На часах без четверти восемь.
Это уже граничит с опозданием. Тем не менее вставал я медленно и нехотя. Хотелось спать. К тому же ломило левое плечо, и это меня озадачивало и уж никак не стимулировало ускорения темпа. Посетовав на эту боль и позавидовав все еще спавшей дочери, я стал набирать скорость. Движения убыстрялись в геометрической прогрессии.
Почистить зубы, помыться, побриться — это все недолго. Однако брился я уже со страшной скоростью.
Почему ж так нудно болит плечо? Можно подумать, что у меня стенокардия. И до чего же неохота сегодня дежурить. Опять аппендициты сквозь ночь сплошняком.
До чего же неприятно в плече! Нет, поесть все же надо.
— Ты со мной выезжаешь или еще остаешься? Ну так едем быстрей.
До чего же плечо болит!
Бег на работу в том темпе, который только еще не бег. Вся неприятность в том, что спешка-то аритмичная. Набрать бы ходу с утра, и так бы целый день, но в одном темпе.
— Я, пожалуй, сейчас закурю. Если боль усилится, значит, стенокардия.
Первая сигарета за день. Да еще после еды. Да на улице к тому же тепло. Это ли не блаженство! Но... надо спешить.
Боль в плече не усилилась, но появились какие-то неприятные ощущения в середине грудной клетки. Не больно... но и гимнов радости петь неохота.
А может, все-таки стенокардия? К черту. Лучше я выплюну сигарету. Но вообще этого не может быть. Если в тридцать лет грудная жаба, то что же будет в сорок и будет ли пятьдесят?
Кажется, я даже доволен, что у меня болит. Расту в собственных глазах.
Сначала у меня прием в поликлинике. Она хоть и детская, все же относительно спокойно. Но вот потом больница. Впрочем, к тому времени все пройдет, наверное.
— Все ж плечо-то болит. Может, забежать в приемный покой больницы и пососать валидол?
— Конечно. Давай забежим по дороге.
— А ну их к черту. Обойдется. Не тресну. К тому же это все равно не стенокардия.
— Вечно ты юродствуешь. Ну что за дурацкие рассуждения? Раз болит — пойди и возьми что-нибудь. Если бы это было у меня, ты бы целый митинг устроил. Рассказал бы о невежестве и о чем хочешь. Пойдем возьмем валидол.
Действительно, юродствую и вообще, кажется, в полном восторге от возможности поговорить о валидоле для себя.
— Ну, ладно. Что ты развоевалась? Никуда я не пойду. Во-первых, это не стенокардия, а во-вторых, вон автобус, и если мы не ускорим наш повествовательный ход — опоздаем.
Почему-то на бегу всегда хуже думается. Это при таком опять же аритмичном беге. А бежать в одном ритме, раздумчиво, очень даже приятно.
Если сейчас от бега станет хуже — стенокардия. Тоже ведь метод диагностики. Вроде сигареты.
Как автобус идет? То еле двигается, то несется. Здесь быстрее дорогу надо приводить в порядок. От такой езды все автобусы разваливаются. Совсем недавно вышли на линию, а теперь уже скрипучая развалюха. Сначала дома настроили, теперь дороги прокладывают. Целый город вырос, а магазинов нет. Тоже ведь аритмия.
— Раз ты сидишь и молчишь, я буду читать. Удивительная эта книга — «Тигр снегов». Как плечо, болит?
— Плечо болит, зараза. А «Тигр» действительно хорош. Помнишь эту главу о религии: «Ом мани падме хум, ом мани падме хум». Вот уж действительно надо уметь видеть, а не писать. Писать легче. Но увидеть! Ну, читай... Черт с тобой. Я тоже буду читать. У меня «Дом без хозяина». Впрочем, чего читать, когда уже сходить мне. Я пошел. С дежурства позвоню.
А плечо продолжает болеть. До чего отвратная боль! Наверно, принимать начну — все пройдет. Хорошо, пока около кабинета никого нет.
— Здравствуй, Марта. Никого еще нет?
— Кузнецова с дочкой уже здесь.
— Ну вот с нее и начнем.
Как же мне объяснить ей, что перелом произошел повторно? Почему-то все считают, что снимок сделал — сделал все. А без снимка — недоработка. По тому же принципу: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек». По-моему, я сделал значительно больше, чем просто снимок. Сделал бы я снимок или не сделал — гипс бы я все равно снял. Мозоль костную мы уже раньше видели, и смещения кости не было. Сделал бы я снимок или не сделал, она все равно пошла б гулять. Сделал бы я снимок или не сделал, она все равно б упала. И конечно, получила бы или не получила новый перелом вне зависимости от снимка. И вообще, что за нелепость — объяснять больным все тонкости и детали лечения и диагностики? Это, как говорится, наши подробности. Ни часовщик, ни водопроводчик ничего не объясняют. И все прекрасно понимают, что ничего не понимают в этом. А в медицине все понимают. Человек, конечно, устроен много проще часов.
Чего-то я больно распалился. Самовзвод. Надо ведь когда-нибудь разрядиться. Хоть внутри. А так, если эмоции копить без реакции, все там остается и в виде осадка на сосуды-то и садится. (Хм.) А плечо болит и болит. Даже сильнее болит. Да еще Кузнецова эта.
— Входите, пожалуйста. Ну, как твои дела, Леночка? Гипс лежит хорошо. Болит? Нет. Осталось тебе еще семь дней ходить с гипсом.
— Доктор, а когда можно будет снимок ей сделать? — это вступила мама.
— Ну, пока гипс лежит, снимок не нужен.
— Но ведь надо же знать, как идет срастание.
— Костная мозоль за гипсом не видна на снимке.
— Но ведь мы ничего не делаем.
— Мы делаем для вашей дочки все, что полагается в подобных случаях.
— Может быть, ей надо принимать что-нибудь?
— Я же вам уже говорил, что если понадобится, то мы ей назначим.
— Я не понимаю, почему не назначить какие-нибудь лекарства, которые ускоряют заживление.
— Ей это не нужно.
— Ну, хорошо. До свидания, доктор.
— До свидания. Позовите, пожалуйста, следующего.
А ведь самый раз выругаться. Так нервирует эта боль, а тут еще сдерживайся. А может, и стенокардия. Может, выпить немножко спирта? Он ведь снимает спазмы. Пожалуй, сейчас уже спирт не поможет. Нужен валидол.
— Марта, будь добра, поищи где-нибудь валидол, а я пока буду принимать.
Пока Марта раздобывала валидол, я принял еще пять человек. Но разве это был прием? Рука уже болела зверски. Я принимал и ходил. И гладил руку. Боли от этого не уменьшались. Больнее, больнее становилось. В карточки я ничего не писал.
Болит. Болит. Сейчас уже очень, слишком болит. Это, конечно, стенокардия. Надо лечь. Ходить нельзя. Больно очень — не могу лечь.
— Принесла валидол? Спасибо большое, Марточка. Ну-ка попробую. Когда-нибудь надо же начинать. До чего же противен! Жжет. Мята.
Боль не проходит. Надо подождать несколько минут. Не может же он сразу действовать. Не надо было принимать сегодня Кузнецову. Но я и не мог сказать: у меня болит сердце, поэтому таких больных я стараюсь не принимать. Вообще-то она волнуется, и это естественно. У дочки второй раз перелом на том же месте. Она и не может понимать «наших подробностей». Договориться со всеми можно. В конечном итоге все дело во внутренней культуре, в душевной тонкости.
— Марточка. Боль становится весьма неприятной. Валидол ни хрена не помог. Если тебе не трудно, поищи где-нибудь нитроглицерин. Я тебя сегодня загонял, а?
Если это стенокардия — где же знаменитая тоска? Ведь во всех учебниках пишут, что при стенокардии бывает симптом «предсмертной тоски». Приятное ощущение! Но у меня этого нет. Но, кажется, если нет «страха смерти», то уже есть маразм. Надо лечь.
Нелепый это вид: ходит здоровый байбак по кабинету и манерно плечо трет.
Хоть присяду на кушетку. И сидеть не могу. А по учебнику такое метание характерно для инфаркта. Если меня сейчас не отвлекут, я додумаюсь бог знает до чего.
Нитроглицерин тоже не помог.
— Марта, возьми у меня в портфеле трубку. Послушаю себя.
— Позвать кого-нибудь из врачей?
А когда лег, мгновенно ощутил в груди какое-то жужжание. Как волчок. Очень страшно. Нет, лежать нельзя. Какое страшное ощущение! Хуже боли. А ну-ка еще раз лягу. Опять. Послушаю сердце. Ничего не понимаю — что-то шумит безумно. Но это ужасное жужжание чувствую только, когда лежу. Надо лечь, вытерпеть и разобраться, что и когда шумит. Так. Шум синхронен. Сердце сжимается — в это время шум... В это время шум.
Разрыв?
Какая глупость! Хороший пульс. Нет слабости. Нет пота.
От этого шума можно попасть на Канатчикову, Можно попасть и подальше. Что делать?
Разрыв?!
Совсем я одурел. Надо спешить. Надо быстрее ехать в больницу.
— Я не буду больше принимать. Скажи — заболел. И, пожалуйста, вызови такси.
Что же шумит? Я ничего не понимаю. Либо я все забыл. Либо думать о своей болезни нельзя ничего...
Разрыв?! Разрыв?! Нет!
Надо быстрей, быстрей в больницу. Сколько времени потерял! Разрыв. Этот шум просто свел меня с ума. Что же это за шум?
Возбуждение характерно для инфаркта — это симптом.
Вот и я ношусь по кабинету как оголтелый. А раз я ношусь, значит, не разрыв. Как бы я мог двигаться?
Вся моя строгая медицинская логика разбилась о боль. Надо лежать — я хожу. Извращенная медицинская логика больного врача.
В такси.
Что за нелепая выдумка ехать на такси? Каких-нибудь два часа назад я бы знал, как поступать в подобных случаях. Коль скоро я спешу, так вызвал бы «Скорую». И потом, почему я спешу к себе в больницу? Уж если я думаю, что это разрыв, то либо вообще нечего спешить, либо уж в институт грудной хирургии. Пусть зашивают. Нет, разрыва быть не может. Уже давно сердцу негде было бы биться. А если разрыв перегородки? Если бы это был другой больной, а не я, мысль о разрыве, наверное, и в голову бы не пришла.
Я рассуждаю вполне логично. Но почему же действия абсурдные? Кривая психика больного ломает все мои логические положения.
Ужасный шум продолжается. Боль остается. Быстрее бы больница. Нелепо было ехать на такси. На «Скорой» я был бы уже там...
Слава богу, доехали.
Почему я не пошел в приемный покой? Зачем мне понадобился халат? Надо было зайти в приемный покой и лечь. Остальное все было бы сделано без меня. Как говорят французы — хорошие мысли всегда на лестнице.
Психика больного продолжала крушить и корежить привычные рассуждения, ассоциации и рефлексы врача. Вот так ведет себя больной. Неправильно. И мы возмущаемся. Говорим, надо повысить медицинскую грамотность. Вот я грамотен. А поведение так же нелепо.
Надо было оставить портфель в раздевалке. Очень уж он тяжелый. Кажется, я совсем потерял способность рассуждать.
Надо зайти к Вальке в кабинет, пока я внизу.
— Валь, у меня что-то сердце болит. Наверно, стенокардия или инфаркт. Я пошел к Михаилу Григорьевичу. Ты подойди потом. Позвони после домой ко мне, ладно?
Естественно, что Валька заржала.
— Зайди,— говорит,— на обратном пути.
Теперь уже факт: стоит Михаилу Григорьевичу меня посмотреть, и все — мне с места не сойти. Прикует меня. В самом лучшем случае — три недели. Надо зайти в уборную.
Многое из того, что я тогда делал, понял значительно позже. По-видимому, это был почти полный мгновенный развал личности, во всяком случае, личности врача.
Терапевты долго подробно и обстоятельно меня ощупывали, ослушивали и остукивали. Я, почувствовав вдруг, что представляю «определенный академический интерес», стал понимать и всю свою значительность.
А боль становилась сильнее. Больно очень!
— Михаил Григорьевич! Ведь это не функциональные боли, да? Это же органика, раз такой шум.
— … Безусловно.
— По-видимому, это инфаркт, а?
— … Скорее всего. Мальчик мой, вам надо немедленно лечь. Ложитесь прямо на диван. Нет, нет, не надо раздеваться. Прямо так. До завтра так лежите. А завтра переведем в палату. Сейчас надо сделать понтопон с атропином. Туфли мы сейчас снимем.
Конечно, это инфаркт. Простой инфаркт. Если бы это был разрыв, я был бы уже на пути в морг. Особенно после всех моих экзерсизов. Коль скоро я после них жив, значит, буду жив и дальше.
Понтопон ни черта не помогает. Боли остаются. И в груди и в плече. А шума я сейчас сам не слышу. А они все слушают. Значит, трубкой он еще прослушивается. Сняли бы боли. Сколько же их можно терпеть? Уже около пяти часов болит.
И второй раз понтопон не помог.
И после горчичников болит.
Какая гадость эти пиявки на груди! Мерзость. Ненавижу их. И сам никому не назначаю. Они еще не присасываются. Глюкозой всю грудь смазали. Липко. Сначала пиявки были тонкими, противными черно-зелеными червячками. Присосались и стали расти, пухнуть, увеличиваться. Черный цвет стал отливать чем-то алым. Напьются крови и отвалятся. Все девять отвалились. Сорок пять минут сосали.
Все равно болит.
Третий укол.
Все равно болит.
Я ведь еще и не осознал толком, что со мной. А завтра утром меня уже может не быть. Буду не человек — вещь, табуретка.
Почему же мне не страшно? Нет страха смерти. Надо, чтоб мне принесли завтра что-нибудь почитать. Домой, старикам, пока звонить не надо. Они успеют узнать. Надо напомнить, чтоб не забыли поздравить Марата с днем рождения. О чем думать стал! Боли уменьшились, стало быть. Но все-таки болит. Если еще продлится час, я стану ныть. Я просто не выдержу. Уже восемь часов болит.
Если я заною, как работать с ними буду потом? Надо крепиться. А то ведь после хоть уходи с работы.
Лежать ужасно неудобно. Еще много дней придется так лежать на спине. А сколько, интересно, этих дней будет?
Быстро идет время. С одной стороны, оно, кажется, идет очень быстро, а с другой — так медленно...
Спать очень хочется.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А через двадцать минут проснулся, и болей не было. Только грудь болела, как после битья или тяжелой работы. Глубоко вздохнуть трудно. Но той боли не было. Шума не было. Хорошо. Много ли человеку надо?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На второй день пришла главный врач. Говорит — не расстраивайтесь. Большие операции делать не будете. Аппендициты, грыжи будете делать.
Зараза!
А я делаю всякие.
1962 г.