Лариса Борисовна положила ручку, взяла колпачок, лежавший справа, навинтила, положила ручку прямо перед собой, заложила руки за голову, потянулась, выгнулась, как кошка — только вперед, закинув голову и плечи, — потянулась без звука, тихо, потом с силой, а вовсе не безвольно, бросила руки вниз, вдоль тела, почти к самому полу, словно стряхивая с них воду. Может быть, и правда она стряхивала ту воду, которая, пожалуй, слишком заливала что-то нужное и действительно важное в диссертации. Ясная мысль работы была уже исчерпывающе изложена в восьмистраничной журнальной статье, а в капитальном труде своем Лариса обязана дать значительно больше, иначе ее работу в качестве диссертации никто и рассматривать не будет. Лариса оперлась о стул, вроде бы хотела встать, но вновь обмякла, ослабла и растеклась по стулу, по спинке его и сиденью.

Затем повернула голову налево, повернула медленно, нерезко, и ее волосы, хоть и свисали свободно вокруг головы, все-таки не шелохнулись. А она так любила встряхивать волосами, когда не прикрывала их стандартной хирургической шапочкой — в прошлом всегда белой, а теперь то зеленой, то голубой, а то и вновь белой — в зависимости от того, какие привезут в отделение со склада.

У изголовья ее ночного ложа стояли часы, светящиеся четырьмя красными цифрами, из которых по крайней мере одна каждую минуту исчезала, давая место следующим мгновениям. Но когда она бросила на часы взгляд, спокойно, как будто так было всегда и будет вечно, сияли четыре нуля — ноль-ноль часов ноль-ноль минут.

Лариса улыбнулась часам: «Время кончилось. Смешно. Чье? Одно время кончилось — придет другое. Без времени, без минут, без часов, без дней, без годов, без века… Без века, безвекий… Безвекий всегда смотрит. Это, наверное, Бог. Он всегда смотрит, ему веки не нужны, ему и века не нужны. А если б он действительно реально существовал, каково бы было ему?! Нет, веки ему нужны: как же иначе слезу смахивать, чтобы видеть?.. Нужны… А эта диссертация — зачем бы она ему? Не нужна… не нужна…»

Лариса снова взяла список документов, анкет, протоколов, реестрик ее научных работ и прочее, что необходимо подготовить, проверить, сдать в различные инстанции, конторы, кабинеты. Все уже сделано, теперь надо только проверить и окончательно создать «защитительный» диссертационный список. Кошмар, если забудешь какую-нибудь ерундовину, а выяснится все в день защиты. Кошмар!

До защиты осталось совсем мало времени.

«Ноль часов ноль минут. Впрочем, минут уже не ноль. Безвременье кончилось. Грядет время диссертации».

Лариса усмехнулась, повернулась к телефону, сняла трубку, набрала номер отделения.

— Добрый вечер. Это Лариса Борисовна. С кем я говорю?

— Добрая ночь, Лариса Борисовна. Симонов. У нас все в порядке.

— Андрей Евгеньевич? Да, пожалуй, ночь не вечер. Как Кочнева, Андрей?

— Нормально. Температура ниже. Одышка меньше. Живот спокойный.

— А Полупанов?

— Да все так же. Ничего хорошего. Я ничего и не делаю нового. Что ж там делать?

— Верно. Ни-че-го! Ну ладно, стало быть, ничего не произошло особенного?

— Все, как говорится, о'кей.

— Я вас не разбудила?

— Нет, конечно. А если и разбудили? Разве б я сказал такое начальству?

У обеих трубок пробулькал деланный смех. Острота тем самым была утверждена как удачная и правомочная.

Лариса встала, расстегнула кофточку, сняла, расстегнув, юбку, уронила на пол, вышла из юбочного круга, посмотрела на него сверху, не сразу, но нагнулась, подняла и положила на стул. После ванной она, уже в халате, полистала вновь свои бумажки и сложила их в папку.

Потом подошла к окну и посмотрела на машину. Снега было немного. Это хорошо: машину не занесло. А когда она уедет около семи утра, дворники расчистят это место, и вечером опять будет куда поставить машину.

Как-то они ей сказали, что по чьему-то постановлению, каждый владелец машины должен сам отгребать снег от своей движимости на полтора метра вокруг. Но, узнав, что Лариса Борисовна хирург, переменили тон. С тех пор площадка эта всегда чистая.

Удачная профессия.

Правда, если б они знали, что настоящий владелец, истинный владелец не она, а ее муж — физик, возможно, и не были бы столь любезны. И действительно, какая от них, от физиков, польза?

Стас, Станислав Романович, к машине сейчас не прикасался и знать ее не хотел. Когда-то его лишили прав за выпивку, которая законно несовместима с вождением машины. С тех пор он решительно отказался от этих автомобильных радостей и даже не пытался восстановить свои права на вождение.

— Я не хочу дополнительных ограничений в моей жизни, — говорил он. — Хочу — пью, хочу — курю, никому не мешаю. А так я всю жизнь нарушитель за пазухой. Хочу быть свободным, и потому имущество мое — враг мой. Чем больше человек имеет, в том числе и власти, пусть даже над тобой, женщина, и над машиной, тем меньше у него свободы воли, тем больше ограничений. И, желая всеобщей справедливости, он, то есть я в данном случае, будет стремиться уравнять с собой всех зависимых от него, в данном случае тебя то есть. Тяга к справедливости и равенству. Так что сама катайся. Я для машины пальцем о палец не ударю. Да, мне нравится пить, и я буду пить. А ты катайся, возись с этой лошадью, игрушкой, дополнительной нагрузкой. Мне нужно побольше удовольствий и поменьше обязательств.

Такой разговор состоялся у них в самый разгар работы над диссертацией. В общем, давно, но и не так давно. Лариса перевела тогда речь с машины на выпивку. Только это было бесплодно, тяжело и к сближению точек зрения не привело. Станислав, как всегда, заболтал мысль в философских положениях, остротах, никчемных обобщениях.

— Я понимаю, тебе тяжело, но нечего заводить дурацкий разговор о вредности. Вредно все. Яйца есть тоже вредно — ты же ешь. Оставим лучше… Я снял с себя руководство домом — ты у меня начальник, ты и командуй. Но в одном права: питье плохо тем, что окружающим тяжко. И я стараюсь уменьшить эту тяжесть, стараюсь, чтоб было менее тяжело.

— Тяжело? Не-вы-но-си-мо! Да в конце концов я тебя не вижу, не знаю: пьяный ты несносен, невозможен, ты — это не ты, а мерзостный фантом. Тебя практически нет в моей жизни. Ты сильный человек, питье же — всего лишь человеческая слабость.

— Всего лишь! Ну и пусть слабость! Человек и создается слабостями. Все наши радости — производное, функция наших слабостей. У животного слабостей нет.

— Вот и ты доводишь себя до состояния, когда слабостей твоих уже не видно.

— Полна противоречий! И это она, кто «некогда меня встречала свободного» свободною любовью.

— Не ерничай! Суесловя, ты вовсе слабостей своих не чувствуешь.

— Чувствую, дорогая, чувствую. Оттого и маюсь. А когда человек не мается, он не человек, он только ест, пьет, двигается, да и поступки совершает в основном двигательные.

— Я знаю, говорить ты умеешь!

— И эта женщина меня свободного… Да я просто за слабости. Надо потакать человеческим слабостям. Когда же делаешь все правильно, то способствуешь только тому, что необходимо, целесообразно. Люди тогда — пусть и не животные, но машины, без слабостей, они — компьютеры. Нет печалей — нет и очарованности.

— Стасик, милый, я тебя прошу, побудь хоть когда-то со мной. Колька тебя еще видит, утром общаетесь, у меня же только воспоминания юности… Да еще ночные встречи, когда я тебя все-таки вижу, но ты полумертвый, бездвижный. Лишь иногда прорвешься к тебе — и опять… Порой так хочется сделать что-нибудь назло тебе… ударить, что ли, пока ты не в состоянии ответить. Ударить и душу облегчить.

— Ох, женщина, ты забыла, по-моему, все, что было в эпоху свободной любви и совместных радостей. На работе, например, если вдруг начинаешь замечать, что хочешь сделать «назло» или «из принципа», надо увольняться. Поняла? Что ты диктуешь мне? Что ты знаешь?! Хочешь ударить назло — бей. Когда захочешь — бей, обязательно бей. Не хочешь руководить — бей. Но вообще-то давай уволимся.

— Дурак ты, Станислав. Чтоб из-за водки я забыла, выкинула из жизни все прошлое?! Ты помнишь, как я целые сутки летела к тебе? Сначала самолеты не шли, потом шли, но я не попала, а уже сообщила тебе, что вылетаю. Ты всю ночь сидел, ждал. Когда я не появилась последним рейсом, кинулся в аэропорт. А меня все нет. А я на другом конце маршрута носилась по другому аэропорту. И лишь через сутки прилетела, и ты, бледный, с губами белыми, орал на меня. Я, конечно, была виновата — не надо было звонить, и ты орал, говорил, что я сволочь безответственная. А я видела: любишь. И заходилась, глядя на твои белые губы, и сквозь брань твою слышала, слушала мелодию: «Любит!» И мне хотелось, чтоб ты меня ударил… Как ты был красив, сладкоречив, прекрасен…

— Женщина, по-моему, ты вспомнила уже все, что было и до реставрации Бурбонов…

— Шут! И ты хочешь, чтоб я зачеркнула все это сама, своими силами, руками, головой?! Из-за чего? Из-за водки? Чтоб она была сильней моих человеческих слабостей? Да чего ж я стою тогда? Увольняй! Я почему о водке говорю: не вижу твоих человеческих слабостей. Покажи мне твои человеческие слабости. Ты работаешь, ничего не скажу, пишешь что-то, считаешь, бормочешь, стучишь на машинке, но это все утром. Утром ты человек, творец, может быть. Ну, а мне утром надо на работу, в больницу, утром мы — машины. А вот вечером, когда я расслабилась, очеловечилась и вся наполнена слабостями, твоих слабостей к этому времени уже не нахожу…

Таков был тот дурацкий разговор за ужином, в один из светлых вечеров, когда Станислав был вполне, выражаясь нынешним языком, коммуникабелен. Но, очевидно, не чувствуя себя абсолютно правым, прикрывал смущение скоморошьими речами. Они ели сыр с чесноком, и Стас стал объяснять, почему ему не нравится чеснок. Начал подводить очередную теоретическую базу под свои вкусы, желания и неприязни. С той же нагло-виноватой усмешечкой он стал рассказывать, как недавно в одной статье прочел, что сегодняшняя любовь к пище с острым запахом — это атавистическое пристрастие к тухлятинке, к тухлой еде, обычное у наших древних предков — гоминидов, еще получеловеков. Отказываясь от резкого запаха еды, человек-де просто старается уйти подальше от своего прошлого дикарства. Но это ерничанье было лишь остатком былого обаяния Станислава. Лариса закурила и осторожно смахнула из угла глаза слезу.

Потом разговор опять перешел на машину. Стас сказал, что он в эти игрушки больше не играет, снова пожелал ей счастливо кататься. И было ясно, что сам он, как и сказал, для этой никчемной безделицы пальцем о палец не ударит, разве что деньгами будет способствовать этому ее идиотскому счастью рулить на дорогах, от дома до работы. От магазина к магазину.

Катайся! Деньги! Легко говорить. Машина подошла к критическому возрасту, пришел ее срок, надо менять, а как купишь без него? Деньги он даст, но этого мало. Записи на машину давно не было. Когда-то можно было записаться, стать в очередь. Давали тебе номер, и жди себе два года, три, десять, неважно, сколько времени, — придет оно. Сейчас же запись объявляется редко и неожиданно. А на работе в год на всех медиков дали только три машины.

Собственно, потому-то она и вспомнила тот разговор о пьянстве, аэропортах и слабостях человеческих. Все дело в машине. Не в диссертации забота и загвоздка…

Лариса стояла в своем кабинете после операции, стаскивая операционную робу, но все еще оставаясь там, у стола. Иногда уходишь после операции и все неизрасходованные силы отдаются болтовне, чаю, предвкушению радостей или печалей, предуготованных сегодняшней, будущей жизнью или еще более далекой. Или что-то хочешь, о чем-то думаешь или чему-то радуешься, что-то кручинит тебя. А иногда вспоминаешь оконченную операцию, проигрываешь внутри себя все заново: достаточно ли надежно получилось. Конечно, не бывает такого, чтоб недоделал, но степень надежности нередко вызывает сомнение. Ведь снова не полезешь в живот. Все! Зашито. Захлопнута коробочка.

И сегодня Лариса не была уверена в надежности и думала: есть ли ошибка, а если есть, то ее ли это ошибка, ткани ли такие, руки ли не так стали ходить?

Сняла пижаму, надела юбку, натянула свитер, взялась за халат.

Раздался звонок.

— Лариса Борисовна, здравствуйте. Приветствует вас Визиров, из райисполкома.

— Здравствуйте. Я слушаю вас.

— Вы меня не помните?

— Вы уж простите…

— Вам еще звонил двоюродный брат ваш, Григорий Яковлевич. Вспомнили?

— Не припомню. Но это неважно. Вы больны?

— У вас лежала бабушка моей жены.

— А сейчас что? У нас?..

— Нет. Сейчас она дома.

— Что, плохо? Что с ней?

— Все хорошо. Я хотел сказать спасибо. Не вспомнили?

— Нет. Извините. Память плохая стала. Постарела, наверное.

— Как же так? Гриша вам столько раз звонил. Я приходил, из райисполкома.

— А давно?

— Полгода уже.

— О-о! За это время столько воды утекло. Ну, раз все в порядке, я рада. Передайте привет бабушке, больной нашей. Спасибо, что не забыли…

— Как же вы не помните? Из исполкома… Гриша звонил… Она лежала с переломом бедра, непроходимость у нее началась…

— Конечно! На животе рубец от старой операции. Худая. Черная, с сединой? В восьмой палате у окна налево?..

— Да, да!..

— После капельницы лучше стало: я даже думала, от операции убережемся. Думала, обойдется.

— Ну!

— Так и говорили бы: перелом, непроходимость, а то — исполком, Гриша. Перелом помню, как не помнить… И непроходимость — спаечная.

— Ну, слава Богу! Лариса Борисовна, совершенно конфиденциально, и, пожалуйста, никому не рассказывайте. В субботу на пустыре против райисполкома будет запись на машины.

— Объявят?

— Да вы что! Нигде ничего объявлять не будут.

— А как же люди узнают?

— Не волнуйтесь. Кому интересно — звонят, выясняют, а в пятницу мы им скажем.

— Что же мне делать?

— К сожалению, записать я вас не могу, но хирургов, которые оперируют наших близких, мы не забываем. Я думаю, что со вторника надо там занять очередь.

— Как же занимать, когда никто не знает?

— Не знает! Вы-то уже знаете.

— Очередь будет из одних хирургов?

— Нам и нашим близким нужны не только хирурги. Теплые, благодарные отношения между людьми — вещь частая, нередкая. Люди всегда помогают друг другу. К сожалению, мне не удалось помочь вам записаться на машину через райздрав. Пытался.

— Спасибо. Большое вам спасибо. А как это будет технически? Как это все делается?

— Придут люди и организуют очередь. В порядке «живой» очереди.

— А много будет машин?

— Этого нам не сказали.

— А у кого записываться? Там будет кто-нибудь?

— Наверняка. Есть же природные организаторы.

— Значит, надо записаться в список и можно уехать?

— Лариса Борисовна! Вы как ребенок. Как это уехать? Вычеркнут из очереди! Кто-то должен быть все время. Все четыре дня. Поочередно: вы, муж, еще кто-нибудь.

— Муж! Муж на машине не ездит.

— Он же ездил?

— Отобрали права.

— Пьяный был?

— Может, не очень, но было.

— Сколько времени прошло? Можно попытаться помочь ему. Там есть связи.

— Да не хочет он. Очередь! И так деньги его. Не на мои же доходы машину покупать. Кто деньги дает, кто руль держит, а кому — в очереди стоять. Вернее, тому и стоять. Ну да ладно, спасибо. Значит, надо брать отпуск за свой счет на эти дни?

— Не знаю, Лариса Борисовна, но больше я ничем помочь не могу.

— О чем вы говорите?! Спасибо и на этом. Да еще какое спасибо!

«Ничто так не способствует самоутверждению, как возможность помогать, — подумала Лариса. — Сразу чувствуешь себя человеком. От доброты лучше всего дающему. Поможешь другому, полюбишь другого, и стало быть, и себя. А потом, глядишь, и он тебе помог. Или вот сестру на работе за недоделку, даже пусть не сестру, пусть доктора, да кого угодно обругаешь — и вроде квиты. Он не сделал — ты отругал. А промолчишь — и он должник твой. Да и вообще… Люди чаще всего ругают что-то в ком-то, подозревают в ком-то что-то сознательно плохое, ища, вымучивая, изживая, а то и усиливая свои собственные скрытые или явные пороки, недостатки, слабости, и всегда люди чаще думают, говорят, ругают то, что сами ощущают, делают, могут сделать. Про незнакомое лишь слушают и даже не ругают. Впрочем, ругают тоже. Совсем запуталась… — Лариса думала с благодарностью и о себе и об этом благодетеле. — Люди и должны поддерживать друг друга…»

И наступил день. Лариса приехала в указанное место.

Слева, чуть поодаль, стоял дом с колоннами, построенный, наверное, в конце сороковых годов, — райисполком. Когда-то это был горисполком, но теперь бывший город слился с Москвой, поглощен ею. Перед Ларисой лежал пустырь. За пустырем — новый дом, длинный, подъездов на пятнадцать. Чуть дальше — еще строение, тоже дом жилой. Еще дальше — стройка. На пустыре одиноко стоял какой-то маленький домик, похожий на закрытую беседку. Хорошо, что дело к весне идет, солнца все больше и больше, а то ведь и замерзнуть можно. От домика уже тянулась очередь человек в триста. Лариса решила пройти к началу и все разузнать, но предварительно выяснить, кто же со списком, и записаться. А уж там видно будет. Записалась. Замкнула собой эту чреду людей. Сразу пойти на рекогносцировку ей не удалось. Очереди имеют свои законы: нужно дождаться следующего, определиться и зафиксировать свое место живым человеком, а не только мертвым номером, списком на все терпящей бумаге.

«Не похоже, чтоб большинство хирурги. — Лариса оглядывала своих соседей на ближайшие несколько суток. — Публика вполне респектабельная… В основном мы все в какой-то степени мещане. В основном о вещах думаем, о своем заботимся, машину приехали приобретать. Странное дело: мещанин — это ведь тот, кто не торопится, боится быстрых перемен, жаждет устойчивости, покоя, опасается новаций, да, да, не торопится. А тут машина! Может, все-таки торопится? А? Кто ж его знает. Мещанин ни с чем не борется. Но ведь если борешься с кем-то, с чем-то, идешь супротив чьей-то мысли, это уже не собственная позиция, а просто античья-то позиция. Нет личностной самостоятельности».

Эти сомнительные — Лариса понимала — да и не очень стройные, резонерски самодовольные мысли были прерваны еще одним подъехавшим, также, очевидно, будущим очередником.

Сколько ж их, узнавших еще неизвестное! Несть им числа.

У домика сбились в группку несколько энергичных молодых людей, так сказать, оргкомитет. Они-то и решали все вопросы.

— Я думаю, товарищи, чтоб проще следить за очередью, за порядком, разобьемся на сотни.

— Точнее?

— У каждой сотни — свой организатор. Он следит за порядком, проверяет, держит список. Наделен не державной, но общественной властью.

— Это правильно. Чтоб очередь не расползалась. Чтоб не занимали место и не уходили невесть куда. Чтоб все постоянно на виду были.

— Разумеется. У сотенного списочек, и он с помощниками — их тоже выберем — время от времени неожиданно будем проверять.

— Правильно. Скоропостижно.

«Вот этот врач», — решила Лариса, прислушавшись к речам отцов — пионеров очереди.

— Если кого-то не оказалось на месте, вычеркиваем. Все дружно одобрили.

— Значит, есаулы будут… — не выдержала Лариса. Никто не отреагировал на ее неуместный, разумеется, юмор.

Лариса подумала о Стасе. Он бы, конечно, что-нибудь ввернул. Вспомнил бы, как принято у их поколения, Остапа Бендера, вернее, его родителей — Ильфа и Петрова. Может, вспомнил бы митинг, посвященный открытию в городе первой трамвайной линии. Стас оценил бы Ларисину реплику: «В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа». Это в ответ на речь одного из отцов города: «Трамвай построить — это вам не ешака купить». Действительно, слова Ларисы были сродни одинокому смеху Остапа.

Никто не отреагировал. То ли не обратили внимания, не расслышали, то ли не до юмора им было в столь ответственный момент.

— Вычеркиваем обязательно. — Этот «отец» очереди посуровел, все-таки расслышал, наверное, неуместную реплику неизвестно откуда свалившейся на них женщины. — Значит, так: считаем, и первая сотня сразу же выбирает своего сотенного, затем переходим к следующей группе, сотне. Так? Так. И так далее.

Оргкомитет, инициативная комиссия — как их еще можно назвать? — со списком в руках пошла считать своих людей, так сказать, по головам. Отсчитали сотню — собрание, выборы. И дальше.

Лариса попала в четвертую сотню. Однако уже вечером, при повторном пересчете, недосчитавшись многих, провели быстрое перераспределение, и Лариса оказалась в третьей.

«Хорунжий» их стаи понравился ей. Это был относительно молодой, энергичный человек, работавший где-то в институте научным сотрудником, мужик явно технического склада. Ходил он вокруг своих людей походкой ковбоя из американских вестернов, но когда Лариса впоследствии увидела его в стороне от руководимого им общества, и походка и осанка стали иными. Разве что он немного по-журавлиному выкидывал вперед ноги, перенося свой торс, но уже не покачивал ни широкими плечами, ни узкими бедрами, не сгибал руки в локтях. Здесь, во главе своей стаи, и в обычной жизни он ходил по-разному. Но сравнительный этот анализ Лариса смогла произвести лишь потом, днем-двумя позже.

Вначале был список, бумага. Очередь была потом. Никто не знал, какие ждут их коллизии, и потому на всякий случай не расспрашивали друг друга ни о работе, ни о профессии, ни об общественном положении.

Наступил вечер, и пока совершенно неясно было, как им жить дальше.

Было темно. Топтались люди. Снег интенсивно таял, бежали ручейки, которые могли бы воскресить у этих людей спокойные радости детства, но, к сожалению, никто не наслаждался гонками корабликов в талых потоках. Все находились в предвкушении иных радостей.

Свет прожекторов со стройки падал на домик, который был началом и духовным центром очереди, а от домика черная тень тянулась на чуть уже осевший снег где он не был затоптан, и на серое месиво, которое уже натоптали люди. Месиво становилось чернее тени на еще не исхоженном, девственном снегу. Окна нового дома светились разноцветными огнями люстр, ламп и опять ставших модными абажуров. На улице, возле исполкома, стояли фонари с ртутными, а может, и не ртутными, может, правильнее их называть люминесцентными лампами — все эти прилагательные не имели для Ларисы никакого смыслового наполнения, а были просто застрявшими в голове звуками, словами. Фонари ярко светили у тротуара, придавая мертвящий оттенок лицам людей, и не излучали почти никакого рассеянного света — как звезды на небе, которые ярко сверкают, но разглядеть что-нибудь не помогают. Как физические тела иль как моральные, душевные звездоединицы, они, звезды, сверкают лишь для того, чтобы хорошо видели их, чтобы обозначить себя в этом мире, а света не дают. И у Ларисы на душе стало холодно от этих фонарей. Как водитель она их тоже не любила, эти лампы.

Лариса справилась с тягостным ознобом, включив в машине печку. Обогревшись, вышла к еще зыбкой очереди.

Недалеко, в той же сотне, оказалась женщина из их дома, соседка. Тамара Васильевна знала Ларису и по больнице, где лежал и оперировался кто-то из ее родственников. В этой необычной и долгой очереди знакомая женщина была просто подарком судьбы. Они тотчас наладили контакт и старались держаться поближе друг к другу. По крайней мере не хотели расставаться, делали все, чтобы по возможности быть вместе. Они угнездились в машине, развернувшись лицом к очереди на случай какой-то срочной надобности — проверки, например, которая быстро бы потребовала их на арену основных событий.

Дамы уже обсудили все, что можно было обсудить. И кинофильмы, и спектакли, артистов, книги… И естественно, прежде всего вспомнили о бывшем Ларисином больном, лечение которого в основном и послужило поводом их тогдашнего знакомства, сегодняшней дружбы и сиюминутного, нынешнего разговора. К сожалению, общих знакомых не было. Они сидели в тепле, в машине, много рассказывали друг другу, расспрашивали, не таились и, как это часто бывает в очереди на улице, в холоде, говорили иногда с излишней откровенностью. Лариса рассказала и про диссертацию, и про целый ряд бед из разных сфер своего бытия, что, наверное, было напрасным с точки зрения сдержанного интеллигента. Но ведь и ситуация была крайне необычной.

Около двенадцати подошел к машине их вожак:

— Ну что, девочки, хорошо стоим?

— Хорошо сидим.

— Да, вы-то сидите. Если б можно было машины поближе поставить, почти все б так расселись. Оперативненько было б.

— Хорошо, что они это место выбрали. Удобное: ни прохожих, ни транспорта — никому не мешаем.

Теперь они познакомились поближе. Звали его Валерием Семеновичем. В машине он не выглядел столь деловым, энергичным, суровым, и Лариса помягчела к нему. Она считала, что люди действия, действующие и умеющие действовать, энергичные, иногда бывают опасны. Во всяком случае, с ними надо быть настороже: у них часто действие предваряет мысль. Умение действовать, считала она, уменьшает внутреннюю потребность, необходимость да и возможность подумать. Дело, дело, дело! А когда думать? Тем и опасны энергичные люди. Но сейчас, в машине, Лариса в нем такой уж энергии и деловитости не увидела. Пожалуй, даже излишне мягок для той роли, которая пала на него, которую принял он на себя.

Валерий Семенович тоже, оказывается, на неделю взял отпуск за свой счет, потому что машина для него крайне необходимая вещь: во-первых, он с детства их любит, во-вторых, в институте с ними работает. Наконец, это удобно, да и разъездов по городу много. Но главный его аргумент, мотивировка, главный резон — любовь к машине. Об этом он говорил долго и громко.

Может, действительно это и есть главное? Всегда главное?

— Вы сами с ней возитесь? — Лариса, очевидно, уже кокетничала: ведь все и так было ясно.

— Я ж люблю ее. Естественно, сам, Лариса Нарциссовна.

— Борисовна.

— Не мелочитесь. А если отбросить и Нарцисса и Бориса?

— Думаю, греха не будет.

— Это как раз неизвестно. — Все улыбнулись. — А вы, Лариса, давно ездите на машине?

— Года четыре.

— У вас первая?

— Первая. Пора менять.

— Пора, пора. Хорошо освоились с ней?

— По-моему, ничего.

— А с правилами?

— Совсем хорошо. Я, знаете ли, как это свойственно некоторой части интеллигенции, немного расхристанного поведения…

— Но не мышления?

— Стараюсь. Не очень-то я верила в разумность и необходимость различных правил, инструкций, уложений, кроме главных, разумеется. А тут вдруг села в машину и впервые увидела, что правила все разумны, что соблюдать их необходимо, что они впрямую помогают безопасности людской, охраняют жизнь твою и всех вокруг…

— Так человек стал конформистом, — включилась в беседу Тамара Васильевна.

— Да. И что? Машина, конечно, повышает разумную законопослушность…

— И, может быть, даже способствует правовому самосознанию. Мы же очень безграмотны в этой области. — Лариса сказала это в ернической тональности Стаса и усмехнулась.

— Не обобщайте, Валерий. — Тамара старательно поддерживала беседу. — Вещи твои — враги твои. Так ведь сказано?

— Что ж вы тогда, Тамарочка, в очередь прискакали? Да еще так оперативно, с самого начала?

— И я становлюсь конформисткой. Уход от молодости. Конечно, если денег поднабрали. Неизвестно только, что сначала: конформизм или машина? — И Тамара вышла погулять, размяться.

Разговор продолжался в русле, проложенном Тамарой.

— Уход от молодости все же не вещами, не деньгами, не конформизмом определяется.

— Составные части. Не скажите, Валерий Семенович…

— Не думаю, чтоб я был много старше вас.

— Возраст определяется качеством организма, а не количеством прожитых дней. — Ларисе-то как раз казалось наоборот: с ее точки зрения, он был явно моложе. — Но зачем об этом? Все составные части, Валерий.

— Мне же кажется, что с возрастом уменьшаются не возможности, а потребности. Так сказать, могу, но не хочу.

Лариса засмеялась:

— А я уверена, что с возрастом появляется ощущение постоянных повторов: было, было и это было. А? Повторы, повторы…

— Так потому и не хочется!

— Вы философ! — Лариса рассмеялась. — Скажите лучше, как прожить нам эти дни? Ведь сдохнем так.

— Знаете что, езжайте-ка вы со своей подружкой на часок домой. Умойтесь, поешьте, нам привезите что-нибудь.

— Видите, блат уже действует.

— Иначе не проживешь. Слава Богу, существует он. Вы машину на свое имя хотите записать?

— Да. Эта была на мужа, так что ему сейчас уже не дадут.

— В очереди сами будете стоять или с подменой?

— Сама. Мужа на это не подвигнешь.

— Лично меня это радует.

— Так я поеду?

— Но не больше часа, мало ли что.

— Договорились. Что привезти? Кофе, чай?

— Лично я предпочитаю кофе.

— Что это вы так уважительно со своим «лично я»?

— Начальник потому что, наверное.

— Большой?

— Не очень. Но какой-никакой, а кто-то мне подчиняется.

Через час Лариса вернулась с бутербродами и кофе.

Утром она должна будет прокатиться по магазинам, если нынешний временный ее начальник, временщик, разрешит: дома ничего не было, а маме трудно. Если она сама не поедет, то в доме нечего станет есть.

Около четырех часов ночи опять была проверка. Практически никто не выбыл, и очередь не укоротилась. Но как бы она ни уменьшалась, из сотни своей Лариса уже не выйдет. На эти дни судьба связала их крепко: очередь — это тоже общность людей, объединенных одной целью, одной задачей и пытающихся достигнуть своей цели одним и тем же методом, одними и теми же средствами. Люди стояли, прохаживались, разговаривали, сидели в своих машинах, ходили друг к другу в гости — в машины.

К утру они уже многое знали друг о друге, по крайней мере кто и где работает. Выяснение остальных деталей было впереди.

Около шести часов в машину к Ларисе пришел мужчина лет под сорок. Соседка и напарница, а сейчас наперсница Ларисы, кинорежиссер Тамара Васильевна спала на заднем сиденье.

— Здравствуйте, Лариса Нарциссовна… — Борисовна…

— Простите, но Валера мне так сказал… Можно мне посмотреть, как и что устроено в вашей машине? У мужчин смотреть неудобно: неудобно, что я совсем ничего не знаю. А потом, у женщины должно быть поаккуратней. У вас есть какие-нибудь приспособления? Дополнительные? Сами что-нибудь в машине делали?

Лариса от внезапного раздражения, может, от усталости, от бездельного существования, от отсутствия надежной, реально достижимой цели была не очень любезна.

— Да все у меня, как у всех. Ничего я не делала, а аккуратность — только на работе и в одежде.

— Вижу, вижу. А вот этот короб у рычага перевода скоростей у всех разве?

— Это купила. В магазине продается.

— Вижу, вижу. А чехол на руль где купили?

— Не помню уже. Да он старый. Видите?

— Вижу, вижу.

Отсутствие любезности сыграло роль: посетитель, сказав еще несколько раз «вижу, вижу», опять канул в толпу.

Штаб очереди, оргкомитет, отцы общества, когда собирались вместе, выглядели уже совсем внушительно — одних «сотников» было человек пятнадцать.

Утром, около девяти, они вновь объявили перекличку. Несколько человек выбыло из второй сотни, и Лариса чуть продвинулась вперед. Может, люди решили сбегать на работу — отметиться, или сообщить, или просто предупредить. Впрочем, не исключено, что кто-то и не выдержал, отказался от идеи автособственничества.

Лариса из автомата позвонила в отделение: «пожара» нет, сказали ей, все более или менее благополучно.

— Нарциссовна…

— Борисовна.

— Аминь. И прекрасно. Все равно. Съездили б вы еще разок. В течение часа проверки не будет, ручаюсь. Купили б что-нибудь похарчиться. Возьмите деньги.

— Деньги у меня есть. Боюсь только.

— Гарантию даю. Даже если в очереди стихийно возникнет такая мысль, я протяну до вашего приезда.

Ларисе и самой это было нужно: и по магазинам поездить, еды поискать, и продуктовый заказ от Стасовой работы сегодня надо было получить.

Тамара Васильевна поехала с ней.

В ближайшем гастрономе они быстро пробежали по отделам, выбрали, что им было нужно из того, что есть, разошлись — одна к продавцу, другая в кассу. В отделы, где было много народа, они даже не заходили, обошлись, так сказать, минимумом.

Затем были определены и распределены задачи: Ларисе — сварить кофе и наполнить им термосы, Тамаре — приготовить бутерброды и разделать курицу. Дочь, придя из школы, изжарит ее к следующему набегу двух гипотетических владелиц новых автомобилей. В магазине ни о чем не разговаривали — было не до этого. Лариса решила еще заскочить в мясной отдел — купить что-нибудь для дома. Около морозильного желоба для продуктов толпились люди и смотрели на дверь отдела, откуда должны были вынести мясо.

Удалось и им дождаться.

В подъезде Лариса выгребла из забитого почтового ящика газеты, журналы, письма. Все было Стасу, но он за такой малостью спускаться, конечно, не стал.

Дверь в комнату Стаса была закрыта: уже работал, сейчас к нему лучше не соваться. Он, наверное, весь ушел в рисование своих закорючек: интегралов, логарифмов — кто их знает, как они называются. Самое сложное слово из этой области, оставшееся в ее голове еще со школьной поры, — «логарифм», а уж слово «интеграл» запало в нее позже, когда соклассники, задурманенные малопонятными терминами, пошли в технические институты и гордо понесли в старую компанию все вновь узнанное. Она в долгу не оставалась и сыпала своими, не менее дикими для чужого уха медицинскими заклинаниями. Ведь, чуть научившись чему-то, так приятно поражать непосвященных. А вот Стас, который постоянно занимался этой интегрально-дифференциальной чепухой, всегда щадил ее мозг и уши: в их обиходе не было профессиональных, заумных, узкоспециальных, поражающих слух и воображение разговоров, неведомых слов, кроме прочно вошедших в его жизнь из математики выражений и оборотов: «инвариантно», «по определению», «договоримся о терминах», «экстраполировать» и других, ныне обычных в речах образованного человечества. Стас достаточно образован и интеллигентен, чтобы разговаривать не на птичьем языке профессионалов. Впрочем, она-то и сама нередко грешила сугубо специфическими, то есть патогномоничными, как выражаются медики, изысками врачебного воляпюка.

Короче, Станислав рисовал закорючки, мама мыла посуду, Коля был в школе — все при своих делах.

— Ларисонька! Это ж невозможно. Ты ж совсем подорвешь свое здоровье!

— Мне из больницы не звонили?

— Нет, никто.

— Коля в школе?

— Все в порядке, Ларисонька.

— Мамочка, поставь чайник — я пока в больницу позвоню… Владимир Никитич? Здравствуйте, Володя… Да, я. Что там у вас происходит? Все в порядке?.. Мне бы не хотелось эти несколько дней появляться в отделении… Правда, я в отпуске, но мало ли?.. Вожжина? А что у нее? Ее же можно было выписывать уже… И большая температура?.. Когда случилось?.. Ну, это еще ничего. Отека сбоку нет? Как складка пальцами берется? Ну, это бог с ней. Я постараюсь все-таки выбраться к вам. Но сейчас, в общем, не пожар, да? Не горит, да? Сделайте все анализы… И биохимию обязательно, не забудьте. Ерунда. Смотрите правде в глаза — это выгодней. Ну зачем искать в сердце, в легких, успокаивать себя да время тратить, когда у нее полно оснований все штучки получить от живота… Осложнения всегда лучше и выгоднее искать в месте операции, они там чаще бывают. Ладно, Володя… Я позвоню еще. Кто дежурит сегодня?.. Ладно.

Лариса снова ворвалась на кухню. Чайник уже кипел. Затарахтела мельница. Одну порцию кофе намолола. Еще. Еще порцию. Затем залила кофе кипятком и поставила на огонь. Потом провела серьезное обследование холодильника, запасов семьи. Выяснила нужды.

— Мамочка, купи сметаны.

— Хорошо, куплю. И еще творог куплю.

— Хорошо, хорошо, но главное — сметану.

— Творог тебе тоже пригодится.

— Конечно, конечно. Но главное — обязательно купи сметану.

— Сметану куплю, сметана есть, а вот творог хороший не всегда.

— Мама, я ж тебе говорю, когда пойдешь, сметану купи обязательно. Слышишь?!

— Что ж ты кричишь сразу? Я ведь только говорю, что творог тоже нужен, и все.

— Я и сама знаю, что нужно, но сметана просто необходима. Почему я не могу сказать, что мне нужно, почему ты всегда обязательно предлагаешь другое?

— А разве тебе творог не нужен? Я ведь не против сметаны.

В кухню вошел Станислав Романович.

— Недолго длился наш покой! Вновь слышу веселия глас.

Он снял очки, протер их и водрузил на голову — не на глаза, не на лоб, а на темя, откуда они довольно быстро соскользнули по гладкой поверхности вниз и привычно оседлали нос, прикрыв глаза чуть затемненными стеклами. Эти очковые пассажи несколько умерили разгорающееся пламя на кухне.

Лариса уже наливала кофе в термосы.

— Рисуешь все?

— Рисовал, пока не затархтела твоя кофейная техника.

— Мешает?

— Нет. Наоборот. Я стал интенсивно, продуктивно и абстрактно думать об окружающей конкретике.

— И каков практический выход продукта?

— Решил, что сдержанность, отсутствие вспыльчивости, внутренняя бесконфликтность и будут прежде всего главными проявлениями, лучшими показателями ума.

— Чем упрекать, приложил бы лучше и свои усилия. Это ж не на один день.

— Я тебя предупреждал: ни ради движимости, ни ради недвижимости утруждать свои пальцы лишними ударами друг о друга не стану.

— Ты говоришь, как представитель иной, более развитой цивилизации: понять тебя я не могу, а допустить, что это глупость, не смею.

— Уже слышу разумные речи. Объясняю: вещи ограничивают свободу. Чем терзаться, изыскивая пути наилучшего употребления имущества, лучше получать радость, наблюдая, как и что у других. Ради вещей — никаких лишних трудов.

— Да не ради вещей! Ради удобства и удовольствия. Сам же ездить будешь. Тебя ж возить придется.

— Можно и на такси.

— На такси! Да ладно, что там машина!.. Ты работаешь дома: пишешь, считаешь, думаешь, лежишь, пьешь…

— Дома? Пью? Редко.

— Тем более. Дома ты же можешь проявить себя хозяином, вождем семьи…

— Нет, нет! Вы, женщины, берете все в свои руки. Вы и у станков, и в поле, и в самолете, и даже в хирургии, что уж совсем напрасно, по-моему. Вы загоняете нас в подполье… Я согласен… Берите, забирайте свою эмансипацию и лидируйте на здоровье…

— Ты? В подполье? Ты на тахте.

— Да. Но работаю. Зарабатываю тебе, вам, всем… деньги. Вот и берите… Берите деньги, берите душу, берите тахту, постель, бумаги… Берите в полон, я подчиняюсь… Но тело и время оставьте мне.

— Душа и деньги!..

— Ну, не точно. Даже на работе я не могу позволить себе решать те задачи, которые хочу, а только те, которые необходимо. Поэтому дома определяй задачи ты. Но оставь мне мое тело и время, пожалуйста.

— А я на работе что? Оперирую что хочу или что надо?

— Ты, во-первых, начальник: многое решаешь сама, тебе привычно. Во-вторых, в-главных, ты вурдалак, ты вампир, ты от любой операции получаешь радость и удовольствие, поэтому продолжай и дома — командуй.

— Ну ладно. Давай прекратим споры. Прекратим. Не время. Делай что хочешь. Иди работай.

— Молодец. Командуешь. Получается. Но теперь я должен обрести душевный покой, сначала прийти в себя. Споры всегда уводят мозги в сторону от продуктивного мышления.

— Хватит, хватит, прекратили. И стань на голову.

— Так и сделаю. Постою, подумаю.

— Подумай, подумай. Лучше б не пил — обошелся бы без своей йоговатости. Не грешил бы — и каяться не пришлось.

— Каяться, кума, надо всегда. Без греха нет ни покаяния, ни радостей. — Станислав повернулся и спокойно, вальяжно двинулся к себе в комнату. — Кстати, а где вы проводите свои игрища, или бдения, или гульбу, — не знаю, как это определить?

— Напротив райисполкома. Мамочка, обед я сготовить не успею. Кольке-то есть обед?

— А как же! Что ж он, голодать будет, что ли? Лариса собрала термосы, кинула какие-то пакеты из холодильника в сумку и побежала одеваться.

Все бегом, все быстро. И как она ухитрялась бегать по столь малому пространству их квартиры!

Надев пальто, она приоткрыла дверь мужниной комнаты и тявкнула туда:

— Осторожно, здесь злая собака.

В ответ откуда-то снизу, от пола, она услышала:

— Злая собака сбегает. — Интонация была примирительной.

Голова Стаса покоилась теменем на коврике, руки от сцепленных пальцев до локтя обтекали голову в виде замка, помогающего устойчивости, ноги покачивались на уровне Ларисиных глаз. Она оглядела привычную картину — ноги, стол, бумаги, пепельницы, — махнула рукой и побежала, крикнув в закрывающуюся дверь:

— Гедонист плюшевый!

Все это, пожалуй, было не злобно, а скорее привычно: обязательная дань их обычным отношениям. Так она подумала… Впрочем, она не подумала, она знала. Думают, когда не знают, а когда знают — делают. Она знала, что Стас ей близок, близок по духу. Близость кровную она не признавала.

Лариса, не дожидаясь лифта, сбежала вниз по лестнице.

Тамара уже была около машины. Они уселись и понеслись, как на сказочной огненной колеснице, в бой за свое счастье. Они торопились, и в одном месте лихая, спешащая автоамазонка нарушила спокойное движение машин — подрезала путь при обгоне. Водитель гуднул, погрозил кулаком и что-то неслышное крикнул им вдогонку. По странной и не всегда праведной солидарности сидящих в одной машине Тамара стала ругать возмутившегося, грозившего кулаком коллегу по дороге.

— Да нет, Томик. Это я не права. Вот и ГАИ свистит. Все правильно.

Лейтенант не торопился. Он попросил права, потом техпаспорт, проверил наличие талона техосмотра, потом стал читать нотацию. Лариса нервничала: они уже исчерпали лимит времени.

— Товарищ капитан, накажите, накажите. Виновата. Спешу…

— Во-первых, я не капитан. Во-вто…

— Извините. Я в этом не понимаю. Вот если у вас на плечах или на лице будут признаки болезни, это я разгляжу.

— А вы кто? Доктор?

— Да.

— Какой?

— Хирург.

— Хирург? Женщина?..

— А что, не встречали?

— Встречал, конечно. И что вы у меня увидели?

— Ничего. Здоров.

— В больницу спешите?

— Хуже. Стою в очереди на машину.

— Где?

— Вон там, у райисполкома.

— Ну подумайте! Все уже знают. Ладно, езжайте.

— Спасибо. Не болейте.

— Пожалуйста. Не попадайтесь.

— Да я случайно.

— Что значит случайно? Хотите сказать, что машина вас ведет, а не вы машину?

— Нет же…

— Возьмите удостоверение. До свидания.

Лариса побежала к машине, и еще через три минуты они были на месте.

— Молодец, Нарциссовна! Сейчас проверочку учинять будем.

— Вы мне надоели с этой своей Нарциссовной.

— Должен же я как-то компенсировать попустительство вашим незаконным поездкам.

— Вот и пожалуйста. Кофе, еда, во всяком случае, более материальная компенсация. Да и с разрешения ведь я.

— Разрешения тоже незаконны. Понимать надо. Видите, очередь уже какая? Тысячи две, а то и больше.

— А сколько запишут?

— Кто же знает! Мои люди не знают.

— Вы здорово вошли в роль.

— Положение обязывает. Ответственность за всех вас к тому же. Короче, заведомо ясно, что всех не запишут.

— Разумеется.

— Очередь живая. Мы заняли плацдарм, более или менее близкий к вожделенной точке. Но если, скажем, более далекие сотни чисто физически нас с этого места столкнут, то мы, не имея никаких официальных разрешений и мандатов, вынуждены будем лишь облизать усы и умыться.

Все засмеялись.

— Не смешно. Вполне возможная перспектива.

— Кто же будет нас сталкивать? — Лариса усмехнулась. — Тогда все условия и условности разрушатся, очередь сломается и перспективы рассыпятся…

— …Что и надо не имеющим надежд. Им же нечего терять, кроме своей бесперспективности.

— Нет. Глупо. На это не надо рассчитывать. — Тамара пожала плечами, вытащила из сумочки зеркало, помаду и стала наводить красоту. — Нельзя жить только с расчетом на неприятности. Это «импоссибл» — невозможно то есть, как сказали бы англичане. Валерий Семенович усмехнулся:

— Вполне «поссибл». Мы столько времени здесь проторчим — чего только не придумаешь. Сообщение моих людей из четырнадцатой сотни — идея возникла там. И пустое стояние разнообразят, и успех может оказаться вполне реальным. И мир потешат. В конце концов, не они же виноваты, что поздно узнали и поздно приехали.

— А потом их выпихнут, других тоже выпихнут. Все стоящие впереди должны вступиться — их участь тоже тогда сомнительна. — Лариса, по-видимому, мыслила хирургически.

— Но это ж абсолютная афера!

— Все возможно, Тамарочка. Нет надежды, так хоть поиграть. Наш гражданский долг, дорогие девочки, — отстоять место.

— Наш гражданский долг — не портить землю, воду, лес и небо.

— Тамарочка, это в кино, а мы в очереди, где скучно и грустно, а цель ясна и конкретна.

Валерий поел. Появились довольство и уверенность:

— Это ж не война!.. Война — полная разобщенность с противником… Например, с четырнадцатой сотней! Правда, зато и полная солидарность у нас… в нашей сотне. Да, Лариса?

— До какого же падения надо дойти, чтоб предполагать подобные эксцессы?!

Включилась Тамара:

— Детям же не говорят, что играть в войну — играть в убивание. А потом вот и строят такие, так сказать, рабочие гипотезы.

Нелепые предположения, смурной разговор закончился, все вышли из машины и заняли свои места непосредственно в «живой» очереди.

К машинам подъехал милицейский автомобиль с надписью на багажнике «ПМГ» — подвижная милицейская группа. Автоводителей больше страшит ГАИ — государственная автоинспекция. На этих особого внимания никто не обратил. ПМГ для собравшихся, которые уже ездят на машинах, как бы и не «начальники». А вот из ГАИ штрафуют, прокалывают талоны, лишают прав, снимают номера.

Почему-то автоводители, как клан, как каста, считают, что служба охраны порядка делится на наводящих порядок среди двигающихся на колесах и шагающих ногами. Абсурд! Порядок — дело общее, вне зависимости от скорости и метода передвижения. Да и вообще: очередь забыла, не учла, что сейчас все они лишь скопление безлошадных пешеходов, а не водители.

Четыре милиционера подошли к ближайшей кучке людей, и старший спросил:

— В чем дело, граждане? Что здесь происходит?

— Запись на машину.

— Где запись? Кто представляет государственные организации?

— Нет их пока. Запись еще не началась.

Отвечали сразу несколько человек, перебивая друг друга.

— Если нет записи, почему же вы тут собрались? Об этой записи сообщали в газетах, по радио? Есть объявления официальные?

На этот раз ответил кто-то один:

— Да вы что, товарищ начальник? Об этом не объявляют.

— Тогда зачем здесь преждевременная суета? Опять ответил кто-то один:

— Никакой суеты, все спокойно. Транспорту, движению не мешаем, под окнами школы не шумим… Здесь же пустырь.

От самого начала очереди подошел какой-то невысокий, коренастый мужчина. Ему, наверное, было холодно. Может, болен. Воротник дубленки поднят, уши красивой меховой шапки опущены. Утеплен не по сезону. Он встал за спиной у начальника подвижной милицейской группы, прослушал реплики и сказал:

— Командир, все в порядке. Никаких нарушений. Запись будет. — Сказал, как припечатал. — Нам же не в шашлычных об этом сообщили.

Мужчина произнес это, повернулся и медленно пошел в сторону.

Старший группы помолчал, вытащил сигарету. Кто-то поднес зажигалку.

— Да-а. Сохраняйте порядок, товарищи! И учтите… Что учесть, он не уточнил. Милиционеры вернулись в свою машину, однако не поехали, а заняли позицию у маленького домика на пустыре.

В толпе поднялся общий гомон:

— Не имеют права не разрешать…

— А никто и не запрещает…

— А если мы нарушаем тут порядок!..

— Никто никакой порядок не нарушает. Все тихо. Запись!

— Записи-то еще нет…

— Но она уже намечена государственными организациями.

— Вы точно знаете?

Мужчина с поднятым воротником и опущенными ушами шапки вновь придвинулся к кучке, проник в самый центр гомонящих и веско сказал:

— Точно. Точно знаю. Разрешено. Они уяснили. — И ушел к своей машине. Остальные тоже стали расходиться.

Над очередью стоял ровный гул, какой бывает перед праздничными демонстрациями около учреждений, заводов и институтов, где накапливаются люди перед маршем.

Из одной машины неслась магнитофонная запись, знакомый голос примиряюще пел: «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…» Там сидело четверо мужчин, в руках у них были стаканы и бутерброды.

К Ларисе подошла молодая женщина:

— Лариса Борисовна, простите меня, пожалуйста, я знаю, вы хирург, я в следующей сотне стою, за вами. У меня в животе появились боли непонятные. Не могли бы вы меня посмотреть?

Они пошли к машине. Лариса разложила сиденье справа, чтоб самой сидеть слева и пальпировать правой рукой.

Женщина была относительно молода и безусловно хороша собой: короткие рыжеватые волосы, серые веселые глаза, вернее, веселыми были морщинки вокруг глаз, красивый, все время чуть приоткрытый рот. Лариса обратила внимание на сапоги этой женщины и подумала, что ей тоже надо заняться поисками сапог. Потом посмотрела на модный лак на ногтях, но без зависти. Как хирург за много лет учебы и работы она совершенно отказалась от украшения своих ногтей.

— Кем вы работаете?

— Парикмахером.

— Ценный кадр.

— Милости прошу. Всегда рада буду.

— Ладно. Это потом. А как вас зовут?

— Нина.

— Когда заболело?

— Часа три уже.

— И что, сейчас хуже?

— Нет. Не хуже. Противно.

— А где болит?

— Сейчас где-то в середине, а раньше выше было.

— Расстегните кофточку и чуть приспустите юбку. Лариса пощупала живот. Если б они были в больнице, то сделала бы анализы, подержали Нину часок в приемном отделении, понаблюдали, потом приняли решение. Аппендицит исключить нельзя.

— Хорошо бы, Нина, в больницу… анализы сделать… понаблюдать…

— А вы что думаете?

— Может, и аппендицит. Особой срочности нет, не пожар, но все же.

— Аппендицит? А что-нибудь принять можно?

— Опасно. Давайте я вас свезу в больницу…

— Что вы?! Меня до вечера никто не сменит. У нас же совсем нет машины. Вы, в конце концов, и на этой еще можете поездить…

— В конце концов-то можно и без машины, если здоровье…

— Обойдется. Ладно. Посмотрим, Лариса Борисовна. Обождем. Вы же здесь, если что.

— А откуда вы меня знаете?

— Слышала разговоры.

Лариса обрадовалась, но Нина стоит в очереди позади нее, иначе она не могла бы с чистой совестью предложить ей поехать в больницу. Мало чего та подумает…

Они вышли из машины и услышали уже другую магнитофонную запись, другой голос, совсем не умиротворяющий, а с приблатненной хрипотцой.

На месте Ларисы в очереди стояли и разговаривали Валерий, какая-то незнакомая женщина, Тамара и еще один юноша из их сотни, выделенный помощником «сотенного», «подъесаул», скажем. Разговаривали активно, жестикулировали в основном трое — незнакомая женщина, Валерий и Тамара. «Подъесаул» молча переводил глаза с одного на другого. Женщина оказалась учительницей, она до вечера подменяла мужа; юноша — шофером-таксистом.

Бурная беседа была посвящена литературе. Лариса поняла, что юноше жалко было тратить много времени в школе на литературу. В жизни знание Пушкина, по его разумению, не помогает. Валера смеялся и, вторя юнцу, предположил, что Америка, например, прекрасно обходится и без Пушкина.

Все ж какое-то веселье. Время катилось. Беседа катилась. Слово «Пушкин» перекатывалось из одних уст в другие. Говорили о языке, о «жестоком веке» и «пробуждении добрых чувств», про человеческие чувства, про обычную любовь, про «Жди меня», про «Пять страниц». Завершилось это бурное собеседование о поэзии категорическим заявлением юноши:

— Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.

Первым засмеялся Валерий, потом Лариса, затем обе дамы, и, наконец, засмеялся юноша — уж больно неожиданно на фоне незнания отбарабанил он эту строку.

Им было весело, и они смеялись. Почему они смеялись? Обстановка и впрямь напоминала праздничную.

Смешно.

Юноша пошел к машине, из которой несся тот же приблатненный голос с хрипотцой.

Валера решил пройтись вдоль очереди, вдоль своей сотни, посмотреть на людей, о чем-то с кем-то поговорить, может, удастся и запомнить своих в лицо. Но, в общем, это ни к чему — они ж будут меняться.

В начале своего сектора он увидел молодого длинноволосого мужчину, изумленно таращившего глаза на это скопище людей, стоящих, гуляющих без какой-либо видимой цели. Валера по праву вожака стаи свободно и раскованно обратился к явно озадаченному пришельцу:

— Так чем же озадачены, товарищ?

— А, начальник! — Молодой человек тоже оказался не очень скован условностями. — Вот думаю, как сочетать приятное с полезным, личное время с производственным заданием, отдых, так сказать, и дело.

Валерий, очевидно, неправильно оценил его с первого взгляда.

— Сложно говорите. Что вы называете отдыхом?

— Вот эту фиесту.

— А делом?

— Я журналист, газетчик. Мне надо у какого-либо мало-мальски интересного человека взять интервью. Ответы на вопросы.

— Много вопросов?

— Три. «Каким вы представляете себе культурного человека?»

— Пища для ума. Дальше.

— «Как соотносите образование и культуру человека?»

— Воистину вы нашли время и место для этих рассуждений! И третий?

— «Какими путями улучшать себя?»

— Так, значит, на эти прекрасные вопросы вы решили искать ответы в этом прекрасном месте, в этой прекрасной компании, с этими прекрасными людьми? Сделаем!

— А чего ж время зря терять! Пока стоим…

— Большой человек! Да вы радуйтесь жизни, веселитесь, смотрите, как все оживлены, довольны, я бы даже сказал, разбужены и разгульны!

— Вот и подыщите мне здесь такого человека, который биографически, профессионально, интеллектуально был бы компетентен ответить на эти вопросы. А, начальник?

— Вон, видите, стоит интересная женщина с еще не начавшей уходить красотой? Хирург. Заведующая отделением, остра, про Пушкина что-то понимает. Ее вот спросите. Лариса Нестеровна зовут.

Валера пошел с обходом дальше, журналист направился к Ларисе.

— Извините, пожалуйста, Лариса Нестеровна…

— Борисовна, Борисовна я, не Нарциссовна.

— Нарциссовна?! Простите меня. Так начальник вас назвал.

— Понимаю, что он, потому и злюсь. Уже и Нестеровна? — сначала резко, а потом, одумавшись, с улыбкой сказала Лариса. — Я вас слушаю. Болит что-нибудь?

— Нет. Я не с делом, я с добром.

— А если без красивости, что имеете в виду?

Лариса все же сочла это делом, хотя, может быть, и добрым. Слазала, что подумает, и пригласила газетчика попозже прийти к ней в машину.

К Валерию подошли несколько представителей их сотни и предложили, почти потребовали немедленно снова провести проверку. По уговору было заранее решено, что проверки надо проводить не через равные промежутки, а неожиданно, по желанию хотя бы нескольких человек. Техника проведения проверки была такова: кричат, поднимают на палке транспарант, после чего ждут пятнадцать минут — люди должны успеть собраться. Кто бежит от машин, кто из какой-нибудь группки, где болтают на любую подвернувшуюся тему или анекдоты рассказывают, кто от ближайшего дома, если в подъезд ушел погреться. Ждут пятнадцать минут, во имя высшей справедливости, чтобы не было слишком сурового отношения: ведь сегодня ты отошел подальше, завтра я.

Человек тридцать сбились вокруг Валерия Семеновича уже в первые две минуты. Постепенно этот комок людей разрастался, набухал, расширялся. Проверку проводил Валерий, поэтому он и чувствовал себя наиболее свободно. Практически он один и говорил, остальные молчали, ожидая, когда будет назван его номер.

Проверили. Перекликнулись. Сотня уменьшилась на несколько человек, и недостающие единицы были передвинуты из четвертой сотни.

Лариса решила использовать возникший перерыв: проверки в это время почти заведомо не будет. Можно съездить в больницу. Она хотела захватить с собой девушку из парикмахерской — вдруг все же аппендицит. Надо бы сделать хоть анализы, да и посмотреть пора второй раз. Девушка, торопясь и захлебываясь, проболтала, что ей полегче, что можно подождать еще, что в их сотне не проводили еще переклички, что она уйдет из очереди только тогда, когда придет на подмену ее муж, который работает автомехаником на станции техобслуживания и раньше восьми часов закончить не может, а вот когда придет, она сама найдет Ларису, познакомит ее с мужем, и муж, наверное, пригодится доктору, а сейчас все обойдется и так…

Лариса параллельно ее трескотне думала, что такое знакомство безусловно необходимо, без парикмахерской-то она обойдется, иметь же знакомого автомеханика — большая жизненная удача, и неплохо бы ей эту девушку прооперировать.

А дальше девушка сказала, что запишут не более пятисот человек и она, скорее всего, стоит напрасно. И все вокруг начали бурно обсуждать, сколько запишут, есть ли смысл оставаться. Сведения были разные, отовсюду шли противоречивые слухи, каждый высказывал свое мнение, у каждого был свой подход. Большинство хотело записаться на первую модель «Жигулей», потому что она самая дешевая, но их наверняка будет мало. Так по крайней мере говорили. Некоторые, наоборот, рассчитывали на самую дорогую модель, и все успокаивали их, считая, что дорогих машин будет достаточно и хватит многим. Однако, с другой стороны, те, которые надеялись на самую дешевую модель, если не будет выбора, конечно, запишутся на более дорогую. Тут ведь надо, как на охоте: увидел зайца — стреляй, иначе убежит и больше его не встретишь.

Лариса шла вдоль очереди и, словно кинокамера, зрением, слухом фиксировала отдельные кучки очередников. В каждой велись бурные споры, решались самые различные проблемы, вспоминались случаи, рассказывались побасенки.

Одна группка обсуждала пути проникновения на курсы водителей-любителей. Это было трудно, курсов мало, желающих много, очереди в клубах длинные. А экстерном сдавать экзамены теперь нельзя. Многие из стоявших в очереди не только еще не умели водить машину, но и не имели реальных шансов записаться в ближайшее время на курсы. Кто-то прекраснодушно надеялся, что вскоре, наверное, детей в школах будут этому обучать, ведь как-никак двадцатый век кончается. Кто-то с завистью говорил об организациях, где прямо на работе создают курсы автолюбителей.

Лариса прислушивалась и лицемерно думала: «Ни машин, ни прав… Зачем же обременять себя лишними вещами — врагами своими?»

Поблизости галдела еще одна компания. Оттуда время от времени доносились раскаты смеха. Должно быть, обменивались анекдотами.

Поплавав в этих беспокойствах, насытившись различной информацией, окунувшись в воды зависти, упреков, надежд и отряхнувшись от всего этого, Лариса Борисовна решила воспользоваться передышкой и съездить, пожалуй, не в больницу, а домой.

Снова она переговорила с Валерой, снова он записал на всякий случай ее телефоны дома и в больнице, и снова они с Тамарой умчались.

Тамара рассчитывала на приготовленную курицу, а Лариса надеялась, что дома есть обед.

Стас уже кончил рисовать закорючки — с несколько отрешенным видом он листал Фолкнера. Коля же, напротив, рисовал закорючки.

С тех пор как сын перешел в старшие классы, проверкой домашних заданий, особенно по математике, пришлось заняться отцу, который мог это делать утром и днем легко, без напряжения и, пожалуй, с удовольствием.

— Наш дофин, дорогая, достиг изрядных успехов в демагогически-дипломатических приемах по облапошиванию своих родителей.

— Теперь изложи попроще. Что случилось? Мне некогда.

— Он хочет мне доказать, что удачно решенный пример или задача и есть полное доказательство понимания математики. Я же пытаюсь ему доказать, что удача не есть следствие понимания.

Стас отхлебнул из стоящего перед ним стакана.

— Что пьешь?

— Прекрасное вино свалилось на меня по случаю и без очереди. Давали «Оджалеши». Более великого напитка я не пил уже около века. Видишь, как полезно иногда сходить на работу.

— Хватит скоморошничать. С утра пьешь!

— Виноградный сок, даже в виде вина, — полезное, витаминизированное питье, способствующее закаливанию организма, просветлению мозгов и укреплению всего остального тела. Ты же знаешь, что это полезно. Чистое сухое вино!

— Пап, но здесь же у нас совсем другие условия.

С отца слетела маска скомороха, и он с серьезным видом уткнулся в тетрадку.

Лариса пошла на кухню, быстро выпила чашку бульона, съела котлету, опять заполнила термосы. В бульон положила несколько холодных котлет. Может, и не очень авантажная пища, но для полевых условий сойдет.

— Мамочка, посуду помоешь, да?

— Конечно, помою. А кто ж помоет! Вот только за хлебом схожу.

— Ладно, ладно. Но сначала посуду помой. Хорошо?

— У нас же хлеба нет. Коля еще обедать будет.

— Ну, что случится с твоим Колей? Нельзя же, чтобы посуда грязная оставалась, тараканов разводить. Какой пример для ребенка!

— Ну хорошо. Я ж сказала, что помою. Только сначала быстренько сбегаю. Это ж одна минута.

— Одна минута…

В дверях кухни стоял Станислав с сыном, по-видимому, продолжалась полемика, начатая еще в комнате. Естественно, с вином Стас не расстался и держал стакан в руках.

— Кончаешь школу — пора проститься со своим инфантилизмом. Учись и читай.

— Какой же инфантилизм? Ты посмотри на меня. У меня разряд…

— Не в этом взрослость и мужественность. — Стас отхлебнул из стакана. — Дивное вино. Редкость редкая. Инфантильность, милок, когда еще нет четких нравственных позиций. Соблюдаются какие-то этические каноны, а часто они лишь правила поведения, дорожные правила. Но внутренней нравственной позиции нет. Это и есть инфантильность человека, человечества, общества и так далее.

— Сложно ты говоришь, папаня.

— Ты читай больше, и сложностей для тебя меньше будет.

— Кто ясно мыслит — ясно излагает, прочел я где-то.

— Хорошо прочел. Кто много знает — легко и понимает.

— Мам, а ты опять надолго?

— Конечно.

— Хоть я все равно принципиально против ваших бдений, но принципы свои нарушу и, пожалуй, подъеду к тебе, заменю на некоторое время.

— Принципы нарушать, пап, — это тоже инфантилизм.

— Читать надо и для того, чтобы понимать юмор.

— Ну ладно. Он пусть читает, а тебе, если приедешь, спасибо. Подменишь — в больницу закачусь на минуту.

— Коля, ты слышал? В больницу! Закачусь! Как другой бездельник говорит про кабак. За-ка-чусь. Понял? — Станислав допил стакан. — Но иначе она была бы не твоей мамой, а чьей-нибудь еще.

Лариса выскочила на лестницу, к лифту, не слушая Стасовы филологические изыскания.

Тамара вышла из подъезда почти одновременно с ней, и они снова поехали на работу, на Голгофу — неведомо, как это точнее назвать. Поехали на пустырь, поехали в очередь, поехали к Валерию…

Лариса вела машину и думала о семье, о Стасе, о Коле. Об их волнениях за Колю, за будущее, за будущее детей, стало быть, за свое. «Почему мы всегда ругаем детей, когда волнуемся за них? Вот Коля на днях пришел поздно, и мы отругали его. Мы волнуемся, а ругаем его. Тиранство наше семейное и начинается с отсутствия альтернативы. Вот я знаю, что и как надо. И только так. Наверное, лучше: можно так, но если хочешь… А мы что?! А мы: иначе жить нельзя. Наш опыт… Опыт. Тут-то мы оба в семье лидеры. Тирания начинается с семьи. А, черт… Притирают меня. Грузовики не обращают внимания на маленькие машины. Большие они — и все должны отбегать, отъезжать, у них сила, их бояться должно. Их право — сильного. Да, действительно, они дело делают. Так они, грузовики, считают: они строят, товары везут, продукт созданный — делом занимаются. А легковушки что? Они людей катают, баловство одно».

Грузовик продолжал прижимать ее к осевой линии. Верхний край колес был на уровне глаз сидящих в «Жигулях». Здоровенный грузовик. Ехал и делал дело. Лариса чуть сбросила газ и пропустила машину вперед. Громада удовлетворенно фыркнула и ушла правее: мол, пожалуйста, езжай теперь, когда поняла свое место.

Лариса не стала ускорять свой бег — пусть себе грузовик убегает. Посмотрела назад в зеркальце. За нею гналась свора машин, сорвавшаяся на зеленый свет у перекрестка. Впереди приближался новый светофор, новое пересечение улиц. Там только что сменился красный свет, и Лариса нажала на педаль — хотела проскочить, пока тут открыт путь, и догнать стаю машин, несущуюся впереди. К следующему светофору она подходила последней в этой группе.

«Вовсе не последняя я, а первая, ушедшая от тех. Хм! Диалектика».

— Чего молчишь, Лариса?

— Задумалась что-то. И какой любящий подумать не любит медленной езды? Катишься, думаешь, рассуждаешь.

— За рулем нельзя задумываться.

— Я ж автоматически веду. Заложила программу адресную и еду. Все системы запрограммированы: на красный свет, на перекрестки, на ГАИ — на все.

— Автоматика, наверное, только у профессионалов.

— Я более ста тысяч наездила. Должна и у меня выработаться.

— Ты спать не хочешь?

— Нет, привыкла. Когда дежурила, привыкла не спать.

— А мой как приходит домой, так ложится.

— Всегда?

— Ну, не всегда. Читает тоже. Работа тяжелая. И у меня тяжелая — я до него и не доберусь.

— А ты не злись.

— Разве я, Лариса, злюсь?! Но что-то мне ведь нужно от него? Вроде его и нет у меня.

— Не поняла. Ты что, оправдываешься?

— Объясняю.

— Понятно.

— Что тебе понятно?

— Что ты не предаешь его, но что делать! Они засмеялись.

— Фильм мне дают. Самостоятельно делать буду.

— Про что?

— Еще сценарий не выбрала. Пока только «добро» дали.

— А когда?

— Читать буду. Закончим только эту нашу эпопею.

— Тамара, ты не знаешь, где сапоги можно достать? Мои уже рвутся.

— Это надо подумать.

Подъехали к очереди. Тотчас подошел юноша-таксист, помощник Валерия.

— Можно посидеть у вас, отдохнуть, погреться? Хотя и тепло, а все же холодно.

— Садитесь. Все в порядке здесь?

— Пока да. Говорят, ночью задние попытаются передних вытолкнуть.

— Да разве это серьезно?!

— Право слово.

— Это же глупо. Идиотство!

— Ну и что? Повеселимся. А может, им повезет?!

— А как же быть?

— Решили: мужикам не уходить. Жены чтоб не подменяли сегодня. Если вдруг что — по свистку сразу всем бежать к очереди.

— Простите, как вас зовут?

— Кирилл.

— Есть не хотите, Кирилл?

— Нет, спасибо. Я сейчас съел булку с пивом.

— С пивом? Зря.

— Почему зря?

— Если что случится, у вас, как пишут в больнице в историях болезни, «запах алкоголя».

— Да-а. Это я напрасно.

— Ну, я думаю, ничего не случится. Вон и милиция здесь постоянно.

— Случится. Машины-то нужны.

Наличие милиции Кирилл проигнорировал, и как будто в ответ, как будто получив телепатический приказ, милицейская машина включила фары дальнего света. Раздалось громкое покашливание в микрофон. Или в машине что-то увидели, или и впрямь получили телепатическое Кириллово сомнение в их возможностях.

— Вот видите, Кирилл? А вы спать не хотите? Посидите здесь, погрейтесь, а мы походим, посмотрим.

 

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОТ АВТОРА

Валерий Семенович делал обход своего хозяйства почти в темноте. Полная темнота еще не наступила, однако все уже достаточно обесцветилось, посерело.

Зачем он делал эти обходы? То ли приятно чувствовать себя начальником, то ли просто для общения, то ли действительно нужно ему всех знать в лицо? Впрочем, категория «нужно» в этой его деятельности была весьма сомнительна, во всяком случае, относительна: очередь выстроилась, создалась, или, как любят говорить сейчас, состоялась, проверки проходили и могут проходить и без его команды. Правда, нет ни у кого полной уверенности, что все потечет как предполагается, как ими запланировано: официального сообщения о записи все еще не было. А если и будет запись, то нельзя исключить, что она пройдет в другом месте.

Так или иначе, раз очередь есть, людей собралось много, должен быть порядок, должно быть лицо, этот порядок осуществляющее и олицетворяющее. Он представлял стихийно возникшее общество.

Валерий ходит вдоль своей сотни и непосредственно, вроде бы изнутри, осуществляет наблюдение и руководство.

Лариса и Станислав бьются дома, отдавая руководство друг другу. Они не хотят лидерства. Валерий взял эту миссию на себя сам, по собственной воле и даже с удовольствием.

Некоторые делают это из любви к власти, хоть вот к такусенькой и временной. Другие, казалось бы, бескорыстно сублимируют свою ущербность. Иные надеются обрести в этом выгоду.

Как часто люди, следящие за порядком в очереди, оказываются одними из немногих, которым очередь эта принесла удачу! Следить за порядком, создавать порядок, не пускать без очереди бывает порой выгодным.

Я пишу книгу о Ларисе Борисовне, о ее работе, о ее жизни дома, о ее судьбе эмансипированной женщины… Я хотел написать такую книгу. Но не оказалось ничего, что бы охраняло порядок и стройность моих размышлений, выстраивающихся слов, фраз. И опять я ловлю себя на том, что ухожу в сторону от якобы главной идеи, понудившей меня сесть за стол. И Лариса у меня «удрала» из больницы, и встретилась она с людьми не своего круга, и занимается не своим делом, и летает не на своей высоте и по чужим маршрутам. У птиц генетически запрограммированы, до рождения предопределены сезонные перелетные маршруты. Лариса у меня почему-то отказалась от моих предопределений. Она пошла другим путем, и изменить его я уже не волен. Она тоже.

Я опять не хозяин даже своих желаний. Я опять пишу о своих внутренних заботах, которые лишь сейчас начинают смутно вырисовываться из мерцающих, воображаемых картин в физически реальные миражи. Да, пока еще миражи. Книги все-таки помогают выкопать в себе самом истинные твои заботы и беспокойства. А вдруг найду в себе что-нибудь дурное, а вдруг захочу и сумею изгнать из себя? Захочу ли? В конце концов, если в книгах есть что-то полезное, так это гипотетическая возможность улучшить автора. Особенно если сделаешь ее достоянием других глаз, других умов. Тогда слово написанное обязывает. Может, конечно, и так. А может?.. Может, и нет. Во всяком случае, дает возможность.

Не всегда, правда.

А остальным книга лишь сообщает какую-то информацию. Иногда… Иногда она это делает красиво, легко, приятно и заставляет задуматься; а бывает, нудно, бездумно, тяжело лишь сообщает о разных поворотах судеб, перипетиях отношений, конфликтов и совсем не заставляет задумываться.

Наверное, книга главным образом важна для автора. Вот и Достоевский говорил, что писание дневников, книг помогает выделываться в гражданина. Кому помогает, а…

Лариса, Станислав, Валерий, Кирилл, Тамара — все это я; возможно, и нелепые их действия, и лепые, и неожиданные для меня заставляют выискивать в их курбетах мои недуги и ущербность.

Но ведь надо для этого в душах героев копаться — в их словах, высказанных мыслях, в делах и замыслах.

Вот Валерий принял на себя миссию ответственности. Для чего? Взял ли? Ответственность ли это? И миссию ли взял? А я? Заведую отделением хирургии. Тоже, что-ли, взял миссию? Для чего? Что жду? Чего хочу? Чем рискую и на что надеюсь?

Станислав пьет. Болеет ли он? Просто ли бражник, гедонист, жаждущий только радостей и не желающий брать на себя лишней ответственности, радующийся женской эмансипации? Проходит ли даром такое отталкивание, отвиливание? По-мужски ли это? Кто его знает. О ком я пишу? О чем?

Лариса, обремененная заботами, которые подарены женщине двадцатым веком. Может, действительно ей лучше царствовать лишь дома? Не тяжел ли груз: власть в хирургии, в доме, в обществе? А дома неохота, что ли? Или все не так?

Да при чем тут я?!

Вот и надо подумать. Что ж, пойдем дальше.

Из группы оживленно галдящих и жестикулирующих мужчин навстречу Валерию вдруг вышел какой-то очкарик.

— Валерка! Привет!

— Борис! Здорово! Ты тоже здесь? Где?

Борис оказался в другой сотне, отчего Валерию Семеновичу все же стало легче.

Вместе с Борисом он работал несколько лет назад. Как-то, отдыхая на юге, Валерий встретился с его женой. Начался легкий разговорный флирт. Инна (так ее звали), пожалуй, слишком активно отдалась их словесному блуду, да и Валя (так она его звала) в разговорах, в шутках и даже в действиях несколько вышел за рамки своих представлений о порядочности во взаимоотношениях с женами приятелей. Какие у Инны были воззрения на эти проблемы, неизвестно, но она готова была перейти границу, за которой отношения Бориса и Валерия могли бы серьезно осложниться. В осторожных, ветвистых словесных периодах он объяснил ей свою точку зрения. Все это, конечно, было оскорбительно, что и проявилось как на лице Инны, так и в ее реакции, поведении: сначала растерянность, потом ожесточение.

К концу отдыха Инна смотрела на все вокруг и на Валерия тоже тяжелым, злым взглядом.

Борис — человек мягкий, он не заметил в жене большой перемены, хотя все кругом это видели. И потом, после отпуска, она стала давить на Бориса, все больше подминать его своими решениями, чего раньше и в помине не было, заставила уйти с работы, куда они с Валерием пришли сразу после окончания института. В конце концов Борис полностью подчинился Инниному руководству. Шага без нее не делал, хотя это ему и не доставляло удовольствия, но и сил не было сломать создавшийся порядок. Дома он жил в тяжелых запретах, и когда ему изредка удавалось вырваться на свободу, он, разумеется, позволял себе лишнее. Безответный раб домашних инструкций, лишенный личного достоинства, он искал возможности выйти за пределы решений и желаний Инны. И самоутверждения его не очень-то были своеобразными. Самоутверждение чаще всего и нужно людям, неуверенным в себе, думающим, что они несчастливы. На самом деле счастье внутри нас, а не во внешних обстоятельствах. И хотя не Валерий был причиной Бориного странного положения в семье, все же у него навсегда остался комплекс вины перед Борисом, и они практически перестали встречаться.

— А где ты стоишь? Очень далеко?

— Девятьсот шестьдесят первым.

— Устал?

— Что ты! Да тут весело. Познакомился со всеми. Выпили. Поели, закусили тут у одного в машине. Вон в той.

— Не спал?

— Так, в машине маленько придавил.

— Тебя сменяет Инна?

— Да не хочу я! Здесь мне хорошо и без нее. — Борис громко засмеялся. — Пальто потеплее привезет, и я ее отправлю. Удалю. — Опять засмеялся. Борис выпил, и поэтому, наверное, смех не совсем соответствовал его словам и виду.

— Далеко стоишь только. Может, и не удастся записаться?

— Ну и черт с ним.

— Зря. Машина тебе даст самостоятельность, независимость и свободу. По крайней мере свободу передвижения.

— Да ты что! Кто мне права даст с моим зрением? У меня нистагм — глаза дергаются.

— Зачем же машина тогда?

— У Инны подходит очередь на курсы. С первого числа начнет учиться. Она и водить будет. Если и удастся здесь записаться, машины все равно раньше чем через год не получишь.

— Если записаться!

— Сказать по совести, Валька, я не хочу этой машины. Но погуляю здесь до субботы, покуражусь — с меня и хватит.

— Машина — совсем неплохо.

— Неплохо! Ты бы послушал Инкины прожекты: «Будет прекрасно. Я тебя на работу и с работы отвозить стану. Заезжать в обеденный перерыв — пять минут всего. Обедать всегда дома — не в буфете перекусывать. Если в компании выпьешь — привезу». Представляешь?! Житуха. Если удастся записаться, может, эти дни и будут последними днями безоблачной жизни моей.

На этот раз рассмеялся один Валерий.

— Ну ладно, Валька, пойду. Вон ребята уже в машине собираются.

Валерий не дошел до своего сектора, а из машины, где угнездился Борис, понеслось: «Попал в чужую колею…» Из другой машины лилось: «Надежды маленький оркестрик…» — а откуда-то издалека гремело что-то ритмическое, слова были непонятны, слышны смутно.

Валерий подошел к машине Ларисы.

— Валерий Семенович, познакомьтесь: мой муж, Станислав Романович. Он меня подменит на пару часов. Стас, а это сейчас мой самый главный начальник, хозяин нашего участка очереди, атаман сотни нашей, уж как его правильно называть, не знаю.

— Здравствуйте, Валерий Семенович. Рад под вашим руководством принять участие в столь перспективном мероприятии. Я вижу много людей, озаренных надеждой, и все, как я понимаю, хотят дружными рядами во главе с вами сделать ценное приобретение. Надежды сделают, может быть, и мою жизнь во вверенных вам рядах слаще.

Станислав Романович посмотрел вокруг, как бы пытаясь найти какое-нибудь неожиданное, необычное, пробегающее мимо нестандартное словцо или хотя бы некую ёрническую мысль. Не нашел. Может, просто замешкался произнести, и Лариса успела перебить его речь:

— Валерий Семенович, не пугайтесь. К его манере болтать быстро привыкают. Стас, вон тот юноша хотел с тобой поговорить. Ну, а я махну в больницу.

И унеслась.

Унеслась и машину увела. Негде и посидеть. Но юноша, жаждавший взять интервью у Станислава Романовича, с удовольствием предоставил ему место в своей. Только тем и можно объяснить, что Станислав так легко решился говорить, вещать о своем отношении к миру, культуре, интеллигенции.

Лариса тем временем приехала в больницу. В отделении были только дежурные, которые как раз, к счастью, не оперировали, а сидели в ординаторской, ели свои бутерброды, пили чай, точили лясы. Ответственный учил жить и работать молодых своих коллег.

— Здравствуйте, Лариса Борисовна.

— Нарци… Тьфу, черт! Привет! Что нового?

— Все о'кей.

— Как девочка? Вожжина как?

— Температура нормальная. Посмотрите больного в седьмой, после резекции четвертый день. Так все хорошо, но пульс частит, да и температура.

— Температура — вот и частит.

— Ну да. Все ж посмотрите.

Пошли посмотрели. Вроде ничего. Особенного беспокойства у нее резекция не вызвала.

— Лариса Борисовна, у нас в пятой с аппендицитом, третий день, у него будто психоз алкогольный начинается.

— Почему? Чем проявляется?

— Так-то все спокойно, но время от времени говорит, что мыши лезут из-под кровати.

— Чего ж говорить… Ясно, делирий. Спроста мыши не будут видеться.

— Вот и нам так кажется.

— Пьющий?

— А то! У жены спрашивали — алкаш. Каждый день поддает.

— Факт, делирий.

— Посмотрите, пожалуйста, Лариса Борисовна. Опять пошли.

Мужчина лежал спокойно. Глаза пустые, поблекшие, бегающие, белки с красными прожилками. Увидев врачей, резко приподнялся и возбужденно, высоким голосом обратился к ним:

— Что ж это такое, товарищи? Мыши в больнице. Вызовите вы этих крысобоев.

— Вызвали, вызвали. А у вас раньше так не было?

— Чего не было?

— Мышей, лягушек не видали?

— Вы что?! Видал, конечно…

— Ну ладно, успокойтесь. Вызвали, вызвали. Лариса Борисовна вышла в коридор.

— О чем говорить! Типичный алкогольный психоз, белая горячка. Просто так мышей видеть никто не будет. Вызывайте психиатра.

В общем-то он спокойный. Городской дежурный психиатр на такой случай не поедет, а нашего сейчас нет. Это уж их проблема. Психоз есть, делирий есть — наша обязанность вызвать психиатра . А там будет видно, звони в приемное.

— Алло!. Приемное? Это из хирургии говорят. У нас больной с белой горячкой. Вызывайте дежурного психиатра. Сейчас скажу фамилию… Что вы? В терапии психиатр? Скажите им, позвоните. Может, заодно. А то специально не поедут. Можно сказать, повезло и им и нам. Хорошо. Я тоже позвоню. Вдруг согласятся. Хорошо. Мы в ординаторской. И заведующая, скажите, тоже здесь.

— Ну вот и хорошо. Если придут, позовите меня. Я в кабинете буду.

Лариса пришла в свой кабинет, села в кресло, придвинула телефон и набрала номер.

— Игорь? Это Лариса… Ага. Стою, как дура… Сейчас там Стас, я из больницы. Игорь, ты не узнаешь в типографии, они к понедельнику сделают мне автореферат. Мне в эти две недели обязательно надо разослать рефераты, очередь на защиту подходит. Обязательно за месяц до защиты надо разослать. Понятно. Значит, в понедельник позвонить? Стало быть, сомнительно, что в среду я получу весь тираж? И до субботы не успеют? Так бы годилось, если быть уверенной. А то все вместе — и машина, и защита, и больные, и здоровые. Тоже, конечно, надоело все, но вещь необходимая. Стас? Стас в обычном порядке. Кольку вот только забросила… А что мама!

В дверь постучали.

— Лариса Борисовна, психиатр пришел.

— Ладно, Игорь, спасибо. Меня зовут.

Дежурный городской психиатр сидел в ординаторской с обычным для представителя этой профессии ироническим видом. На дежурствах их гоняют по всем больницам и часто напрасно; гоняют, когда обычные врачи (соматические, что в переводе означает «телесные») либо не разберутся, либо поддадутся обычной панике, как все обыватели при встрече с психическим заболеванием, или когда просто что-то не укладывается в их стандартные представления о человеческой душе. Поэтому психиатры и не любят ездить по больницам в ответ на телефонные вызовы. Но эти же панические звонки резко подняли градус их отношения к самим себе и к своей профессии. Потому-то они и усвоили такую поверхностно-ироническую манеру общения с врачами других специальностей, говорят с ними как бы с высоты своего экстраординарного, внечеловеческого понимания на фоне приземленного, банального мышления обычных клиницистов, пытающихся подняться от торса к мозгу.

Однако на этот раз, услышав от больного про мышей из-под кровати, увидев его лицо, глаза, манеру говорить, учтя сообщение жены, психиатр перестал иронизировать, а просто и по-человечески, не как Нибелунг, сказал:

— Наш. Увезем с собой.

В ординаторской, ожидая психиатра, врачи отделения, по обычаю, готовы были к долгим, нудным переговорам. Моментальное же, счастливое разрешение проблемы заставило всех полюбить друг друга и, уж во всяком случае, сделало участников беседы в ординаторской почти единомышленниками, даже друзьями.

Удовлетворенный соматиками, психиатр уехал, увозя больного. Лариса решила съездить домой.

Однако человек предполагает… Легко в больницу попасть, но… Относится это и к больным и к врачам. В ординаторскую вошла сестра.

— Опять больной из тринадцатой плохо. Боли опять.

— Это какая больная?

— Да это, Лариса Борисовна, та вот, которую вы смотрели, еще до очереди, что поступает третий раз. С терапевтом еще у вас дискуссия была.

— А что, в эти дни болей не было?

— Практически нет. Впервые с тех пор жалуется.

Эту женщину привезли к ним в третий раз со стереотипными болями. Раньше она лежала у них же в больнице, в терапии. Такие боли у нее бывали и в детстве. Лет в восемнадцать в связи с этими болями ей убрали аппендикс, решив, что это хронический аппендицит. Но приступы продолжались. Через несколько лет снова сделали операцию, думая глазом найти причину и революционным, хирургическим методом попытаться избавить ее от болей. Радости у хирургов было много, когда они обнаружили в желчном пузыре камни и ликвидировали очаг с полной уверенностью в успехе. Но вскоре боли возобновились. Больную лечили в терапевтических отделениях разных больниц от хронического воспаления поджелудочной железы. Когда Лариса впервые увидела эту больную, то заподозрила кишечную непроходимость. Коллеги, хирурги отделения, думали так же, но всех останавливала прошлая операция, при которой ничего, кроме камней в пузыре, не обнаружили, а теперь этого источника болей, конечно, нет. Приступообразный характер болей, анализы крови — все говорило о каком-то органическом процессе в животе. Лариса предполагала рецидивы спаечной непроходимости после прошлых операций. Но откуда спайки до первой операции?

Главный терапевт больницы два дня назад долго осматривал больную и еще дольше читал лекцию перед Ларисой и собравшимися врачами из своего и хирургического отделений, доказывая наличие хронического воспаления поджелудочной железы. Он говорил о том, как длительное время, сдетства находившиеся в пузыре камни, вызывая неоднократные воспаления пузыря, периодически нарушали отток желчи по протокам и привели к застою сока железы. «А это неминуемо привело к необратимым процессам в тканях железы, — говорил он. — Теперь каждое малое, нерегистрируемое нарушение диеты приводит к катастрофам, и я, конечно, не могу исключить, что когда-нибудь этот процесс приведет к глобальному катаклизму в организме, наступит омертвение поджелудочной железы со всеми трагическими последствиями вплоть до летального исхода. Однако я, как и вся мировая медицина, не могу предложить хирургам влезть в живот при столь эфемерных данных о наличии какой-либо деструкции в органах брюшной полости и категорически настаиваю на консервативном лечении. Лишь в случае появления выраженных признаков перитонита, гноя в животе или, как подозревают хирурги, полной спаечной непроходимости можно будет позволить себе решиться на операцию. У больной болит, но жива. Операция может привести к непредсказуемым последствиям, и даже удачное кусание локтей не остановит фатального течения болезни». Так, шуткой, он закончил свой пространный спич.

Лариса отнеслась к этим логическим построениям весьма скептически. Жизнь покажет. Много слов, даже если они красивы, еще не доказательство.

Но особых возражений не последовало, больной тогда стало легче, и все разошлись со своими мнениями.

И вот сейчас опять боль. Лицо у больной страдальческое. Глаза запали. Рвота. Живот вздут. Приступы повторяются каждые три-четыре минуты.

— Нет, ребята! Что вы мне ни говорите, а это типичные признаки непроходимости, и мы не имеем никакого права тянуть дальше. Нужна операция.

Дежурные согласились. Предлагал операцию начальник, и поэтому трудно сказать, согласились ли они искренне или просто начальству не возражали.

Ларисе было страсть как интересно, что же там в животе, и она, рискуя получить изрядную порцию нудно-ернического недовольства Станислава, стала оперировать сама. Ну, не уйдет же он из очереди! К тому же Лариса, кстати, без всяких к тому оснований, решила, что операция будет короткой, много времени не заберет. Особых оснований для такого расчета не было, но уж очень интересно — что там!

На операции конечно же оказалась непроходимость. У некоторых людей не исчезает в младенческом возрасте один проток, необходимый человеку до его рождения на свет. И он, оставшись, не исчезнув, нареченный Меккелевым дивертикулом, может в дальнейшем привести к любым неприятностям, самым неожиданным невзгодам и недугам. Может быть просто воспаление, может быть язва, может быть кровотечение, а может, этот вырост на кишке припаялся к другой кишке в виде спайки и периодически дает приступы непроходимости. Так и случилось. Вырост был необычно маленький, и, наверное, хирурги при прошлой операции его просто не заметили. К сожалению, бывает иногда. Лариса была обрадована и возбуждена удачей и своей профессиональной прозорливостью. Она предвкушала будущую беседу с терапевтом и горевала, что завтра ее здесь не будет. Впрочем, она ведь тоже ошибалась. Лариса Борисовна торопилась: быстро разрезав спайку, удалив вырост, оставила зашивать живот коллегам и на крыльях успеха, абсолютно пренебрегая мужниными недовольствами, решила заехать домой.

Николай спал. Мама быстро собрала Ларисе поесть. В этот раз она не спешила, как раньше, — сидела спокойно на кухне и ела.

— Ты знаешь, Ларисонька, хотела сегодня купить полочку на кухню — не успела.

— Да зачем нам полочка? Ее и вешать-то некуда.

— Полочка нужна. На кухню нужна. Вот такая же, как эта… Металлическая.

— Зачем?! Ее же вешать некуда.

— Как некуда, когда она нам очень нужна.

— Подкупает логика. Да пусть тысячу разнужна! Куда ты ее повесишь?

— Ты не кричи. Говори спокойно.

— А я и не кричу. Куда ты ее повесишь?

— А вот сюда.

— Да это ж некрасиво будет.

— Почему некрасиво? Очень нужно.

— Да ты посмотри, какая здесь стена! Какая ж тут полка? Ты думаешь, когда говоришь-то?! А? Для вас всех целесообразность выше красоты.

Телефонный звонок счастливо оборвал разгоравшиеся прения.

— Лариса Борисовна…

— Что случилось?

— Да ничего, не волнуйтесь, с ней все в порядке, проснулась уже, дышит хорошо, а вот другой скандал… Смех, впрочем, но неприятно.

— Не тяни. Говори, что?

— Больного-то, что увезли психиатры…

— Ну и что! После операции много дней прошло. Ничего быть не может.

— Не в этом дело, Лариса Борисовна. Мыши.

— Что мыши? Да не изрекай ты, словно пифия. В чем дело?

— Мыши в палате. Сам видел.

— Мыши?! У нас?! Спятил?

— Лариса Борисовна! Сам. Своими глазами видел.

— Анекдот! Цирк! Срочно позвони психиатру.

— Да ну, правда же! Сам видел, своими глазами.

— Да я верю. Психиатру сказать надо, а то ведь он тоже в грязи вываляется. Все лажанулись. И утром сообщите в хозчасть! Только этого нам не хватало.

Лариса медленно ехала по темному городу. Приятно катиться не торопясь: никаких машин вокруг, никакие внешние обстоятельства тебя не подминают — езжай да думай.

Почему вдруг позволила себе слово «лажанулись» из современного молодежного жаргона? Вообще-то не совсем современного. Еще со студенческих лет она помнила это слово, но тогда его употребляли только лишь как существительное — «лажа». Жаргону в основном отдает дань молодежь. Раньше, казалось ей, были сленги профессиональные, блатные, детские и школьные, студенческие и молодежные, музыкальные, спортивные, а сейчас создается впечатление, что у каждого поколения свой жаргон. Нивелировка на возрастном уровне. С другой стороны, при злоупотреблении жаргоном теряется индивидуальность речи, а вот, скажем, Колины товарищи разговаривают все по-разному. Каждый по-своему. Лариса вспомнила какую-то статью о рыбьем языке. Оказывается, рыбы переговариваются, и рыбий язык в стае, в косяке менее выразителен и менее разнообразен, чем язык одинокой рыбы… Индивидуальность. Вот и ребята, наверное, в классе все вместе разговаривают однотипно, но дома по-другому, по-разному. А как говорит она, Лариса, в больнице?.. Как рыба в косяке… Вскоре она была у себя в очереди.

Тем временем в машине газетчика состоялась дискуссия между хозяином помещения и Станиславом Романовичем.

Собственно, о том, что это интервью, а не дискуссия, пока знал лишь журналист. Станислав же просто разговаривал с подвернувшимся собеседником — и все.

Они сидели в машине и вели треп, посасывая пиво из бутылок.

— Люблю это пойло, — сказал Станислав, оторвавшись от горлышка. — И правильно сказано, что надо развивать эту отрасль малоалкогольных напитков. Когда человек жаждет, все силы у него уходят на поиски источника. На борьбу с жаждой.

— Борьба — уже дело, уже прогресс.

— Вы правы. — Станислав ответил ему задумчивым взглядом ученого-теоретика. — Но борьба за источник отнимает много времени, не остается свободного на поиск, на культуру. Нет времени почитать, подумать. Тогда — регресс, застой. А постоянная жажда создает элементарную психологию, для которой самое обычное проявление — злость.

— От такой элементарной нехватки?

— Элементарное рождает элементарное.

— Юмор!

— Что вы! У меня нет чувства юмора.

— Чему же вы радуетесь?

Станислав Романович опять задумался и опять, наверное, как ученый-теоретик стал прикидывать количество и качество элементарного в собеседнике.

— Человек, у которого отсутствует чувство юмора, лжет с большим трудом, чем юмором одаренный. Человек без юмора слишком серьезно относится к словам.

— Сложно что-то. Не пойму.

— Отнюдь! Элементарно.

— Элементарно! Мы, по-моему, слишком часто употребляем это слово.

— В вас говорит редактор. И хорошо: вы всюду на работе, всегда на посту, настоящий профессионал.

— Спасибо. Вы иронизируете?

— Упаси господь. Я не люблю и иронию. Она не помогает, она все скрывает.

— Может, вы что-то хотите скрыть?

— Может. Я скрываю свои научные идеи от…

— А ненаучные идеи свои вы тоже скрываете? Станислав долго молчал, переливая пиво из бутылки в рот, потом просветленно посмотрел на молодого человека.

— Никогда.

— Тогда вот, без юмора, скажите…

— Я же сказал, что я человек без юмора.

— Вот и скажите, как обществу стать лучше? Какова роль культуры?

— Без юмора?

— Без!

— Ну!.. Без юмора уже Толстой это сказал.

— Толстой писал большие романы и давно. Мы за это время как-никак шагнули вперед, сильно изменились.

— Изменились? Шагнули — да, изменились мало. Да и не только романы он писал. Разве можно что-нибудь сказать новее, чем один из его постулатов? Нет. Гипотеза. Или, еще лучше, — концепция. Впрочем, он сам думал, что это аксиома, трюизм.

— Сколько красивых слов!

— Вот опять редактор. Я просто взял старые слова, которые тоже не изменились, как и люди.

— Так какой трюизм он сказал?

— Чтобы общество становилось лучше, надо, чтобы люди, его составляющие, становились лучше. Как для того, чтобы нагрелась вода в чайнике, надо, чтобы нагрелись все ее капли.

— Но кто-то должен зажечь огонь?

— Огонь зажигается в человеке с жизнью. А что, если мы еще по бутылочке? Нас не осудят?

— Кто же осудит за пиво, если вы не за рулем!

— И то. Золотые слова. Может, жизнь, природа и высшие силы мне помогут, и я никогда не буду за рулем.

— Не любите?

— Пиво люблю.

— Никогда не водили?

— Упаси природа, жизнь и высшие силы, — покривил душой Стас.

— Ну и что ваш чайник и капли?

— А ничего. Люди сами себя должны улучшать, улучшать, избегая элементарной, прошу прощения за повтор, логики и психологии. Улучшать себя, а не соседа.

Станислав Романович стал следить глазами за бурной деятельностью Валерия Семеновича, перебегавшего от одной группки своих людей к другой.

— Но почему же не помочь соседу? Помогая соседу, улучшаешь себя.

— Я не против. Я говорю: не занимайтесь улучшением соседа. Помогайте ему. Вон ваш сегодняшний начальник. — Стас кивнул в сторону Валерия Семеновича. — Он помогает, должно быть, но не улучшает. Он полезен и сам становится лучше.

— А взять у вас серьезное интервью можно?

— Только серьезно и говорю: я человек без юмора. Серьезно. Только серьезно. Приходите, посидим за столом, выпьем пивка и ни-ни другого чего-нибудь. Ну, а сейчас, здесь? Чего время терять?

— Это не серьезно. Не будьте таким экономным. Вон, смотрите, по-моему, перекличку начинают.

Проверка прошла весело, с прибаутками, комментариями и хохотом. Ко второй половине списка кто-то притащил магнитофон, и после каждой фамилии раздавался туш. В конце переклички, при последних бравурных звуках появилась Лариса. По какому поводу торжество? Стас объяснил ей все величие и всю значимость момента.

— Есть будешь, Стас? Кофе принесла.

— А пива?

— Машине противопоказано.

— Иди корми своего атамана.

— Он не атаман он есаул. Все равно. Все бездельники. Сколько времени ухлопаете и на что?!

— Ну хорошо, хорошо. Выпил, что ли?

— Не исключено. Все вы тут стали дружные такие, общественные, а тронь сейчас каждого за карман.

— Что ж ты пил? Ничего здесь нет. Неужто с пива?

— Тоже вопросы задавать? Интервью захотела?

— Что ты злобишься, будто голодный, а не только опьяненный?

— Ладно тебе со своей копеечной моралью!

— Парень хотел использовать время. Вполне похвально. Не бездельник.

— Юмор ему необходим. Для мозговой лабильности и упрощенных компромиссов.

— Ну ладно, Стас, ты, наверное, и до пива что-нибудь выпил. Давай я тебя домой отвезу. Стас, у меня к тебе просьба. Завтра днем замени меня, пожалуйста, часа на два: приехал мой оппонент из Ленинграда. Надо с ним обязательно увидеться.

— Все вы так. Дай тебе ноготок — ты голову откусишь.

— Хорошо, не надо. Попрошу еще кого-нибудь.

— Придет завтра, придет мысль, придет решение.

— Господи! Садись, отвезу тебя. Минутку только обожди.

Станислав, усевшись на заднее сиденье, стал зло смотреть на очередь машин, на очередь людей, потом что-то пробормотал самому себе, вытащил из кармана плоскую металлическую фляжку, сделанную ребятами из экспериментальных мастерских, и отхлебнул.

— Валерий Семенович, товарищ хорунжий, дозволь благоверного домой свезти и тут же назад. Кофе уже доставила.

— Давай, Нарциссовна…

— Борисовна!

— Ты же путаешь мои звания, должности, положение. Квиты. За взятку в виде кофе и всего, что к нему полагается, даю вам, мадам, тридцать минут максимум.

— Это не взятка.

— Ну? А что это?

— Взятка — это когда совершается должностным лицом должностное преступление, — сказала как выученный текст.

— Узнаю ответы на упреки по поводу коньяков, конфет и цветов от больных, — тоже с усмешкой, но благодушной.

— И даже если не только цветы и конфеты. Мне, например, впору вместо них талоны на бензин брать. И все равно это не будет взяткой.

Лариса почувствовала неведомо откуда появившееся раздражение. Однако уже в следующее мгновение, взяв себя в руки, поняла, что наплыв этот скорее всего связан не с сиюминутной ситуацией, а просто с общим беспокойством, отсутствием времени, призрачностью нынешней цели, с больной, с мышами, со Стасом. Она обругала себя уже в который раз, что не выдерживает, заводится, когда видит Станислава во второй половине дня, хотя давно уже абсолютно ясно: Стас добрый, честный, веселый, доброжелательный в основном утром, реже — днем, почти никогда — вечером. Пора привыкнуть и не раздражаться.

Когда она подошла к машине, Станислав спал. Лицо его было бессмысленным, беспомощным, бесхарактерным.

Жаль.

Как женщина оглядывает себя в зеркале перед выходом или при входе куда-либо, так же и автовладелец окидывает взглядом свою машину, заперев и чуть отойдя поодаль, или, наоборот, перед тем как сесть в нее. Лариса, должно быть, оглядывала машину чаще, чем себя в зеркале. Вот и сейчас, перед тем как сесть за руль, она обошла ее со всех сторон и обнаружила, что заднее правое колесо значительно спустило.

Как-то неловко ей было накачивать колесо на виду у всей очереди, когда муж спит, сидя в машине. Но она была реалистка и не думала, что сумеет разбудить его.

Лариса открыла багажник и, нарочно производя как можно больше шума, стала доставать насос. Нехитрый прием оказался эффективным.

— Ты что так шумишь? Бедному выспаться — ночь коротка.

Шея Стаса лежала на краю наполовину опущенного стекла, голова, как бы свисая, торчала из машины.

Насос распластался у колеса на затоптанном, грязном снегу раслапистой, словно приготовившейся к прыжку лягушкой.

— Да ты сначала посмотри, сколько атмосфер. Может, и качать не надо. — Шея Стаса вытянулась, голова отодвинулась от стекла и вывернулась назад, лицом к багажнику. Но Ларису даже это зрелище не рассмешило: еще неудобнее перед всеми, если он не спит, а дает указания своей висящей и качающейся головой.

— А нельзя ли без советов?

— Зачем же качать напрасно?

— Тебя довезти, значит, а качать после, когда одна останусь? Помог бы лучше.

— Что за причина для раздражения? Пожалуйста. Давай помогу.

Он подошел к насосу, возложил ногу на педаль и с силой нажал. Педаль пошла вниз, затем вверх. Стаса отбросило назад, и насос перевернулся набок.

Лариса засмеялась:

— Что, Стасинька, сил не хватает? Пьянству — бой?

— Не сил, а устойчивости.

Он нагнулся, поставил насос, и все повторилось.

— Ну ладно. Давай я. Это тебе не по зубам… не по ногам.

— Женщина! Самодовольству твоему предела нет. Подожди. Голова нужна не только для разговоров, но и для поступков. А тут надо соображать. — Он полез в машину, вытащил лежавший у заднего стекла зонтик — трость с загнутой ручкой. — Настоящий джентльмен должен ходить с зонтиком — опорой в превратной судьбе.

Затем снова подошел к насосу, поставил ногу на педаль, а рукой уперся в зонтик-трость.

— Архимед говорил: дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир.

Действительно, появилась устойчивость, и Станислав более или менее успешно справлялся с работой.

Лариса чуть отошла, чтоб посмотреть издали на эту великолепную пантомиму: джентльмен, опираясь на трость, накачивает колесо. Она отошла и потому, что ей неудобно было перед всем изысканным обществом, перед всеми здешними энергичными, деловыми мужчинами, перед женщинами, имеющими, наверное, более приспособленных к жизни мужей.

Подошло довольно много людей — все ж какое-то необычное развлечение. Никто громко не смеялся. Советов не давали, близко не подходили. Станислав не обращал внимания на зрителей, продолжал невозмутимо качать, делая вид, что небрежно, а на самом деле с заметным усилием опирался на зонтик-трость. Иногда кто-то приглушенно прыскал в рукав. Из машины, что стояла неподалеку, вышла женщина с вязаньем в руках. Она, очевидно, нашла себе обычное развлечение на все время очереди, вроде бы занята, но не утерпела, тоже вышла посмотреть: это зрелище поинтереснее вязания. Или, может, руки устали, решила сделать передышку?

Стас спокойно занимался делом, равномерно нажимая и отпуская педаль, упираясь в землю зонтом, и временами только приостанавливался, чтобы разглядеть показание манометра.

— Почти две атмосферы. Можешь принимать работу.

Он сам молча убрал насос, обошел машину, подавил ногой на другие три колеса, затем закинул зонтик к заднему стеклу и погрузился в машину. Когда Лариса села за руль, он уже спал.

Он не просыпался и в дороге. На поворотах голова перекатывалась справа налево, слева направо, пока не привалилась к двери.

Все же какое счастье, что есть машина — нечто отвлекающее, помогающее, наконец, просто радующее.

Впереди красный сигнал светофора стал немного расплываться. Лариса смахнула слезу и начала притормаживать. Слева послышался громкий нарастающий шелест быстро несущейся машины. В зеркале она увидела большую черную спецмашину и подалась правее, но, по-видимому, недостаточно быстро, так как с неба раздался радиоголос: «Примите вправо!» Пустая, с одним только водителем машина пронеслась мимо. Должно быть, это шофер прокричал ей предостережение.

Станислав спал, покачиваясь, уже совсем мирно.

Главная магистраль почему-то была перекрыта, и милиционер направлял машины на маленькую, узенькую параллельную улочку, где, несмотря на ночное время, скопилось довольно много автомобилей. Ехали медленно, сплошным потоком, и можно было лишь удивляться такому количеству автолюбителей в столь неурочное время. Возможно, большинство были где-то тоже остановлены и только сейчас прорвались. Когда Лариса выехала из-за угла на этот путь, она вдалеке увидела машину, стоявшую носом к потоку и мигавшую подфарником. Никто из проезжавших не хотел остановиться и пропустить ее.

Шел сплошной поток.

— Ты подумай, Стас, так ведь до скончания века простоит. Пока река не высохнет.

Стас спал.

Почти поравнявшись с молящей машиной, Лариса притормозила и стала делать знаки рукой: дескать, быстрей, быстрей. Водитель, видимо, не ожидал подобной интеллигентности, вежливости за рулем, и не разглядел. Ночь! И тут же раздались нетерпеливые гудки. Все требовали немедленного движения, игнорируя Ларисины альтруизм и доброжелательство.

— Торопят. Хотя видят, что тот иначе никогда не дождется!

Стас спал.

Машина сзади продолжала медленно надвигаться, не прерывая гудка. Лицо водителя было плохо видно в зеркале, но все же она понимала: он что-то кричал, размахивая одной рукой, а другой, придерживая баранку, давил на сигнал. Готов свою машину вдребезги разбить, лишь бы восстановить справедливость! Весь город разбудить готов, лишь бы восторжествовала логика прямолинейного движения. Только бы его быстрей пустили по прямому, стало быть, главному пути.

Наконец водитель, стоявший справа, сообразил, оценил непредсказуемое в этих условиях действие Ларисы и влился в общий поток. Гудки смолкли. Прежний темп восстановился.

Стас спал.

Когда они выехали на большую дорогу, нетерпеливый витязь, шедший сзади, обошел ее, погудел, потом погрозил кулаком, покрутил пальцем у виска, при этом его чуть не стукнула встречная машина, махнул рукой и умчался с праведным видом оскорбленного поборника логики и порядка.

Лариса не убавляла, не прибавляла газ, а спокойно продолжала ехать, с электронной точностью соблюдая взятую скорость, не отвлекаясь даже на мысленную дискуссию с этим уверенным в своей правоте водителем. Но одному она радовалась определенно: не слышит слов, которые опрокидывали на ее голову владельцы обгоняющих машин, вынужденные чуть уменьшить свою скорость из-за ее вежливости. Она поехала медленней, в ритме плавных раздумий не по существу: «Сколько недоброжелательства на дорогах! Орут, гудят, ругаются, обгоняют, рискуя жизнью, машинами, своими, чужими… Лишь бы опередить, не уступить, быть первым, быть раньше. Неужто все спешат, всем некогда? Нет у нас в наборе водительских жестов эквивалентов просьбы, извинения, благодарности».

Она увлеклась машинно-дорожными мыслями, осуждениями, обобщениями, ехала чисто автоматически, с той же электронной невозмутимостью и равномерностью и не увидела милиционера с измерителем скорости в руках, который тоже с электронной невозмутимостью и точностью определил, что скорость Ларисиного движения значительно возросла и из допустимой стала решительно осуждаемой.

— Здравствуйте. Инспектор Семенов. Попрошу удостоверение. Превышаете скорость, товарищ водитель.

— Виновата, товарищ инспектор. Тороплюсь очень. Стою в очереди на машину.

— Что ж… тем не менее. Посторонние обстоятельства не должны влиять на дорожную обстановку. Водитель обязан быть внимательным и следить за показателями езды. — Он раскрыл водительские права, молча прочел и добавил: — Лариса Борисовна.

— Виновата, товарищ инспектор.

— Заберите из удостоверения ваши визитные карточки. Зачем они здесь?

— А как же? Вы представились, фамилию, должность назвали, а меня не спрашиваете, в правах — лишь фамилия.

— Для меня вы без должности — только водитель.

— Поскольку мы все работаем, без должности нет человека.

— Что же делать будем? Как наказывать будем? И кто вы вее ж по должности, по вашей карточке? Так, заведующий хирургическим отделением. Что ж, Лариса Борисовна, на лекцию пойдем?

— Да уж пожалейте, товарищ инспектор.

— Пожалеть?!

— Правда, если вы ко мне попадете, я-то не пожалею. — Это была дежурная реплика Ларисы при встречах с инспекторами ГАИ.

Инспектор засмеялся:

— Вы-то не пожалеете, это точно! Ну хорошо, разрешите взять вашу карточку, может, пригодится когда?

— Разумеется, берите. Лучше не надо, чтоб пригодилась, но если что… Добро пожаловать.

— Ладно. Можете ехать, Лариса Борисовна. Лариса взяла права.

— Спасибо, товарищ инспектор. — И пошла.

— Простите, Лариса Борисовна, вы не довезете меня до площади?

— Пожалуйста. Садитесь. Они подошли к машине.

— О! С вами кто-то едет?

— Неважно. Это муж.

— Что, поддал?

— Угу.

— Нормально. Они сели. Стас спал.

— Прилично поддал, наверное?

— Устал. В очереди целый день. Скажите, товарищ начальник, а почему вы стоите на виду? Каждый увидит и, если гонит, скорость сбавит.

— Милиция существует прежде всего для предупреждения нарушений, преступлений, а не для наказаний. Значит, мы должны стоять на виду, чтоб все видели и знали: мы бдим, нарушать нельзя. Предупреждаем — стало быть, несчастных случаев будет меньше, а водители — более внимательными. Внимательность на дороге — главное. Вот здесь, пожалуйста, остановитесь, я выйду. Спасибо вам. Дай Бог нам не встречаться.

— Верно, товарищ инспектор. Куда вы? Тут нельзя выходить.

— Да ничего. Не волнуйтесь, Лариса Борисовна. Мне можно. Счастливо вам.

Лариса взялась за баранку, нажала на педаль, перевела рычаг и улыбнулась. Едет, улыбается. Чему? Проснулся Стас, огляделся:

— Еще не приехали?

— Нет. Скоро.

— Ты чего это лаконична, словно гений?

— Сиди спокойно.

— По-моему, женщина, ты горячишься.

— Забот много. Еще с типографией волынка — реферат надо быстро отпечатать. А тут эта запись. Еще простоим зря. Дадут, например, только сто машин — и привет. Полное поражение.

— Ну и что? А ты подготовься — подготовься к поражению. — Станислав засмеялся. — Побеждать, выигрывать легко, выигрывать умеют все, а научись, кума, проигрывать — вот задача нечеловеческая: учиться проигрывать, учиться поражениям.

— Стыдно, Стас. Это банальность. Сглотнуть поражение легче, чем сохраниться при победе, при выигрыше. Ты же говорил, что человека надо проверять на успехе.

— Тоже не очень оригинальная мысль. Но в основном все это относится к женщинам. Женщина все может вынести, выдержать, а вот успех для нее труден. Даже больше: проверку лаской она не выдерживает, в грязь превращается.

— Оригинал! Протрезвел, что ли?

— Все равно все бабы — животные.

— Не протрезвел. Эдакая неуемность тривиального мышления.

— Иронизируешь. Истину можно и повторять. Вас всех лаской проверять надо, кто сколько выдержать может.

— Текст сначала идет вроде ничего, человеческий, а потом, глядишь, опять твоя обычная пьяная злость.

— Это не злость. Это ярость расторможенного нравственного человека.

— Нравственного! Господи! Пить — это нравственно, по-твоему?

— Иногда. Особенно если вино хорошее, а закуска вкусная.

— Утром, пока ты трезв, нет человека лучше тебя. Мне бы такую работу найти, чтоб к вечеру из дома уходить…

— И меня бы устроило. Уйди с заведования.

— Степень твоего эгоизма беспредельна. Что ж останется мне?!

— Дом. Руководство семьей. Колька.

— Колька да мама! Попробуй выживи между ними. Ты мужик, ты и руководи!

— Кто ж эгоист?

— Вылезай. Я домой не пойду. В очередь поеду.

— Салют.

— Прямо домой иди.

— Это уж пардон. Так сказать, уж что пардон, то пардон. Довезла — езжай. А я остаюсь хозяином своего времени и больше ничьим хозяином быть не хочу.

— Ладно скоморошничать, Стас, помни, я на тебя завтра рассчитываю. К оппоненту мне.

Лариса не стала слушать ответ.

— Валера, кофе будем?

— Еще как! И поесть тоже будет?

— Все есть.

— Мадам, вы нам мать родная и благодетельница.

— Хорошо, хорошо. Подобным юмором накормлена сверх меры. Ты помнишь, Валера, что завтра меня муж подменит?

— Во-первых, не помню, забыл нарочно. По Фрейду.

— По Фрейду — так не нарочно, а подсознательно.

— Значит, забыл подсознательно, не нарочно. Я к тому: зачем мне муж твой, когда ты сама здесь?

— Горячишься, князь кавказский.

— Что ты так часто горячность поминаешь?

— В семье так принято.

— Ты ж не в семье — в обществе, в коллективе.

— Ну ладно. Слушай, Валера, ты уже тут всех знаешь, где кто работает…

— А что?

— Да не очень уверена, что в типографии мне реферат отпечатают в срок. Тут никого нет из типографий?

— Порыщем. Вроде не замечал. Ребятам скажу, они шустрые, вирильные.

— Вирильные? Это как понимать?

— Мужественные. Говорят, что такой смысл.

— А для чего мужественность нужна в таком деле?

— Всюду проникать. Лариса засмеялась.

— Ну и представления о мужественности. Значит, от «вир». А я бы сказала — от слова «вирус» Бог с ними, как их ни называй, но имей в виду мою просьбу Хорошо?

— Ладно. Мои люди из дальних рядов сообщают, что серьезно обсуждается план вытеснения нашей сотни.

— Вы что, с ума посходили?

— А что? Мужикам не пристало лишь на месте топтаться да переклички устраивать. Необходимо дать выход энергии.

— Драться, что ли? Из-за чего?! Это не по-божески, не по-человечески! Из-за вещей?

— Бога нет.

— Не по-человечески.

— Жить надо для себя.

— Уму непостижимо. И когда?

— Постижимо. Постигай, доктор, постигай, Нарциссовна, жизнь. Заперлась в своей операционной да за мужниной спиной живешь, толкаешь пустопорожние речи. Жизнь не в белых перчатках делается.

— Учитель жизни! И что ж вы, ждете, готовитесь?

— Нет еще. Ждем информацию. Думаю, к утру что-то выяснится, к концу темноты.

— Лариса Борисовна! Здравствуйте.

— Привет, газета.

— Здравствуйте, Валерий Семенович. С вашим мужем, Лариса Борисовна, кашу не сваришь.

— Зато пива выпьешь.

— Это было. Но мне ж интервью надо, Лариса Борисовна. Может, все же вы сами, а?

— У меня голова не тем забита.

— Газета, не привязывайся. Слышь, у доктора голова не тем забита. Слушай, ты не знаешь, здесь никого нет из типографии?

— Зачем?

— Срочно надо автореферат диссертации напечатать. У доктора голова рефератом забита. А если в типографии газеты сработать дело?

— Давайте, Лариса Борисовна, интервью, а я поинтригую у нас.

— В большой типографии быстро не сделают. Да и потом, что я, сумасшедшая, — давать интервью перед защитой? Наша каста этого не любит. Мне сейчас надо тихонечко сидеть. — Лариса улыбнулась, будто что-то вспомнила. — Как мышке сидеть — лишь ушки торчат. Не то черных шаров накидают.

— Добро, Нарциссовна. Спасибо за еду, пошел в обход. — И они оба ушли.

Лариса включила двигатель, печку, села на заднее сиденье, поджала под себя ноги и решила думать о защите, о диссертации, о жизни своей. Но разве может кто-нибудь запрограммировать свои мысли? Они крутились только вокруг очереди. И действительно, ситуация необычна, необычно и странно сближение всех этих людей, не имеющих, казалось бы, никаких точек соприкосновения. Все вроде разобщены и заботятся только о себе, о своем месте в этой очереди, о своем благополучии, о своей конечной цели — машине, и, с другой стороны, взаимопомощь, какая-то спайка, желание помочь друг другу, выстоять и всем вместе дождаться, добиться желанного. Так бы и думала она об этом, если б не счастливая особенность человеческого мозга переливать вдруг весь поток своих мыслей в русло иных проблем при появлении нового феномена в поле зрения или слуха. Таким раздражителем стал один из коллегочередников, делавший свою, видно, ежедневную оздоровительную пробежку «от инфаркта». «Весь мир скоро очумеет и будет так носиться: с носка на пятку, с носка на пятку, трусцой, трусцой с носка на пятку, а потом вприсядку станут…»

Лариса уснула.

Разбудил ее помощник Валерия, юный таксист Кирилл, пришедший с каким-то дородным мужчиной.

— Нарциссовна…

— Борисовна.

— Валерий сказал, что вам нужен этот товарищ из четвертой сотни.

— Мне? Зачем?

— Доктор, начальник сказал, что вам типография нужна срочно.

— А! Да, да. Очень нужна.

— Я директор типографии. Маленькой, правда, но авторефераты мы делаем часто.

— И быстро?

— Быстро не быстро, но за неделю сделаем, а то и раньше.

— Ох, спасибо! Простите, как вас зовут?

— Павел Дмитриевич.

— Павел Дмитриевич, и когда это можно будет?

— Приезжайте завтра с утра.

— Завтра с утра! О чем вы говорите?

Павел Дмитриевич как-то странно улыбался, и Лариса решила, что он нарочно ей это предлагает, чтоб очередь перед ним уменьшилась хоть на одного человека.

— Ко мне оппонент приехал из Ленинграда. Никак не смогу.

— Ну после воскресенья. Я вам свой адрес оставлю и телефон.

Лариса разозлилась на себя, огорчилась, замолкла: «Надо все же жить с презумпцией — все люди хорошие, все хотят добра. А у меня как до дела, так вылезает кувшинное рыло. Ведь вполне благожелательный дядечка. С чего же я так взъелась на него? Что случилось со мной? Или я всегда такая?»

— Ладно, доктор, насчет реферата мы договоримся. У меня к вам будет встречная просьба, чисто медицинская.

— Всегда к вашим услугам.

— У жены моей вены расширены на ногах. Говорят, оперировать надо, а мы сомневаемся. Не посмотрите ли? Посоветуемся.

— Бога ради! Конечно. Хоть советовать, хоть оперировать.

— Ну, значит, договорились по всем фронтам. Я к себе побегу.

Таксист остался в машине.

— Кирилл, кофе хочешь?

— Да, пожалуй. Выпью, пожалуй. Спасибо.

Лариса налила ему из термоса кофе, дала какие-то бутерброды, прикрыла глаза и вновь задумалась: «Хорошо бы раздеться — и в постель. Вытянуться, натянуть одеяло до зубов. Вытянуться, сложить руки на груди и заснуть. Раньше я всегда спала на боку, клубочком свернувшись, а теперь — всегда вытянувшись на спине. Возрастные изменения, наверное. Свернуться на боку — это еще возвратное стремление к прошлому положению человеческого плода. С годами человек привыкает, отдыхая, лежать на спине, как бы приноравливается к своему будущему, он уже тянется к будущему, к неизвестному — известному лишь по положению на смертном одре».

Лариса открыла глаза. Кирилл держал в руках пустую чашку и задумчиво смотрел сквозь стекло. О чем-то надо было говорить.

— Это у вас первая машина будет, Кирилл?

— Конечно. Откуда ей быть не первой?

— Ты пьешь?

— Нет. У нас многие пьют. А я нет. Машину куплю.

— Да, уж кто пьет, машину не купит.

— Я вот один живу, не женат, не пью, деньги подкопил — куплю.

— Долго копил?

— Сколько копил — столько копил.

— Извини.

— Что извини?

— Что вопрос задала бестактный.

— Почему бестактный?

— Лезу не в свое дело.

— И не буду пить. Еще гараж надо. Машину-то я знаю, сам буду с ней заниматься.

— А работа ваша считается тяжелой?

— Как сказать? Четырнадцать часов за баранкой… Когда на дороге спокойно, ничего. А то, бывает, злишься.

— На кого?

— Да ни на кого. Или на пассажиров. Или иногда… Едешь, и вдруг обгоняют или, наоборот, проехать не дают, толкутся, тянут, а тут спешишь. Ну и злишься.

— А кто мешает?

— Частники. Я вот ехал позавчера, дорога прямая, свободная. За мной «Жигуленок» частный чешет. Я быстрей — не отстает. Я еще — сидит на хвосте. Я газку прибавил, а он прицепился — и все тут. — Кирилл оживился, глаза заблестели. — Смотрю, колодец канализации открытый впереди, я — раз! — и над ним проехал. Мне-то видно было, и «Волга» широкая. Проскочил, а он попался. Не знаю уж, что с ним. Уехал.

— А разбился бы?

— Ну да! А чего ж он сел на хвост? Не положено. Дистанцию держи, если за руль взялся.

— Да как же так, Кирилл? Если и не разбился, легко ли ему чинить? Ой! Совсем забыла. Надо мне девушку из парикмахерской найти, живот что-то у нее болел. Пойду искать. Ты посиди здесь, Кирилл.

— Нет. Тоже пойду. Свою машину запирать надо, на других оставлять не годится!

Они вышли. Лариса закрыла машину и двинулась вдоль очереди. Через несколько шагов она обнаружила свою возможную больную около машины, из которой неслась музыка, современная ритмическая музыка, по мнению Ларисы, неподходящая для спокойного слушания и прекрасная для танцев. Девушка стояла спокойно, чуть притопывая ногой. Судя по лицу, она блаженствовала, и маловероятно, что у нее болел живот. Судя по лицу.

— Добрый час, — почему-то необычно для себя сформулировала приветствие Лариса.

— Здравствуйте, Лариса Борисовна. Все в порядке. Ничего не болит. Можете спать спокойно, доктор.

Лариса ничего не ответила и пошла к своей машине. По дороге она встретила Валерия Семеновича.

— Если начнется операция оттеснения, я свистну и замигаю фонариком.

Лариса кивнула, снова ничего не ответила, уселась, как прежде, опять включила печку и совсем уже было заснула, как пришла Тамара.

— Садись, Тамарочка, пей кофе, ешь — все тут. — Лариса показала на сумку. — А я — спать.

И как будто вырубили свет, вырвали рубильник, — тьма, нету ничего, отключение сознания. Это сон усталости, без сновидений, еще не отдых. Потом появился свет, какие-то фигуры, образы — это уже сны, отдых. Какая-то кровать, человек на ней лежит вытянувшись, то ли она сама, то ли Стас, и мыши, мыши из-под кровати, все больше, больше. Она вскочила… Или Стас. Бежать некуда — всюду мыши. Потом явился психиатр с дудкой, заиграл что-то, и они пошли за психиатром — то ли Стас, то ли она, то ли оба. А потом уже только она — в Домодедове на летном поле; мороз, ветер бьет по щекам, слезу вышибает, а с ней то ли Стас, то ли Валера. Нет, наверное, не Стас. Кто-то дома остался, кто-то дома ее ждет, конечно, то ли Стас то ли Валера? Они полетят куда-то через этот мороз, то ли в Ташкент, то ли в Баку. Зачем? Кто-то их ждет там, то ли во Фрунзе, то ли в Душанбе, где-то у них будет дом, где-то она будет жить с ним то ли неделю, то ли три дня. Понятно, это Станислав. Зачем?! Со Станиславом могут и дома жить. Может, Валерий? Едут с Валерой. У трапа длинная очередь — проверяют билеты. Мороз, ветер, слезы, толпа, толкотня — каждый хочет скорее в тепло. Суета людская. Кто-то кричит, чтоб пустили вперед с детьми. Идут дети. Дети, дети. Ее отталкивают. Вот она уже на трапе, тянет вперед свой билет, а ей говорят, что нечего пустые билеты давать — нет ни имени на нем, ни паспорта в руках, и рейс никому не известен. Кто-то отпихнул ее, то ли Валера, то ли Стас, а кто защищает — вроде Стас или Коля. Она бежит от трапа по полю — в ветре, в морозе, в слезах — домой, домой, где кто-то ждет ее. Самолет начинает шуметь, свистеть…

Лариса просыпается: да, это был сон со сновидениями, сон настоящий, сон отдыха.

Свист повторился. Лариса огляделась. В стороне мигал фонарик. Рядом одна за другой стучали захлопывающиеся дверцы машин: тук, тук, тук, тук… Как выстрелы. Люди темными тенями устремлялись от машин к очереди и растворялись где-то там, в стороне мигающего фонарика. Вот и фонарик перестал мигать. Замер. Может быть, лежит, немигающий, постоянно горящий на земле, в снегу, в грязном месиве…

— Тамара! Бежим! Там что-то случилось…

Возле очереди было шумно. Бежали люди и со стороны. Толпа увеличивалась, росла, вокруг сотни скапливались чужие люди. Кто-то зло кричал, кто-то смеялся, слов не разобрать. Действий вроде и нет никаких. А может, и есть? В темноте разве разглядишь?

Вблизи стояли рабочие со стройки, тоже активно включившиеся в общее толковище, как на стадионе футболисты около судьи перед пенальти.

Нарастающее напряжение передавалось и соседним сотням, плотно стоявшим на своих местах, не желавшим покидать занятые плацдармы.

Женщины смотрели издали: не женское это дело — в мужскую беседу вмешиваться.

Через ухабы, грязь, снежное месиво, распугивая и раздвигая окружающих, толпящихся зрителей, озаряя фарами дальнего света и большим фонарем-прожектором, помаргивая мигалкой на крыше, не очень торопясь, пофыркивая и урча, надвигалась милицейская машина. Раздался громкий щелчок включенного в машине микрофона. Все услышали, как в микрофон дунули, однако слов не последовало. Да они и не понадобились — «собеседники» по одному стали медленно и нехотя отходить от очага толковища и исчезать в хвосте очереди. Кипение, шум и гомон внутри только что бурлившей толпы постепенно, но быстро умерялись, и в течение, пожалуй, не более минуты-полторы все замерло окончательно.

Машина стояла, направив свет на оборонявшуюся сотню. Вновь послышался щелчок, на этот раз, наверное, выключенного микрофона. Машина стояла. Из нее никто не выходил.

Люди из Ларисиной сотни поддержали свое право пионеров, право пришедших раньше, право знающих и быстрых, «вирильных». Они сохранили свое место, и те, явившиеся с неправедной, несправедливой целью, вынуждены были ретироваться. Виктория! Хеппи-энд! Порядок соблюден.

Строители тоже разошлись. Цирк окончен, «кина не будет».

Естественно, мужчины, взбудораженные прошедшим эпизодом, с радостно возбужденными лицами вспоминали сиюминутно отошедшее событие. Они действительно почувствовали себя мужчинами, они себе славословили, осанну себе пели, вспоминали конкретно, кто кому что сказал и как ему ответили убого…

Валерий стоял в центре, глаза сверкали — пусть они и не видны, чувствовалось, что они горят, чувствовалось по большому рту, открытому в белозубой улыбке. Впрочем, может быть, и не белозубой, но в темноте не видно все равно. Сильный образ!

— Нарциссовна! Порядок! Враг отброшен. Все оперативненько! Победа осталась за нами. «Есть упоение в бою…»

Валерий Семенович отошел от своей группы и встал рядом с Ларисой, поправил на себе шапку, вынул носовой платок и вытер лоб, щеки под глазами; потом из дальних карманов достал пробирочку, извлек маленькую таблеточку и кинул ее в рот. Засмеялся и сказал:

— Допинг на случай продолжения игрищ.

— Не ври. Это нитроглицерин. Я же врач. Узнаю. Часто принимаешь?

— Много знаете, барыня.

— Это да. Что знаю, то знаю. Давно принимаешь?

— Да нет. Как-то раз прихватило. На работе мне товарищ дал. Он пользуется.

— Помогло?

— Сняло боль.

— Плохо, что сняло. Значит, спазм А сейчас?

— А сейчас и не болит почти. Это от возбуждения. Решил принять.

— К врачу не ходил?

— «Если я заболею, к врачам обращаться не стану». Только если бюллетень нужен. Ты уж прости, доктор.

— Знаю. Есть такая псевдоинтеллигентская бравада. Сейчас болит?

— Нет. Все. Не до болей. Перетопчемся. Смотри-ка, Борис!

Около них появился Борис с девятьсот шестьдесят первого места. Бровь была рассечена, но тем не менее он улыбался с тем же радостным, победным видом, что и Валерий Семенович.

— Что с тобой, Борь?

— Увидел большую игру, вспомнил, что это твоя сотня, решил помочь тебе. Да и поиграть заодно. Дурак и есть дурак. Поскользнулся.

— Не дурак — кондотьер. Ну, ты оперативен! Доктор, это мой старый товарищ. Посмотрите, пожалуйста, что у него.

— Покажите-ка, товарищ кондотьер. Да чего там. Ерунда.

— Ерунда — это пока алкоголь действует.

— Какой там алкоголь! Я чуть-чуть.

— Посмотрим. Пойдемте в машину, к свету. Она повела Бориса, ругая себя за пренебрежительное отношение к выпившему человеку, понимая, что когда бывает пьян ее муж, она не позволяет себе говорить с ним снисходительно. Говорит, злясь, ругаясь, негодуя, плача, наконец, но никогда с пренебрежением. «Компенсируюсь, наверно?» И, наверное, была права: компенсировалась.

Включила свет. Подставила голову под луч фары, вырвав из темноты рану около двух сантиметров прямо над бровью. Кровь уже не шла.

— Ерунда, товарищ кондотьер. Конечно, неплохо одну скобочку положить, но не обязательно: на голове все быстро заживает.

— Я же говорил. Пойдемте туда.

Может, все-таки лучше бы им съездить в больницу да наложить один шовчик, но обстоятельства не допускали такого излишества. Крайней необходимости не было. Если говорить по совести, то попади подобный больной к Ларисе на дежурстве, она безусловно бы настояла, чтобы рану зашили.

Но всегда существует нечто главное в сегодняшней жизни, определяющее действие человека в каждый момент его бытия. При этом и мышление его, может быть, истинное, правильное, загоняется в подсознание, а на поверхность для необходимого поступка вытаскиваются доводы якобы целесообразности.

«Надо бы в больницу. Зашить» — такая идея даже мельком не проскочила в голове у доктора. Чрезвычайные обстоятельства вроде бы смазали в ней безусловные реакции профессионала. Ситуация необычна — необычность непредсказуема. Однако такое поведение Ларисы Борисовны предсказать можно было бы, вернее, предположить (если предварительно думать), ведь ничто — дом, улица, работа, — ничто не умеряло основную заботу, приведшую ее на этот пустырь.

Но можно и другое предположить (если думать). Ведь оторвавшись от этой нынешней заботы, записи, от машины, от очереди, уехав с пустыря в больницу, она страстно захотела узнать, что же у той спорной больной в животе, кто оказался прав: они, хирурги, или терапевты?

Она некоторым образом доказала, а может, и сама только узнала, что и невероятные обстоятельства полностью настоящего профессионала не вырвут из его естества.

Но что тогда победит?

Обстоятельства?

Естество?

Что сильнее?

(Если предварительно думать.)

Впрочем, может быть, все это зависит и от существа профессии?

Они подошли к месту прошедшей «дискуссии». Вновь ораторствовал Валерий Семенович:

— Теперь уже точно нам достанется запись. — И засмеялся: — Если только запись состоится.

Раздался общий громкий хохот.

Мужчины победно стояли, сбившись в кучу. Им было легко, свободно, радостно. Они заслужили хорошее к себе отношение.

Но вот вскоре поодиночке, совсем не огорченные, стали подходить и бывшие «оппоненты». Они подходили и вместе с недавним своим неприятелем дружно скалили зубы, вспоминая минувший эпизод.

Они все с поразительным легкомыслием, с дружеским и радостным ощущением сиюминутного их положения разбирали только что сыгранную партию, как два шахматиста после ожесточенного многочасового сидения за доской, после жгучей непримиримости и вынужденного рукопожатия начинают спокойно анализировать игру, и снова к ним возвращаются истинное, не деланное спокойствие и дружелюбие. Впрочем, это не всегда и не у всех. Так и сейчас: не все противники сошлись, не все смотрят друг на друга спокойно; иные, махнув рукой на все планы и надежды, просто ушли домой.

Когда прошло возбуждение, стало ясно, что в Ларисе этот спор за место в очереди оставил неожиданный след. Уже не было того непреоборимого вожделения: хочу новую машину. Все вокруг повернулось своей необязательной стороной. На чашах весов она увидела машину и нормальную, спокойную человеческую жизнь. У нее, конечно, не появилось желания махнуть рукой и уйти, но и пропало трагическое ощущение возможного неуспеха столь длительного бдения. Появилось, что ли, чувство непроизводительной потери времени… И диссертация, и сын, и дом, и больница с больными — все оставалось, как раньше, да она отрешилась от них душой. А сейчас душа затрепетала и потянулась во все стороны, душа вновь открылась всему.

Вот уже и свет. Рассвет. Естественно, спать не хотел никто. Давно уже здесь перемешались части суток — когда ночь, когда сумерки, рассвет, день — все приобрело одну окраску. Из соседнего жилого дома вышли несколько человек, живущих в стабильных условиях и не потерявших ощущения времени. Они были в тренировочных костюмах, поэтому трудно сказать издалека, какому полу принадлежали эти фигуры, прикрытые одинаковостью спортивности. Кое-кто из них делал гимнастику рядом с домом, кто-то побежал по своим оздоровительным маршрутам.

Откуда-то появилась целая стайка собак. Все — беспородные симпатичные дворняжки. Впереди трусила не спеша большая, серо-рыжая в пятнах. За ней еще две — рядом, нос в нос. Следом еще две, но уже не бок о бок, а отставая на полкорпуса, и потом еще три гуськом — нос к хвосту, нос к хвосту, нос к хвосту. Они подбежали к мусорному баку. Одна стала что-то ворошить мордой на земле. Хвост ее покачивался из стороны в сторону. Еще две так же дружно уткнулись носами во что-то валяющееся и то ли стали есть, то ли нюхать, и их хвосты демонстрировали довольство жизнью. В поисках своей удачи две собаки продолжали бегать вокруг мусора, также высматривая выброшенное жемчужное зерно. Остальные крутились вокруг друг друга, устраивая какую-то свою незлобивую игру.

Лариса умилилась, хотела поделиться своим наблюдением, но никого вокруг не оказалось. Тогда она отвлеклась от собак и подумала, не стоит ли и ей поразмяться, тоже сделать какие-либо движения.

Валерий, уже не назначенный, не выбранный — признанный лидер, держал речь:

— Громодяне! В ознаменование одержанной победы предлагаю провести перекличку. Вынести из списка невыдержавших и сбежавших.

Бурными криками восторга это предложение было принято и тут же, исполнено. Вновь, но на этот раз с самого начала, каждая фамилия встречалась тушем. Несмотря на исходное желание уменьшить очередь при каждой перекличке, радость была сейчас как раз оттого, что потерь нет и их сотня в полном составе оказалась на месте. Радовались и бывшие недавние супостаты. Не все, конечно: не все присутствовали и не все радовались.

Кирилл стоял рядом с Ларисой.

— Неправильно все это.

— Что неправильно? Что выпихнуть нас пытались? Конечно, неправильно.

— Надо было так дать, чтоб хребтины им переломить.

— Почему? И так ведь ушли. И милиция тут.

— Непорядок потому что. Чтоб неповадно было. Мы честно заняли место раньше — и нечего. Это справедливо. А они, подонки, не пришли же раньше.

— А что ж у нас-то честно? Мы что, по совести получили сведения, что здесь запись будет?

— А они? По радио, что ли? Мы шустрее, пришли раньше — и все.

— А что, шустрость всегда честна?

— Ладно, Лариса Борисовна. Я за эту машину знаете как вкалывал! И чтоб она мне не досталась?

Стало совсем светло, и Лариса пошла к автомату позвонить.

— Алло, Стас?

— Я. Доброе утро.

— Это я, Стас. На тебя можно рассчитывать?

— Я только проснулся. Сейчас соображу.

— Стас, ничего не надо соображать, не надо лишних слов. Да — да, а нет — так нет.

— Радость моя, ты устала, раздражена. Я ж тебе еще ничего не сказал.

— И не говори. В конце концов машина не первая необходимость.

— Это правильно. «Машина не роскошь, а средство передвижения». «Ударим машиной по бездорожью и разгильдяйству!»

Ах, эти стандартные шутки-цитаты его поколения! Пора бы уже и отстать от них. Может, это алкогольная инертность мышления, памяти?

— Ну вот. Кажется, просыпаешься.

— Уже обе ноги стоят на полу. Значит, когда там нужно быть?

— Около десяти.

Лариса подошла к Валерию. С ним были Кирилл и две какие-то женщины. Кирилл что-то удовлетворенно вещал о хорошем порядке в их сотне. Ему нравилось все: как стоят, как отдыхают в машинах, как некоторые привозят поесть остальным, как проводятся проверки.

— Порядок полный. Никто не устраивает никакой анархии. А мы, конечно, за всех стараемся, чтобы все было путем.

— Перестань, Кирилл. — Валерий Семенович потрепал его по затылку. — Нам бы еще шатер поставить, загородочку, скамеечки-диванчики, электричество… Тогда хвались.

— Нет, Валерий Семенович, нам лучше и не надо. У нас порядок полный.

— Да что ты так к порядку привязался?

— Так вы посмотрите, как там, у тех. — И Кирилл показал рукой в сторону конца очереди. — Проверки не делают, так за людьми не уследишь, конечно…

Лариса перебила его:

— Если только свое хвалить, а чужое ругать, то добра не жди, тогда нет оснований для улучшений и, стало быть, никакого прогресса.

— Ну, Нарциссовна, ты хватила! С хирургической прямотой и занудством ты, видимо, планируешь на годы этот шабаш. Хирурги должны мыслить на более короткое время.

Просто у тех сотен мало шансов и не нужны им ни наша строгость, ни наш порядок.

Одна из женщин, стоявшая до этого со снисходительным видом и покуривая, вдруг оживилась и сказала:

— А вы, мужчины, уж слишком нами командуете. Мы и так в полной от вас зависимости.

Все засмеялись от неожиданного поворота разговора, смены заботы.

Лариса тоже закурила, что делала всегда при пустых разговорах, и ответила, хотя ее никто и не спрашивал:

— Ерунда эта наша зависимость. На самом деле все мы решаем.

— А я так полностью от своего завишу.

— Кажется только. В очереди, а не в жизни.

Вторая женщина тоже осмелела, пользуясь, очевидно, отсутствием мужа.

— Да я шагу не ступлю без разрешения. Такой шум будет — ужас.

— А я бы, — Лариса улыбнулась, — я бы с радостью спрашивала разрешения, отпрашивалась. Надоело решать самой да разрешать себе.

Кирилл, почувствовав свою значительность мужчины, приосанился и веско брякнул:

— Так быть и должно. Мы сильнее, мы вас защищаем.

— Дальше-то — хуже. По больнице знаю. Мы выносливее, стариками мужчины попадают в полную зависимость от нас. Ничего не могут.

— Мы сильнее, — снова повторил Кирилл. — Сила, конечно, очень важна для руководства.

Валерий Семенович искренне веселился:

— Сила уменьшает беспокойство. Правда, Кира? Чего беспокоиться, если ты силен и ловок?

— Конечно. Зачем беспокойство, Валерий Семенович? От силы, конечно, спокойнее.

Валерий Семенович совсем уж развеселился:

— А беспокойство — толчок для мозга. Вот Нарциссовна соображает, потому как кровь часто льет, волнуется. У сильных и ловких мозг успокаивается.

— Потому-то мы, женщины, и решаем все в конце концов. Устала я от этого.

— Ну да! Вы-то, Валерий Семенович, конечно, сами здоровый, спортом занимаетесь. — Вроде бы и зависть какая-то у Кирилла проклюнулась.

— Я от природы здоров. Для радости нутряной побегать могу, руками помахать. Спорт возвращает нас к прямому соревнованию рук и ног, без участия мозгов.

— Соревнование — это хорошо, повышает реакцию, а реакция без мозгов не бывает. И женщины, конечно, любят ловких, сильных, с реакцией. За самок все животные силой боролись. — Кирилл с довольным видом оглядел стоявших рядом женщин.

Лариса засмеялась. Что-то сегодня слишком часто она смеется.

— Правильно, Кирилл. А мы — люди.

— Я вам скажу, что интеллигенты вообразили в себе комплекс физической неполноценности и думают восполнять недостаток спортом. — У этой собеседницы, видно, какое-то личное негативное отношение к спорту, а может, к спорту только интеллигентов.

Валерий Семенович пошел еще дальше:

— И сексуальном отношении мозговитый не уступит мышечному.

— Это уж не вам судить, Валерий Семенович. — Лариса покачала перед его носом пальцем — вправо-влево, вправо-влево.

— Не мне. Да и не вам: соображаете всегда поверхностно, но судите быстро.

— А себя ты, Валера, к какому типу относишь?

— Мышечный, мышечный. В крайнем случае гармоничный. Жизнь покажет.

— Покажет, покажет… — И Лариса пошла навстречу появившемуся Станиславу.

— Доброе утро. Что дома? Все в порядке?

— Доброе. Все. Как спалось, как гулялось?

— Как спалось, так и гулялось.

— Устала, Ларисонька? Я поесть притащил, мама приготовила. — Он похлопал по сумке, висящей через плечо.

— Сохранился бы ты таким до вечера.

— Зануда. Ты ж теряешь чувство меры.

— А черт его знает, Стас, устала, наверное. Хочу покоя и дома.

Станислав Романович сначала неуловимо, а потом и явно переменился.

— Много хочешь, подруга.

— Ой как немного!

— Немного? А машина? Может, я и не прав, но что ж теперь делать?

— Теперь-то ясно, что делать. Сиди пока здесь, а дальше видно будет. Когда я приеду. Ты за меня реши, что делать. Реши!

Станислав Романович огляделся, покрутился вокруг своей оси, покачивая плечами.

— Смотрю я на вас — кунсткамера! Паноптикум городских сумасшедших.

— Не тебе судить.

— Сама подумай: можно ли так хищнически относиться к своему времени? И из-за чего?

— Как тебе не стыдно! Ведь действительно: из-за чего! Как ты можешь мне об этом говорить?..

— Не хочу, чтобы ты теряла время.

— Во-первых, здесь не место выяснять отношения, а во-вторых, уже и не время — спешу. И сколько ты сам времени теряешь, уж совсем без толку и с одними издержками? Сначала терял по дурости; теперь теряешь, потому что раньше терял.

— Во-первых, ты знаешь, я не прав и решительно себя осуждаю. Во-вторых, я ж радости ради. Я счастья не ищу, но где покой и воля?

— Господи! Покой и воля! Не надо воли — хочу подчиняться, хочу руководства над собой. А ты — радость, радость! А мне решать, выбирать. Я дома быть рабой хочу, а ты делаешь домоправительницу из меня.

— Теперь не права ты. Ты на работе — все. Ты и дома — мать, учитель и кумир…

— Уймись, Стас. Твои радости — пустая болтовня и… не знаю что…

— А я знаю. Для меня, например, большая радость — баня. Там прекрасно.

— Для тебя баня — это выпивка да возможность время протянуть.

— Ты права, мать. Но не забывай, что, во-первых, баня полезна; во-вторых, питье хорошо только тогда, когда можно покуражиться в хорошей компании. А компания в бане есть — постоянная и своя.

— Не уверена. Возможно, и полезно — не была, не видала. Но насчет компании врешь. Ты и один дома можешь.

— Только когда появляется что-то вкусное и полезное. Это не питье и не опохмелка.

— Может быть, еще не опохмелка, но и это будет. Ты столько говоришь о пользе, а называешь себя гедонистом да бражником. Они ж не для пользы живут, а для радостей только.

— Конечно. Соображаешь уже. Но и радость полезна.

— Демагог. Так получай радость от работы своей. Ты же говоришь, что любишь считать да закорючки свои писать.

— Сдаюсь. Но ты так и не научилась к моим закорючкам относиться если не с любовью, так хоть осторожно к любви моей. Безусловно, твоя работа важней! Во всяком случае, наглядней и отдача ощутимей. Ты в своих глазах растешь. Все к тебе относятся, как к суперменше… Тебе легко, конечно. А мне каково? И вообще ученый должен делать, что хочет, а не что ему велят.

— Ты слишком много знаешь. Не дури мне голову. В любой работе можно вырасти в своих глазах!

— Конечно. Потому и не видишь, для чего и что делаешь — вниз не смотришь. Иногда даже не разглядишь, кого и для чего лечишь. Впрочем, для вас это и неважно.

— Демагог. Демагог!..

— Я сражен вашими аргументами.

— Кончаем. Ехать надо.

— И езжай. Я ж пришел. Хорошо, что напомнила: сегодня в сауну пойду.

— Перебарщиваешь. Нельзя, я думаю, столько жариться.

— Не жариться, а париться. И почему? Мыться всегда полезно.

— Вы ж не моетесь. Вы пьете да паритесь. Это финны парились, но и мылись. В русской парилке отпаривались, чтоб отмыться. А вы? Вам время надо провести.

— Ты вот проводишь здесь дни. Уж более бессмысленной траты времени и не придумаешь. Мы хоть радость получаем.

— Ну, как попугай. Одно и то же, одно и то же: радость, радость…

— Основной и двигающий закон человечества, поскольку смысл жизни пока неизвестен, — получение радости. Вот я и повторяю и в словах и в делах. Дело для радости. Это тебе не в очереди стоять. Благо бы за мясом, за едой, за одеялом, наконец, за простыней… А за машиной?! Для чего? Я в баню — за радостью…

— А я за машиной не для этого? Мне-то она в радость. Пойми ты, если сохранил еще способность не только смотреть, но и видеть.

— Я снова решительно себя осуждаю.

— Ну ладно, перестань. Мне пора.

Около машины, опершись на заднее крыло, задумчиво стояла Тамара.

— Что пригорюнилась?

— И не говори! Сейчас звонила на студию. Приехал один сценарист интересный. Привез якобы неплохой сценарий. Понимаешь, это для меня вся дальнейшая жизнь — первый фильм дают.

— Прекрасно. Чего ж ты горюешь?

— Надо увидеться с ним. Он может только завтра вечером, а как отсюда уйдешь? Я и так завтра днем должна пойти на встречу с сокурсниками. Подменят меня.

— Так ты бы сказала ему. Посочувствует. Машина же! У меня в больнице все понимают.

— В больнице! Ты начальник! Может, и он поймет, если тоже по машине страдалец. На студии сочувствуют, попробуют уговорить. Даже сказали, что командировку продлят ему до понедельника.

— Все в порядке, значит?

— Вот должна буду позвонить.

— Уверена, все образуется. Хорошая косыночка у тебя. Откуда?

— Подруга из Индии привезла. Нравится, правда? Еще некоторое время они говорили о косынках, потом о сапогах, перешли на кофточки, наметили поездку по магазинам в одну из суббот. То ли женщины столь легко утешаются и запросто переходят с, казалось бы, смертельно волнующей темы на проблемы далекие, хотя для них и достаточно важные, то ли необычная ситуация, связанная с очередью, запутала понятия желаемого, нужного, необходимого, оторвала их от будничных дел. А может, все это защитная реакция человека на невзгоды и несообразности жизни, но так или иначе Лариса и Тамара вроде бы и забыли на мгновение о крайней важности предстоящих им встреч: со сценаристом, в чем «вся дальнейшая жизнь», и с ожидавшим в гостинице оппонентом диссертации, которой было отдано не четыре дня, а многократно больше времени. Все заслонила собой возможная удача ведь они попали в третью сотню.

Такова была сила вожделения дефицита. Дефицит! Он разжигает в человеке древние языческие, охотничьи инстинкты. Объединяет людей. Делает друзьями представителей разных социальных групп, разных профессий, разного образовательного и имущественного уровня. Если бы не дефицит, могла ли возникнуть приязнь у Ларисы к Валерию?

О чем бы она говорила с Кириллом? Что обсуждала бы с Тамарой? Дефицит! Все сочувствуют искателю его, хоть и с усмешкой слушают рыбацкие рассказы охотников за дефицитом.

Лариса включила зажигание.

К машине подошли две женщины.

— Доктор, вы не в центр едете? Не могли бы нас подбросить?

— Пожалуйста, садитесь.

«Где я ее видела? „Доктор“. Но это она могла и услышать: меня здесь многие так зовут. Но где-то я ее встречала. Скорее всего, в больнице. Нет, больных я плохо узнаю. Больные очень на себя непохожи — на столе, в кровати, в коридоре отделения, на улице. Совсем по-другому все выглядят. А эту я точно видела не в больничном халате. Может, родственница больного?»

— А откуда вы знаете, что я доктор?

— Папа мой лежал у вас.

«Папа лежал. С чем же? Если она меня знает, то с чем-то серьезным. Аппендициты, грыжи обычные проскакивают так, что врача своего больные не успевают разглядеть, не то чтоб заведующего. Значит, какая-то тяжелая болезнь. Но ни фамилии, ни болезни, ни места болезни. Желудок, печень ли? Можно было сказать, например: Иванов — или язва, или желудок. А она никакой информации не дала. Значит, что-то нехорошо. Должно быть, умер папа после операции. И меня она не по имени называет, а доктором. Скорее всего я оперировала, а он умер».

Уже выезжая на дорогу, Лариса спросила:

— А как фамилия вашего папы?

— Гибакуков. Год назад.

«Гибакуков… Гибакуков… В прошлом году…» Лариса еще раз взглянула на женщину в зеркальце и вдруг вспомнила. Вспомнила ясно, ощутимо, вещественно. Он лежал слева от двери на первой кровати и плакал. Да, пожилой мужчина, за пятьдесят, и плакал. «Что вы? Что с вами? — спросила тогда Лариса. — Болит очень?» А он даже не смутился, просто уперся в потолок глазами, полными тоски и ужаса, и Лариса, привыкшая к естественной боязни предстоящей операции, поначалу решила отказаться от нее. Хирурги очень не любят, когда больные так откровенно, открыто страшатся операции, — это почти всегда плохо кончается. Операция была необходима, и Лариса Борисовна стала успокаивать его первыми попавшимися доводами. Она сказала ему, что бояться операции — нормально, что в этом нет ничего необычного, что для человека было бы странно идти под нож без боязни, но это не более опасно, чем ходить по улицам: бывают ведь катастрофы, мы же ходим и не боимся…

Вокруг стояли врачи и сестры, а он совершенно не стеснялся своего страха. Страх был сильнее престижа мужчины.

Вскоре к Ларисе в кабинет пришел муж сидящей в машине женщины. Он сначала расспрашивал о болезни, о перспективах, о степени необходимости и риска, но ничего не говорил о боязни, страхе.

Ему не было страшно: раз надо — значит, надо.

А затем он положил на стол конверт, но Лариса взяла конверт и вернула ему, и у них началась странная беседа об экономике, о прибавочной стоимости, о том, куда и на что она идет. Они говорили о детских садах, школах, общественном транспорте и общественном питании. Он утверждал, что если ее, Ларисин, труд не будет соответствующе вознагражден, то и она, Лариса, не сможет по достоинству оценивать всю важность своего дела. Она же ему ответила, что работа врача не обесценится никогда. А он ей сказал, что пока деньги не превратились в фикцию и пока от них зависит уверенность человека в себе, оценивать труд людей нужно этим общим эквивалентом.

Это была дурацкая, долгая и неприятная дискуссия, но деньги ему она отдала и сказала, что пусть больной сначала поправится — плохая примета говорить о благодарности прежде дела.

Она все-таки оперировала, а потом начались осложнения. Ни одну процедуру он не переносил спокойно: плакал, кричал, когда было больно, когда делали укол, не давал промывать желудок… И умер. Он умер, сколько они ни бегали вокруг него, ни старались, ни страдали, ни уговаривали. Он как бы сам предопределил свою судьбу.

Конечно, она прекрасно помнит… Конечно, эта женщина и не вздумает напоминать ей обо всем, что было тогда. И Лариса — тоже.

Машину остановил милиционер, попросил права, прочел и, ничего не сказав, подошел к машине, открыл дверь и спросил:

— Товарищи, вы знаете, как зовут водителя?

— Лариса Борисовна, — ответила Гибакукова.

— Благодарю вас — Милиционер повернулся к Ларисе, отдал права, козырнул и сказал: — Извините. Можете следовать. Желаю удачи.

— А в чем дело? — спросила Лариса.

— Проверка. Кого везете. Знаете ли вы их.

— То есть? Не понимаю.

— Ну, если за деньги, незаконный промысел.

— А если б и не знала, просто решила подвезти — бесплатно?

— Вот тогда бы и узнали, тогда бы и разобрались. Лариса села в машину. Женщины спросили, не взяли ли штраф, не ввели ли они Ларису в неожиданный расход. Лариса успокоила, и они поехали дальше. Полуобернувшись к женщинам, Лариса сказала:

— Вам где удобно сойти?

— У метро, Лариса Борисовна, пожалуйста.

— Хорошо. А вы тоже стоите в очереди?

— Муж. Я его подменяла.

— Я помню вашего мужа, но не встречала его здесь.

— Это ж вавилонское столпотворение. Разве увидишь?

— А как его зовут? Столкнемся, а имя-то я и забыла. Неловко.

— Дмитрий Матвеевич.

Около метро Лариса высадила своих спутниц и поехала к гостинице. Большой, роскошный подъезд, резные двери, толстое стекло — здание было старой постройки.

При входе маячили солидные, импозантные, как униформисты в цирке, швейцары. У двух стоявших в дверях были идеально ровные прически с проборами. Один из них обратился к Ларисе:

— Вас ждут?

— Конечно.

— Будьте любезны, пройдите в бюро пропусков, предъявите документы, вам выпишут пропуск, тогда пройдете.

— А где бюро пропусков?

— Обойдите дом, оно с другой стороны.

— Это ж полкилометра!

— Что поделаешь…

— Разрешите, я позвоню и он вам все скажет.

— Гражданочка, не теряйте времени. Каждый занимается своим делом.

В бюро пропусков была очередь из четырех человек, а девочка, выписывающая их, одна. Нет худа без добра: благодаря неожиданному препятствию Лариса обнаружила, что оставила паспорт дома. Пройти-то можно и по водительским правам. Но за паспортом все равно надо ехать: на машину без него уж точно не запишут.

Уполномоченная разрешать проход в гости и впрямь не стала создавать лишних проблем, она удовлетворилась водительскими правами.

Лариса прошла во входные врата. У следующей же двери она торжественно вручила пропуск такому же, как и первые два, импозантному, украшенному галунами, позументами и сединой стражу.

Наконец, лифт, холл, коридор, номер.

Она извинилась перед профессором за опоздание. Они вначале посетовали по поводу сложности системы пропусков и затем перешли к диссертации. Замечания были незначительными, переделывать ничего не надо было, работа понравилась. Оппонент сказал, какие вопросы он задаст при защите, попросил Ларису записать их и подготовиться. Потом они заговорили о своей работе, об отделениях, больных, операциях. Беседовали уже не оппонент и соискатель, не профессор и рядовой врач, даже не мужчина с женщиной, а хирург с хирургом. Они говорили о недостатках, вспоминали, где лучше, чем у них, организовано их общее дело. Они жаждали порядка и боялись порядка. Старый мудрый врач размышлял не как профессор, не как руководитель большой клиники, а как хирург, подводящий итоги, перепробовавший разные приемы и методы руководства, разные методы и способы лечения, разные способы и подходы в разговорах с больными, разные подходы и манеры в обращении с коллегами.

Он говорил о том, как понимает жизнь и работу к концу своего пути:

— Различные запреты в работе наших хирургических отделений должны быть очень относительными, скорее рекомендациями, чем строгими установками. Требование неуклонного выполнения инструкций создает в отделении лишь видимость порядка. А ведь в нашем-то деле особенно нужна личная инициатива. Ведь не может быть у нас заведомых решений на все варианты жизни и смерти. Вот и увеличивается число тайных, порой пустяковых, но необходимых нарушений, растет число нарушителей, появляется психология нарушителя. Чуть возникает возможность, складывается удобная ситуация, которая в этих уже подпорченных тайным нарушением мозгах тотчас расценивается как необходимость для пользы дела (а дело наше, известно, благое — здоровье), и либо тебя обманут, либо, еще хуже, проявят злобность, с такой уже устойчивой психологией проявят — и к больному, и к руководству, в общем, к людям. И все разъедается постепенно, становится аморальным, коллектив перестает соответствовать собственным, ранее принятым моральным установкам. Появляется душок обмана. Работники не верят себе, никому, безответственны и опасно безмятежны, равнодушны к судьбе больного, к делу, и вся их ответственность и маета сосредоточены лишь на том, чтобы оберечь себя от возможных неприятностей.

Старый профессор говорил медленно, мысль как бы рождалась сейчас, в процессе разговора, хотя было совершенно ясно, что все это тысячекратно обдумано и внутренне утверждено.

— И, кроме того, я заметил, что люди чаще всего, больше всего ругают и находят в других как раз собственные недостатки. Жадные ругают скупость, фальшивые — лживость… Человек обрушивается на то, что считает возможным в себе. Когда не доверяют, запрещают, ограничивают, — точка отсчета всегда «я сам». Поэтому нарушающие всегда подозревают всех. К сожалению, я это поздно понял и вырастил уже целый сонм нарушителей. Говорю вам это как молодому руководителю отделения.

— Не так уж я и молода.

— А с моей колокольни вы девчонка, простите. И уж, конечно, простите за этот разговор — нудный и в молодости непонятный. Возможно, меня вдохновила на это красота юной собеседницы. — И он галантно склонил голову в ее сторону, а она принужденно улыбнулась в ответ. — И еще я вам скажу напоследок, коль скоро у нас пошел такой разговор…

Лариса подумала, что разговора, пожалуй, нет, что это сплошной монолог.

— Не правда ли, — продолжал профессор, — странная вещь: вроде бы честность, правдивость — это норма, обыденность, и, встретив ее, ты не должен, казалось бы, радоваться, а тем не менее радуешься, удивляешься, прощаешь сразу многое, закрываешь глаза на многое. Почему? Отвыкли? Да, вот так, к чему это я? Может, ваш вид, а может, диссертация ваша так… А собственно, диссертация как диссертация.

Лариса снова ехала, снова думала и хотела думать об очередных заботах, то есть о заботах, связанных с очередью, которые стали очередными во всех смыслах языка и бытия, но не получались эти думы. Лариса возвратилась к только что услышанной проповеди, решила, что порядок, какой-никакой, а порядок в ее отделении есть, и постепенно мысли ее перекинулись на порядок в очереди.

Лариса ехала, особенно не задумываясь над маршрутом, пока машина не остановилась перед ее хирургическим корпусом.

В отделении все в порядке, все спокойно. Она посмотрела оперированную больную, спросила, что с «мышиной проблемой», прошлась по коридору, посидела в ординаторской, посмотрела больного, возвращенного из психиатрии.

Отдохнула у себя в кабинете в кресле молча, тихо, видно, даже подремала, что неудивительно: последние дни были хоть и веселые, но утомительные. И, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, ушла из отделения и поехала домой.

— Мамочка, здравствуй! Колька пришел?

— Сидит уроки делает.

— Я поем чего-нибудь, возьму с собой и поеду. А Коля пусть занимается.

Лариса устроилась на кухне, и мать поставила ей на стол какую-то еду. Сначала молчали. Может, не хотели, чтоб Коля услышал, а может, просто от усталости или, наоборот, подбирали спокойную тему. Наконец мама начала:

— Вот в магазине полочек нет.

— Каких полочек?

— Я ж тебе говорила, металлических, для кастрюль.

— Да куда ж ты ее приделаешь?

— А вот сюда.

— Нельзя, некрасиво. И мешать будет.

— Ничего. Не будет.

— Нельзя сюда. Стена загроможденная получится.

— Ну и что? Кастрюли туда все уйдут. На кухне необязательна красота.

— Как это необязательна?! У нас ребенок растет, а он должен привыкать, приучаться к красоте, и не просто к красоте, а к красоте функциональной.

— При чем тут ребенок, Ларисонька? Мальчику вообще нечего на кухне делать.

— Вот и растет он у тебя тунеядцем. Он должен и на кухне тебе помогать.

— Почему «у меня»? Ты мать…

«И действительно, что же это я? Я мать. И что я спорю все время? Да черт с ней, с этой полочкой. Старик говорил мне о клинике, ну а дом?! Все начинается с дома. Что я все время восстаю против матери? Не доверяю я ей. А она мне. И сын растет в атмосфере недоверия. Все думаем о нем, о его спокойствии, о том, чтобы он не услышал ругани, — фальшь, ложь, обман только. Жил бы он в семье, где душевный покой, и пусть бы тогда слышал все. И, правда, с одной стороны, ему нечего делать на кухне, с другой — помогать надо. Не знаю, что и как. Где, что его подстерегает? И машина, и очередь, и споры о вине, и диссертация… Как выпутаться из этого дикого лабиринта проходных проблем?»

— А-а! Мама! Ты все живешь в погоне за движимостью?

— Привет, Коленька. Не повторяй бессмысленно за папой. Вернее, не бессмысленно, а без осмысления. — Лариса хотела поцеловать сына, но увидела, как он весь напрягся: в этом возрасте мальчики не любят, стесняются родительской ласки. Лариса оставила попытку. — Как дела, малыш? — Пожалуй, такое обращение тоже было напрасным.

— Все нормально.

— И в школе?

— И в школе нормально.

— А отметки?

— Нормальные.

— Что читаешь?

— Что проходим.

— А что проходите?

— Пардон за извинение, «Анну Каренину».

— И как?

— Можно, но много.

— А я из всего Толстого больше всего люблю этот роман.

— Может быть, но я не понимаю.

— Что не понимаешь?

— Анну не понимаю. Ничего не понимаю. И нравятся мне все те, кого ругают и кого осуждают. Мы в классе всех скопом ругаем, но я никак не усеку, кого надо и за что.

— А ты не суди их, читай и наслаждайся. Потом само все сложится.

— Ну, мать, наш тичер в отпаде будет от такого подхода. Представляешь: «Николай, обрисуй мне светское общество, окружавшее Анну». А я: «Не смею судить, поскольку читал и наслаждался». Осудить я должен, потому как точно известно, что они все скопом ее убили.

— Древний спор. Не будем затевать. Анна — гений, она, с моей точки зрения, одна из самых значительных, идеальных женщин в русской литературе.

— Идеальные женщины — жены декабристов. А вот почему Анна — гений, прости, в толк не возьму.

— Любит гениально. Безотчетно, бездумно, безумно, страшно. До смерти. Так могут любить только гении или ирреальные женщины, как булгаковская Маргарита. Любить, малыш, — это очень трудно. Большинство вообще, прожив всю жизнь, так и не познают, что такое любовь…

— Ясно! Стало быть, горе от гениальности?

— Не знаю. Думаю, Толстой с себя писал Анну.

— Оверкиль. Поясни.

— Нет. Это ты поясни.

— Оверкиль — перевернулись, значит. Перевертыш у тебя. Как это с себя Анну писал? Мысль ушла за мою мозгу.

— Толстой понимал без ложной скромности, что он гений. Софья Андреевна — очень хороший человек, но обыватель. В хорошем смысле этого слова: то есть не гений, только и всего. А гению с просто хорошим человеком так же трудно, как и с плохим, и хорошему человеку с гением трудно.

— Значит, несовместно с гением не только злодейство, но и все просто человеческое тоже?

— Ну вот уже мыслишь, уже появились литературные аналогии, ассоциации.

— Ну и дальше?

— Оба Алексея — Софья Андреевна. Оба хорошие, честные обыватели. Алексей Каренин шел на любые компромиссы, в пределах принятой морали, лишь бы сохранить сыну мать; Алексей Вронский пожертвовал даже карьерой, ушел из армии. Они для нее все делали. Но любить на уровне гения не могли. Как и не могли понять высокую нравственность Анны — при всем ее несоответствии существующей морали. Она честна сама с собой, с окружающими, но нарушила каноны среды.

— Мысль понял — с гением жить невозможно, но это малодоказательно.

— А я и не доказываю, а лишь высказываю собственное отношение. Я думаю, что, когда Толстой писал роман, он уже тогда обдумывал свой уход. Анна ушла на железную дорогу и убилась. Но, по его принципам, самоубийство неприемлемо, и он, как и Анна, тоже пошел на железную дорогу и умер. Но не убился сам.

— Мать, полный шок завтра будет, когда выдам.

— И напрасно. Дочитай, подумай, почувствуй и, если проникнешь в эту мысль душой, тогда валяй.

— Ты, Коленька, все же учебник почитай.

Но Коля не обратил внимания на бабушкин испуг:

— Ладно, мам, свернем полемику до окончания твоего обывательского стояния.

— Тоже ерничаешь. Это легко. Нет чтоб предложить мне отдохнуть, постоять за меня.

— Пожалуйста. Когда скажешь.

— Не надо. Я и сама справлюсь. Речь идет о том, чтоб подумать самому и предложить самому. Отец вот был против, а предложил сам и стоит сейчас. Он обо мне подумал.

Николай был явно смущен, но бабушка давно, словно конь в узде, ждала лишь удобного мгновения прийти на помощь внуку и тут же включилась:

— Коленька, пойди сходи за хлебом, пожалуйста.

Лариса махнула рукой, пошла к себе в комнату и решила хоть немного полежать. На всякий случай она поставила будильник, чтоб загудел через полчаса — вдруг заснет. И, конечно, уснула.

А через полчаса она ехала в свой новый коллектив.

Станислав сидел в чьей-то машине, в компании еще четырех жаждущих получить желанный приз, и вел беседу о том о сем — ни о чем.

Уже издали Лариса увидела, что он говорил ни о чем: она поняла это по отстраненному выражению его лица. Анемичное, расслабленное лицо, чуть округлившийся рот и бессмысленно опущенные складки вокруг него, немного выпрямленная, вытянутая верхняя губа и опущенная, отвисшая, сникшая нижняя. Рука чуть приподнята, согнута в кисти в виде дуги на уровне подбородка и мерно покачивается совсем не в такт слогам и словам — не плавно и не ритмично.

Лариса увидела, поняла, что идет пустой разговор. Конечно, Стае уже выпил. Лучше бы он дома сидел, по крайней мере напился бы позже. Ясно было, что пока еще его можно собрать — надо увозить домой. Не подойдя к своему феодалу, она направилась к Валерию Семеновичу уточнить ситуацию и возможности. Перекличка, оказалось, только что прошла, и у Ларисы был часок для разрешения сегодняшних личных дел и забот.

 

СНОВА АВТОР

Как будто бы вся очередь, цели и задачи этой очереди не были ее личными делами и проблемами! Личные заботы — это сугубо женские, а дела собравшегося коллектива равнозначны как для мужчин, так и для женщин.

Мы говорим о Ларисе Борисовне, но ни в очереди, ни в больнице она не проявляет себя как женщина. Лишь дома, в семье… Женщина растворилась в мужчинах, в мужском деле. А если, наоборот, растворить мужчину в женщине?..

Пишу я свою очередную книгу. Но она для меня не очередная, она для меня сейчас единственная, может быть, первая и последняя, я сейчас весь в этой жизни, в этой очереди, я также надеюсь добыть машину, я алчу ее, я такой же, как все они, ничем не отличаюсь от Ларисы Борисовны. Но пишу я о ней, о ее делах и заботах…

Впрочем, что бы я ни писал, о ком бы я ни хотел рассказать, что бы я ни пытался выстроить, изобразить, придумать, я все равно пишу о себе. Пойму я это только после, когда прочту все написанное мною сразу и подряд. И самое обидное, что всяческую гадость, низости, отвратительное, что когда-то я увидел и захотел описать, — все потом нахожу в себе. И вот, чтобы так не было, я решил сначала подумать, увидеть все свое зрением явным, отстраненным. А если начисто обойтись в книге без себя?.. Посмотреть на себя можно — разглядеть трудно. Стараешься разглядывать — рассмотреть не удается. Может, оставить себя в покое?..

Но я так боюсь, что речь все равно пойдет обо мне: ведь я так люблю себя, ведь всю свою жизнь я только то и делал, что помогал самоутверждаться, и чаще всего через свою работу.

Я любил и люблю свою работу. Наверное, единственное, что я любил и люблю в жизни, — это свою работу, потому что она во мне создавала, рождала идею, ощущение своей исключительности, эдакого суперменства и крайней для всех необходимости. Поэтому, по-видимому, я и пишу о ней все время.

Думают отчего-то, что я пишу о деле своем, а мне кажется, что я все время исследую проблему: как же научиться с достоинством любить себя; единственное, что, по-моему, может оберечь человечество, — любовное отношение к себе, а уж затем…

Конечно же надо сначала научиться любить себя — лишь аскеты не любят ни себя, ни других. Что ж, я люблю себя в хирургии и не вижу в этом ничего дурного, страшного, зазорного. Это не истина, да и Бог с ней, с истиной, но хорошо, если бы она оказалась где-то в конце той дороги, на которую мне посчастливилось встать.

«Истина стоит жизни», — иногда слышим мы. А профессия моя подсказывает: ничего не стоит жизни — уж больно уникальная это вещь, а сейчас и вовсе. Ведь ученые заподозрили, будто во всей Вселенной, во всех вселенных жизни больше и нет нигде.

Это ж немыслимая уникальность! А мы, не зная, правильный ли выбрали путь, дойдем ли до конца, мы ради истины, ради сомнительного, полусомнительного, да пусть даже абсолютно точного способны рисковать таким поразительным феноменом бытия, как жизнь.

Я люблю себя, и так хочется полюбить всех вокруг.

Но как?!

Да и что это — любовь — такое? Ко всем, к себе, к одной, к одному. Что правильно, что неправильно? Любить всех-всех вполне морально, соответствует любой морали. Любить одну женщину, двух женщин, трех… Любить одного мужчину, двух, трех… Уже не про всеобъемлющую, всесветную любовь я говорю, а про конкретную или, так сказать, на научном жаргоне — не глобально, а локально-сексуально…

Но это ж совсем, совсем не то. Не про то я начинал говорить, да уж куда и от этого деться?

Любовь — это тяжесть и радость, а при отсутствии свободы — тяга и отталкивание; это легкость отношения ко многому, когда на очень важное и даже, возможно, главное в жизни норовишь махнуть рукой. Это легкость и гнет. И когда они уходят, любовь тоже уходит, и ты как бы освобождаешься, освобождаешься от гнета, мороки, наваждения. Грядет свобода… Но наплывает на тебя такая тоска, такая смертная тоска по уникальному феномену бытия! Наплывает, потому что всеми клетками своими ты ощущаешь наступающее умирание, которое идет всегда, вечно, вне зависимости от коллизии или гармонии твоего существования, и ощущаешь его только тогда, когда уходит любовь. А иногда, когда ухватил момент за хвост да сумел включить собственное рацио, оценить, проанализировать, вот тогда сразу полувнезапно, ощутимо, реально, физически осознаешь, что время тает, убегает. И не абстрактно вдруг осознаешь это, а всем своим существом. Смотрел я как-то фильм о любви, о молодости да и ухватил мгновение, вспыхнула жалость к себе: никогда у меня уже такого не будет, ушло это от меня. Жалко. Сам понимаешь: прошло много времени твоего существования, и не то чтобы ты стал старше, старее, старым, а просто ушли только что бывшие здесь, существовавшие минуты, что-то в мире изменилось. Проскочившие мгновения проскочили безвозвратно, исчезли в небытии… И становится зябко, мозгло и страшно… Надо что-то срочно успеть.

Я начал про одно, а ушел совсем… А может, это все одно и то же, может, я все про одно, про одно…

Эх, создать бы у себя в больнице отделение невероятно хорошего отношения друг к другу!

А если все же уйти от себя? Хватит о себе? Я ничто, я люблю лишь себя в хирургии, я люблю себя лишь в хирургии, лишь я люблю себя в хирургии…

То же, что было со мной, — вычеркнуть, вычернить, выпихнуть, загнать…

Все было давно.

Давно! Давно? Почему кажется, что все, случившееся со мной давно, было будто бы недавно, совсем недавно?

Нет, я уйду от себя, я не буду писать про себя… Я буду писать про женщину. Я лишь чуть-чуть отошел от Ларисы Борисовны. Просто время от времени мне хочется поговорить о себе. Ухожу.

Женщина и мужчина — разные миры. Ничего общего. Разные психики, разная биология, голоса, цели, средства и пути. Я решил, что в женщине уйду от себя. Растворю себя в женщине. Сделаю цели и задачи не моими, той очереди, в которую поставлю женщину. И все… Постараюсь забыть про себя. Ухожу в очередь…

Они договорились, что Лариса отвезет Станислава, а заодно подбросит домой и Валерия, а тот свою машину оставит здесь, чтобы заместитель его мог погреться.

Лариса подошла к Станиславу.

— Зачем домой? Хорошо сидим с коллегами, и дома мне сегодня делать уже нечего.

— Ну хорошо, делать тебе нечего, а я позже не смогу отвезти, и придется тебе ехать своим ходом.

— Своим ходом не хочу, не уважаю ездить не на машине, а на машине ездить люблю.

Лариса поняла, что увозить Станислава надо срочно: еще немного, и его уже ложками не соберешь.

— Давай скорей. Ведь время у меня ограничено.

Станислав Романович медленно вылез из машины, споткнулся, ступив на землю, но Лариса привычно его подхватила.

— Держи себя в руках. Меня ж здесь знают. Тащу пьяного мужа. Хорошо, что ли? Неудобно же.

— Не нуди. От того, что нудить будешь, походка у меня сейчас лучше не станет.

— Походка!

Он прочно встал, средняя часть его тела выгнулась вперед, потом пошла назад, а вперед двинулась верхняя часть груди и голова, потом голова откинулась назад, наконец, прямой фигурой он поколебался и устоял. Затем вынес вперед одну ногу, держа стопы параллельно друг другу, наверное, для большей устойчивости всего тела. Затем та же процедура была проделана со второй ногой.

— Походка! — Лариса стояла, чуть отстранившись, раскуривая сигарету, но тем не менее внимательно и настороженно приглядывала за благоверным — успеть, если понадобится, подхватить его, — но до того момента не выказывая столь прямо свое намерение.

Станислав Романович благополучно и сравнительно быстро допереступал до машины, открыл дверцу, просунул в кабину сначала голову, а затем быстро юркнул, как рухнул, внутрь. Втянуть ноги было делом уже чисто привычной техники.

Лариса облегченно вздохнула, позвала Валерия, и скоро они ехали по маршруту от райисполкома в город.

Станислав что-то активно говорил, назвал всех стоящих в очереди тунеядцами, бездельниками, самодовольными нуворишами, которые радуются неведомо отколь взявшемуся успеху, хотя успех этот — лишь с их точки зрения (здесь он вспомнил про логику). Потом высказался об отсутствии культуры в очереди, о злобности и перечислил все имеющиеся людские пороки.

Когда же Лариса возразила, заметив, что уж злобности-то она в очереди видит меньше всего, а доброжелательства больше, чем можно было ожидать, Станислав только рассмеялся и привел свой обычный аргумент:

— Так-то так, но только затронь их карман или вообще что-нибудь личное…

— Почему же надо бояться личного? На личном, пожалуй, и строится все общее. Хорошее личное — условие хорошего общего. Ты, Стас, удивляешь меня.

— Ты хорошо училась, и ты хорошо подкована. Со студенческих лет, стало быть, помнишь, что Маркс писал.

— При чем тут это?

— А при том, что он сказал: свободное развитие каждого как условие свободного развития всех.

— И правильно сказал, хоть я и не помню. Это ж ты был отличником и персональным стипендиатом. Видишь, я тоже своим умом дошла.

— Своим! Человек никогда ничего не забывает, ему иногда лишь кажется, что он забыл.

А потом Стас заснул, и неизвестно, вспомнит ли он завтра этот разговор и не опровергнет ли собственный постулат о тотальной памяти.

— Хорош у меня защитник, собеседник и сюзерен.

— С кем не бывает, Лариса Борисовна.

— Все зависит от периодичности.

Лариса сидела и переваривала сказанное Стасом, совершенно не вникая в смысл его слов. Когда пьяный человек говорит, его иногда слушают, но почти никогда не слышат. В голове у нее звучала его бубнящая, скандирующая речь. Лариса накачивалась сначала злобностью, потом гневом, затем презрением, пока все это не перешло в безразличие.

Так бывало уже не раз, но потом все равно получалось, что чем больше она его ругала, тем больше чувствовала свою какую-то неизъяснимую вину. Чем больше в подобных ситуациях приходилось за ним ухаживать, чем больше она тратила на него сил, тем становился он ей дороже. Наверное, жалко было затраченных трудов. Вот хирург, хирург, а и ей не вырваться из мутной бабьей доли. Сейчас она находилась в самой первой стадии этого круга.

Так всегда было. У нее так было. Так думала она раньше… и сейчас.

Так было.

Сейчас в мозгу разыгрывалось раздражение, в мыслях рождались самые гневные слова, которые она только могла придумать, но пока, возможно, в силу ситуации они не вылетали наружу. Стас спал, выстрелы были бы холостыми, да и ей неудобно было при чужом человеке. Валера же от сочувствия к Станиславу перешел к насмешкам над ним, что, пожалуй, не было «комильфо»…

Стаса она довезла, выгрузила, запихнула в лифт, нажала кнопку, двери автоматически закрылись, дождалась остановки лифта наверху, вызвала его обратно вниз. И, не обнаружив в нем своего повелителя, вернулась в машину.

— Ты где живешь?

— Дай я поведу.

— Садись.

Валерий вылез, обошел машину спереди; Лариса переместилась на правое сиденье, привалилась к дверце плечом, и они поехали.

Молчали. Каждый думал о своем. А может, об одном и том же. Лариса, во всяком случае, думала о Станиславе. Вот только несколько часов назад, когда пришел сменить ее, он был близкий, ласковый, заботливый, остроумный. Свой. И вот она увидела его сейчас — мрачное, мизантропическое, странно-подвижное чудовище; слова пустые, мыслей нет, душевная, духовная химера, составленная, как сфинкс, из частей разных миров: мысли яркие, четкие, точные, верные, правильные у него в голове перемешаны, как у гиены полосы на теле, с банальностями, очевидностями, пошлостью, злобностью, недоброжелательством, неоправданной суровостью. И все больше из ее души, головы и сердца улетучивалось утреннее отношение к Стасу и повышался градус раздражения и неприятия.

«Почему я должна столь безропотно тащить до смерти на себе этот крест, — думала она, — с пьянством, с нелепыми радостями, развлечениями, саунами и пустой болтовней? А если и впрямь, как говорит Колька, — развод и дети об пол? Не до шуток. Чего-то надо придумать встречь этому. Сидит дома — отрешенный, одинокий, злой. Но, может, уже лежит, спит. Проснется и решит, что я ему сорвала всю работу. Тоже мне: „Я люблю ездить на машине“. А потом — я ему работу сорвала. Впрочем, он мне этого пока не говорил, но еще скажет. Сегодня, правда, он не увидит меня».

Машина остановилась в каком-то дворе.

— Приехали. Выходи.

— Я в машине посижу, подожду. Иди.

— Привет! Мало насиделась в машине? Время у нас есть. Чайку горяченького попьем. Я хороший чай делаю, не жалею заварки. Ну давай. Оперативненько.

— Да, ты прав. Пошли.

Валерий тоже вытащил из почтового ящика целый ворох разных газет, немного писем, официальных, судя по конвертам. И у него накопилось за эти дни.

Как только они вошли в квартиру, раздался телефонный звонок. Звонили с работы, интересовались, когда придет. Срочности никакой, а так — из пиетета и интереса.

Лариса огляделась: небольшой коридор, вешалка, напротив полочка, заваленная инструментом, какими-то поделками: что-то курьезно-техническое, собранное по частям или, наоборот, разобранное, недоразобранное… Лариса сняла пальто и прошла на кухню, куда жестом указал ей путь хозяин дома, продолжая разговаривать по телефону.

На кухне было все привычное, необходимое: плита, раковина. Стандартное: холодильник, стол, столик, табуретки, полки, пустые бутылки — красивые на полках наверху, обычные — на полу. Из лично-индивидуального здесь был матрац, поставленный на ножки, как тахта. Лариса села на табуретку и стала смотреть в окно.

Валерий пришел, тут же поставил чайник на огонь, а Лариса подумала, что Стаса на кухню и батогами не загонишь. Впрочем, у него есть возможность не заходить на кухню, а у Валеры ее нет. В конце концов, она сама не пускает Стаса на кухню, хотя он в периоды трезвости не раз уверенно заявлял, что по-настоящему хорошую еду может приготовить только мужчина.

Вновь раздался телефонный звонок.

— Ну, у меня как в конторе.

— Это нормально. Если жизнь складывается нормально и правильно, то с годами сам звонишь меньше, а звонки в доме раздаются чаще.

— Извини. Пойду узнаю, что за правильность этой жизни отрывает меня от чая.

Лариса захотела, чтоб позвонили из очереди и призвали их срочно объявиться. Зачем? Опять был деловой разговор.

— Нарциссовна, винца выпьем маленечко?

— Я же за рулем.

— Ваша законопослушность меня радует. Хотя я бы не пренебрег. Подумаешь, чуть пригубить.

— Я просто знаю результаты. Вижу на работе.

— Ну и прекрасно. Быть законопослушным и удобно и надежно.

— И вообще я зарок дала не пить за рулем.

— Ну, молодец! Доктор, ты мне нравишься. Соблюдение законов и есть послушание.

— Почему послушание?

— Откуда я знаю? Послушание и есть послушание.

— Все зависит от того, куда и как нас движет жизнь. Валерий разлил чай. Он был совершенно черною цвета, от чашки шел прекрасный запах, на вкус он, наверное, будет замечательно горчить. Лариса попробовала.

— Очень горячо. Подожду, а то вкуса настоящего не почувствуешь.

— Подождем.

Валера потянулся к ней и обнял.

— Я ж говорила, не надо было подниматься. — Лариса отвела его руки. — Житейский разум, называемый мещанством, оказывается, прав.

Валера в ответ снова обнял ее. Столь многословная реакция не делала ее отпор категоричным.

— Отстань, Валера. Оставь эти детские игры. Чай остынет.

Сказанные фразы делали ее отказ просто относительным.

— Сама говоришь, что чай не должен быть очень горячим. Вкуса не почувствуешь.

— Боюсь, что так он совсем остынет.

Она самонадеянная, Лариса. Но… бог ей в помощь. Стас, наверное, спит. Принял, загрузился и спит. Он остроумен… Остер и умен, интеллигентен, эрудирован, мягок, добр… Все его любят, для всех хорош… Она тоже хороша… Для всех — это просто. Как вот для своих быть хорошим… хорошей. Лежит у себя в комнате на тахте… Спит. Хорош. Сейчас он для всех одинаков.

— И пусть остынет.

— Оставь, Валера, оставь. Ну что придумал! У нас дело важное. Вся жизнь впереди.

— Морген, морген, нур нихт хойте… .

— Ох уж эти полиглоты… Мы не мальчики, не «фауль лейте» . Перестань… К тому же Марк Твен говорил, что не надо сегодня делать то, что можно сделать завтра.

Были еще какие-то отдельные фразы, столь же бессмысленные и сказанные не к месту. Главное, утопить все в словах. По форме категоричные, безапелляционные, слова тут же отвергались действиями.

В комнате было свободно, книг не видно. Еще стол. Тахта. Кресло.

— Доктор, ты мне нравишься.

«Лежит, пьяный, беззащитный. В конце концов, сколько же можно терпеть безответно? С какой стати? Я уж и не знаю, когда видела его трезвым. Зачем мне все это надо?! И это. Зачем? Терпеть, терпеть, терпеть… Не хочу. Чего не хочу? Ничего. Все хочу. На самом деле все хочу. И ничего нет. И пусть нет… Нет, нет, пусть будет, будет… Да. Да. Да… Сколько же мне лет? Сколько, сколько, сколько?.. Еще немного… Годы, дни… И все. И все будет кончено. Еще совсем немного… Мне… А он спит. Пьяный. Годы, мгновения… Все проходит. Но опять, опять накатывает жизнь. А скоро смерть. Конец радостям. Я не хочу… Не хочу…»

Лариса молчала.

Валерий молчал.

Потом они закурили.

— Нарциссовна, ты увлечена. — Валера засмеялся и посмотрел на часы. — Пора ехать. Оперативность нужна.

— Пора. — Сделала паузу. — А ты не дурак?

— Да кто ж знает? Не расстраивайся. Ты мне нравишься, доктор. — Теперь уже он сделал паузу. — Ох, эта очередь дурацкая.

— Забудь про все это. Ладно?

— Про что? Ну уж нет. Не хочу забывать, доктор.

— Я прошу тебя, Валера. Забудь. Смой, как будто ничего и не было. Ни меня, ничего.

— Если сразу смыть, тогда действительно ничего не было. Еще посмотрим. Но ты мне нравишься, доктор. И вообще, о чем ты говоришь?! Нарциссовна! Ты увлечена! Не хочу смывать.

Теперь уже пауза была подольше и оборвалась лишь на кухне.

— Хороший чай получился?

— Да-а, теплый еще. Хороший чай. Хороший напиток. Когда не очень горячий — вкус лучше обозначается. И не называй меня Нарциссовной, пожалуйста.

На пустыре все было спокойно. Валерий, как приехали, провел перекличку. Лариса пошла вдоль очереди.

Многие уже были знакомы. Вот девушка из парикмахерской стоит рядом с мужем, необходимым человеком со станции техобслуживания.

Поговорили. Живот не болит. Все вроде в порядке. — А вот он, муж той женщины, которую она подвозила, тот, что вел с ней беседу тогда, в больнице, по политэкономии.

— Здравствуйте, Лариса Борисовна.

«Сколько ему лет, интересно? Красивая проседь. И очки красивые. А глаза не видны. Наверное, за пятьдесят уже. Двигается молодо».

— Здравствуйте. И вы стали на этот путь приобретательства?

— Так мне же ездить хочется. Вот вас не ожидал здесь увидеть.

— Что делать, пришлось подхватить знамя, выпавшее из рук моего занятого мужа.

— Вот видите, как определяется наше сознание бытием.

— Между нами теперь что, навсегда сохранится и восторжествует стиль теоретических конференций?

— Помните? Вечный поиск истины, Лариса Борисовна.

— Зачем ее искать? Она все время меняет свое лицо, да и сущность тоже меняет. Все время что-то новое узнаем — меняется и отношение к ней.

Они сели на какую-то скамеечку, только что кем-то построенную.

— Рачительные хозяева в этой очереди, — предположил ее собеседник. — Да и естественно. В подобной очереди и должны быть люди с деловой жилкой, со стремлением к удобствам, к комфорту. Иначе — к сибаритству через работу. Машину тоже придумали для удобств: зачем ходить ногами, натирать мозоли и дергаться на спинах лошадей, когда лучше сидеть в кресле и только чуть-чуть пошевеливать стопами да руками. Тяга к сибаритству подталкивает прогресс.

Такая игра ума заставила Ларису улыбнуться. Как будто и не было переживаний прошедших двух часов.

Но вообще-то кому-то может влететь за эту непредусмотренную скамеечку в неположенном месте. Этот вывод — уже не игра ума, а результат тупого опыта Ларисы. Опыт, он и должен быть тупой: основывается он лишь на воспоминании прецедентов. Женский ум, практический ум половины, ведущей хозяйство, ведущей другую половину по жизни, и должен прежде всего строиться на прецедентах, на воспоминаниях о похожем в прошлом.

Вокруг ходили люди. Прохаживались медленно. Не прохаживались — прогуливались. Это немного напоминало движение по кругу в фойе театра в антракте. В околоочередном движении уже сильно поубавилось суеты, поутихла нервозность. Казалось, приостановилось время, не происходит никаких событий, хотя главные поступки и события, а стало быть, убыстрение времени, наверное, еще впереди. Тем не менее люди вроде бы угомонились, и впечатление создавалось такое, что они даже и не озабочены. А это уж и вовсе нельзя было понять.

Очередь уже не удлинялась, но стала как-то шире. Она расплылась, как чернильная полоса на плохой бумаге.

У обоих собеседников на скамеечке, должно быть, хорошо совпали и мысли и настроение. А скорее, один из них сильно воздействовал, влиял на другого и подсознательно направлял разговор в одну и ту же сторону:

— Эта новая модель «Жигулей» неожиданно ставит нас перед проблемой свободного выбора. То ли первую брать, то ли новую, — сказал он тихо, мягко и будто бы неуверенно.

— Это не свобода выбора.

Лариса тоже говорила тихо. Может, устала?

— Конечно, покупать или не покупать — вот выбор. — Они оба приглушенно рассмеялись. — И Соломоново решение — покупать.

— И выбор возникает, и решение может состояться только в том случае, если у тебя есть деньги.

Им было хорошо вместе и покойно. Их никуда не гнала никакая необходимость. Сиди и жди, есть желание — разговаривай. После нервотрепки, суеты последних дней и часов в душе Ларисы наступило приятное умиротворение от этой неспешной беседы.

— И все-таки хочется выбора. Все время хочется самой выбирать пути своей судьбы. И страшно: не готова.

— А чего вам выбирать? Режьте себе да сшивайте, остальное само сложится.

— Оно, конечно, так. Но когда сам выберешь, потом, говорят, нести легче. Вроде бы приближение к гармонии.

Лариса расслабилась, она почувствовала себя так, словно со Стасом в молодые годы или в иные утренние часы. Пустая болтовня для отдохновения. И вот этот рядом, и он ничего не хочет, говорит просто из любви к беседе, к технике плетения словес, из желания разговаривать при встрече с любезным ему человеком. Ей было приятно, что она сама по себе может быть для кого-то любезным собеседником. Хорошо осознавать, что годишься для спокойного, никуда не ведущего разговора. Все это, казалось ей, уже было когда-то.

— Гармонии захотели… А думающим людям нельзя жить без коллизий. Иначе нет горючего для мышления.

Всегда должна быть коллизия. Например, между законом и личностью. Закон основан на морали, очерчивает границы поведения личности, ограничивает ее. Поступки личности определяются ее нравственностью. Закон — это приказ: так надо, иначе нельзя. Личность — это своеволие: так хочу, но можно ли? И поиск гармонии между «надо — хочу», «можно — нельзя» и есть прогресс. Не правда ли, эта беседа очень уместна и по месту и по времени?

— По-моему, вполне. Отвлекает от здешних приземленных проблем. Как бы улетаем в эмпиреи до следующей переклички.

Посмеялись.

Они говорили банальности, но это и было приятно. Банальность — то, что давно продумано и утверждено жизнью: просто выскакивают связные слова, с которыми все собеседники согласны.

— Что-то мне стало холодно. Пойдемте посидим у меня в машине.

Они устроились на заднем сиденье, включили печку, стало тепло, почти уютно. Лариса быстро раскурила сигарету, а Дмитрий Матвеевич еще долго возился с трубкой: полез в один карман, вытащил трубку, затем из другого достал пачку табака, долго, маленькими порциями заталкивал его в трубку, потом неизвестно откуда, как в руках у фокусника, появился какой-то инструмент, и он стал придавливать им табак. Вынул из очередного кармана зажигалку, перевернул ее вниз огнем над трубкой, стал пыхтеть, дымить, пока табак не затлел и чуть приподнялся над краем чубука. Несколько шумных выдохов — и он почти исчез в дыму, как джинн, вылетающий из сосуда. Разбежались по карманам и все атрибуты этого представления. Дмитрий Матвеевич удовлетворенно вздохнул и дальше попыхивал дымком уже в спокойном, размеренном ритме.

Лариса не выдержала и рассмеялась.

— Больно долгая, нудная процедура. Это ж целое мероприятие, а не получение быстрого удовольствия. Но запах, ничего не скажу, приятный.

— Вот запах-то — только для вас, для окружающих. Сам я его не ощущаю. Что же касается удовольствия, быстрого удовольствия, то уж, прошу пардону, нет интереса в удовольствии быстром. Его хочется и должно протянуть. В этом и есть смысл сибаритства: получение медленного удовольствия, постепенно тебя забирающего.

И когда ты его уже получил и не знаешь, остановиться или продолжить, — трубка кончается. К тому же я убежден, что курение в значительной степени не физиологическая наша потребность, а просто одно из средств человеческого общения. Чаще ведь курят не один на один с собой, а один на один с тобой, с другой, с телефонной трубкой, в застолье, то есть в разговорах.. А чтобы показать процесс мышления и задумчивость — в кино да книгах.

Лариса посмотрела на собеседника с интересом: «Забавный дед. Наверное, за пятьдесят ему все же есть».

— Выходит, плохо, что мы, женщины, не можем трубку курить?

— Почему не можете? Это условность. Начнете курить — и тут же трубочки появятся вычурные, специально для женщин, и новые ароматные трубочные табаки.

— Решиться страшно. Страшно быть пионером. Подожду пока.

— Ну, подождите. Если решитесь, к вашим услугам. Как наставник, тренер, просто опытный учитель. Я как-никак профессиональный преподаватель, обучаю молодежь старшего возраста, студентов.

— Я вроде уже вышла из этого возраста.

— Сделаем исключение.

Несмотря на изощренную трубочную аппаратуру, Дмитрий Матвеевич все же испачкал руки. Он педантично осмотрел свои грязные пальцы — аккуратист, по-видимому. Потом так же педантично вытер их о брюки. Лариса посмотрела на него с еще большим любопытством. Этот жест не вязался с медленным курением, старомодным ведением беседы и манерами. «Вся эта старомодная, не жовиальная манера, наверное, наигрыш, а на самом деле мужик как мужик, вполне справный». Лариса еще раз искоса оглядела его. Дмитрий Матвеевич откинулся назад, вальяжно раскинул руки по спинке сиденья, насколько мог вытянул ноги. Трубка торчала в правом углу рта, дым он выпускал из левого угла, посредине губы были сомкнуты. «Мужик. Кондиционный мужик. Валера опровергает идею, что все впереди, — все только сейчас… Не знаю… Не знаю… Он постарше Валерия будет…»

Едва Лариса подумала о Валерии, как увидела его приближающимся к машине. Он шел легко, словно танцуя, с проказливой усмешкой.

Стекло было опущено, и он, не открывая дверцу, наклонился к окну.

— Борисовна, Валерий Семенович. Борисовна, а не Нарциссовна, — сказала Лариса.

Валерий рассмеялся: добил все-таки.

— Опередила! Ну ладно. А я думал — Назаровна. Да какая разница?

— Борьба за личность, за человека.

— Думаешь?

— Именно. Познакомьтесь. Наш сосед из соседней сотни, мой старый знакомый Дмитрий Матвеевич. Наш сотник, Валерий. Садись, Валерий. Что стоишь у дверей? Ты сейчас в очереди не требуешься. Не хотите кофейку, коллеги?

Лариса откинула назад спинку правого сиденья, для чего ей понадобилось чуть придвинуться к Дмитрию Матвеевичу: они вдвоем вынуждены были сесть на левой половине заднего сиденья. Валерий примостился на месте водителя. На откинутой спинке Лариса постелила салфетку, поставила термос, стаканы, пакет с бутербродами.

— Валерий, а где Тамара, почему ее давно нет?

— Ее подменяют. Сегодня десятилетие окончания института. Торжественная часть днем, художественная — позже, в ресторане.

— Да! Она же мне говорила. Забыла совсем. А с утра отоспаться, принять душ и марафет навести. В ресторан не пойдет, наверное.

— Тебе виднее.

— Прекрасный пикник, Лариса Борисовна. Что-то из моей молодости. Я вижу траву, кусты, берег, и полно здоровья, бьющего через край.

— И я вижу. — Озорство опять замелькало в Валериных глазах. — Снег этот грязный, подтаявший и растоптанный — трава. Сама очередь — река. Машины — кусты.

— И мы в кустах, — охотно откликнулся Дмитрий Матвеевич.

— И здоровья, конечно, не занимать.

Лариса хмыкнула и вступила в общую болтовню со своими профессиональными шутками. Если это шутки.

— Кто из нас может хоть как-то судить о здоровье? Думаешь, знаем, что у нас там растет иль отмирает внутри?

— Это всегда звучит оптимистично, особенно в устах доктора. Уж вы простите старику эту, может, неуместную язвительность.

Его манера, спокойствие, отсутствие в речи жаргона, похожесть разговора на прошлые мирные беседы со Стасом тянули Ларису к этому «старику», как он сам себя отрекомендовал. Ей захотелось поговорить с ним один на один, посидеть не в машине, не на скамейке на виду у всей очереди, не в ресторане и даже не на траве у кустов, рядом с рекой. Ей захотелось посидеть с ним где-нибудь дома, в глубоких креслах, глубоких-глубоких, чтоб спинка была выше головы. Она бы курила сигарету, он бы дымил трубкой, между ними стоял бы столик, на нем доска и фишки с буквами, и играли бы они в «скрэбл», и печенье — лучше солененькое, и никакого алкоголя, никакого коньяка, вермута, ликера или, черт его знает, что еще исхитрилось придумать человечество для игр и бесед. Алкоголь неминуемо сбивает течение беседы, с ним вторгается что-то чужое, подогретое другим, не своим теплом, исчезает первозданность отношений, пропадает искренность.

— Да, Нарциссовна, еще бы коньячку для полного набора, для законченности данного натюрморта и придания разговору душевности.

— Назаровна я, Валерий Семенович, Назаровна, а не Нарциссовна.

Все засмеялись.

— Да ладно. Было бы здоровье.

— В мечте у Валерия Семеновича есть, безусловно, большая правда. Натюрморт был бы полноценнее и элегантнее, да и отвлеклись бы мы от свалившейся на нас необходимости.

— Эх, мужчины, мужчины! По-моему, вы горячитесь. Пейте кофе, ешьте бутерброды и не проказничайте. Отдыхайте.

— Своеобразное назидание, Лариса Борисовна.

— А что, Лариса, разве мы не отдыхаем? Сидим, бездельничаем, на воздухе, никто нас не дергает, надежда только на себя. Иначе — работа, шум, гам, суета, оперативность, потеря здоровья, слуха, сил. Плохо. А тут тихо. Покой.

— От естественной нормальной работы, — сказал Дмитрий Матвеевич, — да если еще и удачливой, здоровье не убывает. Хорошая работа — единственная защита от душевного дискомфорта.

— У нас есть рентгеновский аппарат в больнице, который, если на нем не работать, портится. Но когда постоянно в действии — все в порядке. Машина в гараже от пустого стояния дряхлеет, часы, лежащие долго без завода, отказывают.

— Откуда это у тебя, Борисовна, у естественника, такой технический подход? Все кончается, чем не пользуются. — Валерий осклабился, как бы вспомнив что-то.

— Почему технический? В медицине есть такое понятие — атрофия от бездействия.

— Надо учесть. Я всегда это подозревал. Чтобы быть здоровым и полноценным, надо упражняться.

И опять потекли банальности.

Дмитрий Матвеевич. С одной стороны, я против культа здоровья. Меня раздражает эта душевная потребность физиологической целесообразности, когда все для пользы тела. Курить нельзя, пить нельзя, тренироваться нужно, ходить необходимо. Этого нельзя, того нельзя, с этой живи, с тем не живи. Быстро умрешь, плохо умрешь. Нельзя же жить в расчете на смерть, надо жить в расчете на жизнь. А? Сомневаетесь?

Валерий Семенович. Некоторые ваши рассуждения мне приятны. Но ведь любовь временна… Я вообще никогда не сомневаюсь. Сомнение, знаете ли, я считаю недостаточностью мышления.

Дмитрий Матвеевич. Хм. По поводу сомнений, пожалуй, лучше не спорить. А что временная… Но разве жизнь не временна? Да и быстротечна. Все бросать — пробросаешься.

Лариса Борисовна. Да вы совсем не про то! Мы — про культ здоровья. И вы были сначала правы, а сейчас куда-то унеслись, и я в толк не возьму, куда.

Валерий Семенович. Культ здоровья? Совсем неплохо. Конкретное полезное дело. Хотя бы для себя, хотя бы для других.

Дмитрий Матвеевич. Культ здоровья, согласен, хорошо. Здоровые люди чаще улыбаются. Между тем в наличии у нас — явный дефицит улыбок, вроде бы нет в них необходимости, железной целесообразности. Главное противоречие — целесообразность не делает обязательной улыбку, а без здорового тела она редка. Хочу улыбку.

Валерий Семенович. Да что нам улыбка! Надо дело свое делать лучше. Профессионализм нужен, не улыбка. Платите мне хорошо, и я вам знаете как улыбаться буду!

Лариса Борисовна. И удобства мне личные нужны для улыбки…

Валерий Семенович. Сейчас вон тот юноша включит свой маг с поп-музыкой, и все вы сразу заулыбаетесь.

Лариса Борисовна. Уж конечно. Так громко, что я вообще ничего не воспринимаю.

Валерий Семенович. Он тебе музыку дает. Образовывайся, старуха. А ты от культуры, как лошадь от волка, шарахаешься.

Дмитрий Матвеевич. Музыку! А если я ему свою музыку заведу, что он мне ответит?

Валерий Семенович. Ничего. Пожмет плечами и скажет, что это, может, и хорошо, но давно отжило. «Нам песня строить и жить помогает». А стало быть, музыка должна быть громкой, ритмичной, зовущей двигаться, делать все вместе со всеми, подчиняться ей.

Дмитрий Матвеевич. Разумеется, пусть лучше слушают зовущую и подчиняющую музыку, чем склоняются над бутылкой. И гитара инструментом стала не звучащим, а разящим. Но только не называйте это музыкой. Это что-то другое. Искусство должно вызывать мысль, а не движение. В конце концов, это аналог спорта. Пусть без соревновательства пока, но спорт. И спорт заводит, и зовет, и объединяет. Все это есть в поп-музыке, она может даже оказаться наиболее нужным и функциональным видом спорта, непосредственно помогая в работе. Под эту музыку можно рубить дрова, убирать постель, строить, чертить, работать на станках, даже оперировать…

Лариса Борисовна. Ну уж, оперировать. Но все же лучше, чем бутылка. Тут я согласна.

Валерий Семенович. Небось сын волнует и магом и бутылкой?

Лариса Борисовна. Волнует. Пока особых разногласий нет, но не всегда я его понимаю. А он меня.

Валерий Семенович. Он тебя уже понять не может, ты его еще не хочешь. А может, наоборот: он еще.

Лариса Борисовна. Смешно тебе. Существует, наверное, эта пресловутая разница поколений…

Дмитрий Матвеевич. Именно. Пресловутая! Разница поколений! Ничего не меняется. Психологически люди не меняются уже тысячелетия. Читают Тацита, Светония, скажем, и кудахчут все при этом: ах, никакой разницы, ах, ничего не меняется, ах, из века в век у людей одни и те же проблемы! Правильно. Но те же люди говорят: нынче молодежь совсем иная, не понимаем мы нынешнее поколение. Тех, что жили две тысячи лет назад, понимают, нынешних нет. И воспитание тоже в принципе не изменилось. Его идеалы и критерии, вопросы и психологический подход остались прежними. Ксенофонт — больше двух тысяч лет назад, Честерфилд — на сломе феодальных времен. Одинаково! Отодвиньтесь чуть дальше и поймите поколение. Бабушки и дедушки всегда лучше понимают внуков. Проблема отцов и детей есть, проблем между дедами и внуками уже меньше.

Валерий Семенович. А вы-то чего так распетушились, Дмитрий Мироныч?

Дмитрий Матвеевич. Зовите меня просто: Михеич.

Валерий Семенович. А давайте еще проще — Дима. Можно так? И спокойнее.

Дмитрий Матвеевич. Пожалуйста, Валера. А спокойнее нельзя: история — моя профессия. Помните, как Гулливер смотрел на лилипутов? Очень похожие, совсем такие же, как мы, но маленькие, куколки. А когда оказался рядом с лицом великанши, слывшей в великанских кругах красавицей, пришел в ужас от кожи: бугры, рытвины, ухабы.

Лариса Борисовна. Нет, все же многое у нынешних иначе. Хотя бы отношение к сексу…

Дмитрий Матвеевич. И это немногим отличается. Все было. Всегда были люди интеллигентные, воспринимающие новое нормально, адекватно разуму, и люди, скользящие по поверхности только народившихся явлений. Они-то и создают лезущие в глаза и уши холуйство, ханжество и хамство.

Лариса засмеялась и попросила выпустить ее из машины: она увидела Тамару. Ею овладело возбуждение, не соответствующее ни ее положению, ни общей ситуации. Солидная женщина, шеф-хирург, жена ученого побежала на виду у большого скопления людей, как бегают в юности иные девочки, отбрасывая нижнюю часть ног в стороны, словно танцуя чарльстон. Тамара стояла к ней спиной и вела пустой, никчемный разговор с какой-то незнакомой парой. А какой разговор может быть в условиях подобного времяпрепровождения, среди людей, практически ничем, кроме туманной цели, не связанных? Пожалуй, потом ни одного слова из этой беседы и воспроизвести-то нельзя будет.

— Ты ж ушла на праздник! — Уже пришла.

— По моим представлениям, вы сейчас должны только-только к ресторану подходить.

— Не пошла. Что-то мне неуютно стало.

— Чего так? Это ж весело, интересно. Я всегда радовалась этим встречам. Мне, так сказать, становилось там моложе.

— Может, и так, но грустно. Будто молодость-то наша появилась, выглянула да и обнаружила все несбывшиеся мечты, надежды. У вас, медиков, положение другое. Вы же мечтали людей лечить, все вы и лечите людей. А тщеславие появляется потом, в результате деятельности. А у нас начинают учиться уже с желанием создать нечто значительное, оказаться на виду, прославиться.

— Все работы должны быть такие. Без честолюбия гвоздя не выкуешь.

— Нет, нашим студентам уже на первом курсе мерещатся свои имена большими буквами на афишах. Увидела я это собрание несостоявшихся надежд — стало грустно. Я везучая — мне дали фильм. И все же я десять лет пробатрачила на разных съемках.

— Бесталанных у вас тоже много.

— У кого нет таланта, у кого не хватило честолюбия, кто-то не научился работать, а кого быт заел, да и вообще нас слишком, наверное, много.

— А нас мало? Это не резон.

— Вас всегда будет мало. Люди болеют, размножаются, помирают. А у нас двадцать режиссеров рождаются ежегодно! Ну сколько можно выпускать фильмов в год? Да это все бухгалтерия. Но у всех надежды были, мечты! И стало мне неудобно, что фильм должна ставить, а они… Да и баба к тому ж! Хотя… Неизвестно, что получится. Не пошла в ресторан.

— Ладно тебе. Не пошла и не пошла. Машина тебе нужна, вот и не пошла. За очередь испугалась.

— Я уж про машину не сказала. Не сказала, что и с мужем повезло.

— Везет так везет — по всем фронтам. Ладно, пойдем в машину.

Мужчины по-прежнему сидели и молча курили, выпуская дым каждый в свое окно. Лариса убрала импровизированный стол, поставила спинку сиденья на место, в изначальное положение. Уселись крепко, устойчиво, надежно — приготовились к спокойной беседе.

Однако ни беседы, ни конференции уже не получилось. Сидели, молчали, курили, смотрели. Ушло нечто, дававшее повод, стимул порожним, высокоумным словопрениям. На самом деле их волновало, наверное, лишь одно. За этими разговорами они прятались от осознанной нелепости потери времени. Может, наступила пора подумать? Нет, рано, пожалуй. Или все это фантом, и все лишь мнится им? Ведь если мышки, реально существующие мышки, представились фантомом пьяной психики нормального человека, если реальные мышки могут быть приняты за симптом, почему бы реальную ситуацию не спутать с игрой воображения?

Кто-то из них, не исключено, так и думал. Молчание затянулось. Они устали не от стояния, не от машинного сидения — они устали от пустых разговоров, которые, возможно, еще возобновятся с не меньшим задором и силой.

А что же еще делать здесь?

У Ларисы сегодня тяжелый день: и разговоры, и Стас с утра был пьян, и… Лариса перебрала весь день, но остановилась в мыслях только на Стасе. Она снова стала подогревать свое раздражение, но далеко в этом желанном размышлении не преуспела — подошел Кирилл, сунул нос в окно:

— Послушайте! Барри Уайт.

Он поднес к окну маленький магнитофон, и раздалась ритмическая музыка, потом включился мягкий низкий голос. Музыка действительно затягивала, призывала к движениям, побуждала танцевать. Лариса почувствовала, что она засиделась, что давно пора покончить с малоподвижностью, или, по-научному, гиподинамией. Какой-то мягкий ударный инструмент мерно отстукивал ритм. Дима еще немного помолчал, потом рассмеялся и сказал:

— Послушайте! Я слышу шум машин. Они едут к нам, сюда, в эту очередь! Ведь скоро запись. Что смолкло веселье при музыке такой?

И Лариса опять услышала Стаса. И в этом услышала Стаса.

Будто снова вселили в них силы. Все бурно заговорили, кто-то предложил потанцевать. Всего пять человек, а шум подняли…

— Да что ж вы не слушаете?! Это ж Барри Уайт! Музыку послушайте! — Кирилл призывал их к культуре, к наслаждению, а им бы только танцевать.

— Вот видишь, Томик, здесь не хуже, чем у вас на банкете. — Лариса вылезла из машины. Ноги уже начинали двигаться в заданном ритме. Она понимала, что танцевать здесь вроде и неудобно, но очень хотелось. Подошло бы еще человек десять, и сладился бы дансинг.

— Девочки, сейчас бы коньячку немножко. — Валере, по-видимому, для полного комплекса ощущений необходим был весь стандартный набор примет и признаков компании и веселья.

Но все кончилось до обидного быстро. Пришел хозяин магнитофона и сказал, что ему надо «отъехать по делам». Однако сохранившийся деятельный настрой побудил Валерия провести перекличку.

Процедура эта прошла в состоянии уже традиционной эйфории, к тому же еще и подогретой ритмами африканских боевых троп. Впрочем, может, к этим тропам музыка никакого отношения не имела, но так ее обозначил Дмитрий Матвеевич.

Сам он тоже решил потолкаться среди своих коллег по первой сотне. Там надежд больше, и они не в пример реальнее, чем у его новых друзей, хотя и в третьей сотне шансы были не призрачны. Возможно, что и настроение там поэтому было серьезнее, не столь легкомысленное. Впрочем, неизвестно, что порождает в людях легкомыслие, а что — серьезность. Перед отходом Дима отвел Ларису в сторону:

— Лариса, не могу ли я вас ангажировать в первый же свободный день после завершения этого нашего совместного искуса на посещение дворянского собрания?

Лариса беспричинно, как двадцать лет назад, расхохоталась:

— Точнее! Что вы имеете в виду?

— Дом ученых, натурально. Что для меня дворянское собрание?

— Любимое место моего мужа. Внизу, в буфете. Интеллигентная беседа — он так считает — в своей компании, по месту нахождения, бокал прекрасного вина, а если нет, то пива.

— Так что? Неудобно?

— Не очень. Сидят, пьют, треп идет. — Лариса вдруг, в настроении, которое создал неведомый ей Барри Уайт, снова засмеялась. — Идет. Договорились. Играть так играть. Беру у подруги платье, парик и темные очки. Что там Барри Уайт! Товарищ Глинка нам сочинил: «Веселится и ликует весь народ…»

— Ну, мы, надеюсь, обойдемся и без железной дороги. Может, и без машины — с ней вы и вина не пригубите.

— Посмотрим, но не думаю. Я к ней привыкла. Для меня сейчас любой поход без машины — всесветная проблема.

После переклички Лариса подошла к Валерию и спросила, позволяет ли обстановка на часок съездить в город.

— Думаю, что и на два можно. Я тоже, пожалуй, оторвусь. Вот только с Кириллом переговорю. А ты куда?

— Мне в ученый совет нужно, кое-какие документы отдать и взять всякие бланки и анкеты. Диссертация же на подходе. А потом — больница. И все. И сюда. Может, в магазин, правда, заскочу.

— А чего поеду я, собственно? Останусь здесь.

Вновь подошедший к концу разговора Дмитрий Матвеевич робко, вроде бы робко, сказал:

— Я же — напротив. Сейчас жена должна подойти, сменить меня. Если у вас в машине есть еще место, был бы вам признателен. Мне тоже нужно в ученый совет, но в свой. У нас, скорее всего, разные советы, разные ученые.

— Разумеется! Одна еду. Не отвезу, так вывезу. Первый километр проехали молча. Ларисе очень хотелось вновь начать какую-нибудь размеренную, безликую беседу, почему-то ласкающую ей душу, но не могла найти тему. Возможно, он тоже.

«Ну совсем дед. Заговорил бы наконец. Гуманитарии должны быть подвижнее». И как бы в ответ он начал:

— Смотрите, вон шланг протянут через улицу и место переезда через него обложено досками. Чтоб не раздавили его. Видите?

— Вижу. И все равно все едут вокруг, чтобы не на доски.

— Вот и я об этом. Почему так?

— Боятся гвоздей в досках.

— Но они же специально для машин положены. Охраняют шланг.

— Безобразие, конечно. Штрафовать надо.

— Штрафы не помогут, Лариса Борисовна. С детства необходимо приучать не делать другому того, что ты не хочешь, чтоб делали тебе. А штрафы…

— Между прочим, мы с вами фактически и практически незнакомы. Больница не в счет. Даже имя узнала не от вас, а окольным путем.

— Виноват. Молод. Исправлюсь.

— Учтите на будущее. Ход за мной.

— Виноват. Виноват, Лариса Борисовна. Когда мы начали говорить, я вспомнил первую встречу и сейчас завязал беседу на паритетных началах. Итак, как известно, меня зовут Дмитрий Матвеевич, и еще раз прошу прощения за, я бы сказал, мою некорректность. Меа кульпа — моя вина.

Возникла небольшая пауза.

— Скажите, Дмитрий Матвеевич, а вы машину водите?

— У меня была машина. Но вот уже лет десять я безлошадный. Позабыл про машины. У меня был еще «Москвич», самый первый, маленький, послевоенный. Сейчас решил восстановить свой статус лошадного хозяина.

Они остановились на перекрестке перед светофором. Долго, очень долго не давали зеленый свет. Регулировщика не было. Все машины стояли.

— Смотрите, Лариса, всем ясно, что светофор испортился, а никто не едет. Кому-то надо быть первым. А первому страшно перейти границу дозволенного.

— Это как новая операция. Придумана, описана, экспериментально проверена, а на человеке впервые страшно делать. Потом кто-то первый… И как плотину прорвало. Так с пересадками сердца было. Барнард сделал первый, а уж…

Тут плотину прорвало, и они поехали.

— Уж который раз я слышу ваши сравнения. Вы действительно живете своей работой?

— А чем еще? Ребенок, работа — и все. Еще муж, который вечно напрягается какую-то новую формулу создать, а все было, все было, все банально. Вот и остается лишь работа да судьбы ближних…

— Да, вы правы. Пожалуй, нет ничего другого для нас. Собираясь выйти из машины, Дмитрий Матвеевич поблагодарил, поцеловал руку и сказал:

— Вы удивительно приятная женщина, Лариса Борисовна. Редко встретишь сейчас женщину, занимающуюся делом. Не занятую, а занимающуюся.

— Дмитрий Матвеевич, не говорите банальностей.

— Банальность — она потому и банальность, что так оно и есть. Наше знакомство, если вы помните, было не очень приятным, и я сожалею, что контакты тогда оборвались. Много времени потеряно. Спасибо еще раз. До свидания. Вы мне действительно удивительно симпатичны. Простите за банальность, но я вам уже говорил… — Он засмеялся, и его нарочитая степенность и старомодность вдруг отлетели прочь. Он стал выглядеть и моложе, и прямее, и крупнее — уже не дед, а зрелый мужчина с красивой седой головой.

Лариса поглядела вслед: высок, строен, прям, походка легка…

Машина медленно отъезжала от тротуара. Лариса в размеренном темпе, без волнения, смятения и сожалений стала думать об очереди. Здорово она запуталась в этой очереди! Куда эта очередь вынесет, с какой прибылью, с какими убытками? Она попыталась сосредоточиться на Стасе, но представляла его только спящим. Она пыталась вспомнить его молодым, утренним, веселым, легким, обаятельным, добрым, милосердным, но могла только произнести эти слова про себя. Она представляла его себе только спящим.

Переключилась на Колю, но опять никаких эмоций, кроме тревоги, не возникло.

Затем вспомнила недавно прочитанную статью об эмоциях. Автор писал, что возникают они лишь при незнании, неумении, непонимании. Эмоция страха появляется у хирурга, когда он не знает, что делать, не понимает, не умеет. В противном случае — делает. Эмоция любви сохраняется, пока человек еще загадочен, не раскрыт полностью, непредсказуем.

«Пожалуй, это неверно. Впрочем, подумать надо. А с другой стороны — верно. Валерий, например, мне интересен, пока непонятен. Хотя он понятен. Уже понятен. А Дима непонятен… У Валеры полный комплект обязательного для полноценного мужчины. Синдром мужчины. Ловок… Быстр… Строен… Реактивен… Решителен… Техничен… Оперативен… Умен… Работящ… Инженер… Спортсмен… Организатор… Начитан… Начитан? Этого я, пожалуй, не знаю… Не знаю. Но эмоции любви нет все равно. Черт! Зачем это я все допустила? Как мерзко! Да что сейчас говорить? Все ж задевает меня, когда он с улыбкой подходит в очереди к другим женщинам, но никакого волнения, ожидания, настороженности, и никак не трогает, когда он подходит ко мне. Я была неосторожна. Я полностью отвечала за свои действия — и никаких эмоций. Нехорошо. Ох, нехорошо! Разве можно сравнить его со Стасом? Стас был… А дед? Почему дед? Это тот, оппонент — дед. А этот не дед вовсе — каких-нибудь десять лет разницы. Десять лет! Он интеллигентен, спокоен, уверен… Если его раскачать как следует, наверно, и вовсе слетит эта дурацкая игра в чопорность. Да какая чопорность? Придумываю. „Нарциссовна! Ты увлечена“. Тьфу! Нарциссовна. Кем?! И всегда при разрушении появляется альтернатива, а не точный другой путь. Неужели разрушение? А Коля?! Коля стал красив, остроумен, в меру задумчив… Он добр, ласков… Хотя и стесняется. Коля, кажется, становится прекрасным человеком. Если это не мое, материнское прекраснодушие. Он не замечает папиной эволюции. Он видит, как отец с утра работает, много работает. Он остается для него обаятельным, многоопытным, остроумным собеседником и мудрым отцом. Меня-то нет. Работаю где-то — он не видит, не на глазах его. Я скрыта фигурой папы. И надо поддержать в Кольке это отношение к отцу. Что бы ни было. Надо взять у отца лучшее. Ведь есть что взять. И пусть будет он увлечен отцом — это хорошо и приятно… Валерий не увалень, Валера спортивен, занимается спортом, оперативен — его слово — и не лишает себя удовольствий. Пусть у Коли будет больше радостей…»

Лариса ехала, заранее запрограммировав в себе маршрут, и потому не перебивала плавный поток мыслей штурманскими отвлечениями. Автоматически она остановилась и около института, но не вылезла тотчас, а сначала стала раздумывать над природой такого своего водительского автоматизма. Что раздумывать? Просто выходить, наверное, не хотелось. Подсознательная автоматика. Лариса думала о том, что прежний лексикон, прежние термины заменяются, а понятия остаются теми же.

«Подсознательная автоматика. На то она и автоматика, чтоб быть подсознательной. Банальность потому и банальность… Тьфу ты… Раньше говорили: „предопределение“, теперь — „программирование“. Раньше говорили: „характер“, „конституция“, „наследственность“, теперь — „генетически“, „генетический рисунок“, „засекречено-закодировано“…

Она не додумала, как и что закодировано, потому что увидела садящегося в директорскую машину ученого секретаря института.

— Нет, нет, Лариса Борисовна, сегодня ничего не получится. Я приготовил для вас образцы, бланки, анкеты, но все заперто, а мне некогда сейчас.

«Доигралась: лексикон, термины, генетический рисунок… Ах, как все нехорошо!»

— Понятно, Петр Иванович. Я и не смею на это рассчитывать. Скажите только, как там с очередью? На когда назначат защиту?

— Полагаю, в этом сезоне удастся протолкнуть. Месяца через два, полагаю. Соберите все документы, мы с вами сядем, посмотрим список и назначим точный день. А сейчас извините. Дела.

Лариса покатила в больницу.

На этот раз все мысли витали вокруг диссертации, оформлений, бумаг, очереди на защиту. Затем стала думать непосредственно о диссертации, о больных, операциях, вошедших в материал диссертации. Затем, естественно, перенеслась на сегодняшних своих пациентов, вообще на больницу, на отделение… И вот она у своего дома — у своего хирургического корпуса.

В больнице она застала комиссию контрольно-ревизионного управления — «идет КРУ», как кратко и решительно пугают врачей администраторы. Проверяли финансовую отчетность. Члены комиссии находились в этот момент у нее в отделении и очень обрадовались, что появился заведующий, который, как им сказали, находится в отпуске.

— Доктор, у нас к вам есть вопрос.

— Я вас слушаю.

— Мы проверяли правильность назначений и отпуска учетных, дефицитных лекарств. Вот вы назначили больной, — член комиссии протянул Ларисе Борисовне историю болезни, — облепиховое масло.

— Ну, назначила.

— Мы не подвергаем ревизии само назначение — это не в нашей компетенции.

— Вестимо.

— Смотрите: семнадцатого ноября назначено по одной чайной ложке три раза в день. Так?

— Так.

— По отчетности старшей сестры ушел один флакон.

— Так.

— В каждой ложечке четыре грамма масла.

— Ну.

— Во флаконе восемьдесят граммов.

— Да.

— Значит, семнадцатого ушло двенадцать граммов.

— Именно.

— А где остальные шестьдесят восемь?

— Не один же день масло получают. Это курс. Дали ей флакон в руки, и она пила.

— Не знаю. Не вижу. В истории болезни один раз назначено и больше не повторяется.

— Да как же! Вот мой обход — обход заведующего отделением. Написано: «Провести курс лечения облепиховым маслом внутрь по одной чайной ложке три раза в день».

— Правильно…

— Так курс лечения и проводится, пока не будет отменен.

— Да, но смотрите: восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого и так далее нигде об этом не говорится.

— Так это курс!

— Правильно. Но нигде не отмечено.

— Вы хотите сказать, что мы не давали ей масла?

— Не знаю. Не думаю, чтоб вы забрали себе, но в акте проверки мы вынуждены записать. Надо оформлять правильно.

— Ну хорошо, недооформили, сейчас допишем, зачем же в акте писать?

— А затем, что вы не хотите правильно оформлять. В иных местах и воруют, бывает, а оформлено все как надо.

— Спасибо, товарищи. Будем оформлять хорошо. Я надеюсь, что вы все же в акте не напишете, а мы учтем ваши замечания. Спасибо за урок.

— Напишем, доктор, напишем. Иначе вас не проучишь. Ответите — научитесь.

Лариса ушла в ординаторскую. Она была не права: не надо было столь гордо и высокомерно прекращать дискуссию, надо было их все же уговорить. Но что уж теперь делать?..

В ординаторской сидели свободные от операций врачи. Они уже знали о беседе их зава с комиссией, но вопросы задавать не стали: есть дела поважнее.

— Лариса Борисовна, умерла больная с панкреатитом.

— Что ты говоришь?! Я думала, она выкрутится. И как было?

— Последние дни температура высокая, но без болей.

— А в крови что?

— Да ничего особенного. Признаков гнойника не было. Интоксикация. Полное омертвение поджелудочной железы.

— А сахар как?

— Сахар держался на нормальных цифрах.

— Поползло расплавление клетчатки, наверное, позади железы.

— Так и было, по-видимому.

— Но мы ведь хорошо все раскрыли… Отток был хороший.

— Хорошо-то хорошо, но как бывает при панкреатитах, так и пошло. А по дренажам хорошо отходило. И секвестры отходили…

— Да, да. Ну, если полное омертвение — ничего не сделаешь. А если гнойник, сепсис? Вдруг могли еще что-то сделать? Тогда нехорошо, неприятно.

— Она у нас все хорошо получала. На полную катушку лечили. И панкреатит и сепсис. Даже если он был. Чего только не делали!

— Если нет полного расплавления железы и клетчатки, очень обидная смерть. Вдруг могли вытянуть? Тогда обидно. Обидно.

— Да что обидно-то? Вот сейчас на вскрытие вызывают. Хотите — сходите, посмотрите, убедитесь.

— Сейчас? Очень хочу. Пойдемте.

— Лариса Борисовна, вас к телефону.

— Меня нет. У меня отпуск.

— Из прокуратуры. Следователь.

— Ну и что?! На минуту заехала! И все сразу на меня. К вам же сюда заходить нельзя! Да, кстати, как эта больная, что я оперировала, с Меккелевым дивертикулом?

— Все хорошо пока. Все нормально.

— Во! Так и скажите терапевтам.

— Лариса Борисовна! Трубка ждет.

— А, черт! Алло! Я слушаю!

— Добрый день, Лариса Борисовна.

— Добрый.

— Следователь из районной прокуратуры с вами говорит.

— Слушаю вас. Что случилось?

— Ничего страшного, Лариса Борисовна. У вас лежал больной Силантьев с ножевым ранением. Там грязная история, пьяная драка, хулиганье между собой повздорило. Нам нужно допросить вас, лечащего врача и оперировавшего хирурга. Надо, чтоб вы к нам приехали…

— Помилуй бог! Времени же совсем нет. У нас этого хулиганья сколько бывает! Что ж, мы и будем ездить каждый раз?

— Что же делать, Лариса Борисовна? Следствие идет. У нас работа такая.

— Приезжайте сами и сразу со всеми поговорите.

— Я не могу. Дел много очень.

— Когда всякая пьянь и бездельники лежат у нас, вы к ним приезжаете! А мы и так как загнанные лошади и все равно должны ехать к вам из-за какого-то алкоголика!

— Ну что же делать, Лариса Борисовна?

— Знаете, у меня отпуск. Я выхожу на работу в понедельник. Тогда и поговорим.

— Хорошо, Лариса Борисовна. Время терпит. — Следователь добродушно хмыкнул. — До свидания. До понедельника.

Когда она пришла в морг, вскрытие уже началось.

— Лариса Борисовна, а нам сказали, что вас нет, в отпуске.

— Приехала. Но меня еще нет. Я в отпуске. Это не я — мираж.

— Ну, это вскрытие ничего экстраординарного не дает. Полное расплавление поджелудочной железы. Ужасная печень.

— А селезенка? Развалилась? Нет, это не сепсис.

— Да, селезенка развалилась. Интоксикация. Нет, сепсис мы не поставим. Тут и так хватает причин для смерти.

— Не жилец она была. Нам можно идти, наверное?

— Идите. Так и запишем: некроз поджелудочной железы, цирроз печени, интоксикация.

Когда хирурги вышли, патанатом повернулся к своему коллеге:

— Хирурги, конечно, в этом деле ничего не понимают. Типичный сепсис. Да что их травмировать? Значения это никакого не имеет. Не от сепсиса, так от некроза железы, но должна была умереть. С этим не живут. Лечили они правильно, что им лишний раз нервы трепать? А так, по правде если, сепсис тоже есть.

Лариса Борисовна по пути в отделение заметила своим помощникам:

— Патанатомы в этом ничего не понимают. Конечно, сепсис. Она бы все равно умерла, но для себя, ребята, вывод сделать нужно. Не знаю, может, нужно было больше антибиотиков? Не знаю…

— Да вы что, Лариса Борисовна! Мы максимально ее пролечили. Не представляю, что еще можно было.

— Надо взять историю болезни и еще раз внимательно просмотреть, проанализировать всю схему лечения.

— Так это сделаем. Будет конференция по разбору смертности, тогда и проанализируем. Возьмет историю назначенный оппонент-рецензент и будет анализировать. А мы — отбиваться.

— Не люблю я эту систему, когда историю болезни дают на рецензию и анализ твоему же коллеге. Не по должности заниматься поиском ошибок у товарища.

— А кто же это должен делать?

— Кто! Ты сам. А иначе ты только отбиваться будешь да оправдываться. Сам ищи, либо начальство, которому по должности положено.

Ларису остановила какая-то женщина.

— Доктор, мой муж лежит у вас в пятой палате. Я бы хотела узнать про него.

— Лариса Борисовна, это больной, который лежит в пятой палате первым направо. Склероз аорты, подвздошных артерий, начинающаяся гангрена обеих ног.

— Это тот, у которого два инфаркта было?

— Да, да, доктор. Два инфаркта. Он, он.

— Лариса Борисовна, обследование у него полностью закончено, все уже есть. Мы ждем вас, чтоб окончательно решить, что делать.

В ординаторской Лариса посмотрела историю болезни, полистала все анализы, исследования. Самого больного она помнила хорошо.

— Видите ли… Простите, как вас зовут?

— Нина Михайловна.

— Видите ли, Нина Михайловна… Положение очень тяжелое. Оперировать необходимо. В противном случае он умрет от гангрены в ближайшее время. Вот только делать что? Если большую реконструктивную сосудистую операцию, то шансов на успех мало.

— А что же еще можно, доктор?

— Можно ампутировать обе ноги. Шансов больше. Хотя тоже очень, очень рискованно. Его дела очень плохи. Очень.

— Как же быть нам?

— Он сам должен сделать выбор. И вы тоже. Пойдите, поговорите с ним. Что решите, то нам и скажете. Мы здесь будем.

Женщина ушла.

— Лариса Борисовна, больной до конца не понимает, что у него. Я ему все рассказал, более или менее подробно, а он твердит одно и то же, требует, чтоб ему восстановили потенцию.

— Чего ж не понимает? Понимает. Вы же сказали ему, что это связано с локализацией склероза, поэтому он и говорит. Логично.

— Ну о потенции ли ему сейчас думать?

— А это уж, милый Андрей Евгеньевич, не нам судить. Доживете, не дай бог, до такого состояния, тогда и будете рассуждать. Мы ведь не знаем ни его интересов, ни его возможностей, ни…

В ординаторскую вошла жена больного.

— Уже?! Так быстро?

— Мы, доктор, уже много раз с ним все обсуждали. Вы с ним, конечно, сами побеседуете, но я вам скажу наше общее мнение.

— Так что ж вы решили?

— Без ног все равно не жизнь. Мне ж только сорок пять лет. Мы решили рисковать. А я дам расписку.

— И он даст расписку?

— Вы уж с ним сами поговорите.

— Поговорим. Все?

— Да. Я пойду, а вы поговорите сами. Спасибо вам, доктор. Я к нему еще раз зайду. А вы уж сами поговорите. Мы будем вам признательны…

— Хорошо, хорошо. Идите. Поговорим. Жена больного ушла. Лариса закурила.

— Я, пожалуй, поеду к себе. В очередь.

Скинула халат и, даже не зайдя в свой кабинет, быстрым шагом, почти бегом кинулась к машине.

Да и давно пора. Близится время записи. Строгости в очереди должны повышаться.

Пора, пора. К себе. В очередь!

У машины ее окликнул больничный санитар:

— Здравствуйте, Лариса Борисовна. Как поживаете? Давно я вас не видел.

Это был странный человек, вечно пристающий ко всем со странными вопросами. У него было странное лицо и странная работа — разносить тяжести по отделениям. Он со всеми был на «ты» вне зависимости от положения, ранга и возраста собеседника. Однажды он увидел Ларису, запирающую машину. «У тебя машина?! — Удивлению его не было предела. — Да вы, оказывается, богатенькая. Вот не знал, что ваша машина. А я думал, вы как все. Счастливого пути, Лариса Борисовна».

— …Давно я вас не видел. — Теперь он всегда был с ней на «вы». — Вот хочу рассказать вам, как отдыхал. Хотите?

— Некогда мне. Очень спешу. Я в отпуске.

— Если в отпуске, то бегите. А я хотел посоветоваться с вами насчет грыжи своей. Никак не решусь.

— А что такое?

— Придете из отпуска, поговорим. Такое расскажу…

Лариса уже ехала, уже отдыхала.

«Грыжу приобрел… Такое расскажет… Раз она мешает, так надо оперировать. И сам должен решать. Или дети. Откуда у него дети? Если сам не может — решают дети. Зачем же грыжу оперировать, если сам и решить не может? Дети! Как решать за живого человека? А нам решать нельзя. Нам решать, что опаснее: болезнь или лечение. Есть ли смысл? Целесообразно ли? Кого целесообразно, кого — нет. Мы, пожалуй, нарешаем. Мы должны всегда лечить. Если есть возможность. Сижу за рулем, дорога тяжелая, а думаю черт знает о чем. Что делать? Устала, что ли? Ноги не несут, колеса не везут. В очередь. Улица эта сложная. Раньше ездила в общественном транспорте и столько читала! А теперь почти ничего. Только дома. Когда время есть. Дома! Ох, и вспомнить страшно! Время-то всегда есть. Но вот где время свободное взять? Круговерть. Больница, машина, магазины, больные, кухня, сын, муж… Читать, правда, нельзя, зато сколько думать можно… Боюсь только думать о главном. Думай, думай. Сиди, крути баранку, нажимай, переводи, за дорогой следи… И думай, думай. В конце концов, чтение отвлекает от мышления. А! Чеканная мысль… Да дурная. Хватит, начиталась. Пора уже перерабатывать, что начитано. Думаю. Думаю? Стараюсь не думать. Где их взять, мысли? Ну и Бог с ними, с этими проблемами. Так получилось. Я не виновата. И не хотела. Кто же виноват? Еду свободная, плевать мне на всех. Это значит — все в себе. В себе? Или это равнодушие? А Стас? Что Стас? А я о нем? Конечно, о нем. О себе. Как эта жена: „Мне сорок пять лет“. Мне. Так и я — о себе. Я и не вижу его совсем. И поговорить не могу. Я ему как врач: „Стас, уже опасно. Смертельно опасно“. А он? „Не будем это обсуждать“. Вот и нашла, с кем поговорить. Зачем?! Всегда у нас так. Чем больше скажешь, тем скорее в ответ услышишь: „Нас связывает лишь время, прожитое вместе“. Ничего себе. Зачем?! А Колька? Колька-то проживет. Конечно, Стас уже не тот стал. Но во мне-то он все тот. Я не знаю, что такое любовь, но оставить его не могу. Утром он как молодой был. Утром и я была другая. Все твердят: „Бороться, бороться надо“. Как? Прятать? Отнимать, зудеть, пилить, орать, бить?.. Вот и доборолась. Он сам мне говорил: „Если недовольна существующим положением, есть два пути: один — бороться, другой — внутренне сопротивляться, что-то улучшать, что-то исправлять, где можно деформировать — это перспективнее. Вот и старайся. А еще перспективней самой улучшаться“. И смеялся. Удержать? Нет уж, все. Теперь удерживай меня. Еще и ругает за самодовольство. Удержать! Мерзавец. А почему я стала так легко думать о нем плохо? Освободилась? А может, потому что люблю. Люблю? Молчала бы. Молчу. Господи, но при чем тут Валерий? Симпатичный мужик. Мужик. А вот Дима вроде ничего и не сказал — трюизмы какие-то, а все-таки больше похож на Стаса. Знает много. Знания не признак ума. Небось он чуть старше Стаса. И седой. Седых волос много. Еще неизвестно, какая бы я была, если бы не красилась».

Лариса стала напевать на мотив песенки «Надежды маленький оркестрик»: «…И я не помню, была какая, какая я была тогда. Не помню я, не помню я-а-а, не помню я, какой была…» И так до самого конца пути она напевала эти слова в различных вариантах, различных перестановках под ту же мелодию «маленького оркестрика надежды». И даже когда остановилась на своем месте у очереди, продолжала напевать, неотчетливо воспроизводя мотив, но громко и ясно выговаривая каждое слово: «Не помню я, не помню я-я-а-а, какою я была тогда-а-а…»

Подбежала Тамара Васильевна.

— Чего сидишь в машине? Выходи, подвигайся. Почти все собрались.

— Так все видят, что я здесь. Если понадоблюсь…

— Ты кого-нибудь ждешь? Можно к тебе?

— Залезай. Кого ждать?

— Не знаю. Мало ли какая ситуация может возникнуть.

— Чего-то вы заигрались, Тамара Васильевна.

— А что ж. Ходим, бездельничаем. Никаких забот. Посмотри на лица. Есть ли мрачные, угнетенные, недовольные, усталые? Все лица полны ожиданием, даже у тех, кто далеко, кому надеяться практически не на что. А? Не то что у нас на встрече сокурсников.

Они обе засмеялись. Вроде бы наступило беззаботное студенческое время, когда хочется шуметь, веселиться, только бы кто-то направил в русло это их беззаботье.

— Добрый вечер, Лариса Борисовна. Давно не виделись.

Все засмеялись. Но над чем именно?

— Да, Дмитрий Матвеевич, вроде бы давно, а ведь только что.

— Все в ожидании записи. Да чего ж смешного-то? Опять все рассмеялись.

— Мы уж, наверное, никуда отсюда не уйдем — с утра запись.

— Вестимо, нет, товарищ доцент. Не уедем. Сейчас самая подготовка перед главным броском.

— Я к тому, что ночь эту вы не будете за рулем, а у меня в портфеле дивный греческий коньяк.

— Греческий коньяк! Это, может, и не плохо, но, скажу вам по чести, я как села за руль, так перестала получать удовольствие от алкоголя. Неохота.

— А я бы, Дмитрий Матвеевич, и коньячку бы лизнула и кофе бы выпила. У меня есть. Кофе у меня есть.

— У меня тоже в багажнике целый магазин.

Готовились они к еде, к питью молча, деловито, начали свою трапезу тоже молча. И в приготовлениях своих не заметили, как наступила темнота.

— Лариса, не стоит без толку разряжать твой аккумулятор. У меня в портфеле хороший фонарь.

Фонарь вытащили и поставили на столик-сиденье.

— Очень даже уютно.

— Да, Лариса, у меня к тебе просьба. Чуть не забыла.

— Давай просьбу. Медицинская, должно быть? Какая еще ко мне может быть просьба? Как-то мне сказал один: «Простите, к вам все с пустяками — аппендицит там какой-нибудь, жировик, желчный пузырь, грыжа. У меня же к вам мог быть настоящий серьезный повод обратиться: рак легкого с метастазами». А я при этом и подумала, что вот это-то и есть настоящий пустяк. Там-то я что-то делать должна: резать, зашивать, наблюдать. А здесь нет проблем, все ясно. «Так какая просьба?» — говорю. «Сестренку к вам можно положить на аборт?» — «Привет! А что так? У вас в районе нет больницы, что ли?» — «Ну, знаете, как-никак, а дело интимное. Она не замужем. В районе знают…» — «Деревня, что ли?» — «А что, трудно?» — «Очень. Сейчас усложнили. Новый приказ: из других районов можно класть только с разрешения заведующего райздравом. Это мне надо идти в райздрав, подать заявление, там запишут в списочек, что именно я просила одного человека принять на аборт, ну и, безусловно, разрешение дадут, но лишний раз уже не пойдешь». — «Она молодая. Первая беременность. Хотелось бы в хорошие руки — вся жизнь впереди». — «Это верно». — «Ну, конечно, если так трудно, пойдем к себе, в район…»

— Как же можно такое интимное дело загонять в подобные формальные ограничения?

— Ты это мне говоришь, Дима, будто я виновата. Ничего, что я так тебя называю?

— Буду только рад.

— Так вот, и Дима и все прочие, которые ко мне с претензиями: к любым приказам и установлениям я отношения не имею. Я только лечу.

— Но выходит, что вам не доверяют?

— Это их проблема. От недоверия хуже всего недоверяющим. Мне ж на все это чихать. Я лишь лечу людей.

— Не понимаю, почему вы не объясните издавшим приказ…

— Я никому ничего объяснять не хочу. У них свои дела, у меня — свои. Я лечу и от этого хочу иметь спокойное удовольствие. Вопросы есть?

— Нарциссовна! Забыли начальника. — В окно просунулась Валерина голова. — Решили здесь оставаться до победы, и хорунжий Валерий, стало быть, не нужен, коль пьете без него?

— И даже коньяк, Валерий Семенович. Греческий. Валерий открыл дверь, втиснулся на сиденье рядом с Ларисой.

— «О, если б навеки так было!» Только одну рюмку: я при исполнении своих общественных обязанностей. Запись, как я и рассчитывал, завтра утром, и, значит, все кончится…

— Нет, Валера, завтра очередь только начнется. Для того и записываемся.

— Ждать просто. Завтра начнется свобода: не надо будет торчать здесь на постоянном приколе. Но что и где мы дальше после? Надо бы собраться, наверное?

Тамара засмеялась и махнула рукой:

— На курортах, Дмитрий Матвеевич, тоже договариваются, а будущего никакого.

— Нет. Все. Договорились. Завтра вечером у меня. — И Валерий накрыл своей ладонью руку Ларисы.

Лариса подумала, что если запись пройдет быстро, то она успеет съездить в магазин, сготовить обед, позвонить в больницу, поспать. К тому времени Станислав уже отключится — и она свободна. Слишком много свобод сваливается. Готова ли?

Какие-то люди во главе с Кириллом гурьбой подошли к машине. В центре этой группы поддерживаемая мужем под руку медленно двигалась девушка из парикмахерской.

— Да вот же они! Конечно, на месте. Не можете найти! На том же месте. Вот они. Лариса Борисовна, вас найти не могут.

— Куда ж мы денемся? А в чем дело?

Но и так было ясно, в чем дело. Ясно! Болит живот. До сей поры терпела, а сейчас мочи нет. А времени от начала болей прошло уже много.

— Лариса Борисовна, извините меня, пожалуйста. Не посмотрите еще раз? Болит живот. Я терпела, терпела — машина ведь. А сейчас сильно болит.

Муж тоже с просительными интонациями заговорил:

— Вы нас извините. Лариса Борисовна, не посмотрите? Нельзя ли еще потерпеть? Один день только.

— Это у вас уже не первый день. — Лариса стала поспешно убирать все с сиденья. — Я вас всех попрошу выкатиться из машины. Создайте кабинет для приема.

— Конечно, конечно, Лариса Борисовна. В залог оставляю вам коньяк.

— Отходим на десять шагов, создаем условия и возвращаемся. — Валерию и вовсе обидно: только что подошел. Он вылез и подал руку Тамаре.

Все удалились.

— Как вас зовут? Забыла в этой суете.

— Нина.

— Ложитесь, Нина, как в тот раз. Что? Боли снова появились?

— Они, наверное, и не проходили, Лариса Борисовна. Я сначала к ним привыкла и думала, что обойдется. Терпимо было.

— Все это время болело?

— Болело, Лариса Борисовна.

— И вы никому не говорили?

— А как же я скажу, Лариса Борисовна? Все пропадет тогда.

И так-то не было сомнений, но когда Лариса посмотрела, все стало еще очевиднее. Безусловно, аппендицит, и, безусловно, уже сильно запущенный. Она стала себя ругать и клясть в душе. «Обязательно надо было настоять. Что значат сомнения, когда думаешь о болезни? Нужно было уговорить и поехать в больницу, сделать хотя бы анализ крови. Спрашивала только, словам верила. Это не просто легкомыслие. Если бы не сумасшедшая необходимость быть постоянно здесь, наверняка бы настояла. Отмахнулась, потому что озабочена была собственными приобретениями. Не по-человечески это. Не по-врачебному! Поверила, что все прошло? Самообман. Лукавство. В больнице бы не поверила. Хотелось, чтоб прошло. Теперь и Нина на грани, и врачей, которым придется с ней заниматься, поставила под удар.

Теперь же это не просто аппендицит. Теперь это… Теперь только самой надо оперировать. Никого подводить нельзя».

— Нина, надо делать операцию, тянуть нельзя. Девушка заплакала:

— Так я и знала. Погорела машина!

— У вас же нет машины. Муж может на себя оформить.

— Нет, Лариса Борисовна. На него была записана отцовская. Он тоже автомеханик. Толя так мечтает о машине. А может, еще денек обождать, Лариса Борисовна? А?

— Нина, вы же сами понимаете: пока терпели — не приходили, — Лариса открыла дверцу. — Анатолий, подойдите сюда, пожалуйста.

Анатолий стоял с обреченным видом. Он понимал, к чему все клонится.

— Ждать нельзя. Нину надо оперировать.

— Толь, а может, потерпим?

— Лариса Борисовна, а нельзя еще денечек? Ведь завтра все кончится.

Нина застегнула пальто и стала рядом в Анатолием. Собрались остальные.

— Нет, ждать нельзя. Тут не поторгуешься. Надо оперировать.

— Денек всегда можно подождать, конечно. Машина погорит. — Кирилл был добродушно категоричен. Он был уверен.

— Но если доктор говорит, что нельзя? Она же понимает. — Тамара то ли говорила в защиту здравого смысла, то ли вставала на сторону приятельницы.

— Чего время зря тратить? Как это делается? Пойти в автомат и «скорую» оперативно вызвать? — Валерий — деловой человек, организатор.

Нина плакала, Анатолий был близок к этому. Цель-то рядом — оставалось меньше суток. Близость заветной машины затмевала опасность болезни и усиливала тяжесть возможного краха мечты. И Нина и муж ее плакали не от страха перед грядущей операцией, возможностью осложнений, длительностью болезни. Надежда не сбылась, разрушилась сладкая греза. Что будет дальше, не ясно, но сейчас катастрофа. Отошли на задний план тяготы и неудобства этого многодневного стояния, все меркло перед страхом потерять, казалось бы, уже ухваченную цель. Все сейчас было отдано ей…

— Какая «скорая»! Моя вина — я упустила. Сама отвезу к себе и все сделаю.

Нина заплакала еще пуще. И, наверное, не слезами благодарности, не слезами негодования на «упустившего» врача, аслезами неотвратимости перед расставанием с очередью, с мечтой.

Опасные слова сказала Лариса о своей вине: еще неизвестно, чем все это кончится.

— Сейчас только позвоню мужу, возможно, заменит меня. — И Лариса пошла к ближайшему телефону-автомату, к райисполкому.

— Алло! Мама? Это я.

— Слушаю, Ларисонька! Может, приедешь сегодня? С Колей все в порядке.

— Мама, а Станислав дома?

— Дома. У себя он. Дать его? Он спит, по-моему.

— Да, да. Растолкай обязательно, надо поговорить с ним.

— А что случилось, Ларисонька?

— Ничего особенного. Позови его. Не тяни время.

— Сейчас, сейчас позову. Наконец Лариса дождалась.

— Ты спал? Извини, пожалуйста…

— Ничего. Я уж давно сплю. Выспался. А какая еще необходимость образовалась у блудной жены в блудном, но стабильном муже? — Стасинька, здесь неприятность с одной девушкой, и мне надо ехать с ней в больницу. Я тебя очень прошу, приди сюда. Очень прошу.

— Я же предупредил тебя. Пальцем о…

— Стас, как тебе не стыдно! Я здесь столько дней! Ведь совершенно непредвиденное обстоятельство. Это же стихия.

— Я про это и говорю. Все вы живете без расчета на стихию, а без стихий жизни нет. Ни дома, ни на работе.

— Ну ладно. Перестань болтать. Я поступаю, как велит мне совесть, а ты делай, как знаешь… Отсюда я сейчас уезжаю.

Лариса положила трубку. Можно, пожалуй, не воспроизводить, что проносилось в ее мозгу, пока она шла к своей машине.

— Лариса Борисовна, мы с Ниной решили, что я пока здесь подожду. Может, все обойдется, и вы вернетесь вместе.

Лариса усмехнулась.

— Садись, Нина, в машину.

— А я бы все равно, конечно, погодил немного. Подумаешь, обождать до завтра нельзя.

— Ну, что вы говорите, Кирилл? Доктор, Лариса Борисовна, своей очередью рискует, значит, это действительно важно и опасно.

— Ну, Тамара Васильевна! Говорите же вы! Она же сказала, что сама виновата. Влетит ей, если что.

— Кончай, Кира, ахинею нести. Шутник нашелся.

— Да не шучу я…

— Лариса Борисовна, разрешите, я с вами поеду. Мало ли что может вам понадобиться? Гонцом сюда хотя бы вернуться!..

— Не глупите, Дмитрий Матвеевич. Гонцов не надо. Сама приеду, если что.

— Нет, Лариса Борисовна. В этой ситуации я тоже хочу разделить с вами риск потери очереди. Да и к романтике чуть-чуть приобщиться. Это было бы справедливо. Вот только попрошу Валерия Семеновича проследить, если будет перекличка, пусть, если сумеет, объяснит, что у нас стихийное бедствие, защитит меня.

Услышав слова про стихию, Лариса неожиданно махнула рукой, засмеялась:

— И то! Давайте похватаем риску вместе. Втроем. Не бойся, Нина.

Нина и Дмитрий Матвеевич влезли в машину, Лариса еще раз подошла к Анатолию:

— Толя, на очередь шансов мало. Не рассчитывайте, операция обязательна.

Толя молча кивнул, махнул Нине рукой и отвернулся.

В больнице, разумеется, все подтвердилось. И анализы, и температура, и мнение дежурных коллег — все сводилось к одному: необходима операция.

Лариса некоторое время колебалась, но все же чувство вины одолело ее, и она решила оперировать сама. Нину прямо из приемного отделения отправили в операционную, а Лариса пошла переодеваться. Дмитрий Матвеевич остался ждать ее в кабинете.

Сначала он попросился было на операцию, но Лариса сказала, что это не тот случай, не та ситуация, когда можно устраивать представление. Дмитрий Матвеевич замкнулся и замолчал. Он вдруг увидел совсем другую Ларису — у нее были иной голос, иная походка, иные шутки. Всем своим поведением, обликом, образом действий она поставила его на свое место. Довольно сухо, без всяких интеллигентских маскировок и метафор, сказала, что если хочет ждать, то пусть сидит спокойно в кабинете.

В больнице все засуетились: заторопились анестезиологи, быстро побежали готовить операционный стол сестры, благо в это время не было операций. Все торопились, все понимали: случай экстраординарный, шеф торопится, шеф стоит в очереди на машину, шефу надо успеть на перекличку.

Операция длилась больше часа. Конечно, оказался аппендицит, и, конечно, был уже перитонит. Гной распространился по всему животу, и Лариса перед зашиванием долго и скрупулезно вымывала все карманы, все гнойные затеки. Пришлось поставить в разных участках четыре резиновые трубки, чтоб можно было наладить постоянное промывание полости.

К концу операции начало сказываться длительное многочасовое отравление, шедшее из пораженной области, и, несмотря на молодой возраст больной, давление стало падать. Анестезиологи проводили интенсивную реанимацию. Когда после наркоза восстановилось самостоятельное дыхание и артериальное давление держалось на обычных цифрах, Нину перевели в реанимационное отделение.

Лариса спустилась в кабинет. Дмитрий Матвеевич сидел в углу дивана и дремал.

— Заснул?

— Да. Думал. Пожалуй, даже завидовал твоей работе, самоощущению нужды в себе. А? В конце концов, все эти благостные мысли меня усыпили. А у тебя все в порядке? Аппендицит? Можем ехать?

— Аппендицит. Боюсь, не расхлебать мне свое легкомыслие.

— При чем тут ты? Насколько я понял, она, так сказать, диссимулировала, ничего не говорила.

— Мало ли что она молчала? Если бы не очередь, так бы я себя вела? Это моя вина. По вашему счету нет вины, а по нашему счету — вина. Вот если меня ругать будут где-нибудь, тогда я буду говорить также о диссимуляции и воздевать руки кверху: «Да откуда мне знать, что у нее болит?!» А для себя…

— Что каяться без толку? Ты сделала все, что могла, а теперь поехали.

— Сейчас. Подожди еще немного. Посмотрю ее в реанимации и приду.

Ларисы не было минут пятнадцать. Вошла она медленно. Дмитрий Матвеевич чего-то испугался и вопросов не задавал.

Лариса посмотрела в окно, в котором видно было только отражение комнаты, и сказала:

— Отвернись, я переоденусь.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Что может случиться? Давление держится. Она на аппарате еще.

В машине ехали молча. Дмитрий Матвеевич прекратил все свои разглагольствования. Заробел. Он видел, что Лариса о чем-то напряженно думала, что-то решала. Ему представлялось, будто она решает какие-то свои медицинские задачи, вырабатывает план лечения, прикидывает те распоряжения, что отдаст подчиненным, сейчас найдет что-нибудь единственно правильное, что и спасет Нину.

Но это были лишь книжные или по фильмам представления о мыслях хирурга после тяжелой операции.

Лариса думала о том, что состояние Нины ей не очень нравится, что все же опасности для жизни, наверное, нет, что реаниматоры все сделают, как надо, что они понимают значительно больше ее в послеоперационном периоде у подобных больных, и снова что не очень нравится ей лицо Нины, запавшие глаза, обтянувшийся нос… и все снова, снова.

Наконец она поставила машину на свое обычное место.

Первым подбежал Анатолий.

— А Нины нет? Да?

— Толечка, не волнуйтесь. Операция прошла хорошо. Гной весь убрали. Пока она еще тяжелая, лежит в реанимации, а дальше видно будет, как судьба распорядится. Мы сделаем все, что в наших силах, и, я думаю, все окончится благополучно…

— Значит, из очереди я могу уходить? Подошли и все остальные.

— Перекличку не делали?

— Какая сейчас перекличка? К утру сделаем. Ну что? Не привезла обратно? Ясно.

Лариса оглядывалась по сторонам. В одной из групп среди мужчин возвышался Станислав.

«Ну, естественно, ничего другого и быть не могло. Иначе это уж полный развал личности, полная деградация. Если по правде говорить, он и в этом виде намного лучше большинства здешних экземпляров. Да, надо сказать, Дима тоже не лыком шит. Поехал. А после больницы как-то примолк. Где же он? Наверное, в свою очередь пошел. Если бы не он, я бы, конечно, не вернулась. Не вернулась? Лукавлю. Сама с собой лукавлю…»

— Спасибо, Стасик. Все в порядке. Я уже на месте.

— Ваши места — ваши проблемы, я…

— Я просто хочу сказать, что ты можешь ехать домой.

— А себе место я и сам найду. Разберусь, где мне лучше и покойнее.

Она отошла от него, и Стас вновь вписался в круг мужчин.

Лариса села в машину. Вскоре появилась Тамара, потом Валерий, и для полного комплекта последнее место в машине занял Дима.

Тамара долго рассматривала сквозь стекло очередь и наконец пришла к какому-то выводу:

— Смотрите, как меняется лицо очереди ближе к записи. Валерий. Конечно. Сейчас другие люди пойдут. Дима. То есть? Не понял.

А все поняли сразу. То ли он не расслышал, то ли унесся в мыслях куда-то далеко.

Валерий. Ты на себя будешь машину записывать?

Дима. На себя. У меня давно уже ее нет.

Валерий. И я на себя. И эти милые дамы на себя. Лариса, у тебя ведь муж владелец этой машины?

Лариса. Да.

Валерий. Нам просто. Мы в очередь встали, на себя и записываем. Сейчас места займут настоящие покупатели вместо подменявших. Вон, смотрите, стул появился. Это значит, что привезли какого-то малоподвижного покупателя — бабушку, дедушку… Побегу в очередь, надо хоть посмотреть, что за люди.

Тамара. Лариса, а у вас в больнице сейчас не меньше работы?

Лариса. Почему? С какой стати?

Тамара. Шефа нет.

Лариса. Да господь с тобой! Что уж, я так много значу? Все идет своим чередом. Может, какую плановую операцию и задержат, так просто из уважения ко мне, чтоб не обижать.

Тамара. А в праздники работы меньше?

Лариса. Ну, поменьше, но все равно много. Больные же… Вернее, болезни не отдыхают. А экстренной хирургии больше, чем в будни.

Тамара. Наверное, за счет пьяных?

Лариса. Да нет. Больше всегда боимся, чем обычно. А праздники больнице очень нужны.

Тамара. Из-за того, что больше работы?

Лариса. Для молодых хирургов и это важно. Но главным образом за это время, за эти дни больница разгружается, белье поднакапливается, плановые больные не ложатся — без праздников больница бы сгинула.

Дима. Праздники, наверное, всюду нужны, не только в больницах. Потому человечество и обратилось к их помощи. Но, с другой стороны, не дай Бог в тяжелом состоянии оказаться в больнице во время праздников.

Тамара. А я бы сейчас поспала. Лариса, как ты смотришь на это? У тебя здесь можно?

Лариса. Так же, как и в прошлую ночь. Сидя, так и вчетвером можно. А я бы почитала. Фонарик хороший. Его хватит до утра?

Дима. До утра хватит, до рассвета. Но не читать же всю ночь, любезнейшая Лариса Борисовна.

Лариса. Когда вы нарочито стандартно говорите, мне кажется, что вы просто ерничаете.

Дима. Почему «вы»?

Лариса. Черт его знает. Должно быть, естественная реакция на «любезнейшую». Читать-то у меня ничего нет.

Дима. Могу предложить Шекспира.

Лариса. Давай Шекспира. «Ричард III»? Читала когда-то. Совсем ничего не помню.

Дима. А я вот перечитал и подумал: зачем еще и сейчас люди пишут, когда Шекспир уже давно все написал?

Лариса. Все?!

Дима. Все! Я вот иногда пописываю понемногу себе в ящик, а тут перечитал «Ричарда» и подумал: зачем я пишу, зачем другие пишут?

Лариса позвонила в больницу. В реанимации сказали, что больная еще на аппарате, что дыхание пока не восстанавливается, а давление держится хорошо. Дренажи тоже функционируют нормально. Сказали, что отклонений от обычного течения подобных перитонитов нет.

— Дима, а может, расскажешь что-нибудь? Какой-нибудь эпизод из прошлого. Только не анекдот. Анекдоты мне осточертели.

— Как ты считаешь, можно ли по заказу вспомнить что-нибудь интересное?..

— Ты москвич?

— Москвич.

— Коренной?

— И даже родители в Москве родились.

— Что ты до войны делал?

— Учился в начальных классах среднего учебного заведения.

— Да не дури ты! Это ерничание мне уже давно поперек горла стоит. Ты лучше скажи, летом тебя в пионерские лагеря посылали?

— Нет. Меня родители на дачу вывозили.

— У вас своя была?

— Снимали.

— А где?

— В разных местах. Меняли дачи.

— А я в Валентиновке жила.

— И мы там жили один раз. После первого класса. Твое существование тогда еще не началось.

— Где же ты жил?

— Я и не помню совсем, ни названий, ни как дача выглядит. Помню, мы, малыши, водили компанию с великовозрастными шести-семиклассниками. Для них уже возникла проблема пола. Вечерами их сверстниц приглашали на танцы еще более великовозрастные. И вот наступал вечер, с разных сторон неслись патефонные мелодии. А пластинки у всех одинаковые были. Ты их, наверное, и не знаешь. Та-ра-рараррара-та-ра-та-рара…

— Знаю, конечно, «Рио-Рита».

— Точно. И еще: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

— Тоже знаю.

— Что ж, мы ведь с тобой в одном веке родились.

— Оригинальная мысль.

— И еще: «Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая…» Наступал вечер, темнота заполнялась этими мелодиями. Мы окружали наших старшеньких где-нибудь под кустами на поляночке и слушали их разговоры. Сами права голоса не имели. Помню, как один семиклассник говорил что-то о женщинах, о шлюхах каких-то рассказывал. Говорил, бояться их надо, стороной обходить. От них все самое ужасное: драки, болезни, грабежи… Очень, очень опасно, говорил, с ними связываться, берегитесь их. Мы, малыши, конечно, соглашались. И вот я бегу домой. Улочка темная, узкая, фонарей нет. Страшно до ужаса: за каждым кустом шлюха чудится, того и гляди выскочит оттуда на меня.

Лариса молчала. Потом, через паузу, сказала:

— А не хотел рассказывать такую дивную историю. Клещами пришлось вытаскивать.

Дима сидел тихо — вспоминал, наверное… Тамара спала. Лариса продолжала улыбаться, смотрела в окно, в темноту. На сером фоне смутно виделась громада — то ли толпа, то ли кусты. Лариса знала, что не кусты, но в темноте, издали, можно было себе это представить. Хотелось думать, что кусты, что это Валентиновка. А сама она маленькая, и еще проблем нет никаких, она еще в третьем классе, и старшие ребята еще не приглашают ее на танцы, еще не поют про нее, чтоб сказали «девушки подружке вашей…». И кусты эти, которые она видит, уплотнились, стали еще чернее, и сидит она не в машине, а под кустами, и маленький Дима, а может, Стас, пробегает мимо, и она сейчас выскочит на него да покажет ему, почем фунт лиха… Прошел по кустам ветерок теплый, мягкий, кусты странные, необычные, и девушки сидят с ней под кустами, только постарше, тоже странные, необычные. Ласковая, приятная обстановка, ласковые, приятные девушки… Да это же Таити… Или Фиджи?.. И запах «Фиджи»… Она прилегла, под головой камень, и не твердый, и нежное дуновение ласкового ветерка скользит вокруг уха. Почему вокруг уха?..

Лариса открыла глаза. Голова на плече у Димы, он ее обнимает, чуть-чуть прикасаясь губами под ухом, у щеки…

— Хорошо на Таити, Дима.

— Что?

— Хорошо.

Лариса легко и нежно поцеловала его. Дима ответил более активно. Лариса напряглась, села прямо.

— Что это?

— Ничего. Все нормально.

— Ерунда какая-то.

— Ничего не ерунда. Все, по-моему, правильно.

— Пойду пройдусь. Долго я спала?

— Час, наверное.

— Фу, глупость какая!

— Никакой. Просто ты меня тоже поцеловала.

— Я ж говорю, глупость.

— Могу объяснить, почему целуют люди нашей цивилизации. Они тем самым хотят показать…

— Ликбез не нужен.

Лариса была несколько удивлена собой.

«А собственно, что произошло? Ничего особенного. Поцеловала спросонья. Даже если и не спросонья — ничего страшного. Что ж это — измена Стасу? Неужели то, что случилось дома у Валерия — без души, неожиданно, со зла, бездумно, бесчувственно, — измена? А то, что Станислав вот уже сколько времени ежевечерне не со мной, а в каком-то ином, ирреальном алкогольном мире, — это не измена?

Сейчас измена большая, более явная, и чувства и мысли больше занимает. Думаю все время… Но если только думаю — это еще не любовь. Еще не любовь, а уже измена. Переступила!.. Переступила случайно — и покатилась. Черный день какой-то. Ну во всем. Настраиваю себя: измена — не измена… Качусь! И сразу профессиональный прокол. Любовь как жизнь: пока она есть — надо тратить, все равно кончится. Пошлятина какая-то. Кончится. Обязательно. Жизнь кончится обязательно. И все-таки в основе интеллигентности — сдержанность. Нет сдержанности — нет интеллигентности. А любовь — страшно… Черт ее знает, куда заведет. Наверное, потому люди и блудят чаще без чувств, что любви трусят, боятся. И мне страшно. Надо пойти позвонить…

А Стас все теоретизирует: и по поводу алкоголя, и по поводу любви, и по поводу нашего совместного жительства.

А Коля? Все ж дело в Коле. Коля — главное. Мы-то уже отмерли. Мы должны показать ему, как жить достойно. Показали… Показали!..»

— Доктор, простите, можно мне вам вопрос задать?

— Пожалуйста.

«Мало того что в очереди, так еще и ночью. Разве нельзя было днем?»

— Вы простите меня, но вот отец сказал мне, что кровь у него в моче. Что бы это могло быть? Опасно?

— Возможно, и опасно. Надо исследовать. Я-то не могу сейчас ничего сказать. Причин много.

— А рак может быть?

— И рак может быть. Исследовать, исследовать надо…

— А если рак, то не поздно уже?

— Нельзя этого сказать. Не знаю. Пойдите к урологу.

— Спасибо. Значит, сказать отцу, чтоб к врачу пошел?

— Конечно. К урологу, — отрубила Лариса.

— Спасибо. Запишу сейчас.

Лариса подумала, что интеллигентнее быть более сдержанной. В одной из машин она увидела яркий фонарь, стоявший на передней панели, и женщину, которая продолжала что-то вязать. «Неужели все дни она здесь вяжет?» Из другой машины раздался крик:

— Нарциссовна!

Лариса автоматически ответила:

— Борисовна.

— Какая разница?

— А вот такая! Я человек, а не символ в очереди, — раздраженно ответила Лариса.

— Да что с тобой? А как насчет юмора, символ?

— В меру. В меру, Валерий Семенович. Из другого окна высунулся Кирилл.

— А точно. Я тоже привык, что Нарциссовна. — И засмеялся.

Эта простодушная реакция остудила Ларису.

— У нас битлы, Лариса Борисовна. Хотите послушать?

— Нет, Кирилл, спасибо.

— Кирюша, Лариса Борисовна этого не любит, ей классику подавай. У тебя Перголези нет?

— Чего, чего?

— Это, Кирюша, я и сам не знаю чего. Что-то из детства помнится. Позабыл уже. Мы предпочитаем динамизм, ритм, здоровье, веселье. Правда, Кирилл?

— Ага. В школе у нас битлы были. Чего только не было! Ох, мы любили их. Сейчас времени нет.

— Кирилл, ты шофер, профессионал. Если не удастся записаться, можешь купить старую, сам будешь следить за нею, чинить. Ты же не мы.

— Это точно. Но новая лучше. Новую хочу. Подошел Дмитрий Матвеевич.

— В моей сотне все в порядке.

— Пока порядок. А что дальше будет, Дмитрий Матвеевич? А если драка?

— Может, конечно, Валерий Семенович. А что ваши люди?

— Молчат. Говорят, на Шипке все спокойно. А вы драться-то умеете?

— В детстве дрался, но немного. Сегодняшняя моя нравственность не позволяет мне драться. — Дмитрий Матвеевич засмеялся. — Однако я полагаю, при возникшем инциденте задача наша будет выпихивать, но не бить.

— Да! В драке только и думать — бить или пихать.

— Верно, но настоящее суперменство в том, чтобы в драке и ожесточении не бить, а победить.

— Попробуйте. Мы будем поглядеть со стороны. Услышав это «будем поглядеть», Лариса уже совершенно непонятно почему разозлилась и, не сказав ни слова, пошла прочь.

Впрочем, не прочь, а к телефону. Она шла между машин к райисполкому. Там, на улице, было светлее. Под дальним фонарем она увидела медленно шагавшего Стаса. В первый момент ей стало тепло на душе, и она кинулась было догнать его, чтобы предложить подвезти, но в этот момент ее повелитель споткнулся и, чтобы удержаться, схватился за столб. Вновь злость всколыхнула в ней все сегодняшние события, рассуждения. Лариса резко повернулась и направилась к автомату.

— Доброй ночи еще раз. Это опять я, Лариса Борисовна.

— Ничего нового плохого сказать не можем, Лариса Борисовна. Хорошего тоже ничего. Самостоятельное дыхание никак не восстанавливается. Один раз ненадолго упало давление — сделали гормончики, подняли. Из одного дренажа перестало течь. Вот думаем, промыть, что ль?

— А в верхние продолжаете лить?

— Лили. А теперь не знаем, может, остановиться? Сейчас хирургов позовем, вместе решим. Да! Аритмия некоторое время была.

— Хорошо. Спасибо. — Лариса повесила трубку и быстрым шагом пошла к машине.

«Господи! Отвези я ее сразу в больницу, она бы сегодня уже ходила. А я б спокойно стояла. Ее, наверное, даже привезти можно было бы на часок. Впрочем, я б не разрешила. Чертова машина! Разве я когда-нибудь отпустила бы такого больного? Да они все, аппендициты, вначале не похожи ни на что. Будто первый год работаю. Нет, нет! Кровь из носу — все-все надо сделать».

К машине она почти подбежала, рывком открыла дверь, включила зажигание. Но тут вспомнила, что сзади спит Тамара.

— Тамарочка… — сказала она, посмотрев в зеркало на заднее сиденье.

Тамары не было.

— Ну и прекрасно, — почему-то вслух произнесла Лариса. — И предупреждать никого не буду. Уехала, и Бог с ними со всеми. Сами разберутся.

Включила мотор, дала задний ход, вывернула машину налево, выехала на дорогу и очень скоро была в больнице.

По дороге она думала о себе уже возвышенно. Представляла удивление, непонимание коллег по очереди. «Ничего, пусть узнают, что такое настоящая работа. И настоящие профессионалы. Сейчас звонить начнут. Не сейчас… Когда увидят. Валерий записывал телефон, да и у Димы, может, остался еще с тех пор, когда он приходил ко мне в больницу. Найдут, если захотят. От удивления найдут».

Нина все еще была «на аппарате». Попробовала отключить искусственное дыхание, но самостоятельное стало постепенно угасать. Давление было плохим. В желудке стоял зонд, из него ничего не поступало.

— Может, уберем? Дышит-то плохо.

— Лариса Борисовна, она же сейчас загружена, на зонд никак не должна реагировать.

— Не очень-то она синхронизирует собственное дыхание с аппаратным. Давайте посильнее загрузим.

За окном стало совсем светло. Снова немножко снизилось давление. Полностью отключили самостоятельное дыхание и синхронизировали с аппаратом. Перелили кровь. При дневном свете уже различались краски на лице, естественные краски. Казалось, что стало немного получше.

Лариса посмотрела в окно.

«Наверное, перекличка прошла, и меня уже в списках нет. Все равно, пока не восстановится дыхание, не стабилизируется давление, пока не приведем в сознание и не отключим аппарат, я уехать не могу».

Но перекличку утром делать не стали. Все было ясно и так.

Все было ясно и так. Ну кто уйдет перед самой записью после стольких дней стояния?

Они не сразу обнаружили отсутствие Ларисиной машины. А обнаружив, долго не могли понять, что произошло. Сначала в голову никому не пришло, что Лариса могла уехать в больницу. Про Нину уже забыли. Она была «не своя», она только промелькнула где-то рядом и исчезла. Они же не знали, что для хирурга после тяжелой операции, когда все сомнительно, больной, правда, ненадолго, становится близким, родным человеком. Быстро это проходит: стоит только этому больному немножко улучшиться, как он снова оказывается чужим — все снова возвращается на свои места. Более всех была удивлена Тамара. Она ненадолго вышла из машины, а вернулась — пусто. Потом Дима вспомнил, что Лариса собиралась звонить. А куда? Не домой же звонить под утро, когда все спят. По их представлениям, в больницах на дежурстве не спят. Значит, в больницу.

Все смотрели на беседку, на сторожку, на домик, который и был конечной точкой их движения, вернее, стояния, был средоточием их надежд, источником будущих радостей и сегодняшних бдений.

Рядом с домиком стояла машина ГАИ. Какой-то мужчина навешивал на дверь транспарант. «Запись на машину». Ниже висела еще бумажка, поменьше. По-видимому, там были дополнительные данные: какие модели, сколько машин. Впрочем, маловероятно, чтоб наперед объявляли количество. Маловероятно. Это пишут редко.

Над очередью стоял ровный гул возбуждения и, пожалуй, успокоения: все сбывается. А там — что будет, то и будет.

Очередь выстраивалась, перестраивалась, из широкой реки превращалась в узкий ручей. Длинный-длинный.

Очередь входила в мыслимые берега. Движение вочереди волнами затихало.

Гул продолжался.

Стало меньше шуток, смеха, общений.

Очередь преображалась.

Очередь посерьезнела.

Весело выглядели лишь ветераны очереди, да и то относительно весело.

В это время Лариса вошла в свой кабинет и подумала о стоявших во второй половине — в шестой, седьмой, девятой и прочих сотнях. Ей почему-то стало стыдно и неудобно. Сейчас, в кабинете, ей стало стыдно. А собственно, почему? Чего она стыдилась, чего стеснялась? Она честно выстояла, она честно тратила свои силы, здоровье, нервы. Да и не так это было тяжело. Почему она должна стыдиться?

Лариса подумала о тех, кому никто вовремя не позвонил, не предупредил, которым вовремя никто ничего не сообщил.

В дверях домика показался человек и тихо что-то сказал. Наверное: «Заходите, пожалуйста».

Наверное, так он и сказал.

Другой человек двинулся к дверям. Гул стих. Ручеек не выходил из берегов. Слышался лишь отдаленный уличный гул, гул машин, столь вожделенных для собравшихся здесь людей. Иногда был слышен шелест несильного ветра.

Виден был лишь этот милый, приятный, деликатный, лучезарный, стоявший в дверях и улыбавшийся человеку человек.

Все молчали.

Вдруг в этой почти святой тишине раздался громкий крик, вопль:

— Бездельники! — Из окна лестничной площадки недавно выстроенного дома с третьего этажа высунулась женская голова. — Что вы наделали! Стекла разбили!.. Загадили!.. Заплевали!..

Снова загудела очередь, и в этом гуле потонули слова, которые продолжали падать на них с третьего этажа. Вновь шум, смех, вновь шутки…

И вдруг опять все смолкли.

Из домика, широко улыбаясь, вышел первый человек, первый записавшийся.

— Хулиганье проклятое!.. — снова прорвался вопль из окна, но тут же был снят бурей аплодисментов, тушем, просто радостными криками.

— Следующий! — крикнул первый.

Должно быть, именно это крикнул счастливчик, потому что услышать что-нибудь не было никакой возможности. А после его видимого, но неслышимого крика двинулся от очереди и прошел в дверь еще один человек.

Люди входили в домик и через две, три, пять минут — не подсчитаешь, время со стороны тоже, оказывается, штука относительная — появлялись с совсем иным выражением лица.

Многие из них тут же исчезали из очереди, многие оставались и продолжали свои бдения, переживая за товарищей из своей сотни, а может, тысячи — у кого где друзья образовались.

Уже недолго. Еще немного.

К моменту начала записи Лариса была бы двести пятьдесят третьей.

Потом в домик начали запускать по два-три человека.

Стало очевидно, что часов за семь завершится этот машинный искус и можно будет расплыться, разбежаться по своим делам.

Каким делам?

Какие сейчас дела?!

Дел у Ларисы было много. Она сидела в кабинете и планировала. Прикидывала планы ближайших месяцев, связанные сзащитой; планы еще более дальние — она уже думала о следующей записи. Не женское это дело — так далеко загадывать. Может, и женское, да плохо получается. После раскрепощения им сразу слишком много пришлось планировать. Сфера необходимого планирования, или, по-современному, прогнозирования, значительно расширилась. Ей бы только в семье спланировать… Нет. Наоборот. Если бы только на работе прогнозировать.

Лариса вспомнила, как лет десять назад шеф и учитель ругал ее, ругал всех ее коллег, ругал женскую психологию, женскую жизненную тактику, в частности женскую психологию и тактику в хирургии. Лариса помнит этот случай, когда различные образные обобщения шеф сыпал как из рога изобилия. Она сделала небольшую операцию — удалила маленькую опухоль грудной железы. Но при исследовании опухоль неожиданно, вопреки всяким прогнозам оказалась злокачественной, и предстояла повторная, уже большая операция с удалением всей железы, и делать ее должен был шеф сам, не Лариса.

Он посмотрел на грудь, на разрез, повернулся, вышел в предоперационную, позвал Ларису и произнес длинную речь: «Если женщина переходит через лужу, она смотрит, куда поставить ногу, и, найдя место, ставит ее туда. О следующем шаге она будет думать после, поставив ногу. Мужчина же, подняв ногу над лужей, еще не знает, куда ее поставить, но уже ищет сразу место для следующего шага. На три шага считает гений. — Шеф посмотрел на нее, сделал передышку, набрал воздух и продолжал: — Когда же вы, бабы, начнете планировать? Ты делаешь разрез. Сделала удачно и красиво. Но ты когда-нибудь заранее можешь сказать с уверенностью, что не придется расширять операцию, что не понадобится следующий этап, более радикальный? Как же прикажешь теперь делать разрез? Разумеется, сделаем. Не в этом направлении, так в другом. Но так было бы лучше. Да и не только в этом дело. Почему вы не думаете чуть дальше? Спрашивайте, наконец. И на будущее запомните, когда сами в начальники выйдете».

Лариса вспомнила этот эпизод, улыбнулась и опять стала планировать. Правда, с учетом лишь второго шага.

Раздался телефонный звонок.

— Слушаю.

— Лариса? Это Дима. Что ж ты?..

— Короче, Дима. Как там ваши дела?

— Я уже записался.

— Конечно. Ты же среди первых.

— Может, ты еще…

— Еще с аппарата не сняли.

— С какого аппарата? Я слышу хорошо.

— Пока я отсюда не уйду.

— Что ж, все сорвалось? И все?!

— Почему? Вся жизнь впереди.

— А что сегодня?

— Сегодня вечером банкет у Валеры, как и условились. Там поговорим. Еще во многом надо разобраться. С домом разобраться, запустила.

— Не уверен, что у нас будет возможность поговорить.

— Дима, так далеко я не планирую, до вечера бы дожить.

— Это верно. На сегодня я освободился — лекции читать не буду. Хотя, наверное, успел бы. Но банкет мне этот упускать не хочется, тебя упускать не хочется.

— Лесть — странная вещь. Тебе льстят, ты понимаешь, что это вздор, пустота, не веришь, а все ж приятно, и к льстецу относишься лучше. Не веришь, но эффект есть.

— Это верно, но я не льстил еще, хотя направление мысли ты взяла верное.

— Другими словами, то хочешь сказать, что я понуждаю тебя к лести?

Дима стал говорить нормальнее, и голос его стал спокойным, уверенным, ласковым и доверительным — обычным человеческим. Все они сейчас изменились. Кто стал спокойнее, кто стал нервничать больше, у кого-то в голове зашевелились каждодневные проблемы, от которых они были отключены все эти дни. Еще не закончилась их эпопея, а уже исчезла беззаботность от безраздельного заполнения мозгов одной целью. Достижение этой цели для многих сейчас близко, и наступала широким фронтом повседневность. Последний день каникул.

— В очереди нам было неплохо. А?

— Созвонимся. Я тоже не хочу забывать эту очередь. А то получится — прошла она, и все. Не будем планировать, но этот год, я думаю, повожу тебя на машине. Раньше у тебя не будет.

— Это уже хороший разговор. — Дмитрий Матвеевич улыбнулся. Наверное, улыбнулся.

Лариса опять пошла в реанимацию. Снова попробовали отключить аппарат. На этот раз самостоятельное дыхание больше не потребовало искусственной поддержки. Давление постоянно держалось на одних и тех же цифрах. Они ждали около часа — все было стабильно. Нина стала открывать глаза.

— Болит, миленькая?

Она отрицательно покачала головой. Ответить ничего не могла — мешала трубка в дыхательном горле.

— Трубка мешает?

Нина утвердительно шевельнула веками.

— Ну вот, Лариса Борисовна, в сознании. Убираем трубку?

— Убираем. Сейчас аппарат не нужен. О, господи! — протяжно вздохнула Лариса Борисовна.

— Что так?

— Привычка… Или кислородная недостаточность.

— У кого?

— У меня.

Все присутствующие вежливо рассмеялись. Шеф шутить изволит.

Удалили трубку. Голос у Нины сел. Она хриплым шепотом сказала:

— Мешает…

Никто не успел шевельнуться, как она протянула руку и выдернула зонд изо рта.

— Что ж ты наделала?

Нина лежала с закрытыми глазами и не реагировала.

— Не страшно, Лариса Борисовна. По нему ничего не шло. Понадобится — вставим.

— Конечно, не страшно. Неожиданно.

Нина открыла глаза, посмотрела на Ларису Борисовну.

— Толя где? Сами-то записались?

— Лежи, Ниночка. Лежи спокойно. Потом.

Лариса вошла в свой кабинет и стала лихорадочно переодеваться. Надела платье, остановилась у стола, махнула рукой и снова натянула белый халат.

Зазвонил телефон.

«Теперь Валерий», — решила Лариса.

— Слушаю.

— Нарциссовна!

— Борисовна, — спокойно и обреченно ответила Лариса.

— Брось, не расстраивайся…

— Что еще нового?

— Я записался. Тебе что-нибудь устроим. Господь Бог должен учесть все.

— Хорошо. Вся надежда на него. Пока он меня наказал.

В трубке послышался жизнерадостный смех:

— Не скучай. Не жалей, что кончился этот праздник. Другие будут.

— Спасибо. Буду ждать. — Теперь и Лариса рассмеялась.

— Ну и молодец. Не горюй и улыбайся. Не обижай, хозяйка.

— Я не обижаю и не обижаюсь. Наши обиды порождены только нашим нутром, порождены нами самими. На кого ж обижаться?

— Ладно тебе. Что кончено, то кончено, а ты развела философию. Так часам к семи придешь? Уговор в силе?

— Наверное. Буду стараться.

— Пойду с остальными договорюсь. Я из автомата.

— А к семи кончится?

— С ума сошла! Они уже по три человека берут. Лариса осталась совсем одна. Одна в своем рабочем кабинете. Никто ей не мешал, она стояла и думала. Думать она могла о чем хотела, никто не вторгался в ее размышления, никто не перебивал, никто не звал на переклички или поесть, никто не приглашал к разговору.

 

И ЕЩЕ РАЗ АВТОР

Ну вот, дело идет к концу: очередь идет к концу, книга идет к концу.

Я увел себя из книги, я описывал женщину с ее заботами, с ее проблемами, но как-то не заметил — то ли в книге, то ли в жизни не заметил, сначала не замечал, — что проблемы и заботы у женщин и мужчин стали вроде бы общими, вернее, не общими, общими они были всегда, — стали одинаковыми. Двадцатый век подарил нам женскую эмансипацию, объединил, нивелировал заботы, сделал одинаковым труд и на работе и дома… Дома, должно быть, есть еще какая-то разница. Но дома они, женщины, теперь бывают меньше. Они не дома, они в деле, в миру, на миру. Никогда прежде женщина не занималась транспортом, конями, разве что ездила, скакала на них, да в стихах «на скаку» останавливала.

У женщины и мужчины появились одинаковая одежда, одинаковая работа, одинаковая Ответственность.

Немудрено, что я немного запутался, а может, изрядно, и как-то сначала незаметно для меня появились у Ларисы Борисовны мои заботы, мои недостатки, мое легкомыслие, мужская безответственность: от любви или, пожалуй, от отсутствия любви легко относятся и к тому и к другому.

Нет. Все же это не мое, наверное… Но все равно в любом слове, в любом повороте души и событий, в любой коллизии я, вероятно, как теперь понимаю, копал в своих подвалах, думал о себе, сравнивал с собой.

Впрочем, так ли это? Во всем сомневаюсь. Так и надо, ведь не мне судить. Я написал — и хотел я или не хотел, осознанно или в бездумье что-то поднял в себе, вытащил для себя на поверхность. И пусть в процессе работы, в процессе обсуждений книги с друзьями, коллегами я что-то изменю, исправлю, выкину, допишу, я все равно и для себя дело сделал, себе я пользу нанес… Друзья мне скажут: «Пользу нанести нельзя, нанести можно удар, вред…» Ну что ж, покорно исправлю и задумаюсь о пользе и вреде для себя и для других, и как они сочетаются, взаимодействуют, или, на сегодняшнем квазинаучном жаргоне, коррелируются.

Я все равно писал так, думал так, искал так — не случайно же у меня в голове возникло: «пользу нанес».

Конечно, я копался в себе, думая о Ларисе Борисовне. Да и куда уйти от себя? Тем более она у меня зачем-то, почему-то шеф-хирург и, разумеется, пропустив болезнь, запустив чью-то болезнь, какие бы объективные причины на то ни были подсказаны доброжелательным окружением, должна по-мужски брать Ответственность на себя.

По-мужски?

Может, наоборот, по-женски?

У кого больше Ответственности, причин для Ответственности?

Ответственность на работе и дома. Какая важней? Из каких Ответственностей больше строится жизнь? Из чего строится общество? Личное, общественное. Принято считать, что мужчина сильнее и Ответственности на нем должно быть больше. Может быть, может быть…

Как, наверное, хочется снять с себя моей Ларисе Борисовне хоть часть Ответственности!

Как хотелось бы ей, по-моему, быть безответственней… Молодой и безответственной. Проходит жизнь, молодость, уменьшаются силы, а Ответственность растет.

Домой она поехала около половины четвертого. Время для магазинов хорошее: с работы еще не пошли, домохозяйки уже ушли. Впрочем, выходной день; но и в субботу в это время в магазинах посвободнее. В шесть часов уже была дома. По дороге, проезжая мимо мотеля, завернула и туда. Очередь на мойку была небольшая, сравнительно скоро она управилась и с этим незапланированным делом. Мыть машину самой ей не хотелось: руки можно так испачкать, что и на следующий день оперировать будет неудобно, стыдно.

Дома ее ждала удача: мама уже сготовила обед.

Николая не было. Это хорошо.

Не было и Стаса. Очень хорошо.

Лариса залезла в ванну. В теплой воде приятно и комфортно, мысли катились медленнее, медленнее. В какой-то момент Лариса спохватилась, взяла себя в руки, встала под душ, открыла сначала теплую, потом постепенно стала прибавлять холодную воду. Пришла в себя. Потом опять стала добавлять горячую, чтоб накопить в себе тепло, не выскакивать в мир, растратив его.

Она решила, что сегодня выпить надо обязательно, а потому ехать лучше обычным транспортом, без машины.

Быстро, очень быстро Лариса выкатилась из дома, обойдясь без полемики с мамой, так и не повидав Колю и, слава богу, Станислава Романовича.

— Молодец, не опоздала.

— Точность — вежливость королев.

— Обыденная жизнь, как мы знаем, вносит в королевскую жизнь поправки.

— Короли выше обыденщины.

— Знаем. Было, но до вашей эмансипации.

— Ладно. Что, еще никого нет?

— Я тебе на работу не дозвонился, ты удрала, и я не смог сообщить тебе о некоторых изменениях в наших планах. Все они согласованы. Лишь домой позвонить не решился, но оказался прав: ты точна.

— На другой день, что ли, перенесли? Тогда я поеду.

— Не торопись. Сегодня. Все сегодня.

— Так точно?

— Я оперативно провернул одно мероприятие.

— Точнее?

— После нашей столь длительной эпопеи мы решили не запись обмыть, а отмыться самим.

— Точнее?

— Совместим. Мне устроили сауну. За городом.

— Вы с ума сошли! Кому это надо?!

— Ты не любишь?

— Мне это не нравится принципиально. Купеческое гуляние.

— Но сама сауна тебе нравится?

— Никогда не была.

— Побываешь. Там и бар есть, закусочки, магнитофон, музыку можно послушать. Это недалеко. Все туда приедут. Все согласны. Обрадовались.

— Четверо, что ли?

— Не совсем. Целая компания после приедет, но можно и отделиться от них… Там хорошая домашняя обстановка. Комнатка прекрасная…

— В порядке этнографического интереса, может, и неплохо съездить. Что для этого надо?

— Да ничего, все дают. И купальные принадлежности и халаты.

— Я вообще-то сегодня мылась…

— Все не то. Сауна — это фабрика кейфа и здоровья.

— Это верно. Мой феодал после этой фабрики приходит домой по уши в кейфе. А вот здоровья не прибавляется что-то.

— Ты же не знаешь, как было бы без сауны.

— Придумали себе дурацкое развлечение и еще обосновываете его.

— Почему придумали? Это всегда было. Финны испокон веку так.

— У всех один и тот же убогий аргумент. И мой так же говорит. Историки. Финны моются, а не развлекаются. В русских парилках отпариваются, чтоб отмыться. А у вас одна гульба. Для вас это святое развлечение. Дом, работа — все побоку. Еще б помыться, но…

— Это женщина должна мыться три раза в день, а мужчина никогда.

— Вот именно… Да ладно… Может, правда, посмотреть, что так тянет туда Стаса?.. Может, наконец, я узнаю, в чем эта прелесть?

— Умница! Соображаешь.

— А как же туда добираться?

— Отсюда на машине ровно пятнадцать минут.

— Ты на машине поедешь?

— Ничего. Я немного выпью.

— По работе знаю — рискуешь чужими жизнями.

— Это я уже слышал. И, по-моему, от тебя. Ну, поехали!

— Из познавательного интереса только…

— Познай, конечно. Я б тебя и в операционную, такую невежественную, не пускал.

— У нас начальство тоже прославляет эту радость. Банная система радостей. Это, безусловно, они промашку дали, что в операционную пускают, но и мы не рабы такой системы и не лакеи начальства.

— Не тяни время. Будь рабой моей системы, а я буду твоим лакеем.

— Дай подумать.

— Ты думаешь, а время идет.

— Да. Обычно этот процесс занимает время.

— Подумаешь в машине. Ты получишь от сауны колоссальное наслаждение.

— О-о! Дешево.

— Слушай, мы так устали, а это удивительно полезно для здоровья. Для давления.

— Господи! Еще одну панацею придумали. Что значит для давления?

Перед отъездом Лариса позвонила в больницу. Там все было благополучно.

Машина свернула с шоссе на маленькую дорожку в лесок, и метров через пятьсот они подъехали к глухому забору, остановились у калитки. Лариса увидела одноэтажный деревянный дом. Они вошли в сени, в переднюю, холл, вестибюль — как теперь называть ту часть дома, которая находится сразу за входной дверью? Вроде деревенская изба — стало быть, сени. Но на сени не похоже. Большое помещение, вешалка для пальто. Может, передняя? Но в этом квадратном помещении — метров в тридцать — стояли стол, два кресла. Холл, по-видимому.

В креслах сидели двое мужчин в трусах и курили.

— Заходите, заходите. Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Лариса несколько растерялась. К пляжному виду она привыкла лишь на берегу. Пляжный вид в помещении ее немножко ошарашил. Ничего особенного, разумеется. Просто она не ожидала.

Снимая пальто, спросила шепотом:

— Это что, гулянье в большой компании незнакомых? Похоже, что ты их не знаешь?

— Не знаю, конечно. Они и не имеют к нам никакого отношения.

— Тогда объясни.

— Сейчас пройдем и объясню.

Мужчины то ли были словоохотливы чрезмерно, то ли доброжелательно болтливы — сразу не поймешь.

— Вас двое? Присоединяйтесь к нашей компании. Нас четверо: четверо мужчин и две женщины.

— Спасибо. Мы ждем своих. Сейчас еще приедут.

— Ну, смотрите. А то у нас уже все в разгаре. Если захотите, милости просим. Зал направо.

Лариса с Валерием прошли в коридор налево, затем в комнату. Комната была большая, стилизованная под избу. Стены из рубленых бревен. Такие же стилизованные скамейки и столы, расставленные в виде буквы «Т» — то ли для заседания, то ли для банкета по поводу защиты диссертации. В углу диван-тахта. На столе стаканы, рюмки, тарелки, приборы на шесть человек, «на шесть персон».

Валерий вытащил из большого дорожного портфеля бутылку «пшеничной» водки, чешское пиво, итальянский вермут, боржоми, сыр, колбасу, хлеб, масло, банку красной икры, банку с маринованными огурцами, коробку конфет, пачку чая, магнитофон и кассеты к нему.

— Ого! Мало того, что ты запасливый, еще и доставала! Икра даже!

— Это не все. Остальное они привезут. Но в принципе — правила игры. Жанр требует стандартного реквизита.

— Хорошо. Теперь объясняй.

— Мы находимся в основном здесь. Сюда же приедет и вся компания, но, к сожалению, примерно часа через два — раньше у них не получается. — Лариса напряглась, но промолчала. Валерий продолжал давать пояснения, инструкции, продолжал знакомить с распорядком, правилами игры, самой игрой. — В комнате напротив раздевалка для мужчин, дальше по коридору дверь — раздевалка для женщин. Там халаты, а на ноги — деревянные колодки типа сабо. В переодевании много вариантов. Для… уже не знаю, как правильно сказать — для парки, парства, парения, выпаривания, короче, в парилку тоже можно идти по-разному. Сначала переодеваешься…

— Может, мне записывать? Более педантичных правил развлечения я еще не слыхала.

— Скоро конец. Запомнишь и так. В раздевалке снимешь всю верхнюю одежду.

— Ну, ну. Давай дальше рисуй.

— Сверху надеваешь халат и на ноги это деревянное безобразие. Если париться вместе, то наиболее пристойный вариант — ты в купальнике, я в плавках. Но такое парение не парение. Плохо и здоровья не прибавляет.

— Другой вариант?

— Наиболее оптимальный: женщины и мужчины отдельно. Ты идешь в халате, в предпарилке раздеваешься, берешь дощечку, чтоб на ней сидеть. В парилке садишься. Высоту выбираешь по вкусу и, пропарившись, либо встаешь под холодный душ, либо идешь в бассейн. Там полотенце. Ты вытираешься, надеваешь халат, возвращаешься сюда, закусываешь, просто развлекаешься, получаешь порцию разнообразнейшего кейфа — льется вино, играет музыка, веселое застолье. Затем новый цикл.

— Хорошо. Все ясно, но, может, подождем остальных? Как-то мне не по себе: раздеться сейчас и прийти сюда в халате.

— Таковы правила игры. И, как говорится, без всяких эротических моментов. Сейчас пошли женщины. Сейчас вам. Иди и ты. Вы выйдете — пойдем мы. После парилки расходятся по своим комнатам.

Лариса пошла переодеться. В предпарилке она скинула халат, взяла дощечку и вошла в святая святых этого нового оздоровительно-развлекательного культа. Сумасшедший жар охватил ее, дыхание перехватило, защипало губы, появилась резь в глазах. Лариса удержалась, не выскочила сразу, а стала осматриваться. В конце концов, люди же утверждают, что получают удовольствие. Жар шел от решетчатой кирпичной стенки. Напротив нее — трехъярусная скамья. На самом верху сидела женщина — нога на ногу, руки сцеплены на коленях. На нижней полке, неестественно выпрямившись, сидела еще одна, в напряженной позе человека, ожидающего приема у большого начальства, ладони ее тоже лежали на коленях.

Лариса стояла в растерянности, несмотря на все инструкции, не зная, что делать, но точно понимая, что хуже всего сейчас наверху.

— Доброго пару! — сказала одна из женщин. — Вы как привыкли, с верхней полки начинать или внизу сначала посидите?

— Я люблю сразу наверху, а потом перейти вниз, — сказала другая, тем самым показав Ларисе, что она уже принята в сонм парящих и парящихся.

— Я лучше внизу сяду, — с трудом ответила Лариса.

— Вы давно последний раз были в сауне?

Лариса не решилась показать себя бывалой дамой финских бань и честно сказала:

— Я вообще впервые в таком заведении.

Женщины оживились, стали давать советы, наставлять, учить, говорили, где сидеть, как дышать.

— Вот, видите, вы уже покраснели. Как пот повалит по телу, так самая прелесть, самая польза и начнется.

Постепенно Лариса привыкла к этой адской атмосфере и начала рассматривать своих товарок, своих наставников в этом ужасе. Они выглядели разморенными, разваливающимися, не чувствовались мышцы, не чувствовалось тела: груды двигающегося вещества, неспособного ни к каким жизнелюбивым проявлениям.

Краснота стала приобретать мраморный вид — красные полосы, пятна, прожилки чередовались со светлыми участками. По лицу, спине, по груди струйками тек пот. И эта ужасная «мраморность»! «Да это же капилляростаз! Ситуация критическая — впору начинать реанимацию. Чему они радуются? Нарушение микроциркуляции… Капельница, спазмолитики нужны. Нарушен электролитический баланс. Лечить надо. Словно у меня не так, как у них! Я ведь в таком же положении».

— Теперь в холодную воду. Видите, по коже пятна красные и белые? Теперь холод хорош. Видите?

— Вижу, конечно, вижу. Выглядит довольно страшно.

— Это самое время. Самый раз. Прелесть. Пойдемте. Они вышли из парилки. Одна тотчас кинулась в бассейн, вторая стала под душ. Лариса подошла к краю бассейна. Яма в полу, выложенная изнутри кафелем, размеры два на четыре метра. Глубина не видна: вода мутновата и покрыта немножко маслянистой пленкой. Впрочем, может, это просто необъективный глаз Ларисы. Сколько же людей за сегодняшний день окуналось в это большое корыто? Она пошла под душ.

После жара холодная вода била гвоздями по чуть прикрытым распарившимся нервам.

Ее охватил ужас от этого развлечения. Она вышла из-под холодной струи.

— Нет. Все. Это не по мне.

— Что вы? Сейчас еще один тур.

— Нет. Я вытираюсь и иду.

— Ну, ладно. Тогда и мы за компанию пойдем. Пусть мужики теперь.

Лариса стала растираться и по мере высыхания приходила в себя, вновь обретала дар речи. Ее разбирало неправедное зло (впрочем, бывает ли зло праведным?), и от этого она стала многословной, многоречивой:

— И мне говорят, что это полезно! Что это хорошо!

— А как же! Становишься легкой, тело чистое.

— Чистое, потому что баня. Что здесь может быть полезным?!

— Все поры открываются…

— Да зачем вам открывать все поры?! Да для чего вы, любители этих бань, каждый раз талдычите про эти поры? Кому и для чего нужно их раскрывать? Ведь если вы идете в баню мыться и предварительно паритесь, тогда понятно: вы распариваетесь, раскрываете свои несчастные поры, по которым выходит содержание кожных желез. Это содержимое вы растворяете мылом и смываете. Кожа обезжиривается, становится сухой и чистой. Тогда понятно. Но вы же все, любители этого счастья, вы же сразу в холод быстрей, то есть торопитесь закрыть, спазмировать свои любимые поры. Быстрее под душ, и никакого мыла. Вы же приходите для удовольствия, для ловли кейфа. Ваши поры открылись неизвестно зачем, и вы их тут же старательно захлопнули.

— Какая вы горячая. А почему вы это знаете? Может, все не так?

— Может, не так. Но я врач и говорю со своей точки зрения — врачебной. Говорю на моем уровне знаний. Возможно, неграмотно, но мне так кажется. Когда у больного появляется «мраморность», мы начинаем реанимацию. Это признак нарушения кровообращения в мелких сосудах, питания тканей. Тут всякого ужаса надо ждать. Мужчины любят ужас. Дань моде.

— Интересно, доктор. Давайте после парилки снова соберемся здесь, договорите.

Лариса одевалась, закутывалась в толстый, тяжелый махровый халат, завязывала на нем пояс. Рядом шумел душ. «Разве можно понять основания для моды, оценить предвзятость, мнение молвы, толпы? И тем не менее мода объективна и всегда права, потому что — мода. Необъяснимо. Да и приятно делать, как все. Мода всегда права — это на уровне: „верую, ибо нелепо“. И нет ничего точнее и правдивее. И эта баня — только мода».

Лариса вышла, твердо сознавая, что больше она не войдет в это средоточие дурмана, не подойдет к этому алтарю моды, к этим изыскам людского недомыслия…

В комнате Валера сидел все еще один. Он слушал музыку, курил и потягивал пиво.

Вслед за Ларисой в комнату ворвались двое мужчин из соседней компании, с гитарой и с натянутыми на лицо доброжелательными улыбками.

— Мы узнали, что вы доктор, и решили вам спеть: «Я ехала домой, двурогая луна…»

— Вы только женские песни поете?

— Ну, ладно, мужики, — поднялся Валера. — Место нам освободили, айда париться.

Выходя, Валерий предложил Ларисе закрыть за ним дверь на задвижку, чтобы снова не пришли с песнями.

Лариса закрыла дверь и прилегла на тахту. Она стала вспоминать, что ей говорил Станислав об этих радостях. Он рассказывал об этом много и с удовольствием, но чаще вспоминал, какая была закуска и какие были напитки. Он не просто пил — он получал от жизни удовольствие. Ему главное — отвлечься от чего-то, забыться.

Зачем?

Так говорили о его отношении к питью любящие его, окружающие его люди. И он всем поддакивал. И о питье и о банях он говорил то ли со скрытой усмешкой, то ли с издевательством над проповедниками этих радостей, то ли с издевательством над самим собой, то ли… Что было в его глазах, губах, морщинах — никто никогда не мог понять, а может, и не хотели понять.

Бдения предыдущих дней, расслабленность, парилка, тахта, тишина сыграли свою роль, и она стала засыпать…

В дверь постучали. Лариса встала, открыла, впустила красного, влажного Валерия. Он закрыл дверь.

— Опять ведь полезут песни петь. Ну, как тебе? Лариса ничего не ответила, лишь пожала плечами. Лень было говорить.

Валерий снова включил магнитофон.

— Выпьем сначала по рюмочке, пока их нет.

Лень было возражать. Выпили. Валера съел огурец. Лариса есть не стала — запила боржоми. Потом села на тахту и взяла книгу, которая высовывалась из раскрытого портфеля.

— Они приедут часа через полтора, не раньше.

— Когда ж мы разъедемся?!

— Завтра воскресенье.

— А! Да. Потеряла счет дням.

«Стас теперь до утра не проснется. И вообще дома привыкли, что меня ночью нет. Быстрее бы приехали».

— Плохо, что их долго не будет.

У Ларисы Борисовны улыбка ироническая.

— Ничего. Мы найдем, как развлечься. Может, аперитивчику?

Какая уверенная улыбка у Валерия Семеновича!

— Можно. Что предложишь? Улыбка Ларисы.

— Я предлагаю вермут с джином. Смотри, какую прекрасную бутылку я раздобыл.

Улыбка.

— Можно. Только мне еще боржоми разбавь. Улыбка.

Лариса чуть прихлебывала из рюмки. Она четко все понимала и планировала пока лишь на один шаг вперед, ей хотелось избежать длительной борьбы.

И Валера планировал. Он встал, поставил кассету с той современной музыкой, от которой, говорят, «балдеет» молодежь.

Говорят.

Лариса от нее не «балдела», а добродушно раздражалась и чуть потягивала вкусный, казалось, не страшный, пока не пьянящий напиток.

«Скоро приедут. Скоро приедут».

Музыка давала круги, давала движение, завораживала, затягивала и чуть-чуть усиливала раздражение.

— Лариса, а почему бы нам не потанцевать оперативненько?

Валерий сел рядом и взял ее за руку. Она высвободила руку, подняла рюмку. Опять немножко отпила.

— А не можешь ли ты, подруга и соратница, эту руку для меня освободить?

— Я все могу. Налей еще. «Скоро должны приехать». Улыбка.

Музыка крутилась, будто крутился диск. Крутится, крутит, качает, подталкивает.

«Прикладная музыка. Прикладная живопись. Прикладная математика. Прикладывает… Стас не любит такую музыку. Откуда я знаю, что сейчас любит Стас? Дед тоже, по-моему. Опять „дед“. Почему „дед“? Нет, Стас классику любит. Любит? Нет, не знаю, что он любит. А когда он в этих банях?.. Опять руку взял. Целует. Приятно целует. Стандарт. Теперь в ладонь. Правильно. Все стандарт. Все живут по своему шаблону. Один пьяно интеллигентен, умен, был блестящ. Был? Свой. Отец. Вся жизнь. Здесь другой стандарт: сметлив, быстр, спортивен, суперменист. Все знает. Делает точно. Знает, в какое время что. Все по расписанию. Стандарт делателя. Много знает, но зачем ему это? Быстр. Сметлив. Энергичен. И „дед“ — тоже стандарт. Мягкая интеллигентность, якобы старомодность, знания и выплескивание этих знаний по порциям. Нетороплив — вся жизнь впереди. Нет, это Валера считает, что вся жизнь впереди. А врачи боятся стандарта — знаний мало. Нам только индивидуально. У остальных — стандартизация. Целует. И прекрасно. Пока это приятно, а я могу еще помечтать».

— Налей еще.

«Ничего не меняется. Все одинаковы. А куда денешься? Медицина, конечно, прибежище индивидуальных выявлений и решений. Недуг-то — болезнь у отдельной личности. Одной. Болезнь не у коллектива. Медицина — защита личности. Я профессионально личность больше понимаю, чем он. При прочих равных. Я хочу чего-то своего. Отдельно. А он старомоден и действует по стандартам старомодности. Думает, что раз срыв у меня уже был, то теперь нет проблем… Горячится…»

— Отпусти!

— У нас еще больше часа.

— Я бы поела чего-нибудь.

— Сейчас.

«Соблюдает декорум интеллигентного человека. Уважает. Это в нем и хорошо. Сметлив, быстр в меру. А Стас…»

— Что тебе дать?

«И голос даже перехватило у него. Да и что может быть хорошего от такой парилки? Даже не спросил, как мне эта баня. Первый же раз. Не хочет отвлекаться. Нервничает: ситуация не укладывается в его стандарт. Ему ж все ясно. Все было, сейчас продолжение. Ан нет. Вот и нервничает. А я не хочу. Очень уверенный…»

— Намажь хлебца икоркой.

«Банку еще открыть надо. А ловок. Халат распахнулся. Какие мышцы на груди. Вена на шее вздулась. Это застой. Повышенное венозное давление. Как мужчина он великолепный экземпляр. Крепок. Он, конечно, не лучший, но нужны ли лучшие?»

— Спасибо. Сейчас я почувствовала, что проголодалась. Чуть-чуть плесни джина и боржомчика. Спасибо.

— Лариса, что ты отворачиваешься? Как поется: али я тебе не люб?

— Этот вопрос и стоит перед тобой?

«Он прав. А чего тогда приехала? Но я думала… Думала. Есть правила игры: раз начала играть — соблюдать надо. У виска целует. Шаблон. И „дед“, наверное, также бы у виска поцеловал. И эта музыка… Слышу ритмы миллионов. А по возрасту он где-то на рубеже этой музыки и той…»

— Отстань, Валера. По-моему, у тебя нет ни прав, ни оснований для такой кипучей активности.

— Прав — не знаю. Основания есть.

Лариса резко встала и выключила магнитофон.

— Надоело! Надоела эта музыка. Надоел твой поп-арт. Надоел твой Хемингуэй у тебя на стене. Пора его уже снимать, освободить место для другого стандарта. Стандарты приходят и уходят. Идешь по улице, и сотни людей идут и орут этими ублюдками цивилизации, — она ткнула магнитофон, — и гоняют эти круги, качают всех, кто поближе. Из тысячи окон одна и та же музыка несется, с одной и той же громкостью — насколько позволяет мощь аппаратов и количество денег. Это их, это ваше дело, ваше право, но меня, понимаешь, меня оставь в покое. Своего хочу! Хоть немного, хоть что-то по-своему.

— Ты, по-моему, уже слишком разгорячилась. От питья или от усталости? Я понимаю: мы устали, но ты-то чего возникаешь? Не нравится тебе этот стандарт — значит, хочешь другой. Не хочешь, скажем, битлов, «Бонн М», стало быть, хочешь Бетховена, Моцарта. И вам имя — легион. Почему же ваш легион лучше того?!

— Он мой. По душе мне. Люб мне, понимаешь?

— Там идет когорта. Здесь идет когорта. В чем разница? Чего шумишь?

— С этой музыкой я иду со всеми в одном ритме, в одном балдеже. А в своей когорте я могу сидеть и думать про свое. Отдельно. Понял? Не хочу со всеми!

— Заковала себя в одни рамки и противишься иным. Что за ограниченность? Хемингуэй не понравился!

— Да он ни при чем. Музыка тоже. Портреты те же, поцелуи те же. Сначала рука, кисть, потом ладонь, потом щека, потом висок, рука на плечо. Чуть что не так — трусость. И чтоб посметь — выпить надо.

— А у тебя? Сначала разрезать — потом зашить. Одно и то же.

Видно, Валерий обиделся на обвинение в трусости без вина, видно, понял его как приглашение и отреагировал точно и однозначно: обе руки сначала положил на плечи, затем взял в руки лицо, потом повернул к себе и стал целовать в глаза, в губы…

«Господи! Надоумила! Стас всегда был неожиданным. То говорил, то молчал, то целовал… И никогда этого спорта… в людях… в поцелуях…»

— Ну перестань, Валерий, перестань. Сообрази же… Ты же умен…

— Да почему же? А в тот раз?

Валерий опять крепко ее обнял и стал целовать. Она упиралась ладонями в грудь, напрягалась, пыталась голову опустить пониже. Руки скоро обмякли, и она лишь голову подогнула пониже.

— Да отстаньте же!

Валерий откинулся на тахте. Дышал тяжело. Покраснел. Вены на шее сильно вздулись.

Лариса отвернулась от него, села на край тахты.

«Вечная борьба! А вены вздулись. Правое сердце плохо работает. Сил уже никаких нет. Черт с ним. Больше не могу. Ладно… Чего же он молчит? Молчит. Ждет. Что ждать-то? Никого нет. А Дима бы что делал? Наверное, не так. А какую бы он музыку поставил? Другую. А может, и не ставил бы. Интересно. Да у него дом, семья. Не супермен. Может… Говорит что-то? Нет. Иль похрапывает? Нет. Молчит. Уснул, наверное. Мы устали. Парилка. Борьба. Не похрапывает…»

Лариса посидела, помолчала, успокоилась в конце концов повернулась… Валера был мертв.

Прошло время.

Лариса Борисовна положила ручку, взяла колпачок, лежавший справа, навинтила, положила ручку прямо перед собой, заложила руки за голову, потянулась, выгнулась, как кошка, — только вперед, закинув голову и плечи. Потянулась без звука, тихо…

И тут раздался телефонный звонок.

— Лариса, здравствуй.

— Здравствуй, Димочка.

— Можешь говорить?

— Как всегда.

— А можешь ли приехать?

— Могу. Говори куда.

— Так и надо говорить по телефону. Быстро, коротко, точно. Да — да, нет — нет, а остальное от лукавого.

Лариса энергично стала собирать свои бумажки, справки, папки — появилась цель…

Снова звонок.

И впрямь если жизнь идет нормально, то с годами ты звонишь меньше, а звонков в доме раздается больше.

— Я слушаю.

— Лариса Борисовна, есть возможность подвинуть очередь на защиту. У нас тут некая пертурбация в институте. Хотите?

— Конечно, хочу. Что для этого надо?

— Срочно приезжайте. Сейчас. К нам в институт.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. И побыстрее.

Движения несколько замедлились. Надо было что-то решать. Лариса положила подбородок на ладонь, но правильная, нормальная жизнь не дала ей подумать, посчитать, выбрать…

Снова раздался звонок.

— Да.

— Лариса Борисовна, у больной после вашей резекции сильные боли.

— Что, несостоятельность?

— Да, может быть. Раздражение брюшины.

— Надо брать?

— По-моему, надо. Мы ее уже берем на стол.

— Надо приехать?

— Решайте сами. Но здесь родственники больной, они ждут вас. Мы ждать не можем. Берем.

— Берите. Я…

Если жизнь идет нормально, правильно, — телефон звонит часто,..