— Куда же резать его еще! Ведь ничего не осталось в нем! Пришел к вам в больницу, как граф. На ногах! А теперь?! Говорила ему — не надо давать им резать. Нет, захотелось язву вырезать! Чего же вы еще будете ему резать? Надо было сразу хорошо сделать. Один раз делали. Второй раз делали. Сейчас опять. Сразу надо хорошо делать!
Волосы торчат из прически. Глаза горят. Не горестно — недобро горят. А собственно, чего им добро-то гореть? Доброе осталось лишь в желаниях наших. А ей-то сейчас достается одно горькое. Не имел я права даже в мыслях обижаться. Но все же отметил — больше в ней злобности какой-то, чем горести. Порой горе у людей выливается в злобу. Особенно у слабых людей. Чистое горе — удел сильных.
(Впрочем... да ведь и я хорош. Обижаюсь. А что ж я? Сильный, что ли?)
Гусев действительно пришел в больницу на своих ногах. Двадцать лет язвы. Двадцать лет терпел временами сильные боли. Как выпьет — так болит. Двадцать лет терпел. Молодой еще. Ему пятьдесят три года. Жить бы ему и жить. Может, и правда, я зря уговорил его на операцию?
В операционной все привычно, спокойно. Все на местах. Игорь, Таня начинают наркоз.
Вскрыли живот. Какое количество спаек! Двадцать лет болей! Каждое воспаление — новая спайка.
Два с половиной часа я делал эту операцию. Тяжело она досталась нам с Гусевым. (Впрочем, он был под наркозом.)
Но все пока хорошо.
Гусев хорошо поправлялся. Стал ходить. Он легко перенес эту операцию.
На девятый день после операции меня не было в больнице. Пошел со студентами на строительство общежития. Звоню в отделение.
У Гусева непроходимость!
Далась мне эта стройка. От лопаты руки гудят. Где же тут такси? Черт с ним — поеду так. Непроходимость — не внематочная, успею. Где же такси? Пропади оно пропадом!
Гусев лежит уже похудевший. Сразу как осунулся. Четыре раза была рвота. Неужели я напортачил? Что там может быть? Соскользнула брыжейка с желудка — ущемила кишку? Нет. Тогда бы на рентгене барий не прошел так далеко. Что же там может быть?
— Иван Михайлович! Как чувствуешь себя? Больно?
— Болит. Да как-то не все время. Приступами. То ничего, ничего. То как — раз, раз. Забурлит — и больно. Хоть криком кричи.
Он и кричал криком. Непроходимость! Боль адова.
— Когда началось-то?
— Вчера часов в десять вечера. Жив-то я буду?
— Конечно! Иначе зачем операцию делать? Не волнуйся, Иван Михайлович. Все будет в лучшем виде.
Помню его тревогу. Выражение глаз помню. А сами глаза, лицо вспомнить не могу.
Что же делать? Второй раз операция? Это тяжело. Да и что там такое? Не повезло как... Может, еще раз промыть желудок?
— Анна Ивановна! Давайте зонд — желудок промывать будем. Потом возьмите лейкоцитоз. Бежать-то не надо. Мы еще сегодня набегаемся.
Бедная Анна Ивановна! Сколько она тратит сил на каждого! Сегодня с утра она почти все время с Гусевым. Не удивительно, что ее не любят больные: «Ее не дозовешься. Ее никогда нет на месте, на посту. Я целый день прошу таблетку от головной боли». И так далее... Это все справедливо. Но разве объяснишь больному человеку, что есть кто-то еще больней? Что Анна Ивановна каждый раз вся целиком уходит в этого одного, самого тяжелого! Нет ее на посту! Да она все время делает что-то для самого тяжелого. Конечно, она плохая сестра. Хорошая сестра должна успеть всем помочь. Или как любят говорить — обслужить.
Ненавижу это понятие! Врач, сестра — обслуживают. Осмотреть, поставить диагноз, сделать операцию, сидеть около больного, поставить клизму, просто погладить по голове — все обслуживание. Если можно обслужить — можно и заказать. Как в ресторане или в парикмахерской.
Гусев для меня кто? Потребитель или клиент? Я его обслуживаю? Анна Ивановна не успевает всех обслужить. Одного Гусева. Хорошая сестра всех обслужит...
Вены у него совсем спались. Никак не удается попасть иглой в них. Уже мы все пробовали. Анна Ивановна еще раз. Попала! И вовсе она не лучше всех попадает в вену. А вот тяжелому больному почти всегда попадает.
Все вздохнули с облегчением. Как будто все уже пошло на лад.
Но Гусеву не лучше! Мы ведь себя обманываем. Мы просто не можем решиться на повторную операцию. Смелости не хватает. Боимся. Надо оперировать, а мы вокруг ходим.
Трудно решиться!
— Иван Михайлович, больно? Может, легче? Все еще тошнит? Иван Михайлович, надо операцию делать. Все будет хорошо. Клянусь. Ты мне веришь, Иван Михайлович? Ну так я ручаюсь!
«Все будет хорошо». Если бы я был так уверен! («Ведь ничего не осталось в нем! Пришел к вам, как граф!»)
Опять операционная. Все привычно, спокойно. Игорь, Таня на месте. Дают наркоз. Сейчас разрез, и... что там окажется?
Нож. Кровотечение останавливаю.
— Давай зажим.
Ладно! Остальное потом. Посмотрим, что там. Кишки раздуты. Выпота нет. Гноя нет. Значит, анастомоз цел — сшито хорошо. Уже легче дышится.
— Смотри! А здесь кишки спавшиеся. Где-то препятствие. Вот! Видал! Спайка! Перетягивает кишку...
Спайка пересечена, и... все стало на свои места.
Хорошо-то как!
— Давай зашивать быстрей. С первой операцией все в порядке! Все было правильно сделано! Не напортачил!
И в первый раз хорошо, и сейчас. Не так страшен спрут, как о нем говорят. А хороша книга «Приматы моря»!
— Как он там у вас? Как давление, пульс? Порядочек!
Есть что-то в хирургии от благородного детектива и благородного спорта. Ты себя чувствуешь героем. Выясняешь, на тебя все смотрят, ждут. Аплодисменты внутри. Операция тебя подстегивает. Вырастаешь в собственных глазах. Ходишь этаким демиургом. Все хорошо. Что, разве, не правду я говорю? Со смертью-то побороться приятно. Ну и что ж, что в больницах часто забывают про хорошее и помнят про плохое? Естественно, в больницу и не должны стремиться. Во-первых, плохое больше запоминается. А во-вторых, самое хорошее в больнице все равно плохое. Почему больному должно быть дело до творчества врача? А вот если ему было больно — это ему важно, и этим он, конечно, недоволен. Если у него плохо заживает да еще не дай бог нагноение — тем более: у него уже появилось моральное право писать жалобу.
Ужасны эти жалобы на врачей и сестер! Помню жалобу в роддоме на врача, которая не помогала роженице, а платочки в тазу стирала. А врач просто руки мыла в тазиках перед родами. Руки-то хирурги моют в тазиках салфетками. Но откуда всем знать это? Жалобщице было больно и обидно, что врач не помогает ей. Врач-то ей помогла, но на жалобу пришлось отвечать.
Ерунда. Пускай ругают. Впрочем, не всегда. Гусев будет жить!
— Нет, меня не ждите, ребята. Сегодня я уйду не скоро. Я еще посижу. Послежу.
Как-то он будет после операции? Впрочем, почти наверняка уже все в порядке.
— Анна Ивановна, можете брать его в палату!
Второй раз его повезли по этому пути.
Сигареты еще есть. Бензин кончается. Ничего, в пальто есть спички.
— Слушай, а кого на завтра на операцию назначим? Давай Ваймана. Он ведь полностью обследован. Просит быстрей его оперировать. А Алданов остается тяжелым. Ему желудок промыли? И пусть зонд не удаляют. Ну, я пошел в ординаторскую.
Анны Ивановны опять нет на месте. Она наверняка не отходит от Гусева. Ничего, на нее опять жалобу напишут. Будут обсуждать. Зачитывать решение на утренней пятиминутке. Зато за Гусева я спокоен, если она в отделении.
Собственно, сейчас-то на нее не пожалуются. Ее рабочее время кончилось. Она у Гусева «за счет своего времени». Другая сестра пришла на ее пост. Все в порядке.
— Идите, идите домой, Анна Ивановна!
— А кто же с ним-то останется?
— Я здесь еще буду...
— А долго будете?
— Не знаю, но еще посижу.
— Может, принести поесть?
— Я с дежурными поел.
— Иван Михайлович! Иван Михайлович! Откройте глаза. Ну как дела? Не больно? Немного? Это ничего. Скоро совсем хорошо будет.
Все-таки глупо это — теребить больного после операции. Ведь операция была, наркоз. А мы обязательно требуем какое-то слово в ответ. Очень важно для нас голос его услышать, слово живое. Сразу все легче и светлее. Пойду описывать операцию.
— Давай сразу и в историю болезни, и в журнал. В четыре руки. А то долго будет.
Сейчас бы на улицу. Погода хорошая. Теплая. Снежок прошел. Погулять бы. Интересно, ребята не разбежались со стройки раньше времени? Подведут еще, черти. Иди тогда объясняйся в дирекцию. Или, как теперь говорят, в ректорат.
— Вот! Легки на помине. Там все в порядке? Ушли вовремя? Лопаты сдали? Не подвели, в общем? Ну, лады. Спасибо, ребята. Больной ничего, спасибо. Да вы пойдите к нему... Подежурить? Конечно, можно. Идите в приемный покой — там всегда есть работа. Полон приемный — травмы сейчас. Пойдите — повоюйте там. Большая помощь дежурным будет... У Гусева? Конечно, тоже можно подежурить. Даже хорошо будет. По одному посидите около него. За это вам большое спасибо... Нет, я не дежурю. Это я из-за Гусева задержался. Наверно, скоро смогу уйти. Ну, давай писать.
Давно пора магнитофоны завести. Продиктовал, и все. А то пиши в историю болезни, потом в журнал. Хорошо еще, сегодня мы вдвоем пишем.
— Иван Михайлович! Как дела?
Пульс хороший. Давление — манжетка на руке крутится, похудел — 100, 120, 130, 140. Хватит. Отпускаю. 110. Тук-тук-тук, 70. 110/70. Хорошее давление. Все в порядке.
— Анна Ивановна ушла? Ну, как дежурится? Пока ничего? Последите за Гусевым. Я попозже позвоню вам. Ну, будьте здоровы.
На улице-то как темно. Трамвай! Догоню. Ноги, как ватные. И снег, как вата. Стоит ли бежать? Неохота. Да и сил нет. Поплетусь так. Что-то размяк совсем. Быстрей бы до дому добраться. Вон еще трамвай. Все ж побегу. Потом жди его. Оп! Успел!
— Анна Ивановна, вы только сейчас едете? Зачем вы столько газет накупили?
Ах да, я и забыл! На днях Анна Ивановна с каким-то непонятным торжеством сказала мне:
Уже второй за этот год с объявлением в газетах.
— Что с объявлением?
— Садиков, помните? Рак желудка. Умер.
— Ну?
— В газетах есть. В «Московской правде», ,0н, оказывается, персональный пенсионер. Член партии с 1915 года. В этом году только двое были с объявлением.
— ?!
— А я их собираю. Все объявления и некрологи о наших больных. В этом году только два. Но зато когда умер Солдатский, художник, много было объявлений. И некрологов, и воспоминаний — во всех газетах. Целую тетрадь набрала.
У нее полно газетных вырезок. Умершие после тяжелой и продолжительной болезни. После тяжелой и непродолжительной болезни. Безвременно скончавшиеся. Вот скоропостижно скончавшихся у нас в хирургии не бывает. Зато попадаются погибшие при исполнении служебных обязанностей. Это травма.
— В этом году их, слава богу, мало. Но вот про Солдатского очень много вырезок набрала.
Я тогда обалдел даже. Анна Ивановна столько сил отдала Солдатскому. Две недели она не отходила от него. Похудела за это время. Высохла. Буквально уползала домой — так уставала. Один раз ей даже плохо стало. Побледнела. Покрылась холодным потом. Мы ее еле домой прогнали.
Неужели она с таким же упорством искала потом все газеты, с каким выхаживала его, абсолютно безнадежного больного? Там был запущенный рак.
Анна Ивановна живет одна. У нее нет семьи. Бог знает как случилось, что она осталась одна. Она еще молодая — около тридцати пяти. У нее приятная внешность. Может, война? Может, объявление в газете? Безвременно скончался... Или даже то, чего не бывает в хирургическом отделении: скоропостижно скончался?
Завтра она опять будет весь день у Гусева. А других больных будут обслуживать девочки с соседних постов. Ну и пусть. За Гусева я буду спокоен.
Все это было давно.
А сегодня:
— Чего же в третий раз резать? Сразу надо было хорошо делать.
Прошло полтора месяца. Гусев был бы уже дома.
Так нет — началось воспаление легких.
И вдруг ночью с 31 декабря на 1 января открылось кровотечение. Желудочное кровотечение. Откуда оно? Через полтора месяца. Результат операции? Не может быть. Поздно. Полтора месяца! Ничего не понимаю.
Иван, Михайлович, Иван Михайлович, тяжко ты мне достаешься!
Резекция технически тяжелая.
Непроходимость кишечника — опять операция.
Тромбофлебит.
Воспаление легких.
А теперь еще желудочное кровотечение! А теперь еще жена на меня все это выливает. Ну что я ей могу сказать? Что ответить?
Больные говорят: «Доктор, тридцать первого она ему принесла четвертинку водки. Они смешали с красным вином и вдвоем выпили. Он потом закусил кислой капустой и еще чем-то». Не буду же я ей теперь говорить об этом! Для него ведь это было ужасно. Ладно водка... Но закуска — капуста кислая и еще что-то... После двух операций! Внутри, в желудке, еще нет полного заживления. Да еще воспаление легких, тромбофлебит! Ей и невдомек, что это для него! А сейчас она и вовсе про это забыла. Она твердо уверена—операция была сделана плохо. Скажи ей — не поймет.
Да и я не уверен, что кровотечение—результат выпивки.
А Гусев? Может умереть. Кровотечение ужасное. Откуда столько крови берется?
Скажи ей—этим не поможешь. Он умрет, а она останется жить с сознанием — убила мужа! Легче ей жить будет с сознанием — врачи виноваты. Неправильно операцию сделали. Врачи виноваты — так легче. Ей легче. Чего уж сейчас считаться. Так легче и привычней.
Что я ей скажу и зачем? Пусть кричит.
— Ничего в нем не осталось! Куда же ему третью операцию! Не даю я своего согласия! Идите и уговаривайте, если хотите!
Он может умереть! Как можно позволить себе уговаривать его без согласия близких?!
— Поймите же! Он ведь умирает. Наверняка умрет без операции. Он и с операцией может умереть. Но это дает хоть какой-то шанс. А так? Сто процентов! Нельзя же не попытаться даже!
— Доктор! У Гусева опять кровотечение — рвота с кровью!
— Зарезали!.. Не надо было делать операцию! Говорила я ему. Говорила. А теперь... Опять рвота. С кровью... Делайте вашу проклятую операцию! Дорезайте мужика!.. Какой пришел сюда! На ногах. Сам. Проклятая больница! Дорезайте! Дорезайте!
— Отведите ее в ординаторскую. Он же услышит!..
Да-а, намучился Гусев тогда. Но ничего, пришел как-то года через три — сына привел с аппендицитом.
1962 г.