ЭПИЗОД ИЗ ВРЕМЕН ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В АМЕРИКЕ

 

Глава I

Холод нехотя отпустил землю, и туман, поредев, поднялся с холмов, где, расположившись лагерем, спала армия. Когда все вокруг из мглисто-бурого стало вновь зеленым, армия начала просыпаться, тревожно вздрагивая в ожидании новостей. Она все время поглядывала на дороги, которые из длинных канав, полных жидкой грязи, постепенно превращались в обычные пути сообщения. У ног ее плескалась река, отливавшая в тени берегов янтарем. По ночам, когда вода становилась траурно-черной, багровые огни костров на противоположной стороне враждебно сверкали, точно глаза под насупленными бровями дальних холмов.

Долговязый солдат деловито спустился к реке — у него было похвальное намерение выстирать рубаху. Вернулся он бегом, размахивая ею, как флагом. Его распирало от желания поделиться новостью: ему сообщил ее приятель, вполне надежный парень, а тому сообщил некий осведомленный кавалерист, а тому сообщил брат — ординарец штаба дивизии, посвященный во все тайны. Вид у долговязого был значительный, как у герольда в золоте и пурпуре.

— Завтра выступаем, это точно, — торжественно объявил он солдатам на ротной линейке. — Идем вверх по реке, потом переправа, обход и удар с тыла.

Он тут же изложил внимательным слушателям подробный, многообещающий, блистательный план кампании. Как только он кончил, люди в синих мундирах, оживленно переговариваясь, кучками разбрелись по проходам между приземистыми бурыми лачугами. Негр-возчик, плясавший до этого на ящике из-под галет перед толпой гогочущих солдат, теперь остался в одиночестве. Приуныв, он плюхнулся на ящик. Дым лениво тянулся из множества труб самого диковинного вида.

— Брехня это! Бессовестная брехня! — громко заорал другой солдат. Его гладкое мальчишеское лицо пошло пятнами, он насупился и сунул руки в карманы. Новость он принял как личное оскорбление. — В жизни не поверю, что эта вонючая армия сдвинется с места. Мы здесь вроде как приросли. За две недели я раз восемь собирал пожитки, а мы все топчемся и топчемся на этом пригорке.

Долговязый, считая себя ответственным за новость, чуть не полез в драку с горластым.

Какой-то капрал начал громко чертыхаться. Только подумать, он как раз настелил у себя отличный деревянный пол, — жаловался он. — Всю весну остерегался, ничего не достраивал, чуяла душа, что армия вот-вот выступит. А потом решил, что они просидят тут до скончания века.

Солдаты бурно обсуждали новость. Кто-то с удивительной точностью изложил тайные планы главнокомандующего. Ему возражали, отстаивая другие планы кампании. Все орали друг на друга, каждый тщетно пытался привлечь внимание товарищей. Между тем солдат, принесший новость, с важным видом протиснулся вперед. Его осаждали вопросами.

— Что там стряслось, Джим?

— Снимаемся с места.

— Да ну, не ври! Откуда ты это взял?

— Хочешь верь, хочешь не верь, дело твое. Мне-то что?

Тон у него был такой, что невольно наводил на размышления. Ему готовы были поверить именно потому, что он не желал ничего доказывать. Люди не на шутку заволновались.

Совсем еще юный солдат напряженно ловил и слова долговязого и комментарии остальных. Досыта наслушавшись рассуждений об атаках и маршах, он ушел и через причудливую дыру в стене, заменявшую дверь, влез в свою лачугу. Его одолевали такие мысли, с которыми хотелось побыть наедине.

Он прилег на широкую скамью, занимавшую целую стену. В углу напротив, поближе к очагу, стояли ящики из-под галет — они заменяли стол и стулья. К дощатой стене была прилеплена картинка из иллюстрированного еженедельника, на колышках параллельно висели три винтовки. Повсюду была развешана амуниция, на кучке дров стояла оловянная посуда. Крышей служила свернутая палатка. Сквозь нее струились бледно-желтые теплые солнечные лучи. На заваленный хламом пол падала из оконца косая полоска белесого света. Иногда дым из очага, презрев глиняный дымоход, начинал валить прямо в помещение, и тогда этот растрескавшийся дымоход и поленья грозили пожаром всей хибарке.

Юноша был потрясен до глубины души. Итак, все же их отправляют на передовую. Быть может, уже завтра грянет бой и он примет в нем участие. Он старался поверить этому — и не мог. Ему трудно было привыкнуть к мысли, что он станет действующим лицом в одном из огромных мировых событий.

Он, конечно, всю жизнь мечтал о битвах, о каких-то неведомых кровавых схватках и дрожал от восторга, представляя себе вспышки выстрелов и сумятицу сражений. В воображении он уже побывал во многих боях. Народы благоденствовали, охраняемые его неусыпной отвагой. Но в трезвые минуты он считал войны багряными пятнами на страницах былого. Вместе с тяжелыми коронами и высокими замками они отошли в прошлое. Была когда-то в истории человечества эпоха войн, но ему казалось, что она давно и безвозвратно скрылась за горизонтом.

Его юношеские глаза недоверчиво смотрели из окон родного дома на войну в его собственной стране. Не может она быть настоящей. Он давно потерял надежду стать свидетелем битв, достойных древнегреческих героев. Такое никогда не повторится, — размышлял он. — Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты. А может быть, просто материальное благополучие держит страсти в узде.

Несколько раз он порывался уйти в армию. Страну будоражили рассказы о грозных событиях. Пусть у Гомера все это выглядит иначе, тем не менее сколько в них величия! Он читал о походах, осадах, стычках и горел желанием увидеть войну собственными глазами. В его распаленном мозгу одна за другой возникали монументальные, ослепительно яркие картины неслыханных деяний.

Но мать все время расхолаживала его. Она делала вид, что и его патриотизм и его военный пыл выглядят довольно глупо. Ей ничего не стоило сесть и тут же непреложно доказать ему, что на ферме он куда полез* нее, чем на поле боя. Она умела говорить так, что в каждом ее слове он чувствовал глубокую убежденность, И он свято верил, что в спорах с ним она исходит только из высоких принципов.

Но в конце концов он все же восстал против этого стремления то и дело окатывать холодной водой его раскаленное честолюбие. Газетные статьи, болтовня соседей и собственное воображение так взвинтили юношу, что удержать его на привязи стало невозможным. Армия и в самом деле здорово сражалась. Газеты чуть ли не ежедневно сообщали об окончательной победе.

Однажды вечером, когда он был уже в постели, ветер донес до него звон церковного колокола: какой-то энтузиаст изо всех сил раскачивал веревку, делясь таким способом со всей округой слухом — кстати, ложным — о великом сражении. Услышав этот глас народа, ликующего в ночи, юноша пришел в неистовое волнение. Немного погодя он отправился в спальню матери.

— Мама, я запишусь в армию.

— Не болтай чепухи, Генри, — ответила мать. Она натянула одеяло на лицо. На этом разговор и кончился.

И все же наутро он пошел в город, ближайший к их ферме, и записался в роту волонтеров, которая там формировалась. Когда он вернулся домой, мать доила пеструю корову. Рядом дожидались своей очереди еще четыре коровы.

— Мама, я записался, — робко сказал он.

— На все воля божья, Генри, — помолчав, ответила она и снова начала доить пеструю корову.

Когда юноша стоял на пороге с вещевым мешком за спиной, до того переполненный восторженными предвкушениями, что печаль разлуки с домашним очагом уже не умещалась в его сердце, он увидел, что по морщинистым щекам матери медленно катятся две слезы.

И все-таки она разочаровала его, ни слова не сказав о возвращении со щитом или на щите. Он заранее настроился на трогательную сцену. Он даже приготовил несколько фраз, которые, по его мнению, должны были прозвучать очень красиво. Но она расстроила его планы. Она ожесточенно чистила картошку и говорила:

— Смотри, Генри, береги себя на войне, смотри береги себя. И зря ты думаешь, что можешь одним махом всех мятежников перебить. Не можешь ты этого. Ты еще совсем несмышленый парнишка, а таких парнишек там тьма тьмущая, так что помалкивай и делай что тебе прикажут. Я-то знаю тебя, Генри.

Я тебе связала восемь пар носков, Генри, и положила лучшие твои рубашки, чтобы моему сыночку было тепло и хорошо, не хуже, чем другим солдатам. Как порвешь их, так сразу отсылай мне, я их зачиню.

И товарищей себе выбирай подумавши. В армии много дурных людей. Они там совсем сбились с толку, и им по душе верховодить молоденькими парнишками, которые в первый раз из дому уехали и без материнского присмотра остались, и они учат их пить и ругаться. Ты держись от них в стороне, Генри. И смотри не делай ничего такого, чтобы тебе передо мной стыдно было, когда я узнаю. Ты всякий раз думай, что я смотрю на тебя. И ничего худого тогда с тобой не случится.

И всегда помни, сынок, о своем отце, помни, что он спиртного в рот не брал и редко когда сквернословил.

Не знаю, Генри, что мне еще сказать тебе… Только не вздумай, сынок, ради меня от чего-нибудь увиливать. Если уж случится так, что тебе или на смерть идти, или что-нибудь бесчестное сделать, так ты поступай, как тебе совесть велит, потому что на многих женщин свалилась теперь такая беда, и господь не оставит нас в нашем горе.

Не забудь о носках и рубашках, сынок. И еще я положила тебе банку черносмородинного варенья, оно ведь твое любимое. До свидания, Генри. Береги себя и будь хорошим мальчиком.

Слушая ее, он, конечно, еле сдерживал нетерпение. Он ждал совсем другого, и пока она говорила, по его лицу было видно, что он недоволен. Попрощался он с каким-то чувством облегчения.

Но у калитки он все-таки оглянулся и увидел, что мать стоит на коленях среди картофельной шелухи. Поднятое к небу загорелое лицо было залито слезами, исхудалое тело дрожало. Ему вдруг стало стыдно за себя, и он ушел, повесив голову.

По дороге он завернул в школу — повидаться перед отъездом с друзьями. Они окружили его, полные удивления и восторга. Он чувствовал, какая пропасть отделяет его от них, и сердце его наполнялось тихой гордостью. Он и те его товарищи, которые надели синие мундиры, в один день стали необыкновенно значительными, и это было очень приятное ощущение. Они пыжились, как индюки.

Какая-то светловолосая девушка ужасно издевалась над его воинственным задором. Зато там была другая, темноволосая, и он пристально смотрел на нее, и ему показалось, что она притихла и погрустнела при виде его синего мундира и бронзовых пуговиц. Выйдя из школы в дубовую аллею, он оглянулся и увидел, что девушка стоит у окна и смотрит ему вслед. Она сразу отвела глаза и стала смотреть на небо сквозь ветви высокого дуба. Он заметил, как смущенно и потешно она вскинула голову. Потом он часто думал об этом.

По дороге в Вашингтон он чувствовал себя на верху блаженства. Везде их так кормили и так ими восхищались, что юноша и вправду поверил, что он — герой. Их поили кофе и до отвала кормили хлебом, холодным мясом, соленьями, сыром. Девушки ласково улыбались, старики хлопали по плечам, и он ощущал, как растет в нем воля к свершению воинских подвигов.

Кружными путями, беспрестанно останавливаясь, они добрались до места назначения, а потом потекли месяцы однообразной жизни в военном лагере. Он думал, что настоящая война — это кровавые бои с короткими передышками, чтобы солдаты могли поспать и поесть. Но с той поры, как полк прибыл на фронт, они стремились только к одному: как-нибудь согреться.

Мало-помалу он вернулся к прежним своим убеждениям. Битвы, достойные древнегреческих героев, отошли в прошлое. Люди стали не то лучше, не то трусливее. Светское и духовное воспитание подавило кровожадные инстинкты, а может быть, просто материальное благополучие держит страсти в узде.

Он научился относиться к себе как к незаметному участнику огромного парада синих мундиров. Он должен был по возможности заботиться о собственных удобствах — остальное его не касалось. В качестве развлечения он мог вертеть пальцами и гадать, чем набиты головы генералов. Кроме того, была муштра, и муштра, и смотры, и опять муштра, и опять смотры.

Неприятельские силы представлялись ему только в виде дозорных на том берегу реки. Эти загорелые, философски настроенные парни время от времени задумчиво палили в синемундирных дозорных. Когда их потом распекали за это, они обычно от души раскаивались и клялись всеми своими богами, что ружья выстрелили сами собой, не спросись хозяев. Стоя однажды ночью в дозоре, юноша перекинулся несколькими словечками с одним из них. Вражеский дозорный был слегка обтрепан, так искусно сплевывал, что всякий раз попадал точно между носками башмаков, и обладал неограниченным запасом безмятежной, детской самоуверенности. Юноше он понравился.

— Янки, ты парень что надо, — сказал дозорный, и эти слова, услышанные в ночном безмолвии, заставили его на мгновение пожалеть о том, что идет война.

Бывалые солдаты наперебой рассказывали ему всякие истории. Они говорили об устрашающих ордах бесшабашной солдатни, о полчищах усачей в серых мундирах, которые ругались на чем свет стоит, с неслыханной отвагой жевали табак и, подобно гуннам, все сметали на своем пути. Другие повествовали о голодных оборванцах, которые палили из ружей просто с отчаяния. «Да они на самого черта набросятся, только бы вещевым мешком разживиться! При эдакой голодухе им долго не продержаться!» После таких рассказов юноше начинали мерещиться обтянутые окровавленной кожей скелеты, на которых болтались дырявые, выцветшие мундиры.

Все-таки он не совсем доверял бывалым солдатам, потому что они любили постращать желторотую молодежь. Они все время толковали о выстрелах, дыме, крови, но как тут разобраться, где правда, а где ложь? Они то и дело обзывали его сопляком, и полностью полагаться на их слова не следовало.

Так или иначе, но он уже начал понимать, что судить противника нужно не столько по внешности, сколько по решимости сражаться, а эту решимость никто и не пытался отрицать. Юношу заботила более серьезная проблема. Он сосредоточенно размышлял над ней, лежа на своей койке. Он пытался с математической точностью доказать себе, что не удерет с поля боя.

До сих пор такая мысль ни разу не приходила ему в голову. Многое в жизни он принимал на веру, считая, что из любой переделки сможет выйти победителем, и не задумываясь, какими путями и средствами достигнет этого. Но тут речь шла о чем-то очень для него важном. Он вдруг понял, что в разгаре боя может дезертировать. Он вынужден был признаться, что понятия не имеет о том, как будет вести себя в сражении.

Еще совсем недавно он не допустил бы этой мысли даже на порог своего сознания, но теперь от нее уже нельзя было отмахнуться.

Он испытывал нечто похожее на панический страх. Чем яснее рисовался ему бой, тем отчетливее он видел, какие ужасы ему предстоит там изведать. Он никак не мог представить себе, что будет стойко держаться среди опасностей, крадущихся к нему со всех сторон. Тщетно пытался он вернуться к своим мечтам о героях со сломанными шпагами; во мраке надвигающейся грозы он чувствовал, что все это — пустые бредни.

Он вскочил с койки и начал беспокойно расхаживать по лачуге.

— Боже милостивый, что это со мной делается? — вслух спросил он.

Он понимал, что в час испытания те правила, по которым он собирался жить, ему не помогут. Бесполезным оказалось и все, что он знал о себе. Он стал неизвестной величиной. Придется ему снова, как в ранней юности, ставить над собой опыты. Нужно собрать побольше сведений о себе и быть все время начеку, иначе эти неведомые ему самому свойства навеки опозорят его.

— Боже милостивый! — растерянно повторил он.

Но тут в дыру ловко влез долговязый, а за ним и горластый. Они продолжали пререкаться.

— А я говорю, что правда, — твердил долговязый. — Хочешь верь, хочешь не верь, мне-то что? — Он выразительно махнул рукой. — Твое дело маленькое: сиди себе и помалкивай. И очень скоро уразумеешь, кто тут был прав.

Его товарищ что-то упрямо промычал. Он задумался на секунду, видимо подыскивая ответ поязвительней, потом сказал:

— Что ж, выходит, ты знаешь все на свете?

— Когда это я говорил, что знаю все на свете? — сердито возразил долговязый. Он принялся аккуратно укладывать пожитки в вещевой мешок.

Юноша, все еще беспокойно бродивший взад и вперед, остановился и опустил глаза на деловито склоненную фигуру товарища.

— Джим, скажи правду, нас действительно поведут в бой? — спросил он.

— А как же! — ответил долговязый. — А как же! Погоди до завтра и такое сражение увидишь, какое никому и не снилось. Ты только погоди.

— Дьявольщина! — сказал юноша.

— На этот раз драка будет заправская, братец, драка что надо, — продолжал долговязый таким тоном, точно собирался облагодетельствовать этим боем своих друзей.

— Чушь! — буркнул из угла горластый.

— Слушай, а ты не думаешь, что это очередная утка? — снова спросил юноша.

— Как бы не так! — возмутился долговязый. — Как бы не так! С чего бы тогда вся кавалерия выступила сегодня утром? — Он с вызовом посмотрел на товарищей. Никто ему не возразил. — Сегодня утром выступила вся кавалерия, — повторил он. — Говорят, в лагере ни одного кавалериста не осталось. Их должны перебросить в Ричмонд, или как его там, пока мы будем управляться с пехотой. В общем, какую-то хитрость придумали. И в полку тоже приказ уже получен. Мне об этом сегодня шепнул парень, который сам был около штаба, когда туда привезли приказ. И теперь весь лагерь поднят на ноги — этого разве только слепой не заметит.

— Вздор! — сказал горластый.

Юноша помолчал. Потом снова обратился к долговязому:

— Джим!

— Чего тебе?

— Думаешь, полк не осрамится?

— Они будут драться как черти, когда дойдет до дела, — с ледяным спокойствием ответил тот. Он говорил о себе и своих однополчанах только в третьем лице. — Конечно, все над ними потешаются, дескать — желторотые и всякая такая штука, но драться они будут как черти.

— А вдруг кто-нибудь удерет? — настаивал юноша.

— Может, и удерет — без таких ни в одном полку не обходится, особенно раз они еще не нюхали пороху, — снисходительно заметил тот. — Конечно, может случиться, что и все побегут, если сразу станет очень горячо, а потом, может, и остановятся и снова полезут в драку. Чего вперед загадывать? Конечно, они еще необстрелянные и с одного маху всех мятежников им не одолеть, но я-то думаю, драться они будут не хуже других. Так я полагаю. Говорят, в полку одни сопляки и всякое прочее, но парни у нас что надо, и почти все будут драться не за страх, а за совесть, когда привыкнут к выстрелам, — закончил он, сделав особое ударение на последних четырех словах.

— Можно подумать, что ты знаешь… — пренебрежительно начал горластый. Долговязый злобно обернулся к нему. Последовала короткая перебранка, во время которой оба награждали друг друга затейливыми эпитетами.

— Джим, а тебе приходило когда-нибудь в голову, что и ты можешь удрать? — прервал их юноша и тут же рассмеялся, точно его вопрос был веселой шуткой. Горластый тоже захихикал.

Долговязый махнул рукой.

— Как тебе сказать, — веско произнес он, — там такое может быть пекло, что и Джиму Конклину станет жарко, и если все парни начнут улепетывать, надо думать, и я задам стрекача. А уж если я покажу пятки, так будь спокоен, сам черт меня не догонит. Но если все будут стоять на месте и стрелять, буду стрелять и я. Это как пить дать. Можешь на меня положиться.

— Чушь! — сказал горластый.

Юноша, о котором мы рассказываем, был глубоко признателен долговязому за его слова. Он боялся, что все необстрелянные солдаты, кроме него, спокойны и уверены в себе. Теперь он немного утешился.

 

Глава II

Наутро юноша убедился, что его долговязый товарищ опередил события и оказался просто болтуном. С особенной яростью обрушились на долговязого его наиболее горячие сторонники; посмеивались над ним и те, кто с самого начала не поверил ему. Долговязый подрался с парнем из Четфилд Корнерс и основательно отлупцевал его.

Таким образом, вопрос, волновавший юношу, остался открытым. Более того — ответ на него тягостно откладывался. Слух о близком бое породил в юноше тревожную неуверенность. Озабоченный этой новой для него проблемой, он тем не менее принужден был вернуться к прежнему состоянию, то есть вновь стать незаметным участником парада синих мундиров.

Целыми днями он ломал себе голову, но эти размышления приводили его к самым печальным выводам. Он понял, что ничего не может выяснить. Подумав еще, он пришел к заключению, что единственный способ проверить себя — это ринуться в схватку и там понаблюдать, фигурально выражаясь, за достоинствами и недостатками своих ног. С великой неохотой он признал, что если будет сидеть в тылу, пуская в ход лишь палитру и кисть своего воображения, то ничего о себе не узнает. Как химику, решающему научную задачу, нужны всевозможные вещества, так и ему нужны выстрелы, кровь и опасность. Поэтому он так нетерпеливо ждал дня испытания.

А пока что он неустанно сравнивал себя с товарищами. Рассуждения долговязого вселили в него некоторое спокойствие. Юноша знал его с самого детства и не допускал мысли, что может опозориться в деле, из которого тот выйдет с честью; поэтому душевная безмятежность долговязого отчасти вернула ему потерянную было веру в себя. Все же его смущала мысль, что, возможно, его друг заблуждается на свой счет, или же, наоборот, что он самой судьбой предназначен для свершения воинских подвигов, хотя до сих пор влачил мирное, безвестное существование.

Юноша мечтал поговорить с кем-нибудь, кто так же сомневался бы в себе, как он. Они благожелательно сравнивали бы свои переживания, и как это облегчило бы ему жизнь!

Он пробовал задавать наводящие вопросы товарищам, выведывая, у кого из них подавленное настроение, но ни разу никто даже обиняком не признался ему в страхах, втайне одолевавших его самого. Заговорить прямо о своем смятении он не решался, опасаясь, что не слишком совестливый наперсник сочтет выгодным отмолчаться, а потом с высоты своего превосходства его же и высмеет.

Насчет своих товарищей он придерживался крайне противоречивых взглядов. Иногда он склонялся к тому, что все они герои. Вернее, он почти всегда считал в душе, что другие стоят куда больше, чем он. Юноша вполне допускал, что человек, как будто ничем не примечательный, может обладать огромным запасом мужества, невидимого для окружающих. Хотя многих своих однополчан он знал с детства, ему порой начинало казаться, что он неправильно судит о них. Потом его настроение менялось, он издевался над собой за подобные мысли и убеждал себя, что эти люди тоже волнуются и трусят, но умеют это скрыть.

Он был в таком смятении, что ему становилось не по себе, когда в его присутствии солдаты говорили о предстоящем бое только как о драматическом действии, которое должно разыграться у них на глазах. Их лица выражали такое нетерпеливое ожидание, что он нередко подозревал этих людей в лицемерии.

Тут же он начинал казнить себя за постыдную подозрительность. Временами угрызения совести так мучили его, что он места себе не находил, считая себя преступником, посягнувшим на богов общественного мнения.

Ему было так тяжело, что он все время возмущался недопустимой, на его взгляд, медлительностью генералов. Пока они прохлаждаются на берегу реки, он изнемогает под бременем своей великой проблемы. Он во что бы то ни стало должен ее решить. Ему не под силу эта ноша, думал он. Иногда его гнев на штабистов доходил до такого накала, что он начинал ворчать и браниться на весь лагерь не хуже какого-нибудь испытанного в боях вояки.

Но все же наступило такое утро, когда он стал в ряды походной колонны. Люди переговаривались шепотом, гадая, куда их поведут, пересказывали давнишние слухи. В предрассветном сумраке мундиры солдат отливали густо-фиолетовым оттенком. С того берега на них по-прежнему смотрели багровые глаза. На востоке по небу протянулась желтая полоса, точно кто-то бросил ковер под ноги восходящему солнцу. На этом фоне четким черным силуэтом выступала гигантская фигура полковника на гигантском коне.

Из темноты доносился топот ног. По временам перед юношей возникали тени, похожие на шевелящихся чудищ. Казалось, протекла вечность, а полк продолжал стоять вольно. Юноша начал терять терпение. Все это делалось черт знает как. Сколько времени может еще длиться это ожидание?

Юноша напряженно смотрел в таинственный полумрак, и ему чудилось, что пройдет минута — и зловещая дал* озарится вспышками выстрелов и он услышит раскаты завязавшегося сражения. Вглядываясь в багровые глаза на том берегу, он подумал, что они ширятся, как глаза подползающих драконов. Он повернулся к полковнику как раз в ту секунду, когда тот поднял гигантскую руку и спокойно провел ею по усам.

Наконец с дороги у подножия холма донесся стук копыт. Должно быть, везут приказ выступать. Затаив дыхание, юноша подался вперед. Волнующее цоканье становилось все громче, эхом отдаваясь в его душе. Всадник, бряцая оружием, подскакал к полковнику и осадил коня. Они обменялись отрывистыми словами. Люди в первых рядах вытягивали шеи, чтобы лучше слышать.

Всадник круто повернул лошадь и уже на скаку бросил через плечо:

— Не забудьте сигары!

Полковник что-то пробормотал в ответ. Юноша так и не понял, какое отношение имеют сигары к войне.

Через минуту полк, извиваясь, вступил в темноту. Теперь он напоминал чудовищную многоножку. Было холодно и промозгло. Влажная трава шуршала под ногами, как шелк.

Стальные щетины на спине этой огромной ползущей рептилии порою вспыхивали и переливались холодным блеском. С дороги доносились лязг и скрежет: там везли неповоротливые орудия.

То и дело спотыкаясь, люди не переставали судить и рядить. Слышались приглушенные споры. Какой-то солдат упал, и когда он потянулся за винтовкой, товарищ наступил ему на руку. Тот, кому отдавили пальцы, громко и злобно выругался. Кругом тихонько захихикали.

Потом они вышли на дорогу, и идти стало легче. Впереди темной массой двигался чужой полк, позади, позвякивая оружием, тоже тянулись воинские части.

Занимался день, разливаясь за их спинами желтоватым светом. Потом, смягчив все очертания, хлынули первые солнечные лучи, и юноша увидал, что зеленую землю прорезают две длинные, узкие черные колонны войск: их головы уже исчезли за вершиной ближнего холма, а хвосты еще не появились из леса. Они были как змеи, выползающие из пещеры ночи.

Реки не было видно. Долговязый расхвастался, доказывая, что проявил незаурядную дальновидность. Несколько человек начали бурно уверять, что полностью разделяли его взгляды, и тоже хвастались. Другие говорили, что прогнозы долговязого не оправдались. Они выдвигали собственные теории. Снова разгорелся ожесточенный спор.

Юноша не принимал в нем участия. Он шагал, не слишком соблюдая равнение, занятый все той же проблемой. Он никак не мог отвлечься от этих мыслей. Подавленный, угрюмый, он исподлобья поглядывал по сторонам. Иногда он всматривался вдаль и вслушивался, не раздастся ли грохот выстрелов.

Но длинные змеи переползали с холма на холм, а дыма все еще не было видно. Ветер относил серовато-коричневое облако пыли вправо. Небо над головой было неправдоподобно синее.

Юноша изучал лица соседей, стараясь отыскать на них отпечаток того чувства, которое испытывал сам. Но результаты наблюдений не радовали его. Воздух был так жгуче-свеж, что роты «старичков» шагали бодро, словно под звуки песни. Подтянулся и полк желторотых. Солдаты заговорили о победе, как о чем-то несомненном. Долговязый торжествовал и злорадствовал. Их явно ведут в тыл неприятелю. Все снисходительно сочувствовали частям, оставшимся на берегу реки, и поздравляли друг друга с тем, что вошли в ударную группу.

Юноша, чувствуя себя отщепенцем, еще больше мрачнел от веселых, соленых словечек, передававшихся из шеренги в шеренгу. Полковые остряки прямо из кожи вон лезли. Полк шагал в такт смеху.

Горластый солдат отпускал в адрес долговязого такие язвительные замечания, что остальные хохотали до слез. Они как будто совсем не помнили, куда их ведут. Бригады дружно смеялись, полки гоготали.

Один толстый солдат попытался угнать лошадь со двора фермы. Он рассчитывал навьючить на нее вещевой мешок. Он уже вел на поводу свою четвероногую добычу, как вдруг из дома выскочила девушка и вцепилась в гриву коня. Началась перебранка. Раскрасневшись, блестя глазами, девушка стояла неподвижно, как статуя бесстрашия.

Полк, отдыхавший в это время у обочины, завопил и единодушно принял сторону девушки. Люди так увлеклись этой схваткой, что и думать забыли о другом, большем сражении, в котором им всем придется участвовать. Они глумились над вороватым толстяком, критически — оценивали особенности его телосложения и с неистовым пылом защищали права девушки.

Из толпы неслись настойчивые советы:

— А ты его шестом, шестом!

Толстяк отступил, оставив лошадь на поле боя; его встретили мяуканьем и свистом. Полк был в восторге от его поражения. Солдаты громко поздравляли девушку, а она, тяжело дыша, смотрела на них с вызовом и недоверием.

В сумерки командиры, разбив колонну, отвели полки в поле на отдых. Земля мгновенно покрылась палатками, словно невиданными растениями. Огни костров, похожие на алые редкостные цветы, испятнали вечерний полумрак.

Насколько это было возможно, юноша старался избегать разговоров с однополчанами. Вечером он отошел на несколько шагов от лагеря, и его сразу окружил мрак. Было что-то сверхъестественное, что-то сатанинское в зрелище множества кроваво-красных огней, на фоне которых взад и вперед скользили силуэты солдат.

Он лег на землю. Травинки нежно касались его щеки. В ветвях высокого дерева запуталась луна. Окутанный скользящим безмолвием ночи, он ощутил безмерную жалость к себе. В легких порывах ветра таилась ласка, и юноше казалось, что в этот его трудный час даже темнота полна глубоким сочувствием к нему.

Он хотел одного: вернуться к себе на ферму и целые дни ходить из дома в хлев, из хлева на поле, с поля в хлев, из хлева в дом. Он вспомнил, как часто проклинал пеструю корову и ее товарок, когда ему приходилось доить их, как часто вскакивал с табурета и злобно опрокидывал его. Теперь ему чудилось, что коровьи головы окружены ореолом счастья, и за возможность снова увидеть их он отдал бы все бронзовые пуговицы всей страны. Он говорил себе, что в нем нет настоящей воинской закваски, и всерьез размышлял над коренным различием между ним и теми людьми, которые, как злые духи, бродили вокруг костров.

Шорох травы прервал его думы, и, подняв голову, он увидел горластого.

— Эй, Уилсон! — позвал он.

Тот подошел и остановился над ним.

— Это ты, Генри? Что ты тут делаешь?

— Да так, думаю, — сказал юноша.

Горластый присел рядом и осторожно раскурил трубку.

— Ты, я вижу, загрустил, друг. Вид у тебя, прямо скажем, неважный. Что это с тобой творится?

— Ничего не творится, — ответил юноша.

Горластый пустился в рассуждения о предстоящей встрече с неприятелем.

— Теперь шалишь, им от нас не уйти! — При этих словах его мальчишеское лицо расплылось в радостную улыбку, голос восторженно зазвенел. — Теперь им от нас не уйти! Уж мы им, чертям собачьим, наложим! Говоря по правде, — добавил он тоном куда более сдержанным, — до сих пор не мы им, а они нам накладывали. Но теперь наш черед.

— Что-то мне помнится, будто ты совсем недавно возражал против нашего выступления, — сухо заметил юноша.

— Ты не так меня понял, — возразил тот. — Я не против выступления, лишь бы оно кончилось доброй дракой. Но я бешусь, когда нас гоняют то туда, то сюда, а толку никакого, только потертые ноги да собачий голодный паек.

— Джим Конклин говорит, что сейчас драка начнется нешуточная.

— На этот раз он прав, хотя как оно все получится, я пока даже представить себе не могу. Знаю только, что дело будет настоящее, и мы им покажем, не сомневайся. Эх, и поддадим же мы им коленом под зад!

Он вскочил и начал взволнованно расхаживать. Охваченный порывом энтузиазма, он двигался как-то особенно гибко. Вера в победу придавала ему мужество, силу, непреклонность. Он смотрел в будущее ясным, горделивым взором, а когда бранился, у него был вид заправского ветерана.

Несколько секунд юноша молча следил за ним. Когда он заговорил, голос у него был горький, как хина.

— Надо думать, ты совершишь геройские подвиги.

Горластый затянулся трубкой и задумчиво выпустил облако дыма.

— Не знаю, — ответил он с достоинством. — Не знаю. Постараюсь быть не хуже других. В лепешку расшибусь, а постараюсь. — Ему, видимо, нравилась собственная скромность.

— Как ты можешь знать, что не удерешь оттуда? — спросил юноша.

— Удеру? — изумился тот. — Удеру? А с чего мне удирать? — Он рассмеялся.

— Ты же сам знаешь, — сказал юноша, — сколько стоящих парней тоже собирались совершить невесть что, а как дошло до дела, так только пятки засверкали.

— Бывало и такое, — ответил тот. — Только я не удеру. Плакали денежки того, кто побьется об заклад, что я покажу пятки. — Он уверенно мотнул головой.

— Чушь какая! — сказал юноша. — Ты что же, храбрее всех на свете?

— Да брось ты! — возмущенно крикнул горластый. — Разве я это сказал? Я сказал, что буду воевать как положено, только и всего. И буду. А ты-то сам кто такой? Подумаешь, тоже вообразил себя Наполеоном Бонапартом! — Бросив на юношу сердитый взгляд, он зашагал прочь.

— Ну, чего ты, чего в бутылку полез? — кричал ему вслед юноша, но тот ушел, ничего не ответив.

Юноша почувствовал себя совсем одиноким, когда его разобиженный товарищ исчез из виду. Пытаясь найти хоть что-нибудь общее в их точках зрения, он снова потерпел неудачу, и теперь ему стало еще хуже, чем раньше. Эта проклятая проблема терзает, как видно, его одного. Он урод, отщепенец.

Он медленно побрел к своей палатке и растянулся на одеяле рядом с похрапывающим долговязым солдатом. В темноте перед ним заплясало видение тысячеязыкого страха, который будет неумолчно что-то нашептывать ему на ухо и заставит убежать с поля боя, в то время как другие хладнокровно сделают все, что им поручила страна. Он признавался себе, что не сладит с этим чудовищем. Каждый нерв в его теле превратится в ухо и будет прислушиваться к голосу страха, тогда как все остальные солдаты останутся глухи и невозмутимы.

Эти мысли были так мучительны, что на лбу у юноши выступил пот. Между тем до его слуха все время доносились негромкие, спокойные слова:

— Ставлю пять.

— Всего шесть.

— Семь.

— Ответил.

Он следил за алыми отсветами пламени на белых стенах палатки до тех пор, пока не уснул, обессиленный и вконец больной от этих непрерывных душевных терзаний.

 

Глава III

Следующей ночью войсковые колонны, похожие на фиолетовые полосы, переправились по двум понтонным мостам через реку. Полыхающее пламя костров окрашивало воду в винно-красные тона. Отсветы, ложась на спины движущихся солдат, вспыхивали порой то серебряными, то золотыми блестками. На фоне неба рисовались волнистые контуры темных таинственных холмов противоположного берега. Ночь голосами насекомых пела свой торжественный гимн.

После переправы юноша вбил себе в голову, что из хмурых пещер леса на них вот-вот ринутся грозные полчища. Он все время вглядывался в темноту.

Но полк благополучно добрался до привала, и солдаты уснули непробудным сном утомленных людей. Утром командиры, еще полные энергии, выстроили их и быстрым маршем повели по узкой дороге, углублявшейся в лес.

Этот стремительный переход почти стер с полка тот особый отпечаток, по которому сразу можно узнать свежесформированные части.

Люди устали и по пальцам отсчитывали милю за милей. «Только и проку, что стертые ноги да собачий голодный паек», — сказал горластый. Солдаты потели и ворчали. Потом они побросали рюкзаки. Одни равнодушно оставляли их на дороге, другие старательно прятали, уверяя, что при первой возможности вернутся за ними. Многие сняли фуфайки. Теперь почти все несли только самую необходимую одежду, одеяла, вещевые мешки, манерки, оружие и патроны.

— Мы можем есть и можем стрелять, — сказал юноше долговязый. — А большего нам и не положено.

Обученная лишь теории неповоротливая пехота вдруг превратилась в пехоту легкую и подвижную, уже умудренную практикой. Избавившись от лишнего груза, люди почувствовали прилив сил. Но он достался им ценой утраты дорогих рюкзаков и, в общем, очень хороших фуфаек.

Все же разница между ними и солдатами-ветеранами не совсем стерлась. Полки ветеранов были очень малочисленны. Когда полк желторотых прибыл на место, к ним подошло несколько «старичков», оказавшихся поблизости, и один из них, обратив внимание на длину колонны, крикнул:

— Эй, ребята, какая это бригада? — Когда ему ответили, что это вовсе не бригада, а полк, «старички» только развели руками и со смехом воскликнули — О господи!

Кроме того, почти на всех желторотых были одинаковые кепи, а в полковых кепи воплощается история головных уборов за многие годы. И золотые буквы на полковом знамени не потускнели, они были новые и красивые, а древко блестело потому, что знаменосец обычно протирал его маслом.

Армия снова застряла на месте, словно собираясь с мыслями. Мирный запах сосен щекотал ноздри солдат. По лесу разносились монотонные удары топора. Насекомые, покачиваясь на былинках, как-то по-старушечьи жужжали. Юноша вернулся к теории синемундирного парада.

Но вот однажды на сереньком рассвете долговязый потянул его за ногу, и, еще не совсем очнувшись от сна, он вдруг оказался на лесной дороге и побежал вместе со своими однополчанами, уже задыхающимися на бегу. Манерка ритмично ударяла его по бедру, вещевой мешок мягко покачивался, ружье слегка подскакивало на плече при каждом шаге и норовило сбить кепи с головы.

До него доносились отрывистые, тихие замечания:

— Это еще… что… такое?

— Куда это… к черту… мы бежим?

— Билли… да не наступай мне на пятки… Бежишь… как корова.

Раздался пронзительный голос горластого:

— Какого дьявола они так спешат?

Юноше казалось, что сырой утренний туман расступается под натиском массы бегущих солдат. Вдруг откуда-то донесся треск выстрелов.

Он был ошеломлен. Он бежал, окруженный со всех сторон товарищами, и изо всех сил старался думать, но при этом твердо помнил, что стоит ему упасть — и задние его сомнут. Все его способности были ему нужны сейчас только для того, чтобы огибать препятствия или преодолевать их. Толпа несла его.

Солнце разлило свои не терпящие тайн лучи, и, один за другим, стали видны полки, словно вооруженные воины, выросшие из-под земли. Юноша понял, что пришло его время. Сейчас он пройдет проверку. Перед лицом великого испытания он на секунду почувствовал себя младенцем, почувствовал, как до ужаса проницаема плоть, облекающая его сердце. Улучив минуту, он осторожно оглянулся.

Тотчас ему стало ясно, что улизнуть отсюда не удастся. Полк замыкал его в себе. К тому же существовали железные законы общественного мнения, и они сжимали его с четырех сторон. Юноша был заключен в движущийся ящик.

Обнаружив это, он вдруг понял, что ему никогда не хотелось воевать. В армию он пошел не по доброй воле. Его безжалостно втянуло в нее правительство. А теперь его волокут на бойню.

Полк сбежал с откоса и вброд переправился через ручей. Печально и медленно струилась одетая черной тенью вода, а из нее на людей пристально смотрели белоглазые пузырьки воздуха.

Когда они взбирались на противоположный берег, начала бить артиллерия. Юноша ощутил такое острое любопытство, что все остальное вылетело у него из головы. Он вскарабкался на откос с быстротой, которой мог бы позавидовать любой самый кровожадный вояка.

Он надеялся увидеть настоящую битву.

Перед ним простирались полоски полей, охваченных и стиснутых лесами. В траве и среди древесных стволов залегали группы и колышущиеся цепи солдат, которые то и дело вскакивали и мчались вперед, стреляя куда попало. Темная линия передовых позиций проходила по залитой солнцем поляне, отливавшей оранжевым цветом. Вдалеке трепетало знамя.

На откос уже взбирались другие полки. После короткой заминки бригада, рассыпавшись на боевые цепи, медленно двинулась через лес по направлению к отступающим стрелкам, которые то исчезали из виду, то снова появлялись. Они все время что-то сосредоточенно делали, похожие на пчел, занятых своими маленькими распрями.

Юноша старался ничего не упустить. Он не замечал ни деревьев, ни веток и даже забыл о своих ногах, которые то спотыкались о камни, то путались в кустах шиповника. Передвигающиеся батальоны казались ему жуткими алыми нитями, которые вплетаются в чудесную нежно-зеленую и коричневатую ткань. Нет, это место никак не подходило для поля боя.

Он не мог отвести глаза от стреляющих солдат. Они палили в заросли, в дальние, отчетливо видные деревья, и юноша понимал, что каждый выстрел может стать причиной трагедии — скрытой, неведомой, величавой.

Раз они наткнулись на труп солдата. Он лежал навзничь, уставившись в небо. На нем была мешковатая форма желто-коричневого цвета. Юноша обратил внимание на подметки его башмаков: они износились до того, что стали не толще почтовой бумаги. Из большой дыры жалостно торчал мертвый палец. Судьба предала солдата: когда он умер, она выставила на обозрение врагам нищету, которую при жизни он, быть может, скрывал даже от друзей.

Незаметно расступаясь, солдаты обходили труп. Мертвец, став неуязвимым, требовательно заявлял о своих правах. Юноша пристально посмотрел в пепельно-серое лицо. Ветер играл темно-рыжей бородой, и она шевелилась, словно чья-то рука поглаживала ее. Юноше смутно захотелось ходить и ходить вокруг трупа и смотреть на него: жажда живого прочесть в мертвых глазах ответ на вопрос.

Душевный подъем, охвативший юношу, когда он увидел поле боя, исчез бесследно. Его любопытство было удовлетворено. Если бы с откоса перед ним открылась захватывающая картина битвы во всей ее яростной красоте, он, возможно, с криком бросился бы в атаку. Но они слишком спокойно шли среди обступившей их природы. У него была возможность подумать, было время заглянуть в себя и разобраться в своих ощущениях.

Странные мысли зароились у него в мозгу. Пейзаж не радовал его. Напротив, он ему угрожал. Дрожь пробежала по спине юноши, и, говоря по правде, ему показалось, что с него вот-вот свалятся штаны.

Мирный дом среди дальних полей, казалось, предвещал недоброе. В лесных тенях крылась угроза. Юноша всем своим существом чувствовал, что за любой прогалиной могут сидеть в засаде свирепоглазые воины. У него мелькнула мысль, что генералы сошли с ума. Это западня. Лес того и гляди ощетинится штыками винтовок. С тыла появятся стальные полки. Он и его товарищи обречены на гибель. Генералы просто тупицы. Неприятель одним махом уничтожит все войско. Юноша испуганно оглянулся, уверенный, что смерть уже подкрадывается к нему.

Его сверлила мысль, что необходимо сейчас же выскочить из рядов и предупредить товарищей. Нельзя допустить, чтобы их перебили, как свиней, а это непременно случится, если им не сказать об опасности. Генералы, эти безмозглые идиоты, загнали их в ловушку. Во всей армии только он один зрячий. Он выступит вперед и обратится к солдатам с речью. Страстные, потрясающие слова уже дрожали у него на губах.

Войсковая колонна, расколотая рельефом местности на мелкие подразделения, спокойно ползла по лесам и полям. Юноша окинул взглядом идущих рядом и почти на всех лицах увидел выражение глубокой сосредоточенности, как будто люди были заняты каким-то необычайно интересным исследованием. У нескольких человек вид был до того воинственный, точно они уже сражались с врагом. Иные ступали как по тонкому льду. Но в большинстве своем эти солдаты, впервые шедшие в бой, были тихи и погружены в себя. Им предстояла встреча с войной, с этим багряным зверем, с этим раздувшимся от крови богом. Их мысли были поглощены целью похода.

Юноша подавил уже готовый сорваться крик. Он понял, что даже если солдаты дрожат от страха, они все равно посмеются над его предостережениями. Они начнут глумиться над ним и забрасывать на ходу чем попало. Если считать, что опасность существует только в его воображении, то после таких исступленных призывов его все сочтут трусом.

Тогда он повел себя как человек, обреченный в одиночестве нести ответственность за то, о чем другие и не подозревают. Он трагически поднимал глаза к небу и еле волочил ноги.

Неожиданно на него налетел молоденький лейтенант из их роты и начал колотить его эфесом сабли.

— Эй ты, молодчик, не вылезай из рядов! И не пытайся спрятаться, все равно ничего не выйдет! — кричал он громко и очень нагло.

Юноша незамедлительно ускорил шаги. Он ненавидел лейтенанта — тот явно был не способен оценить мыслящего человека. Грубый скот — вот что такое этот лейтенант.

Немного погодя бригада остановилась в лесу, озаренном словно собор. Суетливые стрелки все еще палили. Сквозь боковые приделы леса было видно, как стелется дым от выстрелов. Иногда он поднимался ввысь плотными белыми клубочками.

Во время привала многие солдаты начали насыпать перед собой небольшие холмики. В дело пошли камни, сучья, земля — все, что, по мнению людей, могло задержать пули. Кто насыпал холмик повыше, кто удовлетворялся совсем маленьким.

Из-за этих холмиков разгорелся спор. Одни считали, что в бою надо вести себя как на дуэли: стоя во весь рост, служить мишенью врагу. Они говорили, что их тошнит от всяких хитроумных предосторожностей. Другие в ответ посмеивались и показывали на фланги, где «старички» рылись в земле, как терьеры. Вскоре вдоль фронта полка протянулась настоящая баррикада. Но тут же пришел приказ сниматься с места.

Юноша был так возмущен, что даже забыл о своих страхах.

— Зачем же они притащили нас сюда? — обратился он к долговязому. Тот начал что-то сложно объяснять: он по-прежнему был полон спокойной веры, хотя и ему пришлось расстаться с маленьким бруствером из камней и грязи, на который он затратил немало труда и терпения.

Каждому солдату хотелось укрыться от опасности, и на новой позиции возникла новая линия небольших укреплений. Обедали они в третьем месте. Потом их увели и оттуда. Их гоняли с места на место безо всякой видимой цели.

Юноше постоянно, твердили, что первый бой совершенно меняет человека. Он горячо уповал на эту перемену, поэтому ожидание было для него такой мукой. Его била лихорадка нетерпения. Он находил, что генералы начисто лишены здравого смысла. Он стал жаловаться долговязому.

— Не могу я так больше, — кипятился он. — Ну, какого черта зря протирать подметки?

Он хотел вернуться в лагерь, — уж кто-кто, а он отлично понимает, что все это просто синемундирный парад, — или же броситься в бой и убедиться, что его опасения вздорны и что храбрости у него не меньше, чем у любого настоящего мужчины. Напряжение стало невыносимым.

Долговязый, отличавшийся философским складом характера, оглядел галету с куском свинины и беспечно сунул ее в рот.

— Наверно, мы должны разведать местность, — чтобы не подпустить их слишком близко, или обойти их, или еще что-нибудь в этом роде.

— Чушь! — сказал горластый.

— Ох! — воскликнул юноша, никак не успокаиваясь. — Я бы, кажется, на все согласился, только бы не валандаться целый день до потери сознания и к тому же без всякого прока.

— Я бы тоже согласился, — сказал горластый. — Неправильно все это. Говорю вам, если бы армией командовали люди с мозгами в голове…

— Да замолчите вы! — заорал долговязый. — Ты сопляк. Да, да, обыкновенный дурацкий сопляк. Без году неделя, как напялил на себя этот мундир, а туда же, рассуждаешь, как будто…

— Я сюда воевать пришел, — предал его горластый, — а не прогуливаться. Прогуливаться я могу и дома вокруг хлева, если придет охота.

Долговязый побагровел и с таким видом сунул в рот галету, словно, отчаявшись, принял яд.

Он начал жевать, и по лицу его снова разлилось выражение спокойствия и довольства. Не может человек злиться и ссориться, когда перед ним лежат галеты со свининой. Во время еды у долговязого всегда был такой вид, точно он наслаждался созерцанием того, что попало к нему в желудок. Казалось, его дух общается с проглоченной пищей.

Ни новая обстановка, ни новые обстоятельства нисколько не влияли на его хладнокровие, и при первой же возможности он сразу начинал подкрепляться запасами из вещевого мешка. В походе он шагал, как заправский охотник, не жалуясь ни на быстроту марша, ни на дальность расстояния. И он не ворчал, когда ему три раза подряд пришлось расстаться с маленькими укреплениями из камней и грязи, хотя он так старался, сооружая их, словно хотел посвятить их памяти своей бабушки.

К середине дня полк вернулся на то самое место, где впервые останавливался утром. Окружающая природа уже не казалась юноше зловещей. Он привык к ней, сроднился с нею.

Однако, когда их погнали дальше, им снова овладели тревожные мысли о тупости и неспособности командования, но на этот раз он стойко отмахнулся от них. Его собственная проблема причиняла ему достаточно беспокойств; с горя он решил, что тупость — не такая уж большая беда.

Он даже подумал, что неплохо бы сразу получить смертельную рану и больше ни о чем не тревожиться. Поглядев краешком глаза на смерть, он увидел в ней только умиротворение и какую-то долю секунды страшно удивлялся, как это он мог так волноваться из-за того, что его убьют. Он умрет и очутится в таком месте, где его оценят. Смешно было бы рассчитывать, что люди вроде того лейтенанта поймут глубину и утонченность его чувств. Чтобы найти понимание, ему нужно умереть.

Треск одиночных выстрелов превратился теперь в долгий, неумолкающий гул. С ним сливались приглушенные далью вопли наступающих. Потом заговорили орудия.

Тотчас же вслед за этим юноша увидел бегущих стрелков. Им вдогонку неслось щелканье ружейных выстрелов. Потом замелькали жгучие зловещие вспышки. С медлительной наглостью поползли над полем клубы дыма, похожие на любопытствующих призраков. Гул все нарастал — казалось, где-то вблизи грохочет поезд.

Бригада, двигавшаяся впереди и справа от них, с оглушительным ревом бросилась в атаку. Впечатление было такое, что она взорвалась. Пробежав немного, она залегла перед какой-то преградой, такой длинной и серой, что с первого взгляда нельзя было разобрать, стена это или дым.

Юноша смотрел как зачарованный, забыв о своем превосходном намерении поскорей получить смертельную рану. Глаза его, округлившись, жадно впились в картину сражения, рот приоткрылся.

Вдруг чья-то тяжелая, словно налитая скорбью, рука легла ему на плечо. Выведенный из экстаза, в который его привело созерцание, юноша обернулся и увидел горластого.

— Слушай, старик, это мой первый бой и последний, — с мрачной торжественностью сказал тот. Лицо его побледнело, девичьи губы дрожали.

— Ты что? — удивленно пробормотал юноша.

— Старик, это мой первый бой и последний, — повторил горластый. — Чует мое сердце…

— Что?

— Мне отсюда живым не выйти, и я хочу… хочу, чтобы ты отдал это… моим родителям… — Судорожно всхлипнув от жалости к себе, он протянул юноше пакетик в желтой оберточной бумаге.

— Какого дьявола… — начал юноша, но горластый посмотрел на него потусторонним взглядом, пророчески взмахнул обмякшей рукой и отвернулся.

 

Глава IV

Бригада остановилась на опушке рощи. Припав к земле между стволами, люди беспокойно держали под прицелом дальние поля. Они щурились, пытаясь разглядеть, что происходит за пеленой дыма.

Оттуда выбегали солдаты. Размахивая руками, они выкрикивали новости.

Юноша и его товарищи внимательно смотрели и слушали, ни на минуту не переставая работать языками и передавать соседям слухи о ходе боя. Они мусолили эти россказни, которые, как птицы, залетели к ним из неведомых краев.

— Говорят, Перри отступил с большими потерями.

— Да, Кэррот дал тягу в госпиталь. Заявил, что болен. Ротой «Г» теперь командует этот молодчина лейтенант. Ребята говорят, что если Кэррот вернется к ним, они просто сбегут. Они и раньше знали, что он отъявленный…

— Батарея Хэнниса захвачена.

— Ничего подобного. Я сам четверть часа назад видел ее на левом фланге.

— Но…

— Генерал объявил, что будет самолично командовать триста четвертым, когда мы пойдем в наступление, и еще сказал, что мы будем драться, как ни один полк еще не дрался.

— Говорят, нам досталось на левом фланге. Говорят, они прижали нас к болоту и захватили батарею Хэнниса.

— Враки! Батарея Хэнниса только что была здесь.

— Этот молодой Хэзбрук — офицер хоть куда! Не побоится и черта.

— Я встретил парня из сто сорок восьмого Мэнского, так он говорит, что их бригада добрых четыре часа сдерживала всю неприятельскую армию у заставы и уложила пять тысяч. Он говорит, еще одно такое дело — и войне конец.

— Билл тоже не испугался. Не на такого напали. Не так-то легко его напугать. Просто он обозлился. Когда этот парень наступил ему на руку, он вскочил и заорал, что готов пожертвовать рукой ради отечества, но не позволит всякой деревенщине ходить по ней. Наплевал на бой и отправился в госпиталь. У него три пальца размозжены. Этот вонючий доктор хотел было их ампутировать, но Билл, говорят, такой поднял крик — только держись. Парень что надо!

Грохот на переднем крае превратился в оглушительный рев. Юноша и его товарищи, оцепенев, умолкли. Впереди, в дыму, негодующе трепетало знамя. Вокруг него метались расплывчатые силуэты. По полю прокатился бурный людской поток. Диким галопом проскакала на другую позицию батарея, раскидав во все стороны бегущих.

Снаряд, визжа как адский дух, пролетел над припавшими к траве солдатами резерва. Он разорвался в роще и взметнул алое пламя и бурую землю. Людей обдало дождем из хвои.

Среди ветвей начали со свистом проноситься пули. Посыпались сучки и листья. Казалось, по деревьям гуляют тысячи невидимых топориков. Большинство солдат то и дело пригибали головы.

Ротному лейтенанту пуля угодила в ладонь. Он так забористо выругался, что по цепи солдат пронесся нервный смешок. Грубая брань офицера вернула их к обыденности. Они с облегчением перевели дух. Как будто все это происходило дома и лейтенант молотком стукнул себе по пальцам.

Он осторожно оттопырил руку, чтобы кровь не капала на штаны.

Ротный капитан, сунув саблю под мышку, вытащил носовой платок и перевязал рану лейтенанту. При этом они спорили, как правильнее накладывать повязку.

Боевое знамя вдали снова стало яростно метаться из стороны в сторону, словно пытаясь сбросить с себя какую-то непомерную тяжесть. Горизонтальные языки пламени прорезали клубящийся дым.

Оттуда выскочили люди и побежали по полю. С каждой секундой их становилось все больше — видимо, бежала целая часть. Знамя вдруг поникло, как бы сраженное насмерть. Потом бессильно упало на землю.

За дымовой стеной раздались исступленные вопли. Смутный набросок в ало-серых тонах превратился в отчетливую картину: беспорядочная толпа, несущаяся как табун необъезженных коней.

Старые, обстрелянные полки, стоявшие на флангах 304-го, начали глумиться над беглецами. К страстному напеву пуль и адскому визгу снарядов присоединились громкий свист и обрывки издевательских советов насчет того, куда лучше всего спрятаться.

Но волонтеры замерли от ужаса. «Боже! Полк Сондерса разбит!» — прошептал кто-то над ухом юноши. Они отползли назад и прижались к земле, словно боясь, что их снесет волной.

Юноша метнул взгляд на синие цепи своего полка. Лица людей, видные ему в профиль, были неподвижны, словно высечены из камня, Он запомнил, что сержант-знаменосец стоял, расставив ноги, как будто ожидая, что его попытаются повалить на землю.

Снова к левому флангу бросилась толпа беглецов. Как беспомощные щепки, захваченные водоворотом, мелькали фигуры офицеров. Они били плашмя саблями, и свободной рукой молотили по головам, и ругались как грузчики.

Один офицер, ехавший верхом, пришел в такую ярость, что стал вести себя как капризный мальчишка. Он выражал свое возмущение головой, руками, ногами.

Другой офицер, командир бригады, все время налетал на людей, не переставая что-то орать. Шляпа слетела у него с головы, мундир перекосился. Он напоминал человека, который прямо с постели бросился тушить пожар. Копыта его коня не раз угрожали головам бегущих, но солдаты увертывались с неожиданным проворством. Они мчались, слепые и глухие ко всему. Их осыпали проклятиями, однако даже самая крепкая брань не доходила до их сознания.

Когда, грохот на секунду утихал, какой-нибудь ветеран-остряк отпускал невеселую шутку, но отступающие даже не замечали, что окружены зрителями.

На лицах обезумевших солдат еще лежал отсвет боя, и юноша почувствовал, что, будь он одним из них и владей он хоть сколько-нибудь своими ногами, даже силы небесные не удержали бы его от бегства.

Эти лица были отмечены страшной печатью войны. Бой в пороховом дыму как бы оставил свое изображение на бескровных щеках и в глазах, горящих одним неодолимым желанием спастись.

Эти беглецы, охваченные паникой, как стремительный поток, сметали на своем пути камни, кусты, людей. Резервные части держались из последних сил. Волонтеры то бледнели и преисполнялись решимости, то краснели и теряли мужество.

В разгаре этого безумия юноша все же успел принять решение. Многоголовое чудовище, обратившее в бегство другие полки, еще не появилось. Он хоть разок взглянет на него, а уж потом покажет, что умеет бегать не хуже самых быстроногих бегунов.

 

Глава V

Несколько минут они ждали. Юноше представилась улица его родного городка весной перед приездом бродячего цирка. Он вспомнил, как совсем еще малышом переступал от волнения ногами, готовясь броситься вслед за грязноватой леди на белой лошади или за оркестром, восседающим в облупленном фургоне. Он снова видел желтую дорогу, ряды ожидающих горожан, опрятные дома. Особенно отчетливо вспомнился ему старик, который сидел у дверей своей лавки на перевернутом ящике из-под галет и делал вид, что презирает подобные зрелища. Память юноши запечатлела тысячи отдельных штрихов, мельчайшие цветовые оттенки. Передний план был отмечен фигурой старика на ящике.

— Идут! — крикнул кто-то.

Солдаты задвигались, заговорили. Каждому хотелось, чтобы патроны, все до единого, были у него под рукой. Они старательно подтягивали и оправляли патронные сумки, как будто семьсот женщин занимались примеркой новых чепцов.

Долговязый, положив перед собой винтовку, вытащил из кармана красный носовой платок. Он начал завязывать его вокруг шеи и целиком углубился в это занятие, когда по рядам снова глухо прокатилось:

— Идут! Идут!

По затянутому дымом полю неслась бурая лавина пронзительно вопящих людей. Они бежали, низко пригнув головы, беспорядочно размахивая винтовками. В передних рядах кто-то нес знамя, сильно наклонив его вперед.

Увидев неприятеля, юноша вдруг похолодел: ему показалось, что его ружье не заряжено. Он стоял, стараясь собраться с мыслями и точно вспомнить, когда же он его зарядил, но так и не вспомнил.

Генерал с обнаженной головой подскакал на взмыленной лошади к командиру 304-го и сунул ему под нос кулак.

— Остановите их! — заорал он не своим голосом. — Вы обязаны остановить их!

— С-слушаюсь, генерал, с-слушаюсь! Богом клянусь, мы сделаем ч-что см-можем! — От волнения полковник начал заикаться. Генерал негодующе махнул рукой и пустил коня в галоп. Полковник, вероятно давая выход своим чувствам, раскричался, как мокрый попугай. Оглянувшись, чтобы проверить, все ли в порядке в задних рядах, юноша увидел, что тот смотрит на свой полк с такой неприязнью, словно больше всего жалеет в эту минуту о своей причастности к нему.

Сосед юноши тихонько бубнил:

— Вот и для нас заварилась каша, вот и для нас…

Ротный командир беспокойно расхаживал сзади. Он наставлял солдат, как учительница наставляет мальчишек, в первый раз открывших буквари. Речь его состояла из сплошных повторений:

— Поберегите патроны, ребята! Не стреляйте, пока я не подам знака. Не стреляйте без толку. Дайте им подойти поближе. Не будьте идиотами!

Пот ручьями струился со лба юноши, лицо его было перемазано, как у ревущего мальчугана. Нервным движением он то и дело вытирал рукавом глаза. Рот его все еще был приоткрыт.

Он взглянул на поле, кишащее врагами, и мгновенно перестал думать о том, зарядил он ружье или нет. Еще внутренне не приготовившись, еще не сказав себе, что вот и для него начался бой, он вскинул послушную, хорошо пристрелянную винтовку и, не целясь, выстрелил. Дальше он уже стрелял как автомат.

Он вдруг забыл о себе, перестал смотреть в грозное лицо судьбы. Он был не человеком, а винтиком. Что-то, чему он принадлежал — полк ли, армия ли, дело или страна, — было в опасности. Он входил составной частью в сложный организм, живущий единым желанием. В эти мгновения он так же не мог бы убежать, как не может мизинец поднять бунт против руки.

Приди ему в голову мысль, что полк будет уничтожен, возможно он и отрезал бы себя от него. Но он все время слышал своих однополчан, и это вселяло в него уверенность. Полк напоминал зажженный фейерверк, который будет гореть, пока не истощится его огневая энергия. Он пыхтел и стрелял с завидным усердием. Юноше казалось, что полоска земли перед ними усеяна поверженными врагами.

Он ни на минуту не забывал, что товарищи рядом с ним. Им овладело неизъяснимое ощущение военного братства — того братства, которое обладает большей силой, чем даже цель, во имя которой они сражались. Это было таинственное сообщество, рожденное пороховым дымом и смертельной опасностью.

Юноша был занят делом, как плотник, уже сколотивший много ящиков и теперь сколачивающий еще один; только работал он с лихорадочной быстротой. Мысленно он все время куда-то уносился: точно так плотник, трудясь, насвистывает и думает о своих друзьях и недругах, о семье и кабаке. Потом эти обрывки мыслей представились ему роем бесформенных, туманных образов.

На нем начала сказываться атмосфера боя — он обливался едким потом, и ему казалось, что глазные яблоки вот-вот треснут, как раскаленные камни. Уши наполнял обжигающий грохот.

Им овладела неистовая ярость. То было бешенство отчаяния, как у загнанного животного, как у кроткой коровы, преследуемой собаками. Юноша негодовал на свою винтовку за то, что одним выстрелом она может прикончить только одного человека. Он горел желанием броситься вперед и стиснуть руками чье-нибудь горло, жаждал стать таким могучим, чтобы единым взмахом стереть с лица земли все живое. Сознание своего бессилия еще больше разъярило его, он бесновался, как зверь в клетке.

Задыхаясь в пороховом дыму, он не так ненавидел людей, которые бежали на него, как эти взвихренные призраки войны, душившие его, засовывавшие свои дымовые одеяния в его пересохшую глотку. Подобно укрытому с головой ребенку, который бьет руками по безжалостному одеялу, он исступленно боролся за передышку для своих нервов, за глоток свежего воздуха.

На лицах, искаженных напряжением, как бы застыл вопль безумного гнева. Многие солдаты что-то цедили сквозь зубы, и эти чуть слышные восклицания, брань, проклятия, молитвы сливались в страстную, дикую песнь, в приглушенную и потрясающую мелодию, идущую под бравурный аккомпанемент воинственно-маршевых аккордов. Сосед юноши все время бормотал какие-то слова, нежные и ласковые, словно лепет ребенка. Долговязый громко ругался. Грязные слова черными стаями срывались у него с губ. Вдруг кто-то начал возмущаться таким тоном, точно запропастилась его шляпа: «Какого черта нам не шлют подкреплений? Почему не шлют подкреплений? О чем они думают?»

В лихорадке боя юноша слышал это как сквозь сон.

Выглядело все это на редкость негероично. Люди, охваченные яростью спешки, наклонялись и снова выпрямлялись, принимая самые странные позы. С лязгом и звоном они торопливо загоняли в горячие стволы винтовок стальные шомпола. Клапаны патронных сумок были откинуты и нелепо подрагивали при каждом движении. Перезарядив ружья, солдаты вскидывали их и, почти не целясь, стреляли в дым или в одну из расплывчатых фигурок, несущихся по полю и растущих на глазах, точно куклы, к которым прикасается волшебник.

Офицеры, стоя на постах в тылу своих подразделений, забыли и думать о выправке и осанке. Они подпрыгивали на месте, ободряя солдат, выкрикивая, куда целиться. Мощь их голосов была неслыханной. Они выжимали из своих легких все, что было возможно. Стараясь разглядеть неприятеля сквозь мятущийся дым, они чуть ли не становились на головы.

Ротный лейтенант помчался наперерез солдату, который при первом же залпе своих товарищей бросился бежать, вопя истошным голосом. Они столкнулись за рядами стреляющих, и там разыгралась своеобразная сцена. Солдат навзрыд плакал, глядя на лейтенанта как побитый пес, а тот держал его за ворот и бил наотмашь. Потом лейтенант отвел парня на место, награждая его тычками и подзатыльниками. Бедняга шел покорно, тупо, не спуская с офицера по-собачьи преданных глаз. Быть может, в суровом, жестком, без намека на страх голосе лейтенанта ему чудилось что-то сверхъестественное. Он попытался перезарядить ружье, но не смог — так тряслись у него руки. Лейтенанту пришлось помочь ему.

То там, то здесь люди падали на землю, как подкошенные. Капитан был убит в самом начале дела. Он лежал в позе человека, который устал и прилег отдохнуть, но на лице у него застыло удивленное и горестное выражение, словно над ним злобно подшутил приятель. Пуля оцарапала бормочущего соседа юноши, и кровь струей потекла по его лицу. Он схватился за голову, вскрикнул и побежал. Другой вдруг охнул, как будто его ткнули дубинкой в живот. Он сел, скорбно глядя в пространство. В глазах его был немой упрек бог весть кому. Немного подальше солдату, стоявшему за деревом, раздробило коленный сустав. Он уронил винтовку и обеими руками обхватил дерево. Так он и остался стоять, беспомощно прижимаясь к стволу и умоляя помочь ему отойти от дерева.

Наконец по нестройным рядам пронесся радостный вопль. Пальба стихла, закончившись несколькими мстительными выстрелами. Медленно рассеялся дым, и юноша увидел, что вражеская атака отбита. Противник рассыпался на маленькие нерешительные отряды; какой-то солдат влез на изгородь и, оседлав ее, послал прощальный выстрел. Волны отхлынули, усеяв землю темными пятнами обломков.

Кое-кто из рядовых начал дико орать. Остальные молчали. Казалось, они пытаются разобраться в себе.

Немного опомнившись от лихорадки боя, юноша почувствовал, что вот-вот задохнется. Только сейчас он ощутил зловоние, в котором сражался. Он был чумаз и потен, как рабочий-литейщик. Схватив манерку, он жадно хлебнул тепловатую воду.

Все повторяли с небольшими вариациями одну и ту же фразу: «Мы их отбросили!», «Ей-богу, отбросили!», «Да, мы их отбросили!» Закопченные лица солдат сияли, они обменивались улыбками.

Юноша посмотрел назад, направо, налево. Он радовался, как всегда радуются люди, когда у них наконец появляется возможность отдохнуть и оглядеться.

Неподвижные, жуткие фигуры лежали на земле в странных, неестественных позах. Сведенные руки, неловко повернутые головы. Так лежат люди, упавшие с большой высоты и разбившиеся насмерть. Казалось, кто-то швырнул их с неба на землю.

В глубине рощи непрерывно стреляла батарея, и снаряды перелетали через головы солдат. Сперва огненные вспышки испугали юношу. Ему почудилось, что артиллеристы целятся прямо в него. Он видел сквозь листву черные силуэты батарейной прислуги, работавшей быстро и напряженно. Они делали свое сложное дело. Юноша не мог понять, как среди такого хаоса они умудряются помнить углы прицела.

Пушки, казалось, присели на корточки, как индейские вожди, усевшиеся в ряд на каком-то зловещем сборище. Они выплевывали короткие яростные реплики. Вокруг них деловито сновали их слуги.

Раненые один за другим уныло брели в тыл. То была струя крови из поврежденного тела бригады.

На правом и левом флангах темнели цепи других подразделений. Далеко впереди юноша с трудом различал скопления войск, серыми клиньями выступавшие из лесу. У самой линии горизонта он заметил несущуюся во весь опор батарею. Крохотные всадники подгоняли крохотных лошадок.

С пологого холма донеслись выстрелы и крики людей, пошедших в наступление. Дым медленно просачивался сквозь листву.

В гуле орудий звучали громоподобные ораторские нотки. Мелькали знамена, их алые полосы бросались в глаза. На темном фоне войск они казались сгустками тепла.

У юноши, как всегда, дрогнуло сердце при виде эмблемы его страны. Эти знамена были как прекрасные птицы, не ведающие страха и в бурю.

Прислушиваясь к реву, доносившемуся с холма, к глухому пульсирующему буханью где-то намного левее их позиций и к другим разнообразным, хотя и не таким громким звукам, летевшим со всех сторон, он вдруг понял, что бой идет и там, и там, и там — повсюду. А он-то думал, что сражение разыгрывается у него под носом!

Он взглянул на небо и был потрясен его чистой синевой, потрясен солнцем, бросающим лучи на деревья и поля. Как странно, что природа продолжает свое мирное, залитое золотым светом существование, когда кругом творится так много зла!

 

Глава VI

Юноша опомнился не сразу. Лишь постепенно он снова обрел возможность смотреть на себя со стороны. Несколько секунд он оглядывал себя с таким удивлением, словно никогда прежде не видел. Он подобрал с земли кепи, повел плечами, расправляя мундир, и, став на колени, завязал шнурки башмака. Потом задумчиво вытер потное лицо.

Вот оно и кончилось. Великое испытание пройдено. Багровые ужасы войны преодолены.

Он был беспредельно доволен собой. Жизнь представлялась ему необычайно приятной. Как бы отделившись от себя, он созерцал стычку, в которой принял участие. Так сражаться мог только настоящий мужчина.

Он молодчина, он дорос до тех идеалов, которые прежде казались ему недостижимыми. Юноша улыбнулся, бесконечно признательный судьбе.

Он был полон благоволения и нежности к товарищам.

— Ну и жарища! — приветливо обратился он к солдату, который из всех сил тер взмокшее лицо рукавом мундира.

— Жарища здоровая, — добродушно ухмыльнулся тот. — Отродясь не бывал в таком пекле. — Он с наслаждением растянулся на земле. — Так-то, брат. Надеюсь, следующая схватка будет после дождичка в четверг.

Юноша обменялся рукопожатиями и прочувствованными словами с людьми, раньше знакомыми лишь по виду, а ныне связанными с ним кровными узами. Он помог товарищу, который ругался на чем свет стоит, перевязать раненую голень.

Внезапно по рядам пронесся изумленный возглас: «Они снова идут! Снова идут!» Солдат, разлегшийся на земле, вскочил с восклицанием: «Черт!»

Юноша мгновенно обернулся к полю. Он увидел, что из дальнего леса выскакивают бесчисленные фигурки. Наклоненное знамя опять неслось вперед.

Снаряды, совсем было переставшие беспокоить полк, снова проносились над головами, разрываясь в траве или среди ветвей. Казалось, это распускаются невиданные, смертоносные цветы войны.

Солдаты вздыхали. Глаза их потускнели, перепачканные лица выражали глубокое уныние. Медлительные, неповоротливые, они хмуро следили за несущимися в атаку врагами. Изнуренные рабы в храме бога войны, они роптали на своего свирепого повелителя и ворчливо жаловались друг другу: «Ну, это уж слишком! Какого дьявола нам не шлют подкреплений?», «Что ж, выходит, нам и вторую атаку придется отбивать? Я вовсе не собираюсь воевать с целой армией мятежников, будь они прокляты!»

Кто-то жалобно простонал:

— Экая досада, что меня угораздило наступить на руку Биллу Смизерсу! Лучше бы он наступил на мою!

Болезненно морщась, полк готовился к обороне; его затекшие суставы хрустели.

Юноша смотрел во все глаза. «Не может это повториться», — думал он. Он ждал чего-то, будто надеясь, что неприятель остановится, принесет извинения и с поклоном ретируется. Должно быть, это какое-то недоразумение!

Но вскоре на флангах завязалась перестрелка. Вслед за горизонтальными языками огня появлялись толстые клубы дыма, которые, пометавшись и покружившись в безветренном воздухе у самой земли, уплывали сквозь ряды солдат, как сквозь ворота. На солнце они были грязно-желтого цвета, в тени — мертвенно-синего. Порою знамя совсем скрывалось за этой завесой, но чаще оно ярко сверкало в солнечных лучах.

Глаза у юноши стали похожи на глаза измученной клячи. Его шея нервически подергивалась, мышцы онемели и обессилели, руки казались такими большими и неловкими, словно на них были надеты невидимые варежки. Колени его обмякли.

Он вспомнил, как перед началом канонады товарищи кричали: «Ну, это слишком! Какого дьявола нам не шлют подкреплений? Я вовсе не собираюсь воевать с целой армией мятежников, будь они прокляты!»

Невольно он стал преувеличивать выдержку, искусство и отвагу наступающих. Измотанный до предела, он был потрясен их упорством. Должно быть, это не люди, а какие-то стальные машины. Тяжкое дело — отражать натиск таких чудовищ, а отражать его придется, пожалуй, до самого захода солнца.

Он медленно поднял винтовку и, окинув взглядом голе, усеянное солдатами, выстрелил в быстро приближающуюся гроздь фигурок. Потом снова опустил ее и стал всматриваться в затянутую дымом даль. Он обратил внимание на то, что вид этого поля, по которому сломя голову бежали вопящие люди, все время меняется.

Юноше они казались страшными драконами. У него отнялись ноги, словно к нему ползло багряно-зеленое чудовище. Он застыл на месте, и поза его выражала ужас и напряженное ожидание. Он как бы закрыл глаза в ожидании, что его вот-вот сожрут.

Его сосед, до сих пор лихорадочно стрелявший, внезапно вскрикнул и стал удирать. Увидев это, какой-то парнишка, лицо которого минуту назад светилось восторженным мужеством и величавой самоотверженностью, мгновенно превратился в жалкого труса. Он побледнел, как бледнеет человек, который в ночном мраке вдруг замечает, что стоит на краю пропасти. У него словно пелена спала с глаз. Он тоже бросил винтовку и побежал. Судя по его лицу, ему не было стыдно. Он улепетывал, как заяц.

Еще несколько человек нырнули в дымовую завесу. Выведенный этим из столбняка, юноша оглянулся с таким чувством, как будто весь полк ушел, оставив его одного на произвол судьбы. Он увидел несколько бегущих теней.

Он взвыл от страха и закружился на одном месте, на секунду уподобившись в этом хаосе звуков пресловутой курице: он не знал, куда бежать от опасности. Гибель грозила отовсюду.

Потом огромными прыжками он помчался в сторону тыла. Винтовку и кепи он потерял. Ветер раздувал его расстегнутый мундир. Клапан патронной сумки, не переставая, хлопал, манерка на тонком шнурке била его по спине. На лице отражался ужас, рожденный тем, что нарисовало ему воображение.

К нему бросился, бранясь, лейтенант. Юноша успел заметить, что тот, побагровев от ярости, замахнулся на него саблей. На секунду он удивился, что в таких обстоятельствах этот странный лейтенант может думать о всяких пустяках, и тут же забыл о нем.

Он бежал, как слепой. Несколько раз он падал, а один раз так стукнулся плечом о дерево, что со всего размаха грохнулся на землю.

Стоило ему повернуться спиной к месту, где шло сражение, как страхи его удесятерились. Смерть, готовая вонзиться между лопаток, была куда ужаснее, чем смерть, которая целилась в лоб. Вспоминая об этом потом, он пришел к выводу, что лучше уж видеть то, чего боишься, чем только слышать. Звуки, доносившиеся с поля боя, были как камни: ему чудилось, что они собьют его с ног.

Юноша смешался с толпой других беглецов. Он смутно различал людей справа и слева от себя, слышал за собой их шаги. Казалось, бежит весь полк, подгоняемый зловещими взрывами.

Этот топот ног сзади немного успокаивал его. Он смутно верил, что смерть сперва настигает тех, кто ближе к ней, что драконы начнут свое пиршество с отставших. Им владел безумный азарт бегуна, который любой ценой хочет сохранить за собою первенство. Это было состязание на быстроту бега.

Выскочив первым на поляну, он оказался в зоне разрыва снарядов. Они перелетали через его голову, протяжно и пронзительно воя. Юноше чудилось, что у этих воющих штук зубастые, насмешливо оскаленные пасти. Один снаряд взорвался прямо перед ним, и синевато-багровое пламя преградило юноше путь. Он пополз, но потом опять вскочил и опрометью бросился в кустарник.

Совсем близко он увидел стреляющую батарею и поразился, обнаружив, что орудийная прислуга ведет себя совершенно спокойно, словно не замечая приближающейся гибели. Батарея вступила в состязание с едва различимым противником, и артиллеристы были в восторге от меткости своей стрельбы. Они все время просительно наклонялись к пушкам. Со стороны казалось, что они похлопывают их по спинам и ободряют словами. Голоса флегматичных и бесстрашных пушек были полны упрямой отваги.

Сдержанный энтузиазм владел этими искусными артиллеристами. Они то и дело бросали взгляды в сторону окутанного дымом холма, откуда вела по ним огонь вражеская батарея. Юноша на бегу пожалел их. Педантичные идиоты! Машиноподобные болваны! Когда пехота выскочит из лесу и сметет их, они поймут всю бессмысленность своей теперешней радости оттого, что им удается с такой точностью попадать в расположение неприятельской батареи.

В его память врезалось лицо молодого всадника, который так самозабвенно хлестал брыкающегося коня, как будто объезжал его на мирной ферме. Юноша не сомневался, что перед ним обреченный человек.

Жалел он и орудия, шестерых верных друзей, смело стоящих друг подле друга.

Он встретил бригаду, идущую на выручку к своим попавшим в беду товарищам. Взобравшись на холмик, он увидел оттуда, как стройно движутся люди, не теряя равнения на ухабистой дороге. Над синевой рядов поблескивала сталь, реяли яркие знамена. Что-то кричали офицеры.

Это зрелище тоже повергло его в изумление. Бригада бодро шагала прямо в адскую пасть бога войны. Что же это за люди — необыкновенные герои или ничего не понимающие дураки?

Орудийная прислуга засуетилась — батарея получила какой-то срочный приказ. Офицер на вздыбленном коне махал руками как сумасшедший. Из тыла прискакали ездовые, повернули орудия, и батарея умчалась. Пушки, свесив носы, ворчали и хмыкали, напоминая храбрых, но неповоротливых людей, протестующих против спешки.

Страшные звуки остались позади, и юноша замедлил шаг.

Так он шел, пока не увидел дивизионного генерала на лошади, которая прядала ушами, с любопытством прислушиваясь к далеким отголоскам боя. Желтая лакированная кожа седла и уздечки ослепительно сверкала. Человек, сидевший на великолепном скакуне, казался серым, как мышь.

Взад и вперед скакали, бряцая оружием, адъютанты. Порою генерала окружали верховые, порою он оставался в одиночестве. Вид у него был озабоченный. Так мог бы выглядеть биржевик, акции которого то повышаются, то падают.

Юноша довольно долго бродил вокруг этого места. Потом, крадучись, он подошел поближе, надеясь что-нибудь услышать. А вдруг генерал, запутавшись в этом хаосе, подзовет его, чтобы получить у него сведения? И юноша даст их, все ему объяснит. Армия в тяжелом положении, и даже дураку должно быть ясно, что если они не воспользуются сейчас последней возможностью отступить, то…

Как ему хотелось стукнуть этого генерала или хотя бы подойти к нему и выложить все, что он думает о нем. Только преступник может вот так спокойно сидеть на коне, не пытаясь помешать уничтожению армии. Юноша все переминался с ноги на ногу, страстно желая, чтобы генерал подозвал его.

Он осторожно кружил вблизи от генерала, когда тот вдруг раздраженно крикнул:

— Томкинс, скачите к Тейлору, передайте ему: нечего спешить как на пожар. Пусть придержит бригаду на опушке. Пусть отрядит полк на укрепление центра; иначе будет прорыв. Так и передайте. Скажите, пусть поторопится.

Стройный молодой человек на горячем гнедом коне едва дослушал скороговорку командира. Он так спешил исполнить поручение, что с места послал скакуна в галоп. За ним взвилось облако пыли.

Не прошло и минуты, как генерал взволнованно подскочил в седле.

— Отбили, ей-богу отбили! — Он наклонился вперед, его лицо пылало. — Наши отбили атаку! Отбили! — ликующим голосом орал он штабистам. — Теперь мы им всыплем! Уж мы им всыплем! — Он круто повернулся к одному из адъютантов. — Эй, Джонс, быстро, догоните Томкинса, скачите к Тейлору, пусть идет в наступление немедленно, сию секунду!

Когда второй офицер помчался вдогонку за первым, генерал расплылся в такой сияющей улыбке, что стал похож на солнце. По его глазам было видно, что ему хочется запеть победный гимн. Он все время повторял:

— Отбили, ей-богу отбили атаку!

Его волнение передалось коню; тот рванулся вперед, но генерал только ласково стиснул ему бока и выругался. Он радостно приплясывал в стременах.

 

Глава VII

Юноша весь съежился, точно его застигли на месте преступления. Боже милосердный, значит они все-таки устояли! Эти идиоты не отступили и теперь оказались победителями! В его ушах зазвенели их ликующие клики.

Он привстал на цыпочках, вглядываясь туда, где шло сражение. Над верхушками деревьев колыхался желтый туман. Где-то внизу стреляли. Судя по хриплым воплям, началось наступление.

Он отвернулся, недоумевая, негодуя, чувствуя себя незаслуженно обиженным.

Он убежал, — размышлял юноша, — потому, что на них надвигалась гибель, и был прав, заботясь о себе, об одном из винтиков, составляющих армию. Пришел час, когда каждый обязан думать только о своем спасении. Потом офицеры соберут их вместе, и снова получится передовая линия. Если же у винтиков не хватит здравого смысла ускользнуть от разящей смерти, что станется с армией? Он лишь благоразумно следовал мудрым правилам игры — это же ясно как день. Его поступок продиктован не только осторожностью, но и глубоким стратегическим замыслом. Он мог гордиться столь предусмотрительным поведением своих ног.

Он подумал о товарищах. Хрупкая синяя линия выдержала удар и победила. Эта мысль наполнила юношу горечью. Слепые, нерассуждающие винтики предали его. Он опрокинут и раздавлен упрямством, с которым они удерживали позиции, хотя, будь у них капля разума, они сразу поняли бы, что это невозможно. А вот он дальновиден, его глаза пронзают мрак грядущего, он наделен высшей проницательностью и знанием, поэтому он и убежал. Он возмущался своими товарищами. Они дураки, это не требовало доказательств.

Нетрудно догадаться, что они скажут, когда он вернется к ним. Он представил себе, каким издевательским воем они его встретят. Они слишком тупы, чтобы понять превосходство его точки зрения.

Ему до боли стало жаль себя. С ним плохо обошлись. Железная пята несправедливости растоптала его. Он поступил как нельзя более мудро и правильно, а нелепое стечение обстоятельств разрушило все его замыслы.

В нем поднялся слепой, неукротимый гнев на однополчан, на войну, на судьбу вообще. Он понуро плелся, охваченный тревогой и отчаяньем. При каждом звуке он вздрагивал и подозрительно оглядывался, и в гла: зах у него было такое выражение, какое бывает у преступника, который знает, что его вина велика, велико будет и наказание, но не находит слов, чтобы оправдаться.

С поля он свернул в чащу леса, словно желая укрыться в ней. Он хотел уйти от щелканья выстрелов, звучавших для него как человеческие голоса.

Деревья стояли вплотную друг к другу, расходясь наверху, как стебли букета; земля заросла кустарником и ползучими растениями. Юноша с трудом прокладывал себе дорогу; каждый его шаг гулко отдавался в лесу: Растения цеплялись за ноги и с треском отрывались от деревьев, к которым они прилепились. Молодая поросль так шуршала расступаясь, словно старалась оповестить весь мир о том, где он находится. Лес не желал мириться с его присутствием. Он протестовал при каждом его движении. Когда юноша отдирал стебли плюща от стволов, потревоженная листва поворачивалась к нему, размахивая руками. Он смертельно боялся, что этот шелест, этот хруст привлекут внимание людей; в поискал глухого, затерянного тайника он забирался все глубже.

Ружейные выстрелы стали глуше, пушечная пальба отдалилась. Солнце, прежде невидимое, вдруг засверкало в просветах между деревьями. Ритмично жужжали насекомые. Они как будто дружно, в унисон скрипели зубами. Из-за ствола выглянула нахальная физиономия дятла. Пролетела, махая беспечными крыльями, какая-то птица.

Грохот смерти остался позади. Теперь ему казалось, что природа глуха.

Глядя вокруг, юноша чувствовал, что к нему возвращается уверенность. Этот пейзаж был чудесным заповедником жизни, источником веры в нерушимый мир. Он перестал бы существовать, доведись его робким глазам увидеть кровь. Природа представлялась юноше женщиной, которой ненавистна трагедия.

Он запустил шишкой в резвящуюся белку, и та удрала, что-то испуганно вереща. Она остановилась только на вершине дерева, осторожно выглянула из-за ветки и, замирая от ужаса, посмотрела вниз.

Случай с белкой наполнил юношу торжеством. «Таков закон», — твердил он себе. Сама Природа подает ему знак. Как только белка обнаружила опасность, она немедленно обратилась в бегство. Она не осталась на месте, не подставила пушистое брюшко под удары шишек, не погибла смертью храбрых, устремив последний взгляд в исполненные сострадания небеса. Нет, она удирала со всех ног. А ведь это, надо думать, обыкновенная белка, а не философ среди своего племени. Юноша зашагал дальше, чувствуя, что Природа заодно с ним. Она подтверждала его рассуждения доказательствами, которые можно найти везде, где светит солнце.

Он чуть не увяз в болоте. Пришлось перескакивать с одной мшистой кочки на другую, стараясь не проваливаться в маслянистую жижу. Остановившись на минуту, чтобы осмотреться, он заметил какого-то маленького зверька, который нырнул в черную воду и сразу же вынырнул с поблескивающей рыбкой в зубах.

Юноша снова углубился в густые заросли. Когда он наступал на ветки, они трещали так, что заглушали канонаду. Он пробирался во тьме, гонимый желанием скрыться в еще большей тьме.

Наконец он оказался в таком месте, где ветви смыкались, как свод, высоко над головой. Он осторожно раздвинул зеленые двери и вошел. Сосновые иглы и хвоя лежали на земле мягким коричневым ковром. Царил торжественный, церковный полумрак.

На пороге этой часовни он замер, пораженный ужасом, ибо увидел нечто.

Там, прислонясь к колонноподобному стволу, сидел мертвец и смотрел на него. На нем был мундир, некогда синий, а теперь выцветший до уныло-зеленого цвета. Глаза, глядевшие на юношу, были студенисты, как глаза дохлой рыбы. Открытый рот обнажал нёбо жутко желтого цвета. По серым щекам бегали маленькие муравьи. Один из них волочил какую-то ношу по верхней губе мертвеца.

Оказавшись лицом к лицу с этим нечто, юноша вскрикнул. На несколько мгновений он окаменел. Он смотрел в остекленелые глаза мертвеца. Мертвый и живой обменялись долгим взглядом. Потом юноша осторожно пошарил рукой позади себя и нащупал ствол. Держась за него, он стал шаг за шагом отступать, все еще обратившись лицом к трупу. Он боялся, что если он отвернется, тот вскочит и беззвучно погонится за ним.

Ветви хлестали его и грозили толкнуть к мертвецу. Ноги беспомощно цеплялись за узловатые корни, и все время его преследовало неотвязное чувство, что он прикасается рукой к холодному, мертвому телу. Его пронизала дрожь.

Наконец он вышел из оцепенения и побежал напролом через кустарник. Его преследовало зрелище черных муравьев, алчно копошащихся на сером лице и подбирающихся до ужаса близко к глазам.

Потом он остановился и, с трудом переводя дыхание, прислушался. Ему казалось, что из мертвого горла сейчас вырвется чудовищный голос и прохрипит ему вслед ужасные угрозы.

Деревья у входа в часовню успокоительно шелестели под легким ветерком. Скорбное молчание воцарилось в усыпальнице.

 

Глава VIII

Деревья начали тихонько петь гимн сумеркам. Солнце скатилось к горизонту, и его косые бронзовые лучи озарили лес. Насекомые вдруг примолкли: казалось, они благочестиво молятся, склонив хоботки к земле. В наступившей тишине слышался только мелодичный хор деревьев.

Внезапно в безмолвие вторгся оглушительный шум, Издали донесся устрашающий рев.

Юноша замер. Кошмарная мешанина звуков приковала его к месту. Впечатление было такое, словно вдребезги разбиваются небесные светила. Тарахтение ружейной стрельбы смешивалось с бухающими разрывами снарядов.

Мысли юноши заметались. Ему чудилось, что армии, как пантеры, бросились друг на друга. Он прислушался. Потом побежал в ту сторону, где шел бой. Он понимал, какая ирония скрыта в том, что теперь он торопится как раз туда, откуда так жаждал уйти. Но, — говорил он себе, — если станет известно, что земля вот-вот налетит на луну, многие, надо полагать, захотят вылезти на крыши, чтобы увидеть это зрелище.

На бегу он обнаружил, что лес перестал петь, словно обрел наконец способность внимать посторонним звукам. Деревья смолкли и застыли. Вся природа прислушивалась к грохоту, к треску, к ошеломляющему грому. Сливаясь воедино, эти звуки плыли над тихой землей.

Внезапно юноше пришло в голову, что сражение, в котором он успел принять участие, было всего лишь ленивой перестрелкой. Судя по тому, что творилось теперь, он, очевидно, еще и не видел настоящего боя. Так грохотать может только битва небесных воинств, схватившихся в воздухе не на жизнь, а на смерть.

Продолжая размышлять, он понял, как смешны были и его товарищи и он сам в их первой стычке с неприятелем. Они так серьезно относились к себе и к вражеским отрядам и воображали, что они-то и решают исход войны! Маленькие людишки считали, что их имена будут вырезаны на бронзовых дощечках, не знающих тления, а образы — запечатлены в сердцах сограждан; в действительности же газеты сообщат об этом сражении петитом под ничего не говорящим заголовком. Но он понимал и то, что, думай солдаты иначе, они все дезертировали бы — все, кроме самых отчаянных и отпетых.

Он ускорил шаги. Ему хотелось поскорее подойти к опушке и выглянуть.

В его мозгу возникали картины потрясающих сражений. Мысль, привыкшая работать только в одном направлении, научилась все воссоздавать зрительно. Грохот боя был словно голос красноречивого рассказчика.

Порою терновник, вставая сплошной стеной, не желал пропустить его. Деревья протягивали лапы и преграждали путь. Лес, который недавно был так враждебен к нему, теперь удерживал его, и это наполняло юношу сладкой болью. Казалось, природа еще не хочет его убивать.

Но, упрямо обходя препятствия, он все же добрался до места, откуда видна была завеса дыма над полем боя. Голоса пушек оглушали юношу. Ружейные залпы звучали, как долгие воющие жалобы, больно отдаваясь в ушах. Он остановился, вглядываясь вдаль. В глазах его был благоговейный ужас. Он боязливо смотрел туда, где шло сражение.

Юноша снова пошел вперед. Битва представлялась ему огромной страшной машиной, которая неустанно перемалывает людей. Ее сложность и мощь, мрачное дело, которое она творила, гипнотизировали юношу. Он должен подойти поближе и посмотреть на это производство трупов.

Он подбежал к изгороди и перескочил через нее. Там, на земле, были разбросаны ружья и солдатская одежда. В грязи валялась сложенная газета. Уткнувшись лицом в руку, лежал мертвый солдат. Поодаль несколько мертвецов собрались в сумрачный круг. Все было залито палящими лучами солнца.

Ему стало не по себе, точно он вторгся в чужие владения. Этот уголок, откуда бой уже откатился, принадлежал мертвецам, и юноша поспешно ушел, смутно опасаясь, что одна из раздувшихся фигур поднимется во весь рост и прогонит его.

Наконец он вышел на дорогу, откуда видны были вдалеке быстро перемещающиеся темные пятна воинских частей, окаймленные дымом. По дороге шагала в тыл окровавленная толпа. Раненые ругались, стонали, вскрикивали. Грохот по-прежнему стоял такой, что чудилось — еще немного, и он опрокинет землю. С мужественным говором артиллерии и презрительными репликами ружей сливались дикие вопли наступающих. И оттуда, где раздавались эти звуки, лился непрерывный поток изувеченных.

У какого-то раненого башмак был полон крови. Он прыгал на одной ноге, как резвящийся школьник, и при этом истерически смеялся.

Другой божился, что ему прострелили руку только по вине генералов, которые так по-дурацки командуют армией. Третий шел, выпятив грудь, передразнивая напыжившегося тамбурмажора. Его лицо отражало странную смесь веселья и боли. Срывающимся дискантом он на ходу выкрикивал куплеты:

Многие ковыляли и подпрыгивали в такт песне.

У одного солдата на лице уже лежала серая печать смерти. Зубы у него были стиснуты, рот плотно сжат, скрещенные на груди руки обагрены кровью. Казалось, он ждет минуты, когда можно будет растянуться во весь рост. Он двигался так, словно уже стал призраком солдата, и горящий его взор был устремлен в неведомое.

Были там и такие, которые угрюмо брели, злясь и на свои раны и на всех окружающих, точно те были виновниками их несчастья.

Двое рядовых несли офицера. Он все время бушевал.

— Джонсон, да не тряси ты меня так, болван несчастный! — кричал он. — По-твоему, у меня нога железная, что ли? Если не можешь нести по-человечески, убирайся к черту, пусть несет кто-нибудь другой!

Он орал на медлительную толпу раненых, которая задерживала его носильщиков.

— Да пропустите же, черт бы вас всех подрал! Пропустите, слышите?

Они нехотя расступились и отошли к обочинам. Когда офицера проносили мимо них, они отпускали ехидные замечания по его адресу. Взбешенный, он выкрикивал угрозы, а они посылали его ко всем чертям.

Один из носильщиков, сгибаясь под тяжестью офицера, сильно толкнул плечом призрачного солдата, глядевшего в неведомое.

Присоединившись к раненым, юноша пошел вместе с ними. Истерзанные тела этих людей говорили о той страшной мясорубке, которая их перемолола.

Иногда сквозь толпу прорывались верховые адъютанты и ординарцы, и раненые разбегались вправо и влево, осыпая всадников проклятиями. Печальное шествие то и дело сбивали вестовые, а иногда в него с громом и лязгом врезались мчащиеся батареи, и тогда офицеры орали и требовали, чтобы им очистили путь.

Рядом с юношей тихо брел оборванный солдат, с ног до головы покрытый пылью, запекшейся кровью и пороховой гарью. Он внимательно и смиренно слушал, как бородатый сержант, не жалея подробностей, расписывал сражение. На худом лице оборванного застыло выражение страха и восторга. Он был похож на парня, который, стоя в деревенской лавке, среди сахарных голов, слушает всякие небылицы. На рассказчика он смотрел с молитвенным восхищением. Рот у него был открыт, как у настоящей деревенщины.

Заметив это, сержант прервал свою потрясающую историю и насмешливо бросил:

— Эй, приятель, смотри, муха влетит!

Оборванный солдат сконфуженно замедлил шаги.

Немного погодя он как бы невзначай присоединился к юноше и стал делать неловкие попытки завязать с ним дружеский разговор. Голос у него был нежный, как у девушки, взгляд — умильно-просительный. Юноша с удивлением отметил, что его спутник дважды ранен: голова у него была завязана окровавленной тряпицей, простреленная рука висела, как сломанная ветка.

Некоторое время они шли молча, потом оборванный солдат набрался духу и робко проговорил:

— Ну и горячее было дело!

Юноша, погруженный в свои мысли, взглянул на измазанное кровью страшное лицо, с которого смотрели по-овечьи кроткие глаза.

— Что? — переспросил он.

— Дело, говорю, было горячее.

— Да, — коротко ответил юноша и прибавил шагу.

Но оборванный тоже заковылял быстрее. Хотя всем своим видом он как будто просил прощения, однако в душе, очевидно, считал, что стоит ему немного поговорить с юношей, и тот сразу увидит, какой он славный парень.

— Горячее было дело, — сказал он тоненьким голосом и, окончательно расхрабрившись, продолжал: — А ребята как дрались, черт меня побери! Как они дрались! Я-то, конечно, знал, что, когда дойдет до дела, они себя покажут. До сих пор им вроде и негде было показать себя, но зато нынче они маху не дали. Я-то не сомневался в этом. С ними не так просто сладить, будьте спокойны! Настоящие они бойцы, наши парни!

Он даже вздохнул — так его переполняло смиренное восхищение. Несколько раз он взглядывал на юношу, словно ждал хоть какого-нибудь ободряющего слова. Ободрения не последовало, но постепенно он увлекся и уже не мог остановиться.

— Я как-то перекинулся словечком с их дозорным, — он был из Джорджии родом, — так он мне сказал: «Ваши парни чуть заслышат пушку, так и побегут, как зайцы». А я ему и говорю: «Может, и побегут, только непохоже на это, — говорю я. — И чем черт не шутит, а вдруг ваши парни, как заслышат пушку, так и побегут не хуже зайцев?» Он давай смеяться. А что же вышло на поверку? Побежали наши, что ли? Нет, наши дрались, и дрались, и дрались до конца.

Его невзрачное лицо светилось любовью к армии, которая была для него воплощением всего сильного и прекрасного.

Потом он взглянул на юношу:

— Ты куда ранен, друг? — Таким тоном он мог бы обратиться к брату.

Юноша мгновенно похолодел от страха, хотя все значение этого вопроса дошло до него не сразу.

— Что? — только и сказал он.

— Ты куда ранен? — повторил оборванный.

— Да вот, — начал юноша, — я был, то есть я…

Круто повернувшись, он шмыгнул в толпу. Он был красен как рак и нервно теребил пуговицу на мундире. Опустив голову, он рассматривал эту пуговицу, словно видел ее впервые.

Оборванный солдат растерянно посмотрел ему вслед.

 

Глава IX

Юноша пятился, пока оборванный солдат не исчез из виду. Затем он снова двинулся в путь вместе с остальными.

Но вокруг него зияли раны. Люди истекали кровью. После вопроса оборванного солдата юноше начало мерещиться, что все видят его позор. Он непрерывно бросал взгляды исподлобья, проверяя, не читают ли его спутники постыдную надпись, которая жгла ему лоб.

Временами он начинал завидовать раненым. Он считал всех этих людей с изуродованными телами счастливцами. Ему тоже хотелось получить рану — алый знак доблести.

Рядом с ним, как живой упрек, шел призрачный солдат. Глаза его все еще были устремлены в неведомое. Всякий, кому случалось взглянуть в это серое, жуткое лицо, невольно замедлял шаги и приноравливался к торжественной поступи призрака. Солдаты обсуждали его ранение, обращались к нему с вопросами, давали ему советы. Он угрюмо отмахивался от них, показывая знаками, что просит оставить его в покое. Тени на его лице сгущались, плотно сжатый рот словно старался удержать стон отчаяния. Его движения были странно осторожны, как будто он боялся разгневать свои раны. Казалось, он все время присматривает для себя место: так люди ищут места для могилы.

Отстраняя окровавленных и полных сострадания солдат, он сделал жест, который заставил юношу подскочить, как от удара. Охваченный ужасом, он громко вскрикнул. Потом подошел вплотную к призрачному солдату и дрожащей рукой тронул его за плечо. К нему повернулось восковое лицо.

— Боже! Джим Конклин! — простонал юноша.

Губы долговязого тронула самая обыкновенная улыбка.

— Здорово, Генри! — сказал он.

Юноша пошатнулся и дико посмотрел на того.

— О Джим, Джим, Джим! — заикаясь, повторял он.

Долговязый протянул руку, на которой пятна крови, свежей и запекшейся, образовали удивительное сочетание черного с алым.

— Где ты был, Генри? — спросил он. Потом монотонным голосом продолжал: — Я уж думал, может ты убит. Сегодня много народу полегло. Я беспокоился за тебя.

— О Джим, Джим, Джим! — продолжал причитать юноша.

— Я был вон там, — произнес долговязый и осторожно показал где. — Господи, что там творилось! И меня ранило, да, ранило. Ей-богу, меня ранило. — Он повторял эти слова так удивленно, точно не мог взять в толк, как же это случилось.

Юноша протянул трясущиеся руки, чтобы помочь ему, но долговязый твердым шагом шествовал вперед, словно кто-то завел его изнутри. Как только юноша выступил в роли его телохранителя, остальные потеряли к нему интерес. Они снова потащились в тыл, погрузившись в созерцание своих собственных трагедий.

Внезапно долговязым овладел ужас. Лицо его стало похоже на серое тесто. Он схватил друга за руку, все время оглядываясь, словно опасался, что кто-нибудь их подслушает.

— Знаешь, чего я боюсь, Генри? — заговорил он срывающимся голосом. — Знаешь, чего? Я боюсь, что упаду, и тогда, понимаешь… эти чертовы артиллерийские упряжки… они раздавят меня…

— Я не брошу тебя, Джим! — истерически выкрикнул юноша. — Я не брошу тебя! Разрази меня бог, не брошу!

— Правда, не бросишь, Генри? — умолял долговязый.

— Ну да, ну да, говорю тебе, что не брошу, — уверял юноша. Он говорил невнятно и все время всхлипывал.

Но долговязый продолжал шепотом упрашивать его. Теперь он, как ребенок, повис на руке у юноши. От безумного страха глаза у него закатились.

— Я всегда был тебе хорошим другом, ведь был, правда? Я всегда был хорошим парнем, правда? И прошу-то я самую малость. Положи меня на обочину, вот и все. Я бы сделал это для тебя, ей-богу сделал бы!

Пришибленный, жалкий, он остановился, ожидая ответа.

Юношей овладело такое отчаяние, что он навзрыд заплакал. Стараясь выразить свою дружескую преданность, он делал какие-то бессмысленные жесты.

Но долговязый вдруг совсем забыл о страхе. Он снова превратился в угрюмо и торжественно шествующего призрачного солдата. Чугунной походкой двигался он вперед. Юноша просил друга опереться на него, но тот, качая головой, повторял непонятные слова:

— Нет… нет… нет… оставь меня, чтоб я… оставь меня, чтоб я…

Его глаза снова были устремлены в неведомое. Отмахнувшись от юноши, он шел к своей таинственной цели.

— Нет… нет… оставь меня, чтоб я… оставь меня, чтоб я…

Юноше пришлось подчиниться. Вдруг он услышал за собой чей-то тоненький голос. Обернувшись, он увидел оборванного солдата.

— Лучше бы ты, парень, свел его с дороги. Вон там батарея несется во весь опор, как бы не переехала его. Он вот-вот кончится, я по лицу вижу. Лучше бы ты свел его с дороги. Откуда только у него еще силы берутся?

— Один бог ведает! — воскликнул юноша, беспомощно ломая руки. Потом подскочил к долговязому и схватил его за локоть. — Джим, Джим, — уговаривал он, — пойдем со мной!

Долговязый сделал слабую попытку освободиться.

— Ох, — произнес он без всякого выражения. Несколько секунд он в упор смотрел на юношу. Затем заговорил, словно что-то дошло до его сознания — Ага! Ты хочешь в поле? Ага!

Он как слепой побрел по траве.

Юноша оглянулся на ездовых, которые нахлестывали лошадей, и на подпрыгивающие пушки. И тут же раздался пронзительный крик оборванного:

— Господи помилуй! Да он бежит!

Мгновенно обернувшись, он увидел, что его друг, спотыкаясь, пошатываясь, бежит к небольшой заросли кустарника. При виде этого юноше показалось, что сердце у него сию минуту выпрыгнет из груди. Он замычал, как от боли. Потом вместе с оборванным бросился догонять долговязого. То была странная погоня.

Поравнявшись с долговязым, юноша начал просить его, стараясь найти слова поубедительней:

— Джим, Джим, что ты делаешь? Зачем ты так? Ты только повредишь себе…

Лицо долговязого не изменило выражения. Он тупо повторял, не отрывая глаз от неведомого места, к которому стремился:

— Нет… нет… не держи меня… оставь меня, чтоб я… оставь меня, чтоб я…

Глядя на долговязого с боязливым недоумением, юноша спрашивал дрожащим голосом:

— Куда ты, Джим? Что у тебя на уме? Куда ты идешь? Скажи мне, Джим.

Долговязый посмотрел на него так, как смотрит человек на своего безжалостного преследователя. Глаза его умоляли.

— Оставь меня, ладно? Оставь меня на минуточку, чтоб я…

Юноша отступил.

— Джим, — сказал он растерянно, — что с тобой?

Тот отвернулся и, как-то накренившись, пошел дальше. Юноша и оборванный солдат плелись за ним, пригибаясь к земле, точно побитые собаки, чувствуя, что, если он снова обратит к ним лицо, они не выдержат его взгляда. Они начали понимать, что здесь совершается некая торжественная церемония. Что-то ритуальное было в движениях отмеченного судьбой солдата. Он был похож на приверженца безумной религии, кровавой, людоедской, костедробящей. Полные благоговейного ужаса, они держались на расстоянии, словно в его руках было смертоносное оружие.

Вдруг он остановился как вкопанный. Они ускорили шаги и увидели по его лицу, что наконец он нашел место, которое так искал. Его тонкая фигура выпрямилась, окровавленные руки спокойно лежали на груди. Он терпеливо ждал встречи, ради которой пришел сюда. Он явился на свидание. Они тоже остановились, ожидая.

Наступило молчание.

Грудь обреченного солдата начала медленно вздыматься. Она поднималась и опускалась с таким судорожным, все возрастающим напряжением, точно в ней билось животное, рвущееся на свободу.

При виде этого медленного удушения юноша начал корчиться, а когда его друг выкатил глаза, он увидел в них нечто такое, что, рыдая, повалился на землю. Он вложил всю душу в последний призыв:

— Джим… Джим… Джим…

Долговязый разомкнул губы и заговорил. Он сделал движение рукой.

— Оставь меня, чтоб я… не держи меня… оставь меня, чтоб я…

Он ждал чего-то. Снова наступило молчание.

Внезапно его тело вытянулось и напряглось. По нему пробежала крупная дрожь. Он смотрел в пространство. Двое, глядевшие в жесткие черты этого страшного лица, видели на нем печать глубокого, удивительного достоинства.

Что-то ползучее, что-то непередаваемое медленно обволакивало его. Дрожь в ногах принудила его проплясать чудовищный танец, руки дико рассекали воздух, словно в приступе бесовского ликования. Его долговязая фигура стала еще выше. Раздался такой звук, словно что-то порвалось. Потом тело начало клониться вперед, медленно, не сгибаясь, как падает дерево. Из-за короткой мышечной судороги левое плечо коснулось земли первым. Ударившись о землю, труп слегка подскочил.

— Боже! — вскрикнул оборванный солдат.

Оцепенев, юноша созерцал церемонию на месте назначенной встречи. Лицо его исказилось от страданий, которые он мысленно пережил вместе со своим другом.

Потом он вскочил на ноги и, подойдя ближе, взглянул в бумажно-белое лицо. Рот у мертвеца был открыт, зубы оскалены в усмешке. Полы синего мундира распахнулись, и юноша увидел грудь долговязого: казалось, ее изгрызли волки.

В приступе внезапного исступленного бешенства юноша повернулся к полю боя и погрозил ему кулаком. Он как будто собирался разразиться потоком слов.

— Черт!..

Алое солнце, похожее на сургучную печать, словно приклеилось к небу.

 

Глава X

Оборванный солдат стоял задумавшись.

— Ну и ну… — сказал он наконец тоненьким голосом, в котором звучало боязливое восхищение. — Не человек, а дуб могучий. — Он осторожно потрогал носком башмака вялую руку. — Дуб могучий, ничего не скажешь. Не пойму, как у него силищи хватило? В жизни не встречал таких людей. Это ж надо было так смерть встретить! Да, не человек, а дуб могучий.

Юноше хотелось выкричать свое горе. Он был безмерно потрясен, но рот его стал могилой, в которой лежал мертвый язык. Он снова бросился на землю и погрузился в скорбные мысли.

Оборванный солдат снова задумался.

— Слушай, товарищ, — сказал он немного погодя, не отрывая глаз от мертвеца. — Он свое уже отжил, так ведь? Теперь нам самое время позаботиться о себе. Горю слезами не поможешь. Он свое уже отжил, так ведь? И ему здесь хорошо. Никто его не тронет. А я, по правде говоря, сам еле на ногах держусь.

Оборванный сказал это так, что юноша пришел в себя. Вскинув глаза на своего спутника, он увидел, что тот посинел и шатается.

— Боже милостивый! — воскликнул он. — Неужели и ты… Нет, нет!

Оборванный солдат сделал отрицательный жест.

— И не подумаю помирать, — сказал он. — Мне бы сейчас поесть горохового супу и лечь на хорошую кровать. Эх, гороховый суп! — мечтательно произнес он.

Юноша поднялся с земли.

— Не понимаю, как он сюда попал. В последний раз я видел его там. — Он показал где. — И вдруг вижу его здесь. А шел он оттуда. — Он махнул рукой в противоположном направлении. Они смотрели на мертвеца, словно ожидая от него разъяснений.

— Ладно, — заговорил оборванный солдат. — Хватит нам стоять тут без толку да спрашивать у него.

Юноша устало кивнул. Они снова взглянули на труп. Юноша что-то пробормотал.

— Дуб могучий, а не человек, — словно в ответ ему сказал оборванный.

Они отвернулись и зашагали прочь. Шли они медленно, волоча ноги, а мертвец, лежа в траве, продолжал улыбаться.

— Что-то мне невмоготу становится, — опять прервал молчание оборванный. — Что-то мне совсем невмоготу.

— О боже! — простонал юноша. Неужели ему предстоит, корчась от муки, быть свидетелем еще одного сумрачного свидания?

Но его спутник успокоительно помахал рукой.

— Нет, нет, мое время еще не пришло. Мне сейчас никак невозможно помереть. Нет, братец! Тут и разговаривать нечего. Нельзя — и все тут. Ты бы посмотрел, сколько у меня дома ребятишек мал мала меньше.

Увидев на лице оборванного подобие улыбки, юноша понял, что он шутит.

Они потащились дальше, и оборванный продолжал:

— А если бы я и помер, то не так, как этот парень. Такого и во сне не увидишь. Я бы просто грохнулся на землю — и дело с концом. В первый раз вижу такую смерть. Ты знаешь Тома Джемисона? На родине наши дома рядышком стоят. Хороший он парень, и мы всегда были с ним добрыми друзьями. И упорный. Кремень, а не парень. И вот сегодня во время боя он как начнет ругаться, — а уж ругаться он мастер. «Да ты ранен, лопни твоя печенка!» — орет он во всю глотку. Я сразу за голову схватился и как отнял потом руку и взглянул на свои пальцы — да, думаю, и вправду ранен. И тут я закричал и давай бежать, только и двух шагов не пробежал, как вторая повыше локтя саданула так, что я аж на месте закружился. Перетрусил я, конечно, здорово, когда они мне вслед стреляли, и побежал снова, чтобы шкуру спасти, только бегун я был неважный. Я бы и не знал, что ранен, не скажи мне Том Джемисон. — Потом он спокойно добавил: — Их у меня две, и обе маленькие, но что-то они меня здорово начали донимать. Прямо ноги подгибаются.

Некоторое время они брели молча.

— Да и ты в лице изменился, — опять начал оборванный. — Помяни мое слово, она у тебя хуже, чем ты думаешь. Ты бы перевязал ее, что ли. С такими вещами не шутят. У тебя, может, она вся внутри, а тогда дело табак. Куда тебя ранило? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — Когда наш полк отдыхал, одного парня на моих глазах в голову ранило. Тут все давай кричать: «Тебя ранило, Джон? Сильно тебя ранило?» — «Нет», говорит. Он вроде как удивился и стал рассказывать, что он чувствует. «Ничего, говорит, не чувствую». И провалиться мне на месте, если через минуту он не помер. Да, да, помер и похолодел. Так что ты смотри. У тебя тоже, может быть, какая-нибудь такая рана. Сам ведь никогда не знаешь. Тебя куда ранило?

Как только оборванный спросил о ране, юноша весь задергался.

— Ох, да не приставай ты ко мне! — злобно крикнул он и замахал руками. Он ненавидел сейчас оборванного и с радостью задушил бы его. Юноше казалось, что все товарищи в заговоре против него. Они только и делают, что поднимают призрак его позора на острие своего любопытства. Он повернулся к оборванному с яростью отчаянья.

— Перестань приставать ко мне! — повторил он, и в его голосе послышалась неприкрытая угроза.

— Господи, да у меня и в мыслях не было приставать к тебе, — ответил тот и горестно добавил: — Бог свидетель, у меня своих забот хватает.

Юноша, продолжая вести мучительный спор с собою и глядя на оборванного с ненавистью и презрением, грубо бросил:

— Прощай!

Оборванный воззрился на него непонимающими глазами.

— Да что же это, братец? Куда ты идешь? — спросил он дрожащим голосом. Взглянув на него, юноша увидел, что во всем его облике начинают проступать черты тупой отрешенности, как и у того, первого. Видимо, мысли у него начали мешаться. — Слушай… слушай… погоди минутку… Том Джемисон… Слушай, так дело не пойдет… Не годится так… Куда… куда ты идешь?

Юноша неопределенно указал головой.

— Гуда, — ответил он.

— Да… да ты… послушай меня… — бессвязно, как полоумный, забормотал оборванный. Голова у него свесилась на грудь, он с трудом выговаривал слова. — Так не годится, слышишь, Том Джемисон. Не годится. Я тебя знаю, упрямый ты осел! Хочешь даже раненый туда пойти. Неправильно это. Слушай, Том Джемисон… Не годится так… Ты не хочешь, чтобы я позаботился о тебе… Это не годится… не годится… тебе идти… туда… ты раненый… Это не… не… не годится… никуда…

Вместо ответа юноша перескочил через изгородь и зашагал прочь. Оборванный что-то жалобно блеял ему вслед.

Один раз юноша все же злобно оглянулся.

— Чего тебе?

— Слушай… постой… Том Джемисон… слушай… не годится…

Юноша ушел. Отойдя подальше, он оглянулся еще раз и увидел, что оборванный, спотыкаясь, плетется по полю.

Юноша думал теперь о том, как ему хочется умереть. Ему казалось, что он завидует солдатам, чьи тела распростерты на траве в полях и на опавшей листве в лесу.

Простодушные вопросы оборванного вонзились в него, как ножи. Они словно исходили от всего общества, которое безжалостно старается проникнуть в человеческую душу, пока тайное не становится явным. Бесхитростная настойчивость его спутника с очевидностью показала юноше, что ему не удастся замкнуть свое преступление у себя в груди. Оно будет вырвано оттуда одной из тех стрел, которые целыми тучами проносятся в воздухе, впиваются куда попало и открывают миру то, что люди хотели бы скрыть навеки. Юноша понимал, что против этих сыщиков он беззащитен. Тут не поможет никакая предусмотрительность.

 

Глава XI

Он вдруг заметил, что адский рев сражения становится все громче. Коричневые облака, плывущие в безветренном воздухе, приближались. Приближался и грохот. Солдаты словно сыпались из леса, и поля были теперь испещрены черными точками.

Обогнув невысокий пригорок, он увидел дорогу, стонущую от скученных повозок, упряжек, людей. Из этой устрашающей неразберихи неслись уговоры, приказания, проклятия. Командиром там был страх. Бичи щелкали, лошади рвались вперед, натягивая постромки. Беловерхие повозки упрямились и спотыкались, точно жирные бараны.

Юношу немного успокоило это зрелище. Все они отступали. Значит, он не так уже виноват. Он сел и стал наблюдать за охваченными паникой повозками, которые удирали, как неуклюжие, беспомощные животные. Глядя на орущих беглецов, он преувеличивал опасности и ужасы боя, доказывая себе тем самым, что преступление, в котором его могут обвинить, по существу было самым естественным поступком. С некоторым даже удовольствием он следил за столь стремительным шествием своего оправдательного приговора.

Потом на дороге появилась колонна пехоты, невозмутимо двигавшаяся на передовую. Солдаты шли быстрым шагом. Им все время приходилось лавировать между повозками, поэтому колонна извивалась на ходу, как змея. Те, что шагали в первых рядах, отгоняли мулов штыками. Они кололи штыками и ездовых, если те были глухи к окрикам. Люди силой прокладывали себе путь сквозь толпу. Плотная голова колонны действовала как таран. Разъяренные ездовые выкрикивали замысловатые проклятия.

В требованиях расступиться и освободить дорогу чувствовалась глубокая уверенность людей в своем праве. Они шли в самое пекло. Им придется выдержать яростный натиск неприятеля. Они гордились тем, что идут вперед, в то время как остальные валяют дурака. Они отшвыривали обозных, глубоко убежденные, что так и нужно, лишь бы они сами не опоздали на передовую. Эта вера сообщала их лицам строгую сосредоточенность. Офицеры шли, вытянувшись в струнку.

Юноша смотрел на них, снова ощущая свинцовую тяжесть горя. Эти люди казались ему избранниками богов, героями. Они были так же недосягаемы для него, как если бы несли в руках огненные мечи и сотканные из солнечного света знамена. Ему никогда не сравниться с ними. Им овладела такая тоска, что он чуть не заплакал.

Он изощрялся в проклятиях по адресу той непонятной силы, того неведомого существа, которое представляется людям конечной причиной всех их бед. Оно — кем бы оно ни было — виновато в его проступке, думал он. Сам он тут ни при чем.

Стремление колонны скорее попасть на поле боя представлялось погруженному в отчаяние юноше еще более прекрасным, нежели стойкость в сражении. Даже героям, думал он, необязательно идти до конца этой длинной, забитой людьми дороги. Они могли бы повернуть назад и достойно оправдаться перед небом, не утратив уважения к себе.

Он не мог понять, из чего сделаны люди, которые так торопятся стать лицом к лицу с мрачной угрозой смерти. Чем больше он вглядывался в них, тем сильнее им завидовал, пока наконец ему не показалось, что он хочет стать одним из них. Он готов на любое усилие, повторял он себе, чтобы вылезти из своей шкуры и сделаться лучше, чем он есть. Перед ним промелькнули картины, в которых главным действующим лицом был он сам, отделившийся от себя и вместе с тем неразрывно с собой связанный: отважный воин в синем мундире готов к смертоносной атаке, колено выдвинуто вперед, сломанная сабля высоко поднята; бесстрашный воин в синем мундире, грудью принимая свирепый, грохочущий натиск, спокойно встречает смерть на высоком холме, куда устремлены взоры обеих армий. Он представил себе, как потрясающе-величаво будет выглядеть его мертвое тело.

Эти мысли вернули ему бодрость. В нем зажегся воинский задор. Слух его наполнился звучанием победных голосов. Он ощутил безумное ликование молниеносной успешной атаки. Тяжелые шаги солдат на дороге, громкие окрики, бряцание оружия слились в стройную музыку, которая подняла его с земли на алых крыльях войны. Несколько мгновений он был исполнен великолепного мужества.

Он решил вернуться на передовую. И, конечно, сразу увидел себя: вот он, запыленный, страшный, задыхающийся, прибегает на поле боя как раз вовремя, чтобы схватить за глотку черную, злобную ведьму военной неудачи.

Но тут его стали одолевать мысли о трудностях, подстерегающих его на этом пути. Он колебался, неловко стой на одной ноге.

У него нет винтовки. Не может же он воевать голыми руками, — сердито сказал он себе. Но винтовку можно подобрать. Их тут валяется несметное множество.

К тому же, продолжал он, ему ни за что не отыскать своего полка. Но сражаться можно в рядах любого полка.

Он нерешительно сделал несколько шагов. Двигался он так, словно боялся наступить на что-то, способное взорваться. Он вступил в единоборство со своими колебаниями.

Если его товарищи заметят, в каком виде он вернулся, они сразу поймут, что он постыдно струсил. На это последовал ответ, что солдаты только тогда обращают внимание на происходящее сзади, когда там появляется неприятель. В горячке сражения его лицо станет невидимым, словно под капюшоном.

Но, придумал он новую отговорку, жестокая судьба воспользуется первой же передышкой в сражении и подошлет человека, который начнет приставать к нему с вопросами. Ему рисовались недоверчивые взгляды товарищей, сверлящие его в ту минуту, когда он подыскивает лживые ответы.

Все его мужество ушло на эти препирательства. Пока он спорил с собой, его пыл угас.

Отказавшись от своего намерения, он не слишком опечалился; поразмыслив, он решил, что доводы против возвращения неопровержимы.

К тому же он начал плохо себя чувствовать. Теперь ему было уже не взлететь на крыльях войны высоко в небо. Когда человек изнурен, может ли он видеть себя в героическом свете? Юноша повалился на землю.

Он обнаружил, что мучительно хочет пить. Кожа у него на лице стала такой сухой и жесткой, что он как будто даже слышал, как она шуршит. Все кости ныли, и, казалось, от любого неосторожного движения они переломятся. Ноги были словно две сплошные раны. Кроме того, его тело требовало пищи. Это было куда сильнее обыкновенного голода. Юноша ощущал в желудке тяжесть и тупую боль, и когда он попытался встать и продолжить путь, голова у него закружилась и он с трудом сохранил равновесие. Он почти ничего не видел, перед глазами у него плыл зеленый туман.

Пока его раздирали противоречивые мысли, он не замечал дурного самочувствия, но теперь оно настойчиво заявляло о себе. Он больше не мог отмахиваться от него и вдвойне ненавидел себя за это. Полный отчаяния, он говорил себе, что сделан из другого теста, чем те солдаты, которых он только что видел на дороге. Где уж ему стать героем! Он жалкое ничтожество. Как смешны все его мечты о славе! Он застонал так, словно у него разрывалось сердце, и побрел дальше.

Линия фронта притягивала его, как свет притягивает мошку. Ему страстно хотелось все увидеть, узнать новости. Он жаждал выяснить, кто победит.

Юноша твердил себе, что, невзирая на свои неслыханные страдания, он все время мечтал о победе, хотя, — нерешительно добавлял он, как бы прося прощения у собственной совести, — разгром армии для него сейчас очень выгоден. Успех неприятеля расколет полки, и тогда, — считал он, — многие даже храбрые солдаты вынуждены будут дезертировать. Они разбегутся, как цыплята, и он затеряется в их толпе. Все они превратятся в товарищей по несчастью, и он постарается забыть, что бежал быстрее и дальше остальных. А если он сам поверит в собственную безгрешность, то, конечно, без труда убедит в ней и других.

Стараясь найти оправдание этой надежде, он говорил себе, что армия уже не раз терпела поражение, а потом, спустя несколько месяцев, встряхнувшись после кровопускания и неудач, начисто забыв о страшном крушении, как бы заново рождалась, отважная, блистательная, доблестная, полная веры в непобедимость своих легионов. Пронзительные голоса соотечественников будут некоторое время звучать плаксиво и жалобно, но для того и существуют генералы, чтобы выслушивать эти причитания. Он без всякого раскаяния готов был принести в жертву любого генерала. Раз он не знает, кто именно станет мишенью для нападок, значит и сочувствовать некому. Соотечественники далеко от фронта, а могут ли люди правильно судить о том, чего не видят? Вполне вероятно, что стрелы поразят невиновного, который, опомнившись от удивления, весь остаток жизни потратит на опровержение басен о его мнимой бездарности. Факт весьма печальный, что и говорить, но для юноши в данном случае самый лучший генерал ничего не стоил.

Если армия потерпит поражение, он, юноша, будет полностью оправдан. Более того — это подтвердит его дальновидность, благодаря которой он своевременно дезертировал. Пророк, который хочет, чтобы поверили его предсказанию о потопе, должен первым вскарабкаться на дерево: только это докажет людям, что он ясновидящий.

Юноша придавал большое значение моральному оправданию. Без этого оправдания где ему взять силы, чтобы всю жизнь носить язвящий знак своего позора? Если сердце станет непрерывно напоминать ему о его ничтожестве, он каждым жестом будет выдавать людям свое презрение к себе.

Победа армии сулит ему гибель. Если этот грохот означает, что древка знамен направлены вперед, он обречен на бесчестие. Ему придется уйти от людей и существовать в полном одиночестве. Если солдаты сейчас наступают, их равнодушные ноги топчут его надежды на достойную жизнь.

Он боролся с этими мыслями, мелькавшими в его мозгу, пытался отогнать их. Он называл себя негодяем, твердил, что свет еще не видывал такого гнусного эгоиста. Воображение рисовало ему солдат, которые не страшатся грудью встретить яростно вопящих врагов; он видел землю, усеянную телами истекающих кровью людей, и говорил себе, что он их убийца.

Ему снова показалось, что он хочет умереть. Он считал, что завидует мертвым. Размышляя об убитых, он в конце концов начал презирать многих из них, словно они были виноваты в том, что лишились жизни. Должно быть, им просто повезло, думал он, и их убили раньше, чем они смогли убежать или прошли через настоящее испытание. Однако общественное мнение увенчает их лаврами. Он с горечью повторял, что эти лавры краденые, а героизм, который облекает их, словно мантией, — подлог. Тем не менее он продолжал жалеть, что не находится в их числе.

Поражение армии представлялось ему единственной возможностью спастись от последствий своего проступка. Все же он уже начал понимать, что думать о такой возможности бесполезно. Он с детства был приучен считать, что могучей синемундирной машине успех всегда обеспечен, что она так же легко изготовляет победы, как пуговичная машина — пуговицы. Все мечты, противоречащие этой истине, он теперь зачеркнул. Он вернулся к вере, подобающей солдату.

Когда он снова пришел к выводу, что армия непобедима, он попытался изобрести такую историю, которую мог бы рассказать товарищам, отвратив тем самым от себя острия их насмешек.

Но так как он смертельно боялся их, то все выдумки казались ему неубедительными. Он перебирал один вымысел за другим и тут же отбрасывал. Он сразу видел, какими белыми нитками они шиты.

Кроме того, он опасался, что какое-нибудь язвительное замечание пронзит его раньше, чем он успеет, как щитом, закрыться ложью.

Он представлял себе, как весь полк повторяет: «А где это Генри Флеминг? Наверно, удрал? Ну и ну!» Он уже сейчас мог назвать тех, кто не даст ему ни минуты покоя. Они, конечно, будут задавать ему издевательские вопросы и хохотать над его неуверенными, запинающимися ответами. Во время следующей атаки они постараются не спускать с него глаз, чтобы уследить, когда именно он удерет.

Проходя по лагерю, он всегда будет встречать пристальные, жестокие, наглые взгляды. Он видел, как пробирается мимо группы однополчан и кто-то говорит ему вслед: «Вот он идет!»

И сразу все, точно ими управляет одна общая мышца, поворачивают к нему лица, расплывшиеся в насмешливых улыбках. Он даже слышал чью-то сказанную вполголоса шуточку. Остальные радостно гогочут. Он станет всеобщим посмешищем.

 

Глава XII

Не успела скрыться войсковая колонна, которая так мужественно шла по запруженной дороге, как из лесу на поля выкатились темные волны людей. Юноша сразу понял, что в их сердцах не осталось ни капли твердости. Солдаты рвались из мундиров и снаряжения, словно из терновых зарослей. Они бежали на юношу, как стадо испуганных буйволов.

За ними вился и расползался над верхушками деревьев синий дым; порой сквозь густую листву юноша различал далекую розовую вспышку. Хор пушек не умолкал ни на минуту.

Юноша остолбенел от ужаса. Потрясенный, он смотрел широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Он забыл, что собирался сразиться со всей вселенной, выбросил за ненадобностью неписаные правила поведения для отверженных и трактаты на тему о философии дезертирства.

Бой проигран. Драконы неотвратимо приближаются. Армия, беспомощная в лесной чаще, ослепленная надвигающимся мраком, будет проглочена врагом. Война, багровое чудовище, упившееся кровью божество, наестся до отвала.

Что-то в его душе громко кричало. Он жаждал произнести ободряющие слова, запеть боевую песню, но непослушный язык твердил одно: «Как… как… что… что… случилось?»

Вскоре он оказался в лавине беглецов. Они мчались и прыгали вокруг него. Их побелевшие лица блестели в сумерках. Казалось, они полны неиссякаемой энергии. Юноша поворачивался то к одной, то к другой несущейся фигуре, но никто не отвечал на его несвязные вопросы, никто не обращал внимания на призывы. Они как будто не видели его.

Иногда они что-то бессмысленно лопотали. Огромный детина, глядя на небо, спрашивал:

— Слушай, а где здесь мощеная дорога? Где мощеная дорога?

Можно было подумать, что он потерял ребенка. Он плакал от досады и сознания своей беспомощности.

Теперь солдаты бежали кто куда, без всякого смысла. Впереди, сзади, с флангов громыхали пушки, путая представление о пространстве. Сгустившаяся тьма скрыла приметы местности. Юноше представилось, что он попал в самый центр грандиозного сражения, и выхода оттуда для него нет. Бегущие люди задавали тысячи глупейших вопросов, но ни от кого нельзя было добиться ответа.

Юноша метался, тщетно обращаясь к оглохшим толпам отступающей пехоты, потом схватил какого-то солдата за руку. Тот обернулся, и они взглянули друг другу в лицо.

— Как… как… — заикаясь, начал юноша, но язык не повиновался ему.

— Пусти меня! Пусти! — взвыл солдат. Лицо его было мертвенно-бледно, глаза дико вращались. Задыхаясь, глотая ртом воздух, он все еще стискивал винтовку обеими руками, забыв, видимо, разжать их. Он как безумный рвался вперед, таща за собой повисшего на нем юношу.

— Пусти меня! Пусти!

— Как… как… — лепетал юноша.

— Ну так получай! — заревел солдат в яростном исступлении. Он ловко и сильно взмахнул винтовкой. Удар пришелся юноше по голове. Солдат побежал дальше.

Пальцы юноши обмякли и выпустили руку солдата. Мышцы его мгновенно ослабели, перед глазами мелькнули огненные крылья молнии, в ушах раздался оглушительный раскат грома.

У него отнялись ноги. Извиваясь, он упал на землю. Потом попытался встать. Он боролся с жестокой болью, как с неведомым существом, сотканным из воздуха.

То была страшная схватка.

Стоило ему приподняться и ударить руками по воздуху, как он снова падал, цепляясь за траву. Его посеревшее лицо покрылось испариной. Из груди вырывались глухие стоны.

Наконец, изловчившись, он встал на четвереньки, а потом и на ноги, как ребенок, который учится ходить. Сжимая ладонями виски, он побрел, спотыкаясь о стебли.

Он мучительно боролся со своим телом. Отупевшие чувства приказывали ему потерять сознание, но он упрямо сопротивлялся: ему казалось, что, если он упадет среди поля, нечто неведомое раздавит его или изуродует. Он шел, как недавно шел долговязый. Ему мерещились укромные уголки, где никто не потревожит, не повредит его тело и, чтобы найти такой уголок, он осиливал приступы боли.

Один раз он поднял руку и осторожно коснулся раны на макушке. Рвущая боль от прикосновения заставила его втянуть воздух сквозь стиснутые зубы. Пальцы его были в крови. Он долго смотрел на них.

Неподалеку сердито поскрипывала пушка: лошади, повинуясь хлысту, бешено мчали ее на передовую. Молодой офицер на заляпанном грязью коне чуть не опрокинул юношу. Отскочив, он обернулся и посмотрел на скопище пушек, людей и лошадей, которые широкой дугой устремлялись к пролому в изгороди. Офицер взволнованно размахивал затянутой в перчатку рукой. Пушки нехотя следовали за лошадьми, словно их тащили за ноги.

Офицеры из разбежавшихся пехотных частей сквернословили, как торговки рыбой. Их злобная ругань перекрывала рев орудий. В невероятную сумятицу на дороге ворвался эскадрон кавалерии. Выцветшая желтизна нашивок весело блестела. Споры и перебранки не прекращались.

Пушки все прибывали, словно созванные на совет.

Синяя вечерняя дымка одела поля. Леса казались сгустками фиолетовых теней. На западе вдоль горизонта тянулось облако, постепенно скрывая алый закат.

Юноша не прошел и нескольких шагов, как вдруг взревели орудия. Они сотрясались от неистовой ярости, выли и рычали, как дьяволы у ворот преисподней. Неподвижный воздух наполнился их громкоголосым гневом. В ответ раздался грозный ружейный залп: стреляла вражеская пехота. Обернувшись, юноша увидел, что мглистая даль позади него озаряется полосами оранжевого света. В вышине возникали какие-то вспышки и мгновенно гасли. Порой ему чудились мятущиеся толпы людей.

Он прибавил шагу. Стало так темно, что идти приходилось наугад. Фиолетовая тьма была населена людьми, которые кого-то упрекали, что-то бубнили. Иногда на фоне темно-синего неба возникали жестикулирующие силуэты. По-видимому, в лесу и в полях было великое множество людей и орудий.

Узкая лесная дорога опустела. На ней валялись опрокинутые повозки, похожие на высушенные солнцем валуны. Русло пересохшего ручья было забито искореженными частями орудий и трупами лошадей.

Юноша вдруг заметил, что его рана почти не болит. Все же он боялся двигаться быстро, чтобы не растревожить ее. Голову он держал неподвижно и старался не спотыкаться. Он был напуган, и лицо его все время напрягалось и морщилось от страха перед болью, которую мог разбередить любой неверный шаг во мраке.

Он шел, все время напряженно думая о своей ране. В ней было какое-то холодное, влажное ощущение, и ему казалось, что из-под волос сочится кровь. Голова так распухла, что стала слишком тяжела для шеи.

Его очень тревожило то, что теперь он ничего не чувствует. К тихим, но жгучим голосам боли, звучавшим раньше на его макушке, он относился как к сигналам опасности. По этим голосам он судил о своем состоянии. Но когда они зловеще замолчали, он струсил и стал думать о страшных пальцах, вцепившихся ему в мозг.

Одновременно в его памяти всплыли разрозненные картины прошлой жизни. Он припомнил кушанья, которые готовила дома его мать, особенно свои любимые блюда. Перед его глазами возник накрытый стол. Сосновые стены на кухне блестят, тепло озаренные пламенем плиты. Потом он вспомнил, как вместе с товарищами отправлялся из школы на берег тенистого пруда. Он видел свою одежду, брошенную в беспорядке на траву, всем телом ощущал ароматную прохладу воды. Низко склонившийся клен певуче шелестит листвой под ветерком раннего лета.

Постепенно им овладела тяжелая усталость, голова склонилась на грудь, плечи ссутулились, словно он тащил огромный мешок. Юноша еле волочил ноги.

Он все время решал вопрос: стоит ли ему лечь тут же на месте и уснуть или все же лучше дотащиться до какого-нибудь укромного уголка. Он пытался не думать об этом, но тело упрямо требовало своего, а чувства капризничали, как избалованные дети.

Вдруг над самым его ухом раздался веселый голос:

— Видно, тебе совсем худо, паренек?

Не поднимая глаз, юноша с трудом пробормотал:

— Угу.

Обладатель веселого голоса крепко взял его под руку.

— Вот и хорошо, — сказал он, добродушно засмеявшись. — Нам по дороге. Всем сейчас по дороге. Я тебе подсоблю.

Он вел юношу, как человек, который провожает домой подвыпившего приятеля.

По дороге незнакомец расспрашивал юношу и помогал ему отвечать, словно имел дело с малым ребенком. Порой он рассказывал какую-нибудь историю.

— Ты какого полка? Что? Триста четвертого Нью-Йоркского? А в какой корпус он входит? Да ну? А я-то думал, что его не было в сегодняшнем деле, он стоял далеко в центре. Значит, и он там был? Что ж, сегодня на всех хватило горячих пирогов. Я сколько раз считал, что тут-то мне и крышка. Там палили и здесь палили, там орали и здесь орали, а кругом тьма кромешная, так что под конец я, хоть умри, уже не мог разобрать, на какой я стороне. Иной раз я думал: «Ну ясно, я из Охайо», а потом готов был поклясться, что из самой что ни на есть Флориды. В жизни не видывал такой дьявольской каши. А эти леса кругом и вовсе с толку сбивают. Чудо будет, если мы сегодня ночью разыщем наши полки. Ну да ничего, скоро мы начнем встречать часовых, и разводящих, и черта, и дьявола. Ого! Видишь, офицера несут. Смотри, как у него рука болтается. Бьюсь об заклад, он свое отвоевал. Не станет больше толковать о своей репутации и прочей чертовщине, когда ему оттяпают ногу. Вот бедняга! У моего брата такие же бакенбарды. А как ты забрел сюда? Твой полк стоит далеко отсюда, верно? Ну, ничего, найдем. Знаешь, в моей роте сегодня убило такого парня, что лучше на всем свете не найти. Джек его звали. Парень что надо! Просто сердце горит, как подумаешь, что Джек убит наповал. У нас передышка была, и вот стоим мы себе тихонечко, а вокруг все носятся как угорелые, и тут подходит здоровенный такой, толстый парень. Берет он Джека за локоть и спрашивает: «Как тут пройти к реке?» Джек на него и внимания не обращает, а он все тянет Джека за локоть и пристает: «Как пройти к реке?» Джек вперед смотрел, старался разглядеть, не лезут ли эти черти из лесу, и он долго не обращал внимания на толстяка, потом все-таки повернулся и говорит: «Пошел ты к дьяволу, у него и узнаешь, как пройти к реке». И тут как раз пуля угодила ему в голову. Он был сержантом. И это были его последние слова. Ох, черт, хоть бы найти сегодня наши полки. Нелегкое будет дело. Но уж как-нибудь найдем.

Во время этих поисков юноше казалось, что у человека с веселым голосом есть волшебная палочка. Он выбирался из лабиринта зарослей с удивительной ловкостью. При встречах с часовыми и патрулями он обнаруживал сметливость сыщика и отвагу сорвиголовы. Даже препятствия, и те становились для него подмогой. Свесив голову на грудь, юноша безучастно следил за тем, как тот без труда справляется с враждебной природой.

Лес казался огромным жужжащим ульем; люди бестолково носились в нем по каким-то безумным кругам, но веселый человек уверенно вел юношу. Наконец он радостно и самодовольно засмеялся:

— Ну, вот и пришли. Костер видишь?

Юноша тупо кивнул.

— Вон там и стоит твой полк. А теперь прощай, парень, желаю удачи.

Горячая и сильная рука на секунду сжала вялые пальцы юноши, затем раздался веселый, беззаботный свист. И когда тот, кто так дружески помог ему, навсегда скрылся из его жизни, юноша вдруг сообразил, что ни разу не видел лица этого человека.

 

Глава XIII

Юноша медленно побрел на свет костра, к которому его привел ушедший друг. Еле передвигая ноги, он думал о предстоящей встрече с товарищами. Он был убежден, что сейчас пернатые стрелы насмешек вонзятся в его наболевшее сердце. У него не осталось сил на выдумки. Он будет прекрасной мишенью.

Его смутно тянуло уйти в темноту и спрятаться, но голоса усталости и боли удерживали его. Недомогание требовало, чтобы он во что бы то ни стало отыскал пищу и кров.

Он нетвердо шагал к костру. Силуэты солдат, озаренных алым светом, отбрасывали черные тени. Когда юноша подошел ближе, какое-то чувство подсказало ему, что кругом на земле спят люди.

Вдруг перед ним выросла чудовищная черная тень. Сверкнул ствол винтовки.

— Стой! Стой!

Он испугался, но затем уловил знакомые нотки в этом встревоженном голосе.

— Это… это ты, Уилсон? — стоя под дулом винтовки, позвал он.

Винтовка чуть-чуть опустилась. Вглядываясь в лицо юноши, горластый сделал несколько шагов ему навстречу.

— Генри?

— Да, это… это я.

— Ох, друг, ну и рад же я тебе! А я уже распрощался с тобой. Думал, ты убит. — Горластый даже охрип от волнения.

У юноши подкашивались ноги. Его силы внезапно иссякли, но он считал, что, если сию секунду не придумает какой-нибудь правдоподобной истории, безжалостные товарищи осыплют его градом издевательств.

— Да, да… я… я попал в страшный переплет… — шатаясь, заговорил он. — Я все время был там… С правой стороны. Такое пекло… Я попал в переплет… Отбился от полка… Там, справа, меня и ранило… В голову. Ну и пекло! Ужасный переплет… И как только меня угораздило отбиться от полка?.. И к тому же я был ранен…

Его друг подскочил к нему.

— Как? Ты ранен? Что же ты сразу не сказал! Ах ты бедняга! Нужно… Погоди минутку… Как же мне быть? Ага! Позову Симпсона.

В это мгновение из темноты возникла вторая фигура. Они разглядели капрала.

— С кем это ты разговариваешь, Уилсон? — сердито спросил он. — С кем ты разговариваешь? Такого паршивого часового, как ты… Батюшки! Это ты, Генри? А я-то думал, что ты давным-давно уже покойник. Господи боже мой! Каждые десять минут кто-нибудь да возвращается. По подсчетам мы потеряли сорок два человека, но если так будет продолжаться, к утру вся рота окажется в сборе. Где ты был?

— Справа. Я отбился… — довольно развязно начал было юноша, но горластый поспешно перебил его.

— Да, и он ранен в голову, и ему нехорошо, и нужно поскорее перевязать его.

Переложив винтовку в левую руку, он правой рукой обнял юношу за плечи.

— Ох, и больно же, наверно, тебе! — сказал он.

Юноша тяжело оперся о плечо друга.

— Да, больно, очень больно, — слабеющим голосом ответил он.

— Вот оно что! — С этими словами капрал подхватил юношу под руку и потянул за собой. — Идем, Генри. Я помогу тебе.

— Ты укрой его моим одеялом, Симпсон! — крикнул им вслед горластый. — И погоди минуту — вот моя манерка. В ней кофе. Взгляни при свете, какая у него там рана на голове. Может, очень опасная. Меня сменят через несколько минут, и уж тогда я присмотрю за ним.

Чувства юноши так притупились, что голос друга еле доносился до него и он почти не ощущал руки капрала. Он пассивно подчинялся силе, куда-то увлекавшей его. Голова его опять свесилась на грудь, ноги подгибались.

Капрал подвел его к костру.

— Ну-ка, Генри, — сказал он, — дай взглянуть на твою голову.

Юноша покорно сел, и капрал, положив винтовку на землю, начал разбирать его густые волосы. Он повернул голову юноши так, что вся она была освещена пламенем костра. Капрал критически оттопырил губы, потом подобрал их и свистнул, потому что его пальцы нащупали запекшуюся кровь и странной формы рану.

— Вот она где, — сказал он и осторожно продолжал обследование. — Так я и думал, — добавил он немного спустя. — Тебя оцарапало пулей. Шишка такая, будто тебя дубиной стукнули. Кровь уже не течет. Утром десятый номер кепи будет тебе мал, вот и все. И голова станет горячая и сухая, как паленая, свинина. И еще могут быть всякие неприятности. Кто его знает. Но я так полагаю, что ничего худого не будет. Про, сто здоровая гуля на голове, и все. Ты посиди тут смирно, я пойду сменю часовых. Потом пришлю Уилсона — пусть он побудет с тобой.

Капрал ушел. Юноша продолжал сидеть на земле, похожий на куль с мукой. Пустыми глазами он смотрел на огонь.

Потом он начал приходить в себя, и тогда предметы вокруг него стали вновь обретать форму. Он увидел, что на окутанной мраком земле спят люди в самых немыслимых позах. Вглядываясь в темноту, он и поодаль различал лица, бледные и жуткие, как-то странно фосфоресцирующие. Они были так бессмысленны, что, казалось, в лесу спят не измученные солдаты, а упившиеся гуляки. Пролети в эту минуту над ними ангел, он решил бы, что тут недавно бушевал омерзительный разгул.

Напротив юноши, по другую сторону костра, сидел прямой, как струна, офицер. Он крепко спал, опираясь спиной о ствол дерева, и его поза была на редкость неустойчива. Очевидно, его мучили кошмары, потому что он вздрагивал и качался из стороны в сторону, как старый дед, хвативший лишнего и задремавший у камелька. Лицо его было пыльно и грязно, нижняя челюсть отвисла, словно у него не хватало сил держать ее в нормальном положении. Он был олицетворением солдата, обессиленного пиром, который задала война.

Он уснул, надо полагать, сжимая в руках саблю. Сперва они так и спали, обнявшись, но потом сабля незаметно соскользнула на землю. Отделанная бронзой рукоять лежала на тлеющих углях.

Розовато-оранжевый свет костра озарял и других солдат, которые то тяжело дышали и всхрапывали, то лежали так тихо, словно они уже были мертвы. Из-под одеял торчали прямые и неподвижные ноги, башмаки, облепленные глиной и покрытые дорожной пылью, штанины, распоровшиеся по швам, изорванные колючим терновником, через который пришлось поспешно продираться их владельцам.

Костер мелодично потрескивал. Над ним вился дымок. Вверху тихо колебались ветви. Листья, повернувшись лицевой стороною к огню, отливали серебром, кое-где переходящим в багрец. Справа, сквозь далекий просвет в деревьях, виднелись звезды, брошенные, точно пригоршня блестящих голышей, на черную гладь ночи.

Порою в этом зале с низко нависшими сводами какой-нибудь солдат приподнимался и тотчас опять укладывался, но уже по-иному, так как во сне он успел изучить все неровности, все кочки своей земляной постели. Или же он садился, секунду растерянно моргал, уставившись на костер, бросал быстрый взгляд на простертых товарищей и опять валился, сонно хрюкнув от удовольствия.

Юноша неподвижно сидел, словно забытый мешок, пока не вернулся его друг; в каждой руке у горластого было по манерке, и он помахивал ими на ходу, держа за веревочные ручки.

— Ну, Генри, — сказал он, — сейчас мы в одну минуту приведем тебя в порядок.

У него были суетливые ухватки фельдшера-любителя. Он разворошил сучья в костре, а когда они запылали, заставил своего пациента напиться кофе. Юноше оно показалось божественным напитком. Закинув голову, он долго не отнимал манерку от губ. Прохладная влага ласково струилась по его пересохшему горлу. Допив, он облегченно и радостно вздохнул.

Горластый с довольным видом взирал на товарища. Потом он вытащил из кармана огромный носовой платок, сложил его полоской и середину обмакнул в манерку с водой. Этой примитивной повязкой он обмотал голову юноши, завязав концы на затылке причудливым узлом.

— Вот так, — сказал он, отходя и любуясь делом своих рук. — Ты похож на черта, но бьюсь об заклад, что теперь тебе полегчало.

Юноша благодарно смотрел на друга. Голова у него распухла и болела; влажный платок казался ему нежной женской рукой.

— Скажи пожалуйста, ни разу не охнул, — сказал горластый. — Фельдшер из меня вроде как из медведя, а ты и не пискнул. Молодчина ты, Генри! Другие на твоем месте давно улепетнули бы в госпиталь. Ранение в голову — нешуточное дело.

Юноша, не отвечая, начал теребить пуговицы на мундире.

— Ну хорошо, — продолжал его друг, — пойдем, я тебя уложу. Тебе нужно как следует отдохнуть.

Юноша осторожно встал, и друг повел его между рядами спавших вповалку солдат. Потом он остановился и поднял свои одеяла. Резиновое он расстелил на земле, шерстяное бросил юноше на плечи.

— Ну вот, — сказал он. — Ложись и постарайся уснуть.

Юноша со своей теперешней собачьей покорностью улегся по-старушечьи осторожно и медленно. Вытянувшись, он что-то блаженно пробормотал.

— Погоди минуту. А где будешь спать ты? — вдруг встрепенулся он.

Друг нетерпеливо махнул рукой.

— Да здесь же, возле тебя.

— Нет, погоди минуту, — не отступался юноша. — На чем ты будешь спать? Ты мне отдал свои…

— Заткнись и спи! — рявкнул горластый и строго добавил — Не валяй дурака.

После такой отповеди юноша умолк. Им овладело чудесное дремотное оцепенение. Разнеженный мягким теплом одеяла, он уткнулся в согнутую руку и не спеша сомкнул отяжелевшие веки. Услышав отдаленное щелканье ружейных выстрелов, он с равнодушным удивлением подумал, что эти люди, должно быть, никогда не спят, потом глубоко вздохнул, свернулся калачиком и через мгновение уже ничем не отличался от своих товарищей.

 

Глава XIV

Юноша проснулся с таким ощущением, словно он проспал тысячу лет и теперь его глазам откроется небывалый мир. Серый туман медленно рассеивался под натиском первых солнечных лучей. Небо на востоке с каждой секундой разгоралось все ярче. Когда юноша приподнялся, ледяная роса обожгла ему лицо, и он немедленно опять завернулся в одеяло. Он лежал, не отрывая взгляда от листвы, колеблемой ветерком — глашатаем утра.

Грохот сражения наполнял и раскалывал даль. В этих звуках было такое убийственное постоянство, как будто они существовали и будут существовать вечно.

Вокруг юноши спали вповалку те солдаты, которых он смутно видел накануне ночью. Они жадно глотали перед пробуждением последние капли отдыха. В призрачном свете четко рисовались измученные лица, впалые щеки, грязные мундиры; заря окрашивала кожу солдат в трупные тона, подчеркивала безжизненную вялость раскинутых рук и ног. Юноша вскрикнул, — увидев множество зелено-бледных людей, неподвижно и неестественно распростертых на земле: его неуравновешенное воображение приняло опушку леса за огромный морг. Поверив на секунду, что он попал в обитель мертвых, юноша замер: он боялся, что стоит ему шевельнуться — и трупы с воем и визгом вскочат на ноги. Опомнившись, он затейливо выругался по своему адресу: он сообразил, что эта мрачная картина не столько реальность, сколько пророчество.

Он услышал потрескиванье горящих сучьев, звонко разносившееся в холодном воздухе, и, повернув голову, увидел своего друга, хлопотавшего возле небольшого костра. Еще несколько человек двигались в тумане; слышались гулкие удары топора.

Внезапно прозвучала глухая барабанная дробь. Где-то негромко пропела труба. Дальние и ближние закоулки леса огласились такими же звуками, то тихими, то громкими. Горнисты перекликались, как медногорлые бойцовые петухи. Совсем рядом загремели полковые барабаны.

Спящие солдаты заворочались. Один за другим они приподнимали головы с земли. Лес наполнился бормотанием человеческих голосов, в котором преобладали низкие ноты проклятий: люди обвиняли каких-то неведомых богов в том, что на войне приходится вставать в такую рань. Начальственно прозвенел офицерский тенорок, и окоченевшие солдаты задвигались быстрее. Лежащие вповалку тела отделились друг от друга, лица трупного цвета скрылись за кулаками, которые медленно ввинчивались в глазницы.

Юноша сел и во весь рот зевнул.

— Черт! — капризно сказал он. Он протер глаза и, подняв руки, осторожно обследовал повязку. Его друг, заметив, что он проснулся, отошел от костра.

— Ну, как ты сегодня, старик? — спросил он.

Юноша снова зевнул, потом недовольно надулся. У него тупо ныло под ложечкой, а голова была тяжелая, как дыня.

— О господи! Хуже не бывает.

— Черт! — воскликнул горластый. — А я-то думал, что утром ты будешь в порядке. Дай-ка я посмотрю повязку: кажется, она сползла.

Он так неловко копошился в ране, что юноша не выдержал.

— Будь ты неладен! — раздраженно выругался он. — Не человек, а медведь! Что у тебя там, руки или копыта? Не можешь полегче, что ли? Лучше бы по мне из пушек стреляли, чем такая помощь. Не торопись — не гвозди вбиваешь!

Сверкая глазами, он грубо покрикивал на друга, а тот старался его утихомирить:

— Ладно, ладно, пойдем! Заморишь червячка, может веселее станет.

У костра горластый ухаживал за ним, как заботливая, нежная нянька. Он хозяйственно поставил рядом черные жестяные походные кружки и налил в них из закопченного жестяного ведерка дымящуюся жидкость чугунного цвета. Ему удалось раздобыть свежее мясо, и он быстро поджарил его, насадив вместо вертела на палочку.

Потом он сел, удовлетворенно глядя, как юноша уплетает его стряпню.

Юноша отметил про себя, что с того дня, как они покинули лагерь на берегу реки, его товарищ очень переменился. Он уже не любовался собственной доблестью, не приходил в ярость от любого замечания, уязвлявшего его тщеславие. В нем появилось спокойное самообладание. Он перестал быть горластым юнцом. Теперь он твердо знал, чего хочет и что ему по силам. Видимо, эта уверенность в себе и помогала ему не обращать внимание на колкости товарищей.

Юноша задумался. Он всегда считал, что его друг — шумливый мальчишка-сорванец, привыкший задирать нос у себя на ферме, храбрый по неопытности, полный показной отваги, беспечный, упрямый и самолюбивый. Юноша не мог понять, почему так изменился его взгляд на мир и когда он успел сделать великое открытие, что на свете немало людей, которые вовсе не собираются ему подчиняться. Очевидно, друг юноши, взобравшись на высокий утес мудрости, обнаружил, до чего сам он мал и ничтожен. Юноша понял, что теперь иметь дело с ним куда приятнее, чем прежде.

Тем временем его товарищ покачивал на колене черную от копоти кружку.

— Слушай, Генри, — заговорил он, — как ты думаешь, какие у нас шансы? Думаешь, мы разобьем их?

Юноша секунду подумал.

— Третьего дня, — резко ответил он, — ты побился бы об заклад, что самолично справишься со всей их сворой.

Тот с некоторым удивлением посмотрел на юношу.

— Да ну? — спросил он и погрузился в размышление. — Может, ты и прав, — вымолвил он наконец. Он смиренно уставился на огонь.

Юноша был сбит с толку таким неожиданным ответом.

— Нет, конечно, это я так сказал, — попытался он взять назад свои слова.

Но тот сделал просительный жест.

— Не извиняйся, Генри. Видно, я был тогда болван болваном. — Он говорил так, словно с тех пор прошли годы.

Они помолчали.

— Офицеры рассказывают, что мы взяли мятежников в клещи, — прервал молчание друг юноши, откашлявшись, как ни в чем не бывало. — Они вроде считают, что мы завели их, куда нам нужно.

— Насчет этого ничего не знаю, — ответил юноша. — Но судя по тому, что я видел на правом фланге, они зря это болтают. С того места, где я был, все выглядело так, будто это нам задали вчера хорошую трепку.

— Ты думаешь? А мне казалось, мы вчера здорово им всыпали.

— Ничего не всыпали. Господи, ты же просто не видел сражения. — Внезапно юноша вспомнил. — Ох! Ведь Джим Конклин убит.

— Что? Убит? Джим Конклин? — вздрогнув, спросил его друг.

— Да. Убит. Ему прострелили грудь, — медленно произнес юноша.

— Не может быть. Джим Конклин… Не повезло бедняге.

Кругом пылали другие костры, у которых сидели солдаты с черными кружками в руках. Вдруг послышались громкие проклятия. У одного из ближних костров двое проворных парней дразнили огромного бородатого детину, подталкивая его с двух сторон так, что он все время проливал кофе на свои синие штаны. Детина разъярился и со вкусом выругался. Тогда обиженные мучители начали осыпать свою жертву злобной и несправедливой бранью. Назревала драка.

Друг юноши встал и пошел к ним, миролюбиво помахивая руками.

— Ну, к чему это, ребята? — сказал он. — И часу не пройдет, как мы схватимся с мятежниками, зачем же нам еще драться между собой?

— Иди ты с твоей проповедью знаешь куда!.. — набросился на него один из проворных парней, побагровев от бешенства. — Чарли Морган отколошматил тебя, и теперь, конечно, драки тебе не по нутру. Не суй носа не в свое дело. Другим тоже не советую вмешиваться.

— А я и не собираюсь, — добродушно ответил тот. — Только не могу я спокойно смотреть…

Тут поднялся общий крик.

— Он… — вопили проворные, возмущенно тыча пальцами в противника.

Бородатый детина стал совсем лиловым от гнева.

— Они… — Он показывал на проворных рукой, похожей на клешню.

Но пока они орали друг на друга и обменивались крепкими словечками, желание пустить в ход кулаки начало постепенно остывать. Друг юноши вернулся на свое место, а трое спорщиков у соседнего костра уселись тесным кружком.

— Джимми Роджерс требует, чтобы я дрался с ним сегодня вечером после сражения, — усаживаясь, сказал друг. — Он не желает, чтобы совали нос в его дела. А я не могу смотреть, когда ребята дерутся между собой.

Юноша рассмеялся.

— Здорово же ты изменился. Совсем стал другой. Помнишь, как ты с тем ирландцем… — Он не кончил и снова рассмеялся.

— Верно, я был другим, — задумчиво произнес тот. — Это ты правду сказал.

— Я не хотел… — начал было юноша.

Друг опять сделал просительный жест.

— Не извиняйся, Генри.

Они помолчали.

— Полк потерял вчера почти половину людей, — как бы между прочим заметил друг. — Я, конечно, считал, что они убиты, но они всё возвращались и возвращались этой ночью, так что, выходит, мы потеряли только нескольких человек. Остальные отбились, бродили по лесам, сражались в других полках, кому как пришлось. В общем, как ты.

— Да? — сказал юноша,

 

Глава XV

Приставив ружья, полк ожидал на краю поляны приказа выступить, когда юноша вдруг вспомнил о пакетике в желтой выцветшей оберточной бумаге; этот пакетик вручил ему горластый, что-то мрачно бормоча при этом. Юноша резко выпрямился и с неразборчивым восклицанием повернулся к товарищу.

— Уилсон!

— Что?

Его друг стоял рядом с ним в шеренге и задумчиво смотрел на дорогу. Лицо его почему-то выражало в эту минуту глубокое смирение. Юноша покосился на него и передумал.

— Ничего! — сказал он.

— Ты что-то хотел сказать?

— Ничего! — повторил юноша.

Он решил пощадить товарища. Достаточно и самого факта. Незачем добивать человека этим злосчастным пакетом. К тому же он боялся расспросов, понимая, какую брешь они пробьют в его душевном равновесии. Пройдет время, думал юноша, и товарищ, который так изменился, перестанет терзать его своим неотвязным любопытством, но сейчас, в первую же свободную минуту, он обязательно начнет приставать с просьбой рассказать о происшествиях вчерашнего дня.

Юноша радовался, что у него в руках маленькое оружие, которое можно пустить в ход, как только тот захочет учинить ему допрос. Теперь он хозяин положения, он будет издеваться и острить.

В минуту слабости друг, всхлипывая, заговорил о своей смерти. Не дожидаясь похорон, он сам себе произнес печальное надгробное слово и, надо полагать, вложил в пакет с письмами мелкие подарки родным. Но он не умер и теперь оказался во власти юноши.

Хотя юноша был исполнен сознания своего превосходства над другом, все же, снисходя к его слабостям, он обращался с ним добродушно-покровительственно.

К нему полностью вернулось самоуважение, под раскидистой сенью которого он стоял на ногах твердо и устойчиво. Поскольку теперь ничто не могло выплыть наружу, юноша уже не боялся посмотреть в глаза судей и не позволял себе никаких мыслей, несовместимых с принятой им позой мужественности. Раз его проступок никому неведом, значит, он по-прежнему мужчина.

Более того — вспоминая о своей вчерашней удаче, оценивая ее со стороны, он находил в ней нечто необыкновенное. У него есть все основания пыжиться и разыгрывать из себя опытного вояку.

О недавних своих страданиях он предпочитал не думать.

Теперь он считал, что только пасынки судьбы выкладывают в таких обстоятельствах правду. Нормальные люди предпочитают помалкивать. Человек, уважающий себя и своих товарищей, не должен высказывать свое возмущение вслух, даже когда он замечает какой-то непорядок во вселенной или в обществе. Пусть бранятся недотепы; остальные в это время развлекаются игрой в камешки.

Он не слишком задумывался о битвах, предстоящих ему в недалеком будущем. Нечего ломать себе голову над тем, как он будет вести себя. Он твердо усвоил, что можно без труда избежать выполнения многих жизненных обязательств. Вчерашний день показал, что возмездие неповоротливо и слепо. К чему же тогда лихорадочно размышлять о том, что принесут ему ближайшие сутки? Пусть решает случай. Кроме того, в нем тайно проросла вера в свою звезду, распустился цветок самонадеянности. Он теперь мужчина с немалым опытом. Он встретился с драконами, и они не так страшны, как он думал. К тому же они неловки: их ударам не хватает меткости. Твердые духом часто сами бросают им вызов и благодаря этому избегают опасности.

Да его и нельзя убить, потому что он избранник богов и предназначен судьбой для великих дел.

Он помнил, как бежали многие солдаты с поля боя. Он видел их искаженные ужасом лица и глубоко презирал их. Обстоятельства не оправдывали ни такой резвости, ни такого страха. Они были слабодушными смертными. А он, даже удирая, сохранял достоинство и выдержку.

Из этого раздумья юношу вывел его друг, который все время переминался с ноги на ногу, уставившись на деревья. Наконец он кашлянул в виде вступления и позвал:

— Флеминг!

— Что?

Друг приложил руку ко рту, поежился и снова кашлянул.

— Слушай, — сказал он, глотая слюну, — пожалуй, верни мне эти письма. — Темный жгучий румянец залил его лоб и щеки.

— Как хочешь, Уилсон, — сказал юноша. Расстегнув две пуговицы на мундире, он вытащил и протянул другу пакет. Тот взял его, отвернувшись.

Юноша доставал пакет с нарочитой медлительностью, стараясь придумать какое-нибудь насмешливое замечание. Но ему не пришло в голову ничего остроумного, и он выпустил из рук пакет, а с ним и друга, которого так и не удалось уязвить. Тут же он похвалил себя за это. Он поступил благородно.

Стоя рядом с ним, его друг испытывал, видимо, мучительный стыд. Взглянув на него, юноша почувствовал себя еще более сильным и стойким. Ему никогда не приходилось так краснеть за свои поступки. Он наделен незаурядными достоинствами.

«Вот ведь бедняга! — подумал он со снисходительной жалостью. — Должно быть, ему здорово не по себе!»

После этого происшествия, перебирая в уме недавно виденные сцены сражения, он пришел к выводу, что теперь вполне может вернуться домой и воспламенить сердца сограждан рассказами о военных подвигах. Вот он сидит в комнате, окрашенной в теплые тона, и повествует собравшимся о пережитом в боях. Вот он показывает им свой лавровый венок. Конечно, не велика важность — венок, но в округе, где лавры — редкость, он произведет впечатление.

Он уже видел затаивших дыхание слушателей, которым нарисует потрясающие картины. Центральной фигурой этих картин будет он сам. И он представлял себе, с какой жадностью станут ловить его слова мать и та девушка из школы и какие испуганные восклицания будут у них вырываться. Он поколеблет смутные женские представления о любимых, совершающих подвиги на поле брани без риска для жизни.

 

Глава XVI

Вдали по-прежнему трещали ружейные залпы. Потом в пререкания вступили пушки. Их голоса гулко отдавались в туманном воздухе. Эхо не умолкало. Эта часть земного шара жила странной, воинственной жизнью.

Полк юноши был послан на смену части, долго пролежавшей в сырых окопах. Люди залегли позади волнистой линии стрелковых гнезд, которая, точно борозда, проведенная плугом, окаймляла опушку леса. Перед ними была просека, покрытая низенькими кривыми пнями. Из дальнего окутанного туманом леса глухо доносилась ружейная стрельба пехоты и разведчиков. Справа что-то устрашающе бухало и рокотало.

Устроившись поудобнее за маленькими насыпями, солдаты ждали своей очереди. Многие повернулись спиной к неприятелю. Друг юноши лег ничком, уткнувшись лицом в руки, и сразу уснул.

Припав грудью к бурой влажной земле, юноша старался разглядеть, что происходит на флангах и в лесу. Ему мешал заслон из деревьев. Он различал только неглубокие траншеи, несколько лениво развевающихся знамен, воткнутых в земляные холмики, ряды темных фигур, да кое-где над насыпями головы любопытных.

В лесу напротив и слева все время стреляли; справа грохот достиг неслыханной силы. Орудия ревели, не переводя дыхания. Казалось, пушки, собранные со всего мира, затеяли здесь чудовищную ссору. Разговаривать было невозможно.

Юноше хотелось сострить — привести к месту цитату из газет: «На Раппахэнноке все спокойно». Но пушки не желали, чтобы кто-нибудь подшучивал над их ревом. Так и не удалось ему договорить фразу до конца.

Наконец орудия замолчали, и от окопа к окопу начали вновь, как птицы, перелетать слухи; только теперь это были черные твари, которые, неуклюже хлопая крыльями, проносились над самой землей и не желали подниматься ввысь на крыльях надежды. Наслушавшись всяких небылиц, солдаты помрачнели. До них дошли рассказы о нерешительности тех людей, которые несли бремя власти и ответственности, а все, чему они были свидетелями, казалось подтверждало истории о непоправимом крахе. Гром ружейной стрельбы справа становился все громче, словно там бушевал выпущенный на волю сам бог звука; эта пальба лишний раз подчеркивала безнадежное положение армии.

Солдаты пришли в уныние и начали роптать. Их жесты говорили красноречивее слов: «Мы-то что теперь можем сделать!» Они были потрясены слухами и никак не могли примириться с вестями о разгроме.

Солнечные лучи еще не рассеяли серой завесы тумана, а полк растянутой колонной уже отступал через лес. Вдали, за рощами и полосками полей, мелькали порой беспорядочные, суетливые толпы врагов. Они пронзительно и торжествующе вопили.

Увидев это, юноша забыл о своих собственных заботах и пришел в бешенство. То и дело он громко возмущался:

— Наши командиры настоящие олухи, будь они прокляты!

— Это, собственно, уже всем известно, — заметил кто-то.

Друг юноши, которого недавно разбудили, никак не мог прийти в себя. Он все оглядывался назад, пока до его сознания не дошло, что они отступают.

— Выходит, нас побили, — печально сказал он.

Юноша чувствовал, что ему не пристало вслух осуждать других. Он пытался сдержаться, но горькие слова сами слетали с языка. Он произнес длинную и запутанную обвинительную речь по адресу главнокомандующего.

— Может, он не так уж виноват, не он один виноват. Он сделал, как считал лучше. Такое наше счастье — постоянно отступать, — устало сказал его друг. Он брел, потупившись, ссутулив плечи, как человек, которого побили палками и выгнали.

— А разве мы не деремся как черти? Разве не делаем все, что в человеческих силах? — выкрикнул юноша и тут же втайне испугался. Лицо его вдруг потускнело; он виновато оглянулся. Но никто не оспаривал его права говорить такие слова, и он опять принял воинственный вид. Он даже повторил фразу, которая утром на привале облетела всех:

— Сказал же бригадный, что никогда ни один новый полк не дрался лучше нас! И, наверно, есть еще полки, которые вели себя не хуже. Значит, армия не виновата?

— Конечно, не виновата, — суровым тоном ответил его друг. — Никто не посмеет сказать, что мы не дрались как черти. Никто никогда не посмеет этого сказать. Ребята дрались как бешеные. И все-таки… все-таки нам не везет.

— Ну, раз мы деремся как черти, а неприятель стоит как вкопанный, значит, виноваты генералы, — самодовольно и решительно сказал юноша. — И я не понимаю, какой смысл сражаться, и сражаться, и сражаться, и терпеть поражение за поражением из-за какого-то старого тупицы-генерала.

— Да ты небось воображаешь, Флеминг, что все вчерашнее сражение вынес на своих плечах, — с ленивым сарказмом заметил солдат, который шел рядом с юношей.

Эти случайные слова пронзили юношу. Он весь как-то обмяк. Ноги у него подкосились. Он робко взглянул на саркастического солдата.

— Нет, нет, — примирительно забормотал он, — вовсе я этого не думаю. Я так только…

Но тот, видимо, ничего не знал и ничего худого не думал. Просто у него была такая манера.

— Да ну? — лениво усмехнулся он.

Тем не менее юноша принял это как сигнал тревоги. Он замолчал, ибо разум его отказывался идти навстречу опасности. Слова насмешника сбили с него спесь; ему уже не хотелось все время вылезать вперед. Он сразу присмирел.

Солдаты тихонько переговаривались. Офицеры раздраженно покрикивали и хмурились, слушая эти непрестанные толки о поражении. Войска угрюмо пробирались лесом. Когда в роте юноши кто-то громко расхохотался, человек десять оглянулись на смеющегося с молчаливым укором.

Гул выстрелов преследовал их по пятам. Порой он как будто немного отступал, но потом вновь начинал терзать их с удвоенной наглостью. Люди злобно оглядывались и чертыхались.

Наконец они остановились на поляне. Полки и бригады, оторвавшиеся друг от друга во время марша по густым зарослям, снова сомкнулись и заняли оборону лицом к вражеской пехоте, догонявшей их с неумолчным лаем.

Эти неотвязные звуки, это рычание рвущихся вперед металлических псов — все слилось в ликующий рев, но в ту минуту, когда солнце приветливо взошло на небеса, пронизав лучами тенистые заросли, он раскололся на отдельные громовые раскаты. Лес затрещал, словно охваченный пожаром.

— Ух ты как! — сказал кто-то. — Здорово! Ну и пекло, будь я проклят!

— Так я и думал, что как только взойдет солнце, они пойдут в наступление, — буркнул ротный лейтенант юноши. Он свирепо подергал свои усики. С суровым достоинством он расхаживал позади своих солдат, залегших за жалкими прикрытиями, которые они успели соорудить.

Артиллеристы, установив в тылу полка батарею, начали старательно пристреливаться. Еще не подвергшийся обстрелу полк ждал мгновения, когда серые тени деревьев перед ним будут прорезаны огненными языками. Люди ругались и брюзжали.

— Господи! — ворчал юноша. — Всегда-то нас загоняют в угол, как крыс. Меня прямо тошнит от этого. Никто и знать не хочет, куда мы идем и зачем идем. Стреляют то справа, то слева, то здесь, то там, и никто не знает, почему и зачем. Чувствуешь себя как котенок в мешке. Пусть мне кто-нибудь объяснит, на кой черт нас привели в этот лес. Чтобы устроить подходящую мишень для мятежников? Мы приходим сюда, и путаемся в этом проклятом шиповнике, и собираемся сражаться, когда они уже овладели положением. И пусть мне не говорят, что это невезение. Я-то знаю! Этот старый черт…

Хотя друг, видимо, еле держался на ногах, он перебил юношу и сказал спокойно и уверенно:

— Все кончится как надо.

— Держи карман шире! И не читай мне своих дурацких проповедей. Нечего сказки рассказывать. Уж я-то знаю…

Но тут сердитый лейтенант, которому необходимо было дать выход накопившемуся раздражению, перебил его:

— Помолчите, ребята! Нечего вам попусту рассуждать о том и о сем. Кудахтаете, как старые курицы. Ваше дело маленькое — воевать с мятежниками, а через десять минут их тут будет хоть отбавляй. Поменьше болтать и побольше драться — зарубите это у себя на носу. И откуда только берутся такие болтливые ослы!

Он умолк и стоял, готовый накинуться на всякого, кто осмелится возразить ему. Но все молчали, и он снова начал с достоинством расхаживать взад и вперед.

— Слишком много шума и слишком мало дела на этой войне, — добавил он, взглянув на них.

Солнце поднялось выше и залило лучами кишащий людьми лес. До позиции, где укрылся полк юноши, донесся еле уловимый запах боя. Передовые части слегка передвинулись, чтобы стойко встретить врага. Они ждали. Медленно ползли напряженные мгновения, предшествующие буре.

Одинокая пуля впилась в кустарник перед окопами. За ней тотчас же последовали другие. Лес загудел от хруста и треска, слившихся в мощный гимн. Вражеские снаряды, как репейник, летели в батарею, установленную позади; пушки проснулись и, разгневанные, вступили в отвратительную перепалку с нападающей бандой неприятельских орудий. Гул сражения превратился в гром, в непрерывный, неумолкающий раскат грома.

Странная тревога охватила солдат, исказив их лица. Люди издергались, измучились, недоспали, перетрудились. Они стояли, ожидая удара, глядя на близящееся сражение. Иные дрожали и невольно отшатывались. И все же они стояли на месте, стояли, словно прикованные к столбу.

 

Глава XVII

Юноше казалось, что враги приближаются, как беспощадные охотники. Он весь кипел от гнева, топал ногой и злобно скалил зубы навстречу клубящемуся дыму, который устремлялся на него, словно некий призрачный поток. Противник явно решил не давать ему ни минуты передышки, ни минуты на то, чтобы сесть и подумать. Было от чего взбеситься. Вчера он сражался и без оглядки убежал. У него было много приключений. Он заслужил сегодня право отдохнуть и поразмыслить. Ему хотелось рассказывать неискушенным слушателям о том, чему он был свидетелем, или глубокомысленно обсуждать перспективы войны с другими бывалыми солдатами. Кроме того, он должен был восстановить свои силы. После вчерашнего у него ныли все кости. Он достаточно потрудился, пора и отдохнуть.

Но враги были неумолимы; они продолжали сражаться в прежнем темпе. Юноша люто их ненавидел.

Вчера, когда ему казалось, что на него ополчился весь мир, он возненавидел его богов — и больших и малых. Сегодня он так же страстно ненавидел неприятельскую армию. Он не допустит, чтобы его терзали, как мальчишки терзают котенка, твердил себе юноша. Не следует припирать людей к стене: в такие минуты у самых кротких вырастают когти и клыки.

Он наклонился к другу и прошептал ему, грозя лесу кулаком:

— Если они и дальше будут наседать на нас, пусть пеняют на себя. Нельзя так испытывать терпение людей.

Тот взглянул на него снизу вверх и спокойно ответил:

— Если они и дальше будут наседать, то сбросят нас в реку.

Юноша прямо взвыл от этого замечания. Он стоял, скорчившись, за деревцом, злобно сверкая глазами, по-собачьи ощерясь. На нем все еще была неудобная повязка с темным пятном запекшейся крови. Волосы у него стояли дыбом, и несколько непокорных прядей болталось над повязкой. Мундир и рубашка были расстегнуты, обнажая загорелую юношескую шею. Он судорожно глотал слюну.

Его пальцы нервно вцепились в ружье. Как ему хотелось, чтобы оно обладало всесокрушающей мощью!* Враги смеются, издеваются над ним и его товарищами, убежденные в их слабости и ничтожности. Юноша понимал, что не может отомстить им за это, и, захлестнутый гневом, темным и буйным, как злой дух, совершал в воображении неслыханные жестокости. Эти изверги были комарами, алчно пьющими его кровь, и ему казалось, что он с радостью отдаст жизнь, лишь бы воздать им по заслугам и увидеть их лица, искаженные гримасами ужаса.

Ветер войны бушевал вокруг полка, и вот уже над головами солдат просвистела пуля, за которой мгновенно последовали другие. Тотчас же прогремел дружный, достойный ответ полка. Густая завеса дыма медленно опустилась на землю. Острые, как ножи, вспышки ружейного огня резали ее и кромсали.

Солдаты представлялись юноше животными, сгрудившимися для смертельной схватки на дне черного рва. Ему чудилось, что он и его товарищи, прижатые к стене, яростно бодаются, отражая бешеный натиск каких-то скользких, изворотливых существ, которые, ловки уклоняясь от ударов огненных рогов, с непревзойденным искусством ускользают от смерти.

Когда у юноши смутно, словно во сне, мелькнула мысль, что его ружье стоит не больше, чем обыкновенная палка, он окончательно забыл обо всем, кроме своей ненависти, кроме жажды размозжить сверкающую улыбку торжества, которую он угадывал на лицах противников.

Окутанная дымом синяя линия извивалась, как полураздавленная змея. В страхе и ярости она судорожно дергала головой и хвостом.

Юноша уже не сознавал, что стоит, выпрямившись во весь рост, что под ногами у него земля. Один раз он даже потерял равновесие и тяжело грохнулся, но тут же снова вскочил. Все же в его взбудораженном мозгу успела промелькнуть недоуменная мысль: не потому ли он упал, что его ранило? Но он тут же забыл об этом и больше не вспоминал.

Снова пристроившись за деревцом, юноша собирался защищать эту позицию от всего мира. Он был убежден, что сегодня армия будет разбита, но это лишь подстегивало его воинственный пыл. Лес кишмя кишел солдатами, и юноша окончательно потерял ориентировку. Он твердо знал теперь только одно: с какой стороны залег враг.

Пламя жалило его, горячий дым обжигал кожу. Ствол ружья так накалился, что в другое время юноша не смог бы дотронуться до него, но сейчас он продолжал вгонять заряды лязгающим, гнущимся шомполом. Если ему удавалось прицелиться в фигуру, скользившую за пологом дыма, он нажимал собачку с таким злобным ворчанием, точно изо всей силы бил кого-то кулаком.

Когда неприятель отступал перед ним и его товарищами, юноша бросался вперед, похожий на пса, который, видя, что враги начали уставать, нападает на них, время от времени оборачиваясь и прося у хозяина поддержки. Когда же ему приходилось опять возвращаться на прежнее место, он делал это медленно, нехотя, и в каждом его шаге чувствовалось негодующее отчаяние.

Он был так поглощен своей ненавистью, что продолжал палить, даже когда все остальные прекратили стрельбу. Занятый своим делом, он не заметил наступившей тишины.

Его привел в себя хриплый смех и не то удивленное, не то презрительное восклицание:

— Ты что, совсем спятил, дурак чертов? Не видишь разве, что стрелять не в кого? О господи!

Он вздрогнул и, все еще не опуская ружья, взглянул на синюю линию однополчан. Теперь, когда для них наступила передышка, они с изумлением уставились на него. Они стали зрителями. Он посмотрел в сторону неприятеля и обнаружил, что за клубящимся к небу дымом никого нет.

Секунду он стоял в полной растерянности. Потом в туманной пустоте его глаз зажегся огонек понимания.

— Ах так! — сказал он, осмыслив происшедшее.

Подойдя к товарищам, он повалился на землю. Его как будто сбили с ног. Тело заливало жаром, в ушах все еще звучал грохот боя. Он ощупью потянулся к манерке.

Лейтенант продолжал смеяться каркающим смехом. Он точно опьянел от сражения.

— Ей-богу, будь у меня десять тысяч таких диких кошек, как ты, я бы в неделю выколотил душу из этой войны, — крикнул он юноше и надменно выпятил грудь.

Солдаты, что-то бормоча, боязливо поглядывали на юношу. Пока он без устали заряжал ружье, стрелял и ругался, они, как видно, нет-нет да озирались на него. Он представлялся им теперь воплощением злого духа войны.

Шатаясь, подошел его друг и спросил с недоуменным испугом:

— Как ты сейчас, Флеминг? Ты здоров? Скажи правду, Генри, с тобой ничего не стряслось?

— Ничего, — с трудом ответил юноша. Ему казалось, что в горле у него полно игл и колючек.

Этот случай заставил его призадуматься. Значит, где-то в нем сидит первобытный человек, дикий зверь. Он дрался, как язычник, защищающий свою религию. Так драться было захватывающе-приятно и совсем не страшно. А со стороны он, должно быть, производил потрясающее впечатление. В этом бою ему удалось одолеть препятствия, казавшиеся ему неприступными горами. Они упали к его ногам, как картонные скалы, и теперь он имеет право называть себя героем. Он и не заметил, как это произошло. Он спал, а когда проснулся, то оказалось, что его уже посвятили в рыцарское звание.

Растянувшись на земле, юноша с наслаждением ловил взгляды однополчан. Пороховая гарь размалевала их лица черной краской всевозможных оттенков. Иных совсем нельзя было узнать. От них разило потом, они дышали тяжело и с присвистом. Эти перепачканные физиономии все время поворачивались к нему.

— Жаркое дело! Жаркое дело! — кричал лейтенант, как в бреду. Беспокойный, взбудораженный, он шагал взад и вперед, порой ни с того ни с сего разражаясь диким хохотом.

Когда лейтенанту приходило в голову особенно глубокое соображение о военном искусстве, он всякий раз бессознательно обращался к юноше.

Среди солдат царило мрачное оживление.

— Ай да мы! Попробуй найди в армии еще такой полк!

— Ишь чего захотел!

Так и мы.

— У них невесть сколько народу полегло. Приди какая старуха с метлой лес подметать — мусору не обобралась бы.

— А приди через час — еще больше вымела бы.

Лес все еще изнемогал под бременем грохота. Из-за деревьев доносились раскаты ружейной стрельбы. Дальние кустарники напоминали дикобразов, ощетинившихся странными огненными иглами. Темное облако дыма, словно на дотлевающем пожарище, устремлялось к солнцу, яркому и радостному в эмалевой синеве неба.

 

Глава XVIII

Полк отдыхал. Его ломаная линия несколько минут была неподвижна. За время этой паузы бой в лесу достиг такого ожесточения, что, казалось, от выстрелов колеблются деревья и земля дрожит под ногами бегущих людей. Голоса орудий слились в нескончаемый долгий гул. Дым так сгустился, что нечем было дышать. Легкие солдат жаждали хоть глотка свежего воздуха, их пересохшие рты — хоть капли воды.

Пока длилась передышка, какой-то тяжелораненый, не умолкая, вопил от боли. Может быть, он вопил и тогда, когда они отбивали атаку, но его никто не слышал. Теперь же все обернулись и посмотрели на землю, откуда неслись жалобные стоны.

— Кто это? Кто это?

— Джимми Роджерс. Это Джимми Роджерс.

Несколько человек направились к раненому, но, увидев его лицо, боязливо остановились поодаль. Лежа в траве, неестественно извиваясь и дергаясь, он непрерывно кричал. Заметив нерешительность товарищей, он пришел в исступление и начал осыпать их проклятиями.

У друга юноши была какая-то географическая иллюзия насчет близости ручья, и он отпросился пойти за водой. На него тут же посыпался град манерок. «Захвати и мою, ладно?», «И мне принеси заодно», «И мне». Он ушел, тяжело нагруженный. Вместе с ним отправился и юноша, мечтая о том, как он погрузит разгоряченное тело в ручей и, не вылезая из воды, выпьет по меньшей мере бочку.

Их торопливые поиски оказались безуспешными: никакого ручья они не обнаружили.

— Нет здесь воды, — сказал юноша.

Они тут же повернули и пошли назад.

Когда перед ними вновь открылось поле боя, они увидели гораздо больше, чем с позиции полка, тонувшей в клубах порохового дыма. Они различали темные извилистые линии на земле, обнаружили на какой-то прогалине ряд пушек, изрыгающих серые облака, прорезанные яркими вспышками оранжевого пламени. За купой деревьев виднелась крыша дома. Окно сверкало сквозь листву зловещим алым блеском. Над домом высилась наклонная башня дыма.

Оглядывая войска, они увидели людские толпы, медленно принимающие правильные очертания. Солнце играло на стальных остриях. В тылу, у самого горизонта, по склону холма вилась дорога, забитая отступающей пехотой. Наполненные ревом леса и перелески источали дым. Кругом по-прежнему все грохотало.

Совсем близко от них проносились, гудя и воя, снаряды. Порой пуля, жужжа, вонзалась в дерево. По лесу бродили раненые и отставшие от своих частей солдаты.

Сквозь просвет между деревьями юноша и его друг заметили в роще раненого, ползущего на четвереньках; на него чуть не наехал генерал, который в это время что-то сердито кричал своим штабным. Круто осадив коня, ронявшего пену с оскаленной морды, генерал ловко сманеврировал и объехал раненого. Тот сделал мучительное усилие и быстро отполз в сторону, но добравшись до защищенного места, сразу обессилел. Одна рука у него подогнулась, и он упал на спину. Так он и остался лежать, почти бездыханный.

Через мгновение маленькая кавалькада, оглашая лес хрустом веток, поравнялась с юношей и его другом. К генералу подскакал офицер, сидевший на лошади с искусной небрежностью ковбоя. Друзья, никем не замеченные, подались было назад, но не ушли, горя желанием подслушать разговор командиров. — Быть может, те произнесут великие исторические слова, предназначенные лишь для посвященных.

Генерал, — он командовал дивизией, в которой служили друзья, и они знали его в лицо, — посмотрел на офицера и сказал таким тоном, словно критиковал его манеру одеваться:

— Неприятель подтягивает части для новой атаки. Удар придется по Уайтерсайду, и, боюсь, они прорвутся, если мы из кожи вон не вылезем и не сдержим их.

Офицер сердито ругнул своего норовистого коня, потом откашлялся.

— Их будет дьявольски трудно остановить, — коротко сказал он, поднося руку к шляпе.

— Еще бы не трудно! — согласился генерал. Затем он начал что-то быстро и тихо объяснять, подкрепляя слова движениями указательного пальца. Друзья расслышали только его заключительный вопрос:

— Какие части вы можете дать?

Офицер с посадкой ковбоя задумался.

— Я должен послать двенадцатый полк на помощь семьдесят шестому, — сказал он. — Больше у меня ничего нет. Впрочем, есть триста четвертый. Это форменные погонщики мулов. Их я могу дать.

Юноша и его друг изумленно переглянулись.

— В таком случае приготовьте их, — резко бросил генерал. — Я наблюдаю за боем отсюда и дам вам знать, когда вводить их. Это будет, очевидно, минут через пять.

Офицер поднес руку к шляпе и уже повернул коня, когда генерал негромко сказал ему вдогонку:

— Не многие из ваших погонщиков вернутся назад.

Тот что-то крикнул в ответ. Он улыбался.

С испуганными лицами юноша и его товарищ рысью побежали к своим.

Все это заняло несколько секунд, но юноше казалось, что он за это время стал намного старше. Он совсем по-новому увидел мир. Особенно его потрясло сознание своей незначительности. Офицер говорил о полке, словно о метле. Надо было подмести какой-то участок в лесу, и он выбрал подходящую метлу, нимало не заботясь о ее дальнейшей судьбе. Конечно, война есть война, но все же это странно.

Когда они подошли к позиции и лейтенант увидел их, он покраснел от злости.

— Флеминг, Уилсон, сколько вам надо времени, чтобы принести воду? Где вы пропадали? — Но он тут же замолчал, увидев по их округлившимся глазам, что они принесли важные известия.

— Мы идем в наступление! — закричал друг юноши, спеша выложить новость.

— В наступление? — переспросил лейтенант. — В наступление? Великолепно! Значит, будет настоящая драка! — Его измазанная физиономия расплылась в хвастливой улыбке. — Клянусь богом, это великолепно!

Солдаты сразу же окружили друзей.

— А вы не врете? Вот так так, разрази меня нелегкая! В наступление? Почему? Когда? Уилсон, ты и вправду не врешь?

— С места мне не сойти! — визгливым от возмущения голосом сказал юноша. — Говорю тебе, это точно, как выстрел.

— Он вот ни на столько не врет, — поддержал его друг. — Мы подслушали их разговор.

Тут они заметили двух всадников. Один был их полковник, другой — офицер, получивший приказ от командира дивизии. Они махали друг на друга руками. Показав на них, друг юноши передал подслушанный разговор.

Кто-то прибегнул к последнему аргументу:

— Как вы могли услышать, о чем они говорили?

Однако почти все солдаты кивали головами в знак того, что верят друзьям.

Они снова разлеглись на земле; весь их вид говорил о том, что они приняли новость как нечто неизбежное. Солдаты обдумывали ее, каждый с особым, свойственным только ему выражением лица. Тут было над чем поразмыслить. Многие проверили пояса, подтянули брюки.

Через минуту офицеры уже подталкивали солдат, сближая и выравнивая ряды. Они охотились за пытавшимися улизнуть, орали на тех, кто не желал сдвинуться с места. Они были похожи на пастухов, выведенных из терпения упрямым стадом.

Казалось, полк тяжело вздохнул и выпрямился. Лица людей отнюдь не светились глубоким раздумьем. Солдаты наклонились вперед, чуть ссутулив плечи, как бегуны перед стартом. На угрюмых физиономиях поблескивали глаза, устремленные на стену дальнего леса. Все как будто были поглощены расчетами времени и дистанции.

Чудовищные препирательства двух армий ни на миг не умолкали. Миру было не до полка — он был занят другими делами. Полк сам должен был справиться со своей маленькой задачей.

Юноша вопросительно взглянул на своего товарища. Тот ответил ему таким же взглядом. Только они двое знали то, что было неведомо непосвященным. «Погонщики мулов — сдержать будет дьявольски трудно — не многие вернутся назад». Невеселая то была тайна. Но на лицах друг друга они не увидели колебаний и с молчаливым смирением кивнули, когда кудлатый солдат, стоявший рядом, покорно сказал:

— Слопают они нас!

 

Глава XIX

Юноша пристально смотрел вперед. Ему чудилось, что в листве притаилось что-то грозное и могучее. Он понятия не имел, как отдаются приказы о наступлении, и только краешком глаза видел офицера, который прискакал, размахивая шляпой, — точь-в-точь мальчишка верхом на лошади. Вдруг он почувствовал, что солдаты напряглись и затаили дыхание. Цепь медленно накренилась, как стена, готовая рухнуть; с хриплым вздохом, который должен был означать «ура!», полк начал свой путь. Сперва юноша не мог понять, что происходит, и, лишь когда его начали со всех сторон толкать, пришел в себя, рванулся и побежал.

Устремив глаза на рельефную купу деревьев вдали, где, по его предположениям, скрывался противник, он понесся к ней, как к финишу. Теперь, казалось ему, нужно одним махом покончить с этим неприятным делом — и все будет в порядке. Он бежал, как убийца, спасающийся от преследователей. Его лицо, увенчанное грязной окровавленной тряпкой, побагровело, все черты вытянулись и обострились от напряжения, воспаленные глаза загорелись мрачным огнем, перепачканная одежда измялась, ружье описывало нелепые кривые, амуниция бренчала — он был похож на буйно помешанного.

Когда полк оказался на открытом месте, заросли и кустарники впереди ожили. Навстречу солдатам устремились желтые языки пламени. Лес негодующе протестовал.

С минуту цепь почти не изгибалась. Потом правый фланг выдвинулся было вперед, левый сразу же опередил его и, наконец, середина обогнала их обоих; полк стал похож на клин. Прошло еще несколько секунд — и кусты, деревья, холмики разорвали цепь, превратили ее в разрозненные звенья.

Юноша, легкий и проворный, вырвался, сам того не замечая, вперед. Он по-прежнему не отрывал взгляда от купы деревьев. Оттуда слышались характерные выкрики врагов и выскакивали язычки ружейного огня. В воздухе жужжали пули, среди деревьев выли снаряды. Одна бомба упала в гуще наступающих и с бешеной яростью взорвалась. Какой-то солдат взметнулся в воздух, пытаясь руками защитить глаза.

Настигнутые пулями, люди падали, извиваясь и корчась. Полк отмечал свой путь трупами.

Они добежали до места, где дышать стало легче. Местность вдруг открылась перед ними под совершенно иным углом зрения. Они уже ясно различали орудийную прислугу, суетившуюся у пушек, и серые зубчатые стены дыма в том месте, где притаилась вражеская пехота.

Мир представал перед юношей с необычайной четкостью. Каждая зеленая травинка вырисовывалась тонко и рельефно. Ему казалось, что он улавливает малейшие изменения в прозрачных слоях лениво плавающей, туманной дымки. Он замечал каждую шероховатость на бурых и серых стволах деревьев. Видел он и своих товарищей, их вытаращенные глаза, потные лица, исступленный бег и падения, когда они, словно от толчка, валились ничком и застывали в странной, мертвой неподвижности. Его мозг механически, но бесперебойно запечатлевал ничтожнейшие детали картины, и потом он без труда воссоздал и уяснил себе все, кроме одного: как случилось, что и он оказался среди наступающих.

Солдаты, продолжавшие бежать во весь дух, как будто потеряли рассудок. Они остервенело рвались вперед с нестройным, диким, самозабвенным ревом, который мог бы воодушевить и невозмутимого стоика и безнадежного тупицу. Охваченные неистовым порывом, они способны были сокрушить гранит и бронзу. Люди, одержимые подобным безумием, забывают, что такое страх; они не боятся смерти, они глухи и слепы к собственной судьбе. Эта вспышка самоотречения непродолжительна, но великолепна. Потому-то, быть может, впоследствии юноша никак не мог понять, что именно побудило его броситься в атаку.

Но постепенно этот стремительный бег поглотил энергию солдат. Вожаки, словно сговорившись, замедлили шаг. Залпы ружейного огня действовали на них, как встречный ветер. Полк тяжело и хрипло дышал. Оказавшись среди бесстрастных деревьев, он дрогнул, заколебался. Вглядываясь вдаль, солдаты ждали, чтобы завеса дыма приподнялась и открыла им, что за ней происходит. Их дыхание, их силы были исчерпаны; к ним вернулась осторожность. Они снова стали обыкновенными людьми.

Юноше чудилось, что он пробежал бог весть сколько миль и попал в новую, неведомую страну.

Как только атака захлебнулась, возмущенная трескотня ружейной стрельбы превратилась в неумолчный рев. С вершины невысокого холма низко летели, издавая нечеловеческий свист, плевки желтого огня, стлались длинные ровные лоскутья дыма.

Теперь, стоя на месте, солдаты увидели, как, вскрикивая и охая, падают их товарищи. Несколько человек, безмолвных или слабо стонущих, лежало на земле. Люди застыли, бессильно опустив ружья и глядя, как редеют их ряды. Они были ошеломлены, подавлены. Вид убитых и раненых парализовал их, как бы сковал роковыми чарами. Бессмысленно оглядываясь, они переводили глаза с одного трупа на другой. Странная неподвижность и странное молчание затягивались.

Вдруг, покрывая треск выстрелов, раздался голос лейтенанта. Его совсем еще юное лицо потемнело от гнева.

— Вперед, болваны! — орал он, расталкивая солдат. — Вперед! Здесь нельзя стоять! Бегите вперед! — Он крикнул еще что-то, уже совершенно неразборчивое.

Лейтенант, пробежав несколько шагов, оглянулся на своих людей. «Вперед!» — звал он. Они смотрели на него тупыми, непонимающими глазами. Ему пришлось вернуться. Стоя спиной к неприятелю, он изрыгал в лицо солдатам чудовищную брань. Все его тело вздрагивало от этих сокрушительных проклятий. Он нанизывал ругательства с такой же легкостью, с какой девушка нанизывает бусинки.

Друг юноши очнулся первым. Немного пробежав, он упал на колени и яростно выстрелил в упорствующий лес. Это вывело людей из оцепенения. Они перестали жаться друг к другу, как овцы. Внезапно они вспомнили, что у них есть оружие, и начали стрелять. Подгоняемые офицерами, они снова зашагали. Точно повозка, застрявшая в глинистой грязи, полк медленно и неохотно сдвинулся с места. То и дело люди останавливались, стреляли, перезаряжали ружья и снова осторожно пробирались от дерева к дереву.

По мере их продвижения огонь противника все усиливался, пока не стало казаться, что дальнейший путь полностью прегражден узкими прыгающими язычками. Солдаты смутно видели порой, что справа противник зловеще стягивает войска. Но постепенно дым от выстрелов сгустился в такие темные клубы, что полк с трудом разбирал, в какую сторону идти. Пробираясь сквозь очередную колеблющуюся завесу, юноша всякий раз спрашивал себя, что его ждет, когда он вырвется из нее.

Все же солдаты продолжали брести, пока не подошли к поляне, за которой залегли смертоносные цепи врагов. Тут они остановились, прячась за деревья, цепляясь за стволы так, словно им грозил водяной вал. В их глазах застыл недоуменный ужас: неужели это светопреставление началось из-за них? Шквальный огонь насмешливо подчеркивал их значительность. Люди явно забыли, что пришли сюда собственными ногами: их словно притащили волоком. Они стали похожи на животных, не способных в решающую минуту осмыслить, каковы были те мощные причины, которые побудили их к действию. Многие вообще перестали что-либо понимать.

Стоило им остановиться, как лейтенант опять начал выкрикивать проклятия. Не обращая внимания на злобные угрозы пуль, он уговаривал, распекал, осыпал бранью. Его пухлый, сохранивший детские очертания рот уродливо растягивался и дергался. Он поминал всех богов, каких только мог придумать.

Вдруг лейтенант схватил юношу за локоть.

— Вперед, ты, болван! — заорал он. — Вперед! Если мы будем здесь болтаться, нас всех перебьют! Перебежим через эту поляну, а там… — Конец фразы утонул в буйном потоке ругательств.

Юноша протянул руку.

— Через эту? — Рот его искривился в гримасе сомнения и боязни.

— Ну да! Только перебежать через поляну. Нельзя болтаться здесь! — взвизгнул лейтенант. Он вплотную приблизил лицо к лицу юноши и взмахнул перевязанной рукой. — Вперед! — Словно собираясь бороться с ним, он крепко обхватил его. Казалось, он готов тащить его в атаку за ухо.

Внезапно солдатом овладел неудержимый гнев. Он вырвался и оттолкнул офицера.

— Тогда покажите пример! — вызывающе крикнул он.

Они побежали вдоль цепи. Друг юноши бросился за ними. Остановившись перед знаменосцем, все трое заорали:

— Вперед! Вперед! — Они приплясывали и вертелись, как дикари, которых пытают.

Покоряясь призыву, знамя склонило свое сверкающее полотнище и поплыло. Искалеченный полк, мгновение поколебавшись, издал долгий жалобный вопль и снова двинулся в путь.

Солдаты бежали беспорядочным стадом, состоявшим из горсти людей, брошенных кем-то в лицо неприятелю. Навстречу им сразу прыгнули желтые языки. Синий дым повис непроницаемой пеленой. Грохот стоял такой, что уши стали попросту бесполезны.

Юноша несся, как одержимый, надеясь добраться до леса раньше, чем его найдет пуля. Чтобы удобнее было бежать, он втянул голову, точно футболист, и даже опустил веки. Все расплывалось в его глазах, в уголках губ, пульсируя, пузырилась слюна.

Он неустанно подгонял себя, а тем временем сердце его наполнялось любовью, отчаянной нежностью к знамени, которое было совсем рядом с ним. Прекрасное, непробиваемое, оно было блистающим божеством, склоненным к нему с повелительным жестом, оно было алой и белой женщиной, ненавидящей и любящей, зовущей юношу голосом всех его надежд. И, веря в неуязвимость знамени, наделяя его магической силой, он старался держаться поближе к нему, словно оно защищало от пуль, и беззвучно, жалобно молил о спасении.

В разгаре этой скачки он увидел, что сержант-знаменосец вдруг отпрянул назад, словно его стукнули дубиной; колени его начали дрожать, он пошатнулся, но не упал.

Юноша, подскочив, схватил древко. В ту же секунду в древко с другой стороны вцепился друг юноши. Каждый тянул к себе, упрямо и яростно, но знаменосец и мертвый не хотел отдавать то, что было ему вверено. Эта жуткая схватка продолжалась несколько мгновений. Мертвец, весь скрючившись, с нелепым, страшным упорством не выпускал древка.

Через секунду все было кончено. Когда живые с бешенством вырвали знамя у мертвеца, он, склонив голову, начал падать вперед. Его костенеющая рука высоко взлетела и, негодуя, упала на плечо не успевшего отстраниться друга юноши.

 

Глава XX

Когда, не выпуская из рук знамени, друзья оглянулись, перед ними был уже не полк, а жалкая толпа людей, понуро бредущих назад. Солдаты, которые бросились в атаку со стремительностью снарядов, уже израсходовали всю энергию. Они отступали, хотя и медленно, полуобернувшись к рычащему лесу и стреляя из раскаленных винтовок. Офицеры, пытаясь остановить людей, истошно орали.

— Куда, к черту, вас несет? — с беспредельным презрением взвизгивал лейтенант, а рыжебородый офицер гудел громоподобным басом:

— Стреляйте в них! Стреляйте в них, будь они прокляты!

Противоречивые и неисполнимые приказы со всех сторон сыпались на головы солдат.

Юноша и его друг поспорили из-за знамени.

— Давай мне!

— Нет, я сам понесу!

Каждый втайне хотел, чтобы оно было у другого, однако считал долгом тянуть его к себе, демонстрируя таким образом свою готовность рисковать за него жизнью и впредь. Юноша грубо оттолкнул друга.

Солдаты отступили к бесстрастным деревьям. Там они задержались на секунду и дали залп по темным фигурам, кравшимся вслед за ними. Потом снова начали отступать, петляя среди стволов. Когда они добрались до первой поляны, их накрыл безжалостный шквальный огонь. Казалось, они окружены несметными полчищами врагов.

Оглушенные грохотом и утратившие мужество, люди двигались как во сне. Покорно и устало ссутулившись, они принимали град пуль. Стену головой не прошибешь, гранит не одолеешь. Нельзя победить непобедимое. Уверовав в это, они начали думать, что их предали. Они то и дело мрачно посматривали на офицеров, особенно на рыжебородого с громоподобным басом.

Все же в арьергарде отступающего полка была еще кучка людей, продолжавших упорно отстреливаться от наседающего неприятеля. Они, видимо, решили как можно больше досадить врагам. Чуть ли не последним в беспорядочной толпе шел молодой лейтенант, равнодушно подставляя неприятелю свою беззащитную спину. Его раненая рука висела, как плеть. Порой он забывал об этом и пытался подкрепить ругательство уничтожающим жестом. Боль становилась нестерпимой, и тогда проклятия достигали неслыханной силы.

Юноша брел неверными шагами, спотыкаясь и зорко оглядываясь. На лице его застыла оскорбленная и гневная гримаса. Он замышлял утонченно отомстить генералу, обозвавшему их погонщиками мулов, а теперь его план рухнул, мечты не осуществились. Погонщики, быстро уменьшаясь в числе, дрогнули, замешкались на полянке и поползли назад. Юноше их отступление казалось позорным бегством.

Его глаза, сверкая на прокопченном лице, с ненавистью обращались к врагам; но еще больше он ненавидел человека, который, не зная его, обозвал погонщиком мулов.

Ярость, знакомая каждому обманувшемуся в своих надеждах, овладела юношей, когда он понял, что полк так и не добился успеха, который заставил бы генерала ощутить хотя бы легкий укол совести. Этот хладнокровный генерал, равнодушно раздававший клички, восседая на коне, как памятник самому себе, был бы куда приятнее, будь он покойником, — думал юноша с такой горечью, что никак не мог изобрести достаточно уничтожающий ответ на замечание командира.

В воображении он уже видел мстительные слова, начертанные алыми буквами: «Это нас вы обозвали погонщиками мулов?» Теперь их придется зачеркнуть.

Закованный, как в броню, в свою уязвленную гордость, юноша высоко поднял знамя. Он урезонивал солдат, страстно убеждал их, толкая в грудь свободной рукой, называя по именам тех, кого хорошо знал. Между ним и лейтенантом, непрестанно бранившимся и почти потерявшим рассудок от гнева, возникло странное чувство товарищества и равенства. Они поддерживали друг друга, взывая к полку хриплыми, лающими голосами.

Но это был уже не полк. Это был испорченный механизм. Двое людей тщетно обращались к нему — в нем иссякла воля к действию. Те солдаты, у которых еще хватало выдержки отступать медленно, теряли остатки храбрости при одной мысли о том, что их товарищи приближаются к исходной позиции куда быстрее, чем они. Трудно думать о чести, когда остальные думают только о шкуре.

Этот мрачный путь был усеян ранеными, тщетно молившими о помощи.

Дым и пламя по-прежнему бушевали вокруг них. Внезапно в густых клубах образовался просвет, и юноша увидел темные отряды врагов, перемешанные и рассыпанные так, что мнилось, их тысячи. Перед ним мелькнуло ослепительно-яркое знамя.

Вслед за этим, словно просвет в дымовой завесе был заранее подготовлен, вражеские отряды разразились пронзительными воплями, и сотни огненных языков кинулись на отступающих. Полк упрямо ответил залпом на залп, и тотчас же между противниками снова заколыхался серый дым. Приходилось опять идти по слуху, целиком полагаясь на многострадальные уши, в которых от оглушительной мешанины звуков стоял вибрирующий звон.

Людям казалось, что отступление длится целую вечность. Они панически боялись заблудиться в облаках дыма и попасть в руки врага. Один раз вожаки этого обезумевшего стада побежали назад и, столкнувшись с задними рядами, закричали, что их обстреливают с той стороны, где, по всем расчетам, должна быть исходная позиция полка. Тут истерическая растерянность и страх овладели и остальными. Какой-то солдат, только что старавшийся образумить своих однополчан и заставить их спокойно одолевать устрашающие препятствия, упал на землю и, уткнувшись лицом в руки, предался на волю судьбы. Другой запричитал, перемежая жалобы грубыми проклятьями по адресу генерала. Люди метались, отыскивая путь к спасению. С бесстрастной методичностью, словно по графику, в них попадали пули.

Юноша сперва безучастно шел среди этой толпы, а потом, не выпуская знамени, остановился, словно ожидая, что его собьют с ног. Он бессознательно принял позу знаменосца, которого видел в сражении накануне. Дрожащей рукой он провел по лбу. В эти короткие секунды, предшествовавшие кризису, он хрипел и задыхался.

— Что ж, Генри, видно, конец нам пришел, — подойдя к нему, сказал его друг.

— Замолчи, идиот проклятый! — ответил юноша, даже не поглядев на него.

Офицеры вели себя как политические вожди, которые стараются сплотить толпу перед лицом опасности. Почва кругом была выбитая, неровная. Впавшие в уныние солдаты припадали к земле за любой кочкой, которая, на их взгляд, могла уберечь от пули.

Юноша отметил, что лейтенант стоит, широко расставив ноги, держа саблю на манер трости, и не произносит ни слова. «Что он, онемел, что ли? Почему не ругается?» — со смутным удивлением подумал юноша.

В напряженном молчании лейтенанта было что-то непонятное. Он напоминал младенца, который, вволю наплакавшись, устремляет взгляд на откатившуюся игрушку. Он так углубился в созерцание, что его пухлая нижняя губа стала вздрагивать от беззвучно произносимых слов.

Медленно клубился ленивый, ко всему безразличный дым. Солдаты, укрываясь от пуль, с ужасом ждали минуты, когда он рассеется и они узнают, что их ждет.

Неожиданно безмолвные ряды ожили: раздался тревожный возглас лейтенанта:

— Идут, ей-ей идут, и прямо на нас! — Его слова потонули в свирепом раскате ружейных выстрелов.

Глаза юноши мгновенно устремились туда, куда взволнованно показывал лейтенант, к которому мгновенно вернулся дар речи. Предательский дым, рассеявшись, открыл неприятельских солдат. Они были так близко, что юноша различал их физиономии. Всмотревшись в них, он убедился, что тип этих лиц ему хорошо знаком. Он даже успел изумленно отметить, что цвет их мундиров довольно приятен — светло-серый с яркими кантами. И одеты они были во все новое.

Враги продвигались осторожно, держа ружья наперевес. Как только лейтенант заметил их, синие дали по ним залп; движение приостановилось. Было очевидно, что они или не ожидали такого близкого соседства с противником, одетым в темное, или ошиблись направлением. Они сразу скрылись в дыму ожесточенных выстрелов. Напрягая зрение, юноша пытался определить, попадают ли эти выстрелы в цель, но перед ним колыхался только дым.

Противники схватились, как двое боксеров. Они обменивались частыми, ожесточенными залпами. Синие, полные решимости, рожденной их отчаянным положением, стремились воспользоваться близостью врагов, чтобы отомстить. Их залпы звучали громко и грозно. Полк, построившись изогнутой линией, ощетинился вспышками огней и оглашал местность лязгом шомполов. Юноша то приседал, то вставал на цыпочки, и несколько раз ему удалось рассмотреть неясные фигуры врагов. Видимо, их было много, и на выстрелы они отвечали без промедления. Шаг за шагом они как будто приближались. Юноша мрачно уселся на землю, зажав знамя между колен.

Глядя на свирепые, по-волчьи оскаленные лица товарищей, он злорадно подумал, что если уж считать полк здоровенной метлой, отданной на съедение врагу, то можно по крайней мере доставить себе удовольствие полезть ему в глотку колючками вперед.

Но ответы серых становились все менее энергичными, пули все реже разрывали воздух, и когда люди наконец на секунду перестали стрелять, чтобы выяснить положение, они увидели перед собой только стелющийся дым. Полк неподвижно лежал и смотрел. Надоедливый дым вдруг капризно заклубился и тяжело пополз вверх. За ним никого не было. Можно было бы подумать, что это взвился театральный занавес, если бы на траве не лежало несколько причудливо скрюченных трупов.

При виде этого синемундирные солдаты выскочили из-за своих прикрытий и от радости тут же пустились в дикий пляс. Глаза их горели, из пересохших глоток вырывались хриплые торжествующие вопли.

Совсем недавно им казалось, что весь ход событий говорит об их полном бессилии. У этих мелких схваток одна только цель: показать людям, что они не умеют сражаться. Солдаты совсем было поверили этому, когда маленькая дуэль с противником обнаружила, что его численный перевес не так уж велик. Им удалось одержать верх одновременно и над своими сомнениями и над своими врагами.

Солдатами вновь овладел энтузиазм. Они обменивались горделивыми взглядами и опять преисполнились верой в свое сумрачное, всегда послушное оружие. Они были мужчинами.

 

Глава XXI

Теперь они знали, что обстрел кончился. Перед ними опять открыты все дороги. Тускло-синие ряды их товарищей совсем рядом. Вдали слышался все тот же раздирающий уши грохот, но в этой части поля воцарилась тишина.

Они свободны. Оставшиеся в живых глубоко и облегченно вздохнули, сбились в кучу и продолжали обратный путь.

На этом последнем участке людьми овладела паника. Они почти бежали, подгоняемые нервным страхом. Даже, те солдаты, которые в самые критические минуты вели себя с угрюмой решительностью, теперь не могли скрыть обуревавший их безумный ужас. Быть может, они боялись, что их случайно подстрелят именно сейчас, когда подходящий момент для героической смерти уже упущен? Или они считали, что очень уж нелепо умереть на пороге безопасности? Так или иначе, они все убыстряли шаги, тревожно оглядываясь.

Они добрались до своих и тут же стали мишенью для насмешек исхудавших, загорелых солдат, отдыхавших в тени деревьев. Их забросали вопросами:

— Куда вас к черту носило?

— Чего вы приплелись назад?

— Какого дьявола вы вернулись?

— Что, сынок, жарко там?

— Домой торопитесь, мальчики?

— Мама, мама, иди сколей сюда, посмотли на солдатиков, — издевательски запищал кто-то.

Израненный, замученный, полк молчал; только один солдат бросил громогласный вызов на кулачный бой, да рыжебородый офицер, подойдя почти вплотную к высокому капитану из чужого полка, смерил его надменным взглядом. Но лейтенант умерил пыл любителя кулачных расправ, а высокий капитан, хотя и вспыхнул, однако сделал вид, что ничего не произошло, и начал рассматривать какое-то дерево.

Чувствительная кожа юноши очень страдала от этих шуток. Он хмуро и негодующе поглядывал на зубоскалов, обдумывая способы мести. Однако многие его товарищи так виновато повесили головы, что казалось, они несут на плечах гроб своей чести, сгибаясь под этим бременем. Молодой лейтенант, как бы опомнившись, начал бормотать под нос устрашающие проклятия.

Дойдя до своей прежней позиции, они взглянули на то место, где кончилось их наступление.

Юноша был совершенно ошеломлен. Он вдруг обнаружил, что путь, казавшийся ему таким бесконечно длинным, на самом деле до смешного краток. Бесстрастные деревья, среди которых разыгрались главные события, росли совсем близко. Поразмыслив, он понял, что и времени прошло очень мало. Его поразило, что на таких небольших отрезках времени и пространства может уместиться столько чувств и происшествий. «Как все преувеличивают крылатые мысли!» — подумал он.

Значит, в репликах поджарых и загорелых ветеранов скрыта горькая правда. Он пренебрежительно посмотрел на однополчан, распростертых на земле, задыхающихся от пыли, красных, потных, растрепанных, с отуманенными глазами.

Они жадно пили из манерок, вытягивали из них все до последней капли, а потом рукавами и травой размазывали грязь по отекшим, влажным лицам.

Но о своем поведении во время атаки юноша думал с удовольствием. До этой минуты ему некогда было заниматься собственной персоной. Тем приятнее спокойно оценивать сейчас свои поступки. Он припоминал красочные подробности, которые среди сумятицы боя запечатлелись в его мозгу, занятом как будто совсем иными мыслями.

В то время как солдаты лежали на земле, с трудом переводя дух после пережитого, вдоль их позиции прогалопировал генерал, обозвавший их погонщиками мулов. Он потерял шляпу, и его всклокоченные волосы развевались по ветру, а лицо потемнело от досады и возмущения. Уже по тому, как он сидел в седле, видно было, в каком он бешенстве. Подскакав к полковнику, он злобно и безжалостно осадил взмыленного коня. Вслед за этим посыпался град упреков. Солдаты сразу навострили уши: рядовым всегда интересно послушать, как бранятся их командиры.

— Черт вас возьми, Мак-Чесни, что это за ерунда у вас получилась? — начал генерал. Он понизил голос, но у него то и дело вырывались гневные возгласы, и кое-кто из рядовых уловил смысл его слов. — Что за собачья ерунда! Вы застряли буквально в ста шагах от их позиций. Еще хотя бы сто шагов — и вы добились бы настоящего успеха, а так… Не солдаты у вас, а бабы в штанах!

Солдаты, слушавшие затаив дыхание, с любопытством перевели глаза на полковника. Они относились к разговору с интересом досужих зевак.

Полковник выпрямился и ораторским жестом поднял руку. Он был оскорблен, как дьякон, которого обвинили в краже. Солдаты взволнованно заерзали, предвкушая дальнейшее.

Внезапно полковник изменил позу и стал похож уже не на дьякона, а на француза. Он пожал плечами.

— Что ж, генерал, мы прошли сколько смогли, — спокойно ответил он.

— Сколько смогли? Вот как! — фыркнул тот. — Не много же вы смогли, — добавил он, глядя с холодным презрением в глаза полковника. — Да, не много. Вам было приказано сделать диверсию, чтобы отвлечь неприятеля от Уайтерсайда. Насколько вы успели в этом, вам подскажут ваши собственные уши. — Он круто повернул коня и надменно отъехал.

Полковник, которому было предложено прислушаться к нестройному шуму боя в лесу слева, пробормотал проклятие.

Лейтенант, который в течение этого разговора так и кипел от бессильной ярости, вдруг сказал твердо и решительно:

— Мне все равно, кто он такой, пусть хоть двадцать раз генерал, но только болван может сказать, что ребята плохо дрались.

— Лейтенант, — строго оборвал его полковник, — это касается только меня, и прошу вас…

— Слушаюсь, полковник, слушаюсь! — Лейтенант покорно махнул рукой и сел, явно очень довольный собою.

Весть о том, что полк получил нагоняй от генерала, мгновенно облетела всех. Солдаты были ошарашены.

— Вот так дьявол! — восклицали они, глядя вслед удаляющемуся всаднику.

Сперва им казалось, что произошло какое-то недоразумение. Потом они поверили, что их атака действительно сочтена недостаточно энергичной. Юноша видел, как тяжело лег этот приговор на весь полк, напоминавший теперь стадо обруганных, побитых, но не смирившихся животных.

К юноше подошел его друг. Вид у него был обиженный.

— Не понимаю, что ему еще надо! — сказал он. — Может, он думает, что мы там в камушки играли? Ну и человек!

Юноша научился относиться к таким вспышкам философски.

— Не обращай внимания, — ответил он. — Генерал, верно, и не видел, как оно там было. Мы не сделали всего, что ему нужно, вот он и бесится и считает, что мы стадо баранов. Жаль, старика Хендерсона убили вчера: уж он-то понял бы, что мы дрались хорошо и просто не могли сделать больше. Такое уж наше счастье.

— Твоя правда, — согласился друг. Очевидно, он был глубоко уязвлен несправедливостью генерала. — Конечно, нам здорово не повезло. А каково это — идти в бой, когда что бы ты ни сделал и как бы ни сделал, начальству все равно не угодишь? В следующий раз я с места не сдвинусь. Пусть сами идут в наступление и отправляются ко всем чертям.

— Слушай, мы оба вели себя как надо, — успокаивал его юноша. — Хотел бы я посмотреть на болвана, который скажет, будто мы сделали не все, что могли.

— Конечно, сделали, — упрямо повторял друг. — Так бы и свернул шею тому болвану, будь он хоть с каланчу ростом. Но мы с тобой не осрамились. Не зря один парень сказал, что мы дрались лучше всех в полку, и из-за этих его слов у ребят чуть до рукопашной не дошло. Тут же, конечно, вылез другой парень и заявил, что это враки и что он все видел с начала до конца и будто нас там вовсе и не было. Тут вступилась еще целая куча народу, и все сказали, что нет, мы и вправду дрались как черти и что теперь нас пошлют на отдых. Но до чего же я не перевариваю этих старых солдат и все их шуточки и смешки, а тут еще генерал! Да он просто спятил.

— Он осел! — вдруг взорвался юноша. — Я чуть не лопнул от злости! Пусть еще раз сунется к нам! Мы ему покажем…

Он замолчал, потому что к ним бежали несколько солдат. Судя по их лицам, у них были важные новости.

— Ох, Флем, тебе бы самому это послушать! — на ходу выпалил один из них.

— Что послушать? — спросил юноша.

— Тебе бы самому послушать! — повторил тот и приосанился, собираясь приступить к рассказу. Остальные, горя нетерпением, стали в кружок. — Значит, подходит полковник к вашему лейтенанту — а мы как раз неподалеку сидели — и говорит — в жизни еще не слышал такой чертовщины. «Гм-гм, — говорит он, — мистер Хэзбрук, кстати, кто этот парень, который нес знамя?» Слышишь, Флеминг? «Кто этот парень, который нес знамя?» — говорит полковник, а лейтенант ему отвечает: «Это Флеминг, говорит, и он настоящий дьявол». Что? А я говорю, что сказал. Настоящий дьявол, так и отрезал, этими самыми словами. Нет, сказал. А я говорю, что сказал. Если ты лучше можешь рассказать, так давай рассказывай. Ну, тогда прикуси язык и молчи. Значит, лейтенант говорит: «Он настоящий дьявол», а полковник ему: «Гм-гм, он действительно бравый солдат. Он нес знамя в атаку, я сам видел. Бравый солдат», — говорит полковник. «А как же! — говорит лейтенант. — Он да еще этот парень Уилсон все время были впереди и орали прямо как краснокожие». Все время были впереди, — так и сказал. Этот парень Уилсон, — так и сказал. Можешь, братец, записать эти слова и послать домой, матери. «Этот парень по имени Уилсон», — говорит лейтенант, а полковник говорит: «Да ну? Гм-гм, вот так штука!» И еще говорит. «Во главе полка?» — «Да, во главе», — говорит лейтенант. «Вот так штука, — говорит полковник. — Так, так, так, — говорит он, — да ведь они сущие младенцы!» — «Были младенцами», — говорит лейтенант. «Так, так, — говорит полковник. — Они заслуживают производства в генерал-майоры». Так и сказал. Заслуживают производства в генерал-майоры.

Юноша и его друг сказали: «Чушь!», «Ты врешь, Томсон!», «Иди ты знаешь куда!», «Ничего такого он не говорил!», «Что за брехня!», «Чушь!» Но, несмотря на их мальчишеские выходки и смущение, они чувствовали, что краска удовольствия заливает их лица. Они потихоньку обменялись радостными взглядами, словно поздравляя друг друга.

Они сразу забыли о многом. В их прошлом уже не было ни заблуждений, ни разочарований. Они были счастливы, и сердца их наполнились благодарной любовью к полковнику и молодому лейтенанту.

 

Глава XXII

Лес вновь начал выбрасывать темные отряды неприятеля, но юноша не утратил спокойствия и самообладания. Он слегка улыбался при виде того, как вздрагивают и пригибаются другие солдаты, когда над их головами пролетают с протяжным воем снаряды, брошенные чьей-то гигантской рукой. Он стоял прямо и неподвижно и смотрел, как начинается наступление на синие войска, вытянутые в дугу у подножия ближнего холма. Его полк не стрелял, дым не заслонял поля боя, и юноша хорошо видел отдельные участки ожесточенного сражения. Было огромным облегчением узнать наконец, откуда исходят звуки, которые все время гремели у него в ушах.

Неподалеку от их позиции два синих полка вступили в схватку с двумя полками противника. Происходило это на уединенной поляне. Они наносили и принимали сокрушительные удары, как будто побились об заклад, кто кого. Выстрелы трещали с неимоверной быстротой и злобой. Полки сражались так самозабвенно, что истинные цели войны, видимо, перестали для них существовать; они тузили друг друга, как на цирковой арене.

В другом месте двигалась на диво подтянутая бригада синих; она явно намеревалась выбить неприятеля из леса. Как только она углубилась в лес, он наполнился устрашающим, немыслимым ревом. Вызвав к жизни эти жуткие звуки и найдя их, очевидно, чрезмерными, бригада беззаботно вернулась обратно, нисколько не нарушив равнения своих шеренг. В ее движении не чувствовалось никакой спешки. Казалось, бригада прогуливается, надменно грозя пальцем ревущему лесу.

Слева, на высотке, выстроился длинный ряд орудий, хрипло и свирепо лающих на противника, который, готовясь в лесу к новой атаке, затевал мелкие схватки, мучительные своим однообразием. Круглые алые жерла пушек выбрасывали багровое пламя и столбы густого дыма. Вокруг них копошилась орудийная прислуга. Позади, среди рвущихся снарядов, безмятежно высился белый дом. Лошади, целым табуном привязанные к длинной жерди, бешено рвали недоуздки. Всюду сновали люди.

Схватка между четырьмя полками все еще продолжалась. Почему-то в нее никто не вмешивался, и они решали свой спор сами. Несколько минут они остервенело и грозно палили друг в друга, потом серые полки дрогнули и отступили, а темные исступленно заорали. Юноша видел, как среди лохмотьев дыма весело затрепыхались два знамени.

Неожиданно воцарилось многозначительное безмолвие. Войска синих немного продвинулись, дали залп и остановились, выжидающе поглядывая на немые поля и леса. Тишина была торжественная, как в храме; слышалось только отдаленное буханье какой-то неугомонной батареи, надоедливое как визг расшалившихся мальчишек. Людям казалось, что из-за нее их напряженный слух не уловит вступительных тактов новой атаки.

И вдруг пушки на высотке пророкотали свой вызов. В лесу возобновилась ружейная перепалка. С удивительной быстротой она перешла в низкий рев, от которого загудела земля. Среди войск начали рваться снаряды. Под конец все звуки слились в немолчный гул. Тем, кто находился в центре сражения, чудилось, что это грохочет сама вселенная: в одном из небольших созвездий что-то сломалось, и теперь весь гигантский механизм скрежетал и лязгал. Юноша оглох. Его уши ничего уже не воспринимали.

На склоне холма, по которому вилась дорога, носились толпы людей, шумно приливая и тут же откатываясь. Эти мощные волны враждующих армий в разных точках с дикой силой обрушивались одна на другую. Они качались то туда, то сюда. Порой одна сторона начинала вопить во всю глотку и кричать «ура!», но спустя мгновение другая разражалась такими же воплями. Один раз юноша увидел, как кучка светлых фигур, подобно собачьей своре, бросилась в самую гущу синих. Раздался страшный вой, и серые отхлынули, уводя с собой пленных. Тотчас же синяя волна с таким неистовством обрушилась на серое препятствие, что, казалось, стерла его с лица земли: на месте стычки остался лишь истоптанный дерн. Отчаянные атаки не прекращались; люди выли и орали, как умалишенные.

За какую-нибудь изгородь, за укрытие в гуще деревьев они сражались так, точно это были золотые троны или усыпанные жемчугом покрывала. Эти желанные оазисы все время подвергались ожесточенным нападениям и переходили из рук в руки, словно мячики в детской игре. Знамена всплывали то там, то тут, подобно багряной пене. Определить по ним, чья взяла, было невозможно.

Потрепанный полк юноши отважно вступил в бой, когда пришел его черед. Как только на солдат посыпались пули, они завопили от боли и бешенства. Склонив головы к вскинутым винтовкам, они с лютой ненавистью стреляли по врагам, а потом, не переводя дыхания, гневно лязгающими шомполами проворно забивали патроны в дула винтовок. Желтые и алые острия пламени неустанно пробивали дымовую завесу перед полком.

Окунувшись в сражение, люди мгновенно покрылись слоем копоти. Так черны и грязны они никогда еще не были. Ни минуты не оставаясь в покое, наклоняясь, выпрямляясь, все время что-то бормоча, эти чумазые солдаты с горящими глазами были похожи на безобразных и неуклюжих чертей, пляшущих в адском пекле.

Лейтенант, вернувшись с перевязки, извлек из тайников своей памяти новую порцию крепких словечек, подходящих к изменившимся обстоятельствам. Он хлестал солдат сочными эпитетами, запас которых был у него, видимо, неисчерпаем.

Юноша, так и оставшийся знаменосцем, нисколько не тяготился бездельем. Он весь превратился в зрение и слух. Глядя на величественную трагедию, которая, бурно грохоча, развертывалась перед ним, он всем телом подавался вперед, щурился, гримасничал. Порою с его губ невольно срывались бессмысленные возгласы. Он так погрузился в созерцание, что забыл и о себе и о знамени, неподвижно осенявшем его голову.

Но вот перед полком появился грозный отряд врагов. Они были отчетливо видны: высокие, сухопарые люди с возбужденными лицами бежали большими шагами к заманчивой изгороди.

При виде этой опасности солдаты сразу перестали монотонно браниться. Секунду длилось напряженное молчание; потом они вскинули винтовки и дали дружный залп по неприятелю. Офицеры даже не успели скомандовать: стоило солдатам почуять угрозу атаки, как они, не ожидая приказа, выпустили стаю пуль.

Но враги уже достигли спасительной изгороди. Они немедленно залегли и, надежно укрывшись, начали поливать синих свинцом.

Синие приготовились к тяжелому бою. На их темных лицах сверкали стиснутые белые зубы. В море белесого дыма возникали качающиеся головы. Враги, защищенные изгородью, издевались, выкрикивали оскорбления, но полк угрюмо отмалчивался. Солдаты, быть может, помнили во время этой новой атаки, что их обозвали «бабами в штанах», и чувствовали особую щекотливость своего положения. Они изо всех сил старались удержать позицию и отбросить торжествующего противника. Они стреляли с молниеносной быстротой. На их лицах было написано безмерное озлобление.

Юноша твердо решил не двигаться с места, что бы там ни случилось. Стрелы презрения, вонзившиеся ему в сердце, породили в нем глубокую, невыразимо острую ненависть. Он считал, что месть его лишь тогда будет полной, когда он останется на поле боя, искалеченный, мертвый, полуистлевший. Такова была жестокая кара, изобретенная им для генерала, окрестившего их «погонщиками мулов» и «бабами в штанах». Ибо всякий раз, когда юноша начинал искать виновника своих тревог и терзаний, он неизменно вспоминал человека, который так незаслуженно заклеймил его этими кличками. И он думал, — хотя и не облекал свою мысль в слова, — что труп его будет для этого человека вечным и жгучим укором.

Полк нес большие потери. Снова стали падать на землю стонущие синие фигуры. Сержанту-ординарцу из роты юноши пуля пробила обе щеки и разорвала мышцы челюсти. Челюсть бессильно отвисла, обнажив полость рта, где пульсировало месиво из крови и зубов. Сержант с каким-то жутким упорством все время пытался крикнуть: должно быть, ему казалось, что стоит громко завопить — и ему сразу станет легче.

Юноша видел, как сержант шел в тыл. Он как будто нисколько не ослабел и бежал во всю прыть, бросая по сторонам тревожные, молящие о помощи взгляды.

Другие падали прямо к ногам товарищей. Кое-кому удавалось отползти подальше, но многие так и лежали, скорчившись в неестественных позах.

Один раз юноша глазами поискал своего друга. Увидев молодого человека, встрепанного, закопченного, полубезумного, он сообразил, что это и есть тот, кого он ищет. Невредим был и лейтенант. Стоя позади солдат, он продолжал ругаться, но чувствовалось, что он уже расходует остатки своих запасов.

Огонь, изрыгаемый полком, тоже начал хиреть и затухать. На удивление зычный голос, который гремел из поредевших рядов, стал быстро слабеть.

 

Глава XXIII

Вдоль фронта полка рысью пробежал полковник. За ним следовали другие офицеры. «Вперед! Вперед!» — кричали они с таким возмущением, будто заранее знали, что солдаты откажутся повиноваться.

Как только раздались эти крики, юноша начал прикидывать расстояние до неприятеля, пытаясь что-то подсчитать в уме. Он понимал, что доказать свое мужество они могут, только немедленно бросившись в атаку. Здесь им всем грозит неминуемая гибель. Отступать тоже нельзя: за ними последуют и другие полки. Чтобы спастись, нужно немедленно выбить обнаглевшего врага из укрытия.

Он был уверен, что его усталых, потерявших подвижность товарищей придется гнать в наступление силой. Каково же было его удивление, когда, обернувшись, он увидел, что они немедленно и безотказно отозвались на призыв. Прозвучала зловещая, лязгающая прелюдия к атаке: солдаты примкнули штыки к стволам винтовок. Не успели офицеры прокричать слова команды, как они огромными прыжками помчались в сторону неприятеля. В их движениях чувствовалась сила, которой никто от них не ожидал. Измученный полк шел в атаку, движимый тем последним судорожным порывом, который предшествует полному изнеможению. Солдаты бежали, как в горячке, неслись так, словно спешили одержать победу, пока еще не улетучился хмель возбуждения. Под сапфировым небом по зеленой мураве кучка людей в пропыленных синих мундирах отчаянно и слепо бежала к смутно рисовавшейся сквозь дым изгороди, откуда в них летели злобные плевки из вражеских винтовок.

Высоко подняв знамя, юноша мчался во главе полка. Неистово описывая свободной рукой круги, он выкрикивал нечленораздельные слова и призывы, уговаривая тех, кто не нуждался в уговорах, ибо люди, бежавшие прямо на смертоносные винтовки, вновь были подхвачены энтузиазмом самоотречения. На них был направлен шквальный огонь такой мощи, что мнилось, все они до единого полягут трупами на траву между их исходной позицией и изгородью. Но в этот миг с солдат слетела вся житейская суетность; в своем исступленном безрассудстве они являли пример великолепного бесстрашия. У них не было ни вопросов, ни расчетов, ни раздумий. Никто ни от чего не увертывался. Казалось, быстрые крылья их стремлений вот-вот ударятся о железные врата невозможного.

В юношу тоже вселился дух фанатического безумия. В эту минуту он был способен на любую жертву, вплоть до мученической смерти. У него не было времени на копание в своей душе, но он знал, что думает о пулях, только как о чем-то докучном, что может помешать ему достигнуть желанной цели. И от этого сознания в нем вспыхивали огоньки радости.

Все свои силы он вложил в бег. Мысли и мышцы работали так напряженно, что перед глазами у него все расплывалось. Он видел лишь огненные ножи, разрезающие облако дыма, но помнил, что где-то в дыму притаилась ветхая изгородь, поставленная фермером, скрывшимся от войны, и что за нею удобно расположились люди в сером.

На бегу он стал думать о том, что произойдет, когда его полк налетит на врага. От толчка они сплющат друг друга в лепешку. Эта мысль слилась с другими, такими же дикими мыслями, рожденными боем. Он чувствовал поступательное движение полка, представлял себе могучий, сокрушительный удар, который повергнет противника в прах и на мили кругом посеет ужас и сумятицу. Движение полка он уподоблял движению катапульты. Подстегнутый этим видением, он побежал еще быстрее в толпе товарищей, которые не переставали хрипло, самозабвенно кричать.

Вдруг юноша понял, что серые не собираются принимать удар. Дым рассеялся, и он увидел, что они удирают, все время оглядываясь на наступающих. Беглецов становилось все больше. Кое-кто на секунду задерживался, чтобы пустить пулю в синюю волну, и стремительно бежал дальше.

Но были среди серых и такие солдаты, которые упрямо и мрачно не двигались с места. Они прочно обосновались за жердями и досками. Их пули угрожающе жужжали; над головами реяло знамя, измятое, но горделивое.

Синий вихрь все приближался; неистовая рукопашная схватка казалась неизбежной. В неподвижности этой горсточки серых было такое подчеркнутое презрение, что ликующие клики синих сменились воплями обиды и гнева. Противники обменивались выкриками, как пощечинами.

Оскалив зубы, выпучив глаза, синие сделали такой рывок, словно собирались вцепиться в глотки упрямцев. Пространство, разделявшее противников, быстро сокращалось.

Все помыслы юноши сосредоточились на неприятельском знамени. Он стал бы героем, если бы завладел им. Ведь знамя можно отнять, только вступив в кровавую схватку, в рукопашный бой. Он безмерно ненавидел всех, кто мешал ему, стоял у него на пути. Из-за них знамя уподоблялось заветному мифологическому сокровищу, которое можно было добыть, лишь совершив трудные и опасные деяния.

Он понесся к нему, как взбесившийся конь, намереваясь отнять его в отчаянной, смертельной борьбе. Его собственное знамя, трепеща и колыхаясь, наклонилось вперед, к вражескому знамени. Чудилось, что это готовятся налететь друг на друга орлы с невиданными когтями и клювами.

Уже совсем вплотную к противнику синие внезапно остановились и дали грохочущий залп, расколовший и разметавший сбившихся в кучу серых. Но оставшиеся в живых продолжали сопротивляться. Синие взревели и бросились на них.

Не останавливаясь, юноша, как сквозь туман, видел распростертые на земле тела и людей, ползущих на коленях, словно их поразил удар с небес. Среди ползущих ковылял и вражеский знаменосец, тяжело раненный, как успел заметить юноша, последним грозным залпом синих. Этот человек вел свое последнее сражение — сражение с дьяволами, повисшими у него на ногах. То была ужасная битва. По лицу солдата уже разлилась смертельная бледность, но мрачные, суровые черты его говорили о непреклонной воле. С угрюмой гримасой решимости он прижимал к себе драгоценное знамя и, шатаясь, продолжал двигаться, надеясь как-нибудь спасти его.

Но израненные ноги знаменосца все время отставали, тянули его назад, и он жестоко сражался с невидимыми демонами, пытаясь освободиться от их мертвой хватки. Те из синих, которые опередили других, с радостным воем кинулись к изгороди. Знаменосец оглянулся на них; в его глазах застыло отчаяние побежденного.

Друг юноши неловко перепрыгнул через изгородь и бросился на знамя, как пантера на добычу. Схватившись за древко, он вырвал его у знаменосца и с громким ликующим криком высоко поднял сверкающее алое полотнище, в то время как его противник судорожно дернулся, ловя ртом воздух, уткнулся лицом в землю и застыл. Трава вокруг была густо забрызгана кровью.

Синие разразились победоносными кликами, жестикулировали, ревели «ура!». Даже обращаясь друг к другу, они орали так, как будто собеседник находится бог весть где. Все, у кого еще сохранились шляпы и кепи, высоко подбрасывали их в воздух.

Толпа синих набросилась на четверых серых и взяла их в плен. Теперь они сидели на земле, окруженные взволнованным и любопытным кольцом победителей. Те разглядывали их, точно редкостных птиц, пойманных в силки. Вопросы сыпались как горох.

Один из пленных держался за ногу, оцарапанную пулей. Он то покачивал ее, как ребенка, то поднимал голову и, отнюдь не стесняясь в выражениях, начинал осыпать синих бранью, посылал их к чертям в пекло, призывал на их головы проклятия несуществующих богов. Он нисколько не был похож на захваченного в плен врага и вел себя так, словно какой-то неуклюжий болван наступил ему на ногу и он теперь считает своим правом и даже долгом честить того последними словами.

Другой, совсем еще мальчик, принял свою участь спокойно и добродушно. Беседуя с синими, он разглядывал их блестящими умными глазами. Разговор шел о боях и о положении обоих войск. На лицах солдат был написан глубокий интерес: люди радовались тому, что у существ, казавшихся им страшными и непонятными, оказались человеческие голоса.

Третий сидел отчужденно и замкнуто, всем своим видом выражая стоическое терпение. На все вопросы он неизменно отвечал: «Ступайте вы к дьяволу!»

Последний из четырех все время молча смотрел туда, где стояло войско серых. Юноша видел, что он совершенно подавлен. Его терзал стыд; он, видимо, страдал оттого, что ему уже не придется сражаться в рядах соратников. Судя по его поведению, он совершенно не думал о своем унылом будущем, не боялся ни крепостей, ни голода, ни жестокого обращения. Он стыдился того, что попал в плен и не может больше сражаться.

Вволю наликовавшись, солдаты уселись за изгородью, но не с той стороны, где прежде укрывался противник, а с противоположной. Кое-кто пальнул несколько раз по невидимой цели.

Земля в этом месте поросла высокой травой. Надежно прислонив знамя к жерди, юноша уютно примостился возле него. Он отдыхал. К нему подошел его друг, счастливый и торжествующий, хвастливо размахивая своим трофеем. Они сидели бок о бок, обмениваясь поздравлениями.

 

Глава XXIV

Грохот, который, подобно длинной звуковой черте, прорезал лес, начал ослабевать, перемежаться паузами. Еще продолжали вдалеке громогласно переговариваться орудия, но ружейные залпы почти смолкли. Юноша и его друг одновременно подняли головы, ощутив неясное беспокойство: утихли звуки, ставшие частью их жизни. Войска меняли позиции. Части передвигались то туда, то сюда. Лениво протащилась батарея. На вершине холмика блеснули удаляющиеся штыки.

— Хотел бы я знать, что они готовят, — вставая, сказал юноша. Судя по его возмущенному тону, он ожидал новой порции чудовищной пальбы и взрывов. Приставив к глазам грязную руку, он стал вглядываться в поле боя.

Его друг тоже встал и внимательно посмотрел туда же.

— Похоже на то, что мы уходим на тот берег, — заметил он.

— Ух ты! — воскликнул юноша.

Они настороженно ждали. Вскоре полк получил приказ вернуться в лагерь. Люди поднимались с земли, бормоча проклятия: им жалко было покидать мягкое травяное ложе. Они разминали затекшие ноги, сладко потягивались; кто-то, ругаясь, протирал глаза. Все стонали: «О господи!» Солдаты негодовали так, словно получили приказ идти в атаку.

Они нехотя поплелись по тому самому полю, по которому недавно бежали с таким остервенением.

Так они шли, пока не соединились с остальными подразделениями своей бригады. Потом, перестроившись, двинулись колонной по лесу. Выйдя на дорогу, они вместе с другими насквозь пропыленными войсковыми частями побрели параллельно расположению вражеской армии, определившемуся во время боя.

Полк миновал безмятежный белый дом, перед которым, защищенные аккуратным бруствером, лежали в ожидании их товарищи. Орудия, выстроившись в ряд, обстреливали далекого противника. Ответные снаряды поднимали тучи пыли и щепок. Вдоль траншей носились верховые.

Теперь дивизия начала удаляться от поля боя, обходным путем направляясь к реке. Когда юноша понял этот маневр, он оглянулся через плечо на истоптанную, загаженную мусором войны землю. Облегченно вздохнув, он локтем подтолкнул друга.

— Ну вот, все позади, — сказал он.

— И верно, позади, — согласился тот, в свою очередь оглядываясь.

Мысли юноши были сперва смутны и недоуменны. Что-то менялось в его душевном мире. Сперва он никак не мог привыкнуть к тому, что бой окончен, и настроиться на обыденный лад. Все же постепенно мозг его освободился от клубов дыма. Юноша начал понимать и себя и новую обстановку.

Он уразумел, что существованию, состоящему только из атак и контратак, пришел конец. Он побывал в краю чудовищных землетрясений, где владычествуют черные страсти и льется алая кровь, и вырвался невредимым. Первым его чувством была радость.

Потом он начал вспоминать каждый свой шаг, каждую удачу, каждый промах. В памяти юноши еще свежи были события, во время которых его мыслительные способности настолько притупились, что он действовал бессознательно, как баран; теперь он пытался проанализировать свои поступки.

И вот наконец они строем начали проходить перед ним. Со своей теперешней точки зрения он мог судить о них достаточно здраво, как сторонний наблюдатель, ибо, заняв новую позицию, он тем самым нанес поражение многим из прежних своих убеждений.

Принимая этот парад воспоминаний, он торжествовал и ни в чем не раскаивался, потому что возглавляли шествие нарядные и блистательные поступки, совершенные им на людях. Деяния, свидетелями которых были его товарищи, маршировали церемониальным шагом, сверкая позолотой и пурпуром. Они бодро шли вперед под звуки оркестра. Смотреть на них было истинным наслаждением. Юноша пережил счастливые минуты, созерцая эти раззолоченные образы, хранимые его памятью.

Он молодчина. С радостным трепетом он перебирал в уме уважительные слова, сказанные о нем однополчанами.

Но тут перед ним заплясал призрак его бегства во время первого боя. Мысли юноши заметались, он покраснел, и свет в его душе померк от стыда.

Пришли и угрызения совести. Их привел с собой образ оборванного солдата — того изрешеченного пулями, обессиленного потерей крови человека, который тревожился из-за вымышленной раны случайного спутника и отдал долговязому последние крохи своих сил и разума. Человека, ослепленного усталостью и болью, человека, которого он бросил в поле на произвол судьбы.

При мысли, что кто-нибудь узнает об этом, юношу прошиб холодный пот. Неотрывно глядя в лицо призраку, он вскрикнул от ужаса и возмущения.

— Что с тобой, Генри? — спросил его друг, взглянув на него.

Вместо ответа юноша разразился неистовой бранью.

Он шел среди болтающих товарищей по дороге, осененной ветвями, а над ним упрямо склонялось воспоминание о его жестоком поступке. Оно тянулось к нему, заслоняя образы, сверкающие золотом и пурпуром. О чем бы он ни думал, сумрачная тень покинутого в поле неотступно следовала за ним. Он украдкой взглянул на соседей, уверенный, что страх перед содеянным отразился на его лице. Но они, шагая не в ногу, азартно обсуждали события минувшего сражения.

— А по-моему, если хочешь знать, нам как следует надавали.

— Это тебе надавали. По морде. Ничего нам, братец, не надавали. Вот доберемся до берега, повернем и как ударим им в тыл!

— Отстань ты со своим тылом! Я сам теперь понимаю, что к чему. Нечего морочить мне голову!

— Билл Смизерс говорит, что лучше десять раз ходить в атаку, чем один разок побывать в этом паршивом госпитале. Ночью, говорит, был обстрел, и снаряды, так и сыпались на раненых. В жизни, говорит, не видел такого сумасшедшего дома.

— Хэзбрук? Да он лучший офицер в полку. А уж глотка у него, как у кашалота.

— Я же объяснял тебе, что мы зайдем к ним в тыл. Объяснял? Мы…

— Ох, заткнись ты наконец!

Неотступное воспоминание об оборванном солдате выпило всю радость из сердца юноши. Он боялся, что мучительно четкое видение его греха всю жизнь будет стоять у него перед глазами. Он не принимал участия в разговорах, ни на кого не смотрел и замечал товарищей, только когда начинал бояться, что, проникнув в его мысли, они обсуждают каждую подробность его встречи с оборванным.

Но постепенно юноша собрался с силами и оттолкнул от себя образ своего проступка. И тогда глаза его открылись и он все увидел по-новому. Он знал теперь цену трескучей пышности своих прежних речей. И бесконечно радовался тому, что от души презирает ее.

Презрение к пустословию, в свою очередь, породило в нем уверенность. Он ощутил в себе спокойное мужество, не показное, а сдержанное и стойкое. Он уже не струсит, когда те, кого он признает своими вожаками, пошлют его в дело. Он коснулся руки всесильной смерти и понял, что в конце концов это всего лишь всесильная смерть. Он стал мужчиной.

Так случилось, что, пока он брел оттуда, где царили кровь и ярость, в душе его произошла перемена. Он оставил позади тяжелый плуг войны и вышел на тихие просторы клеверных полей, и тяжелого плуга как не бывало. Борозды войны не долговечнее цветов.

Лил дождь. Шеренги усталых солдат смешались. Люди уныло тащились под нависшим, тоскливым небом, вполголоса бранясь и с трудом вытаскивая ноги из бурого месива. Но юноша улыбался, ибо жизнь по-прежнему была для него жизнью, тогда как уделом многих стали только проклятия и костыли. Он выздоровел от алого недуга войны. Удушливый кошмар рассеялся. Он — был измученным животным, выбивавшимся из сил в пекле и ужасе боя. Теперь он вернулся с неистребимой жаждой увидеть тихое небо, свежие луга, прохладные родники — все то, что исполнено кроткого вечного мира.

Золотистый луч пробился сквозь воинство свинцовых облаков, нависших над рекой.