировался в свою комнату.

А Мейсон и Мария остались сидеть за неубранным столом.

Мария резко поднялась из‑за стола, стул чуть не упал, но Мейсон удержал его рукой.

— Я хочу поговорить с тобой, Мейсон. И поговорить очень серьезно.

— Пожалуйста, я тебя слушаю.

— Объясни мне, что происходит с тобой?

Мария расхаживала рядом со столом, и Мейсон слышал запах ее духов.

— Я слушаю тебя, Мария.

— Я хочу знать, что с тобой происходит. Ведь я не посторонний для тебя человек.

— Я уже это слышал.

Мейсон произносил слова абсолютно спокойно, даже равнодушно.

— Мейсон, я искренне хочу тебе помочь. Знаешь, меня очень насторожил этот разговор с Питером Равински.

— А зачем ты слушаешь всяких психиатров? Что они могут объяснить?

— Он рассказал мне очень много.

Мария остановилась за спиной у Мейсона.

— И если быть предельно честной, то я очень испугалась за твою жизнь. Вначале ты взобрался на крышу и отплясывал там, потом тебе захочется броситься под автомобиль, поезд, спрыгнуть с моста. Мейсон, к чему это? Зачем ты испытываешь судьбу, зачем ты подвергаешь свою жизнь риску?

— Я бы никогда не делал этого, если бы был уверен, что все может кончиться плохо. Наоборот, я знаю, моей жизни ничего не угрожает.

— Ты напрасно так думаешь, ты же живой человек. А всему угрожает смерть — и от этого никуда не денешься. Смерть подстерегает человека повсюду и не стоит лишний раз искушать судьбу, не стоит. Мейсон, ты должен понять и меня.

— Почему? — пожал плечами Мейсон.

— Но ведь ты живешь в моем доме.

— Ты меня упрекаешь этим, Мария?

— Нет, но согласись, это выглядит довольно странно, ты приехал ко мне и получается, что я за тебя в ответе. Психиатр звонит мне, расспрашивает, что я о тебе знаю, какой у тебя характер…

— Если тебе не нравится, Мария, я могу уехать. Хотя, честно говоря, мне бы этого не хотелось. Мне у тебя спокойно. Тем более, что я люблю разговаривать с твоим сыном.

Мария немного смягчилась, но все равно была полна раздражения.

— Я благодарна тебе за это. Но в нормальной жизни люди так не поступают, нужна какая‑то определенность. Почему ты позволяешь себе такие выходки, не считаясь ни со мной, ни с моим сыном. Он очень расстраивается, когда с тобой что‑то случается. Для него это настоящая драма. Мейсон, ты не должен забывать об этом — тебя окружают живые люди и, если ты считаешь, что твоей жизни ничего не угрожает, то так не считаю я, не считает Дик. Мы все боимся за тебя.

Мейсон тяжело вздохнул.

— Но как же вы не можете понять, что я отдаю себе отчет в своих поступках и ничего странного в этом нет. Ведь ты, Мария, спокойно переходишь улицу, хотя это тоже опасно. Я знаю, что для меня ничего страшного нет в том, чтобы отплясывать на парапете небоскреба.

— Мейсон, ты мне не безразличен. И потом хватит того, что погиб Дик. Вы два дорогих мне человека, вы часть моей жизни. И я не хочу, чтобы исчез и ты.

— Да, Мария, я согласен с тобой, но я не понимаю причины твоего беспокойства.

— Мейсон, но как можно не понимать? Ведь я когда‑то любила тебя, ты когда‑то любил меня, мы не виделись столько лет и неужели ты приехал сюда ко мне только для того, чтобы умереть, погибнуть здесь?

— Я не могу погибнуть, — спокойно произнес Мейсон.

Марии сделалось не по себе от этой холодной уверенности.

Мужчина и женщина замолчали, они пристально смотрели в глаза друг другу. Каждый ждал признания, но ни один не решался сказать первым слово.

Наконец, рука Марии медленно заскользила по столу навстречу руке Мейсона. Их пальцы соприкоснулись и на какое‑то мгновение они замерли, словно бы вновь ожидая, кто первым решится взять руку другого в свою ладонь. Они сделали это одновременно, их пальцы переплелись, освещенные ярким светом льющимся из абажура.

— Ты помнишь? — прошептала Мария.

— Да, помню, — ответил Мейсон, уже зная, о чем она спросит.

— Ты помнишь, как мы катались с тобой на велосипеде?

— Да, вдвоем, — прошептал Мейсон. — Я помню, как сверкали спицы в колесах.

Женщина смотрела поверх его головы, а Мейсон продолжал:

— Я помню, какой смешной была твоя тень, когда она скользила по бетонной дорожке. Все вокруг мелькало, а твоя тень неотступно была рядом со мной, она бежала у моих ног, потому что я бежал рядом с тобой, как собака бежит возле своего хозяина.

— Это было прекрасно, правда, Мейсон?

— Да, лучшего в жизни мне не приходилось испытывать. Я даже до сих пор помню шелест шин на шершавом бетоне.

Мария заулыбалась.

— А Дик, ты помнишь, что делал Дик?

Женщина улыбалась.

— Да, он стоял в конце аллеи и махал нам рукой. Его очки поблескивали.

— Тогда он завидовал мне, — сказал Мейсон.

— Откуда ты знаешь? — спросила Мария.

— А он сам мне признался вечером.

— Я так берегла этот велосипед, Мейсон. Но потом он все‑таки куда‑то исчез. Я даже не знаю, куда и когда. Может, его выбросил муж.

Мейсон улыбнулся.

— Тебе тоже всегда жаль старых вещей? — спросил он.

— Да, я никогда не могу выбросить старую вещь сразу. Мне очень их жалко, я складываю их на чердаке, в шкафах. Ведь с каждой вещью связаны какие‑то воспоминания, а выбросив вещь, ты как бы лишаешься их, обедняешь свою жизнь.

И вдруг Мейсон сделался жестким.

— Я не могу жить только теми воспоминаниями, Мария.

Он резко выдернул свою руку из ее пальцев. Женщина вся сразу сжалась.

— Мейсон, я за тебя в ответе. Я не могу тебе так спокойно позволить убить себя.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь кончать жизнь самоубийством? Этот Питер Равински? Я просто хочу избавиться от кошмарных воспоминаний.

— Но не избавляться же от них вместе с жизнью, — возразила ему Мария.

— Мне кажется, — ответил Мейсон, — подобные воспоминания можно выбить еще чем‑то более сильным.

— Более сильное — это смерть, Мейсон. И ты не должен этого забывать. Ты хочешь, чтобы я тебе помогла? — напрямую спросила Мария.

— Конечно, — согласился мужчина с таким предложением.

— Но тогда ты должен впустить меня в свою жизнь, в свою душу. Я должна понять, что там творится.

— Пожалуйста, моя душа не закрыта для тебя, — развел руками Мейсон.

— Но подумай, Мейсон, у всех, не только у меня, такое впечатление, что ты обвиняешь все остальное человечество, что они не были с тобой в пылающем самолете, в том, что они не могли помочь погибающим. Я бы хотела быть с тобой в этом самолете, тогда мы бы говорили на равных, так, как ты говоришь с Мартой Синклер.

— А я бы этого не хотел, — энергично затряс головой Мейсон Кэпвелл, — я не хотел бы, чтобы ты все это видела, чтобы ты пережила даже маленькую часть того, что выпало на мою долю и на долю погибших.

— Но в твоих словах нет никакого смысла. Ты хочешь, чтобы я тебе помогла — и в то же время не пускаешь в свою душу, не даешь разобраться в том, что мучает тебя.

— А я и не хочу, чтобы во мне был какой‑то смысл, — зло бросил Мейсон. — Я говорю тебе правду, а уж как ты ее воспримешь — это твое дело. Если хочешь помочь — помоги.

— Но правда не есть истина, — возразила Мария.

— Я понимаю, — задумался Мейсон, — о чем ты говоришь. Ты намекаешь мне о боге, хочешь сказать, что во всем есть высший смысл, который объединяет мир. Но я выпал из этого мира, Мария. Я уже мертв.

Мейсон пристально взглянул на Марию.

— Или ты хочешь войти в жизнь мертвеца? — Мейсон невесело усмехнулся.

— Глупости все это, — Мария дрожащими руками теребила край скатерти. — Ты сам не понимаешь, что говоришь. Какая смерть, какой мертвец? Ты же жив, Мейсон. Самое страшное в том, что я не могу остановить тебя, если ты решил сам себя уничтожить. Ты не хочешь протянуть мне руку, чтобы я смогла удержать тебя на краю той страшной воронки, о которой ты говорил.

— С собой я справлюсь сам, — ответил Мейсон и прикрыл глаза.

Мария ждала, что он скажет еще что‑нибудь. Но Мейсон упрямо молчал.

— Что ж, Мейсон. Я хочу верить в то, что ты справишься с собой сам. Но извини, я не могу поверить в это до конца. Одно, что я могу тебе пообещать — это свою помощь. Знай, если ты только позовешь, я приду и помогу. Но если ты сам не захочешь этой помощи, то я, — Мария развела руками, — буду бессильна.

Мейсон ничего не ответил.

Мария встала и вышла из гостиной.

А он сидел за большим столом, все так же полуприкрыв глаза, и думал.

На следующий день Мейсон вел себя, как ни в чем не бывало, словно бы вечером не произошло между ним и Марией этого разговора. Словно бы они ни о чем не спорили и не пытались убедить друг друга в своей правоте.

В этот день Ричарду исполнялось двенадцать лет. Он убежал в школу, а мать пообещала ему, что к его возвращению все будет готово к празднику.

И Мария не обманула своего сына.

Полдня они с Мейсоном занимались покупками и приготовлениями к празднику. Они развесили в гостиной гирлянды флажков, съездили за праздничным тортом, купили свечи, напитки. Гостей должно было прийти довольно много — Ричард пригласил всех своих друзей и подружек.

А Мария пообещала устроить небольшое представление с танцами и песнями.

К вечеру собрались гости. Мария в новом шелковом платье, встречала гостей, представляла Мейсона. Тот приветливо всем улыбался.

Все в городке были наслышаны, что в доме Марии Робертсон появился интересный мужчина.

Женщины пытливо и придирчиво оглядывали Мейсона, как бы пытаясь найти изъян, чтобы потом посудачить о его недостатках.

Но Мейсон выглядел безукоризненно. С его лица не сходила добродушная улыбка, а глаза лучились весельем.

Дети, пришедшие на день рождения, как к магниту, тянулись к Мейсону. Они задавали ему самые разнообразные вопросы, порой очень каверзные. А Мейсон спокойно, как равным, как своим друзьям отвечал.

Дети улыбались и завидовали Дику. А тот расхаживал в белоснежной рубашке, с черным галстуком, как настоящий хозяин дома. Он выглядел как маленький артист на своей премьере.

Горели свечи, вспыхивали цветные лампочки.

Гости сидели за длинным праздничным столом. Мария Робертсон с тремя своими ученицами танцевала рядом с камином веселый танец.

— Девочки, старайтесь. Будьте посерьезнее, а то вы так хохочете, — обращалась она к своим помощницам.

А девочки весело кружились вокруг своей учительницы.

— А теперь давайте поклонимся.

Девочки выстроились перед столом и стали раскланиваться, как самые настоящие балерины. Зрители радостно зааплодировали.

Праздник был в полном разгаре. Звенели бокалы, дети веселились, танцевали, подражая взрослым. Взрослые радостно аплодировали каждой веселой шутке, каждой песенке.

Мейсона тронул за руку Дик.

— Что тебе, именинник?

Мальчик указал головой на дверь.

На пороге стоял с огромным букетом алых роз Ник Адамс. В руках у него была картонная коробка, перевязанная синей лентой.

— Но ведь он к тебе, Ричард. Наверное, Ник пришел поздравить тебя с днем рождения, — сказал Мейсон, но все равно поднялся из‑за стола, извинился перед гостями и направился к двери.

Ричард последовал за ним.

— Здравствуй, Ник.

Тот вежливо кивнул Мейсону и протянул руку. Но коробка выскользнула и, упав на пол, раскрылась.

У ног Мейсона оказалась искусно сделанная модель пассажирского самолета.

— О, извините, это я принес в подарок Ричарду, — Ник поднял самолет и подал Дику.

Тот схватил модель в одну руку, цветы в другую и радостно помчался к столу похвалиться подарком.

— Пойдем к столу, Ник. Хорошо, что ты пришел, — Мейсон положил свою руку на худое плечо мальчика.

— Я хочу сидеть рядом с тобой, Мейсон, — попросил мальчик.

Мейсон вдруг почувствовал, что когда‑то с ним уже было что‑то подобное, он вспомнил…

…Они, пропахшие дымом, исцарапанные шли по взрытому черному полю, вокруг ярко–зеленые изломанные стебли кукурузы.

Вдруг на поле появилась темная тень вертолета, послышался стрекот его винтов, который перекрыл исступленный крик Марты…

Его лицо сразу же утратило прежнюю веселость и спокойствие.

Мышцы дернулись, в глазах появилось отчаяние, от крыльев носа к уголкам рта протянулись глубокие складки.

Мейсон в одно мгновение постарел на добрый десяток лет.

Вдруг веселые голоса за столом смолкли. Из столовой Мария вкатила на никелированной тележке большой праздничный торт.

Все двенадцать свечей ярко пылали. Их огоньки колебались и тонкими голубоватыми струйками поднимался ароматный дым.

У Мейсона внутри что‑то перевернулось. Ему показалось, что его сердце, которое билось до этого ровно и уверенно, оборвалось и упало в какую‑то черную бездну.

Он прижал ладонь к груди и почувствовал неровное биение, судорожные толчки, казалось, сотрясали все его тело. Мейсон прижал вторую ладонь к груди и тяжело опустился на стул.

— Что с вами? — обратилась одна из школьных учительниц.

— Все в порядке, минутная слабость, у меня иногда такое бывает.

Мейсон попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, он прикусил себе губу и ощутил во рту солоноватый привкус крови.

— Ричард, тебе дуть на свечи! — закричали друзья мальчика.

Ричард торжественно поднялся из‑за стола, подошел к торту, склонился над ним и, набрав полные легкие воздуха, смешно раздув при этом щеки, уперся руками в никелированные поручни, зажмурил глаза и изо всех сил дунул.

Свечи мгновенно погасли, раздались аплодисменты и в полутемной комнате потянулся шлейф сладковатого дыма.

Аплодисменты, которыми наградили Ричарда, показались Мейсону цепью непрерывных страшных взрывов.

Ник Адамс почувствовал что‑то похожее, он обнял Мейсона и крепко прижался к нему.

Мейсон, инстинктивно пытаясь защитить от этого грохота мальчика, резко повернулся к гостям спиной и прикрыл собой Ника Адамса.

К Мейсону и Нику Адамсу подбежал Ричард.

— Мейсон, извини, я хочу позвать Ника с собой.

— Куда? — коротко спросил Мейсон.

— Я хочу показать ему новую игру. Это очень интересно. Пойдем, Ник, — Ричард схватил Ника за руку и потащил в свою комнату.

— Что произошло, Мейсон? — испуганно прошептала Мария, заглядывая в глаза мужчине.

— Ничего, ничего, Мария, пока не произошло. Но мне нужно побыть одному.

Женщина пожала плечами.

Мейсон, даже не извинившись перед гостями, удалился.

Мария повернулась к гостям и, виновато улыбнувшись, развела руки. Дескать, извините, бывает.

Но через мгновение все забыли об исчезновении Мейсона. Веселье продолжалось, слышались радостные возгласы. Звучали тосты за здоровье Ричарда, за Марию Робертсон.

А Мейсон сидел на подоконнике и смотрел в темный сад. Он видел кроны деревьев, которые казались ему темными на фоне темно–ультрамаринового неба.

Еще ни одна звезда не зажглась над Сан–Бернардино.

И вдруг Мейсон услышал какой‑то странный звук. Он приближался, словно пчела летела к уху Мейсона. Мужчина приподнял голову и уставился вверх.

Наконец, он понял и тут же увидел — прямо над кронами деревьев светящейся точкой вспарывал вечернюю тишину и ледяное спокойствие неба пассажирский самолет. Мейсон разглядел даже два ярко–красных пятнышка на крыльях самолета.

И в это мгновение его бешено колотящееся сердце вернулось на место, оно словно перестало существовать. Боль стихла.

Но Мейсон почувствовал, что по его лицу струится холодный пот.

«А может, это слезы», — подумал Мейсон и приложил ладони к щекам.

Из комнаты Дика донеслись радостные возгласы детей, хлопки электронных выстрелов.

— Я его убил! Убил! — кричал Дик и вновь по дому разнесся детский смех.

Мейсон медленно поднялся и заглянул в комнату Дика, ребята сидели на полу с пультами в руках. Перед ними мерцал экран телевизора, там по этажам здания, изображенного в разрезе, мчался полицейский с пистолетом в руках. Он, повинуясь нажатиям кнопок, отстреливался от преследовавших его гангстеров.

— Я его убил! — прокричал Дик, показывая на пала ни не го гангстера.

На лице Ника читалось разочарование, но, улучив момент, он подкараулил полицейского, подвластного

Дику, и один из гангстеров со спины обрушил на голову полицейского кулак. Тут же фигурка перевернулась и полетела вниз, проламывая перекрытия.

— А теперь я тебя убил!

Мейсон поморщился и вырвал шнуры игровой приставки и телевизора. Экран замерцал и побежал сухой электронный снег.

Дик удивленно посмотрел на Мейсона.

— Зачем ты это сделал?

— Уберите эту чертову игру, иначе вы сойдете с ума.

Ник возразил:

— Но ведь это только игра. Я же не убивал по–настоящему.

— Уберите эту чертову игру, — Мейсон вырвал из рук ребят пульты, свернул шнуры и бросил их на кровать, — вернитесь за стол. Ведь гости пришли тебя поздравить.

Ребята непонимающе переглянулись. Мария, услышав шум в детской комнате, поспешила туда.

— Что произошло? — спросила она у Мейсона. Но не дождавшись ответа, повернулась к ребятам.

— Не знаю, — пожал плечами Дик, — он забрал нашу игру.

— Зачем ты это сделал, Мейсон? — удивилась Мария, в ее голосе не было ни тени упрека.

— Это плохая игра, — сказал Мейсон, — дети учатся убивать друг друга. Ты бы слышала, что они тут говорили.

— Интересно, что же они говорили? — уже раздраженно спросила Мария.

Но Мейсон ничего не ответил и вышел. Тогда в разговор вступил Ник Адамс.

— Это в самом деле, плохая игра. Мне не нравится убивать, мне не нравится, когда убивают меня. Извини, — обратился он к Дику, — ты жив, я не убивал тебя.

— Хорошо, — согласился мальчик, — считай, что и я не убивал тебя.

Они взялись за руки и пошли к столу.

Мария, растерянная, осталась стоять в детской, перед мерцающим экраном телевизора. Она машинально нажала кнопку и экран погас, но еще долго на нем светилась пронзительно белая точка.

Вечер прошел прекрасно, гости разошлись довольно поздно, довольные праздником.

Мария убирала в гостиной, Дик помогал ей.

Наконец, женщина посмотрела на часы и ужаснулась.

— Боже мой, уже полночь. Дик, тебе нужно спать. Иди, я уберу сама.

— Хорошо, мама, — согласился Дик.

Он уже устал носить грязную посуду и поэтому с радостью согласился идти в свою комнату. Мария убирала.

Мейсон, неслышно ступая, вошел в комнату к мальчику. Тот еще не спал, лежал, подложив под голову руки и глядел в потолок. Он сразу же сел в кровати, лишь только Мейсон переступил порог.

Мужчина стоял перед мальчиком, на его плечах был наброшен длинный плащ, а в руках он сжимал металлический кейс Ричарда Гордона.

Мальчик удивленно посмотрел на Мейсона.

— Ты от нас уходишь? — чуть слышно спросил он и, не дождавшись ответа, добавил, — ты уходишь навсегда? Ты уходишь навсегда, Мейсон?

— Нет, я обязательно вернусь. Мне нужно кое–кого увидеть.

— Хорошо, я буду ждать твоего возвращения. Только ты обязательно приезжай, — немного обиженно произнес Дик.

Мальчик лег, подтянув одеяло к самому подбородку и буркнул:

— И мама будет ждать твоего возвращения.

— Я обязательно вернусь, — Мейсон присел на край кровати и положил свою холодную ладонь на горячий лоб мальчика. — Ты извини меня.

— За что? — удивился Дик.

— За то, что я так обошелся с вашей игрой. Не нужно было мне вмешиваться.

— Но ты же ничего не сломал, — возразил ему Дик, — да я уже и забыл об этом.

— Нет, ты не забыл, — покачал головой Мейсон, — есть вещи, которые никогда не забываются.

Мейсон поднялся и, улыбнувшись Дику, шагнул к двери.

Он не видел, что на глаза мальчика навернулись слезы и тот, как бы стыдясь их, отвернулся к стене. На пороге Мейсон помедлил.

— Я уезжаю, — тихо сказал он. — А ты, Дик, позаботься, пожалуйста, о своей матери. Не причиняй ей никаких беспокойств, ведь она у тебя очень хорошая.

— Я знаю, — ответил мальчик, еле сдерживая плач. И это были последние слова, которые услышал Мейсон, покидая дом Марии Робертсон.

Мария мыла посуду и вдруг ее сердце кольнуло. Она беспокойно оглянулась, подбежала к окну, но единственное, что она успела заметить, это два рубиновых габаритных огня машины Мейсона, которые исчезали в ночи.

И эти две рубиновые точки сверкнули в ее увлажнившихся глазах и скатились со слезинками по щекам.

Мейсон вместе с Мартой Синклер сидели в его автомобиле.

Вокруг к машине подступала плотная ночь, капли дождя барабанили по крыше, по ветровому стеклу.

И мужчина, и женщина следили, как капли, сверкающие в свете фонарей, медленно текут перед ними.

— Мне кажется, что мы с тобой находимся подо льдом, — проговорила женщина.

— Да, — сказал Мейсон, — это лед.

Он коснулся кончиками пальцев холодного ветрового стекла, словно пробуя стереть с него капли.

— Сейчас оттепель и дождь барабанит по этому чистому прозрачному льду.

— Но мы никогда не сможем выбраться из‑под него, правда, Марта?

Марта перевела взгляд на узкое зеркальце заднего вида, закрепленное над их головами. В нем отражались ее глаза и темные полоски бровей.

— Послушай, Мейсон, тебе никогда не хотелось пережить все это?

Мейсон улыбнулся, глядя в черноту ночи.

— Да, в самом деле, все было прекрасно.

Они посмотрели в глаза друг другу.

В это мгновение в очередной раз вспыхнула реклама магазина, залив салон автомобиля мертвенным синим светом. Лица мужчины и женщины казались высеченными из двух кусков голубоватого льда.

— Значит, ты умеешь мечтать, — задумчиво проговорила Марта, глядя сквозь стекло на дождь.

— Ты тоже.

В машине воцарилось молчание.

— Ты один был в самолете? — внезапно спросила Марта, поворачиваясь к своему собеседнику.

— Нет, — Мейсон покачал головой.

— А кто летел с тобой?

— Мой друг Ричард Гордон, друг моего детства.

— Он погиб? Мейсон кивнул.

— Мы были очень привязаны друг к другу.

— Ты видел его мертвым?

Мейсон промолчал. А Марта как‑то слишком уж спокойно смотрела на него.

— Я узнала то, что хотела, — сказала женщина. — Мне пора.

Она отстегнула ремень безопасности, но так и не открыла дверь.

— Тебе пора? — Мейсон наклонился к ней и слегка коснулся губами ее губ.

Женщина даже не пошевелилась. Она смотрела на Мейсона каким‑то невидящим взглядом.

— Жаль, что тебе нужно уходить, — наконец, сказал Мейсон, — тогда бы…

— Что бы мы с тобой делали?

— Мы бы сидели с тобой целую ночь, смотрели, как зажигается и гаснет реклама, слушали бы, как капли дождя барабанят по крыше моего автомобиля…

И Мейсон Кэпвелл принялся барабанить пальцами по рулю.

— Ты чего‑то боишься? — улыбнулась женщина.

— Я ничего не боюсь, — ответил ей Мейсон, — ты это прекрасно знаешь.

— Я знаю, существует только одна вещь, которой ты боишься.

— Что же это?

— Ты боишься меня поцеловать.

— Я тебя уже поцеловал.

— Ты боишься поцеловать меня по–настоящему.

— Я не хотел бы, Марта, иметь над тобой какую‑нибудь иную власть, кроме той, которую имею, — Мейсон говорил абсолютно спокойно, избегая глядеть в глаза женщине.

— Ты прав, — вздохнула она, — мне и самой не хочется целоваться. Вот ты коснулся моих губ своими губами, а я не ощутила ровным счетом ничего, кроме благодарности тебе. И вообще, я ничего не чувствую. Это ты научил меня этому.

Марта Синклер распахнула дверцу, в салон ворвался свежий ветер и запахи ночного дождя.

Она тут же испуганно прикрыла дверь, оставив узкую щелочку.

— Ты боишься выходить, — улыбнулся Мейсон. — Думаешь, что растаешь, ледяная, под дождем.

— Нет, если бы можно было, я бы еще покаталась с тобой по городу.

— Хорошее лучше всегда оставлять на потом, иначе что мы с тобой будем делать завтра? К тому же я тебе очень благодарен, что не отказалась и пришла на эту встречу ночью.

— Для меня сейчас нет разницы, — возразила Марта, — ночь, вечер, день, утро. Все одинаково, всегда вокруг меня темнота. Но теперь вокруг меня и спокойствие. Ты научил меня по–другому смотреть на мир.

— Марта, а ты бы хотела, чтобы этот мрак рассеялся?

— Я не знаю, вдруг вместе с ним исчезнет и спокойствие. Станет ли мне от этого лучше?

— Ты подумай. Ты же жила раньше при свете, а теперь вокруг тебя темнота.

— Может быть, я и хотела бы, но я не знаю, как это сделать.

— Хочешь, я помогу тебе?

Женщина задумалась, она не спешила с ответом. И вдруг она сказала совсем неожиданное для Мейсона.

— Да, ты сможешь помочь мне в этом, я верю. Но кто тогда, Мейсон, поможет тебе? Ведь сейчас мы вместе, а тогда ты останешься совсем один. Один в темноте.

Мейсон пожал плечами.

— Ну, хоть ты выберешься из этого мрака.

— Я не хочу оставаться одна, даже если вокруг меня будет свет. Давай выбираться вместе.

Мейсон отрицательно покачал головой.

— Из этого ничего не получится. Я уже привык к темноте. К тому же, я не вижу для себя выхода, как ни пытаюсь его найти. Наверное, его просто не существует.

— Из каждого положения существует выход, — принялась убеждать его Марта.

— Из каждого, но не из этого. Ведь мы с тобой находимся подо льдом.

Марта приоткрыла щелку двери больше, и ветер снова ворвался в салон автомобиля, подхватил ее волосы и бросил на лицо женщины. Они прикрыли ей рот, нос, остались только глаза, и они преданно смотрели на Мейсона, женщина готова была последовать за ним повсюду.

В этих глазах не было любви в обычном ее понимании, но в них было что‑то большее.

И Мейсон, глядя в глаза женщины, улыбнулся. Его улыбка была по–детски наивна.

Марта уткнулась лбом в его плечо и тут же, отстранившись, вышла из машины.

Мейсон, не закрывая дверцу, следил за тем, как она поднималась на крыльцо, как исчезла за дверью. Он знал, что она обязательно выглянет в окно, он ждал.

Наконец, занавеска шевельнулась, отошла в сторону и к стеклу приник силуэт женщины.

И Мейсону подумалось, что Марта сейчас напоминает рыбу, замерзшую во льду, настолько неподвижной и безжизненной был ее силуэт.

Он медленно отъехал от дома.

 

ГЛАВА 15

Мейсон и Марта колесят по городу. Привидения не делают друг другу подарков. Свадебная шляпка для Мэри. Марта только на секунду разжала объятия. Смертельная схватка. Еще один нуль в конце длинной цифры.

Мейсон Кэпвелл и Марта Синклер бездумно колесили по городу. Они смотрели на лица прохожих, на рекламы. Изредка бросали друг другу ничего не значащие фразы, не дожидаясь ответа.

Все вокруг них двигалось, и они чувствовали себя какой‑то странной частичкой этой непрерывной человеческой суеты, частичкой жизни огромного города.

Мейсон и сам не мог объяснить, почему он едет именно но этой улице, поворачивает на этом перекрестке.

И случалось, что они по нескольку раз объезжали один и тот же квартал.

Марта не выказывала ни своего разочарования, ни своего удивления, она не упрекала Мейсона за такую странную езду.

Изредка она указывала пальцем на что‑нибудь и кого‑нибудь. Иногда это был мусорщик с большим полиэтиленовым мешком, иногда мигалка «скорой помощи», иногда полицейский, размахивающий полосатым жезлом на перекрестке, иногда на парочку влюбленных, которые целовались прямо посреди улицы, а автомобилисты сигналили бесшабашным влюбленным.

В словах Марты не было ни обиды, ни злобы. Она просто констатировала тот или иной факт.

И Мейсону нравилось вот так, ни о чем не думая, колесить по городу, впитывать в себя суету, пропускать сквозь собственное сознание всю эту окружающую жизнь. Он чувствовал себя спокойно, когда рядом с ним на переднем сиденье сидела Марта Синклер, несчастная женщина, потерявшая ребенка.

Внезапно Марта припала к ветровому стеклу, положив на него ладони и расплющив на стекле нос.

— Смотри, как красиво оформлена витрина.

Мейсон притормозил и прочел надпись: «Магазин подарков».

— Красиво. Но к чему нам этот магазин?

— А ты что, не любишь, когда тебе делают подарки?

— Я?.. Я уже забыла, когда это было в последний раз, — Марта наморщила лоб.

— Давай, зайдем сюда.

— Зачем? Мне некому делать подарки, я осталась одна.

— А если я тебе что‑нибудь подарю, это обрадует тебя или огорчит?

— По–моему, мне будет все равно, — спокойно ответила Марта, ничуть не собираясь обидеть Мейсона.

Он и не обиделся.

— А вот в детстве я очень любил, когда мне делали подарки.

— Так может мне подарить тебе что‑нибудь? — предложила Марта.

— Нет, спасибо. Теперь я уже потерял к ним интерес, просто вспомнил, как в детстве донимал отца своими приставаниями.

— Наверное, это было забавно, — улыбнулась Марта.

— Конечно, представь себе, мне было забавно, но отец, он страшно злился. Я начинал ждать дня своего рождения уже за полгода до его наступления. И каждый раз расспрашивал отца, что он собирается мне купить. Тот сперва выяснял, чего бы мне хотелось. И я придумывал самые фантастические вещи. Но постепенно мои аппетиты утихали, потому что отец переходил с названия вещей на суммы и предлагал мне самому выбрать подарок, исходя из определенной им суммы.

— Он что, пытался приучить тебя к бережливости?

— Не знаю, — пожал плечами Мейсон, — во всяком случае, это ему не удалось. А когда до моего дня рождения оставалась неделя, я уже не мог терпеть. Я вытаскивал отца из дому и водил по магазинам. Отец выслушивал меня, но я замечал, как он недовольно морщился. Я предлагал отцу купить мне тот или иной подарок прямо в тот же день, в том же магазине, где мы находились.

— И что отец, соглашался? — Марта смотрела на Мейсона.

В ее глазах светился интерес к словам мужчины.

— Отец поступал еще хитрее.

— Как же?

— Он объяснял мне, что подарок должно дарить именно в тот день, когда родился, иначе какой же это будет подарок ко дню рождения. Но я настаивал, что лучше если я получу подарок немедленно, ведь я сразу же могу им заняться.

— Интересно, Мейсон, а что же ты просил у отца?

— Каждый год я просил разные вещи. То какой‑нибудь конструктор, из которого можно складывать целые города, то набор каких‑нибудь диковинных инструментов. Вообще‑то все это были бесполезные вещи, но это я понимаю сейчас, а отец понимал это тогда.

— В конце концов тебе удавалось его уговорить? — сгорая от нетерпения, спрашивала Марта.

— Нет, ни разу. Мой отец — странный человек, уговорить его почти невозможно. Он вроде бы соглашался, кивал, но тут же его лицо становилось непроницаемым, он брал меня за руку и отводил от витрины. Я готов был плакать, отец опускался рядом со мной на корточки, брал меня за плечи и заглядывал мне в глаза…

— Он любил тебя, Мейсон?

Мужчина напрягся.

— Знаешь, это тяжело сказать. У меня с отцом очень непростые отношения.

— И что, ваши отношения всегда были такими?

— Нет, в детстве все было куда проще. Это сейчас между нами возникают постоянные недоразумения, постоянные упреки, я в чем‑то обвиняю его, он — меня. Вообще, наши взгляды на жизнь очень сильно расходятся. Хотя все родственники и те, кто нас знают, в один голос утверждают, что мы с ним очень похожи.

— Мне трудно представить твоего отца, но думаю, что если ты похож на него, то твой отец хороший человек.

— Если он и похож на меня, то, наверное, не в этом.

— Тогда в чем? — Марта пристально посмотрела на Мейсона.

— Он такой же упрямый и самоуверенный, как я. Или вернее я такой же, как он. Нас трудно в чем‑то переубедить, потому мы с ним и не сходимся, часто спорим, обижаемся друг на друга и надолго расстаемся. Но когда наши взгляды совпадают, мы относимся друг к другу очень почтительно.

Мейсон замолчал, но тут же предложил:

— Так что, Марта, пойдем в магазин, я сделаю тебе какой‑нибудь подарок.

Марта пожала плечами, но расстегнула ремень безопасности, и они покинули автомобиль.

— Вообще, мне эта затея кажется безумной.

— Безумной? Что же здесь безумного?

— Мейсон, ты мне сам кажешься немного сумасшедшим. Ведь сегодня не мой день рождения, ни твой день рождения, даже никакой ни праздник. Так что мне совершенно непонятно, зачем мы идем в этот магазин и что мы будем там покупать.

— Марта, посмотри на того человека с большими пестрыми коробками.

Марта повернулась и увидела мужчину, выходящего из магазина. В его руках была целая стопка ярких коробок, перевязанных яркими шелковыми лентами.

— Ты посмотри на его лицо.

Марта послушно вгляделась в лицо немолодого уже мужчины.

— Что ты можешь сказать о нем?

Марта пожала плечами.

— Да ничего. Обыкновенный мужчина. Накупил всякой ерунды, а сейчас спешит к машине.

— Нет, Марта, ты посмотри на выражение его лица. Он счастлив. Он счастлив тем, что накупил кому‑то подарков, сейчас поедет и будет их кому‑то преподносить.

— Думаешь, вот так просто можно сделать кого‑то счастливым, сделав подарок?

— Конечно же, можно. Дарить куда приятнее, чем получать.

— Знаешь, Мейсон, мне кажется, что счастье в чем‑то другом.

— И чем же? — Мейсон приостановился и заглянул глубокие глаза Марты.

— Счастье в том, когда есть кому дарит подарки, а я совершенно одна. И мне ничего не нужно, и мне некому дарить.

— Но ведь сейчас мы с тобой вдвоем и давай я хоть попытаюсь стать счастливым, сделав тебе подарок.

— Мы с тобой привидения, Мейсон. А приведения не дарят друг другу подарки.

— Но все равно пойдем, — и Мейсон, взяв холодную руку Марты, увлек ее в огромный магазин.

Их сразу же захватила суета, вокруг них вверх, вниз и в разные стороны сновали люди, поднимались и опускались ленты эскалаторов.

В глазах рябило от больших и маленьких пестрых коробок, от ярких красочных витрин, стеллажей, заполненных разнообразными товарами и от всего того, чем обычно прельщают покупателей большие магазины.

— Мне кажется, Марта, здесь можно жить, не выходу и все время что‑нибудь покупать и дарить.

— А мне так не кажется.

Марта затравленно озиралась по сторонам.

Но вдруг она увидела молодую женщину с ребенком на руках. Мальчик тянулся своими ручками к яркой игрушке на витрине. Женщина взяла игрушку и дала ребенку, тот счастливо заулыбался.

У Марты внутри все оборвалось.

Она, не ожидая от себя подобного, подошла к женщине, протянула руку и погладила ребенка по волосам. Мальчик, думая, что его гладит мать, счастливо улыбнулся незнакомой женщине.

У Марты комок подступил к горлу.

А когда ребенок попытался своей крохотной ладошкой поймать ее руку, у Марты мурашки побежали по Спине и волосы зашевелились.

— Мейсон, давай уйдем отсюда, я не могу.

— Нет, Марта, я должен выбрать тебе подарок, — настойчиво и строго, как школьный учитель, сказал Мейсон.

Женщина вырвала свою руку из руки Мейсона и опустилась на скамейку у сверкающих перил. Мейсон опустился рядом.

— Знаешь, — Марта не смотрела на Мейсона, а говорила, словно сама себе, — я мечтала сделать своему сыну… доставить ему радость. Я хотела накупить ему много–много подарков…

Голос Марты дрогнул.

Мейсон положил руку на ее плечо.

— Так что же. Марта, давай прямо сейчас купим их.

— Сейчас? Подарки моему сыну? — Марта посмотрела на Мейсона.

Его слова показались ей безумством. Но лицо Мейсона было спокойно, на губах блуждала улыбка.

— Что нравилось твоему малышу?

— Моему малышу? — Марта напряженно задумалась.

— Вот сыну Дика Гордона очень нравятся большие мячи. А что нравилось твоему ребенку?

— Мейсон, ну неужели ты не понимаешь, что я не могу купить ему подарки.

— Как звали твоего ребенка?

— Моего ребенка? — Марта вновь напряглась. — Его звали Робби…

Это слово далось ей с огромным трудом.

— Его звали Боб.

— Так вот давай купим что‑нибудь Бобу, что‑нибудь хорошее.

— Мейсон, ты что сошел с ума? Ты не понимаешь, что мы не можем ничего купить, ребенка ведь нет. Он мертв. Разве ты можешь купить подарок своей Мэри?

— Моей Мэри?

Мейсон задумался, откинувшись на спинку скамьи.

— Да, она ведь подарила мне часы.

Мейсон, закатав рукав, поглядел на уже бледный шрам на запястье.

— Она подарила мне часы, а я так ничего и не успел ей подарить.

— А где часы?

— Там.

Марта поняла свою оплошность, разглядев на руке Мейсона шрам.

— Извини. А что ты хотел купить своей Мэри?

— Я? Я хотел купить ей шикарное свадебное платье. Такое, чтобы ни у кого больше не было ничего похожего.

— Что же это за платье? — Марта улыбнулась.

— Я и сам, честно говоря, не очень представляю. Но оно должно быть что‑то очень воздушное, прозрачное и легкое. Это должно быть что‑то божественное.

И Мейсон вспомнил свои видения. Некоторое время мужчина и женщина молчали, но потом Марта будто бы опомнилась.

— Знаешь, Мейсон, это очень плохая идея. Она какая‑то нехорошая. Нельзя делать подарки мертвым.

— Почему нельзя? Можно. Идем, Марта. Мы сделаем им подарки.

— Кому же мы их отдадим?

— Неважно. Главное — купить. Ты же видела лицо того мужчины, он еще не вручил подарки, но уже был счастлив.

— Мейсон, но он же знает, кому вручит их.

Но Мейсон уже не слышал ее, он бежал вдоль прилавка, вглядываясь в товары, выбирая подарок.

Марта Синклер не верила сначала в серьезность намерений Мейсона, но когда тот принялся выбирать шляпку для своей покойной Мэри, она вдруг почувствовала что‑то настоящее в его поступке, какой‑то скрытый в нем смысл.

Ее охватил азарт, она подошла к Мейсону и принялась советовать ему, какая шляпка больше будет к лицу его невесте.

Мейсон широко улыбался и отвечал на вопросы продавщицы. Он объяснял ей, какого цвета глаза у невесты, какие волосы.

Наконец, с огромной коробкой, в которой лежала свадебная шляпка, Мейсон и Марта отошли от прилавка. Глаза Мейсона сияли.

— Ну что, хороший подарок я выбрал своей невесты?

— Великолепный, замечательный.

Марта была воодушевлена.

— А теперь пойдем, сделаем подарок твоему любимому Робби.

Марта не успела возразить, как Мейсон уже тянул ее к отделу игрушек.

Они выбрали целую груду самых разнообразных игрушек.

Мейсона невозможно было остановить. Здесь были гномики, слоны, надувные крокодилы и куча всякой другой всячины.

Выходя из отдела, они купили еще мороженое.

Сидя на лавке, Марта спохватилась.

— А почему мы взяли три порции мороженого?

— Ну как же? Для твоего Робби тоже — улыбнулся Мейсон.

Они сидели перед небольшой сценой, на которой возвышался коричневый рояль. Его клавиши меланхолично перебирал музыкант в черном фраке и ярко–красной бабочке. Он бросал косые взгляды на громко говорящих Мейсона и Марту.

— Послушай, Марта, а почему бы нам не станцевать? Ведь мы с тобой никогда не танцевали, а мне кажется, что я знаю тебя давным–давно.

— Что ты, Мейсон, — заупрямилась Марта.

Но устоять против Мейсона было невозможно. Он прямо‑таки вырвал у нее из рук мороженое, положил его на лавку и, подхватив Марту, закружил ее перед сценой.

Музыкант, увидев танцующих, широко заулыбался, его пальцы быстрее побежали по клавишам. А Мейсон и Марта безудержно кружились в танце, счастливо улыбаясь друг другу.

— Ты довольна подарками?

— Это лучшие подарки в моей жизни. Я никогда не думала, что буду так счастлива.

— Я тоже не думал, что смогу быть счастлив, научив тебя делать подарки мертвым.

По лицу Марты словно пробежала тень. Она провела рукой по глазам и снова заулыбалась.

— Это в самом деле, великолепно, Мейсон, я сама никогда в жизни не додумалась бы до этого. Это была гениальная идея.

Мейсон подхватил Марту на руки и закружил ее. Покупатели с удивлением смотрели на эту странную пару.

По лицу Марты текли слезы, но в то же время она улыбалась.

Музыкант замедлил темп, и Мейсон, прижимая к себе Марту, бережно опустил ее на пол. Несколько секунд они стояли неподвижно, глядя в глаза друг другу, не в силах разжать объятия.

Музыка стихла, послышались редкие аплодисменты зрителей.

Марта привстала на цыпочки и поцеловала Мейсона и лоб. Тот полуприкрыл глаза.

— Твои губы очень теплые и мягкие, — произнес он.

— А у тебя холодный лоб, — ответила Марта. Они засмеялись.

Через несколько минут, выходя из магазина, они удивленно заметили, что уже стало темно.

— Боже мой, Мейсон, уже вечер.

На стоянке возле магазина стояла только машина Мейсона.

— Куда мы сейчас поедем? — спросила Марта. Мы потихонечку, незаметно для всех исчезнем. Мы как тени, растворимся в темноте.

Мейсон, взяв Марту за руку, повел ее к автомобилю. Но каждый шаг Марты был меньше, она шла все медленнее и медленнее, словно бы преодолевала какое‑то невидимое сопротивление.

Две длинные тени тянулись за мужчиной и женщиной по пустынной площадке, как темные шлейфы.

Сидя в машине, Марта молчала.

Мейсон уверенно вел свой автомобиль в плотном вечернем потоке машин. Вокруг них сверкали фары, загорались и гасли стоп–сигналы, пылали и плавились огни рекламы.

Марта, прикусив губу, смотрела в стекло.

Мейсон и сам не знал, куда они едут. Он почти не ориентировался в городе, он счастливо улыбался от Сознания того, что сумел доставить ей радость. Ему хотелось продлить эту радость как можно дольше. Но он заметил, что на глазах Марты блестят слезы.

— Что с тобой? — он тронул ее за плечо.

— Ничего, Мейсон, ничего.

— Ты же плачешь, я вижу.

— Я должна тебе кое‑что сказать, — произнесла Марта и прикусила губу, словно пыталась удержать себя от необдуманного поступка.

— Говори, я слушаю тебя.

Нет, я не могу, — затрясла головой Марта и прикрыла лицо руками.

— Ну говори же, я прошу. Нужно только решиться, а когда ты скажешь, тебе станет легче, — упрашивал ее Мейсон.

Женщина сбросила его руку.

— Мне страшно говорить, страшно признаться.

— Ты же доверила мне многое. Между нами не должно быть секретов. Мы пережили одно и то же.

Наконец, женщина оторвала ладони от лица и пристально посмотрела на своего попутчика.

— Я тебе сейчас все скажу! — выкрикнула она и тут же разрыдалась.

Опустив голову очень низко, почти на колени, она плакала навзрыд, тело ее сотрясалось от всхлипываний. Мейсон повернул машину к тротуару и остановил.

— Успокойся. Что с тобой, Марта? Расскажи.

— Я! Я! — выкрикивала женщина, не в силах продол жать.

— Ты должна сказать. Это важно, я чувствую, это важно. Если ты не скажешь мне этого сейчас, ты не скажешь никогда. Ты на всю жизнь останешься с этим.

— Этого еще не знает никто, — наконец‑то проговорила Марта, ее голос стал немного спокойнее. — Помнишь, когда мы снижались на самолете, всем казалось, что приземление будет нормальным.

— Да, — кивнул Мейсон.

— Я сидела, прижав своего Робби к груди и боялась выпустить. А потом мне показалось, что все позади, что мы коснулись земли, и я раскрыла, чуть–чуть ослабила объятия. Только чуть–чуть, на одно мгновение. Я даже не помню удара о землю, было это раньше, до того, как я раскрыла объятия или после. Но когда я очнулась, сына у меня не было.

И женщина посмотрела на свои руки так, как смотрела тогда в самолете, когда она искала в дыму своего ребенка.

— И ты думаешь, что виновата в смерти сына? — спросил Мейсон, заглядывая в глаза.

— Да–да, только я виновата в его гибели. Он мог бы жить, если бы я не отпустила его. Я не должна была этого делать. Я обязана была держать его изо всех сил до последнего своего дыхания.

— Ты ни в чем не виновата, — пытался убедить ее Мейсон.

— Нет, только я причина его гибели, — женщина вновь зарыдала, уткнувшись лицом в колени.

— Не нужно укорять себя, — упрашивал Мейсон.

— А сейчас мой муж, — всхлипывала Марта, — пытается через адвоката получить два миллиона долларов и смерть моего мальчика. Но ведь я сама его убила.

— Ты говорила об этом кому‑нибудь еще? — спросил Мейсон.

— Нет, только тебе, сейчас. И то до последнего момента я думала, что не смогу признаться.

— А адвокату? Что ты сказала адвокату?

— Я солгала! — закричала Марта. — Я солгала всем: мужу, адвокату, в церкви. Я говорю правду только тебе, Мейсон.

— Спасибо тебе, Марта. Спасибо за то, что ты веришь мне.

— Я пыталась обмануть саму себя, но из этого ничего не получилось. Поэтому я хотела умереть.

Женщина безудержно рыдала.

— Я виновата во всем. Только я.

— Марта, ты ни в чем не виновата. Абсолютно. Ты не могла его спасти. Я в этом уверен.

— Но ты же не держал его в руках.

— Даже если бы я держал его в руках, — настаивал Мейсон, — это все равно не спасло бы его.

— Нет! Ты не знаешь, — выкрикивала женщина, — он такой крохотный и легкий. Его так легко было держать.

Она вскинула глаза к небу.

— Господи Иисусе! Господи Иисусе! — запричитала она, — я убила своего ребенка и даже на исповеди не призналась в этом.

— Ты ни в чем не виновата. Успокойся, Марта, ты ничем не могла ему помочь.

А женщина все продолжала причитать, словно не слыша слов утешения.

— Я убила своего ребенка.

Наконец, Мейсон, понял, что нужно начать с другой стороны, по–другому попытаться убедить Марту, успокоить ее.

— Конечно, ты виновата! Ты виновата! — громко закричал он.

Марта вздрогнула и, широко открыв глаза, посмотрела на Мейсона.

Он немного спокойнее произнес:

— Да, Марта, ты виновата. Господь дал тебе ребенка и ты должна была его беречь, но ты этого не сделала и поэтому ты виновата. Ты не смогла его уберечь.

Тут временное успокоение кончилось, это был словно болевой шок. От слов Мейсона женщина разрыдалась еще сильнее, теперь уже ничто не могло остановить ее. Она раскачивалась из стороны в сторону, обхватив голову руками.

— Я убила своего ребенка, я не уберегла его. Господи Иисусе! И даже ты, Мейсон, укоряешь меня в этом.

Мейсон распахнул дверцу и выскочил из машины. Он не находил себе места.

— О, дьявол! — кричал он, глядя в темное небо, на котором не было ни одной звезды. — Что делать? Это я, я все испортил. Я испортил все, что смог создать такими усилиями.

Он затравленно оглядывался по сторонам в поисках помощи.

Но улица была абсолютно пустынна. Только в конце тупика Мейсон увидел ярко освещенную фонарем стену с какими‑то странными надписями.

Его осенило. Он бросился к багажнику автомобиля, распахнул его и вытащил блестящий тяжелый металлический кейс Ричарда Гордона, затем распахнул дверцу машины.

— Выходи! Выходи отсюда!

Марта, не понимая в чем дело, плакала.

— Мать Мария! Спаси меня, прости мой страшный грех! Это я не уберегла своего сына.

Мейсон отстегнул ремень безопасности и прямо‑таки вытащил рыдающую Марту из машины. Придерживая ногой кейс, он распахнул заднюю дверцу и затолкал Марту на заднее сиденье.

— Сиди тут. Тут будет лучше. Ты все поймешь.

Марта непонимающе смотрела на Мейсона, причитания ее немного стихли. Он застегнул на ней ремень безопасности.

— Сиди здесь.

— Господи Иисусе, — повторяла Марта, — ты мой единственный свидетель. И ты осудишь меня, потому что знаешь, это я не уберегла своего сына.

Мейсон положил Марте на колени сверкающий кейс.

— Держи, держи его. Это твой ребенок.

— Он не похож на ребенка! Он холодный! — вскричала женщина.

— Держи! Это твой последний шанс оправдаться. Держи его крепко, так как держала Робби, даже крепче.

Марта ничего не понимала, но вцепилась руками в кейс, прижала его к себе изо всех сил, словно это и в самом деле был ее Робби, и она должна была его снасти. Суставы ее побелели от напряжения.

— Представь себе, что это твой ребенок, — шепотом сказал Мейсон, — это твой шанс оправдаться перед собой и перед господом Богом. Ты должна удержать его во что бы то ни стало.

До Марты, наконец, дошло, чего добивается от нее Мейсон. Она согласно кивнула головой. А мужчина осторожно отступил от нее, словно опасаясь, что Марта передумает и вновь забьется в истерике.

По лицо Марты сделалось суровым и жестким, а ладонью медленно провела по блестящей поверхности кейса. Сквозь слезы она видела свое отражение в изогнутых блестящих ободках.

Мейсон решительно захлопнул заднюю дверцу, сел за руль и повернул ключ в замке зажигания. Потом, спохватившись, пристегнул свой ремень безопасности и включил скорость.

Слегка повернув голову, он сказал:

— Постарайся спасти своего сына во что бы то ни стало.

Больше он не смотрел на нее, только слышал ее всхлипывания.

Мейсон включил фары — в ярком свете вспыхнула далекая бетонная стена, на ней засветились люминесцентные надписи.

Мейсон рванул машину вперед, она понеслась, набирая скорость. Стрелка спидометра ползла вправо…

— Ты должна его удержать. Ты должна спасти своего ребенка. Бог даст тебе силы для этого. Держи его крепче.

Марта целовала холодный металл, прижимаясь к нему пересохшими от волнения губами.

— Матерь божья, дай мне силы спасти моего Робби. Дай мне силы.

Она до боли в пальцах прижимала к себе холодный металл кейса. Ей казалось, что ее пальцы проникают сквозь железо, срастаются с ним. Это была смертельная хватка, смертельные объятия.

— Держи крепче! — кричал Мейсон, — Бог даст тебе силы. Смотри на спидометр! Семьдесят миль! Это достаточная скорость, чтобы смоделировать катастрофу «боинга».

Под колеса машины летели обрывки газет, вспыхивали в свете фар и исчезали подхваченные ветром.

Стена стремительно приближалась. Мейсон уже мог разобрать буквы надписей.

— Держи как можно крепче!

Голос его потонул в грохоте и лязге металла…

Напрочь вылетело ветровое стекло, капот сплющился, переднее колесо отвалилось и покатилось по улице…

Марта даже не успела сообразить, каким образом металлический кейс вырвался из ее рук и, чуть не задев голову Мейсона, ударился о бетонную стену и упал на смятый капот автомобиля…

Повалил пар…

Мейсон лежал головой на руле. На его сжатые в кулаки пальцы текла кровь из разбитого лба.

— Я вновь не удержала его, — прошептала Марта и потеряла сознание…

В сознание Марта пришла уже лежа на больничной каталке. Она не могла видеть, как по коридору, расталкивая медперсонал, мчался мистер Лоуренс.

— Где? Где она?

— Там, — испуганно показывали доктора в конец коридора.

Двое санитаров медленно вкатывали Марту Синклер в палату. Мистер Лоуренс остановил, склонился и принялся расспрашивать женщину.

— Что случилось? Вы можете мне объяснить? Я — адвокат. Моя фамилия — Лоуренс. Я занимаюсь авиакатастрофой. Я друг мистера Кэпвелла. Что случилось?

— Он жив? Что с ним? — прошептала Марта Синклер.

— С ним все в порядке. Он в палате. Я только что у него был. Что случилось? Объясните мне.

— Мы с мистером Кэпвеллом долго ездили по городу, накупили подарков.

— Кому? — поинтересовался мистер Лоуренс.

— Как это кому? Я купила подарки своему сыну, а мистер Кэпвелл купил подарки своей Мэри.

— Кому? Кому? — склонившись еще ниже, переспросил адвокат.

— Я своему Робби, а он — своей Мэри.

— Но ведь они мертвы! — воскликнул мистер Лоуренс.

— Ну и что? Мы все равно решили купить подарки для мертвых. Дарить всегда приятно, к тому же мы увидели счастливого мужчину, счастливого только тем, что он нес подарки, — сбивчиво объяснила женщина.

— Да вы оба сумасшедшие, — обрадованно воскликнул мистер Лоуренс, — вы настоящие психи!

— Мы… Мы думали, что мы… привидения, а не психи.

— Это одно и то же, — еще больше обрадовался мистер Лоуренс.

Он уже продумывал, что он скажет, требуя увеличить сумму компенсаций и, соответственно, предвкушал увеличение своего гонорара. Казалось, даже стекла его очков радостно засверкали.

— А что было потом? — вновь склонился он над женщиной, — почему вы врезались в стену?

— Потом? Потом, я призналась во всем мистеру Кэпвеллу. И он решил доказать мне, что я не виновна.

— В чем?

— Не виновна в смерти своего ребенка,

— А кто вас в этом обвинял? Мейсон?

— Нет, я сама так думала. Вы ничего не понимаете… — женщина посмотрела на свои руки, — я как ни старалась, не смогла удержать своего ребенка.

— Что вы говорите? Я ничего не понимаю. Объясните подробнее, это очень важно.

Женщина напряглась и принялась объяснять.

— Мейсон дал мне свой кейс, усадил на заднее сиденье и сказал, чтобы я держала его как можно крепче. Он сказал, что это мой ребенок. Потом он разогнал машину и направил ее в стену. Я держала изо всех сил, но когда машина врезалась на семидесяти милях в бетонную стену, то кейс вылетел из моих рук. Я даже не поняла, как это произошло, я держала его крепко, так крепко, что мне казалось, мои пальцы проникли через его обшивку.

На лице Марты блуждала блаженная усмешка.

— Я не виновна в смерти своего ребенка.

— Конечно, вы невиновны. Виновна авиакомпания, — закричал мистер Лоуренс, — и она заплатит нам на всю катушку. Я вытрясу из них душу, заставлю заплатить огромные деньги. Мне даже не снилась такая удача. Я счастлив. Миссис Синклер, я счастлив, вы понимаете?

— Да, я понимаю, — вздохнула женщина, — я тоже счастлива. Я поняла, что не виновна.

Она устало повернула голову набок, словно была не в силах держать ее прямо. Блаженная улыбка не покидала ее губ.

— Подождите, миссис Синклер. Давайте повторим все по порядку. Если я правильно вас понял, то мистер Кэпвелл специально разбил машину, чтобы доказать вам, что вы не виновны в смерти вашего сына? Чтобы доказать, что вы не могли удержать его во время удара самолета о землю?

— Да, именно так, — кивнула женщина и лицо ее исказила боль.

— Значит, он сошел с ума. А мне это только и надо. Значит, ему заплатят еще и за то, что он повредился в рассудке.

— Мейсон сошел с ума? — озабоченно спросила женщина.

— Нет, это я так. Это я говорю о своей работе, — уточнил он, — а так с Мейсоном все в порядке, если не считать нескольких легких переломов и ссадин.

И мистер Лоуренс бросился в палату к Мейсону Кэпвеллу.

Сиделка не хотела его впускать, но он оттолкнул ее в сторону и схватил Мейсона за загипсованную руку.

— Ты не можешь себе представить, как я тебе благодарен. Ты молодчина!

— Что такое? — с трудом раскрывая глаза, спросил Мейсон.

— Ты даже не представляешь, как ты мне помог. Ты совершил геройский поступок!

— О чем ты?

— Да ты же сошел с ума!

— Я в полном рассудке и все делал сознательно, — ответил Мейсон.

— Это не имеет значения. Ни один человек не поверит в то, что в полном рассудке ты направил автомобиль в бетонную стену. Ты что, хотел пройти сквозь нее, как нож сквозь масло?

— Я хотел доказать…

— Ладно, это ты расскажешь мне и своим друзьям. А официально мы все оформим как временное умопомрачение.

— Ты страшный человек.

— Я хороший адвокат. И ты дал мне в руки такой козырь, о котором я даже не мог и мечтать. Единственное, что могло бы быть лучше, если бы разбился насмерть, тогда бы сумма возросла еще больше, но ты сам тогда бы ее не получил. Так что это — идеальный вариант.

Наконец, мистер Лоуренс отпустил руку Мейсона и перевел дыхание. А тот облизал пересохшие губы.

— Ты ничего не понимаешь. Ты безумец, Лоуренс, — прошептал Мейсон и закрыл глаза.

— Я безумец? Может быть. Но я сумею поставить на уши все эти компании, и они все по очереди будут платить нам деньги. И не маленькие. Послушай, Мейсон, — мистер Лоуренс наклонился к самому уху Мейсона Кэпвелла. — Марта Синклер тебя послушает, уговори ее, чтобы она доверила вести свое дело мне. И тогда я смогу вытрясти из них душу, а это куда больше, чем два миллиона. Слышишь меня, Мейсон? Ты должен уговорить миссис Синклер. Я разорю авиакомпанию. Я сделаю вас всех и себя тоже миллионерами. Мейсон, ты слышишь меня?

— Иди к черту! — прошептал Мейсон. — Я больше не хочу с тобой говорить.

— Ладно, со мной можешь не говорить, — спохватился мистер Лоуренс, — но обязательно поговори с миссис Синклер. А потом можешь молчать. Это даже будет лучше. Если я смогу доказать, что у тебя отнялась еще и речь, то это увеличит сумму на десять процентов. Мейсон, десять процентов — это еще один нуль в конце длинной цифры.

— К черту! Оставь меня в покое. Дай мне подумать. Главное, что я от тебя узнал, это то, что Марта Синклер в порядке. Это единственное, что меня еще волнует.

Мистер Лоуренс посмотрел на сиделку, приложил указательный палец к губам, показывая, чтобы она не беспокоила его друга и семенящими шагами удалился из палаты, самодовольно потирая руки.

— Где мой кейс? — шепотом спросил Мейсон. Сиделка непонимающе посмотрела на пациента.

— Где мой кейс? — повторил Мейсон немного погромче.

Да он все время с вами. Вы не выпускаете его из рук, мистер Кэпвелл. Это первое, что вы сказали, когда пришли в сознание.

— Я не помню, — пробормотал Мейсон и только сейчас ощутил, что рядом с ним под одеялом лежит какой‑то металлический предмет.

Сиделка сообразив, что Мейсон ничего не помнит, вытащила из‑под одеяла сверкающий полированным металлом кейс. Мейсон облегченно вздохнул.

 

ГЛАВА 16

Параллельные линии на белом листке бумаги. Две подруги по разные стороны жизни. Несколько мыслей вслух. Бокал шампанского выпит до дна. Блестящий ключик, похожий на крестик. Автомобиль мчит к новой жизни.

Марта Синклер почти все время была в больнице одна.

Муж был занят выбиванием денег из авиакомпании, и поэтому женщина многое успела передумать.

Врачи удивлялись, как быстро она приходит в себя. В ней появилась какая‑то непреодолимая тяга к жизни. Раны зажили почти моментально. На второй день она поднялась с кровати и без посторонней помощи медленно передвигалась по больнице. Прошло еще несколько дней — и Марта решила вернуться домой.

Она настояла на своем решении, как ни отговаривали ее врачи.

Наконец, переодевшись, чтобы выйти на улицу, Марта Синклер почувствовала себя окончательно свободной.

Но покинуть больницу, не повидав Мейсона, она не могла. После недолгих расспросов ей удалось разыскать своего друга.

Тот сидел во внутреннем дворике больницы в легком пластиковом кресле. В руках у него была небольшая дощечка с зажимом. Ветер шевелил листы бумаги на ней. Мейсон что‑то сосредоточенно записывал, то и дело поглядывая на небо, словно бы там он что‑то читал.

Марта долго смотрела на него, прислонившись плечом к шершавому стволу дерева. Мейсон действовал, как заведенный, словно был не человеком, а автоматом.

«Что же он пишет? — подумала Марта, — может, вспоминает прошлое, а может, думает о будущем».

Она неуверенно приблизилась к Мейсону и окликнула его. Он обернулся, внимательно посмотрел на женщину и произнес:

— Привет, Марта! Ты прекрасно выглядишь. Как дела?

— Спасибо. Отлично, — улыбаясь, сказала Марта и села в пустое кресло напротив Мейсона.

Они сидели на ярко–зеленой траве, над ними шумели кроны деревьев, дул легкий ветер.

— Что ты там пишешь? — спросила женщина.

Мейсон не стал скрывать, он протянул дощечку с прикрепленным к ней листом бумаги.

Марта посмотрела на лист — по нему тянулись ровные линии, аккуратные, параллельные одна другой. Ни одного слова, ни одного знака, лишь одни линии. Словно бы Мейсон расчерчивал лист бумаги для того, чтобы писать на нем.

— Но тут ничего нет, — удивилась Марта. — Что ты делаешь, Мейсон?

— Хочешь посмотреть мои предыдущие записи? — и он, улыбаясь, подал ей целую стопку таких же расчерченных ровными линиями листов.

— Это мои мысли, мои рассуждения о жизни, о смерти. Ты считаешь их неверными?

Марта дрожащими руками вернула ему листы.

— Нет, Мейсон, ты не должен этим заниматься, ты должен жить.

— Я уже жил когда‑то, — снова улыбнулся мужчина. — А теперь мне хочется испробовать что‑нибудь свежее.

Марта часто заморгала, подняла руку и прикоснулась кончиками пальцев к глубокому шраму на лбу Мейсона. Он даже не поморщился от боли.

— Не знаю, — пожал он плечами, — раны на мне почему‑то не заживают. Чего уж только не перепробовали врачи.

— Это потому, — тихо сказала женщина, — что ты…

Она замолчала, не в силах произнести слова догадки.

— Да–да, Марта, именно поэтому. Потому что я мертв, а на мертвецах раны не заживают.

И тут Марта, словно обезумев, ковырнула длинным ногтем рану на лбу Мейсона. Из‑под запекшейся корки выступила ярко–алая капля крови. Марта Синклер размазала кровь по своим пальцам и поднесла к глазам.

— Но кровь‑то, ты видишь, она горячая, живая.

— Это ничего не значит, — покачал головой Мейсон.

И Марта, желая сама убедиться в том, что видит реальность, а не обман, поднесла пальцы к губам и слизнула кровь языком.

— Это кровь, Мейсон, это твоя кровь. Ты жив.

— Не нужно говорить об этом. Давай поговорим о тебе. Ты так прекрасно выглядишь в отличие от меня.

— Я благодарна тебе, — прошептала Марта, — благодарна за все.

— За что? — пожал плечами Мейсон, — я видел свет, куда нужно идти, а ты его не замечала. Я всего лишь показал тебе направление.

— Но ради меня ты рисковал своей жизнью.

— Ее уже нет. Мы с тобой привидения.

— Мейсон, опомнись. Я больше не привидение, я живу, — Марта протянула к нему свои руки и коснулась ладонями щек мужчины, — они такие горячие, неужели ты не чувствуешь, Мейсон? Я живу.

— Я рад за тебя, Марта.

— Но кто же спасет тебя? Кто вернет тебя к жизни? Кто укажет свет тебе?

— Я потому увидел свет, — улыбнулся Мейсон, — что находился по ту сторону жизни, а ты стояла на распутье. Я предложил тебе сделать выбор и не более. Ты предпочла жизнь. Я рад за тебя. Марта.

И женщина поняла, что ей не убедить Мейсона в своей правоте. Он никогда не согласится с ней в том, что он, Мейсон Кэпвелл, жив.

— Ты знаешь, куда я поеду сейчас после больницы?

— Догадываюсь.

— Я поеду на место катастрофы. Ведь тело моего ребенка так и не нашли.

— Может, не стоит этого делать? — озабоченно спросил Мейсон.

— Нет, теперь я найду в себе силы побывать там. Ведь это то же самое, что навестить кладбище.

— Как знаешь, — ответил ей мужчина.

— Но я не могу уйти просто так, — сказала Марта.

— Я не гоню тебя.

— Ты понимаешь, что не могу уйти одна, без тебя. Ведь ты же не бросил людей в самолете, ты вывел нас к свету, а сам вернулся назад и кроме меня больше некому тебя позвать.

— Не переживай. Марта, я погиб еще тогда в воздухе, во время падения я смирился с мыслью, что погиб и поэтому так трезво мыслил.

— Спасибо тебе за все, — сказала Марта, поднялась и положила свои ладони на его плечи.

Он прикрыл их своими руками, словно не хотел отпускать женщину.

— Ты хорошо все обдумала?

— Да, Мейсон. Теперь я счастлива. И лишь одно омрачает мое существование.

— Что же?

— Я не смогла вернуть к жизни тебя.

— Это не твоя обязанность, — ответил Мейсон, — если бы я знал путь к спасению, то вышел бы к свету.

— Ты доказал мне, что я не виновата в смерти своего ребенка, — сказала Марта, — но нельзя и самому не ценить собственную жизнь.

Мейсон покачал головой.

— Жизни уже нет. Мы с тобой призраки.

— До свидания, — прошептала Марта. — До свидания, Мейсон.

Она попыталась выдернуть свои руки, но Мейсон сжал их, и она оставила свою попытку. Они пристально смотрели в глаза друг другу.

Наконец, Мейсон произнес:

— Да, я поверил тебе, Марта. Я знаю, что сумел помочь тебе. Иди, я тебя не держу.

Он разжал пальцы, и Марта медленно поднесла свои руки к лицу.

— Мейсон, скажи мне «До свидания».

Мужчина молчал.

— Мейсон, скажи «До свидания», иначе я не смогу уйти.

Марта Синклер с мольбой глядела на него. Он улыбался и молчал. Она один за другим делала шаги, пятясь от Мейсона.

— Скажи мне «До свидания», иначе я не смогу уйти.

— Прощай, — сказал Мейсон.

— Нет, скажи «До свидания».

Мейсон пожал плечами.

— Как хочешь, до свидания, Марта, — он помахал ей рукой.

Марта, приблизив ладони к груди, словно боясь, что кто‑нибудь увидит этот трогательный жест, несколько раз сжала и разжала пальцы, прощаясь с Мейсоном. Уже стоя в дверях, она послала ему воздушный поцелуй, прикоснувшись губами к пальцам, перепачканным в крови Мейсона.

У выхода из больницы Марту Синклер поджидал Питер Равински. Он приблизился к ней и вопросительно посмотрел в измученные глаза женщины.

— Как он? — спросил психиатр.

— Мне тяжело отвечать, доктор.

— Он все еще верит в то, что мертв.

— Да, — Марта кивнула, — и я не смогла поколебать в нем этой уверенности.

В глазах женщины блестели слезы. Она не в силах была больше говорить.

— Я счастлив, что вы, — произнес Питер Равински, — что вы вернулись к жизни.

— Но Мейсон… — всхлипнула Марта.

— Вы полюбили его? — негромко спросил психиатр. От этих слов женщина вздрогнула, прикрыла глаза рукой и бросилась прочь от Питера Равински. Он попытался ее догнать, но она, не оборачиваясь, махнула рукой.

— Погодите, миссис Синклер, — Питер Равински все‑таки догнал ее.

— Что вы еще хотите? Я не хочу больше испытывать мучений. Оставьте меня в покое. Спасите Мейсона.

— Это можете сделать только вы, — твердо сказал психиатр.

И Марта Синклер, собрав всю свою волю в кулак, заставила себя посмотреть на психиатра.

— Как я могу это сделать? — спросила она.

— Вы должны поговорить с Марией Робертсон.

— Мария Робертсон? Но я никогда ее не видела.

— Это первая любовь мистера Кэпвелла, — уточнил психиатр. — Это, по–моему, единственная нить, пока еще связывающая его с жизнью. Вы, миссис Синклер, стали его единственной подругой по ту сторону жизни, а Мария Робертсон всегда оставалась по эту.

— Хорошо, мистер Равински, — грустно сказала Марта, — я сделаю все, что вы скажете.

Мария Робертсон, как ни странно, ощутила какое‑то облегчение узнав, что Мейсон Кэпвелл попал в больницу. Она и сама бы не смогла выразить это свое странное чувство словами.

Конечно, она испугалась за жизнь друга, но если с ним случилась беда, значит он еще жив. Ведь и сама

Мария постепенно уверилась в его бессмертии. И теперь эта вера была поколеблена.

Мария сидела одна в гостиной своего дома и читала журнал.

В дверь дома еле слышно постучали, так, словно стучавший надеялся, что его не услышат и ему удастся уйти незамеченным.

Но Мария услышала этот тихий стук и крикнула:

— Войдите.

Дверь открылась, и в гостиную вошла молодая мулатка.

— Я Марта Синклер, — представилась она, оглядываясь по сторонам.

Пришедшая избегала смотреть на хозяйку дома.

— Да, я слышала о вас от Мейсона. Он много говорил о вас.

— Я понимаю, — сказала Марта, — мой визит вас вряд ли обрадует, миссис Робертсон. Но я не могла не прийти.

Мария спохватилась.

— Присаживайтесь, миссис Синклер. Сейчас я приготовлю кофе.

— Спасибо вам, — кивнула Марта, — я в самом деле, должна хоть несколько минут побыть одна, собраться с мыслями.

— Не буду вам мешать, — Мария вышла в кухню и принялась готовить кофе.

Руки ее дрожали, как ни старалась, она не могла унять эту предательскую дрожь, и поэтому насыпала слишком много кофе. Напиток получился слишком крепким, и Мария уже хотела сварить новую порцию, как в кухню вошла Марта Синклер.

— Это странное ощущение, миссис Робертсон, — произнесла она, — я пришла к вам, словно бы вы жена Мейсона.

Мария, стоя у плиты, тоже старалась не смотреть в глаза гостье.

— Я бы и сама не смогла точно определить свое положение, — сказала Мария, держа в руках поднос с дымящимися чашечками кофе. — Пойдемте в гостиную.

Женщины устроились на диване в разных концах его.

Мария поджала под себя ноги, удобно устроившись на подушках.

— Вы любите Мейсона? — наконец спросила Мария,

Глядя на то, как дрожит чашечка и расплескивается кофе на блюдце в руках Марты Синклер. Та, даже не раздумывая, ответила:

— Нет, в обычном понимании для наших отношений, наверное, нет подходящего слова. Во всяком случае, это не любовь.

— И он вас не любит? уже не понимая, что происходит, спросила Мария.

Она восприняла визит и первые фразы Марты, как желание женщины завладеть Мейсоном, которым она сама по–настоящему не владела.

— Нет, это не любовь, это нечто абсолютно другое, — не очень‑то прояснила свою мысль Марта.

— А что бы вы хотели услышать от меня? — спросила Мария.

— Я хотела увидеть вас, — уточнила Марта, — мне важно было узнать, какой вы человек.

— И что, вы узнали? — несколько едко спросила Мария.

— Не знаю, сможете ли вы вернуть Мейсона к жизни.

Эти слова застали Марию врасплох. Она чуть не опрокинула кофе себе на юбку.

— Да, он приехал ко мне сразу после катастрофы. Он даже не позвонил родственникам, он живет у меня, — привела свой последний аргумент Мария.

Марта Синклер слегка усмехнулась.

— Этого мало, дорогая. Мейсону нужно совсем не это. Нельзя ходить возле него и бояться обидеть. Его нужно встряхнуть, вытащить из той черной ямы, в которой он оказался.

— Я не знаю, как это сделать, — честно призналась Мария, — Марта… Вы, миссис Синклер, знаете?

— Нет, — Марта тоже покачала головой. — Если бы я знала.

— Но ведь он рисковал из‑за вас своей жизнью, — с укором произнесла Мария. — Он мог погибнуть.

— Но и это не вернуло его к жизни, — возразила Марта.

— Да, но вернуло к жизни вас.

— Да, я благодарна ему за это.

— Я не могу понять, почему все это свалилось мне на голову, — взмолилась Мария, — сперва после стольких лет отсутствия появился Мейсон Кэпвелл. Потом, когда я уже начала к нему привыкать, когда мне стало казаться, что он всегда жил в моем доме — эта нелепая авария, почти самоубийство. А теперь, когда я вновь капельку успокоилась, приходите вы, миссис Синклер, и говорите, что я должна кого‑то спасать. Да, давно уже нужно спасать меня саму.

Марта криво усмехнулась.

— Вы, миссис Робертсон, еще до сих пор не поняли, что же происходит на самом деле.

— Да я не хочу знать, что происходит с другими, — выкрикнула женщина, — мне важно знать, что происходит со мной.

— А вы любите его? — спросила Марта Синклер без малейшей тени издевки.

И это сразу же привело Марию в чувство.

— До этого никому нет дела.

— Это все может изменить, — уточнила Марта.

— Мы когда‑то любили друг друга, — уклончиво ответила Мария.

— Я не говорю, что вы должны полюбить его вновь, может, это и привело бы его в чувство, но поймите, Мейсон сейчас страшно одинок. А вы, как ни странно, и ваш сын только усугубляете его одиночество. Вы боитесь потревожить его, вы подыгрываете ему. И он верит в свое бессмертие.

— Я не могу понять, чего вы от меня добиваетесь?

— Я ничего от вас не добиваюсь. Я даже не советую, я всего лишь высказываю некоторые мысли вслух, нравятся они вам или нет.

— Что я должна делать? — спросила Мария.

— Вы должны всего лишь забрать его из больницы и почаще заглядывать ему в глаза.

— Но я же ему никто! — воскликнула Мария, — у него есть родственники, я не так давно говорила с его отцом по телефону. Мистер Кэпвелл–старший сказал, если Мейсон захочет, то он тут же перевезет его в Санта–Барбару и, быть может, привычная обстановка вернет его в чувство.

— Если захочет, — улыбнулась Марта, — в том‑то и дело, что Мейсон никогда не захочет, пока не вернется к жизни. Я понимаю, миссис Робертсон, что вас удерживает.

— Что же? — напряженно покусывая губы, спросила Мария.

— Вы понимаете, что пока Мейсон не в себе, он останется с вами, а лишь только вернется к жизни, он покинет этот дом.

— Это неправда, — выкрикнула Мария.

— Подумайте хорошенько и согласитесь, что я говорю правду. Вы должны пожертвовать собой ради него, точно так же, как он жертвовал собой ради меня. Ведь, к сожалению, я, миссис Робертсон, не могу сама отдать ему этот долг.

— Могу вам пообещать, миссис Синклер, что Мейсон из больницы вернется ко мне домой, и я сделаю все, что смогу.

— Спасибо вам, Мария, — Марта отставила пустую чашечку из‑под кофе и не прощаясь покинула дом Марии Робертсон.

Мейсон Кэпвелл не стал возражать, когда к нему в больницу приехала Мария Робертсон и заявила, что сегодня же заберет его домой.

Он покорно собрался и сел в ее машину.

— Может, поведу я, — предложил Мейсон, но увидев выражение глаз Марии, спохватился. — Хорошо, веди ты. Но я в полном порядке, ты не волнуйся.

— Да я понимаю, ты сделал это ради Марты.

— Что? Я ничего такого не делал.

— Но ты же разбил свою машину, ты сам чуть не погиб, чтобы спасти Марту Синклер.

— Ах да, — Мейсон улыбнулся, — я не думал, что ты это так близко примешь к сердцу.

Женщина, не решаясь еще о чем‑либо спрашивать Мейсона, завела двигатель. Ее автомобиль медленно покатил в сторону Сан–Бернардино.

Садилось солнце, и пейзаж казался подчеркнуто нереальным. Скалы отбрасывали длинные тени, и без того красноватая земля сделалась темно–вишневой, дул сильный ветер, вздымая клубы пыли.

И поэтому, когда Мария включила фары, их свет стал пронзительно розовым.

Мейсон молчал, отбивая кончиками пальцев по крышке кейса довольно странную нескладную мелодию.

Мимо них проносились дома с зажженными окнами, выхватывались из темноты светом фар старые деревья.

Но Мейсона не занимало то, что происходило за окнами автомобиля. Он смотрел на свое отражение в полированной крышке кейса.

Наконец, блеснули огни Сан–Бернардино, и Мария въехала во двор.

— О тебе справлялся Ник Адамс, — сказала она, когда Мейсон стоял рядом с ней на газоне.

— Ты сказала ему, чтобы он не беспокоился, что все в порядке?

Мария кивнула.

— Да, но, по–моему, он мне не поверил.

— Хороший мальчишка, не правда ли?

— Он очень любит тебя.

— А где Дик? Почему его не видно? — спросил Мейсон.

— Наверное, уже спит, ведь довольно поздно, — Мария посмотрела на окно детской.

За шторой еле заметно мерцал ночник.

— Да, конечно же, он спит.

— Можно, я зайду к нему?

— Только не буди, — попросила Мария.

Мейсон исчез в доме, а Мария осталась стоять во дворе. Она словно боялась, что войдя в дом, не найдет там Мейсона, как будто он мог, войдя, тут же раствориться в нем, исчезнуть.

Но вот она увидела на занавесках детской его силуэт и облегченно вздохнула.

Мужчина стоял, склонившись над детской кроватью. Мария видела, как Мейсон поднял руку, словно хотел прикоснуться к ее сыну, но его ладонь так и зависла в воздухе.

Когда Мария зашла в гостиную, Мейсон сидел у стола. Его блестящий кейс стоял возле самой двери.

— Ты очень устало выглядишь, — сказала Мария.

— Ничего, у меня еще много времени впереди, чтобы отдохнуть.

Мужчина и женщина помолчали. Было слышно, как громко тикают часы на каминной полке.

— Может, зажечь огонь? — спросила Мария.

— Мне не холодно, — пожал плечами Мейсон.

— Но, может быть, тебе будет уютнее, когда в камине займутся огнем дрова? Или ты хочешь спать?

— Нет, я достаточно выспался в больнице. Больше там и делать‑то нечего.

— А о чем ты думал? — спросила Мария.

— Я думал о тебе.

— И что? Если не секрет?

— Ты отличная женщина, и я тебя любил.

Это было так странно — слышать признание любви, но в прошедшем времени, словно ничего невозможно было вернуть. Нельзя было начать снова.

— Ты не хочешь съездить в Санта–Барбару?

— Нет.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно.

И вновь наступило молчание.

— Но нельзя же так прожить жизнь, — не выдержала Мария.

— Почему?

— Ты же в конце концов должен чем‑то заняться. Должна существовать какая‑то цель.

— Разве мало я натворил за последнее время? — попытался пошутить Мейсон, но улыбка сползла с его лица, настолько озабоченным сделалось лицо Марии.

Услышав звук мотора, Мария выглянула в окно.

— Кто‑то к нам приехал? Удивилась она.

— А что, разве у тебя нет друзей?

— Таких, чтобы приезжали ночью, у меня уже давно нет.

Машина, подъехав к дому, остановилась, и Мария увидела темный мужской силуэт, спешащий к дому. Вспыхнул карманный фонарик, высветив столб с номером дома. Конус света выхватил и огромный букет роз в руках мужчины.

— Кто бы это мог быть? — спросила Мария.

— Не знаю, — ответил Мейсон, выглядывая в окно через плечо женщины.

В дверь постучали.

Мария и Мейсон одновременно прикоснулись к ручке и тут же рассмеялись.

На пороге возник адвокат мистер Лоуренс. Он посмотрел на Мейсона с напускной строгостью, но его лицо сияло от счастья.

— Как я рад, что нашел тебя здесь!

— Мария Робертсон, — представил хозяйку Мейсон, — а это мистер Лоуренс — мой адвокат.

— Мейсон, ты можешь мне объяснить, какого черта ты вышел сегодня из больницы?

— Я почувствовал себя хорошо и решил, что могу вернуться домой.

— Домой, домой, — передразнил его мистер Лоуренс, — если бы только слышал, в каких фразах я расписывал твое состояние? Нет–нет, можешь мне не возражать, я, конечно, понимаю, что я чудовище, но если бы ты сумел довести начатое до конца, если бы ты погиб…

— Ты желаешь моей смерти? — рассмеялся Мейсон.

— Так было бы проще вести дело, — ответил адвокат. — Вот если бы ты покончил жизнь самоубийством, я твое безумство представил как попытку самоубийства, то тогда бы денег и тебе, и миссис Синклер, и Саманте хватило бы до конца жизни.

Мистер Лоуренс, наконец‑то, догадался вручить огромный букет хозяйке дома. Та тут же засуетилась, подыскивая вазу, способную вместить такое огромное количество цветов.

— Мейсон, я конечно, чудовище, но твое выздоровление — единственное, что не укладывается в мою схему. Ты извини меня, но я представил тебя окончательно выжившим из ума.

— Ну что ж, это твоя профессия, — криво улыбнулся Мейсон.

— Конечно же, я неплохой адвокат. Мейсон, я искал тебя повсюду. Я даже позвонил твоему отцу из больницы, как только узнал, что ты вернулся домой. Но если твой дом здесь, я не возражаю, — мистер Лоуренс без приглашения усаживался за стол.

Он достал из портфеля бутылку дорогого шампанского и поставил перед собой.

— А теперь мы выпьем за успех дела. Конечно, я понимаю, это не профессионально — отмечать успех, когда решение еще не вынесено и деньги не поступили на счет. Но, Мейсон, можешь быть спокоен, они никуда от меня не денутся. Деньги будут ваши, только не забудь о моих процентах.

Лоуренс весело рассмеялся.

— Миссис Робертсон, где у вас бокалы? Я не могу ждать.

Мария поставила вазу с цветами на каминную полку и вернулась к столу с бокалами. Ее прямо захлестнула энергия мистера Лоуренса.

— Вы говорите, оставшиеся в живых и семьи погибших получат большие компенсации? — спросила она.

— Конечно, миссис Робертсон. Я сделал невозможное. Ни одна авиакатастрофа не обходилась авиакомпаниям так дорого. Хотя буду точен — не обойдется, ведь все решится завтра, только ты, Мейсон, должен мне помочь.

— Делай, что хочешь, но не впутывай только меня, ведь я умалишенный, — Мейсон попытался подняться из‑за стола.

Но Лоуренс вскочил и положил на плечо мистера Кэпвелла свою горячую ладонь.

— Сиди, сиди.

Он принялся откупоривать шампанское. Пробка выстрелила в потолок и искристое вино полилось в бокалы.

Мейсон не успел опомниться, как и у него в руке оказался бокал.

— За успех! — адвокат ловко коснулся своим бокалом бокалов Марии и Мейсона.

Хрусталь дважды мелодично прозвенел. Мейсон, еще не соображая, что делает, поднес бокал к губам и отпил глоток пенистого шампанского.

— Пей! Пей все! — кричал мистер Лоуренс.

Мейсон закрыл глаза и осушил бокал до дна.

Когда он открыл глаза, то ему показалось, что гостиная залита светом, хотя светильники работали в половину мощности. И Мейсон испугался.

«Я же не пил, я же не притрагивался к спиртному уже столько дней. Почему я выпил?», — он уставился на пустой бокал, по стенкам которого ползла пена.

Внезапно Мейсон понял, что испугался впервые за столько дней, испугался за себя, испугался из‑за того, что вновь выпил спиртное. В голове у него разливалось приятное тепло.

«Почему я до сих пор здесь?» — недоумевал Мейсон, глядя на то, как мистер Лоуренс приглашает Марию Лоуренс на танец.

— Не расстраивайся! — кричал он Мейсону, — следующий танец — твой. Извини, я не могу удержаться, я счастлив.

Мария включила магнитофон, зазвучала быстрая музыка и мистер Лоуренс увлек ее на середину гостиной. Он отплясывал так, словно это был последний день в его жизни и он хотел выложиться в танце до конца.

Мария сначала двигалась неуверенно, то и дело посматривала на Мейсона. Женщина почувствовала, что что‑то произошло в его душе, что‑то надломилось.

Но когда мистер Лоуренс схватил ее за руку и принялся кружить возле себя, Мария словно забыла о существовании Мейсона.

А он, почувствовав себя чужим среди какого‑то нервного напряженного веселья, взял свой сверкающий кейс и вышел в коридор.

Он уже собирался положить руку на звонок входной двери, как его остановил еле заметный зеленоватый свет, льющийся из детской.

Мейсон, осторожно ступая, приблизился к двери комнаты и заглянул внутрь. Ричард спал, подложив под голову кулак.

Над его кроватью покачивался самолет — модель пассажирского «боинга», подаренного мальчику на день рождения Ником Адамсом.

Мейсон качнул модель, и та принялась описывать круги над спящим мальчиком.

— Прости, — прошептал Мейсон, — но я ухожу, не прощаясь. Когда‑нибудь мы еще увидимся. А сейчас я должен идти, меня ждут дела.

Проходя по коридору, Мейсон украдкой заглянул в гостиную. Мистер Лоуренс и Мария все еще танцевали.

Мейсон выскользнул на улицу и посмотрел на ночное шоссе.

Из‑за холма поднималось сияние, оно росло, ширилось и вот две сияющие точки показались над зеркально–черным асфальтом. По шоссе мчалась запоздалая машина.

Мейсон, сжимая в руках кейс Ричарда Гордона, побежал к шоссе.

Он успел как раз вовремя, машина приблизилась к участку, проходящему недалеко от дома Марии Робертсон. Мейсон выскочил на середину шоссе и замахал руками. Автомобиль остановился.

Водитель, немолодой мужчина с седеющей шевелюрой с удивлением посмотрел на столь позднего попутчика.

— Вам куда, мистер? — с опаской крикнул он.

— На север, — ответил Мейсон, — садясь рядом с водителем.

— На север, так на север, — пробормотал тот и машина понеслась, набирая скорость.

— У вас красивый кейс, — сказал водитель, пытаясь завязать разговор.

— Да, это подарок моего лучшего друга.

— И, наверное, дорогой? — поинтересовался мужчина.

— В нем вся моя жизнь.

Пожилой водитель понял, что попутчик ему достался не из разговорчивых. Он решил сделать еще попытку разговорить его, когда проедут Сан–Бернардино.

А Мейсон обернулся и смотрел в заднее стекло на уменьшающийся дом Марии Робертсон.

— До свидания, Мария, — пробормотал он, опустил руку в карман и извлек маленький блестящий ключ от сейфа.

Он вертел его в пальцах и думал:

«Как все‑таки этот маленький ключик похож на крестик, который носят на груди».

А машина, шелестя протекторами по сухому асфальту, уносила Мейсона на север.

Но едва выехав за город, Мейсон попросил водителя остановиться.

— Что‑то случилось? Вам плохо? — осведомился водитель, но тут же выполнил просьбу Мейсона, и автомобиль съехал на обочину.

— Постойте немного, я выйду.

— Может быть, вам нужен врач?

— Нет, спасибо. Мне нужно побыть одному. Я хочу подумать.

— Что ж, воля ваша.

— Вот так будет лучше, — заметил Мейсон и выбрался из автомобиля.

На сиденье рядом с водителем остался лежать плащ. И поэтому водитель был спокоен.

Мейсон отошел от машины. Вокруг была ночь. На горизонте сияли, как рассыпанные щедрой рукой бриллианты, огни города.

Он долго смотрел на это сияние. Его мысли путались, он пытался сосредоточиться, но ему это никак не удавалось.

— Нельзя ли вернуться в город? — спросил Мейсон, садясь в машину.

— Как вам будет угодно, — водитель решил не перечить своему странному попутчику. Он почувствовал, что этот человек одинок и растерян.

— И еще. Не знаете ли вы, где можно взять машину напрокат? — спросил Мейсон.

— Почему не знаю? Знаю. Правда, уже поздновато.

— Так что, я не смогу достать машину?

— Попробуем, — водитель повернул ключ в замке зажигания и его автомобиль, взревев двигателем, резко развернулся на дороге и помчался в город.

— Мне обязательно нужна машина, — произнес Мейсон.

— Найдем, найдем, не беспокойтесь, — ответил водитель, поглядывая на задумчивый профиль своего пассажира.

Формальности по оформлению машины не заняли много времени. И вот уже через полчаса Мейсон сидел за рулем автомобиля.

Мейсон Кэпвелл крепко сжимал руль и вел свою машину дальше и дальше по городу, не понимая, куда и зачем он едет. Вокруг него мелькали огни, реклама, пылали фонари, мелькали желтым огнем светофоры.

Наконец он понял, что попал в район, где раньше никогда не был. Он остановил машину у тротуара и устало опустил голову на руль.

Он так сидел довольно долго и вдруг в лобовое стекло ему постучали.

Мейсон оторвал голову от руля и ничего не понимающим взглядом посмотрел на лицо немолодого полицейского.

— Что‑нибудь случилось, мистер? Вам плохо? Может позвать врача?

Мейсон Кэпвелл ничего не ответил. Он покачал головой.

— Спасибо, все в порядке.

— Тогда извините, а то я подумал, что вас, может, ограбили.

— Нет, меня никто не грабил.

— Тогда хорошо. А то в этом районе это случается часто.

Полицейский еще раз обошел машину, на всякий случай запомнил ее номер и лишь только после этого неспеша удалился.

Мейсон посмотрел на руку, где должны были быть часы.

— Ах, да, — он сокрушенно вздохнул.

«Куда же мне сейчас?» — думал Мейсон, положив голову на руль.

Мейсон огляделся по сторонам, прикидывая, куда нужно ехать.

Наконец, он махнул на все рукой, запустил двигатель и поехал вперед.

Один квартал сменял другой, безжизненные стены домов, какие‑то мусорные баки, корпуса заброшенных заводов. Все казалось безжизненным и пустынным.

А над городом всходила мертвенно–холодная луна, заливая все своим призрачным светом.

И вдруг свет фар его машины высветил из темноты портал небольшого старого неоготического собора.

Мейсон Кэпвелл резко остановил машину и посмотрел в небо на темнеющие силуэты крестов.

И тут он понял — это то, что ему сейчас нужно.

Ему не поможет никто — ни врач, ни друг. Лишь только священник, только он может облегчить его душу. Нужно обратиться к Богу.

И Мейсон с ужасом вспомнил, как давно он уже не был на исповеди, как давно не разговаривал со священником.

«Какой же я после этого верующий? — с горечью подумал он. — Может, поэтому со мной и случаются все эти несчастья? Но тогда бы они случались только со мной, а при чем здесь Марта, при чем здесь дети? За что на меня обрушились эти несчастья?

Мужчина сжал кулаки, потом потряс головой и снова взглянул на руку, где должны были быть часы.

«…Столько смертей? Несчастье должно делать человека чище, просветленнее. А ведь я, Мейсон Кэпвелл, нарушаю одну заповедь за другой».

Он выбрался из машины.

И медленно, тяжело ступая, стал подниматься по высоким ступеням, залитым серебристым лунным светом. Ступени были очень старыми, истоптанными тысячами прихожан.

«Сколько людей приходило сюда со своими бедами и несчастьями, горестями? И каждый из них надеялся и даже, быть может, находил успокоение, — думал Мейсон Кэпвелл. — Конечно находил, и я сейчас найду успокоение».

Его шаги гулко разносились под сводами пустынной галереи. Наконец, его рука нащупала тяжелое бронзовое кольцо и он, привалясь к двери, медленно толкнул ее.

Дверь со скрипом отворилась, и он увидел перед собой огромное распятие над алтарем. Вокруг распятия мерцало несколько свечей, и их живой теплый свет согревал душу и манил к себе.

Но Мейсон не нашел в себе сил дойти до алтаря. Он преклонил колено возле самого входа и осенил себя крестным знамением.

«Господи, спаси и помоги», — беззвучно зашептал молитву Мейсон Кэпвелл.

Но даже после молитвы он не посчитал себя достойным даже приблизиться к алтарю. Он стоял на коленях в проходе, закрывая лицо ладонями, и уже в который раз повторял слова молитвы.

Он обращался к Богу, прося о помощи.

Мейсон Кэпвелл шептал и шептал слова молитвы, изредка бросая взгляд на трепещущие огоньки свечи.

«Господи, помоги и спаси меня, спаси Марту, спаси детей, ведь я грешен, и я это знаю. Я каюсь в своих грехах и обещаю стать лучше, обещаю не нарушать твои заповеди, обещаю быть хорошим человеком».

Он исступленно, уже не вникая в смысл, бормотал слова.

Его мысли уносились куда‑то далеко.

Он вдруг увидел себя маленьким мальчиком, которого впервые привели к причастию.

Он вспомнил своих родителей и только сейчас понял, насколько уже немолод и как много пережил в своей жизни, и как много дорогих ему людей ушли в иной мир.

«Господи, прости меня еще и за то, что я давно не был на кладбище, за то, что я давно не навещал могилы своих близких, забыл о них, как бы вычеркнул из своей жизни».

По широкому проходу центрального нефа, тяжело ступая, шел очень старый священник. Его седые волосы казались серебряным нимбом над большой головой. Пальцы неспешно перебирали четки.

Мейсон Кэпвелл склонился еще ниже перед священником. Тот, подойдя к нему, несколько мгновений смотрел на кающегося грешника, потом положил свою тяжелую ладонь на плечо.

— Сын мой, у тебя какая‑то беда? — немного скрипучим голосом спросил священнослужитель.

— Да, да, святой отец, я грешен.

— Излей свою душу в молитве, излей, покайся, и Бог, возможно, простит тебя, поможет.

— Думаете, поможет?

— Да, он всемилостив, он прощает всем, — проскрипел где‑то над головой Мейсона Кэпвелла старческий голос. — Но он прощает только тех, кто покаялся в совершенных грехах, искренне и честно.

— Искренне и честно, — повторил слова священника Мейсон Кэпвелл.

— Может быть, ты хочешь исповедоваться, сын мой? — спросил священник.

Мейсон Кэпвелл задумался. Он не мог сразу же признаться во всех своих грехах.

— Нет, святой отец, простите меня, я еще не готов к исповеди.

— Бог тебя простит, сын мой.

— Я не достоин, — поправился Мейсон Кэпвелл.

— Здесь, в храме, нет достойных и недостойных, нет избранных и отверженных, здесь все равны. Мы все перед Богом одинаковы — и старые и молодые, и мудрые, и глупые. Мы все равны, потому что Бог для всех один, он всемогущ.

— Я хочу верить.

— Так что же тебе мешает?

— Я и сам не знаю.

— А ты подумай, спроси у себя.

— Хорошо.

Гулко прозвучали тяжелые шаги старого священника. Мейсону даже показалось, что он слышит дыхание старика.

Священник отошел к алтарю и припал на колени. Они начали молиться вместе.

На душе у Мейсона становилось спокойнее и светлее. Казалось, он обретает умиротворение, мысли уже не разлетались в разные стороны, они нанизывались одна на одну и были ясными и понятными. Мейсон Кэпвелл задавал сам себе вопросы и тут же находил ответ. Ему показалось, что кто‑то незримый и могущественный подсказывает и подсказывает их, шепчет на ухо.

И Мейсон продолжал молиться, не успевая изумляться тем изменениям, которые происходят с ним.

Наконец, старый священник тяжело поднялся с колен, вновь осенил себя крестным знамением, обернулся и в мерцающем свете алтаря двинулся к Мейсону Кэпвеллу.

Тот вновь склонился перед ним.

— Встань, сын мой.

Мейсон исполнил просьбу священнослужителя.

— Я вижу, ты уже немолод и очень много пережил.

— Да, святой отец, я действительно уже немолод.

— Но душа твоя еще жива, если ты нашел дорогу к храму.

Мейсон Кэпвелл стоял в проходе и озирался по сторонам.

В неверном свете он видел высокие витражи, возле колонн высились статуи епископов с длинными посохами в руках, со сводов на него смотрели детские улыбающиеся головки ангелов, осененные крыльями, и грозные лица сивилл.

— Возьми вот это, сын мой, — священник протянул Мейсону Кэпвеллу тяжелые истертые четки.

Мейсон с благодарностью припал губами к сухой руке священника.

— Спасибо, святой отец.

— Когда тебе будет тяжело, — промолвил священник, — они тебе помогут. Ты вспомни эту ночь, вспомни, как ты нашел дорогу к Богу. Ведь ты же не собирался в храм?

— Нет, не собирался, святой отец, — признался Мейсон Кэпвелл.

— Бог сам привел тебя сюда, — священник наставительно поднял указательный палец вверх.

Мейсон Кэпвелл проследил за этим движением и увидел большой треугольник на своде храма с всевидящим оком Господним.

Потом он осмотрелся.

Сквозь витражи пробивался свет беспокойного города и они казались живыми, они переливались, меняли форму и цвет. Они вибрировали в пространстве и казалось, весь собор наполнен их присутствием, шорохом одежд, звуками, дыханием людей, прошедших через эти своды.

И Мейсон Кэпвелл больше не чувствовал себя одиноким, он осознавал себя частью огромного правильного мира, созданного Господом. Он больше не считал себя хозяином положения, а лишь песчинкой, маленькой, но очень нужной в этом огромном космосе.

Он сжимал в руках каменные четки и чувствовал их прохладу, они придавали ему уверенность, уверенность в спасении, они наполняли его душу спокойствием.

И Мейсон Кэпвелл благодарно посмотрел на священника. Тот, как будто ничего между ними не было, обернулся и направился к алтарю, где вновь преклонил колени и принялся спокойно молиться. Мейсон слышал его неторопливый голос, тихие слова отчетливо звучали под сводами храма.

— Господи, я благодарю тебя за то, что ты привел под эти своды еще одного грешника и помог ему найти дорогу. Благодарю тебя за тот свет, который ты пролил на него. И еще я благодарю тебя за то, что ты вновь явил свое присутствие и показал свою силу, за то, что ты снова и снова убеждаешь меня в своем величии, за то, что ты помогаешь страждущим обрести веру.

Мейсон Кэпвелл, чувствуя себя уже лишним в храме, медленно удалился.

Но у самого порога он вновь остановился, словно какая‑то невидимая сила задержала его. Он преклонил колени и поцеловал холодный истертый камень пола.

Мейсон медленно ступал по высоким истертым ступеням лестницы, залитой лунным светом. И больше этот свет не казался ему призрачным и мертвенным. Он был полон жизни, пусть пока еще неясной и робкой, но он был, как свет надежды, пролитый в его душу Господом.

Он сел за руль, прижал четки к лицу и заплакал. Горячие слезы касались холодного камня, и Мейсон Кэпвелл никак не мог заставить себя сдержать рыдания.

Наконец, он успокоился, откинул голову на изголовье и взглянул на себя в зеркальце. Оттуда на него смотрело абсолютно незнакомое ему лицо: нет, черты были прежними, но выражение глаз…

Мейсон давно не помнил себя таким, его лицо казалось омытым дождем.

— Хорошо, что я пришел сюда — как‑то абсолютно буднично произнес он, садясь в машину и поворачивая ключ в замке зажигания.

Жизнь возвращалась в накатанную колею, но из нее Мейсону Кэпвеллу предстояло выбраться, и в этом уже никто не мог ему помочь ничем. Только он сам должен был сделать решительный шаг и выбраться из замкнутого лабиринта.

«Сколько еще я буду блуждать в потемках? — подумал Мейсон. — Но должен же быть где‑то выход? Он ждет меня, сегодня я увидел свет, и теперь моя душа готова к борьбе. Она готова ко всему: к страданиям и радости. Главное — я сам не изменюсь в зависимости от обстоятельств и уже ничто не может меня сломить».

Мейсон запустил двигатель и медленно поехал по улице. И странное дело — он сразу же понял, куда ехать. Через пару минут он оказался на одной из центральных улиц, и его автомобиль, набирая скорость, помчался к новой жизни.