— Саня, на птичий рынок поедем?

— Конечно. А мама?

— И маму возьмем. Собирайся. Галя, ты поедешь с нами на птичий рынок?

— Вестимо.

— Тогда собирайся быстрей.

— Пап, а Рэда возьмем?

— С ума сошел. Да он сбесится от обилия собак. А потом, из-за него придется брать такси. А так на метро. Галь, а как насчет поесть? Успеешь?

— Будет сделано, мой капитан.

— Пап, а что там, кроме собак?

— Рынок-то птичий, — стало быть, птицы. А еще кошки. Корм для разной живности. Еще рыбы.

— Но собаки беспаспортные? Не через клуб, да? Нечистопородные?

— Это да. Но почему такое разочарование? Нечего в себе воспитывать собачий расизм. Кстати, дворняг некоторые считают самыми умными из собак.

— Нет, я не про это. А насчет умных — вчера Мишка принес в класс собачий журнал — ревю собачье — ему из Москвы привезли, — там написано, что самые умные таксы. Там сказано — Мишка переводил нам…

— А сам ты еще не научился, что ли? «Три мушкетера» вы переводите все, а собачий журнал…

— Он же на перемене, вслух, всем. Там так сказано, что, если вы хотите иметь дома тирана, заведите таксу, они очень хорошо ориентируются в характере каждого члена семьи и к каждому подбирают свой ключ, пользуются слабостями каждого индивидуально.

Вошла Галя:

— Сейчас уже все будет готово, а вы не одеты. Саша, почисть ботинки себе и папе. Женя, погладил бы брюки.

— Хлебом не корми — дай поруководить. И так сойдет.

— Кончится ведь тем, что мне придется.

— И правильно. Я тебя для какой должности взял?

— Пошел! Иди, Саша, чисти, чисти. Ну, хоть поставь тарелки на стол.

— Это можно.

Все занялись делами.

Наконец поели. Надели чистые ботинки. Галя достала пиджак из шкафа и подала Жене.

— Ну, сынок, по дороге проведешь курс ликвидации безграмотности среди нас по собачьей линии. К каким собакам как на сегодня мир относится. Как там в ваших ревю собачьих написано.

— Ладно, вот собачьи журналы, а я у тебя книгу о Швейцере взял, но не понял, кто он.

— Ну-у, мужики, это ж надолго. Пошли.

— Пошли. А кто против? О Швейцере я и по дороге расскажу.

Пошли. До метро шли пешком.

— Так вот, парень. Швейцер был такой, даже не знаю, как сказать — француз он или немец. Родился он в Эльзасе. Поэтому то француз, то немец. И говорил и писал он и на том и на другом языке. Пожалуй, он все-таки больше немец. Он был крупный богослов-философ, крупный музыковед-баховед, крупный знаток строения органов и крупный музыкант, исполнитель Баха на органе. А в сорок лет он еще закончил медицинский факультет ко всему этому и уехал в самую глубину Африки, в Габон, людей лечить.

— А почему так поздно окончил медицинский?

— Он не собирался быть врачом, занимался совсем другими делами, но под сорок лет решил, что его нравственный долг помогать тем людям, которым хуже всего. И пошел учиться на врача.

— А что, африканцам хуже всего?

— Он считал, что европейцы, не понимая жизнь африканцев, своим присутствием разрушили весь жизненный уклад их, и он, так сказать, поехал за это платить, искупая, так сказать, вину европейцев.

— Он-то ведь тоже европеец.

— Потому и поехал.

— А он почему думал, что понимал их жизнь? Может, он тоже разрушал?

— Может. Но он так понимал свой нравственный долг. И более полвека провел в Африке, так как там очень много больных.

— А в Европе разве мало больных? Вот ты и дома не бываешь, говоришь, врачей не хватает. А Швейцер давно жил?

— Умер он в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году, а уехал в начале века.

— Ну вот, пап! Тогда врачей еще меньше было. А больных, наверное, больше здесь было, чем сейчас. Почему он туда поехал?

— Но в Европе были врачи, а там не было.

— А если бы выучить тех, которые знают их жизнь, негров, и пусть там лечат? А, пап?

— На все вопросы не ответишь, во-первых. А во-вторых, сейчас так и делают — учат, и они уезжают домой.

— Почему же Швейцер так не делал?

— Много сложностей на пути было. К тому же он миссионер, христианство распространял по белу свету.

— А он известен был как кто больше всего? Врач, музыкант, философ?..

— Все вместе. Он получил Нобелевскую премию мира в основном как врач-подвижник.

— Ну, а ты разве не врач-подвижник?

— Как говорит в таких случаях дядя Филипп: «Молчи, дурак, за умного сойдешь». Что привязался с этим Швейцером!

— Да я не пойму, пап, за что он такой знаменитый. Он ведь не большой ученый как врач, а премию дали как врачу.

— Я ж тебе говорю. Он в Африке лечил, а не в крупном европейском городе, как я, например.

— Здесь вас много, а там один на виду. Так?

— Приблизительно так.

— Тогда понятно. На виду, значит. А то ведь ты вон сколько работаешь, а вот премию не дают.

— Держи пятак — метро уже.

На птичьем рынке они пошли прямо к собакам. Галя, увидев продающуюся сиамскую кошку (почему-то они продавались среди собак), тут же выступила с интерпелляцией: а не купить ли. Но решили сначала осмотреть весь рынок. Тут же произошла трогательная встреча какого-то дога с Сашей. Они как будто искали друг друга. Саша подошел погладить, а дог в ответ приподнялся, положил Саше лапы на плечи. Саша тоже обнял его в ответ. Взрослый бы испугался, но Саша не подумал ничего плохого, он правильно понял: собака хочет обняться — и он с удовольствием. Хорошо, что Галя не видела, а Женя увидел уже, когда их дружеское соединение не вызвало никакого сомнения в обоюдном доброжелательстве. Затем они долго стояли у коробки, по краю которой свисало около десятка головок маленьких боксерчиков. Одного щенка Саша вытащил из ящика. Щенок был весь в крупных складках, как будто кожа была рассчитана на десять таких объемов.

Битых три часа они ходили и смотрели на самую различную живность. В какой-то момент Мишкин воскликнул:

— Господи, сколько живности-то… — Сказал и вдруг остановился. Вернее, продолжал идти, но мысль остановилась, вернее, мысль продолжалась, но на одном месте. Он стал вспоминать что-то связанное с «живностью».

«Что? Что? А! Вчерашний разговор. Да и разговора-то почти не было, а весь, как отпечатанный, остался в голове:

— Да ведь в нем никакой живности не осталось. Совсем плох. (Какой живности? Почему живности? Что за странное слово?

И почему — «не осталось»? Живность. Она хотела сказать — сил, наверное. Может быть, живого мяса? Что она имеет в виду? Живность. Он живой, и очень живой. Живность. Домашняя живность. Домашний скот. Да что она!)

— ДА ЧТО ВЫ!.. (Может, она думает — раз мы хирурги, значит, что-то вроде мясников. Может, она где-то внутри думает: больница — это бойня. Какая же живность? Живность. И почему не осталось? Он совсем не плох. Он вообще выздоравливает.) …ОН СОВСЕМ НЕ ПЛОХ. ОН ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ… (Конечно, он здорово сдал после операции. Похудел. Ну а как иначе? Нельзя же оценивать его живность по весу. Опять живность. Почему я тоже это слово повторяю? Ведь не скот же он. Почему она по весу определяет его живность? Фу ты! Живность! Почему живность? Что, разве я измеряю его силы и здоровье в каких-то единицах жизненности? Что за инженерный подход к людям. Но ведь инженерный подход — это подход с точки зрения точной науки. А то живность! Какой-то скотский подход. А жизненность — инженерный подход. Тоже не годится. Человек не машина. А если бы человек был машина? Вот бы легко лечить было. Нет, ни сельский, ни промышленный подходы не годятся. После ремонта нет периода выздоровления, периода набирания сил. И вообще машина не поправляется.) …ОН ЖЕ ПОПРАВЛЯЕТСЯ И СКОРО… (Машина отремонтирована и сразу здорова. А то живность. Конечно, она считает нас мясниками. Его-то она считает скотиной, но, наверное, где-то в глубине, что даже и не думает, а… думает — мол, они-то, хирурги, всех нас за скотов держат, которых можно резать. Нет, она так, конечно, не думает. Но часто ведь слышим мы: «Хирурги—мясники. Им бы только резать…» А зачем нам только резать? Чем меньше режем — тем меньше устаем, тем меньше нервничаем, тем раньше домой уходим.) …И СКОРО ДОМОЙ УЙДЕТ. (И вообще мы не режем. Противное слово — резать. Разве я режу? Я лечу. А то режу. Что режу — говорят, а вот что шью — не скажут. Живность домашнюю можно резать. А я лечу людей. Какое ужасное и навязчивое слово — живность! Это что, принятый термин? Или сейчас родилось из глубин подсознания? Конечно, волнуется. Муж ведь. Поэтому-то такое и в подсознании. А напрасно волнуется.) …ТАК ЧТО ВЫ НАПРАСНО ВОЛНУЕТЕСЬ… (А как же не волноваться. А если умрет. А ведь, наверно, этот червяк в мозгу ползает. А если умрет, в глубинах этих самых, уже давно ясно — «зарезали». Оно и легче. Отсюда и живность. Фу! Никакой живности! — все будет в порядке.) …ВСЕ БУДЕТ В ПОРЯДКЕ.

— ДА ЧТО ВЫ! ОН СОВСЕМ НЕ ПЛОХ. ОН ВЫЗДОРАВЛИВАЕТ. ОН ЖЕ ПОПРАВЛЯЕТСЯ И СКОРО ДОМОЙ УЙДЕТ. ТАК ЧТО ВЫ НАПРАСНО ВОЛНУЕТЕСЬ — ВСЕ БУДЕТ В ПОРЯДКЕ.

Короткий был разговор. А так осталось в памяти. Что долго-то разговаривать».

Мишкин посмотрел на Галю, она заметно устала. А Сашка по-прежнему оживлен и бегает от собаки к собаке. Того и гляди, сейчас попросит «все завернуть».

Галя потихоньку сказала:

— Пойдем, Женя, хватит. Оторви Сашку от живности этой.

— Почему живности?

— Что почему? — естественно, не поняла Галя.

— Живность почему? Слово странное.

— Да ты сам так говорил… Ну, животные. Скоты — как хочешь.

Мишкин засмеялся.

— Ну ладно, давай извлекать его.

— Саша, давай кончай базар. Уж мы все осмотрели, а ты все перещупал, по-моему.

— Как перещупал. Вот еще этих посмотрю, и пойдем. Еще только их.

— Сашок, надо идти. Мама уже, видишь…

— Иду, пап, иду. Вот только…

Мишкин понял, что нужен довод более сильный, чем нужды или усталость мамы:

— Саша, я в это время уже обещал быть в больнице. Надо ехать, я уже опоздал.

— А-а! На такси, да? Да, пап, на такси?

— Давай на такси. И мама устала. Галя, санкционируешь такси? Вернее, финансируешь?

— Поехали на такси. А ты действительно хочешь в больницу?

— Что значит хочешь? Заехать-то надо. Сама понимаешь. Галя вздохнула. Понимать она понимала, к тому же она знала Женю, к тому же понимала уровень необходимости.

— Понимаю. А как другие?

— Ты ж не за другого выходила замуж. Чего зря говорить.

И действительно, что зря говорить. И действительно, почти никогда он зря не приезжал. Потому что всегда он почему-то оказывался нужным.

В больницу они приехали все. В больнице и к этому привыкли. Если Евгений Львович решил свое время отдать семье, это значит, что он всю семью притащит в больницу.

И сегодня он оказался нужным.

В больницу поступил больной, которому сейчас делали операцию. Не бог весть что, не такой уж тяжелый больной — всего-то прободная язва, но делать надо под наркозом. В воскресный день это всегда проблема. Дает наркоз сестра, так как по штату на такое маленькое отделение дежурный врач-анестезиолог не полагается. Одной сестре трудно — в помощь ей еще одна сестра дается, которая снимается с поста в отделении. А оба доктора оперируют. Такова бывает расстановка сил, когда во время дежурства кончается кислород. И сегодня так же. Вызвали из коридора еще одну сестру с другого поста. Кислород подключается на улице. Она этого никогда не делала. Знает и умеет только сестра-анестезист, которая не может отойти от больного.

Неужели придется размыться одному из хирургов и бежать возиться с баллонами, гаечными ключами, манометрами, редукторами…

Оперирующий Агейкин шумит на сестер, что предварительно не проверили. Сестра в ответ кричит, что перед операцией было сто атмосфер, этого всегда заведомо хватало и на большую операцию, «сколько же надо просить, чтоб приехали мастера, ведь наверняка где-то утечка. Ведь было же сто атмосфер! Было!»

А Агейкин все шумно и крикливо сетовал, что никак он не может их привести к порядку. А сестра все кричит про утечку.

Наконец Агейкин говорит: «Что ж, я размываюсь и тогда иду заниматься баллонами. Потом приду помоюсь». Говорит он это с вызовом, упреком, укоризной. Кому?! К кому?!

И в это время, как архангел, в операционную вплыл Мишкин. — Евгений Львович, хорошо-то как! Кислород!

— А у вас что?

— Прободная. Зашиваем.

— Сейчас подключу.

Мишкин вышел на улицу. Притащил баллоны к кислородной распределительной установке. Подключил один. Потом заодно еще два пустых сменил и заменил новыми. Все закрутил. Уложил на место гаечные ключи и уже собрался закрывать ящик с кислородными баллонами, когда услышал за своей спиной: «Бог в помощь, доктор». За спиной стоял техник, который раньше занимался всем тем, что сейчас делал Мишкин.

— А-а. Здравствуйте.

— Не захотели меня. Теперь сами давайте. Давайте, давайте, а я посмотрю. Посмотрю.

— Смотрите, смотрите, — в тон ему ответил Мишкин. — У вас же выходной. Отдыхать всем надо.

— Так вы ж не захотели меня, выгнали. Вот и давайте.

— Вы ж ходили пьяный на работу — вот и выгнали. Мишкин вспомнил скандал с этим вечно пьяным техником.

Его терпели потому, что никто не хотел за тридцать рублей в месяц приходить сюда после своего рабочего дня и заниматься этой немудреной работой. Его терпели и, как могли, старались не замечать его пьяные упражнения с баллонами. Однако всему бывает предел — однажды он наступил. И этого мастера — мастера! мэтра! — просто абсолютно никак не квалифицированного рабочего — выгнали.

— А кто ж за полставки, за тридцатку, будет у вас работать трезвым?

Мишкину нечего было возразить. И тем не менее он машинально, как всегда, вступил в дискуссию:

— Так вы ж у нас были совместитель. Это не весь ваш заработок.

— А это уж мое было дело. А за такие деньги кто ж трезвый будет работать. — Видимо, ему понравился аргумент, и он еще несколько раз его повторил.

Мишкин запер замок на кислородном ящике и собрался уходить.

— А между прочим, товарищ доктор, я вот чего, думаете, смотрю. Я сына привез к вам, — говорят, его сейчас оперируют. Так вы небось не оперируете его — с кислородом возитесь. Хорошо ли? — Пьяный почему-то засмеялся, увидев, по-видимому, в этом разделении труда что-то юмористическое, и стал хихикать над этим недоступно юмористическим.

Мишкин остановился:

— Да вы не волнуйтесь. Там все в порядке. Язву уже зашили. Сейчас операцию кончают. Так что все в порядке.

— А я и не волнуюсь. Я знаю… — И смех его перешел в слезы. — А жить-то будет, товарищ доктор? Он у меня один. Я ведь другой раз из окошка, вон я живу где, напротив, смотрю из окошка — вы баллоны переставляете. Ну, думаю, сам на месте, все в порядке в больнице, значит. И за кислород не беспокоюсь. Значит, будет жить? Будет?.. — И он опять заплакал.

— Да. Все в порядке. Уже зашивают.

— А то у него ведь никого. Худой. Матка умерла наша. А жены еще нет.

— Все в порядке. Это язва. Жить будет, а живность нарастет. Идите домой, а завтра к нему придете.

— Ну спасибо, товарищ доктор, а то за тридцатку кто ж будет трезвым баллоны переставлять.

И он, наверно успокоенный, пошел куда-то, может домой.

А Мишкин пошел в больницу, к семье, а потом, наверное, тоже домой.

Дома он играл с Рэдом, отвечал на Сашины вопросы. Часто не отвечал. Вопросов было много.

— Пап, а у Швейцера был кислород? Кто его подключал?

— А почему не было?

— А собака у него была?

— А что лучше — терапевт или хирург?

— А что важнее — сердце или легкие?

— А по русскому языку у тебя какая отметка была?

— А кто кроме Швейцера в Африке лечил?

— А сколько в Европе не хватает врачей?

—А что такое болезнь? А что такое здоровье? А собаки боль чувствуют? А можно оперировать без наркоза? А в театр со мной пойдешь ты или мама?

В театр пошел с ним Евгений Львович. Смотрели «Недоросль».

— Пап, а Фонвизин немец?

— Почему ты решил?

— А почему он Фон?

— А Фонтанов тоже должен быть немец? Я не знаю, кто предки у Фонвизина, но кровь его значения не имеет. Он писал на русском языке, думал о российских бедах и проблемах, — значит, русский.

— Пап, а если на такси ехать — географию тоже знать не надо?

— Пап, а мы придем домой, тебе из больницы будут звонить?

— Не знаю, Сашок. А ты не хочешь?

— Я не хочу, чтобы ты уезжал, а чтоб позвонили — хочу. Ведь ты им нужен.

Но в тот вечер из больницы не звонили, а когда Саша уснул, Мишкин позвонил туда сам.

Ему сказали, что в отделении все нормально, что он может продолжать спокойно отдыхать и что через десять часов они ждут его на работе.

— Галь, а ты мне карман в брюках зашьешь?

— Галя, а ты когда теперь дежуришь?

— А ты о Швейцере прочла книгу?

— Галь, а ты завтра когда приедешь?

— Галь, а кто из нас на родительское собрание пойдет?

— Ты мне, Женя, задаешь тысячу вопросов. Ну прямо как Сашка. А вот взял бы лучше паспорт завтра и пошел бы в милицию. Ведь два года уже, как ты его просрочил.

— Вот не можешь ты без задания. У меня сегодня день отдыха — и вдруг паспорт. Да зачем он мне нужен?

— А вдруг перевод придет — не дадут.

— А я профбилет принесу. В энциклопедии сказано, что для идентификации личности профбилет достаточен, годится.

— Карман зашить?

— Вестимо.

— А говоришь, день отдыха.

— Ну не зашивай. Какая разница. Спать охота.