Валерий Семенович делал обход своего хозяйства почти в темноте. Полная темнота еще не наступила, однако все уже достаточно обесцветилось, посерело.

Зачем он делал эти обходы? То ли приятно чувствовать себя начальником, то ли просто для общения, то ли действительно нужно ему всех знать в лицо? Впрочем, категория «нужно» в этой его деятельности была весьма сомнительна, во всяком случае, относительна: очередь выстроилась, создалась, или, как любят говорить сейчас, состоялась, проверки проходили и могут проходить и без его команды. Правда, нет ни у кого полной уверенности, что все потечет как предполагается, как ими запланировано: официального сообщения о записи все еще не было. А если и будет запись, то нельзя исключить, что она пройдет в другом месте.

Так или иначе, раз очередь есть, людей собралось много, должен быть порядок, должно быть лицо, этот порядок осуществляющее и олицетворяющее. Он представлял стихийно возникшее общество.

Валерий ходит вдоль своей сотни и непосредственно, вроде бы изнутри, осуществляет наблюдение и руководство.

Лариса и Станислав бьются дома, отдавая руководство друг другу. Они не хотят лидерства. Валерий взял эту миссию на себя сам, по собственной воле и даже с удовольствием.

Некоторые делают это из любви к власти, хоть вот к такусенькой и временной. Другие, казалось бы, бескорыстно сублимируют свою ущербность. Иные надеются обрести в этом выгоду.

Как часто люди, следящие за порядком в очереди, оказываются одними из немногих, которым очередь эта принесла удачу! Следить за порядком, создавать порядок, не пускать без очереди бывает порой выгодным.

Я пишу книгу о Ларисе Борисовне, о ее работе, о ее жизни дома, о ее судьбе эмансипированной женщины… Я хотел написать такую книгу. Но не оказалось ничего, что бы охраняло порядок и стройность моих размышлений, выстраивающихся слов, фраз. И опять я ловлю себя на том, что ухожу в сторону от якобы главной идеи, понудившей меня сесть за стол. И Лариса у меня «удрала» из больницы, и встретилась она с людьми не своего круга, и занимается не своим делом, и летает не на своей высоте и по чужим маршрутам. У птиц генетически запрограммированы, до рождения предопределены сезонные перелетные маршруты. Лариса у меня почему-то отказалась от моих предопределений. Она пошла другим путем, и изменить его я уже не волен. Она тоже.

Я опять не хозяин даже своих желаний. Я опять пишу о своих внутренних заботах, которые лишь сейчас начинают смутно вырисовываться из мерцающих, воображаемых картин в физически реальные миражи. Да, пока еще миражи. Книги все-таки помогают выкопать в себе самом истинные твои заботы и беспокойства. А вдруг найду в себе что-нибудь дурное, а вдруг захочу и сумею изгнать из себя? Захочу ли? В конце концов, если в книгах есть что-то полезное, так это гипотетическая возможность улучшить автора. Особенно если сделаешь ее достоянием других глаз, других умов. Тогда слово написанное обязывает. Может, конечно, и так. А может?.. Может, и нет. Во всяком случае, дает возможность.

Не всегда, правда.

А остальным книга лишь сообщает какую-то информацию. Иногда… Иногда она это делает красиво, легко, приятно и заставляет задуматься; а бывает, нудно, бездумно, тяжело лишь сообщает о разных поворотах судеб, перипетиях отношений, конфликтов и совсем не заставляет задумываться.

Наверное, книга главным образом важна для автора. Вот и Достоевский говорил, что писание дневников, книг помогает выделываться в гражданина. Кому помогает, а…

Лариса, Станислав, Валерий, Кирилл, Тамара — все это я; возможно, и нелепые их действия, и лепые, и неожиданные для меня заставляют выискивать в их курбетах мои недуги и ущербность.

Но ведь надо для этого в душах героев копаться — в их словах, высказанных мыслях, в делах и замыслах.

Вот Валерий принял на себя миссию ответственности. Для чего? Взял ли? Ответственность ли это? И миссию ли взял? А я? Заведую отделением хирургии. Тоже, что-ли, взял миссию? Для чего? Что жду? Чего хочу? Чем рискую и на что надеюсь?

Станислав пьет. Болеет ли он? Просто ли бражник, гедонист, жаждущий только радостей и не желающий брать на себя лишней ответственности, радующийся женской эмансипации? Проходит ли даром такое отталкивание, отвиливание? По-мужски ли это? Кто его знает. О ком я пишу? О чем?

Лариса, обремененная заботами, которые подарены женщине двадцатым веком. Может, действительно ей лучше царствовать лишь дома? Не тяжел ли груз: власть в хирургии, в доме, в обществе? А дома неохота, что ли? Или все не так?

Да при чем тут я?!

Вот и надо подумать. Что ж, пойдем дальше.

Из группы оживленно галдящих и жестикулирующих мужчин навстречу Валерию вдруг вышел какой-то очкарик.

— Валерка! Привет!

— Борис! Здорово! Ты тоже здесь? Где?

Борис оказался в другой сотне, отчего Валерию Семеновичу все же стало легче.

Вместе с Борисом он работал несколько лет назад. Как-то, отдыхая на юге, Валерий встретился с его женой. Начался легкий разговорный флирт. Инна (так ее звали), пожалуй, слишком активно отдалась их словесному блуду, да и Валя (так она его звала) в разговорах, в шутках и даже в действиях несколько вышел за рамки своих представлений о порядочности во взаимоотношениях с женами приятелей. Какие у Инны были воззрения на эти проблемы, неизвестно, но она готова была перейти границу, за которой отношения Бориса и Валерия могли бы серьезно осложниться. В осторожных, ветвистых словесных периодах он объяснил ей свою точку зрения. Все это, конечно, было оскорбительно, что и проявилось как на лице Инны, так и в ее реакции, поведении: сначала растерянность, потом ожесточение.

К концу отдыха Инна смотрела на все вокруг и на Валерия тоже тяжелым, злым взглядом.

Борис — человек мягкий, он не заметил в жене большой перемены, хотя все кругом это видели. И потом, после отпуска, она стала давить на Бориса, все больше подминать его своими решениями, чего раньше и в помине не было, заставила уйти с работы, куда они с Валерием пришли сразу после окончания института. В конце концов Борис полностью подчинился Инниному руководству. Шага без нее не делал, хотя это ему и не доставляло удовольствия, но и сил не было сломать создавшийся порядок. Дома он жил в тяжелых запретах, и когда ему изредка удавалось вырваться на свободу, он, разумеется, позволял себе лишнее. Безответный раб домашних инструкций, лишенный личного достоинства, он искал возможности выйти за пределы решений и желаний Инны. И самоутверждения его не очень-то были своеобразными. Самоутверждение чаще всего и нужно людям, неуверенным в себе, думающим, что они несчастливы. На самом деле счастье внутри нас, а не во внешних обстоятельствах. И хотя не Валерий был причиной Бориного странного положения в семье, все же у него навсегда остался комплекс вины перед Борисом, и они практически перестали встречаться.

— А где ты стоишь? Очень далеко?

— Девятьсот шестьдесят первым.

— Устал?

— Что ты! Да тут весело. Познакомился со всеми. Выпили. Поели, закусили тут у одного в машине. Вон в той.

— Не спал?

— Так, в машине маленько придавил.

— Тебя сменяет Инна?

— Да не хочу я! Здесь мне хорошо и без нее. — Борис громко засмеялся. — Пальто потеплее привезет, и я ее отправлю. Удалю. — Опять засмеялся. Борис выпил, и поэтому, наверное, смех не совсем соответствовал его словам и виду.

— Далеко стоишь только. Может, и не удастся записаться?

— Ну и черт с ним.

— Зря. Машина тебе даст самостоятельность, независимость и свободу. По крайней мере свободу передвижения.

— Да ты что! Кто мне права даст с моим зрением? У меня нистагм — глаза дергаются.

— Зачем же машина тогда?

— У Инны подходит очередь на курсы. С первого числа начнет учиться. Она и водить будет. Если и удастся здесь записаться, машины все равно раньше чем через год не получишь.

— Если записаться!

— Сказать по совести, Валька, я не хочу этой машины. Но погуляю здесь до субботы, покуражусь — с меня и хватит.

— Машина — совсем неплохо.

— Неплохо! Ты бы послушал Инкины прожекты: «Будет прекрасно. Я тебя на работу и с работы отвозить стану. Заезжать в обеденный перерыв — пять минут всего. Обедать всегда дома — не в буфете перекусывать. Если в компании выпьешь — привезу». Представляешь?! Житуха. Если удастся записаться, может, эти дни и будут последними днями безоблачной жизни моей.

На этот раз рассмеялся один Валерий.

— Ну ладно, Валька, пойду. Вон ребята уже в машине собираются.

Валерий не дошел до своего сектора, а из машины, где угнездился Борис, понеслось: «Попал в чужую колею…» Из другой машины лилось: «Надежды маленький оркестрик…» — а откуда-то издалека гремело что-то ритмическое, слова были непонятны, слышны смутно.

Валерий подошел к машине Ларисы.

— Валерий Семенович, познакомьтесь: мой муж, Станислав Романович. Он меня подменит на пару часов. Стас, а это сейчас мой самый главный начальник, хозяин нашего участка очереди, атаман сотни нашей, уж как его правильно называть, не знаю.

— Здравствуйте, Валерий Семенович. Рад под вашим руководством принять участие в столь перспективном мероприятии. Я вижу много людей, озаренных надеждой, и все, как я понимаю, хотят дружными рядами во главе с вами сделать ценное приобретение. Надежды сделают, может быть, и мою жизнь во вверенных вам рядах слаще.

Станислав Романович посмотрел вокруг, как бы пытаясь найти какое-нибудь неожиданное, необычное, пробегающее мимо нестандартное словцо или хотя бы некую ёрническую мысль. Не нашел. Может, просто замешкался произнести, и Лариса успела перебить его речь:

— Валерий Семенович, не пугайтесь. К его манере болтать быстро привыкают. Стас, вон тот юноша хотел с тобой поговорить. Ну, а я махну в больницу.

И унеслась.

Унеслась и машину увела. Негде и посидеть. Но юноша, жаждавший взять интервью у Станислава Романовича, с удовольствием предоставил ему место в своей. Только тем и можно объяснить, что Станислав так легко решился говорить, вещать о своем отношении к миру, культуре, интеллигенции.

Лариса тем временем приехала в больницу. В отделении были только дежурные, которые как раз, к счастью, не оперировали, а сидели в ординаторской, ели свои бутерброды, пили чай, точили лясы. Ответственный учил жить и работать молодых своих коллег.

— Здравствуйте, Лариса Борисовна.

— Нарци… Тьфу, черт! Привет! Что нового?

— Все о'кей.

— Как девочка? Вожжина как?

— Температура нормальная. Посмотрите больного в седьмой, после резекции четвертый день. Так все хорошо, но пульс частит, да и температура.

— Температура — вот и частит.

— Ну да. Все ж посмотрите.

Пошли посмотрели. Вроде ничего. Особенного беспокойства у нее резекция не вызвала.

— Лариса Борисовна, у нас в пятой с аппендицитом, третий день, у него будто психоз алкогольный начинается.

— Почему? Чем проявляется?

— Так-то все спокойно, но время от времени говорит, что мыши лезут из-под кровати.

— Чего ж говорить… Ясно, делирий. Спроста мыши не будут видеться.

— Вот и нам так кажется.

— Пьющий?

— А то! У жены спрашивали — алкаш. Каждый день поддает.

— Факт, делирий.

— Посмотрите, пожалуйста, Лариса Борисовна. Опять пошли.

Мужчина лежал спокойно. Глаза пустые, поблекшие, бегающие, белки с красными прожилками. Увидев врачей, резко приподнялся и возбужденно, высоким голосом обратился к ним:

— Что ж это такое, товарищи? Мыши в больнице. Вызовите вы этих крысобоев.

— Вызвали, вызвали. А у вас раньше так не было?

— Чего не было?

— Мышей, лягушек не видали?

— Вы что?! Видал, конечно…

— Ну ладно, успокойтесь. Вызвали, вызвали. Лариса Борисовна вышла в коридор.

— О чем говорить! Типичный алкогольный психоз, белая горячка. Просто так мышей видеть никто не будет. Вызывайте психиатра.

В общем-то он спокойный. Городской дежурный психиатр на такой случай не поедет, а нашего сейчас нет. Это уж их проблема. Психоз есть, делирий есть — наша обязанность вызвать психиатра . А там будет видно, звони в приемное.

— Алло!. Приемное? Это из хирургии говорят. У нас больной с белой горячкой. Вызывайте дежурного психиатра. Сейчас скажу фамилию… Что вы? В терапии психиатр? Скажите им, позвоните. Может, заодно. А то специально не поедут. Можно сказать, повезло и им и нам. Хорошо. Я тоже позвоню. Вдруг согласятся. Хорошо. Мы в ординаторской. И заведующая, скажите, тоже здесь.

— Ну вот и хорошо. Если придут, позовите меня. Я в кабинете буду.

Лариса пришла в свой кабинет, села в кресло, придвинула телефон и набрала номер.

— Игорь? Это Лариса… Ага. Стою, как дура… Сейчас там Стас, я из больницы. Игорь, ты не узнаешь в типографии, они к понедельнику сделают мне автореферат. Мне в эти две недели обязательно надо разослать рефераты, очередь на защиту подходит. Обязательно за месяц до защиты надо разослать. Понятно. Значит, в понедельник позвонить? Стало быть, сомнительно, что в среду я получу весь тираж? И до субботы не успеют? Так бы годилось, если быть уверенной. А то все вместе — и машина, и защита, и больные, и здоровые. Тоже, конечно, надоело все, но вещь необходимая. Стас? Стас в обычном порядке. Кольку вот только забросила… А что мама!

В дверь постучали.

— Лариса Борисовна, психиатр пришел.

— Ладно, Игорь, спасибо. Меня зовут.

Дежурный городской психиатр сидел в ординаторской с обычным для представителя этой профессии ироническим видом. На дежурствах их гоняют по всем больницам и часто напрасно; гоняют, когда обычные врачи (соматические, что в переводе означает «телесные») либо не разберутся, либо поддадутся обычной панике, как все обыватели при встрече с психическим заболеванием, или когда просто что-то не укладывается в их стандартные представления о человеческой душе. Поэтому психиатры и не любят ездить по больницам в ответ на телефонные вызовы. Но эти же панические звонки резко подняли градус их отношения к самим себе и к своей профессии. Потому-то они и усвоили такую поверхностно-ироническую манеру общения с врачами других специальностей, говорят с ними как бы с высоты своего экстраординарного, внечеловеческого понимания на фоне приземленного, банального мышления обычных клиницистов, пытающихся подняться от торса к мозгу.

Однако на этот раз, услышав от больного про мышей из-под кровати, увидев его лицо, глаза, манеру говорить, учтя сообщение жены, психиатр перестал иронизировать, а просто и по-человечески, не как Нибелунг, сказал:

— Наш. Увезем с собой.

В ординаторской, ожидая психиатра, врачи отделения, по обычаю, готовы были к долгим, нудным переговорам. Моментальное же, счастливое разрешение проблемы заставило всех полюбить друг друга и, уж во всяком случае, сделало участников беседы в ординаторской почти единомышленниками, даже друзьями.

Удовлетворенный соматиками, психиатр уехал, увозя больного. Лариса решила съездить домой.

Однако человек предполагает… Легко в больницу попасть, но… Относится это и к больным и к врачам. В ординаторскую вошла сестра.

— Опять больной из тринадцатой плохо. Боли опять.

— Это какая больная?

— Да это, Лариса Борисовна, та вот, которую вы смотрели, еще до очереди, что поступает третий раз. С терапевтом еще у вас дискуссия была.

— А что, в эти дни болей не было?

— Практически нет. Впервые с тех пор жалуется.

Эту женщину привезли к ним в третий раз со стереотипными болями. Раньше она лежала у них же в больнице, в терапии. Такие боли у нее бывали и в детстве. Лет в восемнадцать в связи с этими болями ей убрали аппендикс, решив, что это хронический аппендицит. Но приступы продолжались. Через несколько лет снова сделали операцию, думая глазом найти причину и революционным, хирургическим методом попытаться избавить ее от болей. Радости у хирургов было много, когда они обнаружили в желчном пузыре камни и ликвидировали очаг с полной уверенностью в успехе. Но вскоре боли возобновились. Больную лечили в терапевтических отделениях разных больниц от хронического воспаления поджелудочной железы. Когда Лариса впервые увидела эту больную, то заподозрила кишечную непроходимость. Коллеги, хирурги отделения, думали так же, но всех останавливала прошлая операция, при которой ничего, кроме камней в пузыре, не обнаружили, а теперь этого источника болей, конечно, нет. Приступообразный характер болей, анализы крови — все говорило о каком-то органическом процессе в животе. Лариса предполагала рецидивы спаечной непроходимости после прошлых операций. Но откуда спайки до первой операции?

Главный терапевт больницы два дня назад долго осматривал больную и еще дольше читал лекцию перед Ларисой и собравшимися врачами из своего и хирургического отделений, доказывая наличие хронического воспаления поджелудочной железы. Он говорил о том, как длительное время, сдетства находившиеся в пузыре камни, вызывая неоднократные воспаления пузыря, периодически нарушали отток желчи по протокам и привели к застою сока железы. «А это неминуемо привело к необратимым процессам в тканях железы, — говорил он. — Теперь каждое малое, нерегистрируемое нарушение диеты приводит к катастрофам, и я, конечно, не могу исключить, что когда-нибудь этот процесс приведет к глобальному катаклизму в организме, наступит омертвение поджелудочной железы со всеми трагическими последствиями вплоть до летального исхода. Однако я, как и вся мировая медицина, не могу предложить хирургам влезть в живот при столь эфемерных данных о наличии какой-либо деструкции в органах брюшной полости и категорически настаиваю на консервативном лечении. Лишь в случае появления выраженных признаков перитонита, гноя в животе или, как подозревают хирурги, полной спаечной непроходимости можно будет позволить себе решиться на операцию. У больной болит, но жива. Операция может привести к непредсказуемым последствиям, и даже удачное кусание локтей не остановит фатального течения болезни». Так, шуткой, он закончил свой пространный спич.

Лариса отнеслась к этим логическим построениям весьма скептически. Жизнь покажет. Много слов, даже если они красивы, еще не доказательство.

Но особых возражений не последовало, больной тогда стало легче, и все разошлись со своими мнениями.

И вот сейчас опять боль. Лицо у больной страдальческое. Глаза запали. Рвота. Живот вздут. Приступы повторяются каждые три-четыре минуты.

— Нет, ребята! Что вы мне ни говорите, а это типичные признаки непроходимости, и мы не имеем никакого права тянуть дальше. Нужна операция.

Дежурные согласились. Предлагал операцию начальник, и поэтому трудно сказать, согласились ли они искренне или просто начальству не возражали.

Ларисе было страсть как интересно, что же там в животе, и она, рискуя получить изрядную порцию нудно-ернического недовольства Станислава, стала оперировать сама. Ну, не уйдет же он из очереди! К тому же Лариса, кстати, без всяких к тому оснований, решила, что операция будет короткой, много времени не заберет. Особых оснований для такого расчета не было, но уж очень интересно — что там!

На операции конечно же оказалась непроходимость. У некоторых людей не исчезает в младенческом возрасте один проток, необходимый человеку до его рождения на свет. И он, оставшись, не исчезнув, нареченный Меккелевым дивертикулом, может в дальнейшем привести к любым неприятностям, самым неожиданным невзгодам и недугам. Может быть просто воспаление, может быть язва, может быть кровотечение, а может, этот вырост на кишке припаялся к другой кишке в виде спайки и периодически дает приступы непроходимости. Так и случилось. Вырост был необычно маленький, и, наверное, хирурги при прошлой операции его просто не заметили. К сожалению, бывает иногда. Лариса была обрадована и возбуждена удачей и своей профессиональной прозорливостью. Она предвкушала будущую беседу с терапевтом и горевала, что завтра ее здесь не будет. Впрочем, она ведь тоже ошибалась. Лариса Борисовна торопилась: быстро разрезав спайку, удалив вырост, оставила зашивать живот коллегам и на крыльях успеха, абсолютно пренебрегая мужниными недовольствами, решила заехать домой.

Николай спал. Мама быстро собрала Ларисе поесть. В этот раз она не спешила, как раньше, — сидела спокойно на кухне и ела.

— Ты знаешь, Ларисонька, хотела сегодня купить полочку на кухню — не успела.

— Да зачем нам полочка? Ее и вешать-то некуда.

— Полочка нужна. На кухню нужна. Вот такая же, как эта… Металлическая.

— Зачем?! Ее же вешать некуда.

— Как некуда, когда она нам очень нужна.

— Подкупает логика. Да пусть тысячу разнужна! Куда ты ее повесишь?

— Ты не кричи. Говори спокойно.

— А я и не кричу. Куда ты ее повесишь?

— А вот сюда.

— Да это ж некрасиво будет.

— Почему некрасиво? Очень нужно.

— Да ты посмотри, какая здесь стена! Какая ж тут полка? Ты думаешь, когда говоришь-то?! А? Для вас всех целесообразность выше красоты.

Телефонный звонок счастливо оборвал разгоравшиеся прения.

— Лариса Борисовна…

— Что случилось?

— Да ничего, не волнуйтесь, с ней все в порядке, проснулась уже, дышит хорошо, а вот другой скандал… Смех, впрочем, но неприятно.

— Не тяни. Говори, что?

— Больного-то, что увезли психиатры…

— Ну и что! После операции много дней прошло. Ничего быть не может.

— Не в этом дело, Лариса Борисовна. Мыши.

— Что мыши? Да не изрекай ты, словно пифия. В чем дело?

— Мыши в палате. Сам видел.

— Мыши?! У нас?! Спятил?

— Лариса Борисовна! Сам. Своими глазами видел.

— Анекдот! Цирк! Срочно позвони психиатру.

— Да ну, правда же! Сам видел, своими глазами.

— Да я верю. Психиатру сказать надо, а то ведь он тоже в грязи вываляется. Все лажанулись. И утром сообщите в хозчасть! Только этого нам не хватало.

Лариса медленно ехала по темному городу. Приятно катиться не торопясь: никаких машин вокруг, никакие внешние обстоятельства тебя не подминают — езжай да думай.

Почему вдруг позволила себе слово «лажанулись» из современного молодежного жаргона? Вообще-то не совсем современного. Еще со студенческих лет она помнила это слово, но тогда его употребляли только лишь как существительное — «лажа». Жаргону в основном отдает дань молодежь. Раньше, казалось ей, были сленги профессиональные, блатные, детские и школьные, студенческие и молодежные, музыкальные, спортивные, а сейчас создается впечатление, что у каждого поколения свой жаргон. Нивелировка на возрастном уровне. С другой стороны, при злоупотреблении жаргоном теряется индивидуальность речи, а вот, скажем, Колины товарищи разговаривают все по-разному. Каждый по-своему. Лариса вспомнила какую-то статью о рыбьем языке. Оказывается, рыбы переговариваются, и рыбий язык в стае, в косяке менее выразителен и менее разнообразен, чем язык одинокой рыбы… Индивидуальность. Вот и ребята, наверное, в классе все вместе разговаривают однотипно, но дома по-другому, по-разному. А как говорит она, Лариса, в больнице?.. Как рыба в косяке… Вскоре она была у себя в очереди.

Тем временем в машине газетчика состоялась дискуссия между хозяином помещения и Станиславом Романовичем.

Собственно, о том, что это интервью, а не дискуссия, пока знал лишь журналист. Станислав же просто разговаривал с подвернувшимся собеседником — и все.

Они сидели в машине и вели треп, посасывая пиво из бутылок.

— Люблю это пойло, — сказал Станислав, оторвавшись от горлышка. — И правильно сказано, что надо развивать эту отрасль малоалкогольных напитков. Когда человек жаждет, все силы у него уходят на поиски источника. На борьбу с жаждой.

— Борьба — уже дело, уже прогресс.

— Вы правы. — Станислав ответил ему задумчивым взглядом ученого-теоретика. — Но борьба за источник отнимает много времени, не остается свободного на поиск, на культуру. Нет времени почитать, подумать. Тогда — регресс, застой. А постоянная жажда создает элементарную психологию, для которой самое обычное проявление — злость.

— От такой элементарной нехватки?

— Элементарное рождает элементарное.

— Юмор!

— Что вы! У меня нет чувства юмора.

— Чему же вы радуетесь?

Станислав Романович опять задумался и опять, наверное, как ученый-теоретик стал прикидывать количество и качество элементарного в собеседнике.

— Человек, у которого отсутствует чувство юмора, лжет с большим трудом, чем юмором одаренный. Человек без юмора слишком серьезно относится к словам.

— Сложно что-то. Не пойму.

— Отнюдь! Элементарно.

— Элементарно! Мы, по-моему, слишком часто употребляем это слово.

— В вас говорит редактор. И хорошо: вы всюду на работе, всегда на посту, настоящий профессионал.

— Спасибо. Вы иронизируете?

— Упаси господь. Я не люблю и иронию. Она не помогает, она все скрывает.

— Может, вы что-то хотите скрыть?

— Может. Я скрываю свои научные идеи от…

— А ненаучные идеи свои вы тоже скрываете? Станислав долго молчал, переливая пиво из бутылки в рот, потом просветленно посмотрел на молодого человека.

— Никогда.

— Тогда вот, без юмора, скажите…

— Я же сказал, что я человек без юмора.

— Вот и скажите, как обществу стать лучше? Какова роль культуры?

— Без юмора?

— Без!

— Ну!.. Без юмора уже Толстой это сказал.

— Толстой писал большие романы и давно. Мы за это время как-никак шагнули вперед, сильно изменились.

— Изменились? Шагнули — да, изменились мало. Да и не только романы он писал. Разве можно что-нибудь сказать новее, чем один из его постулатов? Нет. Гипотеза. Или, еще лучше, — концепция. Впрочем, он сам думал, что это аксиома, трюизм.

— Сколько красивых слов!

— Вот опять редактор. Я просто взял старые слова, которые тоже не изменились, как и люди.

— Так какой трюизм он сказал?

— Чтобы общество становилось лучше, надо, чтобы люди, его составляющие, становились лучше. Как для того, чтобы нагрелась вода в чайнике, надо, чтобы нагрелись все ее капли.

— Но кто-то должен зажечь огонь?

— Огонь зажигается в человеке с жизнью. А что, если мы еще по бутылочке? Нас не осудят?

— Кто же осудит за пиво, если вы не за рулем!

— И то. Золотые слова. Может, жизнь, природа и высшие силы мне помогут, и я никогда не буду за рулем.

— Не любите?

— Пиво люблю.

— Никогда не водили?

— Упаси природа, жизнь и высшие силы, — покривил душой Стас.

— Ну и что ваш чайник и капли?

— А ничего. Люди сами себя должны улучшать, улучшать, избегая элементарной, прошу прощения за повтор, логики и психологии. Улучшать себя, а не соседа.

Станислав Романович стал следить глазами за бурной деятельностью Валерия Семеновича, перебегавшего от одной группки своих людей к другой.

— Но почему же не помочь соседу? Помогая соседу, улучшаешь себя.

— Я не против. Я говорю: не занимайтесь улучшением соседа. Помогайте ему. Вон ваш сегодняшний начальник. — Стас кивнул в сторону Валерия Семеновича. — Он помогает, должно быть, но не улучшает. Он полезен и сам становится лучше.

— А взять у вас серьезное интервью можно?

— Только серьезно и говорю: я человек без юмора. Серьезно. Только серьезно. Приходите, посидим за столом, выпьем пивка и ни-ни другого чего-нибудь. Ну, а сейчас, здесь? Чего время терять?

— Это не серьезно. Не будьте таким экономным. Вон, смотрите, по-моему, перекличку начинают.

Проверка прошла весело, с прибаутками, комментариями и хохотом. Ко второй половине списка кто-то притащил магнитофон, и после каждой фамилии раздавался туш. В конце переклички, при последних бравурных звуках появилась Лариса. По какому поводу торжество? Стас объяснил ей все величие и всю значимость момента.

— Есть будешь, Стас? Кофе принесла.

— А пива?

— Машине противопоказано.

— Иди корми своего атамана.

— Он не атаман он есаул. Все равно. Все бездельники. Сколько времени ухлопаете и на что?!

— Ну хорошо, хорошо. Выпил, что ли?

— Не исключено. Все вы тут стали дружные такие, общественные, а тронь сейчас каждого за карман.

— Что ж ты пил? Ничего здесь нет. Неужто с пива?

— Тоже вопросы задавать? Интервью захотела?

— Что ты злобишься, будто голодный, а не только опьяненный?

— Ладно тебе со своей копеечной моралью!

— Парень хотел использовать время. Вполне похвально. Не бездельник.

— Юмор ему необходим. Для мозговой лабильности и упрощенных компромиссов.

— Ну ладно, Стас, ты, наверное, и до пива что-нибудь выпил. Давай я тебя домой отвезу. Стас, у меня к тебе просьба. Завтра днем замени меня, пожалуйста, часа на два: приехал мой оппонент из Ленинграда. Надо с ним обязательно увидеться.

— Все вы так. Дай тебе ноготок — ты голову откусишь.

— Хорошо, не надо. Попрошу еще кого-нибудь.

— Придет завтра, придет мысль, придет решение.

— Господи! Садись, отвезу тебя. Минутку только обожди.

Станислав, усевшись на заднее сиденье, стал зло смотреть на очередь машин, на очередь людей, потом что-то пробормотал самому себе, вытащил из кармана плоскую металлическую фляжку, сделанную ребятами из экспериментальных мастерских, и отхлебнул.

— Валерий Семенович, товарищ хорунжий, дозволь благоверного домой свезти и тут же назад. Кофе уже доставила.

— Давай, Нарциссовна…

— Борисовна!

— Ты же путаешь мои звания, должности, положение. Квиты. За взятку в виде кофе и всего, что к нему полагается, даю вам, мадам, тридцать минут максимум.

— Это не взятка.

— Ну? А что это?

— Взятка — это когда совершается должностным лицом должностное преступление, — сказала как выученный текст.

— Узнаю ответы на упреки по поводу коньяков, конфет и цветов от больных, — тоже с усмешкой, но благодушной.

— И даже если не только цветы и конфеты. Мне, например, впору вместо них талоны на бензин брать. И все равно это не будет взяткой.

Лариса почувствовала неведомо откуда появившееся раздражение. Однако уже в следующее мгновение, взяв себя в руки, поняла, что наплыв этот скорее всего связан не с сиюминутной ситуацией, а просто с общим беспокойством, отсутствием времени, призрачностью нынешней цели, с больной, с мышами, со Стасом. Она обругала себя уже в который раз, что не выдерживает, заводится, когда видит Станислава во второй половине дня, хотя давно уже абсолютно ясно: Стас добрый, честный, веселый, доброжелательный в основном утром, реже — днем, почти никогда — вечером. Пора привыкнуть и не раздражаться.

Когда она подошла к машине, Станислав спал. Лицо его было бессмысленным, беспомощным, бесхарактерным.

Жаль.

Как женщина оглядывает себя в зеркале перед выходом или при входе куда-либо, так же и автовладелец окидывает взглядом свою машину, заперев и чуть отойдя поодаль, или, наоборот, перед тем как сесть в нее. Лариса, должно быть, оглядывала машину чаще, чем себя в зеркале. Вот и сейчас, перед тем как сесть за руль, она обошла ее со всех сторон и обнаружила, что заднее правое колесо значительно спустило.

Как-то неловко ей было накачивать колесо на виду у всей очереди, когда муж спит, сидя в машине. Но она была реалистка и не думала, что сумеет разбудить его.

Лариса открыла багажник и, нарочно производя как можно больше шума, стала доставать насос. Нехитрый прием оказался эффективным.

— Ты что так шумишь? Бедному выспаться — ночь коротка.

Шея Стаса лежала на краю наполовину опущенного стекла, голова, как бы свисая, торчала из машины.

Насос распластался у колеса на затоптанном, грязном снегу раслапистой, словно приготовившейся к прыжку лягушкой.

— Да ты сначала посмотри, сколько атмосфер. Может, и качать не надо. — Шея Стаса вытянулась, голова отодвинулась от стекла и вывернулась назад, лицом к багажнику. Но Ларису даже это зрелище не рассмешило: еще неудобнее перед всеми, если он не спит, а дает указания своей висящей и качающейся головой.

— А нельзя ли без советов?

— Зачем же качать напрасно?

— Тебя довезти, значит, а качать после, когда одна останусь? Помог бы лучше.

— Что за причина для раздражения? Пожалуйста. Давай помогу.

Он подошел к насосу, возложил ногу на педаль и с силой нажал. Педаль пошла вниз, затем вверх. Стаса отбросило назад, и насос перевернулся набок.

Лариса засмеялась:

— Что, Стасинька, сил не хватает? Пьянству — бой?

— Не сил, а устойчивости.

Он нагнулся, поставил насос, и все повторилось.

— Ну ладно. Давай я. Это тебе не по зубам… не по ногам.

— Женщина! Самодовольству твоему предела нет. Подожди. Голова нужна не только для разговоров, но и для поступков. А тут надо соображать. — Он полез в машину, вытащил лежавший у заднего стекла зонтик — трость с загнутой ручкой. — Настоящий джентльмен должен ходить с зонтиком — опорой в превратной судьбе.

Затем снова подошел к насосу, поставил ногу на педаль, а рукой уперся в зонтик-трость.

— Архимед говорил: дайте мне точку опоры, и я переверну весь мир.

Действительно, появилась устойчивость, и Станислав более или менее успешно справлялся с работой.

Лариса чуть отошла, чтоб посмотреть издали на эту великолепную пантомиму: джентльмен, опираясь на трость, накачивает колесо. Она отошла и потому, что ей неудобно было перед всем изысканным обществом, перед всеми здешними энергичными, деловыми мужчинами, перед женщинами, имеющими, наверное, более приспособленных к жизни мужей.

Подошло довольно много людей — все ж какое-то необычное развлечение. Никто громко не смеялся. Советов не давали, близко не подходили. Станислав не обращал внимания на зрителей, продолжал невозмутимо качать, делая вид, что небрежно, а на самом деле с заметным усилием опирался на зонтик-трость. Иногда кто-то приглушенно прыскал в рукав. Из машины, что стояла неподалеку, вышла женщина с вязаньем в руках. Она, очевидно, нашла себе обычное развлечение на все время очереди, вроде бы занята, но не утерпела, тоже вышла посмотреть: это зрелище поинтереснее вязания. Или, может, руки устали, решила сделать передышку?

Стас спокойно занимался делом, равномерно нажимая и отпуская педаль, упираясь в землю зонтом, и временами только приостанавливался, чтобы разглядеть показание манометра.

— Почти две атмосферы. Можешь принимать работу.

Он сам молча убрал насос, обошел машину, подавил ногой на другие три колеса, затем закинул зонтик к заднему стеклу и погрузился в машину. Когда Лариса села за руль, он уже спал.

Он не просыпался и в дороге. На поворотах голова перекатывалась справа налево, слева направо, пока не привалилась к двери.

Все же какое счастье, что есть машина — нечто отвлекающее, помогающее, наконец, просто радующее.

Впереди красный сигнал светофора стал немного расплываться. Лариса смахнула слезу и начала притормаживать. Слева послышался громкий нарастающий шелест быстро несущейся машины. В зеркале она увидела большую черную спецмашину и подалась правее, но, по-видимому, недостаточно быстро, так как с неба раздался радиоголос: «Примите вправо!» Пустая, с одним только водителем машина пронеслась мимо. Должно быть, это шофер прокричал ей предостережение.

Станислав спал, покачиваясь, уже совсем мирно.

Главная магистраль почему-то была перекрыта, и милиционер направлял машины на маленькую, узенькую параллельную улочку, где, несмотря на ночное время, скопилось довольно много автомобилей. Ехали медленно, сплошным потоком, и можно было лишь удивляться такому количеству автолюбителей в столь неурочное время. Возможно, большинство были где-то тоже остановлены и только сейчас прорвались. Когда Лариса выехала из-за угла на этот путь, она вдалеке увидела машину, стоявшую носом к потоку и мигавшую подфарником. Никто из проезжавших не хотел остановиться и пропустить ее.

Шел сплошной поток.

— Ты подумай, Стас, так ведь до скончания века простоит. Пока река не высохнет.

Стас спал.

Почти поравнявшись с молящей машиной, Лариса притормозила и стала делать знаки рукой: дескать, быстрей, быстрей. Водитель, видимо, не ожидал подобной интеллигентности, вежливости за рулем, и не разглядел. Ночь! И тут же раздались нетерпеливые гудки. Все требовали немедленного движения, игнорируя Ларисины альтруизм и доброжелательство.

— Торопят. Хотя видят, что тот иначе никогда не дождется!

Стас спал.

Машина сзади продолжала медленно надвигаться, не прерывая гудка. Лицо водителя было плохо видно в зеркале, но все же она понимала: он что-то кричал, размахивая одной рукой, а другой, придерживая баранку, давил на сигнал. Готов свою машину вдребезги разбить, лишь бы восстановить справедливость! Весь город разбудить готов, лишь бы восторжествовала логика прямолинейного движения. Только бы его быстрей пустили по прямому, стало быть, главному пути.

Наконец водитель, стоявший справа, сообразил, оценил непредсказуемое в этих условиях действие Ларисы и влился в общий поток. Гудки смолкли. Прежний темп восстановился.

Стас спал.

Когда они выехали на большую дорогу, нетерпеливый витязь, шедший сзади, обошел ее, погудел, потом погрозил кулаком, покрутил пальцем у виска, при этом его чуть не стукнула встречная машина, махнул рукой и умчался с праведным видом оскорбленного поборника логики и порядка.

Лариса не убавляла, не прибавляла газ, а спокойно продолжала ехать, с электронной точностью соблюдая взятую скорость, не отвлекаясь даже на мысленную дискуссию с этим уверенным в своей правоте водителем. Но одному она радовалась определенно: не слышит слов, которые опрокидывали на ее голову владельцы обгоняющих машин, вынужденные чуть уменьшить свою скорость из-за ее вежливости. Она поехала медленней, в ритме плавных раздумий не по существу: «Сколько недоброжелательства на дорогах! Орут, гудят, ругаются, обгоняют, рискуя жизнью, машинами, своими, чужими… Лишь бы опередить, не уступить, быть первым, быть раньше. Неужто все спешат, всем некогда? Нет у нас в наборе водительских жестов эквивалентов просьбы, извинения, благодарности».

Она увлеклась машинно-дорожными мыслями, осуждениями, обобщениями, ехала чисто автоматически, с той же электронной невозмутимостью и равномерностью и не увидела милиционера с измерителем скорости в руках, который тоже с электронной невозмутимостью и точностью определил, что скорость Ларисиного движения значительно возросла и из допустимой стала решительно осуждаемой.

— Здравствуйте. Инспектор Семенов. Попрошу удостоверение. Превышаете скорость, товарищ водитель.

— Виновата, товарищ инспектор. Тороплюсь очень. Стою в очереди на машину.

— Что ж… тем не менее. Посторонние обстоятельства не должны влиять на дорожную обстановку. Водитель обязан быть внимательным и следить за показателями езды. — Он раскрыл водительские права, молча прочел и добавил: — Лариса Борисовна.

— Виновата, товарищ инспектор.

— Заберите из удостоверения ваши визитные карточки. Зачем они здесь?

— А как же? Вы представились, фамилию, должность назвали, а меня не спрашиваете, в правах — лишь фамилия.

— Для меня вы без должности — только водитель.

— Поскольку мы все работаем, без должности нет человека.

— Что же делать будем? Как наказывать будем? И кто вы вее ж по должности, по вашей карточке? Так, заведующий хирургическим отделением. Что ж, Лариса Борисовна, на лекцию пойдем?

— Да уж пожалейте, товарищ инспектор.

— Пожалеть?!

— Правда, если вы ко мне попадете, я-то не пожалею. — Это была дежурная реплика Ларисы при встречах с инспекторами ГАИ.

Инспектор засмеялся:

— Вы-то не пожалеете, это точно! Ну хорошо, разрешите взять вашу карточку, может, пригодится когда?

— Разумеется, берите. Лучше не надо, чтоб пригодилась, но если что… Добро пожаловать.

— Ладно. Можете ехать, Лариса Борисовна. Лариса взяла права.

— Спасибо, товарищ инспектор. — И пошла.

— Простите, Лариса Борисовна, вы не довезете меня до площади?

— Пожалуйста. Садитесь. Они подошли к машине.

— О! С вами кто-то едет?

— Неважно. Это муж.

— Что, поддал?

— Угу.

— Нормально. Они сели. Стас спал.

— Прилично поддал, наверное?

— Устал. В очереди целый день. Скажите, товарищ начальник, а почему вы стоите на виду? Каждый увидит и, если гонит, скорость сбавит.

— Милиция существует прежде всего для предупреждения нарушений, преступлений, а не для наказаний. Значит, мы должны стоять на виду, чтоб все видели и знали: мы бдим, нарушать нельзя. Предупреждаем — стало быть, несчастных случаев будет меньше, а водители — более внимательными. Внимательность на дороге — главное. Вот здесь, пожалуйста, остановитесь, я выйду. Спасибо вам. Дай Бог нам не встречаться.

— Верно, товарищ инспектор. Куда вы? Тут нельзя выходить.

— Да ничего. Не волнуйтесь, Лариса Борисовна. Мне можно. Счастливо вам.

Лариса взялась за баранку, нажала на педаль, перевела рычаг и улыбнулась. Едет, улыбается. Чему? Проснулся Стас, огляделся:

— Еще не приехали?

— Нет. Скоро.

— Ты чего это лаконична, словно гений?

— Сиди спокойно.

— По-моему, женщина, ты горячишься.

— Забот много. Еще с типографией волынка — реферат надо быстро отпечатать. А тут эта запись. Еще простоим зря. Дадут, например, только сто машин — и привет. Полное поражение.

— Ну и что? А ты подготовься — подготовься к поражению. — Станислав засмеялся. — Побеждать, выигрывать легко, выигрывать умеют все, а научись, кума, проигрывать — вот задача нечеловеческая: учиться проигрывать, учиться поражениям.

— Стыдно, Стас. Это банальность. Сглотнуть поражение легче, чем сохраниться при победе, при выигрыше. Ты же говорил, что человека надо проверять на успехе.

— Тоже не очень оригинальная мысль. Но в основном все это относится к женщинам. Женщина все может вынести, выдержать, а вот успех для нее труден. Даже больше: проверку лаской она не выдерживает, в грязь превращается.

— Оригинал! Протрезвел, что ли?

— Все равно все бабы — животные.

— Не протрезвел. Эдакая неуемность тривиального мышления.

— Иронизируешь. Истину можно и повторять. Вас всех лаской проверять надо, кто сколько выдержать может.

— Текст сначала идет вроде ничего, человеческий, а потом, глядишь, опять твоя обычная пьяная злость.

— Это не злость. Это ярость расторможенного нравственного человека.

— Нравственного! Господи! Пить — это нравственно, по-твоему?

— Иногда. Особенно если вино хорошее, а закуска вкусная.

— Утром, пока ты трезв, нет человека лучше тебя. Мне бы такую работу найти, чтоб к вечеру из дома уходить…

— И меня бы устроило. Уйди с заведования.

— Степень твоего эгоизма беспредельна. Что ж останется мне?!

— Дом. Руководство семьей. Колька.

— Колька да мама! Попробуй выживи между ними. Ты мужик, ты и руководи!

— Кто ж эгоист?

— Вылезай. Я домой не пойду. В очередь поеду.

— Салют.

— Прямо домой иди.

— Это уж пардон. Так сказать, уж что пардон, то пардон. Довезла — езжай. А я остаюсь хозяином своего времени и больше ничьим хозяином быть не хочу.

— Ладно скоморошничать, Стас, помни, я на тебя завтра рассчитываю. К оппоненту мне.

Лариса не стала слушать ответ.

— Валера, кофе будем?

— Еще как! И поесть тоже будет?

— Все есть.

— Мадам, вы нам мать родная и благодетельница.

— Хорошо, хорошо. Подобным юмором накормлена сверх меры. Ты помнишь, Валера, что завтра меня муж подменит?

— Во-первых, не помню, забыл нарочно. По Фрейду.

— По Фрейду — так не нарочно, а подсознательно.

— Значит, забыл подсознательно, не нарочно. Я к тому: зачем мне муж твой, когда ты сама здесь?

— Горячишься, князь кавказский.

— Что ты так часто горячность поминаешь?

— В семье так принято.

— Ты ж не в семье — в обществе, в коллективе.

— Ну ладно. Слушай, Валера, ты уже тут всех знаешь, где кто работает…

— А что?

— Да не очень уверена, что в типографии мне реферат отпечатают в срок. Тут никого нет из типографий?

— Порыщем. Вроде не замечал. Ребятам скажу, они шустрые, вирильные.

— Вирильные? Это как понимать?

— Мужественные. Говорят, что такой смысл.

— А для чего мужественность нужна в таком деле?

— Всюду проникать. Лариса засмеялась.

— Ну и представления о мужественности. Значит, от «вир». А я бы сказала — от слова «вирус» Бог с ними, как их ни называй, но имей в виду мою просьбу Хорошо?

— Ладно. Мои люди из дальних рядов сообщают, что серьезно обсуждается план вытеснения нашей сотни.

— Вы что, с ума посходили?

— А что? Мужикам не пристало лишь на месте топтаться да переклички устраивать. Необходимо дать выход энергии.

— Драться, что ли? Из-за чего?! Это не по-божески, не по-человечески! Из-за вещей?

— Бога нет.

— Не по-человечески.

— Жить надо для себя.

— Уму непостижимо. И когда?

— Постижимо. Постигай, доктор, постигай, Нарциссовна, жизнь. Заперлась в своей операционной да за мужниной спиной живешь, толкаешь пустопорожние речи. Жизнь не в белых перчатках делается.

— Учитель жизни! И что ж вы, ждете, готовитесь?

— Нет еще. Ждем информацию. Думаю, к утру что-то выяснится, к концу темноты.

— Лариса Борисовна! Здравствуйте.

— Привет, газета.

— Здравствуйте, Валерий Семенович. С вашим мужем, Лариса Борисовна, кашу не сваришь.

— Зато пива выпьешь.

— Это было. Но мне ж интервью надо, Лариса Борисовна. Может, все же вы сами, а?

— У меня голова не тем забита.

— Газета, не привязывайся. Слышь, у доктора голова не тем забита. Слушай, ты не знаешь, здесь никого нет из типографии?

— Зачем?

— Срочно надо автореферат диссертации напечатать. У доктора голова рефератом забита. А если в типографии газеты сработать дело?

— Давайте, Лариса Борисовна, интервью, а я поинтригую у нас.

— В большой типографии быстро не сделают. Да и потом, что я, сумасшедшая, — давать интервью перед защитой? Наша каста этого не любит. Мне сейчас надо тихонечко сидеть. — Лариса улыбнулась, будто что-то вспомнила. — Как мышке сидеть — лишь ушки торчат. Не то черных шаров накидают.

— Добро, Нарциссовна. Спасибо за еду, пошел в обход. — И они оба ушли.

Лариса включила двигатель, печку, села на заднее сиденье, поджала под себя ноги и решила думать о защите, о диссертации, о жизни своей. Но разве может кто-нибудь запрограммировать свои мысли? Они крутились только вокруг очереди. И действительно, ситуация необычна, необычно и странно сближение всех этих людей, не имеющих, казалось бы, никаких точек соприкосновения. Все вроде разобщены и заботятся только о себе, о своем месте в этой очереди, о своем благополучии, о своей конечной цели — машине, и, с другой стороны, взаимопомощь, какая-то спайка, желание помочь друг другу, выстоять и всем вместе дождаться, добиться желанного. Так бы и думала она об этом, если б не счастливая особенность человеческого мозга переливать вдруг весь поток своих мыслей в русло иных проблем при появлении нового феномена в поле зрения или слуха. Таким раздражителем стал один из коллегочередников, делавший свою, видно, ежедневную оздоровительную пробежку «от инфаркта». «Весь мир скоро очумеет и будет так носиться: с носка на пятку, с носка на пятку, трусцой, трусцой с носка на пятку, а потом вприсядку станут…»

Лариса уснула.

Разбудил ее помощник Валерия, юный таксист Кирилл, пришедший с каким-то дородным мужчиной.

— Нарциссовна…

— Борисовна.

— Валерий сказал, что вам нужен этот товарищ из четвертой сотни.

— Мне? Зачем?

— Доктор, начальник сказал, что вам типография нужна срочно.

— А! Да, да. Очень нужна.

— Я директор типографии. Маленькой, правда, но авторефераты мы делаем часто.

— И быстро?

— Быстро не быстро, но за неделю сделаем, а то и раньше.

— Ох, спасибо! Простите, как вас зовут?

— Павел Дмитриевич.

— Павел Дмитриевич, и когда это можно будет?

— Приезжайте завтра с утра.

— Завтра с утра! О чем вы говорите?

Павел Дмитриевич как-то странно улыбался, и Лариса решила, что он нарочно ей это предлагает, чтоб очередь перед ним уменьшилась хоть на одного человека.

— Ко мне оппонент приехал из Ленинграда. Никак не смогу.

— Ну после воскресенья. Я вам свой адрес оставлю и телефон.

Лариса разозлилась на себя, огорчилась, замолкла: «Надо все же жить с презумпцией — все люди хорошие, все хотят добра. А у меня как до дела, так вылезает кувшинное рыло. Ведь вполне благожелательный дядечка. С чего же я так взъелась на него? Что случилось со мной? Или я всегда такая?»

— Ладно, доктор, насчет реферата мы договоримся. У меня к вам будет встречная просьба, чисто медицинская.

— Всегда к вашим услугам.

— У жены моей вены расширены на ногах. Говорят, оперировать надо, а мы сомневаемся. Не посмотрите ли? Посоветуемся.

— Бога ради! Конечно. Хоть советовать, хоть оперировать.

— Ну, значит, договорились по всем фронтам. Я к себе побегу.

Таксист остался в машине.

— Кирилл, кофе хочешь?

— Да, пожалуй. Выпью, пожалуй. Спасибо.

Лариса налила ему из термоса кофе, дала какие-то бутерброды, прикрыла глаза и вновь задумалась: «Хорошо бы раздеться — и в постель. Вытянуться, натянуть одеяло до зубов. Вытянуться, сложить руки на груди и заснуть. Раньше я всегда спала на боку, клубочком свернувшись, а теперь — всегда вытянувшись на спине. Возрастные изменения, наверное. Свернуться на боку — это еще возвратное стремление к прошлому положению человеческого плода. С годами человек привыкает, отдыхая, лежать на спине, как бы приноравливается к своему будущему, он уже тянется к будущему, к неизвестному — известному лишь по положению на смертном одре».

Лариса открыла глаза. Кирилл держал в руках пустую чашку и задумчиво смотрел сквозь стекло. О чем-то надо было говорить.

— Это у вас первая машина будет, Кирилл?

— Конечно. Откуда ей быть не первой?

— Ты пьешь?

— Нет. У нас многие пьют. А я нет. Машину куплю.

— Да, уж кто пьет, машину не купит.

— Я вот один живу, не женат, не пью, деньги подкопил — куплю.

— Долго копил?

— Сколько копил — столько копил.

— Извини.

— Что извини?

— Что вопрос задала бестактный.

— Почему бестактный?

— Лезу не в свое дело.

— И не буду пить. Еще гараж надо. Машину-то я знаю, сам буду с ней заниматься.

— А работа ваша считается тяжелой?

— Как сказать? Четырнадцать часов за баранкой… Когда на дороге спокойно, ничего. А то, бывает, злишься.

— На кого?

— Да ни на кого. Или на пассажиров. Или иногда… Едешь, и вдруг обгоняют или, наоборот, проехать не дают, толкутся, тянут, а тут спешишь. Ну и злишься.

— А кто мешает?

— Частники. Я вот ехал позавчера, дорога прямая, свободная. За мной «Жигуленок» частный чешет. Я быстрей — не отстает. Я еще — сидит на хвосте. Я газку прибавил, а он прицепился — и все тут. — Кирилл оживился, глаза заблестели. — Смотрю, колодец канализации открытый впереди, я — раз! — и над ним проехал. Мне-то видно было, и «Волга» широкая. Проскочил, а он попался. Не знаю уж, что с ним. Уехал.

— А разбился бы?

— Ну да! А чего ж он сел на хвост? Не положено. Дистанцию держи, если за руль взялся.

— Да как же так, Кирилл? Если и не разбился, легко ли ему чинить? Ой! Совсем забыла. Надо мне девушку из парикмахерской найти, живот что-то у нее болел. Пойду искать. Ты посиди здесь, Кирилл.

— Нет. Тоже пойду. Свою машину запирать надо, на других оставлять не годится!

Они вышли. Лариса закрыла машину и двинулась вдоль очереди. Через несколько шагов она обнаружила свою возможную больную около машины, из которой неслась музыка, современная ритмическая музыка, по мнению Ларисы, неподходящая для спокойного слушания и прекрасная для танцев. Девушка стояла спокойно, чуть притопывая ногой. Судя по лицу, она блаженствовала, и маловероятно, что у нее болел живот. Судя по лицу.

— Добрый час, — почему-то необычно для себя сформулировала приветствие Лариса.

— Здравствуйте, Лариса Борисовна. Все в порядке. Ничего не болит. Можете спать спокойно, доктор.

Лариса ничего не ответила и пошла к своей машине. По дороге она встретила Валерия Семеновича.

— Если начнется операция оттеснения, я свистну и замигаю фонариком.

Лариса кивнула, снова ничего не ответила, уселась, как прежде, опять включила печку и совсем уже было заснула, как пришла Тамара.

— Садись, Тамарочка, пей кофе, ешь — все тут. — Лариса показала на сумку. — А я — спать.

И как будто вырубили свет, вырвали рубильник, — тьма, нету ничего, отключение сознания. Это сон усталости, без сновидений, еще не отдых. Потом появился свет, какие-то фигуры, образы — это уже сны, отдых. Какая-то кровать, человек на ней лежит вытянувшись, то ли она сама, то ли Стас, и мыши, мыши из-под кровати, все больше, больше. Она вскочила… Или Стас. Бежать некуда — всюду мыши. Потом явился психиатр с дудкой, заиграл что-то, и они пошли за психиатром — то ли Стас, то ли она, то ли оба. А потом уже только она — в Домодедове на летном поле; мороз, ветер бьет по щекам, слезу вышибает, а с ней то ли Стас, то ли Валера. Нет, наверное, не Стас. Кто-то дома остался, кто-то дома ее ждет, конечно, то ли Стас то ли Валера? Они полетят куда-то через этот мороз, то ли в Ташкент, то ли в Баку. Зачем? Кто-то их ждет там, то ли во Фрунзе, то ли в Душанбе, где-то у них будет дом, где-то она будет жить с ним то ли неделю, то ли три дня. Понятно, это Станислав. Зачем?! Со Станиславом могут и дома жить. Может, Валерий? Едут с Валерой. У трапа длинная очередь — проверяют билеты. Мороз, ветер, слезы, толпа, толкотня — каждый хочет скорее в тепло. Суета людская. Кто-то кричит, чтоб пустили вперед с детьми. Идут дети. Дети, дети. Ее отталкивают. Вот она уже на трапе, тянет вперед свой билет, а ей говорят, что нечего пустые билеты давать — нет ни имени на нем, ни паспорта в руках, и рейс никому не известен. Кто-то отпихнул ее, то ли Валера, то ли Стас, а кто защищает — вроде Стас или Коля. Она бежит от трапа по полю — в ветре, в морозе, в слезах — домой, домой, где кто-то ждет ее. Самолет начинает шуметь, свистеть…

Лариса просыпается: да, это был сон со сновидениями, сон настоящий, сон отдыха.

Свист повторился. Лариса огляделась. В стороне мигал фонарик. Рядом одна за другой стучали захлопывающиеся дверцы машин: тук, тук, тук, тук… Как выстрелы. Люди темными тенями устремлялись от машин к очереди и растворялись где-то там, в стороне мигающего фонарика. Вот и фонарик перестал мигать. Замер. Может быть, лежит, немигающий, постоянно горящий на земле, в снегу, в грязном месиве…

— Тамара! Бежим! Там что-то случилось…

Возле очереди было шумно. Бежали люди и со стороны. Толпа увеличивалась, росла, вокруг сотни скапливались чужие люди. Кто-то зло кричал, кто-то смеялся, слов не разобрать. Действий вроде и нет никаких. А может, и есть? В темноте разве разглядишь?

Вблизи стояли рабочие со стройки, тоже активно включившиеся в общее толковище, как на стадионе футболисты около судьи перед пенальти.

Нарастающее напряжение передавалось и соседним сотням, плотно стоявшим на своих местах, не желавшим покидать занятые плацдармы.

Женщины смотрели издали: не женское это дело — в мужскую беседу вмешиваться.

Через ухабы, грязь, снежное месиво, распугивая и раздвигая окружающих, толпящихся зрителей, озаряя фарами дальнего света и большим фонарем-прожектором, помаргивая мигалкой на крыше, не очень торопясь, пофыркивая и урча, надвигалась милицейская машина. Раздался громкий щелчок включенного в машине микрофона. Все услышали, как в микрофон дунули, однако слов не последовало. Да они и не понадобились — «собеседники» по одному стали медленно и нехотя отходить от очага толковища и исчезать в хвосте очереди. Кипение, шум и гомон внутри только что бурлившей толпы постепенно, но быстро умерялись, и в течение, пожалуй, не более минуты-полторы все замерло окончательно.

Машина стояла, направив свет на оборонявшуюся сотню. Вновь послышался щелчок, на этот раз, наверное, выключенного микрофона. Машина стояла. Из нее никто не выходил.

Люди из Ларисиной сотни поддержали свое право пионеров, право пришедших раньше, право знающих и быстрых, «вирильных». Они сохранили свое место, и те, явившиеся с неправедной, несправедливой целью, вынуждены были ретироваться. Виктория! Хеппи-энд! Порядок соблюден.

Строители тоже разошлись. Цирк окончен, «кина не будет».

Естественно, мужчины, взбудораженные прошедшим эпизодом, с радостно возбужденными лицами вспоминали сиюминутно отошедшее событие. Они действительно почувствовали себя мужчинами, они себе славословили, осанну себе пели, вспоминали конкретно, кто кому что сказал и как ему ответили убого…

Валерий стоял в центре, глаза сверкали — пусть они и не видны, чувствовалось, что они горят, чувствовалось по большому рту, открытому в белозубой улыбке. Впрочем, может быть, и не белозубой, но в темноте не видно все равно. Сильный образ!

— Нарциссовна! Порядок! Враг отброшен. Все оперативненько! Победа осталась за нами. «Есть упоение в бою…»

Валерий Семенович отошел от своей группы и встал рядом с Ларисой, поправил на себе шапку, вынул носовой платок и вытер лоб, щеки под глазами; потом из дальних карманов достал пробирочку, извлек маленькую таблеточку и кинул ее в рот. Засмеялся и сказал:

— Допинг на случай продолжения игрищ.

— Не ври. Это нитроглицерин. Я же врач. Узнаю. Часто принимаешь?

— Много знаете, барыня.

— Это да. Что знаю, то знаю. Давно принимаешь?

— Да нет. Как-то раз прихватило. На работе мне товарищ дал. Он пользуется.

— Помогло?

— Сняло боль.

— Плохо, что сняло. Значит, спазм А сейчас?

— А сейчас и не болит почти. Это от возбуждения. Решил принять.

— К врачу не ходил?

— «Если я заболею, к врачам обращаться не стану». Только если бюллетень нужен. Ты уж прости, доктор.

— Знаю. Есть такая псевдоинтеллигентская бравада. Сейчас болит?

— Нет. Все. Не до болей. Перетопчемся. Смотри-ка, Борис!

Около них появился Борис с девятьсот шестьдесят первого места. Бровь была рассечена, но тем не менее он улыбался с тем же радостным, победным видом, что и Валерий Семенович.

— Что с тобой, Борь?

— Увидел большую игру, вспомнил, что это твоя сотня, решил помочь тебе. Да и поиграть заодно. Дурак и есть дурак. Поскользнулся.

— Не дурак — кондотьер. Ну, ты оперативен! Доктор, это мой старый товарищ. Посмотрите, пожалуйста, что у него.

— Покажите-ка, товарищ кондотьер. Да чего там. Ерунда.

— Ерунда — это пока алкоголь действует.

— Какой там алкоголь! Я чуть-чуть.

— Посмотрим. Пойдемте в машину, к свету. Она повела Бориса, ругая себя за пренебрежительное отношение к выпившему человеку, понимая, что когда бывает пьян ее муж, она не позволяет себе говорить с ним снисходительно. Говорит, злясь, ругаясь, негодуя, плача, наконец, но никогда с пренебрежением. «Компенсируюсь, наверно?» И, наверное, была права: компенсировалась.

Включила свет. Подставила голову под луч фары, вырвав из темноты рану около двух сантиметров прямо над бровью. Кровь уже не шла.

— Ерунда, товарищ кондотьер. Конечно, неплохо одну скобочку положить, но не обязательно: на голове все быстро заживает.

— Я же говорил. Пойдемте туда.

Может, все-таки лучше бы им съездить в больницу да наложить один шовчик, но обстоятельства не допускали такого излишества. Крайней необходимости не было. Если говорить по совести, то попади подобный больной к Ларисе на дежурстве, она безусловно бы настояла, чтобы рану зашили.

Но всегда существует нечто главное в сегодняшней жизни, определяющее действие человека в каждый момент его бытия. При этом и мышление его, может быть, истинное, правильное, загоняется в подсознание, а на поверхность для необходимого поступка вытаскиваются доводы якобы целесообразности.

«Надо бы в больницу. Зашить» — такая идея даже мельком не проскочила в голове у доктора. Чрезвычайные обстоятельства вроде бы смазали в ней безусловные реакции профессионала. Ситуация необычна — необычность непредсказуема. Однако такое поведение Ларисы Борисовны предсказать можно было бы, вернее, предположить (если предварительно думать), ведь ничто — дом, улица, работа, — ничто не умеряло основную заботу, приведшую ее на этот пустырь.

Но можно и другое предположить (если думать). Ведь оторвавшись от этой нынешней заботы, записи, от машины, от очереди, уехав с пустыря в больницу, она страстно захотела узнать, что же у той спорной больной в животе, кто оказался прав: они, хирурги, или терапевты?

Она некоторым образом доказала, а может, и сама только узнала, что и невероятные обстоятельства полностью настоящего профессионала не вырвут из его естества.

Но что тогда победит?

Обстоятельства?

Естество?

Что сильнее?

(Если предварительно думать.)

Впрочем, может быть, все это зависит и от существа профессии?

Они подошли к месту прошедшей «дискуссии». Вновь ораторствовал Валерий Семенович:

— Теперь уже точно нам достанется запись. — И засмеялся: — Если только запись состоится.

Раздался общий громкий хохот.

Мужчины победно стояли, сбившись в кучу. Им было легко, свободно, радостно. Они заслужили хорошее к себе отношение.

Но вот вскоре поодиночке, совсем не огорченные, стали подходить и бывшие «оппоненты». Они подходили и вместе с недавним своим неприятелем дружно скалили зубы, вспоминая минувший эпизод.

Они все с поразительным легкомыслием, с дружеским и радостным ощущением сиюминутного их положения разбирали только что сыгранную партию, как два шахматиста после ожесточенного многочасового сидения за доской, после жгучей непримиримости и вынужденного рукопожатия начинают спокойно анализировать игру, и снова к ним возвращаются истинное, не деланное спокойствие и дружелюбие. Впрочем, это не всегда и не у всех. Так и сейчас: не все противники сошлись, не все смотрят друг на друга спокойно; иные, махнув рукой на все планы и надежды, просто ушли домой.

Когда прошло возбуждение, стало ясно, что в Ларисе этот спор за место в очереди оставил неожиданный след. Уже не было того непреоборимого вожделения: хочу новую машину. Все вокруг повернулось своей необязательной стороной. На чашах весов она увидела машину и нормальную, спокойную человеческую жизнь. У нее, конечно, не появилось желания махнуть рукой и уйти, но и пропало трагическое ощущение возможного неуспеха столь длительного бдения. Появилось, что ли, чувство непроизводительной потери времени… И диссертация, и сын, и дом, и больница с больными — все оставалось, как раньше, да она отрешилась от них душой. А сейчас душа затрепетала и потянулась во все стороны, душа вновь открылась всему.

Вот уже и свет. Рассвет. Естественно, спать не хотел никто. Давно уже здесь перемешались части суток — когда ночь, когда сумерки, рассвет, день — все приобрело одну окраску. Из соседнего жилого дома вышли несколько человек, живущих в стабильных условиях и не потерявших ощущения времени. Они были в тренировочных костюмах, поэтому трудно сказать издалека, какому полу принадлежали эти фигуры, прикрытые одинаковостью спортивности. Кое-кто из них делал гимнастику рядом с домом, кто-то побежал по своим оздоровительным маршрутам.

Откуда-то появилась целая стайка собак. Все — беспородные симпатичные дворняжки. Впереди трусила не спеша большая, серо-рыжая в пятнах. За ней еще две — рядом, нос в нос. Следом еще две, но уже не бок о бок, а отставая на полкорпуса, и потом еще три гуськом — нос к хвосту, нос к хвосту, нос к хвосту. Они подбежали к мусорному баку. Одна стала что-то ворошить мордой на земле. Хвост ее покачивался из стороны в сторону. Еще две так же дружно уткнулись носами во что-то валяющееся и то ли стали есть, то ли нюхать, и их хвосты демонстрировали довольство жизнью. В поисках своей удачи две собаки продолжали бегать вокруг мусора, также высматривая выброшенное жемчужное зерно. Остальные крутились вокруг друг друга, устраивая какую-то свою незлобивую игру.

Лариса умилилась, хотела поделиться своим наблюдением, но никого вокруг не оказалось. Тогда она отвлеклась от собак и подумала, не стоит ли и ей поразмяться, тоже сделать какие-либо движения.

Валерий, уже не назначенный, не выбранный — признанный лидер, держал речь:

— Громодяне! В ознаменование одержанной победы предлагаю провести перекличку. Вынести из списка невыдержавших и сбежавших.

Бурными криками восторга это предложение было принято и тут же, исполнено. Вновь, но на этот раз с самого начала, каждая фамилия встречалась тушем. Несмотря на исходное желание уменьшить очередь при каждой перекличке, радость была сейчас как раз оттого, что потерь нет и их сотня в полном составе оказалась на месте. Радовались и бывшие недавние супостаты. Не все, конечно: не все присутствовали и не все радовались.

Кирилл стоял рядом с Ларисой.

— Неправильно все это.

— Что неправильно? Что выпихнуть нас пытались? Конечно, неправильно.

— Надо было так дать, чтоб хребтины им переломить.

— Почему? И так ведь ушли. И милиция тут.

— Непорядок потому что. Чтоб неповадно было. Мы честно заняли место раньше — и нечего. Это справедливо. А они, подонки, не пришли же раньше.

— А что ж у нас-то честно? Мы что, по совести получили сведения, что здесь запись будет?

— А они? По радио, что ли? Мы шустрее, пришли раньше — и все.

— А что, шустрость всегда честна?

— Ладно, Лариса Борисовна. Я за эту машину знаете как вкалывал! И чтоб она мне не досталась?

Стало совсем светло, и Лариса пошла к автомату позвонить.

— Алло, Стас?

— Я. Доброе утро.

— Это я, Стас. На тебя можно рассчитывать?

— Я только проснулся. Сейчас соображу.

— Стас, ничего не надо соображать, не надо лишних слов. Да — да, а нет — так нет.

— Радость моя, ты устала, раздражена. Я ж тебе еще ничего не сказал.

— И не говори. В конце концов машина не первая необходимость.

— Это правильно. «Машина не роскошь, а средство передвижения». «Ударим машиной по бездорожью и разгильдяйству!»

Ах, эти стандартные шутки-цитаты его поколения! Пора бы уже и отстать от них. Может, это алкогольная инертность мышления, памяти?

— Ну вот. Кажется, просыпаешься.

— Уже обе ноги стоят на полу. Значит, когда там нужно быть?

— Около десяти.

Лариса подошла к Валерию. С ним были Кирилл и две какие-то женщины. Кирилл что-то удовлетворенно вещал о хорошем порядке в их сотне. Ему нравилось все: как стоят, как отдыхают в машинах, как некоторые привозят поесть остальным, как проводятся проверки.

— Порядок полный. Никто не устраивает никакой анархии. А мы, конечно, за всех стараемся, чтобы все было путем.

— Перестань, Кирилл. — Валерий Семенович потрепал его по затылку. — Нам бы еще шатер поставить, загородочку, скамеечки-диванчики, электричество… Тогда хвались.

— Нет, Валерий Семенович, нам лучше и не надо. У нас порядок полный.

— Да что ты так к порядку привязался?

— Так вы посмотрите, как там, у тех. — И Кирилл показал рукой в сторону конца очереди. — Проверки не делают, так за людьми не уследишь, конечно…

Лариса перебила его:

— Если только свое хвалить, а чужое ругать, то добра не жди, тогда нет оснований для улучшений и, стало быть, никакого прогресса.

— Ну, Нарциссовна, ты хватила! С хирургической прямотой и занудством ты, видимо, планируешь на годы этот шабаш. Хирурги должны мыслить на более короткое время.

Просто у тех сотен мало шансов и не нужны им ни наша строгость, ни наш порядок.

Одна из женщин, стоявшая до этого со снисходительным видом и покуривая, вдруг оживилась и сказала:

— А вы, мужчины, уж слишком нами командуете. Мы и так в полной от вас зависимости.

Все засмеялись от неожиданного поворота разговора, смены заботы.

Лариса тоже закурила, что делала всегда при пустых разговорах, и ответила, хотя ее никто и не спрашивал:

— Ерунда эта наша зависимость. На самом деле все мы решаем.

— А я так полностью от своего завишу.

— Кажется только. В очереди, а не в жизни.

Вторая женщина тоже осмелела, пользуясь, очевидно, отсутствием мужа.

— Да я шагу не ступлю без разрешения. Такой шум будет — ужас.

— А я бы, — Лариса улыбнулась, — я бы с радостью спрашивала разрешения, отпрашивалась. Надоело решать самой да разрешать себе.

Кирилл, почувствовав свою значительность мужчины, приосанился и веско брякнул:

— Так быть и должно. Мы сильнее, мы вас защищаем.

— Дальше-то — хуже. По больнице знаю. Мы выносливее, стариками мужчины попадают в полную зависимость от нас. Ничего не могут.

— Мы сильнее, — снова повторил Кирилл. — Сила, конечно, очень важна для руководства.

Валерий Семенович искренне веселился:

— Сила уменьшает беспокойство. Правда, Кира? Чего беспокоиться, если ты силен и ловок?

— Конечно. Зачем беспокойство, Валерий Семенович? От силы, конечно, спокойнее.

Валерий Семенович совсем уж развеселился:

— А беспокойство — толчок для мозга. Вот Нарциссовна соображает, потому как кровь часто льет, волнуется. У сильных и ловких мозг успокаивается.

— Потому-то мы, женщины, и решаем все в конце концов. Устала я от этого.

— Ну да! Вы-то, Валерий Семенович, конечно, сами здоровый, спортом занимаетесь. — Вроде бы и зависть какая-то у Кирилла проклюнулась.

— Я от природы здоров. Для радости нутряной побегать могу, руками помахать. Спорт возвращает нас к прямому соревнованию рук и ног, без участия мозгов.

— Соревнование — это хорошо, повышает реакцию, а реакция без мозгов не бывает. И женщины, конечно, любят ловких, сильных, с реакцией. За самок все животные силой боролись. — Кирилл с довольным видом оглядел стоявших рядом женщин.

Лариса засмеялась. Что-то сегодня слишком часто она смеется.

— Правильно, Кирилл. А мы — люди.

— Я вам скажу, что интеллигенты вообразили в себе комплекс физической неполноценности и думают восполнять недостаток спортом. — У этой собеседницы, видно, какое-то личное негативное отношение к спорту, а может, к спорту только интеллигентов.

Валерий Семенович пошел еще дальше:

— И сексуальном отношении мозговитый не уступит мышечному.

— Это уж не вам судить, Валерий Семенович. — Лариса покачала перед его носом пальцем — вправо-влево, вправо-влево.

— Не мне. Да и не вам: соображаете всегда поверхностно, но судите быстро.

— А себя ты, Валера, к какому типу относишь?

— Мышечный, мышечный. В крайнем случае гармоничный. Жизнь покажет.

— Покажет, покажет… — И Лариса пошла навстречу появившемуся Станиславу.

— Доброе утро. Что дома? Все в порядке?

— Доброе. Все. Как спалось, как гулялось?

— Как спалось, так и гулялось.

— Устала, Ларисонька? Я поесть притащил, мама приготовила. — Он похлопал по сумке, висящей через плечо.

— Сохранился бы ты таким до вечера.

— Зануда. Ты ж теряешь чувство меры.

— А черт его знает, Стас, устала, наверное. Хочу покоя и дома.

Станислав Романович сначала неуловимо, а потом и явно переменился.

— Много хочешь, подруга.

— Ой как немного!

— Немного? А машина? Может, я и не прав, но что ж теперь делать?

— Теперь-то ясно, что делать. Сиди пока здесь, а дальше видно будет. Когда я приеду. Ты за меня реши, что делать. Реши!

Станислав Романович огляделся, покрутился вокруг своей оси, покачивая плечами.

— Смотрю я на вас — кунсткамера! Паноптикум городских сумасшедших.

— Не тебе судить.

— Сама подумай: можно ли так хищнически относиться к своему времени? И из-за чего?

— Как тебе не стыдно! Ведь действительно: из-за чего! Как ты можешь мне об этом говорить?..

— Не хочу, чтобы ты теряла время.

— Во-первых, здесь не место выяснять отношения, а во-вторых, уже и не время — спешу. И сколько ты сам времени теряешь, уж совсем без толку и с одними издержками? Сначала терял по дурости; теперь теряешь, потому что раньше терял.

— Во-первых, ты знаешь, я не прав и решительно себя осуждаю. Во-вторых, я ж радости ради. Я счастья не ищу, но где покой и воля?

— Господи! Покой и воля! Не надо воли — хочу подчиняться, хочу руководства над собой. А ты — радость, радость! А мне решать, выбирать. Я дома быть рабой хочу, а ты делаешь домоправительницу из меня.

— Теперь не права ты. Ты на работе — все. Ты и дома — мать, учитель и кумир…

— Уймись, Стас. Твои радости — пустая болтовня и… не знаю что…

— А я знаю. Для меня, например, большая радость — баня. Там прекрасно.

— Для тебя баня — это выпивка да возможность время протянуть.

— Ты права, мать. Но не забывай, что, во-первых, баня полезна; во-вторых, питье хорошо только тогда, когда можно покуражиться в хорошей компании. А компания в бане есть — постоянная и своя.

— Не уверена. Возможно, и полезно — не была, не видала. Но насчет компании врешь. Ты и один дома можешь.

— Только когда появляется что-то вкусное и полезное. Это не питье и не опохмелка.

— Может быть, еще не опохмелка, но и это будет. Ты столько говоришь о пользе, а называешь себя гедонистом да бражником. Они ж не для пользы живут, а для радостей только.

— Конечно. Соображаешь уже. Но и радость полезна.

— Демагог. Так получай радость от работы своей. Ты же говоришь, что любишь считать да закорючки свои писать.

— Сдаюсь. Но ты так и не научилась к моим закорючкам относиться если не с любовью, так хоть осторожно к любви моей. Безусловно, твоя работа важней! Во всяком случае, наглядней и отдача ощутимей. Ты в своих глазах растешь. Все к тебе относятся, как к суперменше… Тебе легко, конечно. А мне каково? И вообще ученый должен делать, что хочет, а не что ему велят.

— Ты слишком много знаешь. Не дури мне голову. В любой работе можно вырасти в своих глазах!

— Конечно. Потому и не видишь, для чего и что делаешь — вниз не смотришь. Иногда даже не разглядишь, кого и для чего лечишь. Впрочем, для вас это и неважно.

— Демагог. Демагог!..

— Я сражен вашими аргументами.

— Кончаем. Ехать надо.

— И езжай. Я ж пришел. Хорошо, что напомнила: сегодня в сауну пойду.

— Перебарщиваешь. Нельзя, я думаю, столько жариться.

— Не жариться, а париться. И почему? Мыться всегда полезно.

— Вы ж не моетесь. Вы пьете да паритесь. Это финны парились, но и мылись. В русской парилке отпаривались, чтоб отмыться. А вы? Вам время надо провести.

— Ты вот проводишь здесь дни. Уж более бессмысленной траты времени и не придумаешь. Мы хоть радость получаем.

— Ну, как попугай. Одно и то же, одно и то же: радость, радость…

— Основной и двигающий закон человечества, поскольку смысл жизни пока неизвестен, — получение радости. Вот я и повторяю и в словах и в делах. Дело для радости. Это тебе не в очереди стоять. Благо бы за мясом, за едой, за одеялом, наконец, за простыней… А за машиной?! Для чего? Я в баню — за радостью…

— А я за машиной не для этого? Мне-то она в радость. Пойми ты, если сохранил еще способность не только смотреть, но и видеть.

— Я снова решительно себя осуждаю.

— Ну ладно, перестань. Мне пора.

Около машины, опершись на заднее крыло, задумчиво стояла Тамара.

— Что пригорюнилась?

— И не говори! Сейчас звонила на студию. Приехал один сценарист интересный. Привез якобы неплохой сценарий. Понимаешь, это для меня вся дальнейшая жизнь — первый фильм дают.

— Прекрасно. Чего ж ты горюешь?

— Надо увидеться с ним. Он может только завтра вечером, а как отсюда уйдешь? Я и так завтра днем должна пойти на встречу с сокурсниками. Подменят меня.

— Так ты бы сказала ему. Посочувствует. Машина же! У меня в больнице все понимают.

— В больнице! Ты начальник! Может, и он поймет, если тоже по машине страдалец. На студии сочувствуют, попробуют уговорить. Даже сказали, что командировку продлят ему до понедельника.

— Все в порядке, значит?

— Вот должна буду позвонить.

— Уверена, все образуется. Хорошая косыночка у тебя. Откуда?

— Подруга из Индии привезла. Нравится, правда? Еще некоторое время они говорили о косынках, потом о сапогах, перешли на кофточки, наметили поездку по магазинам в одну из суббот. То ли женщины столь легко утешаются и запросто переходят с, казалось бы, смертельно волнующей темы на проблемы далекие, хотя для них и достаточно важные, то ли необычная ситуация, связанная с очередью, запутала понятия желаемого, нужного, необходимого, оторвала их от будничных дел. А может, все это защитная реакция человека на невзгоды и несообразности жизни, но так или иначе Лариса и Тамара вроде бы и забыли на мгновение о крайней важности предстоящих им встреч: со сценаристом, в чем «вся дальнейшая жизнь», и с ожидавшим в гостинице оппонентом диссертации, которой было отдано не четыре дня, а многократно больше времени. Все заслонила собой возможная удача ведь они попали в третью сотню.

Такова была сила вожделения дефицита. Дефицит! Он разжигает в человеке древние языческие, охотничьи инстинкты. Объединяет людей. Делает друзьями представителей разных социальных групп, разных профессий, разного образовательного и имущественного уровня. Если бы не дефицит, могла ли возникнуть приязнь у Ларисы к Валерию?

О чем бы она говорила с Кириллом? Что обсуждала бы с Тамарой? Дефицит! Все сочувствуют искателю его, хоть и с усмешкой слушают рыбацкие рассказы охотников за дефицитом.

Лариса включила зажигание.

К машине подошли две женщины.

— Доктор, вы не в центр едете? Не могли бы нас подбросить?

— Пожалуйста, садитесь.

«Где я ее видела? „Доктор“. Но это она могла и услышать: меня здесь многие так зовут. Но где-то я ее встречала. Скорее всего, в больнице. Нет, больных я плохо узнаю. Больные очень на себя непохожи — на столе, в кровати, в коридоре отделения, на улице. Совсем по-другому все выглядят. А эту я точно видела не в больничном халате. Может, родственница больного?»

— А откуда вы знаете, что я доктор?

— Папа мой лежал у вас.

«Папа лежал. С чем же? Если она меня знает, то с чем-то серьезным. Аппендициты, грыжи обычные проскакивают так, что врача своего больные не успевают разглядеть, не то чтоб заведующего. Значит, какая-то тяжелая болезнь. Но ни фамилии, ни болезни, ни места болезни. Желудок, печень ли? Можно было сказать, например: Иванов — или язва, или желудок. А она никакой информации не дала. Значит, что-то нехорошо. Должно быть, умер папа после операции. И меня она не по имени называет, а доктором. Скорее всего я оперировала, а он умер».

Уже выезжая на дорогу, Лариса спросила:

— А как фамилия вашего папы?

— Гибакуков. Год назад.

«Гибакуков… Гибакуков… В прошлом году…» Лариса еще раз взглянула на женщину в зеркальце и вдруг вспомнила. Вспомнила ясно, ощутимо, вещественно. Он лежал слева от двери на первой кровати и плакал. Да, пожилой мужчина, за пятьдесят, и плакал. «Что вы? Что с вами? — спросила тогда Лариса. — Болит очень?» А он даже не смутился, просто уперся в потолок глазами, полными тоски и ужаса, и Лариса, привыкшая к естественной боязни предстоящей операции, поначалу решила отказаться от нее. Хирурги очень не любят, когда больные так откровенно, открыто страшатся операции, — это почти всегда плохо кончается. Операция была необходима, и Лариса Борисовна стала успокаивать его первыми попавшимися доводами. Она сказала ему, что бояться операции — нормально, что в этом нет ничего необычного, что для человека было бы странно идти под нож без боязни, но это не более опасно, чем ходить по улицам: бывают ведь катастрофы, мы же ходим и не боимся…

Вокруг стояли врачи и сестры, а он совершенно не стеснялся своего страха. Страх был сильнее престижа мужчины.

Вскоре к Ларисе в кабинет пришел муж сидящей в машине женщины. Он сначала расспрашивал о болезни, о перспективах, о степени необходимости и риска, но ничего не говорил о боязни, страхе.

Ему не было страшно: раз надо — значит, надо.

А затем он положил на стол конверт, но Лариса взяла конверт и вернула ему, и у них началась странная беседа об экономике, о прибавочной стоимости, о том, куда и на что она идет. Они говорили о детских садах, школах, общественном транспорте и общественном питании. Он утверждал, что если ее, Ларисин, труд не будет соответствующе вознагражден, то и она, Лариса, не сможет по достоинству оценивать всю важность своего дела. Она же ему ответила, что работа врача не обесценится никогда. А он ей сказал, что пока деньги не превратились в фикцию и пока от них зависит уверенность человека в себе, оценивать труд людей нужно этим общим эквивалентом.

Это была дурацкая, долгая и неприятная дискуссия, но деньги ему она отдала и сказала, что пусть больной сначала поправится — плохая примета говорить о благодарности прежде дела.

Она все-таки оперировала, а потом начались осложнения. Ни одну процедуру он не переносил спокойно: плакал, кричал, когда было больно, когда делали укол, не давал промывать желудок… И умер. Он умер, сколько они ни бегали вокруг него, ни старались, ни страдали, ни уговаривали. Он как бы сам предопределил свою судьбу.

Конечно, она прекрасно помнит… Конечно, эта женщина и не вздумает напоминать ей обо всем, что было тогда. И Лариса — тоже.

Машину остановил милиционер, попросил права, прочел и, ничего не сказав, подошел к машине, открыл дверь и спросил:

— Товарищи, вы знаете, как зовут водителя?

— Лариса Борисовна, — ответила Гибакукова.

— Благодарю вас — Милиционер повернулся к Ларисе, отдал права, козырнул и сказал: — Извините. Можете следовать. Желаю удачи.

— А в чем дело? — спросила Лариса.

— Проверка. Кого везете. Знаете ли вы их.

— То есть? Не понимаю.

— Ну, если за деньги, незаконный промысел.

— А если б и не знала, просто решила подвезти — бесплатно?

— Вот тогда бы и узнали, тогда бы и разобрались. Лариса села в машину. Женщины спросили, не взяли ли штраф, не ввели ли они Ларису в неожиданный расход. Лариса успокоила, и они поехали дальше. Полуобернувшись к женщинам, Лариса сказала:

— Вам где удобно сойти?

— У метро, Лариса Борисовна, пожалуйста.

— Хорошо. А вы тоже стоите в очереди?

— Муж. Я его подменяла.

— Я помню вашего мужа, но не встречала его здесь.

— Это ж вавилонское столпотворение. Разве увидишь?

— А как его зовут? Столкнемся, а имя-то я и забыла. Неловко.

— Дмитрий Матвеевич.

Около метро Лариса высадила своих спутниц и поехала к гостинице. Большой, роскошный подъезд, резные двери, толстое стекло — здание было старой постройки.

При входе маячили солидные, импозантные, как униформисты в цирке, швейцары. У двух стоявших в дверях были идеально ровные прически с проборами. Один из них обратился к Ларисе:

— Вас ждут?

— Конечно.

— Будьте любезны, пройдите в бюро пропусков, предъявите документы, вам выпишут пропуск, тогда пройдете.

— А где бюро пропусков?

— Обойдите дом, оно с другой стороны.

— Это ж полкилометра!

— Что поделаешь…

— Разрешите, я позвоню и он вам все скажет.

— Гражданочка, не теряйте времени. Каждый занимается своим делом.

В бюро пропусков была очередь из четырех человек, а девочка, выписывающая их, одна. Нет худа без добра: благодаря неожиданному препятствию Лариса обнаружила, что оставила паспорт дома. Пройти-то можно и по водительским правам. Но за паспортом все равно надо ехать: на машину без него уж точно не запишут.

Уполномоченная разрешать проход в гости и впрямь не стала создавать лишних проблем, она удовлетворилась водительскими правами.

Лариса прошла во входные врата. У следующей же двери она торжественно вручила пропуск такому же, как и первые два, импозантному, украшенному галунами, позументами и сединой стражу.

Наконец, лифт, холл, коридор, номер.

Она извинилась перед профессором за опоздание. Они вначале посетовали по поводу сложности системы пропусков и затем перешли к диссертации. Замечания были незначительными, переделывать ничего не надо было, работа понравилась. Оппонент сказал, какие вопросы он задаст при защите, попросил Ларису записать их и подготовиться. Потом они заговорили о своей работе, об отделениях, больных, операциях. Беседовали уже не оппонент и соискатель, не профессор и рядовой врач, даже не мужчина с женщиной, а хирург с хирургом. Они говорили о недостатках, вспоминали, где лучше, чем у них, организовано их общее дело. Они жаждали порядка и боялись порядка. Старый мудрый врач размышлял не как профессор, не как руководитель большой клиники, а как хирург, подводящий итоги, перепробовавший разные приемы и методы руководства, разные методы и способы лечения, разные способы и подходы в разговорах с больными, разные подходы и манеры в обращении с коллегами.

Он говорил о том, как понимает жизнь и работу к концу своего пути:

— Различные запреты в работе наших хирургических отделений должны быть очень относительными, скорее рекомендациями, чем строгими установками. Требование неуклонного выполнения инструкций создает в отделении лишь видимость порядка. А ведь в нашем-то деле особенно нужна личная инициатива. Ведь не может быть у нас заведомых решений на все варианты жизни и смерти. Вот и увеличивается число тайных, порой пустяковых, но необходимых нарушений, растет число нарушителей, появляется психология нарушителя. Чуть возникает возможность, складывается удобная ситуация, которая в этих уже подпорченных тайным нарушением мозгах тотчас расценивается как необходимость для пользы дела (а дело наше, известно, благое — здоровье), и либо тебя обманут, либо, еще хуже, проявят злобность, с такой уже устойчивой психологией проявят — и к больному, и к руководству, в общем, к людям. И все разъедается постепенно, становится аморальным, коллектив перестает соответствовать собственным, ранее принятым моральным установкам. Появляется душок обмана. Работники не верят себе, никому, безответственны и опасно безмятежны, равнодушны к судьбе больного, к делу, и вся их ответственность и маета сосредоточены лишь на том, чтобы оберечь себя от возможных неприятностей.

Старый профессор говорил медленно, мысль как бы рождалась сейчас, в процессе разговора, хотя было совершенно ясно, что все это тысячекратно обдумано и внутренне утверждено.

— И, кроме того, я заметил, что люди чаще всего, больше всего ругают и находят в других как раз собственные недостатки. Жадные ругают скупость, фальшивые — лживость… Человек обрушивается на то, что считает возможным в себе. Когда не доверяют, запрещают, ограничивают, — точка отсчета всегда «я сам». Поэтому нарушающие всегда подозревают всех. К сожалению, я это поздно понял и вырастил уже целый сонм нарушителей. Говорю вам это как молодому руководителю отделения.

— Не так уж я и молода.

— А с моей колокольни вы девчонка, простите. И уж, конечно, простите за этот разговор — нудный и в молодости непонятный. Возможно, меня вдохновила на это красота юной собеседницы. — И он галантно склонил голову в ее сторону, а она принужденно улыбнулась в ответ. — И еще я вам скажу напоследок, коль скоро у нас пошел такой разговор…

Лариса подумала, что разговора, пожалуй, нет, что это сплошной монолог.

— Не правда ли, — продолжал профессор, — странная вещь: вроде бы честность, правдивость — это норма, обыденность, и, встретив ее, ты не должен, казалось бы, радоваться, а тем не менее радуешься, удивляешься, прощаешь сразу многое, закрываешь глаза на многое. Почему? Отвыкли? Да, вот так, к чему это я? Может, ваш вид, а может, диссертация ваша так… А собственно, диссертация как диссертация.

Лариса снова ехала, снова думала и хотела думать об очередных заботах, то есть о заботах, связанных с очередью, которые стали очередными во всех смыслах языка и бытия, но не получались эти думы. Лариса возвратилась к только что услышанной проповеди, решила, что порядок, какой-никакой, а порядок в ее отделении есть, и постепенно мысли ее перекинулись на порядок в очереди.

Лариса ехала, особенно не задумываясь над маршрутом, пока машина не остановилась перед ее хирургическим корпусом.

В отделении все в порядке, все спокойно. Она посмотрела оперированную больную, спросила, что с «мышиной проблемой», прошлась по коридору, посидела в ординаторской, посмотрела больного, возвращенного из психиатрии.

Отдохнула у себя в кабинете в кресле молча, тихо, видно, даже подремала, что неудивительно: последние дни были хоть и веселые, но утомительные. И, никому ничего не сказав, ни с кем не попрощавшись, ушла из отделения и поехала домой.

— Мамочка, здравствуй! Колька пришел?

— Сидит уроки делает.

— Я поем чего-нибудь, возьму с собой и поеду. А Коля пусть занимается.

Лариса устроилась на кухне, и мать поставила ей на стол какую-то еду. Сначала молчали. Может, не хотели, чтоб Коля услышал, а может, просто от усталости или, наоборот, подбирали спокойную тему. Наконец мама начала:

— Вот в магазине полочек нет.

— Каких полочек?

— Я ж тебе говорила, металлических, для кастрюль.

— Да куда ж ты ее приделаешь?

— А вот сюда.

— Нельзя, некрасиво. И мешать будет.

— Ничего. Не будет.

— Нельзя сюда. Стена загроможденная получится.

— Ну и что? Кастрюли туда все уйдут. На кухне необязательна красота.

— Как это необязательна?! У нас ребенок растет, а он должен привыкать, приучаться к красоте, и не просто к красоте, а к красоте функциональной.

— При чем тут ребенок, Ларисонька? Мальчику вообще нечего на кухне делать.

— Вот и растет он у тебя тунеядцем. Он должен и на кухне тебе помогать.

— Почему «у меня»? Ты мать…

«И действительно, что же это я? Я мать. И что я спорю все время? Да черт с ней, с этой полочкой. Старик говорил мне о клинике, ну а дом?! Все начинается с дома. Что я все время восстаю против матери? Не доверяю я ей. А она мне. И сын растет в атмосфере недоверия. Все думаем о нем, о его спокойствии, о том, чтобы он не услышал ругани, — фальшь, ложь, обман только. Жил бы он в семье, где душевный покой, и пусть бы тогда слышал все. И, правда, с одной стороны, ему нечего делать на кухне, с другой — помогать надо. Не знаю, что и как. Где, что его подстерегает? И машина, и очередь, и споры о вине, и диссертация… Как выпутаться из этого дикого лабиринта проходных проблем?»

— А-а! Мама! Ты все живешь в погоне за движимостью?

— Привет, Коленька. Не повторяй бессмысленно за папой. Вернее, не бессмысленно, а без осмысления. — Лариса хотела поцеловать сына, но увидела, как он весь напрягся: в этом возрасте мальчики не любят, стесняются родительской ласки. Лариса оставила попытку. — Как дела, малыш? — Пожалуй, такое обращение тоже было напрасным.

— Все нормально.

— И в школе?

— И в школе нормально.

— А отметки?

— Нормальные.

— Что читаешь?

— Что проходим.

— А что проходите?

— Пардон за извинение, «Анну Каренину».

— И как?

— Можно, но много.

— А я из всего Толстого больше всего люблю этот роман.

— Может быть, но я не понимаю.

— Что не понимаешь?

— Анну не понимаю. Ничего не понимаю. И нравятся мне все те, кого ругают и кого осуждают. Мы в классе всех скопом ругаем, но я никак не усеку, кого надо и за что.

— А ты не суди их, читай и наслаждайся. Потом само все сложится.

— Ну, мать, наш тичер в отпаде будет от такого подхода. Представляешь: «Николай, обрисуй мне светское общество, окружавшее Анну». А я: «Не смею судить, поскольку читал и наслаждался». Осудить я должен, потому как точно известно, что они все скопом ее убили.

— Древний спор. Не будем затевать. Анна — гений, она, с моей точки зрения, одна из самых значительных, идеальных женщин в русской литературе.

— Идеальные женщины — жены декабристов. А вот почему Анна — гений, прости, в толк не возьму.

— Любит гениально. Безотчетно, бездумно, безумно, страшно. До смерти. Так могут любить только гении или ирреальные женщины, как булгаковская Маргарита. Любить, малыш, — это очень трудно. Большинство вообще, прожив всю жизнь, так и не познают, что такое любовь…

— Ясно! Стало быть, горе от гениальности?

— Не знаю. Думаю, Толстой с себя писал Анну.

— Оверкиль. Поясни.

— Нет. Это ты поясни.

— Оверкиль — перевернулись, значит. Перевертыш у тебя. Как это с себя Анну писал? Мысль ушла за мою мозгу.

— Толстой понимал без ложной скромности, что он гений. Софья Андреевна — очень хороший человек, но обыватель. В хорошем смысле этого слова: то есть не гений, только и всего. А гению с просто хорошим человеком так же трудно, как и с плохим, и хорошему человеку с гением трудно.

— Значит, несовместно с гением не только злодейство, но и все просто человеческое тоже?

— Ну вот уже мыслишь, уже появились литературные аналогии, ассоциации.

— Ну и дальше?

— Оба Алексея — Софья Андреевна. Оба хорошие, честные обыватели. Алексей Каренин шел на любые компромиссы, в пределах принятой морали, лишь бы сохранить сыну мать; Алексей Вронский пожертвовал даже карьерой, ушел из армии. Они для нее все делали. Но любить на уровне гения не могли. Как и не могли понять высокую нравственность Анны — при всем ее несоответствии существующей морали. Она честна сама с собой, с окружающими, но нарушила каноны среды.

— Мысль понял — с гением жить невозможно, но это малодоказательно.

— А я и не доказываю, а лишь высказываю собственное отношение. Я думаю, что, когда Толстой писал роман, он уже тогда обдумывал свой уход. Анна ушла на железную дорогу и убилась. Но, по его принципам, самоубийство неприемлемо, и он, как и Анна, тоже пошел на железную дорогу и умер. Но не убился сам.

— Мать, полный шок завтра будет, когда выдам.

— И напрасно. Дочитай, подумай, почувствуй и, если проникнешь в эту мысль душой, тогда валяй.

— Ты, Коленька, все же учебник почитай.

Но Коля не обратил внимания на бабушкин испуг:

— Ладно, мам, свернем полемику до окончания твоего обывательского стояния.

— Тоже ерничаешь. Это легко. Нет чтоб предложить мне отдохнуть, постоять за меня.

— Пожалуйста. Когда скажешь.

— Не надо. Я и сама справлюсь. Речь идет о том, чтоб подумать самому и предложить самому. Отец вот был против, а предложил сам и стоит сейчас. Он обо мне подумал.

Николай был явно смущен, но бабушка давно, словно конь в узде, ждала лишь удобного мгновения прийти на помощь внуку и тут же включилась:

— Коленька, пойди сходи за хлебом, пожалуйста.

Лариса махнула рукой, пошла к себе в комнату и решила хоть немного полежать. На всякий случай она поставила будильник, чтоб загудел через полчаса — вдруг заснет. И, конечно, уснула.

А через полчаса она ехала в свой новый коллектив.

Станислав сидел в чьей-то машине, в компании еще четырех жаждущих получить желанный приз, и вел беседу о том о сем — ни о чем.

Уже издали Лариса увидела, что он говорил ни о чем: она поняла это по отстраненному выражению его лица. Анемичное, расслабленное лицо, чуть округлившийся рот и бессмысленно опущенные складки вокруг него, немного выпрямленная, вытянутая верхняя губа и опущенная, отвисшая, сникшая нижняя. Рука чуть приподнята, согнута в кисти в виде дуги на уровне подбородка и мерно покачивается совсем не в такт слогам и словам — не плавно и не ритмично.

Лариса увидела, поняла, что идет пустой разговор. Конечно, Стае уже выпил. Лучше бы он дома сидел, по крайней мере напился бы позже. Ясно было, что пока еще его можно собрать — надо увозить домой. Не подойдя к своему феодалу, она направилась к Валерию Семеновичу уточнить ситуацию и возможности. Перекличка, оказалось, только что прошла, и у Ларисы был часок для разрешения сегодняшних личных дел и забот.