"Знамя" Ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал
№ 9 2004
РЕЦЕНЗИИ: ...Ольга Седова. Юлий Крелин. Извивы памяти; Эдуард Гальперин...
Оружие “первое” и “третье”
Юлий Крелин. Извивы памяти (врачебное свидетельство). — М.: Захаров, 2003; Эдуард Гальперин. Нехирургические мысли (И вновь возвращаюсь к себе...). — М.: ОГИ, 2003.
“Три оружия есть у врача: слово, растение и нож”, — утверждал Авиценна. Первым любой врач, независимо от специализации, должен владеть (а не только психотерапевт). Второе — наиболее часто употребляемое, сегодня на помощь растению пришли достижения современной фармакологии. Третье — самое эффективное, но — только если никак без него не обойтись...
В законах Хаммурапи есть потрясающий пункт: если врач оперировал больному глаз, а после операции больной слеп, глаза лишали врача.
В средние века хирурги долгое время принадлежали к гильдии цирюльников — лекари отказывались признать их “своими”...
В прошлом году, одна за другой, вышли две книги, написанные врачами-хирургами. Книги абсолютно разные, но объединенные профессиональной общностью представителей “третьего” оружия. Владеющих и “первым”. У двух хирургов-писателей не могло не найтись точек пересечения. Неудивительно, что Э. Гальперин одно из своих эссе начинает крелинской цитатой из романа “Хирург”: “У хирурга нет свободы выбора, так как диагноз определяет тактику”.
Мало найдется профессий, в которых результат выступал бы настолько зримо: умирал человек — и вот, надо же, хирург спас! Юлий Крелин против того, чтобы хирургов изображали как сверхчеловеков. Работа крайне тяжелая, далеко не “чистая” — стоит только посмотреть на хирургов во время операции! — и красота ее доступна только профессионалу.
Размышляя над тем, является медицина в большей мере наукой или искусством, Э. Гальперин приходит к выводу: “Хирурги часто вспоминают случай, который на них произвел большое впечатление и укрепил в определенном мнении. Если к этому прибавился еще один случай... хирург нередко укрепляется в мнении, и безапелляционно его проповедует, и им пользуется на практике. Конечно, это больше от художника... Хирургия как наука основана на статистике, которая всегда оставляет место противоположному случаю”. Крелин же причисляет хирурга к “рабочим”: “И у станка стоим, и дежурства по сменам, и уж объект-то действий — материальнее не бывает...”.
У хирургов своеобразная эстетика. Эдуард Гальперин, говоря о прекрасном в окружающем мире, на первом месте называет красоту удачно сделанной операции... Хорошо, когда речь идет о “красивой” восстановительной операции; но, увы, иногда ради спасения жизни больного приходится делать операции уродующие, допустим, произвести ампутацию юной девушке — М.А. Булгаков в рассказе “Полотенце с петухом” пишет о подобном случае без трагизма; но ведь у доброго — в общепринятом смысле — человека “рука не подымется”! Так что этика у них тоже особая: в какой мере врач должен сопереживать больному — один из “вечных” вопросов медицинской деонтологии. “Если не быть нейтральным, — пишет Гальперин, — не сможешь выполнить профессиональное должным образом. Если не иметь сострадания, станешь безразличным, и это отразится на профессионализме”.
Пусть во имя благой цели, но хирург проливает кровь — и к этому можно относиться двояко. Кровь у всех народов считалась таинственной, сокровенной субстанцией, поэтому пролитие крови исторически воспринималось как грех, — хирург добровольно берет этот грех на себя. Впрочем, кровью сопровождаются и многие радостные моменты: роды, обряд побратимства — так и пациент, которого вылечил хирург (а не терапевт!), пожизненно сохраняет к своему врачу “кровную” привязку. Юлий Крелин пишет о том, как многие бывшие пациенты постепенно превратились в друзей. Отношение “причастности” распространяется даже на оперированную часть тела: “Выходит, эта нога уже “моя”. Глядишь, и вторая тоже “моей” станет”, — размышляет герой-хирург в одном из крелинских романов. Или: “Тут мы как бы породнились благодаря пролитой мной его крови”, — это уже из последней книги. Количество “своих” грозит стать психологически неподъемным — но, видимо, у врачей, как и у учителей, “человековместимость” особая...
Ну и самое главное — хирург, так же, как и священник, в своей служебной повседневности слишком близко подходит к той грани, что отделяет жизнь от смерти. Поэтому врачу и священнику открывается лицо человека, сбросившего социальную маску. “Человек познается в болезнях”, — заявляет Ю. Крелин, и становится страшновато читать о познании человеческого через боль. К чести писателя, ни о ком из лечившихся у него знаменитостей он не сообщает ничего “скандального”, за что ухватилась бы бульварная пресса.
Юлий Крелин известен как автор романов и повестей о медиках. В предисловии Феликс Светов называет писателя “московским чудаком”, сравнивая его с диккенсовскими чудаками. “Книги Крелина похожи на муравейник: врачи, сестры, санитары, больные, их родственники и друзья; невероятные сюжеты, драмы и трагедии, отношения между людьми — и все это в одном здании больницы, для кого-то первом, для кого-то последнем...” Ныне появившаяся книга напоминает муравейник еще больше. “Извивы памяти” — произведение отчасти мемуарно-документальное. Автор попробовал себя в новом жанре, рассказав о “знаменитых” пациентах, которых ему в разные годы довелось лечить: Э. Казакевиче, Ю. Германе, Н. Эйдельмане, А. Тарковском, З. Гердте, Ф. Искандере, Н. Глазкове, Б. Окуджаве, А. Городницком и других, а также о некоторых из своих коллег-медиков. Отсюда в тексте характерные “извивы” — от прихотливости памяти, делающей неожиданные для автора отступления, скачки в сторону…
Хотя большинство героев “Извивов памяти” — писатели, собственно литературных суждений книга не содержит. Только однажды, излагая литературное кредо хирурга, Ю. Крелин сказал: “О литературе я не позволю себе судить. Не смею. Пожалуй, только о том, что мы пережили, как выросли... И то — только что, а не как. <…> Любое дело, в том числе и медицина, не может быть предметом литературы. Предмет литературы — только страсти человеческие, а они вольны рождаться и в деле, и в болезнях, и в любви, и в смерти, и в преступлениях, и, тем более, в борьбе, которая, к сожалению, тоже норовит родиться в любом обломке бытия, рядиться в любую камуфляжную форму. Страсть — предмет изучения, анализа, фиксации, даже коллекционирования.
Поэтому и не подлежит литература ни управлению, ни суду, нет у нее ни прогресса, ни стагнации”.
И еще раз о собственном литературно-медицинском пути: “В медицине есть все. И по медицине поныне бродит призрак. Иные мне советовали выйти на просторы “нормальной” жизни. А зачем? Фолкнер посвятил себя своей Йокнапатофе. Фазиль Искандер все время в своем Чегеме. В моей медицине не видят Йокнапатофу или Чегем не только в силу моей литературной слабости, но и в силу наглости медицины, агрессивно заполняющей все пустоты и пропасти в нашей жизни. Там, где любовь рядом с болезнью и смертью, — любовь не видят”.
В качестве одной из главных во “врачебном свидетельстве” выступает еврейская тема, закономерно стоящая рядом с темой борьбы против тоталитаризма. Гальперин ее также затрагивает: “Из многих черт две, как мне кажется, особенно характерны для еврейского характера: активность и преданность идее, если она овладела ими... И если бы при <...> нынешних демократических принципах не казалось смешным гордиться своим происхождением, то я гордился бы тем, что предки мои принадлежат к благородному Израилю, что я потомок тех мучеников, которые дали миру Бога и нравственность, которые боролись и страдали на всех полях битвы за идею”. Крелин же выводит эту трудную тему с обобщений на индивидуальное: “Человек — отдельная вселенная, а когда обобщают, в душе обязательно возникают смещения оценок. Обобщение — это значит: все буржуи, все коммунисты, все евреи, все кавказцы... А ведь в каждом из нас, в каждой вселенной, много всего намешано: есть туманности, черные дыры, яркие звезды...”.
Книга Э. Гальперина представляет собой “дневник возникающих мыслей и ощущений”, размышления ученого-врача-писателя о наиболее общих вопросах бытия: Боге, Вселенной, природе генов, свободе и необходимости, смысле жизни, этических нормах, сущности врачебной профессии, отношении к миру и самому себе... “Каждое из этих маленьких эссе, — пишет автор, — мое удивление, мое преклонение перед жизнью, мое любопытство, моя радость, мое познание, мое открытие, моя любовь”.
Эссе объединены в тематические разделы: “Дирижер вселенной”, “Вселенная”, “Индивидуальная реализация”… Если бы не было раздела, посвященного врачам и больным, можно было бы подумать, что книга написана философом (видимо, поэтому и НЕхирургические мысли). Рассуждения автора о “Дирижере вселенной” достаточно смелы и эклектичны — ни с одной из известных религий они не совпадают, но и не вполне атеистичны. Скорее приближаются к аристотелизму: “В мозгу тоже должны быть специфические рецепторы. Их наличие проявляется хотя бы в том, что мы можем внушать свою мысль другому человеку и наоборот... во вселенной должен существовать источник, который воздействует специфически на рецепторы нашего мозга. Им может быть “космический разум”, непосредственно воздействующий на процессы нашего мышления. Тогда объяснимы наитие, вдохновение, откровение, передача мысли на расстояние, предвидение, интуиция. И если возможно воздействие “космического разума” на специфические рецепторы мозга, то логично предположить, как и во всем, обратную связь, т.е. наше воздействие на “космический разум”. И не так уж глупо выглядят просьбы, молитвы — как сконцентрированный поток нашей мысли, направленный к “космическому разуму”, и его ответные реакции”. Существование научных доказательств бытия Божия, по мнению Э. Гальперина, ограничило бы свободу развития человека: “...Бог — без доказательства, всегда с сомнением человека в его действительном существовании, всегда с манящей тайной познания является свободным путем совершенствования человека, прикованного к Богу и свободного от него одновременно”. В мыслях о высшем Гальперину вторит Крелин: “Вера зависит от душевного выбора и склонности. Христос мог бы сойти с креста — Бог всемогущ. Но это было бы доказательством. Это уже не вера. Это наука. Наука не дает свободы выбора. Не позволяет! Писателю, журналисту нужна свобода мышления. Писатель должен быть доволен своим трудом (в отличие, например, от ученого) — иначе он ничего “на-гора” выдать не сможет”.
Есть в книге Гальперина и полностью оригинальные догадки, относящиеся к разным сферам жизни: “Человек нравственен в нашем понимании только в отношении своего вида, а других убивает беспощадно. Можно думать, что “нравственность” человека проявляется в том, чтобы не мучить животных, убивать их моментально. Но и при этом человек в основном думает о себе. Например, о моментальной смерти рыб никто не заботится, так как они не тревожат уха человека”.
Или: “Человек не ангел, он телесен. Ему дано великое благо, т.е. он устроен так, что бесконечно борется за свою физическую жизнь, все в нем устроено так, чтобы в самых тяжелых условиях, при самых тяжелых физических повреждениях, болезнях, сохранить жизнь. Но не может не быть оборотной стороны этого блага — трудного умирания. Трудное умирание есть результат возможности выживания при самых тяжелых болезнях. Организм борется до конца. Отними это — и человек будет умирать от малейшего неблагоприятного воздействия. Что лучше? За все надо платить. За возможность выживания — муками постепенного умирания”.
Разумеется, в полной мере судить о профессионалах-хирургах можно лишь побывав на операционном столе… Гораздо приятнее оказывается знакомство с “хирургическими” и “нехирургическими” мыслями, способными обогатить и расширить наше представление о мире.
Ольга Седова