Итак, Евгений Максимович, хирург, заведующий отделением, муж, отец. Сидит в кресле, сильно откинувшись и даже несколько закинув голову, как бы рассматривая что-то на потолке. Ноги вытянуты далеко вперед. Руки сложены на груди. В чем одет, не видно, поскольку в халате. Из-за позы и из-за халата полноты его не определить. Может, и худой. Хотя скорее все же, что называется, «в теле». Рядом на стуле лежит белая медицинская шапочка. Волосы темные, скорее темно-русые, начинающие редеть со лба. Отдыхает, наверное.

Петр Ильич, строитель-ремонтник, прораб, то есть производитель работ по ремонту больницы, где живет и работает Евгений Максимович. Холост, даже, я б сказал, одинок. Жил с матерью, пока ее не съела болезнь. Сидит на стуле боком к столу и разглядывает какую-то бумагу на стенке. То ли схема, то ли график какой-то. Ноги поджаты под стул, одна рука на столе, другая повисла на спинке стула. На нем темно-серый потрепанный костюм, синяя рубашка и красноватого цвета галстук. На голове шапка-ушанка.

Работает, по-видимому.

Основное место действия: больница, где и людей лечат, и капитальный ремонт идет.

***

Рабочий день к концу клонится. Целый день суеты, и ничего не сделал ощутимого, полезного. Получается, коль я сегодня не оперировал, то вроде бы и не работал. А сегодня было и совещание с ремонтниками, и обход остатка моего отделения, и перевязки, и выписка больных — но все ж не операции. Что ж, только операция — работа? А остальное? Бюрократ. Догматик. Ортодокс. Каких только про себя слов не придумаешь, и все красивые, импортные.

Так хочется закрыться операциями, уйти от всей этой муры ежедневной. Станешь к столу — и уходят все заботы повседневные, не лезет в голову неразрешимое. Во время операции всегда складывается, обязано сложиться решение, которое ты в состоянии исполнить. А до остального дела нет, времени нет. Тем и легка наша работа, что позволяет на законных основаниях уйти от нежелательных проблем. Нам помогает операция, другим сложнее — им приходится решать неразрешимое.

Сегодня выписываю мать нашего прораба. Ничего не смогли сделать. Зашили. Оставили опухоль. Есть, правда, сможет. И умирать ей все то время, что будут они работать у нас. Надо обладать запасом интеллекта, чтоб действительно, нутром, понять древних латинян: «Post hoc — non propter hoc» — «После этого — не значит вследствие этого». Так и считают: умер после операции, стало быть, из-за операции, стало быть, зарезали? Нередко, нередко мне живописуют какой-то случай с кем-то, где-то, в другой больнице — дали маху и… И при этом доверительно вид делают: мол, не ты, мы понимаем… А в другом месте так же и про меня скажут.

Ничего не поделаешь. Такова жизнь. По-видимому, это нормально. Никто не хочет и не должен примиряться со смертью.

Ему-то, прорабу нашему, надеюсь, и в голову не придет такое, да я-то буду думать — всякий любит на наш счет проехаться. Кому дело до этого «Post hoc — non propter hoc».

Римское право! Где оно, твое римское?! Его, по-моему, сейчас и на юрфаке не проходят. То — Древний Рим, а то — сегодняшний ремонт!

Был такой же полусвободный день: много суеты, разговоров — и ни одной операции. У нас и при операциях достаточно свободного времени: просветы между главной работой, простои, пустые перерывы, заполненные болтовней, потому что ни на что путное эти проплешины во времени употребить нельзя. А из минут какие часы складываются! В день… И ведь не отдыхаем — в операционной сидим, ждем. Хотя, пожалуй, отдыхаем. Ждать и не делать — отдых или маета? Вот в чем вопрос! Не вопрос. Плохо это. Кончили операции — отдых законный, не в чем себя упрекнуть, даже если рабочее время еще движется на циферблатах. Сидишь в кабинете или в ординаторской, хоть еще полно другой работы, и все равно придется задержаться сверх времени, отведенного государством на твое участие в производстве материальных ценностей. А вот и дудки! Наше производство — официально признано — материальных ценностей не производит. Поэтому и субботники наши не в операционной, а на дворе с лопатой и ломом или на овощной базе.

Сидим и безответственно болтаем. Конечно, и в болтовне копится опыт, однако почему-то ложится камень на душу, вина зреет. А в чем мы виноваты? И вина не наша, и бедой нашей не назовешь. Беда общая. Постепенно привыкаешь к безделью.

Вот так сидели в день без операций. Обход общий сделали, тяжелые перевязки тоже завершили. По очереди выбегали: кто больного посмотреть, кто в перевязочную, а то и с родственниками поговорить или к начальству на ковер. Мало ли забот создать себе можно, даже необходимых, даже неотложных, коль главного не делаешь.

В болтовне и больных обсуждаем — тех, что завтра оперировать. Тоже вещь необходимая. Не обязательно все делать официально, на конференции, за столом с председателем и докладчиком. Сидим по диванам и кидаем реплики. Впрочем, я-то все время председатель.

— Завтра мать нашего прораба пойдет, — начал Олег. Она в его палате лежит, и он вроде бы докладчик.

В нашем отделении у всех врачей отчества на «М» начинаются. Ну и играются мужички, кличут порой друг друга по батюшке. Начал Олег Миронович — Мироныч. Его постоянный оппонент Всеволод Маркович. Понятно, что обращаются к нему чаще Маркович или еще проще — Маркыч. Он же, если в споре кем-то недоволен, что бывает часто, переходит на строгий, официальный язык, называя каждого полностью именем и отчеством, например — Иван Макарович. Это третий доктор в моем отделении, к которому в тихие минуты наш Маркович обращается ласково и любезно — Макарыч.

— С утра начнем. Ты не возражаешь, если я сам буду ее оперировать? — барственно-демократически включился я в начинающееся обсуждение, небрежно бросив распоряжение и якобы спросив разрешение у подчиненного. Я — заведующий-демагог, строящий из себя демократа. Хотя какая на работе может быть демократия?

Мироныч пожал плечами:

— Да что там делать — неоперабельно.

— Уверен на сто процентов?

— На девяносто.

— Что же, не делать?

Маркович не пропустит. И с видом судьбы обязательно объявит какую-нибудь банальщину:

— Каждый человек имеет право на окончательное решение в последней инстанции — на операции. Разрежем, увидим, решим.

Как круги на воде, разговор захватывал все диваны и сидящих на них. Кто — я, например, — сидел просто так, подперев подбородок кулаком. Кто писал, держа на коленях папку с историями болезней, кто делал то же самое за столом. Но упустить возможность высказать свою точку зрения по столь очевидной проблеме никто не хотел. На конференции скорее бы смолчали. Здесь никто не хотел молчать. Да и не надо молчать. Не для того разговор затеялся.

Маркович развивал немудреную мысль, что проблемы нет, что оперировать надо всегда, если есть хоть один шанс… То есть он говорил, что и положено было услышать, что все знают и чему всех наставляют с первых дней учебы в клиниках. Он всегда норовил сказать так, как всех нас учили. В медицине, по крайней мере. Ну, а изыски — изыски непредсказуемы.

Олег Миронович опять пожал плечами:

— Да там почти наверняка неоперабельно. Гемоглобин низкий, опухоль большая.

— Узлы есть? — допрашивает Маркович.

— Я не нащупал. Но это…

— Жидкость в животе есть?

— Явно не определяется.

— Лапороскопию делали?

— Ну откуда? У нас же нет лапороскопа. А то ты не знаешь! Но ведь существует клиническая картина. Мы же видим…

— Мы ничего не видим, если у нас нет лапороскопа. То, что является достоянием сегодняшней медицины, обязано быть на вооружении…

— Ну, хватит, Маркович. Мы это все знаем. Ты ж не на собрании в Минздраве. Там говори, а нам зачем?

Маркович в ответ поднял палец и повернулся к «главному докладчику»:

— Клиника, Олег Миронович, нам говорит лишь «почти». Почти! А раз почти — обязаны дерзать.

— Что же лучше — зря человека разрезать без всякой для него пользы?

— А вдруг не зря?

Пришлось мне как председателю напомнить им главное:

— Не горячитесь. Забыли, что пища не проходит? Опухоль не уберем, но путь для еды проложим. Операция все равно необходима. Иначе — голодная смерть.

Вот и Макарыч набрал воздух — сейчас вступит со своей партией. Но ему еще надо раскачаться. Сейчас вся команда — Мироныч, Макарыч, Маркыч во главе со мной, Максимычем, — будет задействована в дискуссии.

Ну, Макарыч:

— Вы уникумы! О чем вы говорите? Никто не может вернуть ушедшее. Природа ее уже увела от нас. Не видите, что ли? Уже все. Зачем зря работать, зря мучить ее? Голодная смерть, смерть от метастазов — не все ли равно?! Бабка пожила, отжила — зачем мучить старушку?

Как председатель собравшегося форума я обязан дать отпор этому гимну безделья и всепозволяющей концепции — попустительству смерти. Надо выступить достаточно джентльменски, строго и на уровне спикера палаты общин, хотя, откровенно говоря, поддерживать Марковича неохота.

— Ты, чучело, лучше бы помолчал. Нам не в хирурги тогда идти, а в могилокопатели. Если ты можешь бороться с голодом — ты обязан. Тебе сейчас не Продовольственную программу выполнять, а протянуть голодному кусок хлеба, которого в сумке у тебя полно.

Макарыч после моей тронной речи, после председательского резюме к его мажорному выступлению временно унялся, но остальные продолжали говорить одно и то же — каждый вел свою партию с завидным постоянством, не желая слушать другого. Зачем? Все равно надо делать, как делать надо. В конце концов, каждый высказывает свою точку зрения на жизнь. Я уже чуть-чуть сказал — теперь молчу. Я демократ, но все решил для себя. Слушаю. Жду. А они… Они все правы.

Я начальник, стало быть, должен… Я начальник — хорошо бы научиться слушать. Начальнику всего труднее слушать. Пока сам молчу — говорят, а чуть рот открою — они в рот и глядят. Так чаще всего. Да мне и надо молчать, не возражать, слушать. Очень мало кто умеет слушать. Первые два слова ухватим, и обязательно тут же — либо возражать, либо соглашаться. А вот как научиться просто слушать? А ведь мне надо принять решение. Тогда уж не правоту объяснять — просто принять решение.

Ведь и на самом деле — они все правы.

Маркович — ортодоксален и прав, как ученик. Он боится взять на себя ответственность за чужую жизнь, отказав этой жизни в последнем шансе. В лучшем случае…

Мироныч прав, как ребенок, страшащийся активных действий, — ведь не игрушка в его руках. Он боится лишний раз взять на себя ответственность за чужую жизнь, рискуя, может, последними днями этой жизни. Боится обречь на ненужные и лишние страдания безусловно уходящую жизнь.

Макарыч прав, поскольку не считает вправе растрачивать силы понапрасну. Ни свои, ни больного. Он старше других и знает, что силы наши тоже ограниченны. И еще он страшится, что я его включу в операцию, заставлю ассистировать, а толку все равно никакого не будет. Чудак. Но и он прав.

Общая инфантильность. Живут без настоящих забот. Уперся каждый в свою догму, и знают, что все их слова и домыслы роли никакой не играют. Решаю я и слушать их не-стану. Перед операцией только опрошу каждого: «Ну, твое последнее слово: что там? Что сумеем?»

Мы все знаем, что там, но каждый будет говорить свое, а я продолжу никому, кроме меня, не видную игру в «диктаторы».

Все это игра в труса. У нас нет выбора. Мать прораба должна быть оперирована. Диктатор плюшевый. Жизнь за нас решила.

***

Когда аврал, конечно, легче ремонт делать. Когда пожар или наводнение — все герои. Так? Необходимость подгоняет. Вот. Сразу и возможности повышаются. Мы, строители, ремонтники, знаем это хорошо.

Неделю назад на дороге, по маршруту автобуса, трубу прорвало. Пустили машины в объезд. Из автобуса, сверху, хорошо видна неприглядная картина: разорванный асфальт, извергающаяся из асфальтовых разломов вода, грязь, навезенная колесами машин. Тут же загородки, поставленные милицией, их же машины милицейские, ремонтные фургоны, рабочие. Все бегают, суетятся, шумят, руками размахивают, вокруг еще с десяток советчиков, что-то сыплют в яму, что-то рядом роют. Работают споро, рьяно, в воде по колено…

Вечером еду — все в порядке. Шустряки. Так? Воды нет — прорыв ликвидирован. А остальное? Грязь, куски асфальта, разломы, трещины, загородки — все осталось. Рабочих не видать. Так? Самый бы раз начать ежедневную работу. Уже не аврал. Штурм позади. Милиция стоит чуть дальше места объезда: если кто, невзирая на знак, сунется на дорогу, через триста метров их ждет патруль ГАИ — дань собирают. Держите, ребята, ответ за неподчинение знаку. И не проехать вам дальше. «А чего ж вы здесь-то стоите?» — «А для чего знак висит для вас?» Разошлись. Вот. При своих. Кому штраф, кому предупреждение, кому нотация — это уж какой водитель оказался, соответственно по-разному достается. И правильно. Надо людей к порядку приучать.

Да и ГАИ свою выгоду имеет. Можно предостеречь, а можно наказать. Где работа виднее? Где наказывают. И доход. Жить-то надо.

На следующий день та же картина. И через три дня. И вот уже неделя прошла. Вода не течет — грязь, заслон, застава, камни, штрафы — все на месте. Аврал позади. Теперь надолго. Так.

Есть проклятые улицы. Всегда изрыты, вечно в ухабах. Ремонт во все времена: во все сезоны, при любой погоде, при разных начальниках, директорах, председателях, секретарях — рытвины да колдобины. Во все времена копают да закапывают. Проклятые места.

Я понимаю их. Проявили шустрость, ликвидировали катастрофу — герои. Спасибо вам. «Ура» и премию. Разве не так? Как эти хирурги. Рану еще долго можно лечить. Не лечить — наблюдать. Я их вижу, хирургов этих. Они же не лечат. Когда рана — так сразу говорят: время лечит. Вот так-то. А у этих небось людей нет, машин нет, бетона нет, гудрона нет, асфальта там, или базальта, или гранита — черт их знает, что им надо. А ведь есть. Есть! Вот что надо мне — я знаю. И знаю, что где-то у них есть. Надо их главного врача навострить туда. Да он и так катает к ним туда-сюда.

Вот моим клиентам-хирургам — хорошо. Им бы только с нами ругаться. Нет чтоб в дело вникнуть. Им хорошо. Сделать операцию — это как при прорыве трубы, все кинулись, — опять герои, разрезали, вырезали, зашили. А рана сама будет заживать. Только наблюдай. Так? И наблюдают. Те вон, на дороге, тоже разрезали, вырезали, зашили — да у них-то рана сама не заживет. А мы все ездим, смотрим и ничему не удивляемся. Мол, ну и пусть себе плывет железяка в речке — нас ничем не удивишь. Вот.

Вот их начальник, заведующий отделением, где ремонт делаем, сам будет делать матери моей операцию. Спасибо ему. Ничего не скажу. Только заикнулся, только вякнул — сразу же положили, сразу все анализы, все рентгены. На рентгеносъемке — рак. Вот, гляди ты! Точно. Мы с матерью виноваты: когда еще у нее болеть стало. А мы всё тянули.

Я говорил ей — пойдем к врачу. Нет, нет. Вот тебе и нет. Еда уже не идет, рвота. Только тогда и пошла.

Чего говорить — сделали они все сразу. Сам Евгений Максимович будет резать. Зашьют, а рана заживай сама. А они смотрят и ждут. Сверху вроде все залатали, а что там внутри? Во-от. Не как на дороге или у нас при ремонте — у нас все на виду. А у них все шито-крыто. Рак растет, а мать ходит, ест, пьет. Вот так. Ест, живет, а худеет и слабеет. У нас-то само ничего не делается. У них природа. У нас техника. Цивилизация. Так.

А мы — разорили этаж, и есть линолеум, нет — а пол делать надо, все на виду. Или с колером, например. Подай им такой — и все. Я им говорю: светлее — лучше. А они говорят: мы лучше знаем — все пятна будут видны. От капельницы пятна. Аккуратнее надо. Матери вон ставили капельницу — я видал. Нет, давай им другой колер. А краски нет, ждать надо. Работа стоит, рабочим не будут насчитывать. А попробуй не насчитай. Какую-нибудь липу придумывать надо. Беда!

Каждый говорит с высоты своего опыта. Да что толку в нашем опыте, коль он с годами исчезает, будто проваливается, тонет в Лете, растворяется, как сахар в море. Будто и не было. Приходят, наступают годы, и будто никакого опыта и не нажито. То ли твои годы такие, то ли вокруг годы иные. А скорее и то и другое.

Есть опыт лечения больных. У врачей опыт с природой спорить. Задача!

У ремонтников, естественно, свой опыт. Во многом все подневольны обстоятельствам. Врачи хитрее — знают меньше. О сроках и говорить боятся. Но зачем же сроки ремонтникам назначать заведомо несбыточные? «Через десять дней сдаем». Все знают, что это невозможно. Одно отделение делали год. Почему вдруг на следующее положили три месяца?

Так и ломается отношение человека к своим обязательствам, к своему слову, к своему человеческому достоинству. Можно срок назначить с потолка — можно потолок сделать плохо.

Слово становится пустым. Без обязательств, без ответственности — ищи права тогда.

Ну, сказал… Ну, поправляюсь. Поправят. Подскажут. Укажут. Выговор дадут… и так далее, и так далее…

***

И она была оперирована.

Конечно, ничего радикального сделать было нельзя. Убрать не смогли, но кишку с желудком я соединил. Пища будет проходить, рвоты не будет. Ненадолго ей станет лучше. Как и говорили на нашей дискуссии, операция эта не только хирургическая помощь, но и психотерапевтическая процедура.

А после операции все те же Макарычи да Марковичи с Миронычами повторяли все то же Максимычу. Мне то есть. Все заранее известно. И так каждый раз. Неистребимый инфантилизм. Каждый опять держался за свое. Детский сад. Каждый говорил: «Я прав», даже если приходилось добавлять «несмотря на…».

И действительно, каждый был прав. Может, поэтому история ничему не учит, а вовсе не потому, что делают ее недоучки. Все выучены, все много оперируют, одно дело делают, одних результатов хотят, одним строем идут…

Неистребимый инфантилизм…

Выписываем мы ее сегодня. Ничем не помогли.

Психотерапевты!

Бабуле я все объяснил, все наврал, как надо. Святая ложь!

Наврал ей — его оставил наедине с правдой.

Живет с матерью один. Как управится? Конечно, когда она станет совсем умирать и ему станет совсем невмоготу, мы поможем, положим ее в отделение. Напишем, что непроходимость, и положим, будто по «скорой помощи» пришлось. Поди проверь.

Не управиться ему одному. И на работу ходить надо, и мать не с кем будет оставлять. Просто не сможет. Ремонт-то продолжать надо. Заканчивать надо.

Теперь будут жить вчетвером: она с ложью святой, он с горькой правдой. А я с камнем на душе, что будет расти и увеличивать мою вину. Мне легко — я буду искать себе оправдание и доказывать, что ни в чем не виноват, что такова жизнь. Мы ведь пользуемся всякими подставками. Нам только дай волю. Нам бы только зацепочку, чтобы себя оправдать. И в конце концов скину с себя эту тяжесть… И действительно, ну в чем я виноват?!

Без вины тоже жить трудно.

Тут и задумаешься, и покаешься, и побичуешь себя — и вроде лучше от всего становишься. Нет, без вины совсем нельзя.

С вины и благодарности человек начинается.

Но, с другой стороны, действительно не мог я себя ни в чем обвинить. Просто обстоятельства такие, что я не знаю, как себя с ним, с этим прорабом, вести.

***

Они готовились. Переодевались. Руки мне жали. Ушли в операционную, как герои на бой. А я остался ждать. Высокие, сильные — чего только не виделось мне, когда они уходили. А я остался ждать.

Остался. Куда мне было деться? Я здесь же и работаю. Ремонт им делаю. Вот.

У них и в больнице все свои — семья. Я вижу, как они промеж себя. Ругаются, но свои. Только тронь. А меня в бригадах обмануть норовят. Сделают не так — и быстрей запрятать от меня. А мне к сроку сдавать. Ну, срок-то липовый.

Им-то лучше. Может, тоже врут, да им нельзя. Как они скроют? Им не скрыть — осложнения, смерть. И сроков нет наших. Я так думаю. Вот и семья получается. Порука круговая, им без этого нельзя — человек у них. Так. А сроки — сколько будет заживать, столько и будет.

А я один с матерью. На работе обманывают да ждут, когда выпить можно. Хорошо еще, если со мной, если под глазом. В обед пивко, после пивко, а дальше кто их знает… Да лучше не знать. Обрезали сейчас крылышки. Перекрыли струю. Начнут думать, как выкручиваться. Ну, ладно еще больной, алкоголик, а то просто так. Льется — подставляй варежку. Вроде не хочется, а надо. Словно каску на стройке — одеть обязан.

А у меня мать одна. И вся семья. Дома я да мать.

Даже если ухаживаю только за больной матерью — все одно не один дома. Какой же простор для жизни? Нету.

Пришел быстро. Вернулся быстро. Все понятно.

Пытался, говорит, на страх и на риск. И так, мол, и так — и ничего.

Так и думал.

Я сразу решил забрать ее домой. Сам буду ухаживать. Да и нет никого.

Вот разве Антон поможет. Пока мать в больнице лежала, Антонина пару раз оставалась у меня. Тоня поможет. Тоже одна. В общежитии живет. Десять лет работает у них в отделении — и все в общежитии. Там квартиры, как в обычном доме. И в каждой комнате от двух до четырех. А если замуж? Годы-то проходят. Неужто за десять лет комнатку отдельную дать не могли? Она своего начальника не винит, но все ж мог где пошустрить. Говорит, ходил. Да она не одна такая. Замуж! И у меня тоже с матерью в одной комнате. Посмотрим. Чего смотреть-то — помогала и помогает. Ей спасибо. Посмотрим, как жизнь пойдет. Тоня говорит, что большего сделать нельзя было — опасно, умерла бы сразу. Так и не пойму с ее слов: мог или не мог? Он-то говорит, что начисто невозможно. И все его говорят. Антон вроде бы не говорит, да все равно что-то не так.

Я сразу решил: возьму домой. Очень мне надо, если они все равно ничего не могут. Сам решил. Тоня говорила, что здесь, в отделении, если что — быстрее обезболят. Лучше пока взять — решил. Будет мучиться, боли если — дам снотворного побольше. Сам дам. Сам решу. Нечего матери мучиться. Уберегу от мучений. И так страдалица. Вот.

Мама худеет, худеет. Худела, худела. Тела ее все меньше становилось. Вот не думал: худеет — ладно, но вот что и в длину меньше… Не знал. Все меньше, меньше. Уходит тело — и все.

Ей больно становилось — я ей анальгин, снотворное сначала. И все думал: станет хуже, больнее — дам снотворного побольше, чтоб не мучилась понапрасну. Легко сказать. Попробуй сделай!

Вот. Про это часто брешут, так решаю — все. А сам даже лишнего снотворного попросить у Антона не решаюсь. Страшно! А потом уколы начал делать. Так. Раньше не умел. Боялся. Снотворное надо дать. Опять увижу, как мучается, — решаю и никак не решусь.

Так-то мне не трудно с мамой — она легкая стала. Все легко. Вот только мучается. Смотреть не могу.

Антонине остаться негде, если ночевать у меня: мать в этой же комнате. Говорю ей как-то:

— Не могу смотреть, как мучается. Прямо хоть самому прекратить. Вот.

— Это мы свои мучения прекратим, а про нее кто ж знает…

И то правда.

— Уж больно она страдает.

— А потом сам еще больше мучиться будешь. Это Максимыч соперировал да забыл. У него работа такая. А ты весь измаешься. Места себе не найдешь.

И то.

Почему только на Максимыча покатила, не знаю. Он свое сделал как надо, говорят. Так?

И на работу ходил. Успевал. Дам утром снотворное или укол сделаю — мать уснет, я на работу. В перерыв прибегу, покормлю. Опять лекарство — и на работу. Хорошо, недалеко все.

И тоже худеть стал. Почему? Думал, заболел. Потом понял: от мыслей. Похудеешь. И думать нельзя.

Черт его знает… Права Антонина — они свое сделали и забыли.

Но что правда — то правда. Предлагали обратно мать к ним положить. Нет. Решил — сам. Я им ремонтирую — и хватит с них. Когда надо было — не сумели. Обойдусь, решил.

Так и умерла дома. Сама. Вот.

Потом, когда в гробу она была, — никаких страданий, похоже, и не видно. Спокойное лицо. А Антон говорит, что кажется мне только — страдания видны. Говорит так, наверное, потому что из их племени. Сделать все равно ничего не могут.

Или это стало спокойнее на душе у меня: мамы нет, мук ее нет, все страдания наши ушли вместе с ней. Заботы улетели — это я стал спокойнее. Так? Вот и кажется, что спокойно мамино лицо. И решать мне сейчас ничего не надо.

Мать и до болезни без моей помощи не могла обходиться. В болезни и вовсе без меня не жила. Умерла — а я все равно себя сиротой почувствовал.

Почему так? Непонятно. Неправильно, что ли?

Вот делаю им ремонт, а они мне ничего сделать не сумели. Герои копеечные. Зашил, и все. Так и жить легче. Заделывать ничего не надо. Вот как у нас попробовали б… Вот как мы… Да чтоб к сроку. Вот… К сроку еще никогда не было.

Им легко. Так?

Каждый раз, как проснусь ночью, шторы на окнах представляются мне тяжелыми, бархатными портьерами, но стоит протянуть руку — и почувствуешь их легкость, почти призрачность. Книжные полки напротив тоже видятся чем-то массивным, будто каменные могучие стены какого-то замка, окружающие и надежно охраняющие тебя, хотя между мной и полками всего-то умещается лишь стол с вдвинутыми под него стульями. Чего только не изобразит темнота спросонья!

Вот так же когда-то в детстве я проснулся и увидел папу. Он стоял у окна, чуть отодвинул занавеску и недвижно чего-то ожидал. «Спи, спи, сынок. Ничего. Зато потом будет все спокойно». — «Что спокойно, пап?» — «Спать будешь спокойно». Тогда я ничего не понял, но всю жизнь прошел с ожиданием спокойного сна.

Я не сплю, я проснулся и смотрю теперь прямо перед собой; совсем близко от наших с Викой ног виднеется, скорее ощущается дверь, за которой спит наш сын Виктор. А вот на дверях действительно висит тяжелый занавес. Мы его повесили, надеясь, что эта мощная штора будет скрадывать или хотя бы приглушать шумы нашей жизни. Виктор, мальчик наш, спит очень чутко, и мы боимся разбудить его.

Откуда у маленьких человечков — ему всего одиннадцать — бывает такой чуткий сон? Я в детстве спал так, что и бомбежка не могла меня разбудить. Мама будила: «Вставай, вставай, сынок. Тревога. Бомбят. Опять прилетел. Уходить надо. Да вставай же…» А я еще долго мычал, как все нормальные дети: «Сейчас, сейчас, угу, иду…» — и никак не мог проснуться, не мог расслышать уже начинавшееся уханье зениток и бомб где-то пока еще на окраинах города. Откуда это у Виктора? И Вика спит хорошо — не разбудишь ее простыми, якобы случайными уловками.

Четвертый час. Я что-то слишком разгулялся. Виктору бы такой сон, как у Вики. Ну, вот и разбудил. Громко говорить мы все равно боимся. Да мы стараемся вообще обходиться без слов.

Это не бессонница. Бессоницы у меня, тьфу-тьфу, не сглазить бы, пока нет. Стоит на ночь поесть, как тотчас смаривает. Еда лучше всяких снотворных — никогда не мог понять, почему столь простая истина никак не может овладеть массами страдающих бессонницей.

И опять заснул…

А утром проснулся — смутный свет сквозь занавески уже дает понять, что рассвет наступил, и хотя заоконная серость еще не позволяет хорошо все разглядеть, но занимающийся день, оживающая жизнь уже не сулят никаких иллюзий, а наоборот — разрушают возникшие под утро. Ясность ежедневной обыденности начинает забирать меня в свои руки.

Вокруг меня моя комната, с моими легкими шторками, мои книжки, мои стол и стулья, и рядом моя жена. Впрочем, на этот счет и ночью у меня иных представлений не возникало. Теперь надо найти тропиночку в ту комнату, выйти в свет, в жизнь — и дальше прямая дорога на работу.

Вообще-то могу еще немного полежать да подумать. Такой покой, пустое время, пустое думанье и приводят порой к великим решениям. Мои великие решения могут быть лишь на моем уровне — уровне мышления заведующего хирургическим отделением.

В отделении у меня сейчас ремонт. В одной половине лежат больные, другая закрыта — там грязь, шум, пыль ремонтная. На этаже, где операционный блок, тоже половина работает, а вторая отдана под ремонт.

Ох, ремонт! Лучше и не думать об этом…

Стоило мне выйти из комнаты, как Виктор в тот же миг открыл глаза.

— Опять вы ночью чего-то возились. Не выспался из-за вас. Чего вам, дня не хватает, что ли?

— Поспи еще. Время есть.

— Больше не получится. Ну вас.

Виктор стал спать даже более чутко, чем раньше.

«Что вам, дня не хватает?»

Смешно.

И Вика услышала — крыльями захлопала. Кудахчет над ребенком: мальчику мыться надо, одеваться, а ей кормить его. Уже не до меня. Уже я забыт. Что называется, компенсация вины за ночное беспокойство. Ну и шут с ними. Пойду в душ — пусть они тут пока разбираются.

А может, взять у Вальки ключ? Квартира у него целый день стоит пустая. Сходим с Викой к нему после работы, как когда-то в древние прекрасные времена. Молодые времена. Смешно. В душ. Под душ.

Душ смоет все. Душ смоет сон, душ смоет ночь, негу, ночную заботу. С одеждой напяливаю заботы дневные, деловитость и все прочее, столь необходимое в жизни при солнечном свете. Душ, вода выстраивают границу между сном и делом. Гимнастика к воде уж ничто не добавляет для нашего переключения от тьмы к свету.

Настал свет, и начался день. Постель, несколько шагов, вода, одежда, еда и… марш, марш на работу. Вот ухожу к болезням, операциям, ремонту, рабочим, прорабу, главврачу. Оказывается, не только иглы атравматические, или протезы для сосудов, или эндоскопы-световоды, или новые антибиотики, гормоны в дефиците, но и стекло, линолеум, разные клеи, пасты, краски, плитки… Да и плитки, выяснилось, разные бывают… Вот и польза от ремонта. Есть даже какая-то плитка по имени «кабанчик»!

Узнавание нового всегда полезно. Наверно.

Наверно, пригодится когда-нибудь для чего-нибудь.

По крайней мере, узнал, что не только нам, врачам, доставать приходится то, без чего и на шаг не сдвинуться.

***

Какая-то трагикомическая ситуация. Из-за чего? Из-за плохого Витькиного сна? Из-за квартиры? Из-за чего?

С утра раздражен. Злюсь на все из-за невозможности злиться на причину.

Да, наверное, и не знаю истинной причины: где она, которая она, что она? Где искать подвох?

Умом я не хочу Вике изменять, а мысли все ж невольно появляются. Или обманываю самого себя?

Нелепость какая-то. Не давать же Витьке снотворного. Да он нормально спит — только чутко.

Решено. Возьму у Вальки ключ.

Только на операциях и отходишь от всей этой чепухи. В результате отнимаю у ребят их законных больных и оперирую сам. Нехорошо. Они ассистируют и наверняка обижаются. А я во время операций ворчу, кричу — кто как называет, — потом извиняюсь. И не прав уже дважды. Криком доказывал одно; извиняясь, говорю прямо противоположное. Все время доказываю обратное. Так и жизнь пройдет. С чего начинается душевный ералаш?

Полно в голове противоречий. У меня? Иль у всех так? Жизнь и состоит из противоречий. Они же, черт возьми, и двигают прогресс. И нечего искать у меня разномыслие в разное время. Так и есть. И не только у меня. Наверное, так надо.

Пойду к нашим сестрам жить в общежитие. Для того оно и общежитие, чтобы жить. Жить общо.

Смешно и думать даже. Дадут полкомнаты. На одного или с Викой? На день или на ночь? А Виктор в школе…

Во время операции какая только абракадабра в голову не залезет. Ералаш!

Вот и на Тоню накричал сегодня. Собственно, не накричал. Но все равно. На сестер я стараюсь не кричать, не ворчать даже — слишком разные уровни. Она мне не может ответить в том же духе. Теряю контроль над собой. Они тоже должны следить за своими словами. И хватит смаковать ситуацию с ремонтом, прорабом. Болезнь болезнью. Ремонт ремонтом. Хорошая сестра все должна соображать. Не всякая рождена хорошей сестрой. Она-то хорошая. Соображает. Тем более. Не пойму, чего она хочет. Живет в общежитии. Тоже с кем-то. Не одна. И приятная при этом женщина. Как они чувствуют всякие трещины! А какую она почувствовала? Зря накричал. Симпатичная женщина. И сестра хорошая. Всегда выполняет все точно. Любознательная.

Желудок оперирую. Сама операция, главная ее часть, недолго длится, как пора зрелости, а подготовка к операции, начало ее — до основного решения — кажется, невесть сколько продолжается, словно детство, которое тянется, тянется… А пока ждешь, настораживаешься, еще ничем не отвлечен, еще все впереди и все неизвестно. Начало жизни и начало операции. Дернул ее черт сравнить эту больную с матерью прораба. Не понимает, а лезет. А может, понимает, знает, о чем надо сказать и в какой момент. Чертовка. Бесовское поведение.

Да, похожа. И по клинике, и по симптоматике, и по возрасту. И прорастало так же. Так же, да не так же. Было бы так же, и закончил так же — зашил бы, и все. Так же! Поначалу и я решил, что ничего нельзя сделать. А потом шаг за шагом, шаг за шагом: там отошел немного, здесь отошел немного — глядишь, и опухоль полностью отошла. Можно убрать всю. Повезло нам. И ей. Удалил все. А каково будущее — кто скажет?

И у матери прораба я пытался, старался, да там оказалось сложнее. Ничего не вышло. А сегодня получилось. Посмотрим, что будет дальше, но пока получилось. Надолго ли? Если пять лет протянет — тогда победа. Но это уже наука подведет итоги.

Эта больная выпишется — если она выпишется, — и я никогда больше не увижу ни ее, ни ее родственников. А вот сына той я должен видеть каждый день, пока идет ремонт. Ему самому выгодней, чтоб я глаза не мозолил, быстрей с нашей больницей покончить. С нашим объектом, как они говорят. И мне выгодней, чтоб он глаза не мозолил. Да от меня ничего не зависит.

Ведь каждый день надо спрашивать: «Как мама, Петр Ильич?» Будто не знаю, как его мама. И каждый день. Как утренний выпуск программы «Время». Одно и то же, одно и то же. Такое разве выдержишь?!

Удалил весь желудок вместе с опухолью. Неплохо получилось на этот раз и сшилось хорошо. Посмотрим, что дальше…

Надо ж было ей сравнить с его матерью! «Евгений Максимович, у матери Петра Ильича так же было, а не удалось. Почему?» — «Почему! Нечего лезть не в свои дела, где ничего не понимаешь. Так, да не так». — «Извините, Евгений Максимович. Мне показалось, что так же». — «Было б так же, сделал бы так же. И не отвлекай, пожалуйста, от работы. Занимайся своим делом. Чего тебе в операционной? Иди в отделение».

Вот так было.

И этот тоже. Помогай и молчи. Смотри, что делаю, отводи ткани, вяжи нитки как следует… И, пожалуйста, без советов. Нет, ему неможется:

— По-моему, Евгений Максимович, Тоня права. То же самое. Лучше зашить. Лучше оставить все на месте. Помрет.

Пришлось и с ним говорить по рецептам плохой литературы:

— Сейчас важно, как по-моему, а не по-вашему. Когда твои руки будут на месте моих, тогда получишь право сказать, что там у тебя в чердаке по-твоему… Лучше помолчи.

Ну и так далее. Грубо, конечно. Не объяснять же сейчас, в это время и с этим настроением, чем отличаются оба случая. Здесь есть шанс отойти, а там был шанс получить кровотечение. Впрочем, жизнь покажет. Вот если с ними по-человечески — совсем распускаются. В какой клинике ему бы разрешили столько разговаривать? Шефу во время операции столько советов давать? Давно бы убили. Да и я не больно много даю ему поговорить. Если как с людьми, тут же на шею садятся. А он продолжает:

— Все. Молчу. Только, если и вытянет, через месяц уже метастазы пойдут. Лишние силы тратить, лишние муки прибавлять, страдания продлевать.

— Хватит под руку каркать. И не занимайтесь бухгалтерией, Олег Миронович. У вас другая специальность. Вы не в конторе работаете. Это операционная! Вы в хирурги пошли, а не в советники-утешители.

Идет спокойная часть операции, вот и могут болтать черт знает как. А если напряжение, раздражение только от тяжести момента, короче б говорил и грубее. Не от операции — от хамства ворчу. Это у нас в операционных называется ворчанием. Хамство простое.

Он молчит, а у меня простор для дальнейших деклараций:

— Психология твоя терапевтическая. Понял? Без риска никого не вылечишь.

Опять отвечает. Вот она, демократия на работе!

— И в тот раз рисковал бы. В тот раз в пределах разума почему-то действовали.

— Те — издали, не видят — потому и говорят. А твои глаза где? Тебе-то видно. Или у тебя глаза без рук? Пробовать надо. Не получится так не получится. Наша профессия такая. Зануда. Риск на глазах у сына? Да? С шансом в сотую долю процента, да? Смерть после операции — хуже смерти от болезни. И не говори под руку.

— Не злитесь, начальник. Где же под руку? Вы уже все сделали. Зашиваете живот. До этого я молчал.

— Экой молчун! А когда от сосудов отходил? Молчал? Чуть не за руки хватал.

— Ну, за руки не хватал, а просто испугался.

— «Испугался»! Вот именно. Нечего и в лес тогда ходить. Я и говорю — терапевт. «Испугался»! Трус не играет в хоккей.

— Вот уж в чем ни меня, ни вас упрекнуть нельзя. Хоккей от нас далеко. А Витька ни в какую спортивную школу не ходит?

— С ума, что ли, сошел? Они там горбатят больше чем в школе. У нас детский труд запрещен, а я законы уважаю.

— Мысль ваша ясна. Уже можем говорить. Типовое зашивание. А вы все ругаетесь.

— Типовое. Вот и зашивай сам, без меня. Я свое дело сделал.

Бросил инструменты на стол и пошел. Ничего особенного. Все нормально. Все я делал и вел себя правильно. Говорил, правда, порой некрасиво. Иду по коридору, а за мной Тоня бежит:

— Евгений Максимович, Евгений Максимович!

— Ну?

— Извините, пожалуйста, если что не так. Я просто боялась, а вдруг Петр Ильич что узнает да не поймет…

— Что за вздор! Это бред — будто все здесь похоже. Да и откуда ему знать все наши сомнения? Не морочь голову, отвяжись, — не очень-то изящно огрызнулся я и пошел. Однако после операции обязан быть повежливей. И пошел еще быстрее. Где ей меня догнать… У меня один шаг — три ее. Не бежать же за мной. Вот приеду к ней в общежитие — будет знать.

Не так уж импульсивно я оставил Олега одного: посмотрел на часы и понял, что надо успеть на оперативку с ремонтниками. Сегодня у них начальство из ремтреста. Собеседование, совещание они называют оперативкой. Сегодня оперативка с нами, с клиентами.

На оперативку!

Пятиминутка, летучка, планерка, аврал, оперативка — все они своим названием подчеркивают быстроту и натиск, но на самом деле меньше часа ни одна из подобных пятиминуток не длится.

Успел.

Расселись в одной из палат. Наш главный врач, их главный инженер, прораб, бригадиры, еще какие-то начальники из треста. Расселись на козлах, на стульях. Они все в пальто, а мы в халатах среди серо-коричневой массы ремонтников светлыми вкраплениями.

Мы присутствуем, но будто нас и нет. Мол, вынуждены терпеть нас. Идут пустые разговоры о сроках сдачи, хотя говорить надо о том, как делают. Качество их работы таково, что о сроках сдачи, по-моему, говорить бессмысленно. А они все — сроки, сроки! Брякают бессмысленные даты, будто взятые напрокат. Потом отдадут обратно.

— К десятому сдадите?

— Может, к двадцатому запишете?

И все понимают, что нереально и даже нелепо думать о конце ремонта в обозримое время. Собственно, они не о конце работы — о сдаче говорят. Откуда у них эти даты в голове всплывают, наверное, не понять никогда. Сначала мне представлялось, что просто я их работы не понимаю. Но когда я увидел, как спокойно назначают они день сдачи через неделю, в то время как нам, людям из другого мира, видно, что работы здесь еще не на один месяц, то просто перестал прислушиваться и реагировать. Лишь присутствую, думаю о несущественном, о ерунде всякой, что влезет в глаза, в уши, в голову или выползет из моей мусорной памяти.

У начальника треста, главного инженера и еще какого-то бугра их конторы, у всех трех, лысины старательно прикрываются справа налево оставшимися волосиками. Какие же логические извивы заставляют вполне справных мужиков скрывать свои вторичные, пусть даже третичные мужские признаки? Лысина характерна для мужчины. Лысый — значит, мужик. Чего же скрывать? И тем не менее столь явный, хоть и не стыдный, мужской признак прячут, словно прикрывают нечто тайное и интимное. Да порой так комично тремя длинными волосинками перечеркивают голое поле розоватой плеши, чем только лишний раз обращают внимание на недостаточность такого вторичного мужского полового признака, как ум, подчеркивая свой женственный страх перед собственной мужественностью.

Облик мужской отличается от женского лика бородой и лысиной. Лысину скрывают, а бороду сбривают! Где логика?..

Они все еще о сроках сдачи?

У животных лысины нет — разве что бесконечно старые или больные звери. Борода у мужчины, гладкость лица женщины — тоже результат эволюции. Женщина, наверное, прошла дальше по эволюционной лестнице; поэтому, скорее всего, мужики и прячут недостаточное эволюционное достижение, стихийно стыдясь и страшась собственного природного отставания? Нет. Сначала были волосы — лысина стала потом. На голове. А на лице наоборот…

Ну вот, вроде к делу перешли. Обсуждают, что сделано. Перечисляют. Хорошо, я утром обошел уже сделанное по их понятиям. Они, видите ли, считают, что перевязочная отремонтирована.

Не знаю. Не уверен.

— Плитка, по-моему, плохо лежит, дышит. Но это сами посмотрите. Как бы не отвалилась при первом же мытье.

— Не отвалится, — высказался мой друг прораб.

— Не знаю. Сами посмотрите.

— Смотрел я, — говорит, а на меня и не смотрит. Да что я ему плохого сделал?!

— Ну ладно. Сами решите. Но вот пол выше уровня коридора. Каталку с больным завезти трудно будет. У меня ведь женщины каталки возят. А начнут мыть перевязочную — вся вода в коридор польется. Ведь перевязочную иногда приходится водой заливать, чтоб отмыть.

Сказал и жду ответа: «Не польется». Тогда я встану, пойду туда и плесну ведро воды. Пусть видят.

А все не так получилось. Начальник их включился:

— Кто делал перевязочную?

— Василич.

— Он что, не знает? Уровень таких помещений должен быть на восемнадцать миллиметров ниже уровня коридора. Сейчас пойдем посмотрим. Если так, пусть переделывают за счет своего времени.

— Вам легко говорить. А мне какие плитки привезли? Здесь же всего лучше «кабанчик» бы. (Опять они про этот мистический «кабанчик». Пора уже посмотреть на него, что за диво такое.) И паста ни черта не держит. Слой пришлось увеличить, вот и подняли.

— А чего же делали? Подождали бы.

— Вы же сами гоните: быстрей, быстрей. Да и рабочим я должен что-то подписывать, чем-то наряд надо закрывать. Простой, что ли? — Это он мне отвечает, а смотрит в сторону нашего главного.

Главный молчит. Я говорю:

— Конечно, быстрей. А то придут утром с похмелья, тут тебе и быстро, и пол не по кондиции, и плитка валится. Быстрей, но чтоб работать можно было, а не мучиться.

— Вы много мучаетесь? Разрезали, зашили и пошли. Сестрам — да, сестрам трудно будет. А вы-то! Мученики… У нас с похмелья только плитка валится, а у вас с похмелья — неоперабельно.

Вот тебе и эволюция! Горилла! Какая сила меня подняла? Оплеуху закатил!

И не видел, может, к счастью, реакции окружающих. В глазах темно. Слава богу, что ничего не вижу. Темно в глазах не от гнева — от стыда.

Да уже поздно.

И убежал.

Вот она, эволюция!

Слабость делала человека сильнее всех вокруг. Эволюция довела мозг человека до того, что порой он пренебрегал силой, и при непосредственном столкновении равных появилась идея не отвечать на удар ударом, а противопоставлять мощи тела силу духа.

Кто с этим соглашался, кто возражал. Кто развивал дух да мозг, кто тренировал тело. Кто говорил о потребностях и возможностях своего высокого духа искренне, а кто лишь воображал, будто откровенен с собой. На самом деле рефлексы четвероногих порой одерживали верх, лишь только тело одолевали какие-либо неожиданные обстоятельства и низводили все эволюционные достижения на уровень физических возможностей. И на мгновения — у лучших людей на мгновения, но с большими, продолжительными последствиями, — сила одолевала мозг.

Мозг, дух должен быть сильнее — так хотела эволюция.

Какая эволюция, какой дух поднял руку Евгения Максимовича на себе подобного? Как же сила слабого тела в короткий миг победила слабость сильного духа? Неужто жизненные неурядицы тела могут сломать более молодую эволюционную надстройку?

Где оно — римское право?!

***

— Нет, ты скажи, за что он меня так?

— А ты чего? В морду сразу же. Другие видели — он первый.

— Надо бы. Нехорошо только — люди.

— А он-то при людях! Я рядом сидел. Константин, тот не видел. Тебя же не было тогда?

— Я куда-то вышел. Но, если надо, я скажу.

— Чего ты скажешь? Я-то был, видел. Еще наши были. И их главный врач.

— Давайте, дорогие гости, выпьем еще по одной. Вот матери нет, и вы у меня первый раз. Помянем. Так.

— Водка плохая. И чего ж меня-то не было!

— Водка не плохая. Верно, пить надоело. Вот ушел и не видел. Он врезал Петьке — тот только рот открыл. Да, Петь.

— Я и не понял ничего. Ну, не так сделал. Переделаем. Если мы все так на работе будем… Армия, что ли… Он-то свою работу переделывать не стал?

— Ему не переделать.

— Я бы сразу дал ему. Откуда огурчики у тебя такие? Из магазина, что ли?

— Не сам же банки закатывал.

— Может, мать еще?

— Вообще-то мать делала какие-то банки.

— Давай еще помянем.

— Давай. Ага. Хлебушком занюхай, а потом уж огурчик.

— Маленькие, с пупырышками, сладкие.

— Соленые. Вот я, когда увидел, как он врезал, сразу хотел… Вскочить даже не успел. Сразу тот удрал.

— Звонок. Кто пришел? Пойди открой. Тебе ближе… Антонина! Тонюшка, иди выпей с нами. Мы тут мать мою поминаем, вот.

— Я на минутку, Петр Ильич… Я не буду.

— Нет, Антонина. Вы должны с нами. Помянуть мать Петра надо.

— Уже поминали. Уже и на девять дней поминали, и на сорок дней поминали.

— А мы еще не были у Петра. Ведь при мне он врезал. Антонина, должна выпить. Раз пришла — должна.

— А я вот не был, когда было. Я бы дал ему, Петь.

— Да не успел я. Только подумал: за что?!

— Я вскочил. Подумать не успел, а вскочил, да он уже удрал.

— Ушел. Испугался. Надо было дать.

— Нехорошо так. Он ведь мою мать оперировал. Как я при всех?

— Не было меня. «Мать»! Ну и что?! Что он сделал? Где мать-то? Умерла ведь. Я бы…

— Зря вы, дядечки-мальчики, расшумелись. Он и сам сейчас знаете как убивается. Он ведь с приветом, с психом. А другие у нас — наоборот. Говорят: молодец. Наконец-то нашелся человек и сказал им про их работу. Про ремонт то есть.

— Плохо работаем?! А он может без ножа работать? Не больно наработает, если, к примеру, пенициллин не дадут. А с приветом если — не работай. Иди на пенсию. Псих без справки. Меня не было.

— Молодой еще — на пенсию!

— Что верно, то верно. Пришел ко мне, говорит: прости ты меня, Петр Ильич, и сам не знаю, что со мной. Хочешь — ударь меня. Хочешь — при всех ударь. Я вот в знак примирения бутылку коньяка принес.

— Это при мне было. Коньяк ему больной принес, и он к нам. Знаем. Я ему сразу сказал: «Пошел давай отсюда. Не хрена нам с тобой разговаривать. Еще поплачешь у нас». Еще взятки свои нам тащит. Прохиндей.

— Я стою как дурак, что и говорить, не знаю.

— А в этот раз не было меня. Жаль. Не успел. И ушел?

— Сразу ушел. Коньяк на столе оставил.

— Да? Я и не видел. Все думал, что ответить.

— Давай морду набьем — и квиты.

— Да вы что! Дядечки-мальчики, очумели? Он и так весь искаялся, а вы — драку. Да ведь ремонт-то и впрямь уже надоел всем. Он все равно считает, что работаете плохо. А сам-то он мужик хороший.

— «Ремонт надоел»! У вас он только два года, а мы всю жизнь в таком ремонте. — Константин засмеялся, радуясь, по-видимому, найденному образу. — Сразу надо было в морду.

— Нельзя же, говорю. Он мать мою оперировал. Вот.

— Ну что заладил! «Мать, мать»! Вот, вот. Где она, твоя мать, после его операции?

— И то… Да… Оперировал. Налейте еще, что ли.

— Он сейчас точно такую же, как ваша мама, оперировал. На этот раз удалось ему все убрать.

— Вот видишь, Петь! А ты — «маму оперировал». Правильно ты ему сказал: у нас только плитки отвалятся, а у них… За твое здоровье, Антонина. Выпей с нами чуток. За его здоровье. За хозяина. Ну, вот и молодец. Правильно. Жаль, меня в этот раз не было. Тогда был, а сейчас нет. Плохо. Колбаску подай.

— А я был в этот раз.

— Антон, положи себе консерву на хлеб. Все лучше будет. Ты хоть кошку заведи. Антонина, у тебя кошки нету?

— Я кошек не люблю.

— Не любишь? Все живое что-то. Антонина, выпей еще.

— Да не пью я.

— Немножечко можно. Ты ему помогала? Ты ему помогала — знаю. Хочу за твое здоровье выпить.

— Да, Антон. Спасибо тебе за все. Давай выпьем. За тебя, Антон.

— А я не был тогда, я бы сразу дал.

— «Дал»! Говорю, нельзя. Мать оперировал.

— «Нельзя»! Не слышал, что ли? А по морде, значит, можно? На работе. Ты исполнял свои обязанности, а он — по морде. Да за это срок дают.

— Во! Правильно, Петь! В суд подавай. Как так? По морде при исполнении служебных обязанностей. Давай в суд. Я свидетель.

— Свидетелей-то много.

— Все. Заметано, Петь. Давай список писать буду — кто был.

— Неудобно. Он мать оперировал. Ваше здоровье, мужики.

— Ха!.. Ух! Хорошая водка. Занюхаешь — и хорошо. Ты не за себя. Ты за всех нас. Что это будет, если каждый по морде, да на работе. Тебе неудобно, а мы, рабочие, терпеть должны от них! Давай пиши. В суд. Завтра же идем вместе. Я от коллектива. У нас коллектив решает. Петька один, а мы решили. Так, Константин?

— Слушай, а что будет, если все-таки дать ему по морде? А?

— Что будет? Что?

— «Что-что»! Вот подойдешь и дашь — что будет?

— Ну и даст.

— Думаешь, ответит?

— Не-а. Не станет.

— Говорит только так. А как врежешь — сразу руками замахает.

— Не. Не станет.

— А что? Закроется?

— Или пойдет?

— Не. Молчать будет.

— Много ты о нем понимаешь. Тоже врежет.

— Не-а. Не врежет.

— А если врежет? Что тогда?

— Ну, тогда мы ему дадим.

— Промолчит.

— А промолчит, тогда бить, бить… Пока не заговорит.

— Или закричит.

— И на колени. Пусть прощения просит.

— Да он просил.

— Нет, врежет.

— Молчать будет.

— Давай врежем, Петь. Пусть знает, Петь.

— Да он знает.

— Да вы что, дядечки? Он же хороший, Евгений Максимович. Он всем помогает, вежливый. Ну, виноват он перед Петром Ильичом. А вы-то что? Вы при чем? Он со всеми вежливый.

— Мы при чем?! Он всех нас оскорбил. Мы принципиально. У Петьки, может, душа горит от оскорбления. Честь его и наша рабочая честь затронута. Мы требуем справедливости. И не можешь ты так этого оставить. Не можешь! И мы не можем. Надо было сразу… От коллектива пойду я. Чтоб из принципа, по справедливости…

Когда они расходились, Константин, поборник чести и справедливости, остановился около лифта, обнял Петра и сказал:

— Да шут с ними, Петя. Мало, что ли, мы по морде получаем? И дальше проживем. Да больно он противен мне… Подумаешь, вежливый! Здоровается. Советские люди всегда здороваются. Вот я кому-нибудь ихнему тоже врежу за их работу. Здоровается! Вот в армии: сколько раз встречу офицера, столько раз и здоровался. Положено козырять. Значит, и я вежливый? Вежливый! А по морде бить — это что?! Вежливый! Мальчики-дядечки тебе…

***

Сегодня пришел на работу пораньше. Прежде доходил с Виктором до школы, и там расставались. Сейчас он уже большой, ему неудобно. Да и мне лучше на работе пораньше быть. Похожу по отделению, посмотрю больных, взгляну, как ремонт идет. Утром мне вольнее, пока рабочих нет. Знать надо, а в глаза им смотреть стыдно.

Утром встаю осторожненько — боюсь Виктора разбудить. Утром он не всегда просыпается, иногда уйду, а он все спит. Удача. Да и Вика порой спит.

То ли я еще не разошелся?.. Может, недоспал иль переспал. Переспал… Двусмысленность. Вовсе и не переспал.

В перевязочной плитки все еще не перекладывают. Может, теперь и не будут. Вроде бы получили право. Получили пощечину — получили и преимущество. Помню с детства: если от девочки получил по морде — явно преимущество на моей стороне. Так мы, мальчишки, считали. Так нам было спокойнее, приятнее и удобнее. И эти, возможно, думают так же. Как же я так? Нельзя, нельзя было доводить до такой катастрофы. Как могло такое совершиться? Откуда на меня свалилось? Всей жизни катастрофа. Кошмар, который меня преследует беспрестанно с того страшного момента. Все равно я с них не слезу, пока не сделают. А что это: производственная нужда и ответственность или уже амбиция? Наверное, все вместе. Катастрофа! Вся моя мораль, все рассуждения — все пустой звук, оказалось. Мыльный пузырь. Трудно первый раз переступить через черту… Сейчас меня надо остановить, надо, я опасен, опасен, как Раскольников, как переступивший. Судить меня надо. И их тоже. Их — за ремонт. Ну, как тут теперь, в этом отделении, можно работать? Работать еще можно, но вот как здесь можно лежать, как лечиться, когда право начальник заменил кулаком?..

Сейчас сижу в ординаторской, болтаю о пустяках, будто никаких забот. Больных посмотрел, а дежурных расспрашивать не стал. Все выяснишь до конференции, а во время официального отчета не будет подлинной, первичной реакции. Весь пыл пропадает раньше времени. Вообще лучше всего приходить прямо к конференции, ничего не зная. Тогда видна истинная реакция начальника — и гнев, и похвала. А если заранее все перегорит в тебе, тогда уже не естественная эмоция справедливого начальника, а чистая игра с подчиненными.

Все же волею ситуации прихожу пораньше, но стараюсь говорить о другом. Начиная рабочий день, хочется поговорить о несущественном. О детях заговорили. Будем считать это несущественным! Сева Маркович, как всегда, с полным ртом очевидностей, преподнесенных ему еще школой, газетой, классиками и прошлыми катехизисами нашей жизни. Вот и сейчас вещает: детей надо учить, детей надо воспитывать, — спасибо за оригинальный совет. Я рассказываю — спит Витька плохо. У него тотчас мудрый совет, и, конечно, в самой категорической форме:

— Ребят надо занимать до утомления. Отдать в спортивную школу. Устанет — заснет хорошо. У голодных хороший аппетит.

— Да вы что! Там такие тренировки! А не дай бог — тренеры найдут его перспективным… Многочасовые ежедневные тренировки.

— От труда дети лучше становятся.

— Им играть надо, а там устраивают подлинную каторгу.

— Приучают как следует трудиться. Если делать — делать только хорошо. Не играть, а серьезно работать.

— Они дети!

— Пока дети, и должны научиться хорошо работать.

— Труд в спорте для детей чрезмерный, безразмерный.

— Спорт делает ребенка человеком. В спорте воспитываются герои, которыми гордится вся советская нация.

— Сомневаюсь.

— А я никогда не сомневаюсь. И врач не должен сомневаться в пользе спорта.

— Я в другом сомневаюсь. Я и сам рад побегать…

До чего с ним трудно разговаривать! Убедительно, но в болтовне с ним сам становлюсь, как он. Все в спорах становятся похожи друг на друга. Чего спорю? Он же правилен, как расписание прилета кометы. Заранее известно: каждые семьдесят шесть лет. Это что ж? Чтоб Витька ночью спал, чтоб не ворчал на нас за возню, мы должны его отправить на галеры?! Может, его и впрямь найдут способным к гребле. Поди он к черту! Проще о больных с ним говорить.

— Ну хорошо, Маркович, что скажешь о дежурстве? Кого-нибудь оставил?

— Вы сами решили — рассказ о дежурстве во время офифиального отчета на пятиминутке. Правильно?

— Ну ладно. Скоро уже идти на конференцию.

— Во-вторых, одна бабка все ж на подозрении. Можно оперировать, а можно подождать, посмотреть. Пусть живет.

— То есть? Надо или не надо? Сами говорите — каждый имеет право на операцию.

— Я, Евгений Максимович, думаю всегда…

— Ну, понятно.

— Просто окончательное решение — ваша компетенция.

Олег, раздеваясь за шкафом, не выдержал:

— Так что там, Сева? Может, оперировать будем?

— Я доложу, вы все посмотрите и решите. В палате у Макарыча она.

— Да скажи, что за бабка?

— Восемьдесят пять лет. Боли в животе со вчерашнего дня. Мерцательная аритмия — пульс трясется без всякого порядка.

— Давно аритмия?

— Лет десять.

— А так, ничего она?

— Восемьдесят пять, Евгений Максимович! Но сохранная бабка. Увидите — решите.

Макарыч уже во всеоружии: больная у него в палате.

— Тромбоз, что ли? Опять подложили не для дела.

— Скорее всего. В истории так и написал: тромбоз сосудов кишечника. Перитонита нет.

— Когда привезли?

— Час назад.

— А если бы вчера привезли? Оперировал? Если не за час до нас?

— Откуда я знаю? Сомневаюсь. Впрочем, какой бы живот был… Сейчас сами решайте.

— Чего ты сомневаешься, доктор?

— Настоящий врач начинается с сомнений.

— У тебя черное — ты правилен. Белое — тоже правилен. Что ж, будем решать.

— Чего решать? Тромбоз кишки в восемьдесят пять лет! На погибель, что ли, бабку брать? Подложили! — Макарыч в своем стиле.

— Я же сказал — она сохранная.

Прервал спор. Заранее знаю, кто что скажет. Заранее знаю. У меня сегодня операций не намечено — сам и займусь ей. А Макарыч ассистировать не хочет. Понимает, что придется на крючках стоять. После конференции посмотрим.

Доложил все Маркович — обязательная часть прошла по-обычному. Затем вступил главный врач. С утра он должен настроить нас на работу, ввести в тонус. Сначала сделал втык за какую-то неправильно оформленную историю болезни. Затем сообщил о жалобе, пришедшей из Управления здравоохранения. По голосу уже чувствую, что директор наш готовится к чему-то главному. И заранее начинаю злиться. Сейчас накачает, потом иди работай. В тонус введет!

Ну вот! Пошло. Это уже в меня лично. Утро начинает с накачки. Нет чтобы как-то успокоить нас — ведь впереди операции. Уже до работы из колеи нас вышибет. Хорошо хоть колеи у нас глубокие. Выскочить из нее не просто. И про что говорит?! Я сам знаю, что не прав. Да как я мог повести себя столь барственно по отношению к нашим строителям! Почему он считает мое поведение барственным? По-моему, хамское и хулиганское. Не представляю Обломова, замахивавшегося на строителя. Развел демагогию, а какая настоящая демагогия без обобщений: значит, я незаслуженно обидел людей, которые все делают для нас, строят нам больницы, дают возможность нам хорошо работать, ремонтируют наши рабочие места и так далее… поперло из него. Постепенно и я стал загораться. Как они строят, мы знаем — полбольницы подправляли по дефектной ведомости, а что не подправили, то стало разлетаться, отлетать да вздыбливаться. А ремонт и вовсе уже третий год длится. Анекдот! Я только чуть вякнул в ответ, а главный будто ждал. Как пошел поливать меня, как завел песню об оскорблении мною рабочего класса в лице этого прораба… Да почему же он — рабочий класс, а я — нет? Он начальник — ходит и командует, я работаю своими руками, у станка стою. Он рабочий, а я — нет. И образование у него есть. Пусть среднее, со средним в прорабы выбился. Молодец! Я же еще оскорбил рабочий класс! Строителей! Пусть делают как надо. Не право порушил, а рабочий класс оскорбил! — повторяет какого-то своего начальника. Только медицинский начальник может позволить себе такую ублюдочную демагогию. Наслышался за столько лет. Впрочем, у всякой демагогии сорт не высок.

Все же отмолчался. Сдержался. К тому же я и не прав.

Идешь с конференции — как с похмелья. Аж руки дрожат. Все. Все! Забыть. Там бабка еще лежит. Забыть. Бабка там. Бабку надо оперировать. Перитонит там, наверное. Оперировать надо… Ну-ка, улыбку, морду лица сделать по форме номер один. А то еще и Петр Ильич мне попадется. Опять скажет — с похмелья.

— Тоня, где больная бабка лежит? Проведи к ней.

И впрямь сохранная старушка. Восемьдесят пять! Ну и что? Откуда мы знаем, на какой срок ей там паспорт выписан? Не нам решать. Мы выучены лечить. Возьму, пожалуй. Если там не все кишки пострадали, можно попытаться спасти. И она согласна на операцию. Тогда вариантов нет.

Короче говоря, велел на стол брать. Пусть подают.

Тоня заверещала:

— Да вы что! Какую бабку-то привезли…

Ну, уже все разговаривают, все право голоса имеют, у каждого свое мнение, и каждый норовит высказаться. Конец света!

— Что за бабка, Тоня! Это больная, и у нее есть фамилия.

— Да я еще историю болезни не видала. А зовут ее Серафима Георгиевна. Дайте ей дожить спокойно. В чем душа-то! Еще кончится бедой, как с матерью прораба. Опять в суд…

— Какой суд?

— Считает он, что матери можно было бы удалить рак.

— Откуда ты знаешь?

— Так думаю. От чего ж он тогда так злится? Из-за пощечины, что ли?

— А что ж! Это разве не причина? Вполне уважительная. Ну ладно. Все. Серафима Георгиевна на операцию согласна, значит, терпеть ей невмоготу.

— Ей жизнь уже терпеть невмоготу, — Макарыч из-за спины тянет свою обычную песню.

Ну, все запели.

— Намучаем. У нее и сердце больное, Евгений Максимович… — Тоня уже осторожнее, как бы напоминающе, даже просительно.

С ума они все посходили. Мы же не имеем права не оперировать. Ведь если бы им принимать решение, как и я, действовали бы. Но за моей спиной можно и скепсис себе позволить. Делать-то все равно надо.

— Конечно. Все это у нее от больного сердца. Из сердца, из-за аритмии, и полетел кусок тромба в сосуды кишки. Конечно, от сердца. Инфаркт кишки. Да подавай ты, говорю тебе!

Тоня схватилась за каталку:

— Извините, Евгений Максимович. Сердце-то не исправите.

— Сейчас она от гангрены кишки умереть может. А с сердцем таким… Рассуждаешь много. Делай, что говорят. Живем мы этим, а они живут нами. Подавай быстрей. Ко мне пришли. Пойду посмотрю. Успею.

— И куда все больные молодые подевались? Одни старики.

Тоня, хихикая, пошла, толкая перед собой каталку, в палату, а я к себе в кабинет.

Пришла доктор из поликлиники. Расспросила про своего больного, которого присылала вчера ко мне на консультацию. Я расписал лечение на весь курс, а рецепты выписывала она в поликлинике. У нас теперь нет рецептурных бланков, поскольку в больницах лечить надо бесплатно и рецептов нам писать не положено. Доктор по справочнику выписала стоимость всех лекарств на весь курс — получилось около трехсот рублей. А я даже не знаю, сколько лекарства стоят. Это мне минус. Надо выписать что-нибудь другое. Откуда столько денег напастись, если моя зарплата сто пятьдесят? А это пенсионер. Не ожидал. Триста рублей!

— Давайте выпишем что-нибудь другое. Там я написал курс лечения на месяц?

— На месяц.

— Что ж там есть?

— Смотрите сами. Двадцать пять флаконов для капельницы. Дома родственница будет делать. В капельницу по пять ампул, да по две этого, — и она выкладывает мне все новые и новые рекомендованные мною рецепты, — да по одной этого. Так?

— Да.

— И еще внутримышечно это и таблетки продектина.

— Продектин же не на месяц.

— Больше. Триста пятьдесят таблеток.

— Черт возьми! А мы совсем об этом не думаем. Это неправильно, наверное. Что же делать будем?

— Ничего, Евгений Максимович. Я просто для сведения вам. Дед доволен. Вот это, говорит, лечение настоящее. А то порошочки выпишут — и вся недолга. А мне лечиться надо.

— Где он денег столько возьмет? Пенсионер. Он без льгот?

— Дед состоятельный. Всю жизнь копил. Мне дочь рассказывала — он тень продавал.

— Это еще что такое?

— На дачных участках все деревья вырубили для построек. А он у себя оставил два раскидистых дерева. Вот в жару, пока строили, он изнемогавшим продавал место под деревом.

— Абракадабра какая-то. Шутите!

— Какая шутка! Лечиться теперь может. Если до тени додумался, наверное, и еще что-нибудь бывало.

Новая поросль. И цену лекарств высчитала, и возможности расспросила, и даже источники благосостояния узнала. Мне никогда в голову не приходило узнавать, как больной лечиться будет. Безответственность. Безответственность и беззаботность. Мне наука.

Живот бабке открыли, и, конечно, тромбоз — кишки черные, гангрена. В принципе случай неоперабельный. Макарыч тотчас и спикировал:

— Ну! Потешился! Зашивать давай. Зашивай.

Мы с ним всю жизнь вместе работаем — он и позволяет себе больше, чем другие. И я себе с ним позволяю больше:

— Свое мнение при себе оставь. Спросят — ответишь. Посмотреть надо.

— Что тут смотреть? Гангрена! Бабке восемьдесят пять. Ну, отрежешь ей больше половины кишок. Все равно не жилец. Ей уже не восстановиться. Мучить только.

— Не ты ей жизнь дал, не тебе решать. Если уж ты такой решительный, создавай команду, которая будет решать, кому жить, кого лечить, а кого, кто безнадежен, кончать. Я на себя такое взять не могу. Есть гуманисты, которые так и предлагают. Только к медицине эти рассуждения отношения не имеют. Лучше на пенсию уходи. Советчик хренов.

— Пожалел бы бабку.

— Во-во. Я и говорю.

— Да я, правда… Бабку жалко.

— Себя тебе жалко. Все равно скоро на пенсию. Жалеешь себя — уходи.

Макарыч замолчал.

Нехорошо. Он у нас самый старый, а я его и стукнул по больному месту. Отсюда и до пощечины один шаг. Хорош! Ну и пусть, ну и правильно. Помогать надо, а не глупости болтать, мне мешать. Вот и молчи. Так-то лучше. На вот, смотри! Только два с половиной метра поражено.

— Только!..

— Только, конечно. Можно отрезать, и жить будет, если вытянет.

— Если вытянет!..

— Помолчи.

Убирать надо много, почти всю тонкую кишку. Не вытянет бабка. Я даже не знаю, что она, кто она, Серафима Георгиевна.

— Ты хоть с родственниками говорил? — опять я начал пиявить Макарыча.

— Дежурные разговаривали, когда привезли ее. Сказали: делайте что надо. Если оперировать — как решит сам. И ушли.

— Видишь? А она согласна. Кто родственники?

— Откуда я знаю?

— Больная твоя. Кому еще знать?

— Да они ушли тут же. Сдали и ушли. Я и говорю: никому она не нужна. А ты затеваешь бог знает что.

— Тебя не спрашивают.

— Спрашиваешь.

— Помолчи.

Все он верно говорит. А я — как хам. Не как — а хам. Ладно. Потом разберемся. Просто сам не знаю, как быть. В душе у меня хамство. Хамство растет во мне, как атомный гриб. Позволяет — и я хамлю. Я ж говорю, что теперь опасен миру. Попробую открыть артерию. Если удастся тромб убрать, можно будет и меньше удалить кишок. Если всю тонкую придется — не вытянет бабка. Ох, бабка, бабуля. Лечить-то надо. Иначе зачем я?!

— Вон, смотри. Не пульсирует артерия. — Зачем говорю, будто Макарыч сам не понимает, что артерия и не может пульсировать?

— Конечно, не пульсирует, раз тромбоз. Учитель!

— Да. Раз я твой начальник — значит, и учитель. И учись. Ну, все ты понимаешь и знаешь. Знания нужны, чтобы думать, а не ворчать.

— И не ворчи. Делай. Я же не мешаю.

— Помогать надо. Не мешать — мало. — Так слово за словом, шаг за шагом, и к сосудам подобрались. — Держи нитку. Осторожненько натягивай. Дайте мне зажимчик сосудистый… Маленький… «Бульдожку»… Угу… Ну вот… Скальпель сосудистый… Вот тромб!

Тромб удалили, с периферии и от центра получили вполне приличный кровоток. Артерию зашили, подождали — почти половина пораженной кишки отошла. Наполовину нормальный цвет приобрела. Пульсация есть. А уж где гангрена — придется убирать.

Закончили и с полчаса ждем. Наблюдаем. Посмотрим, как будут оставшиеся кишки выглядеть. Что значит — ждем? Не сидим же сложа руки. Что-то подправляем, что-то вытираем, ну и болтаем параллельно. Что-то по делу, что-то просто так. Достаю потихоньку Макарыча. Самому неприятно. С другой стороны, чего же он?

— Ну! Что я тебе говорил! Мы должны заниматься лечением. О гуманизме другие организации должны заботиться. Вот так-то.

— Да погоди хвалиться. Хвастун. Позер. Посмотрим еще, что дальше будет.

— Что дальше? Видишь.

— Еще не вечер. Еще есть и завтра, и полно дней впереди. Будут ли у нее эти дни? Вот в чем вопрос.

— Чучело! Мы живем минутой. У нас работа такая. Не Госплан. Что будет? Сейчас все хорошо, а завтра — будет завтра. Завтра, может, такого же молодого привезут, а у нас сегодняшний опыт. Сегодня, сейчас наша взяла. И слава богу. «Что будет, что будет»! Просто ты лодырь, бездельник, Макарыч. Зашивай сам за это. А я начальник — я пойду. А завтра видно будет завтра.

— Ну!.. Ну!.. Хитер. Позер…

Тонечка уже здесь. Пришла посмотреть. И что она глаза мозолит все время? Допрыгается.

Размываюсь. Тоня развязывает сзади мне халат, фартук и чего-то трещит, говорит, что бабка еще хоть куда… и еще что-то… Что-то про спасение других бабок.

— Скажи, Тонечка, ты все эти годы в общежитии живешь?

Тонечка кидает в бак для грязного белья мой халат, фартук и так же безостановочно продолжает протрескивать свою нехитрую и неновую информацию.

А ведь худо. Сколько лет мы работаем вместе — больше десяти, все девочки мои — уже давно бывшие девочки — живут в общежитии, а я там ни разу не был и даже не знаю, как им живется. Даже и не расспрашивал их.

Оказывается, просто отдали им, вернее нам, больнице, целый подъезд, и живут они там по квартирам. Обычные квартиры. Сначала по инфантильности, вернее глупости, я решил, что каждой дают квартиру — может, все квартиры однокомнатные. Так нет, конечно. Квартиры всякие — дом как дом. Позволяя себе не задумываться, решил, что каждая девочка живет в отдельной комнате. Но и это предположение на уровне снов Веры Павловны оказалось. Их по три, по четыре в комнате. Иные родители уже, но продолжают жить в комнате с девочками. Как могли детей приобрести? А я еще сетую на плохой сон Виктора. Надо Вике рассказать. Нам с Викой там надо квартиру на день. Смех один.

— А где ж ты время свободное проводишь?

— В кино, Евгений Максимович. В гости иногда хожу. Да работаю много, Евгений Максимович, — на ставку ведь не проживешь. Все больше работа да сон. Семьи нет — сплю.

— А на танцы ходишь?

— Конечно. Иногда. Дискотека есть тут. Да я уже старая.

— «Старая»!

Я оглядел ее. Тоненькая, поясок от халата перехватывает талию, подчеркивая функциональную разницу верхней и нижней половины. Умело она затягивает эту веревочку. Прямые темно-русые волосы торчат из-под шапочки спереди коротенькой челочкой до середины лба и по щекам, сужая ее лицо, делая его продолговатым, удлиненным. Очки красивые. Интересно, для красоты носит или действительно нужны? Я пока еще ни разу в жизни очками не пользовался. Скоро, наверно, уже понадобится. Сам не ношу и всех подозреваю, будто носят для украшательства. Руки мою перед зеркалом и разглядываю Тоню, стоящую позади. А теперь себя. Седоват, лысоват. В кино лысые всегда хуже седых. Седые, наверное, считаются благороднее. А мне все отпущено. Полноват стал, но еще не согнулся. Оперирую в прямой стойке. А многие согнувшись. Правда, чтоб разглядеть свое лицо в зеркало, пришлось слегка пригнуться. Зеленые операционные штаны коротковаты. Чистое пугало в своей спецовке. Не могут сделать нам красивые операционные мундиры. Одевать нас надо как суперменов. Но они, командиры наши, может, и вправду считают нас суперменами, а потому на нас любая смешная тряпка вроде бы должна выглядеть как великолепнейшие доспехи. Но когда мы оглядываем друг друга, понимаем, чего стоим на самом деле. Цена нам в базарный день — пятак за пучок.

— А вот когда вы мать Петра Ильича оперировали…

— Пойдем со мной в ресторан, потанцуем там.

Чего несу?! Танцевать не умею, а нынешние танцы мне и вовсе не по зубам. Танцы отражают свое время, нынешнее время, их время. Молодые начинают жить в обществе с танцев и входят в ритмы своего времени, в пластику своего времени — входят в жизнь своего времени. Все ускоряется сейчас. И операции, и выздоровления, и передвижения, мысли ускоряются, убивание в войнах… И танцы меняются чаще. В нашей молодости пытались задержать ускорение — надвигался рок-н-ролл, а нас замедляли под краковяк да полонез. Теперь опять ускоряем все. И правильно. Сейчас удлиняется учение да жизнь, говорят. Но это мы еще посмотрим. Мы-то уже не посмотрим — надо, чтоб нынешняя молодежь дожила до своего предельного возраста, — вот тогда они и посмотрят. Учение удлиняется, все ускоряется, быстро сменяется… Значит, активный период жизни неминуемо будет уменьшаться? Как же тогда жизнь будет удлиняться? Не вытанцовывается…

— Потанцуем! — совсем с ума сошел.

— …танцы. Я и не смогу с вами. Вы такой высокий, Евгений Максимович. Я вам по пояс. Смех один. Давайте в другой…

Да и денег у меня с собой нет. Ерунда. Одолжил бы у кого-нибудь. Надо же! Придумал.

— …после работы мне там обязательно надо быть.

И слава богу! Заботу себе придумал. Жил нормально. Дом, работа. Все веселье в операционной. А она опять про мать прораба. Уж не вспоминала бы. Будто нарочно игру себе придумала. Что она меня подначивает? А он с каждым днем все больше и больше мрачнеет. Мимо меня тучей проходит. Вечно молчит. Как-то ему помочь надо.

Унизил, как раб раба. И мы должны жить под гнетом этого унижения. Я-то унижен сам собой.

Вот она — и безответственность и беззаботность.

— Тонечка!..

Уже куда-то ушла.

***

И чего я сюда приперся? Может, право, набить бы морду — да и квиты? А как я могу? Мать все же он… Он же… К кому тут?.. Так, знаете, каждый будет. Я что ж ему, не человек?

— Скажите, с кем тут мне?.. С судьей поговорить надо.

— По какому вопросу?

— Поговорить надо. Вот, решить один вопрос…

— Какой вопрос? О чем?

— Заявление хочу подать в суд.

— Так что у вас, товарищ? Слово из вас тянуть клещами приходится. Развод? Ограбили? Уволили вас?.. Побили, может?

— Ну. Вот.

— Что — ну вот?!

— Побили, скорее.

— По какому адресу?

— Работаю?

— Судьи у нас по участкам. Вы выбираете народных судей по округам? Пойдите к адвокату, посоветуйтесь.

— Зачем мне адвокат? Дело ясное. Мне судья нужен.

— Ну хорошо. По какому адресу вас побили?

Столько вопросов! Еще до суда — побить бы морду, и все.

Еще семьсот вопросов задали, прежде чем я к судье попал. Все нервы измотали.

Сидит дамочка, суровая, смотрит строго, в очки глядит.

Кабинет маленький, как чулан. Окошко тоже крошечное. Дом старый. Ремонта требует. Или лучше вообще снести. Суды почему-то чаще всего в старых домах. В комнатах еще кто-то есть.

— Садитесь, пожалуйста. Слушаю вас.

Неудобно как-то при других говорить. Ведь не скажешь, что секрет. Не секрет. Суд-то открытый. Конечно, чтоб другим неповадно было. Пусть все знают.

— Слушаю вас. Что у вас? Не стесняйтесь.

Как обращаться к ней? Имя не сказали. Когда-то читал, не помню где… К судьям обращались… В книге какой-то… «Ваша милость…» Мне не милость нужна. Какая милость?! Пусть он милости просит.

— Значит, так… Простите, замешкался… Первый раз в суде.

— Не стесняйтесь. Вас не вызывали? Вы не по повестке?

— Нет. Я сам. Хочу пожаловаться на человека.

— На человека? Не на учреждение?

— На человека. Он ударил меня.

— Нанесены побои вам. Увечье?

— Нет. Какое увечье! По морде дал.

— С последствиями? Вы зафиксировали у врача?

— Чего? Ничего не было. Если б было, я и сам мог бы. К врачу не ходил.

— Рассказывайте живее, гражданин. Мы с вами никак до сути не доберемся. Увечья вам не нанесли, побоев не было. Был один удар. Так? Что, это был спор или пьяный сосед? На улице? Дома?

— На работе мы…

— Начальник?

— Почему начальник?

— На работе чаще всего может ударить начальник, а не подчиненный. По крайней мере, не начальник будет в суд бежать, а подчиненный. Приблизительная, типовая ситуация. Если подчиненный ударит начальника, последний может найти иной способ борьбы и вряд ли пойдет в суд.

Лекцию читает. Грымза.

— Он мне никто. Он заведующий хирургическим отделением больницы. А я прораб ремтреста. Делаем у них ремонт. Вот он посчитал, что мы там неправильно сделали. Ну, и на оперативке, значит, слово за слово, значит, и… так сказать, по лицу мне. Так. Ну, плохо сделали. Ну ладно. Что ж, каждый рожу бить будет?! А если я отвечу? Что за работа тогда! Наработаем… Так у нас нельзя. Я ж не тряпка на полу. Как вы считаете?

— Конечно, нельзя. Спору нет.

— Вот вы улыбаетесь…

— Я?! Ничего подобного. Я с вами совершенно согласна и ничего смешного пока не вижу. Есть вещи, над которыми не смеются.

— Вот! Вот. Не смешно. Я им и говорю…

— Кому?

— На работе некоторые говорят: дал бы ему, и смеются. Ничего смешного. Многие смеются. Дал бы. Смеются — как же работать? Что мы, драку затевать будем? Я вам скажу, товарищ судья… Простите, как мне можно называть вас?

— Так и называть. Я на работе, и мы пока не в судебном заседании. Если трудно — Татьяна Васильевна.

— Я тоже был на работе… Я к нему: «Евгений Максимович!» — а он по лицу.

— Успокойтесь и расскажите, как это происходило.

— Я говорю: на оперативке. Наше начальство, их главный врач. Свидетелей много. Ну, не так что-то сделали. Да у меня людей не хватает, материал не всегда хороший, а то его и вовсе нет. Главный инженер был. Может подтвердить. Ему-то он не сказал ничего, а сразу мне…

— А вы не ответили?

— Он тут же и сбежал.

— Удрал?

— Куда ж он из отделения удерет? Все равно б догнал, да неудобно. Он мою мать там оперировал.

— Мать? Вашу? Он? Когда? В это время?

— Чуть раньше. Умерла она уже.

— После операции?

— Месяца через два. Рак у нее.

— Понятно.

Что ей понятно? Жилы тянет. Мне ничего не понятно. Вот пусть судят его.

— И что вы хотите, Петр Ильич?

— Осудили чтоб. Прилюдно. Он человека на посту оскорбил.

— Я бы сказала, что и унизил.

— Вот-вот. Я ж не тряпка на полу. Как мне работу потом требовать?

— А вы ремонт делаете?

— Ну. Я прораб ремонтных работ.

— Давно ремонт идет?

— Пожалуй, уже два года. Так. Свыклись.

— Свыкнешься. Долговато.

— Не от меня зависит.

— Петр Ильич, дело ваше не для суда. У нас есть общественные организации, есть товарищеский суд, партийные, профсоюзные организации. В нашем обществе много рычагов, которые могут воздействовать на зарвавшегося человека, не вписывающегося в наши моральные схемы. Более того, он нарушил трудовую дисциплину. Но он вам не нанес увечья, нет зафиксированных побоев. По-видимому, это была чисто символическая пощечина, подлежащая несколько иным формам осуждения.

— Так что, если что не так, то на работе и бить можно? Так? Лишь бы следов не было? У меня мать умерла после его операции. Ведь мог бы убрать — не убрал. Что ж мне его теперь — убить?

— Скорее всего, рак был запущенный, раз она умерла уже через два месяца. Нам с вами судить об этом трудно. Вы можете подать заявление в медицинские инстанции. Они разберутся, правильно ли сделана операция. Ваше право затребовать экспертизу через прокуратуру. Разберутся, кто в этом компетентен.

— «Разберутся»! Мать умерла. Меня ударил. Что за человек!

— Это верно. Бить нельзя. Надо в товарищеский суд. И за нарушение дисциплины могут выговор дать. И по партийной линии, и премии лишить.

— Я их больницы знаю. Не первую ремонтирую. Премий у них нет. Беспартийный — я сразу узнал. Партийный был бы — не ударил, побоялся бы. А тут никакой узды.

— Товарищеский суд. Пойдите в консультацию. Поговорите с адвокатом, посоветуйтесь. Он вам предложит действия правильные и эффективные, в соответствии с законом и сложившимися традициями. Мы с вами тут не разберемся сейчас. Если только как бытовой конфликт взять? Тогда обе стороны виноваты…

— Как это — обе стороны? Я не…

— Или как домашнюю ссору, например… В спокойной обстановке, а не в суде, посоветуйтесь в консультации с адвокатом.

— С защитником? Меня-то не надо защищать. Пусть он советуется с защитой.

— Петр Ильич, адвокат не только защитник. Адвокат является консультантом населения, советчиком по правам человека в нашем обществе.

— Я не про права. Права мне ясны. Бить на работе нельзя…

— Не только на работе. У вас какое образование? Что вы окончили?

— Строительный.

— Ну, вот видите. Вы с этим не знакомы. И в школе не проходят. А там вы спокойно поговорите с профессионалом. Он вам все объяснит, расскажет. А мы свои меры примем.

— Какие меры? Осудите?

— Суд такие заявления, как правило, не принимает. Мы сообщим…

— Что ж, рабочему человеку и податься некуда, если что не так?! Не то время…

— Почему же? Суд на страже интересов советского гражданина. Но не все людские грехи суду подвластны. Я вам говорю — обратитесь в консультацию. Может, он вам предложит что-то, всех нас устраивающее.

И я ушел. Чего она там говорит! Пойду к председателю ихнему. Суд не примет. Как это он может не принять?! Чего я ее буду слушать? Он вон ударил по морде и пошел.

И я пошел. Чего слушать?

Значит, я не человек — меня можно бить, топтать, а я должен отбиваться. Иначе все дело шито-крыто, как у них, хирургов.

К адвокату! Я знаю, где правду искать. Я напишу куда надо.

К адвокату! Советчик населения!

Конечно, пощечина требует дуэли. Как бы хорошо — стандартная, типовая ситуация, как сказала судья Татьяна Васильевна. Пощечина, перчатка, секунданты, барьер, шпаги, пистолеты, Д'Артаньян, Онегин, Грушницкий. Ох… Д'Артаньян, наверное, целую роту наубивал. Онегин, Грушницкий — убивший и убитый. А если вспомнить Пушкина и Лермонтова…

Честь человеческая поругана, унижена. Человек хочет ответа, сатисфакции… Красивое слово, как в медицине — трансплантация, болезнь Пелегринни-Штидта… Но как же быть в действительности? Если суд будет разбирать повседневные пощечины…

Пощечину под суд! Может, их меньше будет?

Маловероятно.

Суды ежедневно рассматривают драки, хулиганства, воровство — что ж, их меньше становится?

Может, повседневных пощечин окажется меньше, если каждый будет бдительно следить, холить, лелеять свою честь, свое достоинство. Бдительно охранять…

Как честь защитить без мордобития? Собственным достоинством?

Суд не лучше. У суда что ни решение, то срок, если человека бьют.

Так что ж? Но как? Бди свое достоинство, свою честь — может, это выход?

***

Может, судьба? Я иду из больницы, и Тоня тащится домой. Догнать, что ли? Иль не искушать себя?

Мы податливые.

Вика еще на работе. Виктору сон наладить надо. Хорошо бы квартиру поменять. Да кто будет с нами меняться? Кому нужна такая? Кошкин дом. Может, кому и нужна. Может, кому и понравится?..

— Домой, Тонечка?

— Домой, Евгений Максимович. И еще зайти кой-куда надо.

— Кой-куда?

— Ага. А знаете, Петр Ильич в суд подает.

— Что я могу поделать? Он прав.

— Нет, не прав. А вы бы извинились, Евгений Максимович.

— Я уже извинился. Он и разговаривать не хочет. И прав. Готов предложить любую форму извинения. Хоть дуэль.

— Дуэль! Хи-хи! На шпагах?

— Да хоть на шпагах. На наркозных аппаратах, кистях малярных, мастерках.

— Вы смеетесь, а он ведь уже в суд ходил. Он знаете как зол!

— Тонечка, родненькая! Что я могу? Буду нести ответственность. Хоть бы он мне морду набил. Стоял бы столбом, руки по швам и только б считал, сколько раз.

— Вы все смеетесь…

— Да не смеюсь, плачу, правда! Это манера такая, ты сама знаешь.

— Знаю. Смеетесь.

— Ну вот! И что суд?

— Не знаю. Знаю, что ходил.

— Нехорошо. Незадача какая. И мать у него умерла.

— Ему кто-то сказал, что можно было бы рискнуть и попытаться убрать рак. Можно было убрать, а? Он злится — поверил, что можно.

— А то мы не рискуем? Сама знаешь. Сказала бы ему.

— Да у него знаете сколько советчиков?

— Это точно. Было бы кому советы давать, а советчики напрыгают.

— Кто говорит: морду набей…

— Вот хорошо бы. Точно говорю. И не сопротивлялся бы.

— Все сопротивляются.

— Да. Верно говоришь. Думаешь — одно, а как на тебя замахнутся, глядишь, твоя рука уже от головы не зависит. Автоматы мы, Тонечка. Запрограммированные. Все наши благие мысли срываются от чьего-то спускового крючка. Но я бы взял себя в руки, весь бы сжался — и вытерпел. Стоял бы не шелохнувшись. И не поддался бы ничьему спусковому крючку.

— Какому крючку?

— Ну кнопки где-то внутри, на пульте.

— Кнопки? Вы вон размахнулись, когда вас никто не собирался бить.

— Не вспоминай. Чертовщина какая-то.

— Может, правда чертовщина? Говорят же: бес попутал.

— Хорошо бы побольше на чертей свалить. «Фауст» читала?

— Знаю.

— Мне бы такого Мефистофеля. Он бы чего-нибудь придумал. А то великое дело — Гретхен соблазнить.

— Что?

— Я говорю: великое дело — девочку соблазнить. Тебя, например.

Не знает, что ответить. Хихикает опять. Конечно, можно уговорить. И что она меня все время подначивает? Прямо бесенок какой-то. Интересно, что она той стороне говорит.

— В нашей юности была песня: «И зачем такая страсть, для чего красотку красть, если можно ее так уговорить…» Это из той же оперы. Не из «Фауста», конечно. Из той же жизни без дуэлей. Дуэлей нет, и красть девиц не надо.

Пойти, что ли, с ней в кафе? Посидим пообедаем. Милая девушка из общежития. Тоже ходит неприкаянная. Тоже?

А кто еще? Их так много. Приехала в наш город. Наверное, с наполеоновскими планами, но Растиньяк из нее не получается. И город не завоевала, и замуж не вышла. Растиньяк! Пол не тот, еда не та, дуэлей нет… Насчет пола я загнул — у них возможностей порой побольше, чем у нас. И программа порой ясная.

— Тонечка, кто такой Растиньяк, знаешь?

— Что-то слыхала, Евгений Максимович. Но не припоминаю.

— Бальзака не проходили? Читала?

— Конечно. Недавно по телевизору передавали. Забыла название.

— «Шагреневая кожа».

— Ну, ну. Точно.

— Надо тебе дать почитать. Увлекательно. Может, зайдем в кафе, пообедаем?

— Я ела уже, Евгений Максимович.

— А я нет. Из солидарности и милосердия. Я поем, а ты посидишь рядышком. Глядишь, тоже клюнешь чего-нибудь. Не спешишь?

— Не спешу. Только неудобно как-то. Больница рядом. Увидят — разговоры пойдут.

— Больница? Ну пойдем дальше. Проедем пару остановок на автобусе. Поехали?

Ничего не отвечает, но продолжает идти рядом. Надо только домой позвонить, а то я сказал Виктору, что уже иду. Надо предупредить.

— Подойдем к телефону. Я позвоню. Подождешь?

Кивнула головой. Хочется ей пойти. Не боится: вдруг я ей тоже по морде дам? Кто бы мог про меня подумать такое?! А теперь все и всякий может, и не только подумать, но и сказать. И поверят. Так разоблачиться, раздеться на глазах у всех! Вот это и есть моя истинная сущность.

Хорошая профессия у меня, удобная — все скрашивает. Никто не думает, что уже из дома я иду заведенный. Вернее, нерасслабленный, не раскрутивший пружину. Все говорят уважительно: «У них работа такая. Вся на нервах — ведь жизнь человеческая… Нужна разрядка». И прочие глупости. А работа как работа — только никому говорить этого не надо. Пусть думают.

Мы остановились около будки. Собственно, будок теперь почти не осталось — полузакрытые козырьки, и только. Все слышно. И правильно — нечего скрывать от коллектива. На улице, в обществе будь открытым, все всё должны знать.

В своем доме секретничай. Под козырьком уже кто-то разговаривал, и мы остановились чуть поодаль — неудобно все же слушать чужой разговор. Даже и вспомнить не могу, о чем говорили. Порой выплескиваешь в пустом разговоре бездумные слова, отчета себе не отдаешь, а они потом в дела превращаются, в действия. Мы разговариваем, разговариваем, и тот, под колпаком, все говорит и говорит. Будто никто не ждет. Но вот взглянул на нас из-под козырька и видит, что я на него смотрю:

— Вы, товарищ, что? Телефона ждете?

— Да ничего, говорите. Мы подождем.

— Чего ж тогда стоите далеко? Я не пойму…

— Ничего, ничего. Говорите. Мы подождем. Чтоб вам не мешать, отошли. Чтоб не слушать.

Молодой человек быстро закончил разговор, и когда поравнялся с нами, послышалось ворчливое рокотание:

— Убил бы их всех к черту. Ничего в простоте не сделают. Только путают всех. — И что-то матерное бормотнул. Раскованный. Раскованность при обилии запретов и ограничений всегда выражается в форме мата.

Позвонил Виктору. Тоня стояла в стороне. То ли результат инцидента, то ли естественная деликатность. Вообще Тоня — девочка достаточно деликатная даже и без «Фауста» или Бальзака. Может, от рождения, может, от воспитания. До чтения руки, как говорится, не дошли. Вот она-то, пожалуй, скованная.

В кафе заняли удобный столик — и светло и не на витрине. Заказали. Но опять же всего не предусмотришь, не предвидишь. Надо было еще дальше отъехать.

Разложился, расселся, настроился поболтать с милой девочкой ни о чем. Расслабился. Припомнил себя в прошлые годы. Окончательно расслабился. Вот уже и принесли поесть. Все как нынче положено — ни вина тебе, ни пива. Все благородно. И девочка нормальная — не без жеманства. Все как обычно, как было когда-то привычно. Я только кусок глотнул, еще для разговора никакая тема в голову не клюнула, как на нас словно коршун напала женщина. Спикировала на стол и, не спросясь, с верещанием села на свободный стул. Убирать, что ли, лишние стулья?

— Господи, какая радость увидеть вас, Евгений Максимович! И Тонечку тоже. Я вас на всю жизнь полюбила… — И пошла извергать из себя каскады слов. Наша радость ее, конечно, не интересует. Я, разумеется, и не вспомнил ее поначалу, да она быстро мне все напомнила. Кроме необходимой информации, еще много мусора на нас вылилось. Стало нам ясно, что здесь обедает она после работы, здесь ее и схватило тогда, повезли к нам, и «скорая» в тот раз приехала прямо в кафе, и так далее, и тому подобное, и опять все снова.

Дальше пошли извинения, что помешала, но один вопрос ей задать необходимо. Вежливость меня погубит. Предложил ей присесть, хотя она уже сидела. Пусть расценит приглашение как намек на то, что села не спросясь. Она, по-видимому, этот акт расценила как одобрение ее действий. Ну, мы попались. Теперь не надо придумывать никакой темы. Теперь трескотня, черт возьми, сама катится. Видно, не судьба. Или — знак, предупреждение свыше?

— Евгений Максимович, вы меня извините, конечно, в свободное время голову морочу. Вы, может быть, с Тонечкой на минутку из больницы выскочили в перерыве между чем-то важным, но у меня всего лишь один вопрос. Вы поймете сейчас, как это важно для меня.

— Пожалуйста, пожалуйста. Не стесняйтесь, бога ради. Слушаю вас.

Лицемер. Не там интеллигентность проявлять надо. Фальшивая морда! Убивать таких надо. Оба мы хороши. А теперь чего уж там…

— Видите ли, дорогой доктор, спаситель наш, муж мой попал в больницу. У него какая-то желтуха была, приступ. Больница ведомственная, с работы его. В больнице сомневаются — то ли камень, то ли еще чего.

— Желтуха прошла?

— Через два дня. И боли прошли.

— Так это они сомневаются или вы?

— В первую очередь сомневаюсь я. Он им кто? Больной. А мне родной человек. Нужный.

— Видите ли… Простите, забыл: как вас зовут?..

— Елена Анатольевна.

— Да, да, вспомнил, — соврал не задумываясь, вспомнил только болезнь да операцию. А имя, фамилию, конечно, нет. — Вряд ли, Елена Анатольевна, у них есть сомнения. Они же вам не говорили про свои сомнения?

— В том-то и дело, что говорили. Говорят, надо бы рентген сделать, а нельзя — желтуха только прошла, мало времени еще. Значит, сомневаются.

— Совсем не значит. Они все правильно говорят. Через несколько дней сделают рентген или какие-нибудь другие исследования.

— Дело в том, Евгений Максимович, я могу на них надавить, и мы добьемся в одном институте компьютера.

О господи! Опять компьютер!

— Что вы имеете в виду?

— Я не знаю, но сейчас все говорят о каком-то компьютере для диагноза.

— Это рентген. Снимает по слоям, с компьютерной приставкой. Пусть сначала сделают ему обычный рентгеновский снимок. И если картина будет сомнительная, начнете давить, искать институт…

— Евгений Максимович, а что такое компьютерный рентген? У нас в больнице его нет?

— Да ты что! Это, Тонечка, томография с электронной автоматической приставкой. Снимает по слоям и фокусируется на нужном слое. В общем, неважно. У нас, конечно, нет. Но в данном случае, если обычные исследования обнаружат камень, вполне достаточно. А если не обнаружат, все равно надо делать операцию. Никого давить не надо — здесь, по-видимому, клиника ясная. Судя по вашим словам — почти наверняка камень. Желтуха была — операцию делать надо. На операции разберутся.

— Милый Евгений Максимович, я в этом не разбираюсь.

— Я знаю.

— Ну да, конечно. Но все говорят, что в наше время это необходимо.

Тут у меня почему-то хватает терпения, хотя давно уже можно по морде залепить. Но я продолжаю спокойно вещать. Куртуазно, почти куртуазно разговариваю. А там, где необходимо было сдержаться, я себе напозволял. Беда просто!

— Все ясно и так. Не в этом дело. Сейчас это исследование ново, модно, престижно. Потому все и говорят, даже не вникая в смысл слов. Модное слово: компьютер — так и называют. А правильно называть: томография. Существительным, а не прилагательным, определением. Простите, это уже наши подробности. Короче, это новое, потому к нему все и тянутся. Благо бы врачи, а то больные. Видеомагнитофон — тоже новое, к нему и стремитесь, если деньги наберете.

— Дорогой мой, дорогой Евгений Максимович. Я не из престижа. Мне все уши прожужжали. Не надо так не надо. Мне все говорят, что я должна добиться.

— Я и говорю: престижно. Теперь ведь иные засмеют, если ты плохо почувствовал себя, а тебе не сделали «компьютер». Вроде бы и не человек, пария, изгой. Засмеют!

Последние слова я сказал для Тони, и она с готовностью рассмеялась. Интересно, поняла она? А Анатольевна уже что-то другое чешет, в том же темпе и с той же степенью взволнованности. Ага, сейчас про то, как мы ее хорошо соперировали и она уже может заняться поступлением дочки в институт. Нашла институт какой-то заочный, где занятия один раз в неделю. В принципе, говорит она, образование значения не имеет, важно, как сумеешь в жизни устроиться. И, конечно, пример у нее есть из жизни: соседи в доме у нее, один автомеханик, другой таксист, оба непьющие, так дай бог всем, как они, и без всяких институтов, и дальше, и дальше, и снова все про то же. Я не вникаю. Смотрю, сочувственно киваю, временами поддакиваю или вопросительно хмыкаю, наверно, порой и невпопад, потому как совершенно перестал слушать, о чем она говорит. Размышляю на тему, что мне-то, безусловно, знак подан и вывод делать надо. И вдруг очухиваюсь и перебиваю ее вопросом:

— Елена Анатольевна, у вас какое образование?

— Высшее, высшее…

Какое высшее — не сообщает. Профессия, по-видимому, в ее шкале ценностей значения не имеет — важен только вертикальный уровень образования. Но я вспомнил ее хорошо. Врет она — нет у нее высшего образования. Но все же, чем занимается, не помню. Помню только, что был в больнице подобный разговор. Часто всплывает на поверхность памяти всякий мусор. Лишнее доказательство, что хранит голова все. Докопаться лишь надо. Надо найти способ извлечения, минуя выгребные ямы памяти. Были бы только жемчужные зерна.

— А как насчет престижности занятий, профессий? — это я ее уже подначиваю.

— Я вам говорю, Евгений Максимович, кто как устроится. Ваша вот профессия, может, и престижная, да что толку? И в вашей профессии надо уметь устроиться. С Тоней надо сидеть в ресторане, а не в ближайшей из удаленных забегаловок.

Самый раз дать по морде. Но я вежливо улыбаюсь и понимаю — это знак, знак мне. Пусть говорит, а я лучше буду вспоминать Виктора, Вику, которая довольна и моим устройством и хочет, чтобы Виктор выучился профессии для радости. Ну, чтоб быть правдивым, у нее есть задумки по поводу Витькиного образования, да и у меня тоже что-то в голове по этому поводу крутится. Лично бы я хотел увидеть его врачом. А уж что там об устройстве говорить — к тому времени, может, и море высохнет.

Я отвлекся от ее болтовни и немного успокоился, вернее, переключил свое беспокойство на другую волну. Всегда надо думать о чем-то сильно своем, когда рядом некто тебя сильно раздражает.

Ясно — знак. Зашел с Тонечкой часок покалякать, но час уже слушаю наступательное ничто. А Тонечка слушает, набирается ума-разума, заряжается новой программой. Может, тоже вид делает. Может, она и вовсе со мной калякать не хотела и как знак не воспринимает.

Больше не могу.

— Простите, Елена Анатольевна, минуточку. Вы можете и не уходить, но нам с Тоней надо поговорить об одном очень важном деле, связанном с судом…

Здорово я придумал: и судом перепугал, и сразу ясно, что деловой разговор, а не шуры-муры, — суд же, такое ведь никто придумывать не станет. И ее прогоню, и постараюсь дезавуировать возможные инсинуации, говоря языком юридических инстанций. Жалко только, собеседнице нашей не могу сказать вот так, насчет «дезавуирования инсинуаций». Посмотрим на реакцию?

— Боже! Извините. С судом? Страсть какая! Все. Больше вам не мешаю. Нет, нет. Не уговаривайте. Мне бежать надо. До свидания, Евгений Максимович. До свидания, милая. Спасибо за совет. Значит, на компьютере не настаивать? Не обязательно? Не буду, значит, давить.

Даже попрощаться и быстро уйти не может.

Я молчу. Молчу, молчу, молчу. Кто-то из поэтов сказал: «Мы молчим, как пуля в стволе», — как раз тот случай. Тогда бы мне столько терпения.

Когда она ушла, с Тоней я уже ни о чем говорить не мог. Наверное, принял знак.

— Вы злитесь, Евгений Максимович, что она мешала?

— Меня глупость злила. Хотя злиться на это нельзя. Это от бога. Присосавшаяся к жизни глупость.

— Сказали бы раньше. Больно вы добрый.

— «Добрый»! Вспомни историю с прорабом. Просто подделываюсь под доброго, фальшивлю.

Короче — разговор не состоялся. Доели и пошли, каждый в свою сторону. Однако, как нынче говорят, еще не вечер.

Фальшивлю, и сознательно. Сначала фальшиво добр, затем — привычка. Потом постоянная маска. А к тому времени, когда богу отчет давать, — глядишь, маска уже и срослась с лицом. Добрая маска стала сутью. Быть добрым хорошо и выгодно. Настоящий эгоист, эгоист высокого класса, и должен быть добрым, а не дураком, гребущим все под себя. Доброта воздается, и это выгодно. Без эгоизма нет и доброты.

***

Он сказал, Евгений Максимович, и мне захотелось остановиться и подумать, что он имел в виду. Он просто брякнул в своей суете, а теперь приходится мне обдумывать все это.

Конечно, порой из эгоистических соображений мы становимся добрыми, ласковыми, нравственными. Эгоизм, как и любое другое явление нашей жизни, не бывает однозначным. Главное — задумываться. Над любым помыслишь — и уже благо. Да ведь приучить себя надо. Чем прежде всего хорошо и полезно писательство для пишущего? Пишешь — задумываешься о вещах и делах, мимо которых в обычной скоробегущей жизни проскакиваешь, скользнув пустым взглядом, и уже где-то далеко от промелькнувшего слова, события, деяния. А тут остановился, написал, потом задумался (так бывает нередко — сначала было слово, мысль возникла потом). Потом анализировал, себя представил в подобной ситуации, произнесшим то же слово, участником похожего события, сотворившим сходное деяние. Задумаешься — и, может, хоть на время лучше станешь!

Так и эгоизм заставляет прикидывать, продумывать, что, зачем да почему сделал, сказал это он, я… Эгоист и альтруист? Или наоборот: альтруист — эгоист. Если подумать, никакого парадокса.

Эгоизм всюду. Эгоистичны дети, точно старики. Но это эгоизм физиологический, у тех и других нет сил выжить без посторонней помощи, они живут за счет окружающих — такой естественный и непреложный факт, — винить их за это нельзя, бороться с этим нелепо. Борьба была бы жестокой и бессмысленной. Детям надо противопоставлять лишь доброту и антиэгоизм, потому что доброе они усвоят, переварят — может быть… Но лишь при условии, что доброта будет сопровождать, окружать их весь период мужания. А если бороться с детским эгоизмом — что ж, тогда они борьбу усвоят. И переварят. Стариков надо терпеть и помогать, ибо надо платить по векселям, подписанным нашим детством. Долги надо платить.

В болезнях человек, как правило, эгоистичен. Неминуемо он вынужден сосредоточиваться на своем личном недуге, личном убожестве физическом. Естественно, это волнует его больше всего, и чаще, чем раньше, он заставляет других слушать о своих болезнях, сопереживать им. И надо готовиться к любым возможным срывам. Он болен, а мы, пока здоровые, должны понять, что нет другого выхода, чтобы уберечь собственную честь, собственное достоинство. Мы должны быть терпимыми, хотя бы для того, чтобы так же были терпимыми с нами, когда придет время.

Уговариваешь какого-нибудь пьяницу не пить. И поначалу тривиально и стандартно талдычишь ему о загубленном здоровье, рисуешь страшные картины распада организма: от сизого носа до цирроза печени. А потом понимаешь — о себе заботишься, особенно если пьяница этот — любимый тобой человек.

С близким так любишь говорить, толковать, молчать, мечтать, советоваться, перекидываться мнениями, полурепликами. Всегда поймет он тебя с полуслова, с полувзгляда, с полупаузы. Потому и любимый. С ним хочется обсудить книгу, работу, товарища общего, жизнь, судьбу, просто посплетничать.

Но если он пьет, пытаешься встретиться с ним, пока он не напился, пока еще можно посоветоваться да посплетничать. И не успеваешь поймать его в хорошем виде все чаще, все чаще. Все реже и реже удается с ним перемолвиться да поделиться. Начинаешь чувствовать себя обкраденным, обездоленным, одиноким. Ему этого не почувствовать — он выпил, и ему хорошо. Ему хорошо, а мне, эгоисту, плохо. И переходишь к запугиванию: умрешь, заболеешь, в дурдом попадешь.

Ты стал скучен, неинтересен. Скучен и неинтересен.

Вот. Вот главное!

Но это нам плохо. Из эгоизма мы не хотим, чтоб он пил, и начинаем бороться с его питьем негодными средствами. Делаем вид, что мы альтруисты. Все сводим к его здоровью. Ставим болезни на первое место. Взываем к его эгоизму. Нет бы сказать: «Ты мне стал скучен, ты неинтересен, нуден, глуп. С тобой уже не о чем говорить. Ты все понимаешь теперь не так, как понимали мы когда-то вместе. Ты меня не слышишь, да и видишь ты не меня, а кого-то другого. Мне с тобой плохо».

Наверное, не в борьбе дело. Наверное, вначале пьяницу можно — если можно — своей любовью взять да жаждой его любви, а потом — ничем. Потом ждать. Ждать и плакать, пока сам пардону не попросит. А не попросит — можно ставить крест. Ведь здоровье все-таки разрушается, ведь действительно почему-то нос становится сизым, и цирроз действительно нередок, дурдом — это реально, ну и в конце концов — распад, куда деться.

Самое эгоистическое чувство — любовь, ибо любят прежде всего ради себя.

Или когда умирает близкий, любимый. Жалко его. Его? Себя. Он уже умер, не чувствует, а мы остались без него. Себя жалко.

Замереть надо, остановиться, оглядеться, подумать…

Да и где взять столько терпения в нашей круговерти?!

Разве что сесть к столу, начать писать и постараться задуматься. Уж если остановился — не бежишь никуда…

Думай.

***

— Я тебя прошу, командир, переведи на другой объект.

— Нельзя сейчас, Петр. Некого туда послать. Мы и так затянули.

— Сил моих больше нет. Вот.

— Не понимаю я тебя. Что из пустяка проблему делаешь? Да у нас каждый день друг другу морду бьют. Особенно после обеденного перерыва. — Начальник рассмеялся собственной шутке. — Народ у нас добродушный. Ну, выпьет чуть, даст по морде. Морда все вынесет. У всех морды битые. И не задумывайся ты на эту тему. Не дай тебе бог. Видишь, что получается?

— Не видишь ты. Там особые обстоятельства — не так, как всегда. Я там ничего не могу сказать. Я ж не тряпка на полу. Как же требовать тогда? Вроде как бы обесчестен.

— Ты баба, что ли? Как тебя обесчестить можно?

— Ну, понимаешь, недостойно я себя там чувствую. Даже жениться не могу.

— При чем тут? Ты хочешь жениться?

— Если захочу. И не смогу. Ну, недостойно я себя чувствую. Пойми же ты. Обстоятельства.

— Не понимаю я тебя, Петр. Что значит — недостойно себя чувствуешь? Я не понимаю, что ты хочешь сказать. Давай поговорим с парторгом. Пусть он выйдет на их партийную организацию.

— Да что мне их партийная организация…

— Ты не говори. Это ты не понимаешь. Как — что? Партийная организация в нашей жизни — все.

— Знаю я, как с ним будут они говорить. И знаю, как он их будет слушать.

— Не знаешь. Ты не член партии, потому и понять не можешь.

— И он не член.

— Ничего. Найдут и на него управу.

— Найдете! Я и говорю: в суд надо.

— Какое же мы имеем к суду отношение? Это бытовой, не производственный конфликт. Мы с судом на эту тему не можем связываться. Обожди…

Командир — так в тресте называли начальника — снял трубку и стал проворачивать диск:

— Геннадий. Я тебя прошу… Не в службу… Зайди на минутку. Дело есть одно… Обожди. Сейчас секретарь зайдет, вместе обсудим.

— Не надо обсуждать, прошу тебя. Что вы мне душу терзаете? Я прошу. Я знаю, что хочу.

— Ну, обожди. Не торопись… Вот он. Геннадий.

— Что, на троих собрались? Нельзя.

— Не до шуток, Гена. Мы, так сказать, обрубили хвосты — не пьем, делом занимаемся.

— Наконец-то за ум взялись. Делом занимаетесь.

— Все шутки шутишь. Вот пришел Петр Ильич наш…

— Знаю, знаю. История гроша ломаного не стоит. Что ты на ней, Петр, зациклился? Работай и плюй на все.

— Да у меня душа горит, Геннадий. Должен же кто-то меня опять человеком сделать.

— Перестань, Петр. Ты хороший работник. Мы тебе верим. Тебя весь трест знает.

— Вот именно. Весь трест знает.

— Ну, так плюнь. Что такое — душа горит? Горит — залей. Командир, чайку бы нам.

Начальство засмеялось, а в лице прораба лишь прибавилось мрака. Он хмуро взглянул на собеседников:

— Хороший работник? А за что он мне по морде дал? За работу и дал. Вот.

— Известно. Тебе тогда не до этого было. У тебя мать умирала. Ты и сам весь с лица спал. Ну, не уследил немного. От нас-то что хочешь?

— Позвоните в суд. Пусть примут дело и рассудят. Ведь принимают. Так? Знаю. Ведь должны быть у меня права какие-то?!

— Проснулся! Не путай ты в это дело суд. Ну скажи, чего им пустяками заниматься? Обсуждать, что ли, нашу работу будут? Смотри, сколько вокруг воровства, взяточничества, хулиганства, преступников. Они сейчас должны серьезным заниматься. От них мы ждем больших дел. А тут, по сути, и дела нет никакого. Пострадавших-то нет.

— Разводы рассматривают.

Двое опять смеются, третий хмарится еще больше.

— Ты ж не жена ему. Ну хорошо. Я позвоню им на работу, и проведем через товарищеский суд.

— Это значит — больничные будут обсуждать, как он мне дал по морде за плохой ремонт больницы? Хорошее будет дело! Это будет суд их товарищества над нами. Я ведь не тряпка на полу. Не хотите вы меня понять. Пока петух в зад не клюнул, и не поймете…

— Если морду задом считать… Смеюсь, Петь. Да у нас и похуже было…

Но Петр Ильич не стал дослушивать их увещеваний, вышел и не удержался — традиционно хлопнул дверью. Может, случайно. А может, и не удержался.

— Ты что, командир, затеял с ним этот разговор? Отшутился бы сразу. Успокоил бы шуткой. Шутка — вещь великая. На худой конец, пошли бы вместе пообедали. За едой люди добреют. Договорились бы. Руководитель производства должен быть гибким, находить компромиссы. Видишь же, просыпается человек.

— Согласен, Геннадий, но он-то начал с другого. Просит перевести на другой объект. Во-первых, некого мне туда вместо него. Во-вторых, не могу — и так затянули до смешного, до слез. В-третьих, как выглядеть мы будем: их человек дал нашему по морде, и мы тут же его убрали. Значит, ихний прав? Просыпается! А престиж треста, достоинство треста?

— Так он и говорит о своих достоинствах.

— Он — один, а тут целая организация. Общественное должно быть выше личного. Пусть еще поспит.

— Что, так и оставишь его там работать?

— Забудется постепенно.

— Нет, что-то делать надо.

— Ждать.

— Его поддерживает кто-то? Кто-то подкручивает его.

— Сам, что ли, не может до этого додуматься?

— Надо поддержать его. Я все ж позвоню к ним. Ведь на самом деле безобразие. Пусть обсудят. Кто ему, в конце концов, дал право поднять руку на достоинство рабочего класса?!

— Ты не распаляйся. Большого преступления все же ему не клей. Действительно, просто бытовое безобразие. Какое там достоинство! Ты — как он. «Достоинство»! Смешно. Оплеуха.

— Вопрос о товарищеском суде все же надо обсудить. Пусть успокоится.

— Пока перепустим. Пока на тормозах надо. Что-нибудь придумаем. Ладно, рабочий день кончился. Пошли домой.

***

Рабочий день кончился, и Петр Ильич решил пойти пообедать в кафе. Волею судеб (а судьбы часто направляются женщинами от имени бога) он оказался в том же кафе и в той же компании, что и Евгений Максимович сколько-то времени назад.

В том же кафе, но звали Тоню сегодня Антоном. Не оказалось на этот раз никакой больной с глупыми вопросами и еще более глупыми жизненными декларациями. А если б оказалась? Зачем Тоня привела сюда? А если б та сказала лишнее? Неисповедимы женские выдумки. Они спокойно сидели вдвоем. Петр Ильич хотел к обеду какого-нибудь спиртного. Но водки и пива в кафе нет. Коньяк дороговат. И Петр Ильич, как и Евгений Максимович, попросил сухого вина. Антон, как и Тоня, протестовала и настаивала, как и в тот раз, на минеральной и фруктовой воде. Оба мужчины ее орбиты не имели большой тяги к вину, но почему-то в кафе им обязательно хотелось запивать свой стандартный обед сухим вином. Может, нарпит побуждает к суперменству? К лимонадному суперменству. Нарпит ли? Антон ли с Тоней?..

— Ну что, Антон, у тебя на работе?

— Да все по-прежнему. Начальник наш очумел совсем. Смурной и странный. Часто хамить стал. Раньше не был таким. Он добрый был, а последнее время ругается. Он и на тебя ругается. Злится.

— Начальнику вашему давно пора намылить холку. Да не собственными руками, а так, чтоб знал, чтоб за людей и других считал. А то живет как хочет, и люди для него не люди. Вот.

— Ну и займись. Только, Петечка, начальник наш все понимает. К нему и обратиться можно, и объяснит все как надо. Не все такие у нас. С ним тоже можно сходить в кафе, например пообедать. Не все такие. Просто нервный стал. А на тебя правильно злится. Хотя он и не прав с тобой. Конечно, наказать надо. Нервничает он. А может, боится?

— На работе надо работать, а не нервничать. Да. Так. Экая институтка. С женой пусть нервничает, с ней пусть и руки распускает.

— Как-то на него одна мадам наскочила, чего-то расспрашивала, приставала, объясняла… Он ее раньше оперировал. Я удивлялась все, чего он терпит ее столько…

— А ты все видишь. Все ходишь за ним, как…

— Я же работаю с ним, рядом… Так вот, я спросила, почему терпит. А он: «На мне маска доброго. Так надо». Понял?

— «Маска доброго»! Вот я и говорю, нечего таскаться за ним. Так. Надо от него добиться…

— Чего добиться?

— Чтоб понимал. И маску эту добрую сорвать. Ишь жмых какой! Маску доброго нацепил! Вроде бы оперирует всех, помогает каждому. Работа у него такая. Вот. Маску добренького нацепил. Так? Все они такие. Бес меня попутал с ним связаться, сколько есть прочих, хороших ребят. Да, хоть ваш же Иван Макарыч. Простой, нормальный человек. Чего не выпила? Это же квас. От него ничего не будет. Кислота только. Выпей, выпей. У них тут даже нормального красного нет. И мясо как подошва, не запивать, так и не съешь. Судить их надо тоже.

— Всех не засудишь. Возьми квас. Или гранатовый сок.

Петя фыркнул, обозначив свое отношение к женскому предложению. Хотя и не исключено, что квас мог быть ему ближе.

— Здесь только ведь «Ессентуки» да «Буратино».

— Ну, запивай чем хочешь. И я — чем хочу.

— А если я на него в ваш товарищеский суд подам? Я ж не тряпка на полу. Пусть они у вас его потрясут, дадут своему начальнику по мозгам за рабочий класс. Своему начальнику вклеить — всегда приятно.

Антон засмеялась:

— Много ты видал, как начальников на собрании ругают? Да он и не начальник. Это я так называю. Его у нас любят. Он хороший, он помогает. Мы его любим.

— И ты, что ли?

— Ну и что? Он всем всегда поможет. Последнее время что-то хамить начал. Суд. Ему сейчас повезет. Его ж все жалеют. Как пьяных жалеют: он кого-то стукнул, его ждут неприятности. Так и его. Много ли надо? Все защищать начнут.

— А как защищать можно? Ударил по морде человека при исполнении служебных обязанностей. Человек ему не ответил. Я ему ничего не сделал. А у меня мать умерла — не соперировал.

— Соперировал.

— Ну, понимаешь, что имею в виду.

— Ну, осудят его. Но все равно, мол, страдает из-за ремонта, и пойдут поливать ваш ремонт. Не будут же говорить, что не виноват. На тебя посыплется все. А вообще подай. Вот потеха будет! Может, образумится немного? Может, на других оглянется? И мы ему понадобимся?

— Назло ему хочу сделать. Наказать. И самому освободиться. Как ярмо с себя сброшу. Он же не сделал моей матери как надо.

— Ты что, Петь? У нее же неоперабельно. Что он мог? Что ты говоришь? Даже если мог — риск-то какой. И ты у нас работаешь. Нет — неоперабельно было.

— Другим-то делал. Прямо почти на следующий день. Сама говорила.

— Там мог, а тут не смог. Это дело такое. Нельзя было. И он говорил, и те, кто с ним оперировал. Он же не убийца. Вот только нервным стал каким-то. Может, из-за тебя? Может, если б с матерью твоей удалось, и нервным бы не был таким.

— Бутылочку, Антон, красного возьмем? Вон, на полочке стоит. К мороженому.

— Нет, Петь, не надо. Она не красная. Цвет только такой. Это же кислое.

— Мороженое запить. Душа горит, Антон.

— Вот и хватит мороженого от пожара.

Были у них еще гастрономические дискуссии, но обед завершился, и они, расслабленные и подобревшие, ушли из кафе.

Им бы пообедать вместе, Петру Ильичу да Евгению Максимовичу. Расслабились бы, потолковали, вместе б обдумали, как им достоинство свое соблюсти и как за ним дальше ухаживать. Нашли бы что-то общее, объединились бы… Может, вино б их объединило?

Даже если они и выпьют… У него душа горит. Он не знает, как быть, как жить. Он не знает, сохранил ли он достоинство свое, было ли оно у него, будет ли? И думал ли он раньше об этом, да и сейчас не подсказал ли ему кто? Кто первый мысль о достоинстве, так сказать, овеществил в слове? Что послужило толчком?.. Неужели пощечина?!

Когда мать жила, у него был дом — теперь только крыша и стены. Рядом женщина, но он не знает, как с ней поступить.

Были только рефлексы, а сейчас включился разум. Выпить надо, чтоб не думать и не решать никаких проблем. Выпить надо, чтобы решиться на что-то. Выпить можно одному — залить горящую душу. Можно вдвоем, втроем, в большей компании. Выпить просто так или для чего-то.

Может, он выпьет с Антоном сейчас.

Может, с Евгением Максимовичем когда-нибудь. Обретут свое достоинство или поймут, что оно и не нужно им.

Пьянство порой объединяет, стирает грани, смывает границы, разрушает ограничения. Пьют, забывая, не замечая, отрицая социальную разницу и национальную рознь, религиозную несовместимость и интеллектуальную разобщенность, образовательный уровень и алкоголическое падение. Пьянство объединяет, роднит, пьяная спайка — спаивает. Вначале… Но потом… уже напившись… когда начнутся обобщения: «все вы…», «все они…», когда алкоголь расставит их в разные «они» и «вы», — не исключена война: кулаки, поножовщина, простое грубое словесное толковище.

Пьянство если и объединяет, то для того, чтобы в конце концов столкнуть.

Пьянство не поможет ни найти потерянное достоинство, ни падающего поддержать. Не разрешит ни один конфликт да и чести не украсит. Бог с ним, пусть выпивают Петр Ильич с Евгением Максимовичем, если сложатся так обстоятельства, если сведет их судьба вместе.

Но не думаю, что Петр Ильич и Евгений Максимович смогут разрешить и исчерпать свой конфликт. Им бы хорошо, скажем, чтобы стена повалилась, которую делал один, а другой бы вынужден поддерживать. Или кто-нибудь разбился у них на глазах и были бы вынуждены вдвоем, на равных, выручать… Вот, наверное!.. Им бы вместе спасать кого-то!

Может, замирятся, объединятся, сговорятся, но… они в этом мире не одни.

Столько всех — знающих, понимающих, помогающих, добра желающих, утешающих…

***

Вот ведь какая у меня примерная семья. Придешь домой — всегда все дома. Хочу, например, с Викой поговорить — только на общие темы. Казалось бы, в чем дело: ушел Виктор в другую комнату — шепчись на здоровье. А вот не получается пошептаться. Не могу на такие темы шептаться. Да и зачем? Советоваться не о чем и не с кем. Обижаешь хозяйку, хозяин. Нет! Просто — чего советоваться? Нечего советоваться. И ответа нет. Нехорошо — это ясно. Кто виноват — неизвестно. Что делать — непонятно.

Последнее время мы с Викой никуда не ходим: ни в театр, ни в кино, ни в гости. Этот кошкин дом давит на меня. Нет простора мыслям, глазам, над головой всего полметра. Да кто ж виноват, что во мне почти два! Когда в душе мрак — все плохо.

Вот и получается, что после общей застольной беседы немного почитаешь да телевизор на кухне посмотришь — и все…

Просто маета. Сам себя настроил. Ну и настроил. Что ж, после работы не могу немного пострадать, порефлексировать? В страданиях мысли появляются.

Нет. Банальное заблуждение. Счастье лучше приспособлено к мышлению. Все. Думай.

Поели и разошлись по углам. Ну и хорошо — разошлись же. Не толчемся на одном пятачке. Виктор к себе в комнату — уроки делать. Вика на кухне тарахтит сырьем да утварью. Я на третьем пятачке.

Сижу в кресле, читаю «Вестник хирургии». Как в лучших домах. Вот только липовые страдания мои отвлекают от нормальных мыслей.

Хорошо, что обедаем все вместе. Семья начинается и укрепляется общим столом. Одновременным. Как Форсайты, выходим из разных комнат на кухню. Хорошо бы из разных дверей сходиться в одном месте. И, словно Форсайты, к обеду переодеваемся. Вылезаем из рабочей одежды выходной — в ней мы на людях — и вползаем в домашнее затрапезье. Виктор снимает школьную форму. Вика стряхивает свои больнично-поликлинические заботы вместе с дневным платьем. А я, если Вика зазевается, норовлю остаться в том же, что было на мне с утра. Не люблю переодеваться, надоедает. На операцию переодевайся, дома переодевайся, а если куда идти — пусть и редко — опять переодевайся. Форсайты легко переоблачались. Новое действие — новое платье. К обеду белые манжеты. Нет, не для меня придумано переодевание. Страсть как не люблю менять свою шкуру каждодневную. И на работе, и дома, и в гостях готов быть в одном и том же виде. Вика, если увидит, обязательно пристыдит, мол, плохой пример сыну подаю. А на самом деле, что тут плохого? Ну, так не будет Витька переодеваться. Сколько ему эту форму носить? Все равно быстрее вырастет, чем сносит. Раньше другое дело — одежда на нем горела, будто порохом натертая.

Когда на кухне сидим, передвигаться может только Вика. Но во время еды она и есть единственная работающая единица. После и мы можем включиться, помогать ей, но только каждый у своего рабочего места.

Сегодня я рассказываю, как поругался со своими докторами.

— Не ругался, конечно. Скажем, дискутировал. Все они дружно ругают одного дежуранта…

— Кого? Я же всех знаю.

— Артема.

— Артема Борисовича? А что от него хотят? Вполне обходительный малый, услужливый, вежливый, обязательный и доктор неплохой.

— Черт их знает. Может, потому что у него, в отличие от всех нас, отчество не на «M», a на «Б». Не такой. А тебе скажут: обязательный и услужливый, поскольку ты жена начальника.

— Что ж он сделал?

— Ругают его, может, и справедливо; мне тоже многое в нем неприятно. Но отвратительно, как они всем стадом начинают его гнать. Фигурально, конечно, но гон имеет место. И за то, и за это — со всех сторон его щелкают. А он оправдывается, загнанный, отщелкивается, ощеривается, скалится и огрызается… Хуже — оправдываясь, начинает и привирать. Вижу: перегнули палку. Портят парня. Чуть прикрыл от толпы, и тут же пошли шипящие вопли исподтишка: «Ваш любимец, ваш подзащитный», — и очередное его прегрешенье выволакивается мне на подносе.

— Ну и в чем проблема? Пусть их.

— Тошнит от необъективности. Свою-то не замечаешь Но это обычно. Он им чужой. Они с ним борются и потому не в состоянии здраво отнестись к любому третейскому мнению. Борцы.

— А ты так уж уверен в своем объективном третействе?

— Вовсе нет. От окружающих оскалов и зубных щелканий я тоже становлюсь одной из сторон. Разгорается крик, и, разумеется, как всегда в споре, неминуемо сдвигаешься несколько в сторону от объективности. Не могу удержаться в середине.

— Ты же начальник. Мог не принимать участия.

— Советчица! Начальник в их сваре должен постараться сохранить себя третейским судьей. Не удается. Горячусь, что ли? Или авторитета маловато.

— Когда несущественно, можно и промолчать.

— Все существенно, когда в коллективе свара заваривается. Я хочу обсудить, остановить. А не получается. Стоит кого-нибудь приподнять, начинают соображать: кого же я хотел принизить? Почему обязательно альтернатива?

— И правильно. Сам говорил, есть закон: где-то материи убудет, в другом месте прибудет.

— Ну вот, а говорят: детям не надо слушать взрослых. Вот и из физики что-то узнает. Не знаю, есть ли вред от участия детей в наших разговорах, но польза налицо. Всегда услышат и полезное. А что такое альтернатива, знаешь?

— Нет. Что это?

— Возьми энциклопедию и посмотри.

— Ну, пап!

— Я тебе говорю: в интеллигентной семье, если в доме есть книги, при каждом незнакомом слове обращаются к словарям. Приучайся.

— Ну, пап! Что это — альтернатива?

— Раз начал, так объясни ему.

— Выбор, что ли… Скажем, делать что-то ночью или днем. А без альтернативы — когда хочешь. Или: читать книгу или смотреть телевизор — тоже альтернатива. Когда двое ссорятся, а мы наблюдаем без альтернативы: этот хорош, но и этот неплох. Или оба дураки. Понял?

— Ты защитил одного — значит, ругаешь остальных. Так?

— Умница. В людоведении будешь большой корифей. И дай, Виктор, нам с мамой поговорить. Беда в том, что тот, кого я защитил, думает так же и уже считает, что он малый гвоздь, а меня уже норовит обратить в апологеты своей системы жизни.

— Что такое апологеты?

— Посмотри в словарь и не влипай в наш разговор.

— А ты не умничай и Витьке голову не морочь. Либо пусть он уходит, либо говори понятно. Лучше — первое.

Вика боится, как бы я ее Виктора не испортил.

— Ничего не морочу. Пригодятся в жизни и сентенции мои, и слова сложные. Мало ли какие проблемы придется решать.

— Вот уж, конечно, станет он вспоминать папочкины уроки жизни за обеденным столом. Сначала только объясни ему, что такое сентенции.

— Думаю, что будет вспоминать. Самодовольство движет человечество. Если не будем довольны собой, то разрушим преемственность поколений.

— Ой, ой, ой! Остановись, бога ради. Вдруг пойму, что говоришь, и помру сразу. Витюнчик, иди уроки делай.

— Да я их сделал уже давно.

— Книгу почитай. Не знаешь, что делать?

Сейчас я ей все разрушу. Всю стратегию. И себе тоже:

— А давайте все вместе в «скрэбл» поиграем.

— В «эрудит»? Идет. В комнате только.

— Конечно, в комнате.

Ну и одарила меня Вика взглядом!

— Нет, мужички. Сначала все вместе посуду помоем. Потом «скрэбл».

Правильно. У нашей мамочки педагогический прием правильный. Но все равно нам не поговорить. Уже поздно. Игра получится долгой. Витька устанет, уснет крепко. Попробуем, попробуем этот ход.

Витька уселся на своем диванчике. Вика в кресло, я на стул. Между нами Витин складной детский столик, заменяющий нам журнальный. Идиллия.

— Пап, ты будешь подсчитывать?

— Мама. Мама это лучше делает.

— Лучше! Лодырь. Всякий подсчитывает одинаково. Ушинский.

— Ладно. Считать будем все вместе, а мама записывать. Она самая аккуратная, и почерк у нее самый хороший. Правда, Виктор?

— Точно.

— Мужчины у меня… Спихотехники.

— Это папа. Давай я писать буду.

Конечно, спихотехник я. Что за проблема записать подсчитанную цифру? Что я, не могу писать? А норовлю спихнуть почему-то.

Первый ход выпал мне, потом Виктор, последняя мама.

Я выложил фишки, Виктор тоже слово выстроил, и пошла игра.

Играем молча. Каждый сидит, уткнувшись в свои фишки-буковки, подсчитывает, слова выкладывает. Молчим, а не скучно.

Играли долго. Больше часа, пожалуй. Карты считаются дурным времяпрепровождением, а эта игра всем угодила. Эрудит все же! Мы, современные Пульхерии Ивановны и Афанасии Ивановичи, нашли свою замену. Виктору, видно, надоедать стало, носом клюет. Еще бы — так долго сидеть не двигаясь. Ему бы поноситься по двору…

— Мужички, давайте кончать. Вите спать пора

— Нет, нет, мам. Немного осталось.

— Время уже позднее.

— Ну и что? Крепче спать будет.

— Не говори глупости, отец. Ему в школу завтра.

— Неожиданная мысль.

— Женя!..

— Давайте я сейчас лягу, а доску и запись оставим. Завтра доиграем. Или даже без доски можно. Вести счет целую неделю. А в воскресенье общий счет.

— Правильно, сынок. Игра на века. Всегда у нас дело будет, всегда будем заняты. И ты уверен, что никогда не надоест?

— Никогда!

— Ну давай.

— Сначала уроки. Только после уроков.

— Мамочка! Как же ты про нас можешь даже подумать такое? Конечно. Мы с Витей прекрасно знаем основополагающие законы бытия: кончил дело — гуляй смело. И еще, Вить?

— Делу время, потехе час.

— Ну! А ты говоришь, я не Макаренко. Уроки, чтение и «скрэбл». Никакого телевизора. В исключительных случаях.

— А «Время», пап?

— «Время» — это святое, мальчик. К тому же никакому действию «Время» не мешает. Они свое говорят — мы свое играем.

— А ты домой всегда будешь приходить?

— А разве я не прихожу домой? Я всегда прихожу, если только не дежурю.

— Нет. Рано чтоб пришел.

— Это уж как жизнь стожится.

Широкие планы на целую жизнь. Планы нас утешают грядущими свершениями, но часто остаются лишь манящим светом над горизонтом.

Ночь Виктор спал плохо, ворочался, кашлял, говорил что-то во сне, но все же не проснулся. Во всяком случае, утром он не укорял нас в шуме и возне. Может, повзрослел? Тогда другие проблемы. Но все-таки Вальке ключ я пока не отдам.

Во всяком случае, налицо какой-то прогресс в поисках выхода из одного тупика. А другие? Прогресс в поисках хода в лабиринте… Прогресс в лабиринте… Но есть же выход. Из лабиринта выход есть — из тупика нет. В тупике только назад поворачивать надо. Выход надо искать из лабиринта — тупиков до черта.

Тупик, лабиринт, прогресс. В тупиках прогресса не бывает. Да и что есть прогресс? Наверное, прежде всего борьба со смертью в любых ее практических выходах: война, болезнь, казнь, тяжелая работа, преступления — все, что уменьшает возможность смерти, отстраняет ее, — все прогресс… Вроде бы так: прогресс всегда против смерти.

Но, с другой стороны, мы, оглядываясь, называем прогрессивным все то, что пробилось, что восторжествовало, что не сгинуло и победило время.

Иван IV принес мор, смерть, глад, всеобщее унижение, но укрепил власть, государство, государственность, и мы, при всем прочем, говорим и о прогрессивных деяниях грозного царя. Иные еще стесняются, а некоторые прямо не таясь и в лоб говорят, сколь он им люб. Елизавета Английская убила Марию Стюарт, но теперь, в иных раскладках, выходит, что отстранение Марии, уход Стюарт, пошло на пользу прогрессу. А тогда и убийство королевы королевой в конечном итоге прогрессивно. Петр уничтожил последние, не расцветшие толком семена демократии на Руси — земский собор, боярскую независимость, патриарха, привел к власти молодых, горячих, вороватых и энергичных, разбогатевших, деятельных чиновников. Казнил, убивал, бороды срезал, пикнуть ворчунам не давал. Он укреплял государство. Декабристы защищали дворянские полуфеодальные вольности, независимость древних родов, защищались от новоявленных чиновников-толстосумов, хотели ограничить власть над ними царя. Николай был исторически прогрессивен? Зачем религии прогресса нужно благородство декабристов или романтический флер Марии Стюарт? Феодальные вольности, родовая независимость предтечи вольностей демократических? Аракчеев с Клейнмихелем или Муравьевы с Пушкиным? Какому какой знак ставить? Плюс, минус? В какой системе отсчет? И что для нас точка отсчета? Если борьба со смертью — это прогресс, то на черта нам их прогресс с убийствами! Или есть два прогресса: один — в исторической перспективе, а точка отсчета для другого — только жизнь живущих в сей миг истории?

У медицины подход проще: против смерти, меньше смертей — плюс, больше смертей — минус. И никаких разночтений. Укрепи достоинство человека — у него меньше шансов заболеть. Унизь человека, раздави его достоинство… смотришь, сам в ту же яму попадешь. Это не в огороде бузина — в Киеве дядька.

Так, да не так. Трудно провести статистический поиск и подсчет причин болезней. Чтобы легче было думать, а то и не думать, проще найти причины мифические, полумифические, пусть даже реалистические, но всем вроде бы ясные и понятные: потому что пил, курил, мало двигался, много ел… и еще микробы. Ну, а если мимо всего проскочил успешно — исчерпал генетическую программу.

Человеческая физиологическая суть еще не поддается постижению. Не единой физиологией жив человек… Все замешено на прогрессе…

***

Теперь Петр Ильич дома один. Вот и норовит всяк к нему зайти, да посочувствовать, да посоветовать, да потравить немножко его раны. Конечно, нарочно этого никто не делает, но забыть обиду, унижение не дают. Все знают, как он должен поступить. Приходят, ругают…

Кого ругают? Неважно, было бы сочувствие проявлено. А в ругани противной стороны самый смак сочувствия.

Приходят, пьют, и он с ними — слушая да принимая их сочувствие и советы. Посочувствуют, растрогаются и начинают говорить все громче, будто боятся, что сострадание их останется неуслышанным, незамеченным.

— Чего ты уродуешься с ним, Петь? Пусть ремонт идет как идет. Пусть узнает, как ссориться с нами. Думает, он увидит все, как сделано. У нас свои хитрости. Он многого не увидит. Закроем, как они в животе все прикрывают.

— Нет, парни, так не могу. Если уж я делаю, не могу нарочно плохо делать.

— Можешь. Пусть знает.

— Я нарочно плохо сделаю. А он нарочно плохо сделает?

— А он твоей матери хорошо сделал?

— Все говорят, что нормально. Ничего нельзя было сделать.

— И ты веришь, лопух? Да у них круговая порука. Они что хочешь скажут. Все зашито, закрыто. Поди проверь. Ты работай, парень, чтоб ровно было, — сказал сочувствующий шепотком и оглянулся. Спьяну и не то посоветовать можно.

Ушла эта партия сочувствующих восвояси. Но устроили клуб — свято место пусто не бывает. Эти отправились, другие явились. В питье подобная «высшая справедливость» и вылезает. Чтоб всем было налито поровну, и закуску каждому — что есть; совет каждый даст по своему опыту, разумению да градусу — и по домам. А там, глядишь, новая партия страждущих светлой справедливости…

Петр Ильич хоть и не стал творить специально гадостей в ремонте, но яд растравляющего сочувствия разъедал его душу, и бдительность прежняя поубавилась у производителя работ.

Порой он раздумывал, бесплатно мечтал — словно ребенок, который, зарывшись в подушку, представляет, как он может доказать родителям свои силы, свое умение, прилежание и свою значимость для них. После подобных приемов он, поначалу достаточно благодушно, но все же с темным нагаром в душе, видел в дымке гипотетического будущего, как он доказывает миру, больнице, лично Евгению Максимовичу и Антону свои возможности, свое умение, свою искусность мастера и руководителя; как он им всем покажет, что может сделать так, а может и эдак, что они еще поплачут, разглядев его сверхчеловеческие свойства незаурядного работника и специалиста. Мог сделать плохо, а вот пожалуйста — «годы прошли, а вы, ребята, все пользуетесь моей великолепной работой и вынуждены поминать меня добрым словом». Только все эти размышления наплывали на него после питья, когда в голову лезло совершенно никчемное.

Сочувствуя пострадавшему, доброго почему-то не советуют. Да и вообще новые советы появлялись с каждой очередной партией пришедших; усугублялись, ужесточались количеством бутылок: избить, убить, в суд подать, испортить ему отделение.

— Какое они имеют право не принимать дело в суд, ты мне скажи?!

— На меня-то чего орешь? Я пришел, а меня послали.

— К прокурору иди.

— Наш парторг предлагает подать жалобу на товарищеский суд в больнице и послать из треста своего общественного обвинителя.

— Да какой он нам товарищ! Нет у нас с ним таких переговоров товарищеских.

— Он все же мать оперировал…

Другой включился не менее темпераментно:

— Тогда пусть. И мы все пойдем. Давай, Петь. Все пойдем. Мы им покажем…

Что они покажут, так никто сказать и не смог. Вроде все очевидно. Безобразие было явно: всем этим возмущался наравне с ними и сам творец этого безобразия — Евгений Максимович, только не в компании, а, как говорится, в подушку. Но к Петру Ильичу советчики продолжали ходить, потому что появилась у них квартира без женского присмотра и не нужна теперь подворотня или подъезд, они могут законно и в хороших условиях проявлять свою солидарность, свое волеизлияние воинствующих мстителей, поборников справедливости. Они проводят свои летучки, оперативки вольницы мужской, подбивая на борьбу приютившего их хозяина. Не надо думать плохо — они были искренни.

А ведь если бы не пили, может, действительно задумались? Может, разумное в голову пришло? Ведь среди них были и мастера, искусники, умельцы, думающие, головастые ребята. Но освободившаяся для питья квартира не давала им покоя, уничтожала способность рассуждать. Небритые, небрежные и шумные от постоянного хмеля, они затапливали вином вдруг мелькнувшее ощущение собственного достоинства и видели действенность и благодетельность суда лишь на уровне «сроков».

Порой приходила Антонина и, чуть выпив для приличия, услыхав знакомые перепевы, понимая, что пьяные слезы ничего не прибавят к их неопределенной жизни, вдруг зверела и, не имея на то никакого права, выгоняла компанию под предлогом уборки. Сам Петр Ильич, даже выпив, этому не сопротивлялся, а собутыльники, столкнувшись с женскою волею, приходили в тихую, шипящую, но всегда покорную ярость — поскольку вино и водка всякое сопротивление делали только показным, — быстро, привычно исчезали из полюбившейся им квартиры.

Антонина мало говорила о деле, но часто — о Евгении Максимовиче. Это травило душу Петра Ильича не меньше, чем винные подкачки и сочувствие товарищей.

Кто его знает, что заставило в конце концов Петра Ильича обратиться в товарищеский суд…

***

Сегодня я вернулся с работы рано. Дома, естественно, никого. Младший, Победитель, еще в школе. Сама Победа еще врачует.

У молодости все шуточки и смешки. Что за дурацкая идея была назвать Витьку Виктором только потому, что мать Виктория? Пошутили разок, а оказалось на всю жизнь. Все острили, ерничали, любое неудобство казалось временным, а не на все оставшиеся дни. «Оставшиеся дни» — такого понятия для нас тогда не существовало. Встретить бы сейчас себя — того, молодого, — да морду набить за все будущее.

Прав Маркович: есть вещи, над которыми смеяться нельзя. О-о! Как вспомню его, аж зубы мозжат. Прав, прав, всегда прав, каждое слово правильно — и всегда не прав. Ходит, будто палку в него сверху запустили от темечка до копчика. Думает, достоинство человека в том, чтобы ходить прямо да других трюизмами осаживать. С другой стороны, чего я от него хочу? Работает он хорошо. Знающий. Ну, не так разговаривает с больными и коллегами — его проблема. Скажи ему про товарищеский суд — ответ ясен: «Морду бить нельзя». И он прав. Да я и сам знаю. Мне-то зачем говорить? Что это я расшумелся сам на себя? Он же мне ничего пока не говорил. Если скажет, я объясню, что надо ему делать. Работать надо, а не выламываться, выстреливая в ближних правила жизни. Я ему скажу: «И помолчите. Не ваше дело». А он ответит: «Не понимаю, Евгений Максимович, почему вы мне рот затыкаете? Мы сейчас говорим не на производственную тему, и я могу иметь собственное мнение». А я ему: «Всеволод Маркович, ваше собственное мнение держите в собственном кармане и вынимайте оттуда не на работе и не в рабочее время, поскольку к работе это никакого отношения не имеет». Четко? Казалось бы, разговор исчерпан? Но он обязательно ответит что-нибудь вроде: «Евгений Максимович, я не могу ослушаться вашего указания, если вы моему больному назначите анальгин или глюкозу, но я волен, соблюдая чувство собственного достоинства, на постороннюю тему высказать свою точку зрения в любом месте и в любое время». Да уж! В любом месте и в любое время! Пусть сначала найдет время и место. И достоинство, кстати, пусть найдет. Ничего он не ответит. И ничего я ему не скажу. Все будет тихо. Никто ничего не станет говорить. О достоинстве все давно забыли. Работать надо, и мы работаем. А как она — работа без достоинства, мы еще посмотрим. Впрочем, уже видно.

Что же все-таки будет с этим судом идиотским? Я уж ходил, винился. Но этому хмырю, по-видимому, для самоутверждения, что ли, нужно не личное мое извинение, а какая-то государственная, общественная акция, государственное наказание, официальное. И правильно, наверное. Ему сейчас таким образом надо самоутвердиться.

Дуэль бы все разрешила. И честь бы наша обоюдная восстановилась. Дуэль официальная, разрешенная. Дело чести. Спор чести. Хорошо бы публичная, с трибунами, с Дульсинеей, окончательно разрешающей спорные вопросы чести после слова, сказанного оружием. А?

Честь!

Да я уже и забыл, что за слово такое. Честь?! Оно и не звучит в наших разговорах. Исчезло. Вот только как «честное слово» еще появляется? Честь как существительное забыто. Прилагательное есть. Определение… Честняга. Нечестно работать плохо — это да.

Я б ему сказал: «Петр Ильич, что ты от меня хочешь? Я негодяй, хам, мерзавец, я был не прав. Готов понести любое наказание. Хочешь — набей мне морду. Хочешь — я извинюсь перед всем вашим коллективом, нашим, перед обоими коллективами, вместе, порознь, два раза, пять раз, как хочешь. Хочешь — поедем на Красную площадь, и я там встану перед тобой на колени и всем все объясню. Как Раскольников. На площади. Виноват я. Знаю. О причине говорить не будем. Только учти, ремонт день ото дня затягивается, качество его день ото дня становится хуже, теперь только я потерял всякое моральное право тебе это говорить». А он мне: «Вот и хорошо, что потерял. И отделение твое теперь развалится, и от общества тебе теперь достанется, если общество ценит меня как человеческую единицу. Я тебя в покое не оставлю, пока не упеку или не допеку…» Так ему не сказать. И слов таких он рядом не поставит… Самодовольный сноб. Я — самодовольный сноб. Прекрасно он знает все и все может. И слова найдет, да не такие, а похлеще, что мне и не снилось.

Есть хочу. И нет чтобы самому себе подогреть — Вику жду. Вот женская доля. Она-то сделает. Она уже и сделала, а мне всего-то подогреть. Да я лучше холодный обед съем. Если уж Витька придет раньше Вики, тогда я вынужден буду вместе с ним стать к станку, к плите. Конечно, можно заставить его, но говорят, что педагогичнее вместе с ним заняться этим несвойственным для меня делом. Подогреем, подождем маму, а я еще расскажу ему, что есть на самом деле мужское достоинство.

Все разложил по полочкам, предположил, распланировал, как будет. А на самом деле? На самом деле — как и все предполагаемые разговоры. Он скажет… Я отвечу… Я скажу… Он ответит… А все получится не так.

И с Витькиным воспитанием все окажется не так. Подготовился. Но вот он входит, и я, поздоровавшись, расспросив про отметки, пошлю его на кухню разогревать обед. Объясню, что это несложно, что мама все уже сделала, надо только включить плиту, повернуть выключатель. Если начнутся естественные, с моей точки зрения, отказы трудновоспитуемого сына, вынужден буду объяснить, что мама и так на всех готовит, уродуется на кухне, в магазинах и так далее и тому подобное. Или другой вариант педагогики — сам побегу греть ему, на стол подавать, чадо любимое кормить… Поди ты спланируй педагогику.

О! Вот и Витька. Приготовиться. Что он звонит? Опять, что ли, ключ потерял? Дурацкий замок. Сколько лет он у меня, а привыкнуть к нему не могу.

— Вить, ты?

В открытой двери, словно в рамке, стоит сияющая, довольная Антонина, а вовсе не Витька.

Тут уж совсем другая педагогика потребна, другое воспитание нужно.

Я молчу, не понимаю, что это значит, что говорить, как реагировать.

Даже естественный для заведующего хирургическим отделением вопрос при неожиданном визите сестры из больницы: «Что случилось?!» — в данном случает неуместен. Телефон есть — позвонили бы.

— Что случилось, Тонечка? — и тем не менее я задал этот вопрос.

— Не пугайтесь. Вы, Евгений Максимович, в отделении портфель свой забыли, и я решила занести. Все равно мимо иду.

— Спасибо, Тонечка. Спасибо, дорогая. Могла бы и не беспокоиться, ничего страшного. Завтра бы взял.

— Я не знала. Может, что нужное там.

— Спасибо тебе. Да что ты на пороге? Заходи, заходи в дом.

— Спасибо, Евгений Максимович. Я на минутку только. По пути.

— Это тебе спасибо. Да заходи. Заходи.

— Спасибо. Разве что на минутку.

Ну, вот и Витька из лифта вываливается.

— Вот, Тонечка, — это мой сын.

— Да я его знаю. Он же был у нас в отделении. Вырос как!

— Витя, давай обед разогревай. Мама все приготовила. Гостью будем кормить.

— Нет, нет. Что вы, Евгений Максимович! Меня ждут. Я спешу. В другой раз, Евгений Максимович. Спасибо. Я побежала.

— Да лифт же! Куда ты? Спасибо тебе. Заходи к нам…

«Петр Ильич хочет самоутвердиться». Вырвалось это — то ли осуждение, то ли пренебрежение, то ли сомнение в правильности действий человека, в правильности его существования. Да и сказано как бы с негативным оттенком. Почему-то всегда говорят об этом как бы со знаком минус. «Он самоутверждается» — и будто это плохо.

А что же плохого?!

Человек хочет себя утвердить. Человек хочет сначала сам понять, что он есть. Это ли не важно? Он хочет и другим показать, а то и доказать, что не пустое место, не зря отведенное ему место под солнцем занимает. Что дурного в утверждении себя в глазах собственных и окружающих? Да без этого и нет личности. Правами утверждают его, а сначала ему надо понять самому, что он есть, и утвердиться в этом.

Можно ли говорить о человеческом достоинстве, если до конца не разобрался, кто ты есть сам? Можно ли до конца разобраться в себе, до последней клеточки понять все про себя? Вся жизнь, пожалуй, и проходит в утверждении себя в собственных глазах, мыслях, в собственной душе. Кому ж, как не себе, в первую очередь надо доказать, что место, избранное тебе судьбой, не напрасно тобой занято. Конечно же самоутверждение важно и нужно. Из всех «само»: самодовольство, самоуверенность, самоутверждение, самолюбование, самоудовлетворение, наиболее уважаемое — самоутверждение, за которым должно следовать — самовыражение и самоуважение. Это и есть поиск собственного человеческого достоинства. За что же мы с таким пренебрежением говорим о самоутверждении? Без него никак нельзя. Я самоутверждаюсь, то есть прежде всего утверждаю собственное человеческое достоинство.

***

Знаю же, что никогда не надо ввязываться. Отсидись спокойненько на собрании — и домой, в отделение, во всяком случае к своим. Ни разу не было, чтоб собрание приняло какое-либо стихийное решение, не утвержденное кем-то раньше. Они ж готовят, приготовили — чего лезть тогда? Знаю ведь! И всегда женщины поднимают базар. А мужикам нечего влипать в него. Чего меня понесло? Еще надо в себе покопаться. Чего?! Тоже нашелся защитник общежития и девочек. И не знаю ничего, и никто из присутствующих помочь тут не в силах… И так нажил нелепые раздоры с людьми, от которых ничего не зависит. Лишь человека порушил. Живу и способствую кулачному бесправию. Вот же нет суда, чтоб сломать бесправие, от меня идущее. И сейчас влип в пустое и грязное. Люди живут по-свински, а я своей комиссией поддерживаю. Девочки ругали общежитие, и правильно ругали. Я-то при чем? Сколько ж можно сидеть им на временных жердочках? Не птички небось. И я, не разбирая брода, полез. Говорил-то верно: конечно, надо обратиться к районному начальству, пора создать нормальные условия для жизни; больше десяти лет живут походно, проходит детородный период их, девочки становятся старушками, недолог женский век… И что?! Я в комиссии по проверке условий их жизни! Ну! Вот если б меня отрядили в делегацию к отцам района… А меня послали смотреть условия их жизни. Уму непостижимо! И все довольны: дело сделали, меня включили… Вот бы подали девочки в суд за уничтожение их девичьей сути. Куда там! За мордобитие не приняли. Вот бы мне на себя в суд за что-нибудь подать. Суд мой, народный, — пусть сам думает, за что меня судить и наказывать. Пусть суд очистит. На других валю. Дожил! Через суд хочу очеловечиться. А так бывает?

Ну хорошо. Вот я в общежитии. Знакомлюсь. Познаю. Это общежитие не наших студенческих времен. Не коридор, а обычный многоквартирный дом. Подъезд разбитый, лестница разбита тоже. Двенадцать лет как построили. В больнице через такой же срок капитальный ремонт положен. А здесь? Но чисто. Девочки моют сами. В очередь. За очередью следят. Это ж им, следящим, ничего не стоит. И доказывается их необходимость. Раз нужно следить — нужны и следящие. Следить им любо-легко, потому как видимость деятельности. Обычный дом, обычная лестница, обычные квартиры. Так. Теперь должен осмотреть какую-нибудь квартиру. Сказал, что приду сегодня. И один пошел. Есть же еще люди в комиссии. Сам с собой хитрю. Смотри-ка, некоторые двери обиты. Это уж девочки сами. За свои деньги. Тоня на седьмом этаже. Выше, стало быть. Можно было бы и на лифте, да что это за комиссия, если не пройдет по лестнице? Не я ж поднимаюсь, а комиссия. И главное, безропотно согласился. Комиссионер! Общественный деятель! Ну и гусь! Вернее, дурак. Мальчишка. Вот эта квартира. Звонок есть. Работает.

— Здравствуйте, Евгений Максимович. Вы комиссия или в гости?

— Лицо официальное — угощению не подлежу.

— Чаю можно.

— Некогда, Тонечка. Посмотреть надо.

— Ну да. Как все комиссии — на ходу.

— Сначала посмотрим.

— Идемте. Это моя вешалка. Это соседкина, Маринина, из терапевтического отделения. А в третьей комнате живет Рита из травмы с ребенком.

— А сколько ребеночку ее?

— Уже четыре года. На пятидневке.

— У нее муж-то есть?

— Муж тоже в общежитии жил. Он шофер автобуса. Только сейчас редко бывает. Столько лет порознь.

— А ты одна в комнате?

— Со мной Галя из оперблока, да она деньги из дома получает, помогают ей, и сняла комнату. У хозяйки живет. А вот кухня наша. Это вы не смотрите. Здесь временно починили. Доской прикрыли. Уже полтора года. Все равно течет иногда. Это шкафчик с моей посудой. Это Ритин шкафчик.

— А вместе не можете?

— Все-таки вроде дома своего.

— Ссоритесь?

— Дом как дом, Евгений Максимович. — Тоня хихикнула. — Да мы дома мало бываем. А последние годы почаще.

— А домой к себе не хочешь уехать?

— Нет, Евгений Максимович. Очень не хочу. Да я и так часто бываю. То мама заболеет, то папа. Они уже старенькие. А я все же медик.

— Одни живут?

— Две сестры там у меня. Вот комната. Я на тахте сплю. А это Галина кровать. Я не убираю ее. И она просила подержать.

— А мебель дают или купила?

— Стол, стулья, кровать Галина — это дали. Тумбочки тоже.

— Да все как в больнице.

— А шифоньер, матрац сама купила.

— А тут книги, что ли?

— Нет. Это я тоже для посуды приспособила. Я кое-что купила себе из посуды. Раньше учебники здесь были, когда еще в институт хотела поступать. И занавески эти купила вместо больничных.

— Все ж покупаешь кое-что.

— Почти нет, Евгений Максимович. Все ж временно.

Временно… А время уходит у них. Временно — будто знает, сколько еще этого времени нам осталось? С другой стороны, если бы она снимала меблированные комнаты, тоже так. Семьи нет, зачем ей дом? Был бы дом — была бы и семья. Все ж есть в ней прелесть. Стройненькая. Мордашка милая. И платье это идет ей. «Молния» сзади до пояса. А сейчас напряжена что-то — не больно естественна. Может, выпить чайку, посидеть?.. Тихо, спокойно, никого нет.

— А ремонт вам делали?

— Сама обои переклеила. Но обещают. Как в больнице закончат, говорят, у нас начнут. Да только Петр Ильич сомневается. Говорит, много в районе объектов на очереди. А вы знаете, дело в суде не приняли.

— Знаю, Тонечка, знаю. Очень жалко.

— Что вы! Почему жалко? Представляете, суд! А что могло быть за это?

— Да откуда я знаю? А телевизор есть у вас?

— У нас есть комната в подъезде. Комендантская. Можно туда пойти. А покупать дорого. Да и дома мало бываем.

— А мужчины живут у вас здесь?

— Как это? У кого-нибудь?

— Нет, прописанные?

— Только сестры да санитарки. Девочки только. А как вы думаете, Петр Ильич будет куда еще жаловаться?

Пожалуй, лицо грубовато все же. А фигура ничего. Холодно, а без рукавов, широкий вырез для рук. Спокойно. Можно отдохнуть здесь. Никто и не знает… Как это? Знают. Я ж комиссия. Здесь я законно. Не заведующий, а представитель общественности. Мне можно. Сейчас можно. Вполне можно. Предлагала чай, а теперь молчит.

— А Петр Ильич хотел уйти с нашего объекта на другой. Не разрешили.

— Жаль. Всем бы легче было.

— Хорошо, что суда не будет.

— Не знаю. Может, хорошо. Всех бы нас в нормальном человеческом виде вывели на обозрение. Каждый бы в своем праве.

— Это как?

— Он бы права свои узнал. Я бы. Все бы стало на место. Ладно, Тонечка. Спасибо за информацию. С тобой мне все ясно.

— Уже? Евгений Максимович, а чайку?

«Чайку, чайку»! Нет, уж пусть поит своего Петра Ильича. Да и перспективней для нее. Нарочно, что ли, она все время про это? Или нутро вылезает? Или просто ей интересно? Игрок или бес? Кто-то и в дверь звонит. Бог уберег. Ни чая, ничего. Только комиссия.

— Кого ко мне черт несет? Пойду открою. Или не открывать? Ко мне никто не должен прийти.

— Как — не открывать? Знают же, что я с комиссией хожу по дому.

Пришла комендант. И хорошо. Теперь пойду с ней по всему подъезду. Зачем только я ввязался в эту историю? Теперь с комендантшей можно бы и чайку. Да зачем теперь?

Быстрей, быстрей закругляться — и домой. В больницу мне не надо.

Пришел девичий благодетель в беспокойстве о быстротекущем детородном периоде.

Самое убедительное — это себе врать. Чего только не нагородишь в душе! И без оппонентов. Никто не возражает.

Как сказать — такое самокопание, пожалуй, и есть возражение. Однако внутри самого себя, против самого себя легко лазейки найти. Нужна сторонняя оппозиция. Так чтоб въедливо покопаться. Все-таки себя обмануть легко. А друг тебе наподскажет…

***

Всеволод Маркович спустился из операционной в ординаторскую, пошел за шкаф и начал переодеваться. Снял свою операционную робу, натянул хорошо отглаженные брюки, обтянул торс белоснежной рубашкой, шею затянул галстуком, сверху все прикрыл халатом, повернулся к зеркалу, тронул расческой примятые шапочкой свои русые волосы, подправил указательным пальцем очки, на руку надел часы, после чего сел за стол и вроде бы занялся своими повседневными, рутинными, непраздничными, в отличие от операций, делами. Однако снова подошел к зеркалу и ровненько усадил на носу очки, взглянул в зеркало издали и уже окончательно уселся за стол.

Следом прибыл Иван Макарович, включил чайник в розетку, давно разбитую нетерпеливыми и умными хирургическими руками, ополоснул чашки, коричневатую поллитровую банку, служившую для заварки, и тоже сел за свой стол.

Молчание.

Постепенно ординаторская заполнялась людьми из операционной.

Вернулся и Олег Миронович, подошел к чайному столику, повертел с гримасой подозрения банку для заварки и прервал молчание ординаторской:

— Вот и чайник вскипел. Может, сначала перекусим?

Он вытащил из сумки, лежащей на стуле, пакет с бутербродами и положил их на тарелку. Кто-то выставил на стол пачку сахара. Макарыч подошел к шкафу и извлек из него пачку индийского чая со слоном.

Коллеги приветствовали этого «слона» сдержанными, но удовлетворенными возгласами.

Молодые стажеры-интерны задерживались, выполняя самую рутинную, почти денщиковую работу: запись, которую начальство считает главной; перекладывание больных на каталку, которую сестры считают тяжелой; сопровождение больного в реанимацию, которую анестезиологи законно считают ответственной. Кто закончил сегодня оперировать, сразу переодевался. А тот, кто ожидал следующую операцию, сразу начинал существование в ординаторской с осмотра чайного стола, добавлял что-нибудь из своего портфеля или залезал в холодильник. Затем всякий наливал себе чай и либо наскоро, стоя выпивал свою чашку, либо садился, используя свободное место и время для питья и записи в истории болезней.

Мироныч:

— Слыхали? Прораб наш подал в товарищеский суд на начальника.

Маркович:

— И правильно. Бить нельзя.

Мироныч:

— А работать так можно?

Макарыч:

— Да их всех перебить надо.

Маркович:

— За плохую работу? Кого же оперировать будем? Самих себя? — И одиноко засмеялся.

Мироныч:

— Что ж, все разве плохо работают?

Макарыч:

— Все.

Мироныч:

— Если бы мы так работали, у нас все больные перемерли.

Маркович:

— У наших больных здоровье крепкое. — И опять засмеялся над своими словами.

Мироныч:

— Мы по роду своей работы вынуждены все делать лучше их. Нельзя не дошить кишку или зашить ее только для вида гнилыми нитками. Сестра, прежде чем дать нитку, потянет, подергает, проверит, а потом подаст. Так ведь?

Маркович:

— А если у твоего больного осложнение?

Мироныч:

— Бывает. Только не от халтуры. Может, от неумения, от незнания, от технической трудности, от сложности болезни, от возможностей организма — но от халтуры никогда. Мы же все делаем операции до последней возможности, на пределе умения и знаний. Так ведь?

Макарыч:

— А если осложнение, пусть приходят и бьют. — Теперь одиноко засмеялся Макарыч.

Маркович:

— Если после каждого осложнения нас будут бить, кто оперировать будет?

Мироныч:

— А почему товарищеский суд? Если на нас прокурору жалуются, то они и разбирают в прокуратуре. Или суд.

Маркович:

— Не приняли. Такие дела в суде не любят, стараются не принимать. Он же его не избил, побоев не нанес, увечий нет, следов нет, — проявил достаточное знакомство с мытарствами Петра Ильича.

Мироныч:

— Откуда знаешь?

Маркович:

— Антонина рассказывала.

Макарыч:

— На нас тоже суд не всегда принимает, а отправляет по инстанциям. Жалобы посылают в газеты, горкомы, министерства, а разбирают потом наши медицинские трибуналы.

Маркович:

— Что за манера подробно рассказывать, что и так все знают.

Макарыч:

— Тебе ли говорить?!

Мироныч:

— Медицинские инстанции хуже всякого суда — и товарищеского и обычного.

Маркович:

— Надо на нас жалобы в товарищеских судах разбирать.

Мироныч:

— Сами себя, что ли, будем судить?

Маркович:

— Самому себя судить всего страшней и тяжелей.

Мироныч:

— Ну да! Работать надо всегда хорошо? Да?

Маркович:

— Да. А что, не так?

Мироныч:

— Днем всегда светло. Да?

Маркович:

— Олег Миронович, мне ваша ирония непонятна. Да. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя.

Мироныч:

— Это же опасно, когда есть что-то, над чем нельзя смеяться. Смеяться можно по всякому поводу. Можно добро улыбаться, можно зло насмехаться. А уж тут смотри.

Маркович:

— Опасны те, которые по любому поводу иронизируют. У них нет ничего святого. Всё — повод для зубоскальства. Над своим святым не смеются.

Макарыч:

— Ну, вы даете! Философы. Вас чуть тронь — вы сразу пошли обобщать. Интересно, до чего договоритесь.

Маркович:

— Мы всегда говорим только о работе, Иван Макарович. Я говорю, что работать надо всегда хорошо. А Олег Миронович почему-то и в этом видит что-то смешное.

Одинокий смех на этот раз принадлежал Миронычу. Маркович:

— Смейтесь, смейтесь. Подумали бы лучше, как вести себя «а товарищеском суде. Они присылают своего обвинителя, и будет полно рабочих из ремтреста. Все у нас в больнице — им идти никуда не надо.

Макарыч:

— И у нас весь коллектив на месте. Надо устроить суд где-то на выезде. Чтоб не было хозяев. Тогда справедливо.

Мироныч:

— Тогда и вовсе никто не придет. Кого-то стукнули — всем до лампочки.

Макарыч:

— Вот и будет здесь. В конференц-зале.

Мироныч:

— Ну, а что ты скажешь в защиту своего начальника?

Макарыч:

— Я и не собираюсь. Как тут защищать? По морде-то врезал.

Маркович:

— Вот! А я им все выскажу. Так работать, как они работают, нельзя. Во-первых, длительность. Во-вторых, качество: линолеум положили, а он уже запузырился, а где и отошел.

Макарыч:

— Сам говорил: быстро хорошо не бывает. Маркович:

— Слишком долго — еще хуже.

Макарыч:

— Флюгер.

Маркович:

— Ветер с любой стороны на меня не влияет.

Мироныч:

— Речь-то пойдет о мордобитии, а не о ремонте.

Маркович:

— А мне плевать, о чем они там хотят говорить. Там будут ремонтники, и я буду говорить об их работе. Где еще я их всех увижу?

Мироныч:

— Засмеют. И забьют. У них голоса покрепче.

Маркович:

— Лишь вы, Олег Миронович, склонны к насмешкам не по делу и не по поводу. А там люди серьезные и совестливые, раз в товарищеский суд идут.

Макарыч:

— Представление! Ну дети! Те — про морду, эти — про линолеум. А потом стенка на стенку.

И опять одинокий смех — то, конечно, Макарыч. Хоть бы раз засмеялись все вместе. Нет дирижера. Заведующий где-то у начальства. А настоящей, руководимой слаженности нет, как в персимфансе. Пока доктора спорили, молодые стажеры разбрелись по палатам, перевязочным, операционным. Им была скучна дискуссия местных врачей — они не видали и не были свидетелями обсуждаемых событий. Могли бы, конечно, оживиться, когда пошла речь о возможном восстановлении справедливости традиционным способом — стенка на стенку. Дело для молодых. Но их уже никого не было. Орали по очереди в ординаторской Макарыч, Мироныч и Маркыч и по очереди смеялись друг над другом. Вернее, каждый над своей шуткой.

Наконец в ординаторскую вошел и дирижер:

— Чаи гоняете? А у нас еще одна операция.

— Сейчас пойдем, Евгений Максимович. Я вас жду. Я ассистирую вам, — приподнялся со стула Мироныч. — Я и молодежь. Они уже там.

Макарыч:

— Слушай, Максимыч, на тебя в суд подают?

Максимыч:

— Не твое дело. Вызовут в суд — будешь ответ держать. Вот тогда поскалишься. Разулыбался. Тут ты смелый.

Макарыч:

— Да я ничего не говорю. Только спрашиваю.

Максимыч:

— Спрашиваешь! Пошел бы да помог на операции.

Макарыч:

— С молодежью справитесь. Подумаешь, какая операция!

Максимыч:

— С тобой же легче.

Макарыч:

— Будет трудно — позовете.

Максимыч:

— Бездельник. Чего я тебя держу в отделении? Тебя давно пора уволить. Или в поликлинику. Там операций нет.

Маркович:

— Там, Евгений Максимович, своя работа, и не менее тяжелая. Там нет перерывов на чай и на треп. Как пошел конвейер на весь день…

Максимыч:

— Спасибо за информацию. Я не знаю, что такое поликлиника? Да тебя, Макарыч, и в поликлинику опасно посылать. Ты сильно осложнишь работу в ней.

Засмеялись все, кроме Макарыча.

Макарыч:

— Ладно смеяться. Лучше расскажи нам про суд. — Смеется.

Максимыч:

— Что — про суд? Сам не знаешь? Я виноват — хам, негодяй, истерик. Заслужил все, что присудят. Пошли, Олег.

Макарыч рассмеялся.

В дверях Евгений Максимович обернулся:

— И без всяких разговоров, Иван Макарович. Вы тоже идете на операцию помогать мне. Все. — И вышел.

Маркович рассмеялся. Правда, он остался один. Все вышли вслед за дирижером.

Очень сложно ввести в рамки смех. Смех бывает необузданным, неуправляемым — им надо руководить. Смех бывает неуместен, и тогда он одинок. Одинокий смех бессмыслица, балкон на лужайке. Одинокий смех горек для смеющегося. Одинокий смех может перейти и в плач. И это действительно легко получается. Смех — серия судорожных выдохов. Попробуйте — и почувствуете. Плач — серия судорожных вдохов. Попробуйте — и почувствуете. Одиночные вдохи-выдохи следуют друг за другом. Без этого нет жизни. Ну а серии…

Чтобы смех не был одиноким, нужен дирижер. Общий ли, внутри ли себя, но без дирижера смех всегда одинокий. Одинокий горький смех. Смех должен быть в ансамбле. Сольного смеха быть не должно.

Без дирижера смех оказывается сольным, особенно если он в компании, в коллективе. Одинокий смех горек для смеющегося. В норме выдох переходит во вдох. Смех лучше бы оставался смехом и не переходил… Пусть он будет сквозь слезы. Он тогда не одинок. Но слезы не плач, как и улыбка — не смех.

***

Конференц-зал больницы заполнялся в основном сестрами. Врачей было совсем мало — стеснялись, наверное, а защитить все равно не могли. Санитарки и вовсе были единичными в поле зрения, как и вообще в штате больницы.

Немного в зале было и ремонтных рабочих. Тоже, может быть, стеснялись. И боялись: как говорится, знает кошка, чье мясо съела, а потому и защищаться не смогли б. Но природа стеснительности и защиты не совпадали. И никакой дирижер бы здесь не помог. Один дирижер одновременно не может управлять классической симфонией и рокоперой.

На иных лицах было радостное ожидание предстоящего ристалища. Нечасто обсуждается столь необычное дело. Как правило, товарищеский суд в больнице занимается какими-нибудь пьяницами, нарушителями дисциплины, прогульщиками. В крайнем случае, мелким скаредным воровством какого-нибудь куска масла или мяса из кухни, а то и нудной пустой склокой между двумя санитарками.

Сегодня ожидалось необычное представление. Под судом заведующий отделением — не пьяница, не хулиган, не прогульщик, не мелкий воришка, а хороший врач, хороший начальник, любимый многими сотрудниками больницы. Против него выступает целый трест ремонтников, которыми в больнице все недовольны.

Всем ясно — виноват Евгений Максимович, виноват безусловно, и поэтому интересно.

Председатель товарищеского суда, заведующий патологоанатомическим отделением, всеми именуемый «директор морга», мужчина лет пятидесяти, с густой, седой копной волос, в темных очках, импозантно возвышался над столом, превосходя окружающих его женщин на целую голову. Он был преисполнен важностью павшей на него миссии: сохранить объективность и осудить одного из наиболее уважаемых членов их коллектива, в то время как нападать на него, и нападать заслуженно, должны пришлые люди, не пользующиеся какой бы то ни было маломальской благосклонностью работников больницы. И не любили их тоже заслуженно. Объективность — проблема, неразрешимая уже веками.

Миссия была не проста, к тому же председатель суда плохо знал необходимую обрядовость судебной процедуры, обязательность которой повышалась, так как лишь ритуальные требования могли бы утихомирить заведомо разбушующиеся страсти. Ему особенно тягостны были его неточные знания канонического ведения заседания, так как совсем недавно он учился этому на семинаре председателей общественных судов.

Свою неуверенность он успешно скрывал элегантной вальяжностью и доброжелательным отношением к миру, к людям и к происходящим событиям. К тому же он был преисполнен идеей собственной независимости, несменяемости и неподкупности, как всякий настоящий судья, что доподлинно известно из мировой литературы.

Но главным образом все его душевные силы сейчас были направлены на соблюдение формы. Если зал собьет узаконенный ритуал, что может случиться в связи с особым положением обвинителей, суд быстро обратится в производственное собрание, общий шум, и тогда ему уже не сохранить необходимое достоинство председателя. Наконец, отбросив сомнения, смятения, смущения, он встал, оглядел зал, посмотрел налево — на ответчика, направо — на истца. Рядом с прорабом сидел мужчина, тоже в очках, тоже с седоватыми вьющимися волосами, важный, а может, смущенный и взволнованный предстоящим действием, — то был обвинитель от ремонтного треста.

Стороны на месте. Можно начинать.

— Товарищи, успокаивайтесь. Все, все. Рассаживайтесь, занимайте места. Начинаем, начинаем… — И он дважды громко похлопал в ладоши, словно затейник профсоюзного дома отдыха, используя две свои руки вместо колокольчика.

Конечно, ритуал уже нарушен. Даже больше — испорчен. Совсем другое дело, когда все рассядутся, утихнут, смолкнет естественный для набитого зала гомон и кто-то громогласно возвестит: «Встать. Суд идет!» Сразу все настроились бы на серьезный, торжественный, необыденный лад.

А тут сам председатель пытается урезонить разгулявшуюся публику, которая уже заранее безоговорочно разбилась в своих симпатиях на два лагеря, ищущих высшую справедливость по разные стороны одной пощечины.

Из средних рядов поднялся Всеволод Маркович и возгласил спокойным, но обращающим на себя громким голосом:

— Тихо! Суд сидит!

Раздался смех посвященных в тайны судебных обрядов, что тоже не способствовало приведению публики в состояние, соответствующее моменту.

Когда наконец наступила тишина и все обратились душой и телом к действующим лицам и сторонам, председатель вновь поднялся, продемонстрировав всем свой достойный его положения рост. Следом поднялся, сравнившись с ним длиной, Евгений Максимович.

— Вы пока можете сидеть.

— Я хочу сделать заявление.

— Время для вашего заявления пока не наступило. Пока сидите.

В зале раздался шорох:

— Пусть говорит… Пусть скажет… Это же товарищеский суд — товарищи хотят услышать заявление.

Шорох постепенно перерастал в рокот, пока не обратился в грохот — больница веселилась.

— Товарищи, — начал Евгений Максимович, — товарищ председатель, товарищи судьи, товарищи представители треста, коллеги, ваша честь…

— В суде нет товарищей — в суде граждане.

— Суд-то товарищей, граждане те — кто в законе…

— Ваша честь — это что?..

Под общий смех Евгений Максимович поднял руку. От собственной вины, от неуместного веселья торжественнопокаянное настроение подсудимого, вернее всеми и им самим заранее осуждаемого, несколько видоизменилось. Он хотел сказать, сколь не прав, что своим поступком он не только оскорбил достойного человека, но и унижен сам собой. Хотел сказать, что уважает борьбу Петра Ильича за свои и его — за их общие права, но нарастающая атмосфера курьеза сломала и развеяла обломки приличествующих случаю и заранее заготовленных формулировок.

— Товарищи, очень прошу. Помолчите. Я серьезно хочу сказать, обратиться ко всем, и прежде всего к Петру Ильичу. Чего тут судить да рядить? Я кругом виноват, и нет мне оправдания. Я низко кланяюсь Петру Ильичу и всем его товарищам, прошу извинить меня за все слова и действия. Приношу самые глубокие, самые искренние извинения и сожаления в связи со случившимся. Любое наказание, которое суд сочтет необходимым вынести, я заранее с поклоном принимаю и на все согласен: штраф, лишение премий, когда их у нас заведут, лишение тринадцатых зарплат, если они у нас будут, отлучение от операций, от должности. Согласен на все, вплоть до увольнения, перевода в поликлинику, в фельдшера, в санитарки…

Все опять засмеялись.

— Евгений Максимович, над этим не смеются. Не то место и не та тема.

— Извините. В санитары. Я абсолютно серьезен.

И снова шум в зале:

— Чего сидеть здесь, если все ясно и он со всем согласен?

— Пошли. Какой же это суд?!

— Суд — когда неясно. Когда выяснять надо.

— Неправильно. Суд все равно выносит приговор.

— Они ж срок не могут дать.

— Да мы все со всем согласны. Народ стал подниматься.

Представитель от треста, общественный обвинитель, поднял руку и зычным голосом перекрыл общий шум:

— Не переводите серьезное мероприятие в недостойный фарс. Мы не согласны с подобной организацией, и подобной реакцией, и с подобным отношением к работе столь важного общественного учреждения. Важно не только наказать. Еще более важно уяснить корни произошедшего, из ряда вон выходящего, несвойственного взаимоотношениям наших людей между собой, с чем мы никогда не встречались в наших коллективах, где мы работаем и где производим работы.

— Уж лучше не трогайте места, где вы производили работы!

— Товарищи, не надо недостойных реплик. Давайте лучше поищем, рассмотрим, откуда вдруг, из какой мусорной свалки, ушедшей за горизонт, оставшейся далеко позади жизни, выползли эти барские замашки, это пренебрежительное отношение к рабочему человеку. Найти корни, обнажить и со всей решительностью раз и навсегда обрубить и выкинуть на ту же свалку, откуда выползли эти доисторические га… пресмыкающиеся…

— Рептилии!.. — опять из зала начали выкрикивать.

— Где тут барство? Здесь все трудящиеся!

— Не шейте политику!

— Тут дело бытовое.

— Нет, производственное.

Поднялась одна из докторов-терапевтов и властно сказала:

— Недостойный крик. Если уж мы будем искать корни случившегося, то копаться ни в каких свалках особенно не придется. Разберите свою работу, вашу работу. Не будем говорить о пренебрежении к рабочему человеку, лучше поговорить о пренебрежении к собственному труду, к собственному достоинству трудящегося человека, о пренебрежении к нуждам больницы, к своему клиенту, о подмене пролетарского отношения к труду люмпенским, с которым мы во время вашего ремонта встречаемся на каждом шагу. Корни в вас, товарищи, а не в мифическом барском отношении Евгения Максимовича, отличного производственника…

Председатель:

— Мы собрались совсем не для подобных деклараций. В таких условиях я не могу проводить заседание суда…

— И не надо!

— Какой тут суд?!

— Кого судим?..

Председатель:

— Суд товарищеский, а вы ведете себя не по-товарищески. Я не могу так продолжать. Это балаган… Я в таких условиях вынужден сложить с себя полномочия…

Евгений Максимович:

— Корень в моем хамстве, истеричности, невыдержанности, нетерпимости. Прошу вас не переводить разговор в плоскость ремонта. Я прошу меня извинить…

— Евгений Максимович, прекратите ерничанье и скоморошество, — тем же властным голосом продолжала доктор-терапевт. — Если уж товарищи затеяли разговор о барстве по отношению к ним, то скажу вам, что при подобной работе мы здесь, в больнице, среди вас пока настоящих рабочих не встречали. Это пока не работа. А то, что сейчас происходит в ремонте, и вовсе ни в какие ворота не лезет…

Председатель:

— Обсуждение вышло за рамки разбираемых вопросов. Обратимся в администрацию, к партийным организациям наших учреждений, наконец, к настоящему суду…

Опять общий гомон. Все поднялись с мест. Кто пошел из зала, кто остался и продолжал спорить. Зал разбился на группы. Кто-то крикнул: «Кина не будет!» Кто-то что-то кричал, но разобрать было невозможно. Все расходились, но оставшиеся группки продолжали ожесточенно и шумно спорить.

Вошла уборщица и крикнула оставшимся:

— Раз тут ничего нет, уходите. Мне убирать надо, проветривать.

И последние спорящие покинули зал, ни на минуту не прекращая переругивания.

Суд не состоялся.

Ну вот — получили громкое прилюдное извинение.

Кое-кто получил и удовлетворение, высказавшись на желаемую тему, указав место своим оппонентам. И доктор-терапевт, и обвинитель из треста были довольны своими оборванными выступлениями. Так, во всяком случае, потом говорили. Они, в отличие от других, высказались.

Укрепил ли свое шатающееся достоинство Петр Ильич?

Восстановил ли свою честь Евгений Максимович?

Маловероятно. Надо что-то другое, наверное.

А что, если б действительно устроили дуэль?! Обратились бы за разрешением в высокие общественные, административные, юридические инстанции и попросили бы, ввиду чрезвычайной важности события, сделать исключение из закона многовековой давности. В конце концов, провели бы референдум — нельзя же махнуть рукой на утерянное достоинство, тем более если есть еще надежда укрепить человека на колеблющейся под ним почве. Это ли не чрезвычайное обстоятельство?!

Или действительно лучше всего был бы нормальный человеческий суд?

А пока все зыбко в нарастающих конфликтах…

***

Устроили они мне потеху. Товарищеский суд. Надо же. Я говорил им. Нет — они свое. Получили. Вот то-то. А меня опять обгадили с ног до головы. Я ребятам говорил, просил, как людей просил: не пейте в больнице. Неужели не понятна ситуация? Их удержишь!

Пришел к начальнику своему, даже не стал говорить про это. Говорю: не могу работать там, где мою мать оперировали. А они теперь обо мне и не думают. Теперь первее всего им надо доказать больнице, что они главнее. Престиж треста! Больнице, понимаешь ли, надо морду набить. А я при чем? Без меня нельзя? И ходишь туда каждый день — как в яму с дерьмом опускаешься. А этот, как увидит меня, так обязательно весь скрючится, и если про работу нашу речь идет, то сначала скажет, что, конечно, виноват и не мне ему указывать, но… И пошел… каждый раз слушать его, видеть его… Ну прямо весь в дерьме. Да и ничего он мужик…

Все равно — пусть суд решит. Не имеет права не принять дело. И пойду — в конце концов, не человек, что ли? — и пойду в прокуратуру. Они должны следить за законом.

Пусть прокурор решает, пусть попробует отказать…

***

— Евгений Максимович, взяли на перевязку больную с перитонитом.

— Из восьмой? Слева первая?

— Ее.

— Она уже в перевязочной?

— Берем уже.

— Ну, бери. Я сейчас тоже прибегу, Тоня, и найди Олега Мироновича. Пусть тоже подойдет в перевязочную.

— А где его искать? В ординаторской нет.

— Ну, не найдешь, так не надо. Посмотри.

— Мы и сами справимся, Евгений Максимович.

— Справимся, конечно. Но больная-то из его палаты.

Евгений Максимович остался в кабинете, будто был занят чем-то. По правде говоря, делать ему было нечего. Он стоял у окна и смотрел на какую-то странную машину, привезенную, по-видимому, ремонтниками, разглядывал ее и вновь возвращался мыслями к своему поведению с прорабом. Казалось бы, пора забыть, но, как говорится, их «функциональные обязанности» по службе вынуждали постоянно сталкиваться. Ему и неудобно было просить перевести Петра Ильича, а сюда назначить другого, хотя для пользы это представлялось очевидным. Каким бы хорошим работником Петр Ильич ни был, ему здесь находиться уже было лишь во вред делу. И будто кто-то нарочно его здесь придерживал. Престижные соображения лишь сохраняли и даже усиливали эту ситуацию. Больница не может перевести его, хирурга, в другое отделение, скажем, в терапию или еще дальше от корпуса — в морг. По разумению Евгения Максимовича, ремонтники опять работали вопреки здравому смыслу: утром побелили потолок и тотчас начали убирать, сметать и смывать грязь с пола в коридоре для настилки линолеума. В воздухе клубилась пыль и неминуемо должна была оседать на еще влажной, только что побеленной поверхности. Да и, по существу, как он может делать подобные замечания? Петр Ильич все же профессионал, а у Евгения Максимовича лишь общие бытовые представления. С точки зрения здравого бытового смысла, улицы во время дождя поливать не надо, но вот поливают и говорят, что так надо, обосновывают. Надо все же быть профессионалом, чтоб иметь суждение. Как-то спросить надо. Может, через кого-нибудь?..

Машина под окном шумела. Евгений Максимович гадал, для каких дел тарахтит под ними это устройство. Он прикинул: если бы такая штука грохотала ночью у дома, Виктор бы не слышал никакой возни и привык бы спать при шуме, как спокойно спят больные, несмотря на постоянную эту музыку.

— Евгений Максимович, больная в перевязочной, а Олега Мироновича нигде не нашла.

— Забыл совсем, Тонечка. Пошли. Нет, и не надо. Сами сделаем.

— Я и говорила: сами сделаем.

Повязка была уже снята. Кожа вокруг обмыта и протерта. Перевязочная сестра Марина стояла у своего столика, готовая подавать материал и инстументы. Евгений Максимович смазал края йодом, промыл рану раствором, промокнул салфеткой, укрепленной на длинном изогнутом зажиме. Все имело красивые названия. Зажим — корнцанг. Салфетка — тампон. Корнцанг с тампоном — тупфер. Как говорится, слова в простоте не скажут. Зато действует, производит впечатление. Разница же — хирург в начале операции скажет, например, «дай ножик» или звучащее как симфония, как божественное заклинание, как воинствующий клич бросающихся в нападение дикарей, звучащее великолепно на любой вкус и воспитание: «Скальпель!» Такое слово не может быть словом — оно как удар, как приказ, оно может быть только восклицанием, оно сразу настраивает на что-то стремительное, на другую, особую жизнь по ту сторону добра и зла, — все эти категории отступают перед необходимостью и умением. Все! Ничто больше никакой роли не играет. Но если по правде, как в жизни, — Евгений Максимович начинал операцию со слов: «Дай ножичек, пожалуйста». И делал это сознательно, чтоб снизить, принизить, очеловечить немного все демоническое, возникающее в сознании молодых коллег. Чтоб быстрее прошел детский период. А то нынче порой слишком часто встречаешься с затяжным инфантилизмом, замешенным на пустом суперменстве.

Евгений Максимович промокнул тупфером, промыл рану перекисью водорода, фурацилином и застыл в задумчивости, упершись взглядом в рану. Застыл…

То ли он думал, с чем положить повязку, то ли вспомнились ему опять свои игры да ссоры с Петром Ильичом, а может, прислушивался к шуму машины за окном и размышлял, зачем бы ей здесь тарахтеть. Или старался понять, о чем гремят голоса в коридоре, — мало ли забот, заставляющих нормального человека замереть в самый неподходящий момент.

А может, застыл в ожидании палатного врача, Олега Мироновича, — ведь должен он все-таки увидеть рану своей больной собственными глазами. Записывать перевязку в истории болезни все равно придется ему. Евгений Максимович очень не любил писать истории болезни. Он так и говорил: «Для того и пробивался наверх, в заведующие, чтобы законно можно было свалить на других всю опостылевшую писанину».

Марина, Тоня и больная молча и вопрошающе уставились на заведующего. Марина взглядом спрашивала, что подавать, какая будет повязка. Тоня всем своим видом изображала вопрос, когда же перевязка закончится и больную можно будет увозить в палату. И лишь больная молчаливо задавала вопрос глобальный: «Как дела? Жить буду?»

Евгений Максимович поднял голову и оглядел присутствующих. У Марины он увидал нетерпеливое ожидание конца работы с этой больной, потому что ей надо взять следующую. Антонина смотрела с загадочным нетерпением, будто желала что-то спросить, или подсказать, или подковырнуть тихим словом, подшутить. Во всяком случае, нечто озорное ему почудилось в ее глазах. Больная, показалось ему, вся в тревожном страхе перед возможными болями.

— Не волнуйтесь, не бойтесь. Больно уже не будет. Кончаем перевязку.

Евгений Максимович хотел еще что-то сказать, но мысль его переключилась на Олега Мироновича, появившегося в дверях.

— Где же вы ходите, доктор? — нежданно-негаданно позволил себе вдруг грубо рявкнуть начальник. — Мы тут ваших больных перевязываем, а вы…

Он полагал, что от его оплеухи рушится и его человеческое достоинство. Возможно. Вот на глазах человек с поверженной честью оказывается неуправляемым, грубым и опасным для любого рядом с ним.

— Я был в палате, Евгений Максимович.

— Да где бы вы ни были. Не должны сорок тысяч вестовых бегать и искать вас.

— Что случилось, Евгений Максимович? Можно подумать, что я опять держу вас за руки во время операции.

— Не вижу ничего смешного.

— Я и не смеюсь. Вы же ругали меня за это.

Тревога и испуг в глазах больной усилились: может, дела ее столь плохи, что заведующий отделением не знает, что делать, как перевязывать, должен решиться на какую-то меру вместе с палатным врачом, чтобы не брать ответственность на себя одного. Откуда ей знать, что ответственность в случае чего все равно в большей степени ляжет на заведующего и характер у него достаточно самостоятельный, чтобы, принимая решение, не ждать никого из своих помощников. Хотя Евгений Максимович любил советоваться во время работы со всеми — и врачами и сестрами, — в выборе решения это не играло большой роли. Больная не знала, что всякие всхлипы, вскрики, некорректный, если не просто хамский, разговор с подчиненными имеют отношение лишь к внутреннему его состоянию, связанному с его душевным миром, душевными неурядицами и неустройствами. Из-под глыб воспитанности и респектабельности вылезли грубость и хамство расковавшегося раба, безответственного и беззаботного, который, освоив начатки просвещения и сохранив душевную принужденность, не осветлив свою душу, начинает пользоваться свободой как надсмотрщик — прежде всего в форме грубого понукания другого. Так Евгений Максимович потом отреагировал на собственный срыв и всегда так расценивал резкость своих докторов в отделении, когда вновь обретал человеческий облик. Так ему легче было думать и вообще существовать. Сейчас, решая что-то про себя, он разбушевался, пожалуй, больше для вида. Так же, как и буря, внезапно наступил штиль.

И нечего гордиться отходчивостью. Тем виднее необязательность взрыва. Тоже не прибавляет достоинства всем свидетелям и участникам.

— Я думаю, в этот угол раны положить с гипертоническим, а туда мазь — здесь дно защитим мазью.

Олег Миронович наклонился над раной и с чуть иронической, обиженной и безразличной гримаской сказал:

— Наверное. Вам виднее. Вы начальник.

— При чем тут? Я советуюсь. Я, друг мой, демократ.

— Оно и видно. Я ж не был с самого начала. Откуда я знаю?

— Больно ты обидчивый. Обижаться каждый может.

— Обида, Евгений Максимович, в наших условиях единственное средство защиты своего человеческого достоинства. А я обижаюсь, чем и защищаю душу свою. Что я еще могу?

— Опять иронические намеки. Что ты имеешь в виду?

— Что когда обижает человек, не имеющий на это права, обида не помогает и не нужна — надо действовать.

— Да кто эти права распределяет!

— Это внутреннее чувство. Одни считают, что обижать может каждый, у кого зарплата больше, другой — у кого образование выше, третий признает право сильного, и так далее…

— Образование у нас одинаковое, зарплата у меня лишь на десять рублей больше, силой мы не мерились, но, скорее всего, я сильней. Значит, у меня право сильного?

Евгений Максимович добродушно засмеялся, как бы предлагая мир и разрешая продолжение дискуссии. Пока проходила эта совсем мирная теоретическая беседа, заведующий продолжал перевязывать: он положил в нижний угол раны салфетку с гипертоническим раствором, в верхний — с мазью. Марина стала наклеивать повязку. Больная с испугом и растерянностью смотрела на докторов: какая связь этих споров, ругани и разногласий с состоянием ее раны? Хорошо, что операции почти все под общим наркозом. А то больные и не того б наслышались. И хирурги привыкли во время операции болтать, не думая об ушах больного, — и вот результат.

Начальник мыл руки и продолжал вести спокойную беседу, а Олег Миронович вещал, поскольку гроза прошла и теперь можно немного поиздеваться над успокоившимся и благодушествующим руководством. Главное — не упустить момент.

— Обижают не только люди, но и обстоятельства, впрямую от людей не зависящие, — тихо и задумчиво прошелестел Евгений Максимович, вытирая руки.

— Как это? Все зависит от людей. — Олег Миронович окончательно освоился с ситуацией и взял дискуссию в свои руки. Теперь он главный, он задает тон. — Как это?

Впечатление, что Евгений Максимович не больно-то и слушает, а участвует в разговоре механически. Ум его был занят другим.

— А вот так! — неожиданно включилась Антонина, довольно редко позволявшая себе, как и остальные сестры, вчиняться в высоколобые разговоры заведующего с иными из врачей отделения. — А вот так. Скажешь после операции, что рак неоперабельный, а родственники вдруг обидятся. Обидятся. Обидятся на обстоятельства, а получится, что на людей.

— Довольно остро, — усмехнулся Евгений Максимович. — Ладно. Идиотский разговор. Ты бы спросила у Петра Ильича, почему они сначала побелили потолки и тут же вздыбили пол весь в коридоре — вся пыль на мокром потолке.

— А сами не хотите?

— Да ты как бы невзначай…

— Спрошу. А может, они нарочно?

— Не говори ерунды.

Марина и Тоня, обтянув живот больной полотенцем, тщательно его ушивали. Евгений Максимович одобрительно наблюдал за их действиями.

— Молодцы, девочки! Но думаю, здесь ничего не должно случиться. Может, и лишняя предосторожность. Хуже не будет.

— Олег Миронович еще утром велел.

— Кашу маслом не испортишь. — Олег Миронович сообщил свой резон.

— Может быть. Имеешь право.

— Евгений Максимович, вы «Торпедоносцев» смотрели?

— Смотрел.

— Вам понравилось?

Мироныч удивленно взглянул на Антонину. Марина, как всегда, безучастно молчала и лишь по приказанию подавала тот или иной инструмент, или салфетку, или лекарство — и, как правило, безмолвно. Изредка переспрашивала. Это могло означать, что не расслышала или сомневалась в действиях врача. На сей раз ее удивление ограничилось чуть скользнувшим по Антонине взглядом. Возможно, она удивилась необычному для перевязочной разговору, да еще с заведующим, да еще при больной, да еще при разговоре начальника с врачом: все не так, все необычно, пожалуй, все несносно. Почему? Откуда? С каких пор? Все было в проскользнувшем взгляде Марины.

Почему? Осознанно никто из удивившихся себе такого вопроса не задал. Почему?

Потому! Никто из присутствовавших, естественно, и не отвечал, ибо не было вопроса. Есть факт. Потому!

— Понравилось. Тяжелая, правдивая, настоящая картина. Не оперетта и не устрашение из выстрелов и убийств, как иногда бывает в фильмах про войну. Но это так мне, а вообще… оценивать боюсь.

— А мне вообще такие картины не нравятся. Я, Евгений Максимович, люблю, чтоб отдохнуть, чтоб весело. Плакать мне и без их картин причины есть.

— Вот выплачешь в кино все, что накопилось, тогда на жизненные неустройства и неприятности слез не останется, будешь смотреть вокруг весело, улыбаться или иронизировать, как Олег Миронович.

Олег Миронович фыркнул и вышел из перевязочной. Евгений Максимович подмигнул захлопнувшейся двери.

— Нет, девочки, такие картины, по-моему, очень нужны. Если будете только смеяться, разучитесь думать, — словно Всеволод Маркович, изрек сомнительную истину старший из собеседников.

— Гоголь смеялся, а думал, — вдруг нарушила обет молчания Марина.

Евгений Максимович вытаращил на нее глаза:

— Умеешь говорить?

Антонина засмеялась.

— Самый удачный пример, конечно. Нет ничего неожиданнее слов о гоголевском смехе сквозь слезы. Давайте, девочки, увозите больную. Наши разговоры ей ни к чему. Ей, наверное, в кровать хочется.

Ушел и Евгений Максимович. Девочки остались.

— Говорит-то он хорошо, а вот делает, не всегда подумав, — сказала Тоня. — Бог с ним. В их делах запутаешься.

— А ты не лезь в их дела.

— Я и не лезу. Просто иногда оказываешься между.

— Между чем?

— Между струями. Как мяч в фонтане, знаешь? Те бьют в небо, а мяч остается на плаву.

— Не понимаю. Смотри, пришьют аморалку. «Кино смотрели?» Ох смотри!

— Пусть они смотрят. Повезли.

Девочки взялись за ручки каталки, вывезли ее в коридор и обогнали медленно идущего заведующего.

— Странный он сегодня. Правда? — спросили одновременно они друг друга, и обе рассмеялись.

Успокоенная больная ехала в палату и не думала ни о чем. Сегодня страшное уже было позади.

По-видимому, Евгений Максимович нуждался в любви сестер. Так казалось, глядя на его терпимость даже к явным ошибкам и нерадивости. Жене, Вике, бы он много больше пенял и за более мелкие, бытовые просчеты. Сестры, кроме того что это были работники, без которых врач — никто, были еще и оценивающей публикой. Дух своей приязни или неприязни сестры разносили по всей больнице, что в значительной степени определяло, так сказать, общественное мнение.

Хирург всегда на сцене, всегда артист. Насколько легче работать под заведомые аплодисменты, когда все к тебе хорошо относятся, любят тебя. Тогда и диагнозы правильнее, и операции удачнее. Под косыми, недружелюбными взглядами работать труднее. Когда все к тебе хороши — и все хорошо, не боишься ошибиться и меньше ошибаешься. Что тебе кажется, что думаешь — то и говоришь, так и делаешь. И ошибиться не страшно — все кинутся помогать, все искренне сочувствуют и исправляют ошибку не за страх, а за любовь. А когда на тебя смотрят из-за угла, косо, сузив глаза, перестаешь верить своим глазам, рукам, боишься сказать не то и не так. Боишься себя, не веришь себе — чаще и ошибаешься, как будто неуверенность накапливается от неприязненных взглядов, от злости, от несочувствия.

Евгений Максимович всегда помнил, что отношения у людей взаимны, конфликты, как правило, обоюдны, виноваты бывают обе стороны, и старался следить за собой. Его взрывы не были взрывами недоброжелательства.

Нелепый инцидент с Петром Ильичом был чреват поворотом отношения всех, кто с ним работал. По счастью, ремонтники слишком плохо и весьма наглядно плохо делали им больницу. Но, в конце концов, инцидент не результат плохого ремонта, а внутренней копоти и душевных неурядиц.

***

В прокуратуре тоже пора делать ремонт. Пол коробится. Кое-где паркетины выбились, там скопилась грязь, которую трудно было, по-видимому, вымести. По стенкам стояли мягкие стулья, которые требовали либо перебивки, либо замены. В доме бы их обновили. В учреждениях такую мебель списывают и, под строгим глазом специальной инвентаризационной комиссии во главе с главным бухгалтером, сжигают. Кто его знает, как это бывает в прокуратуре, а в больницах подобные костры не редкость. За время ремонта Петр Ильич видел их дважды.

Ждал он недолго. Прокурор его принял быстро:

— Слушаю вас.

— У меня жалоба на ваши органы.

— Слушаю вас внимательно. Вы принесли заявление?

— Нет. Сначала хотел поговорить.

— И зря. Написанное — значит продуманное. На кого жалоба? На какие органы?

— На ваш суд.

— Ну, это не совсем наши органы, хотя, безусловно, к нам имеют ближайшее отношение. В чем же дело?

— Суд не принимает дело.

— А в чем суть? Изложите.

— Мне дали по лицу на работе. Есть свидетели.

— Начальник, что ли? Справка, удостоверяющая побои, есть?

— Никакой он не начальник. И никаких побоев. Дал по морде и пошел.

— А вы?

— А я остался.

— То есть?

— В комнате остался.

— Не понимаю. Вы где работаете? Видите, насколько было бы проще, будь заявление написано. Так где?

— В ремтресте нашего района. Прораб я. Вот.

— Мы вас давно ждем.

— Пока больницу не кончим, новые точки нам не дадут открыть. Ну, если не велят сверху. У нас еще полно точек незакрытых.

— Не надо было открывать много.

— А то вы не знаете. Если их много не откроешь, не откроют счета. Не будет денег. А откроешь много — не хватает рабочих. Вот и пооткрывали, а закончить ничего не можем. Дождетесь.

— И я думаю. Вы-то уже дождались. Извините. Шучу. Так где вас ударили: в больнице или в своей конторе?

— В больнице. Заведующий хирургическим отделением. Мы там делаем ремонт.

— Так вы — что? Судиться хотите?

— Ну.

— Увечья-то не было. Надо административно решать такие пустяки.

— Какие ж пустяки? Если каждый по роже…

— Успокойтесь. Успокойтесь. Как вас зовут?

— Петр Ильич.

— Для таких дел, Петр Ильич, у нас существуют общественные организации, профсоюзы, товарищеские суды, газеты, наконец.

— Был товарищеский суд. Смех один.

— Мы можем поговорить с товарищами из товарищеского суда.

— Нечего с ними разговаривать…

— А что же обидчик, продолжает угрожать вам? Надо через общественные организации потребовать извинения.

— Да он каждый день извиняется, и на товарищеском суде тоже. Да что мне его извинения! Надо мной смеются. Вот. Как я могу работать?! Я ж не тряпка на полу. Вот. Как я могу указания своим давать?! Да кто я теперь?!

— Ну, перестаньте, Петр Ильич. Нервы свои в узде надо держать. Обидчик публично принес извинения. Инцидент исчерпан. Не срок же ему за это полагается. Публичное извинение. Работайте спокойно, Петр Ильич.

— Как это? Работайте спокойно, а живите — как получится! Так всякий будет сначала по морде, а потом словами извиняться. Так, знаете, морд не напасешься.

— Успокойтесь, успокойтесь, Петр Ильич. Ну дайте ему тоже, в конце концов, по морде… Это я шучу, конечно…

— Все шутят. Что я, чучело для шуток? Все шутят. И он бы рад, если я по морде. И он хочет… Значит… А я вот суда требую. И пожалуйста!.. Я вам не тряпка на полу.

— Ну хорошо, Петр Ильич. Не волнуйтесь.

— Что вы меня успокаиваете! Я не…

— Я вам говорю, а вы перебиваете. Мы обсудим ваше дело. Но чтоб все было как надо. Пойдите в консультацию, посоветуйтесь с адвокатом, пусть он поможет вам все правильно изложить на бумаге. И это заявление принесите к нам. Мы обсудим. Мы что-нибудь придумаем.

— А что придумывать?! Вы должны стоять на страже интересов рабочего человека…

— Мы, Петр Ильич, стоим на страже законности и общества… Учтите. Мы всесторонне обсудим все. Я же сказал. Мы никого не обидим. Работайте спокойно, Петр Ильич. Мы ждем от вас обстоятельного заявления.

Вот и еще один этап в этой странной истории остался позади. Что же дальше? Как развернутся события? Вроде бы тупик, а жизнь продолжается.

***

Евгений Максимович поехал на экскурсию всей семьей. Автобус подошел, раскрылась передняя дверь, и Виктор, наверное как любой мальчишка, ринулся внутрь, по-видимому желая занять лучшие места. Евгений Максимович, возможно и не как любой из отцов, ухватил его за ворот, удержал от борьбы за место и зашептал ему в затылок:

— Во-первых, сначала надо пропустить женщин. Вовторых, ты должен помнить, что я здесь начальник, мне и без тебя будут предлагать место. Мы должны зайти последними и занять оставшиеся. Понял? А ты локтями… Локти побереги для работы за столом…

— Это как?

— По дороге подумаешь.

— А если все хорошие места займут?

— Значит, займут. Я тебе дал пищу для ума на всю дорогу. Думай. Локтями лучших мест не добиваются. Это не интеллигентно.

— Я хочу у окна.

— Видно будет. Надо быть мужчиной.

Вика покорно и молча стояла рядом. Либо она думала, как и отец, либо считала подобные наставления необходимыми. Так или иначе, они пропустили вперед всех. Когда толкучка рассосалась, у дверей остались лишь они втроем да замешкавшаяся или тоже нарочно пережидавшая Тоня. Евгений Максимович вошел после всех, как бы подавая сигнал, что можно отправляться.

Свободным оказался лишь последний сплошной задний ряд на пятерых. Виктор сел у вожделенного окна, Вика опустилась по соседству. Сам занял место прямо перед проходом, в другое окно стала смотреть Тоня. Автобус укомплектовался, утрамбовался, угомонился — приготовились к поездке.

Олег Миронович сидел на один ряд впереди.

— Напрасно вы сели перед проходом. Лучше сдвинуться. Еще дернет, и вас вынесет вперед. Описаны случаи в хирургической печати.

— Ну и что? Пора и полетать. Зато ходить по автобусу могу. Хочу — пошел к кому-нибудь. Захотел — вернулся назад. Никого не задеваю. Здесь у меня больше степеней свободы.

Включился в дискуссию и сидевший неподалеку Всеволод Маркович:

— Здесь все ваши свободы ограничены узким проходом длиною в четыре-пять метров.

— А вам, чтобы выйти даже в это ограниченное пространство свободы, оторвавшись от окна, надо, во-первых, каждый раз просить выпустить вас. Во-вторых, будете бояться, что столь прекрасное место у окна тотчас займут, пока вы гуляете по этой свободе, а просить соседа сдвинуться обратно будет неудобно. В общем, у имущего много проблем и дальше он от свободы. Много неудобного…

— Мне, Евгений Максимович, никогда ничего не бывает неудобно, если это не непорядочно.

— Дело точки зрения. Останемся при своих мечтах. — Евгений Максимович засмеялся, как бы завершая первые разминочные остроты предстоящего веселого путешествия.

Всеволод Маркович неожиданно посмотрел на смеющегося начальника таким взглядом, словно начальником был он. Кто-то спросил:

— А вы, Евгений Максимович, раньше бывали в пушкинских местах?

— Раза три.

Евгений Максимович поглядел на Тоню, потом склонился к Вике и шепнул:

— Мы-то с тобой действительно бывали уже, места только занимаем. Надо было Виктора с ними отправить. Попросили бы ребят. Они бы присмотрели.

Вика продолжала молча глядеть на мелькающие дома и никак не реагировала на его слова.

— Евгений Максимович, а гостиница там большая?

— Я, Тонечка, был там очень много лет назад. За это время могли понастроить бог знает что.

— Даже если будут строить так же быстро, как у нас идет ремонт?..

Евгений Максимович повернулся к сыну.

— Вить, видишь — конец городу, выезжаем на необъятные просторы.

Виктор не шибко заинтересовался столь экстраординарным сообщением — он уже десятки раз покидал пределы своего города, десятки раз бывал на этих необъятных просторах, потому не видал ничего чрезвычайного ни в городских рубежах, ни в окружающих просторах, как и все его сверстники — да, пожалуй, и сверстники его отца — в пору своего детства. Наверное, не скажешь того же о дедах, не говоря уже о современниках Пушкина. Впрочем, даже в детстве отца эти нынешние городские рубежи были еще просторами, а сто пятьдесят лет назад…

По-видимому, Евгений Максимович душой отлетел во времена Александра Сергеевича, когда выезд за пределы города для простого мальчишки был событием чрезвычайным. Да и то люди пушкинского окружения нередко ездили из города в поместье и назад.

Временами где-то впереди возникал словесный перебор и захлебывался, не доходя до последних рядов. Евгений Максимович прислушивался с тщанием добровольного фискала — ему постоянно чудилось почему-то, что затевались разговоры по поводу его поступка, будто люди вспоминали его странное поведение на товарищеском суде, который так и не состоялся. Он так сосредоточился, что, согласно законам физиологии, начал задремывать, и вполне возможно, что уже во сне в его озабоченном мозгу и возникали такие разговоры.

Да — его заботы. А у всех вокруг столько своих забот…

— Тонь, скажи, ты не знаешь, Петр Ильич переходит на другой объект?

— Понятия не имею, Евгений Максимович. — И отвернулась к окошку.

— Жень, у тебя что, других забот нет, кроме вашего постылого ремонта?! Лучше б с Витей о Пушкине поговорил. Подготовь его.

— Да что Пушкин, Пушкин… Приедет — узнает, расскажут без меня. Мы ж не только в музей — мы на природу едем.

— А что ты, пап, можешь про природу рассказать? Я все знаю.

— Маленький, а уже такой самодовольный индюк. — Вика запустила машину, включила их, своих мужчин, и отвернулась к окну: мол, я свое дело сделала, мол, задачу свою исполнила, мол, мы, женщины, даем миру первотолчок, а уж деталями занимайтесь вы. Что-то в этом духе вещала ее полуотвернувшаяся спина.

— Ну, сынок, не горячись. Что, например, ты знаешь о… — Евгений Максимыч повертел головой, как бы ища предмет для дискуссии, и действительно, уткнувшись взглядом в бьющуюся о стекло муху, быстро и радостно завершил вопрос: — …о насекомых?

— Что? Все! Их много, они маленькие. Ползают, летают, жужжат… кусаются…

— Ну да! Жужжат! А вот и не жужжат. Клопы жужжат?

— Не жужжат, так кусают.

— А тараканы не жужжат и не кусают.

— Хрустят под ногами.

— Фу, гадость! — Вика, оказывается, все же слушала. — Аж дрожь пробирает…

— А муравьи, мам, не хрустят.

— Зато они кусают. Съесть могут. Брр…

— Кого?

— Да хоть человека.

— Ну ты, мам, даешь! Львы, что ли? — Виктор захохотал с видом превосходства то ли над глупыми женщинами, то ли над несмышленышами родителями. Рано начинает проявляться высокомерие сменяющего поколения и мужского верхоглядства. И правильно: пока еще до мудрости, хотя бы возрастной, доберется.

Пришлось вступить со своей басовой разъяснительной партией отцу:

— Казнь была такая у некоторых народов, обществ, вообще у недоразвитых, почитающих убийство в любом виде. Считающих убиение в иных случаях средством прогресса…

— Не понял, папа.

— Казнь. Понял? Казнь такая. Обмажут человека медом или вареньем, свяжут — и на муравейник. Те и съедят.

— Перестань, Жень, играть ужасами. — Умерь воображение свое.

Мальчик замолчал и, по-видимому, стал раздумывать, а может, тоже воображать и переваривать услышанное.

— А у каких народов, Евгений Максимович? — Тоня не выдержала и вмешалась в семейный разговор.

— У любых дикарей, вне зависимости от уровня их цивилизации.

— А сколько времени им надо, чтобы съесть человека?

— Да они миллиардами накинутся и… Быстро.

— Их и миллиона в муравейнике не наберется. — Виктор поддерживает свое мужское достоинство. Думает, этого можно добиться знанием и скепсисом.

— Да ты знаешь, сынок, когда идет переселение, термитов, например… Знаешь, что такое термиты?

— Ну, — расхожим восклицанием ответил мальчик.

— Что это? Извините, Евгений Максимович, что вмешиваюсь. Можно? Я не знаю, что это?

Вика решила показать этой инопланетянке ее место и свои знания:

— Вид больших муравьев.

— Ну так вот, когда термиты перемещаются куда-то, в другой район, от голода ли, еще от чего-то, они собираются из всех в округе своих городов-термитников и двигаются могучей, широкой рекой. Их тогда миллиарды миллиардов. И все уничтожают на своем пути. Голая местность остается. Все бегут: и люди, и звери.

— Надо же! — Тоня чуть придвинулась. — И людей?!

— Если не убегут. И слона могут, и дома, поля — всё.

— Вот ведь какие. А я к ним хорошо относилась. Трудолюбивые, все говорят.

— Ну, ну. «Попрыгунья стрекоза лето целое пропела…» — Вика решила, что она очень тонко продолжила свою игру, и еще раз обозначила место этой беспрерывно возникающей около них женщины.

— Точно! — простодушно… наверное, простодушно согласилась Тоня. — Трудолюбивые.

— Вот и едят все подряд, трудясь и таща в дом к себе.

— Пап, они ведь прямо цепочкой, один за другим идут, да?

— Да, Евгений Максимович, и я видала. Тащат, тащат!

— Несуны! — рассмеялась Вика.

— А ты знаешь, Вить, что они все там, в муравейнике, разделены по функциям?

— Как разделены? — одними словами, но с разными интонациями спросили и Виктор и Тоня.

— А вот так. Их муравейник — как город, как государство. Среди них есть солдаты, рабы, строители. И все зависимы друг от друга. Солдат не может уничтожить раба — тот создает условия для работы, а другой — первому для жизни. У них как-то и система питания общая.

— Столовая? — засмеялся Виктор.

— Как-то раб съест и подготовит пищу солдату. Солдат без раба съесть не сумеет…

— Фу, гадость какая! — с Викиной интонацией фыркнула Тоня, доказывая их женскую общность.

— Ничего не гадость. Солдат и помогает строителю, и за порядком следит, он его не третирует, не травмирует… — Евгений Максимович замолчал и настороженно посмотрел на Тоню.

И Тоня молчит. Ждет. Евгений Максимович перевел взгляд вперед, стал смотреть на бегущую им навстречу дорогу.

— Ну, пап, ну? Как? Что дальше?

— Что дальше? Все. Видишь, ничего не знаешь о насекомых. И книг у нас полно. Читай. Нечего узнавать с чужого голоса.

Он забыл, что нынешнее поколение много узнает с чужого голоса. Старое поколение воспитывалось книгами, сегодня — телевизорами. И думают, наверное, зрительными образами, словно дикари. Впрочем, маловероятно, что Евгений Максимович думал об этом сейчас, когда неосторожные насекомые вновь напомнили ему о травмировании строителей. Такова жизнь — о чем ни заговоришь, все приводит к мыслям о сегодняшней заботе. Как больное место у человека — как ни бережешься, а обязательно именно его заденешь.

— Поговорил о Пушкине. А по заказу ничего не получается. Только операции плановые. Даже по морде не сумеешь дать, если заранее надумаешь.

— У тебя сравнения!

— Актуальные.

— Твоя истеричность доведет тебя до беды.

— Уже.

— Это еще не беда. Вот подымется давление, начнет прыгать вверх и вниз, появятся боли в сердце — вот уже ближе к беде.

— Приятно иметь дело с терапевтом.

— Ты уже двадцать лет имеешь дело с этим терапевтом.

— Многовато. Д'Артаньян снял шляпу и несколько раз помахал ею перед своими ногами, подметая роскошным пером грязные мраморные плиты Лувра.

— Что, что? — Виктор услышал нечто знакомое, какие-то родные звуки. — Где это? Когда он?

— Что, сынок?

— В каком месте Д'Артаньян подметал пол Лувра?

Родители рассмеялись, а после Вика шепнула прямо в ухо:

— А теперь поговори со своей соседкой.

— То есть? Как понять?

— Мне, может, неприятен твой интерес к соседке. И неприятно ее внимание к тебе.

— Гм. Будто и не было двадцати лет.

— Так радуйся.

— И вообще вздор.

— Нет же дыма без огня.

— Дыма больше, когда огонь тлеет, когда огонь гаснет.

— Вот уж спасибо! Даешь подставку для различных вариантов.

— Я тебе скажу, Викуля, квартиру нам позарез нужно менять. Иначе мы с тобой договоримся… Докатимся до чертиков.

— Пап. А вон стадион. Ворота вон без сеток.

— А каким спортом, сынок, Пушкин занимался?

Виктор посмотрел на отца с полным изумлением:

— А разве тогда спорт был?

— Привет! Самодовольство поколения. Спорт и в Древней Греции был. Олимпийские игры! Вспомни Спарту.

— А после мы уже нигде ничего про спорт не проходили.

— Исчез спорт бесцельный. Появился целенаправленный. Рубка мечами, турниры. Если это не бесцельно? А Пушкин занимался конным спортом, фехтованием, стрельбой.

— Это не спорт — это жизнь… — Вика решила внести свои поправки в педагогику отца. — Так можно сказать, что он еще занимался спортивной ходьбой.

— Педагогические разногласия.

— Дай же Виктору ответить! Мама найдет что сказать и как возразить — мы знаем.

— Пап, ведь не было спорта после Древней Греции? Правда?

— Черт его знает. Мирный спорт постепенно перерос в гладиаторство, наверное.

— Ну, а Пушкин-то?

— Я же сказал.

— Непонятно. — Виктор снова отвернулся к окну.

— Видишь, Женя, ты и не нашел что сказать.

— А ты чего на это ответила?

— То же самое.

Наступил мир, и они доброжелательно расхохотались.

Может, их тихий разговор о прошлом спорта индуцировал остальных участников поездки, выпорхнув, словно маленькая птичка, из-под их сомкнувшихся голов; может, наоборот, Виктор подхватил уже давно сорокой бившуюся между мужчинами в автобусе и рвущуюся на широкий простор провидческую беседу о спортивных прогнозах и перспективах, ныне обычно заменяющую когда-то животрепещущую тему погоды. Кто-то вещал о голах, кто-то говорил о любительстве и профессионализме. Почти все говорили убежденно. Естественно, не слышно было в бурном этом диспуте достоверных сомнений профессионала, не было даже благородной неуверенности, хоть и с меньшими сомнениями, дилетанта, — преобладала самодовольная безапелляционность профана. Но ведь тем и приятен общий необязательный разговор о спорте, как и о политике, в котором каждый без особого ущерба для общества и своего реноме в состоянии непререкаемо пророчествовать, не чувствуя себя при этом зарвавшимся идиотом. Порой в горячих обсуждениях и медицины — та же система спора: профессионал-врач чаще, хоть и снисходительно, сомневается; мало-мальски причастный дилетант — ну, скажем, родственник врача — благородно не уверен, но сомневается меньше, чем медик-профессионал; ну а реакция и речения неуча-профана ясны — никаких сомнений.

Евгений Максимович, пользуясь преимуществом своего места, встал и прошел к спорящим.

Выступал Всеволод Маркович:

— Наши спортсмены — гордость нации, и мы всегда и всем должны им помогать. Победы должны быть наши — любой ценой. Престиж страны должен сказываться во всем!

Олег Миронович, его вечный оппонент, что-то тихо буркнул о бельгийской трагедии.

Всеволод Маркович игнорировал реплику и, отвернувшись, сказал тихо, ни к кому не обращаясь:

— Отдельные несчастья, как и поражения, не должны останавливать общую тенденцию.

Было впечатление, что говорил он не задумываясь, подбирая словесные блоки больше по звучанию, чем по смыслу. Следующие звуки были о футболе, поставив который на уровень хоккея, мы поднимем наш престиж и постепенно возвысимся над другими по всем показателям бытия.

Евгений Максимович отвернулся, посмотрел вперед по ходу дороги. У обочины стояла машина, рядом водитель со шлангом в руках, у ног канистра. Шофер автобуса кивнул на просителя и сказал доктору:

— Бензин кончился. Не доехал до заправки.

— Надо бы остановиться. Помочь надо, — с хирургическим непониманием жизни предложил Евгений Максимович.

— Бензин не тот.

— Нельзя, — не глядя на собеседника, поддержал действия своего коллеги сменный водитель, казалось бы дремавший на соседнем сиденье. — Милиция застукает.

— А что плохого? Взаимопомощь на дороге.

— Частнику пусть помогает частник.

— Дорога-то пустая.

— Потом с милицией не распутаешься. А то еще и нарочно могут подсадить. Спровоцировать. Скажут, что за деньги. Знаем их. Не первый раз.

— А я свидетель.

— Нельзя. Милиция не поверит. Частник пусть помогает частнику.

— А у нас нет частной собственности. А тут в связи с машинами вдруг появилась категория «частник». Это же не так.

— При чем тут собственность? Государственную собственность мы должны беречь. Кто мне поверит? У нас не верят.

— Человека-то жаль. Стоит на холоде. А нам плевать. Жалко ближнего должно быть. Дождь!

— Какой он мне сейчас ближний? Частнику должен помогать частник.

— У вас машина есть?

— У меня есть, — гордо заявил первый водитель.

— А если б вы стояли так?

— Не стоял бы. Или дождался частника.

— А если б проезжал такой же частник, как вы? Привыкший к государственной машине. У вас же нет рефлекса остановиться и помочь.

— Что говорить-то. Поехал — так думай, сколько у тебя бензина в баке.

— Ну да…

Евгений Максимович повернулся и двинулся к своим. По дороге он вновь зацепил ухом дебаты о необходимости и престижности спортивных успехов.

Сел на свое место. Вновь отвлекся, ушел от всех, задумался над своими проблемами. Он никуда не мог уйти от случившегося и размышлял о себе как орудии унижения другого, о разрушении чужого достоинства, о том, может ли это пройти не замеченным и для его души и для всего окружающего мира. Униженный склонен унижать. Появилось ли это? В хлопотах своих Петру Ильичу сейчас не до унижения других. Ну а потом? Например, униженный врач, сестра в ответ… В ответ, да не тому — хамят больным, родственникам, подчиненным. Униженный, с разрушенным человеческим достоинством, давит и ломает достоинство других… Так ли это? «Вижу ли я это?» — размышлял, глядя в окно, Евгений Максимович, не обращая внимания на бессмысленный гомон своих коллег и соратников по пути на отдых, где ждет их радость и счастье узнавания нового.

И снова. Мысль вроде бы сдвинулась, но о том же, в том же круге вращается — о порядках на работе, о запретах. Влияет ли на раскованность цивилизованного человека, допустим, обязательность той или иной одежды. У станка волосы надо закрывать обязательно — привозят к ним больных, у которых волосы попадают в станок; а вот почему иные медначальники запрещают крашеные губы, педикюр или короткие юбки или брюки у сестер?.. Наверно, кроме унижений, подобные запреты ничего не дают. Или, например, обязать сестру всегда вставать при появлении врача. Обязать?! Медицина призвана в том числе и помогать человеку и умереть с достоинством, а не в крике от болей, грязи, неприбранности. Смерть без достоинства не может не отразиться на оставшихся в этом мире… Ну, а пощечина…

Виктор пил «Фанту» прямо из бутылки и при этом приговаривал:

— «Фанта» — яд. Пейте «Фанту»!

Небось еле дождался, когда наконец можно попросить пить. Вика ему что-то про общее между Митрофанушкой и Петрушей Гриневым. Абракадабра! А он небось: «Мам, дай попить». Он-то знал, что «Фанта» ждет его. Он не мог столь долго ждать вкусную, ядовитую «Фанту».

Евгений Максимович окончательно отвлекся от своих рассуждений про унижение и разрушение и решил было переключиться на воспитание собственного ребенка, что не в пример сложнее размышлений о грехах собственных и человеческих. Евгений Максимович хотел было рассказать самое доступное, как ему казалось, из жизни Пушкина — про дуэль, про Дантеса, про жену… Про жену? Про ревность? Во всех музеях Пушкина, на всех лекциях о нем обязательно находится человек, интересующийся прежде всего дуэлью, ревностью, смертью. Как это рассказать Виктору? Но предстоит ему сейчас наверняка услышать типичные, пожалуй, даже типовые вопросы и ответы на них. Стало быть, опять про достоинство надо говорить. «Да, что я могу ему сказать про это? Имею ли право? — снова застопорился на том же Евгений Максимович. — Пусть лучше рассказывает тот, кому положено. В крайнем случае подправлю», — решил для себя озабоченный отец.

Так же и докторов всегда спросят про лечение, но потом обязательно, поскольку у большинства есть что сказать по этому поводу, добавят «пару слов» более точных, чем докторские рассуждения, и завершат: «Точно тебе говорю». Прекрасная фраза. Многознание не признак мудрости еще и оттого, даже прежде всего оттого, что многие, большие знания придают уверенность, ну, например, в отсутствии каких-нибудь незнаний.

Как приятно слушать, когда врача учат лечить, или при нем наставляют кого-нибудь, как правильно вести себя в болезни, или попросту, без дураков, упоенно рассказывают врачам о профессиональном скудоумии их коллег.

Дуэль Пушкина — она как медицина: все про нее знают, все про нее понимают и все обязательно про нее расспрашивают. У Евгения Максимовича тоже была своя точка зрения, своя «пара слов» на эту тему, которую он жаждал поведать другим. Правда, эта «пара слов» распространялась лишь на хирургический огляд раны Пушкина и лечение ее. У многих хирургов есть свое мнение о том, как надо было лечить поэта. Однако цена им, как и всем «парам слов». «Если бы, кабы…»

***

— Я тебе скажу, Антон, все они держатся за какие-то правила, и до меня им дела нет. Вот. Был у судьи — такие дела не принимают. Ты думаешь, чего я пью? Не знаю, что делать, — вот потому. Мне и не надо. И не хочу. Я и сам против. Но ты выпей чуть. Не стесняйся. Пригубь только. Выпить я и сам могу, а ты только пригубь со мной. Я ж понимаю, что женщина и не должна пить, как мы. Пусть и мы не должны. Так? Ну вот. Хорошо, что пришла — сделала какую-то заедку. А то огурец да колбаса. Нет, нет. Я тебе точно говорю: пить больше не буду. Да я и не пил никогда. Ты пойми, должен же я правду найти. Ты как считаешь? Так. Он меня оскорбил? Оскорбил. Ну мало ли, что он там хотел. Что мне за дело до его дел! При всех на работе по морде мне дал? Дал. А я не могу — он мать мою оперировал. Мать умерла? Умерла. Ну и что, что рак? Я ж не знаю. Я знаю, что он оперировал, а мать все равно умерла. К тому же он не сам и зашивал. Сама сказала. Ты сказала. Так? Я знаю. Все равно он же вроде бы по-товарищески сделал — для меня — матери операцию. По просьбе. Так? Я ему не платил. Мог бы зашить сам. Да? Я ремонт ему если б делал — взял бы. И тогда мог не сам…

При всех по морде. Я что, не человек? Я кто? Тряпка на полу? При чем тут ремонт? Я, что ли, виноват? Все так. «Кабанчики»! Нет, вы докажите, что я человек, а он — нет. Чтоб государство всем официально сказало. Вот! Он не по-человечески поступил. Докажите, что он не прав. Не прав. Я, извините, за пятак таких пучок куплю. Вот как рухнут все плитки со стены после ремонта… А я при чем? Я к судье. Не принимает. Оскорбление, унижение человеческой личности. Моей. Не принимает. Мне и адвокат так сказал. Прокурор сказал: напиши с адвокатом объяснение, заявление и приходи, разберемся. Вот. А адвокат? Говорит: зря писать будем, потому как дело такое не примут. И опять талдычит: товарищеский суд, общественные организации…

Ну, еще по одной. Да и бутылка уже кончается. Это хорошо, что мы картошку сделали. И тушенку с картошкой. Это нам тушенку в заказе дали. А в магазине ее нет. Ты, Антон, молодец. Как мать умерла, так я только в столовках ем горячее. А почему не женился? Так сложилось. Ты пригубь, пригубь. Мать давай помянем. Вот. А если адвокат будет мне заявление писать, я ему заплатить должен за это. Прейскурант есть. Все написано. А если заявление не примут?

Зачем ему платить тогда? Надо после всего. А я должен сразу, как напишет, прямо в консультации. Как в парикмахерской. Я адвокату и говорю: пусть докажут и объявят, что я человек и нельзя меня по морде. Я им не тряпка на полу. У него высшее образование — у меня среднее. Так? Он начальник. Я вон получаю больше его. У меня зарплата больше. А он по морде. Адвокат говорил так умно, что я ничего не понял. Личность, говорит, утверждается обществом… Или как-то так. Не понял. Ну и что? При чем тут моя личность? Вот дал бы я ему тоже по морде, была бы драка, побои, увечья — тогда бы суд, говорит. При чем тут общество? Суд нужен, а не общество. Суд! Тогда и общество будет. Не так? Понимаешь, Антон? Все. Ничего не осталось. Вот. При матери я не пил. Все пили, а я не пил. Почему? Не пил, и все. И сейчас не пью. Ты вот пришла. Женщина пришла ко мне — надо выпить. Я человек. Положено так. Оставайся у меня, и посмотрим… докажем с тобой, кто человек. Ты одна в общежитии, и я один.

Ты мне помогла с матерью. Спасибо тебе. И матери была удача. Помогла ей. Умерла хоть как человек. Спасибо тебе. Ты помогла. А он — нет. Если я человек и ты человек — вот тогда узнает. Выпить нет больше? Выпить нет. И хорошо. А то зачем? Адвокат мне все про общественность. А где суд? Да он меня первый раз видит — как в парикмахерской. А у меня есть парикмахер, чтоб всегда один? Или если как участковый мой… Врач участковый… Или милиционер тоже. Знал бы он меня… Адвокат участковый. Ведь не знает меня и общества моего. Что ж доказывать через мое общество? Общественность! "А где суд-то? Пусть, говорит, общество докажет, что я на самом деле человек. Так? Или нет. Это не адвокат сказал. Кто это сказал? Или не так? Я говорю им: переведите меня на другой объект. Вот, вот. А они мне… Они мне… Начальник говорит: работой докажи им, кто из вас настоящий человек. Вот. Он мать не спас, а ты ему… Нет. Это не начальник. Кто ж это сказал? Кто-то сказал: он тебе по морде, а ты так наработай, чтоб знал… Нет, ты мне суд подавай.

Все. Пить больше не буду. И нечего. И не хочу. И никогда не буду. Все забыл. Все не понял. Все не так как-то…

Вот заем лучше. Антон, спасибо тебе. Антон, сделай чайку. Знаешь — где? Чайку сделаем сейчас… Выпьем сейчас чайку… Кто же это сказал?..

Иной из страдальцев норовит затуманить голову, размыть сосредоточенность, скинуть пелену с глаз и кидается к вину.

Извечная ошибка слабых. А то еще и с подсказки полудураков, полураспущенных или бессмысленно жизнелюбивых. Фикцией оборачивается и сострадание и жизнелюбие. Однако вино всякий очаг возбуждения фиксирует еще резче, превращает в яркую точку на безбрежном поле мозга, притормозив работу остальных его областей, размазав, растворив мышление, эмоции либо пьяными слезами, либо необоснованным смехом, либо агрессией и базарным азартом казармы, где слезы — не плач, смех — не веселье, а нападение не понуждено защитой. Точка страдания из тлеющего огонька преобразуется в разрушительный пожар, постепенно превращая мозг в прах.

***

Евгений Максимович решил пойти на симпозиум в институт не столько для новой информации, а, что называется, людей посмотреть. Себя показывать он резона не видел — хотел развлечься, забыть свои смурные больничные дела, опостылевший ремонт, зачумленного главного доктора, оскорбленного прораба, опохабленное вечным ремонтом отделение; отвлечься от дома и кукольной квартиры, которую порой приходилось дублировать в доме товарища, приезжая туда с собственной женой, родившей ему прекрасного сына с неприлично чутким сном. Хотелось отвлечься от Макарыча, Мироныча и Маркыча, забыть и не чувствовать себя Максимычем, а просто Женькой, как встречали его здесь друзья студенческих лет. Забыть бы и эту бесовскую Тоню, роль которой в его жизни он понять и оценить не мог, да и не старался, хотя какой-то груз на его душе она умножала.

После симпозиума из аудитории все пошли в клинику, в отделение к известному в стране хирургу, организатору прошедшего собрания. Кто пошел в ординаторскую, кто в операционную или в лабораторию, а кто и в палаты. Хозяева демонстрировали гостям все, чем могли порадовать. Профессура была приглашена в кабинет к шефу.

Евгений Максимович с другими нетитулованными докторами прошел в операционную посмотреть новую аппаратуру, о которой они в своей лечебнице пока и не мечтали. Даже увидеть ее было негде, хотя все начитаны и наслышаны о ней были предостаточно. У входа в операционную его перехватил один из бывших соучеников, а ныне профессор соседней клиники, и позвал в священную обитель здешнего шефа, члена-корреспондента академии, который почему-то попросил познакомить его с легендарным Евгением Максимовичем.

Наш герой заробел и не понял, в чем причина его легендарности. Но миф и легенда двигают мир, пойдешь и все узнаешь, Женя, решил он про себя. И пошел, поскольку предложение было достаточно лестным. Кто его знает, во что может вылиться, какие блага принести встреча с таким высоким боссом. Может, какой аппарат обломится отделению…

В большом кабинете по разным углам, креслам и диванам были разбросаны широкоизвестные в узком кругу хирургов маститые профессора. На маленьком столике пускал пары электрический самовар, рядом довольно объемистый чайник для заварки, сахар. Конфеты и печенье в вазочке и блюдечках по всему длинному столу заседаний. Несколько пустых чашек еще оставалось на маленьком столике. В руках у корифеев, словно операционные инструменты, были надежно фиксированы чашки, заполненные ароматным, дымящимся чаем.

Женин товарищ, словно Вергилий, провел нового гостя по всем кругам кабинета, знакомя неименитого друга своей юности с нынешней хирургической элитой. Евгений Максимович терялся в размышлениях: какая легенда завела его на такие высоты? Хозяин долго не выпускал из своих мягких и узких кистей руку допущенного на Олимп простака.

— Рад, рад с вами познакомиться! Наслышаны о вас немало. Конечно, раньше, может быть, для знакомства мы бы позволили себе пропустить по маленькой, но… Сейчас не время. Не то время. (Все согласно рассмеялись.) Должен вам сказать, что я не горюю по тому времени: чай не так сбивает нормальную беседу. Сколько бы ни чаевничали, беседа все равно остается осмысленной и порой даже полезной. (Все опять засмеялись и различными жестами, мимикой, телодвижениями подтвердили согласие с метром.) Более того, скажу вам, что чай и вкуснее, а закуска к нему более элегантная. Раньше мы всегда ограничивались только лимоном.

Женя тоже подхихикивал высочайшим шуткам.

— Вам спасибо большое, Евгений Максимович. Мы все рады и благодарны вам.

Женя мучительно вспоминал, что бы так могло возвысить его в глазах этого ареопага. Статьи последние, напечатанные в журнале «Вестник хирургии», были довольно банальны и интересны только тем, что вышли из обычной больницы, а не из какого-нибудь института. Да и какую надо сотворить статью, чтобы удостоиться похвалы и приветствия высоких коллег, не больно склонных к возвышению чужих работ.

Никаких сногсшибательных операций, что могли бы его прославить, он не делал. Пересадка сердца, саркастически и удрученно подумал, ему недоступна так же, как и всем собравшимся здесь небожителям. Хотя это уже обидно — даже только собирающиеся развиваться страны уже объявили об успехах в пересаживании сердец. По городским отчетам, больница его тоже, слава богу, не вылезла на какие-нибудь призовые, заметные места.

— Вы, Евгений Максимович, недвусмысленно и нелицеприятно дали понять, что так продолжаться не может. Да, мы, медики, не последние спицы в колесе. Да, да. Если хотите, чтоб мы лечили вас на современном уровне, так будьте добры нам наисовременнейшую аппаратуру. И не в последнюю очередь нам средства на ее приобретение. И зарплата хирургов должна соответствовать нашему труду. Я ведь знаю, что вы, заведующий отделением с двадцатипятилетним стажем, имеете ставку в сто шестьдесят рублей. Цена вам! И больницы нам надо строить не устаревшие морально около двух десятков лет тому назад. И ремонт не должен длиться годами… Мы им не пыль на ветру…

Женя понял причину своей популярности и залился краской, как школьник, похваленный учителем за неверно расцененную проказу. «Хорошо им разглагольствовать со стороны. Хорошо ему, он ни в чем не виноват и ничего не видел сам. А каково мне? Каково нам всем? Рука-то моя. Негодяй-то я».

— …Ваша пощечина, Евгений Максимович, значительно шире, чем может помыслить ограниченный человек. Вы доказали, показали, что терпение медиков истощается. Да.

— Помилуй бог, Сергей Мартынович! Это самое тяжкое во всей моей жизни. Я, врач, поднял руку на человека. Ударил, оскорбил, унизил такого же несчастного работягу, как и я. За что? Он-то в чем виноват? Я готов нести за это любую ответственность.

— Вы ребенок. Пора расставаться с подобным защитным инфантилизмом. От кого вы защищаетесь? Надо наступать. И мы вам признательны. Признательны этой руке, которую я с таким удовольствием и, прямо скажу, с почтением и сверх меры тряс. Инцидент сей, реакция ваша должны быть широко известны в кругах. Да, мы должны широко разглашать все. Гласность, товарищи, нам в помощь.

Сергей Мартынович, улыбаясь, обводил торжествующим и доброжелательным взглядом всю собравшуюся команду.

В ответ кто-то что-то говорил, иные утвердительно кивали, другие улыбались, в кабинете витали гримасы общего согласия.

«Ничего себе. Обо мне, конечно, они и не думают. Мои переживания для них не существуют. А я как человек? Ничто? Пешка. Игрушка».

— Сергей Мартынович, вы безусловно правы, спасибо за поддержку. Я не заслужил… Наоборот… Человек-то лично от меня пострадал, и совершенно незаслуженно. Знаете, один писатель сказал, что можно биться головой об стенку, но только своей головой. А я-то — его головой. Да и реакция была неправедная, личная. Он унижен, да и я унизил себя рукоприкладством.

— Пустое, милый друг. Вы просто не мыслили государственно, но поступили, мой дорогой, совершенно правильно и по-государственному. Широко. Объективно вы сослужили нам преполезнейшую службу. Всем нам. Да. Исполать вам.

Долго еще продолжалось приобщение Евгения Максимовича к сонму великих подвижников и страстотерпцев.

До конца они друг друга не поняли. Но все были довольны знакомством. Все искали пользу…

В чем?.. Может ли битая морда улучшить положение в медицине?

Легче ему не стало — не сумел отвлечься Евгений Максимович от больницы, ремонта, прораба…

***

Маркович:

— Да я ему просто морду набью — и все. И никаких страданий, как у шефа.

Мироныч:

— За десятку морду бить будешь?

Маркович:

— Не в деньгах дело. Что за оскорбительное ко мне отношение?! Он, как председатель месткома, официально меня попросил: сфотографируй всю экскурсию, мы оплатим. Я же не просил, не напрашивался. Эти его штучки унижают меня. Мне не надо оплачивать — гори он огнем. Но за бумаги и пленку — будь добр. Ладно пленку. А бумагу пусть оплатит. Да мне не надо, но раз ты, сволочь, сам просил, сам сказал от имени месткома — так плати! Он председатель профкома, а я ему не пыль на дороге. Подумаешь, заведующий приемным?.. В общественных организациях все равны. А если не равны…

Макарыч:

— Ладно тарахтеть. С тобой никто не спорит. Ты человек! Мы люди! Обманывать нельзя! Никто не спорит. Хочешь бить морду — бей. Никто не спорит.

Маркович:

— А вы, Иван Макарович, не относитесь так легкомысленно к деньгам наших общественных организаций. Это не смешно. Каждая копеечка общественных денег должна быть на учете, подотчетна. Это не личные деньги, а наши общие.

Макарыч:

— А я не смеюсь. Кончай, говорю, шуметь. Истории болезни надо писать. Унизили его — десятку обещали! Обидели! Копеечку отняли. Борис, зарежь его.

Маркович:

— Эрудит! Не смешно. Всякий обман унизителен и оскорбителен. Тем более обман общественными организациями.

Макарыч:

— Волга впадает в Каспийское море. Первый, что ли, раз наша общественная организация тебя…

Мироныч:

— Да он же тебе не сказал, что не заплатит.

Маркович:

— Зато сказал, что не просил меня. Сказал, что деньги я беру за собственное удовольствие. Пусть вспомнит, что просил. Свидетели были. Что ж он жлобом меня выставляет перед людьми?

Макарыч:

— Опять завелись.

Маркович:

— Для тебя это пустяки, а для меня достоинство мое человеческое запачкано.

Мироныч:

— Ох ты, боже мой! «Достоинство»! Вот так орать из-за достоинства? Достоинство — дело тихое.

Маркович:

— А я буду за него биться. Бить. Кулаками бить.

Мироныч:

— Ну еще одна драка. А ты давай в суд. А? Товарищеский…

Мироныч с Макарычем рассмеялись. Усмехнулся и Маркович. Вроде бы в ординаторской стало теплее.

Вошла Вика. Макарыч:

— Жена нашего начальника не может долго не видеть своего благоверного. Смех! На этот раз вам неудача. Так и не увидите.

Вика:

— А где ж он?

Мироныч:

— Куда-то вызвали по начальству. Здравствуйте, Виктория Михайловна.

Вика:

— Ох, извините. Здравствуйте. Торопилась. А уехал надолго?

Мироныч:

— Как получится. Кто знает? Сами видите, что у нас делается с ремонтом. Может, и надолго.

Макарыч:

— Вы нам в отделение подходите. Мироныч, Маркыч Максим, Макарыч и вы — Михална. А?

Трое мужчин дружно рассмеялись. Вика:

— Я от нас привезла мать вашего заведующего приемным отделением. (Мироныч и Макарыч засмеялись опять.) Что вы? А где он, не знаете? Не могли дозвониться.

Мироныч:

— Он тоже уехал. Может, и вместе. Не знаем.

Вика:

— А смеетесь чего?

Макарыч:

— К слову пришлось.

Вика:

— Что — к слову?

Мироныч:

— Неважно. Ерунда. Что случилось-то?

Вика:

— У нее, по-моему, холецистит. Но такой, что, как вы говорите, горит. По-моему, оперировать надо. И, по-моему, сейчас. Не тянуть.

Опять Мироныч с Макарычем дружно захохотали, a Маркович оглядел терапевта с сомнением и какой-то тайной неприязнью. Вика с недоумением посмотрела на хирургов, затем скосила глаза на себя, вопросительно перевела взор на каждого по очереди.

Мироныч:

— Вот и хорошо. Я ухожу в поликлинику на совместительство, на заработки, за длинным рублем. А Всеволод Маркович сегодня дежурит ответственным — ему и карты в руки.

Маркович:

— Разберемся. Придет шеф — пусть он и оперирует. Я с этим типом дело иметь не хочу. Пусть Максимыч работает. Оба заведующие — а мне негоже. Пусть приходит и оперирует. Придет — сделает.

Макарыч:

— Да ты посмотри сначала. А вдруг нельзя ждать?

Маркович:

— Вот и посмотри. А я не хочу.

Макарыч:

— Да ты ответственный дежурный сегодня. Ты сам всегда за ответственность. Тебе и решать. Иди смотри. Вдруг ждать нельзя? А у меня рабочее время давно кончилось. Да и после дежурства я. У тебя второй дежурный, интерны… Помогут.

Опять эти двое смеются. Вика:

— Да что все время смеетесь? Детский сад!

Мироныч:

— Он, Михална, в ссоре с заведующим приемного.

Вика:

— Тогда, может, действительно кто другой посмотрит? А то потом не оберетесь…

Макарыч:

— Ничего страшного. Помирятся. Никак с фотографиями не разберутся.

Вика:

— Ой! Всеволод Маркович! Совсем забыла. Большое спасибо за фотографии. Прекрасные! Витька там так хорошо получился!

Маркович:

— Хорошо сделал. Само не получается.

Вика:

— Ну разумеется. Это всего лишь форма. Большое вам спасибо.

Маркович:

— Пустое. Это я смеюсь. А те всё хихикают…

Вика:

— Да что с вами, ребята? Смех да смех. Может, палец показать? Силу лишнюю накопили? Так идите оперировать. — И тоже засмеялась. Маркович:

— Вот именно. «Гы-гы-гы» да «гы-гы-гы»! Работали бы лучше.

Отсмеявшись, Макарыч, не сходя с места, повернулся к Марковичу:

— Иди, иди смотри больную. Хватит выступать. Работа.

Маркович:

— Вы, Иван Макарович, меня не понукайте. Я знаю, что мне делать, и ты мне не подсказывай. Я сам отвечаю за свои действия. И сделаем все по закону и инструкциям. Да, да! Ничего смешного. Пойдемте, Виктория Михайловна, посмотрим больную.

Впереди стремительными шагами, словно в кадре плохого фильма о хирургах, с развевающимися на ходу полами халата шел по коридору Всеволод Маркович, не стараясь хотя бы из вежливости соразмерить свой бег с Викторией Михайловной, которая по-женски семенила тихой курицей следом за суперменом.

Мироныч смотрел им вслед и задумчиво, но без большого сочувствия неторопливо промолвил:

— Никуда ему не деться. Если Вика сама привезла оттуда, значит, и впрямь пожар. Наверное, надо делать сразу. Она с него не слезет, как бы он ни вертелся. Мы ее знаем.

Макарыч:

— Да и он не прост.

Мироныч:

— Пусть посмотрят. Решат.

Макарыч:

— Да, может, привезла сама потому, что мать заведующего. Заботу проявила. Да и лишний раз своего Женечку повидать. Опять же под глазом.

Мироныч:

— Дурак ты, парень. Все об одном. Ладно. Я пошел, пока не грянула очередная баталия. Лучше побреду на заработки, детишкам на молочишко, чем здесь в войнах участвовать.

Макарыч:

— А какой длины там рубль у тебя? За чем гонишься?

Мироныч:

— Полставки. На руки около шестидесяти. А то и больше.

Макарыч:

— Ну, давай обогащайся. И я пойду. А то еще придется ему ассистировать. Тут ребят достаточно. Кто сегодня вторым дежурит? Пришли?

Мироныч:

— Конечно. Уже четыре. Все где-то здесь.

Сняли халаты, повесили их в шкаф, надели пиджаки и ушли.

Через минуту в ординаторскую ворвался бурый от возбуждения Всеволод Маркович. За ним впорхнула Вика.

— Ушли? Вот мерзавцы! Нарочно ушли, Конечно. И халаты в шкафу. И чего ваш ездит беспрестанно? Хирург больными должен заниматься, а не ремонтом. Я б на его месте не поехал.

— Во-первых, вы не знаете, где он, а во-вторых, вы потому и не на его месте. Так что, Всеволод Маркович? Что с больной?

— «Что, что»! Конечно, оперировать надо. А почему она к вам попала? Почему он ее сразу не к нам привез? Может, не хочет?

— Она с дочерью живет. Ночью «скорая» привезла. Он сам утром позвонил, сказал, что после работы приедет. Кто знал, что так выйдет. Когда он звонил, я ее еще не смотрела. Терапевт дежурный не разобралась. А когда ему позвонила, он уехал куда-то.

— Черт их всех подери! Все равно оперировать надо.

И пришлось оперировать. Он так и не дождался ни своего заведующего, ни своего недруга — сына больной.

Гневливость его к началу операции уже в значительной степени подогревалась лишь наигрышем, а не искренним возмущением, принятой позой, а не борьбой с вероятным оскорблением. Гнев переходил в игру, но сам Всеволод Маркович еще не отдавал себе отчета в этом. В конце концов речь шла о немедленной операции, о здоровье человека, и он, притушив игру, дал команду поднимать больную в операционную.

Пока анестезиологи налаживали аппаратуру для наркоза, Маркович белым смерчем носился по операционной: то подгонял сестер, то понукал анестезиологов, то звонил, торопил второго дежурного Артема Борисовича, то просил звонить по всем телефонам больницы, выяснить, не появился ли шеф. Началась уже другая игра. Он игруч, Всеволод Маркович, — не всегда стоило серьезно относиться к его словам и действиям. Но во время операции он работал как мог, как умел, как любой хирург на уровне своих возможностей и умений. Во время операции он боялся играть. Разве что в конце, когда уже снова накатывала волна пустых замечаний и обобщающих банальностей.

Наконец анестезиологи наладили наркоз и разрешили хирургам мыться. Всеволод Маркович скинул свой белый будничный халат, облачился в зеленую операционную пижаму, прикрыл весь фасад своего тела от шеи до пола рыжим клеенчатым фартуком, на ноги, поверх тапочек, до колен натянул в прошлом зеленые, а сейчас застиранные и выцветшие почти до бело-болотного цвета мешкообразные чехлы-чулки, научно именуемые бахилами, до бровей надвинул голубую шапочку, до глаз снизу марлевую маску, тоже относительно белую с бежевым отливом от неоднократных стерилизаций. Оставил на виду лишь светлые глаза, прикрытые очками, да обнаженные до локтя руки. Вот позади уже и мытье, на фартук с помощью сестры надет еще грязнорыжего оттенка халат (несмотря на пятна, истинную чистоту гарантировали проведенные пробы на стерильность), закрывший уже и руки до самых кистей, которые в свою очередь были спрятаны от живого мира резиновыми перчатками.

Все. Можно начинать. Хирурги стоят у стола и накрывают уже спящую мать своего профсоюзного лидера четырьмя простынями.

Операция началась.

— Так сколько дней она все-таки болеет?

— Три.

— А где же сын был?

— Ему не говорили. Она с дочерью живет.

Потекли ничего не значащие разговоры. Они не отвлекали хирургов, а лишь создавали звуковой фон.

— Не говорили, а «скорую» вызвали.

— Вчера не так уж она жаловалась. Под утро стало хуже. Позвонили. Его не было. Вызвали «скорую».

— Да знаю я все это. Только во врачебных семьях могут до такого довести. Перитонит! Я ему все выскажу! Сынку чертову… Фотографии ему нужны!.. Сын должен следить за здоровьем матери. Мать у нас одна.

— Волга впадает в Каспийское море… — буркнул анестезиолог.

— Что?! — над занавесочкой, отделяющей хирургов от наркотизаторов, нависла голова Всеволода Марковича.

— Работайте, доктор. Релаксация хорошая. Все спокойно, Всеволод Маркович. Доктор, мойтесь быстрей! — Игнорируя вскрик Марковича, анестезиолог повернулся к третьему хирургу, который еще надевал стерильный халат. Одевание в стерильное у хирургов входит в понятие мытья. Мытье — общий процесс подготовки операторов. Свой жаргон входит в правила игр у всех профессий.

Живот вскрыли — перитонит из предположения стал фактом.

— Хорошо, что не ждали, — сказал Артем Борисович.

— Помогающий доктор должен крючки держать, а не беседу вести. Понятно вам, доктор?! Мне сейчас видно плохо. И прикройте салфеткой место прободения. Вот же дыра в пузыре. Видите? Так, помогайте как следует. — Нет, он все еще продолжал играть. Или все-таки характер сказывается всегда?

— Всеволод Маркович, лучше не салфеткой. Я зажим окончатый положу?

— Так кладите, если сумеете. И без лишней болтовни, пожалуйста.

Желчный пузырь они убрали быстро. Основное время ушло на промывание живота, осушивание его — на все, что называется в хирургии туалетом брюшной полости. Затем поставлены дренажи, налажено постоянное промывание, рана зашита — все!

Операция прошла быстро и спокойно.

Маркович отодвинулся от стола, бросил взгляд на больную целиком, словно художник в поисках лучшего ракурса для осмотра своего творения. Потом посмотрел на лицо спящей старухи и отошел к раковине, где стал отмывать свою законную добычу — камни из пузыря. Камни очищались, иные заблестели, стали четкими их грани, иные, круглые, оставались матовыми, с зернистой поверхностью. Маркович выложил их на белую марлевую салфетку и стал любоваться породой, выданной им на-гора. Но как у шахтера добытый им уголь не принадлежит производителю, так и хирург извлеченные им камни отдает подлинному хозяину — больной или ее родственникам.

— Высушу и отдам ей, когда проснется. Или, — и Маркович радостно рассмеялся, отчего оторопело вытаращилась на него стоящая рядом сестра, — отдам ему. Пусть платит за камни.

Озарившая эта неожиданная, хоть нехитрая мысль почему-то сильно его обрадовала, и он еще долго, одиноко и громко смеялся.

— Артем Борисович, устроим завтра торговлю камнями в месткоме.

Артем Борисович подобострастно хихикнул. Суть конфликта между Марковичем и месткомом уже стала достоянием всей больницы. Больница получила еще одно развлечение. Без игры скучно жить на этом свете, по-видимому.

Больную уже вывезли в коридор, когда на этаж ворвался ее сын, заведующий приемным отделением, председатель профкома больницы:

— Что с мамой?!

— Что значит — что с мамой? С мамой все в порядке. Вот она. А с вами я дело иметь не желаю. Ваши камни у меня.

Сын склонился над каталкой, где лежала в наркотическом еще сне его мать. Всеволод Маркович со своими помощниками отправился записывать операцию. Проходя мимо каталки, он еще раз бросил сквозь зубы:

— А нам с вами не о чем разговаривать. — И положил на грудь больной завернутые в марлю камешки.

Ушел.

Сопровождающие каталку дружелюбно и сочувственно кивали сыну головами.

— Трудно с ним.

— Трудно.

— Да бог с ним.

— Да. Поехали.

Председатель профсоюза больницы молчал.

Каталку спереди и сзади везли сестры-анестезиологи. Сам анестезиолог шел сбоку, держа в руках капельницу, из которой что-то продолжало литься в вену. С другой стороны каталки шел сын.

Внизу, в ординаторской, о событиях, которым была свидетелем, Вика подробно рассказывала Евгению Максимовичу. К общей беседе присоединился и снизошедший из оперблока Всеволод Маркович. Евгений Максимович слушал Вику, реплики, дополнения Марковича, ухмыляясь, урезонивал и утихомиривал победительно раздувающегося от гордости и чувства собственной правоты героя только что закончившейся операции и легкой, проходной стычки с сыном больной, стычки, которая была полностью односторонней. Да и что тот, недруг его, мог возразить? Его карта бита. Если бы и Маркович промолчал, позиция его, бесспорно, была бы эффектнее и убедительнее. Но победителю безумно трудно хранить молчание. Не всем дано, и уж Марковича на это геройство не хватило. Он и сейчас не понимал, что молчание победителя украшало еще больше, смиренность героя всегда поднимает еще выше в глазах сторонних. Но… бог обидел: он продолжал громко и выспренно доказывать свою правоту, беспрестанно возвышаясь в своих глазах, чувствуя себя, по-видимому, где-то на уровне бронзового, а может, каменного солдата с мечом и ребенком, вознесшегося над Трептов-парком. Он многословно и уверенно осуждал сыновье легкомыслие, непостижимо ловко связывал внезапное прободение желчного пузыря с непорядочным поведением председателя профкома. Говорил что-то еще, невероятно ухитрялся все обобщать, проводил замысловатые аналогии и вообще весь светился счастьем, упивался собственной сверхчеловечностью.

— Жень, ты все уже закончил? Пошли домой.

— Как ты думаешь, Виктор уже пришел?

— Пожалуй.

Вошла Тоня и, чуть поколебавшись, будто забыла что-то, попросила дежурного подойти к вновь поступившей больной.

Дежурные пошли к новым больным.

Сестра на пост. Заведующий с женой домой.

Время катилось дальше в поисках разрешения всех конфликтов.

***

И опять Петр Ильич в кабинете своего начальника, но на этот раз не пустой разговор ведет. Он уже наученный, молью траченный, в жизни понаторевший, — пришел, так сказать, с бумагой в руке, с документом. Он уже привык к заявлениям, к письменному изложению событий и просьб. Чтобы, как ему сказали, все было обдумано, все по форме, как надо. «Написано — значит обдумано». Петр Ильич урок усвоил. Сейчас ему нет нужды пользоваться услугами стряпчего — у своего начальника он вполне может обойтись короткой бумагой, которую в силах написать без посторонней помощи. Бумага коротка, и лишних слов в ней нет, не нужны красочные, впрочем и скупые, описания происшедшего. Все просто: «Прошу дать расчет по собственному желанию». И подпись. Хотел было добавить: «В просьбе прошу не отказать». Но потом вспомнил, кто-то говорил, что приписка подобная бессмысленна, поскольку, если бы хотел отказа, не писал бы «прошу».

Лаконизм — мать гениальности. «Быстрота, глазомер, натиск» — так, кажется, говаривал Суворов. Посмотрим, будет ли сия максима столь эффективна, как предрекал известный стратег прошлого.

Бумага перешла из рук прораба на стол и легла перед глазами начальства.

— Что надумал?! Где я тебе сейчас замену найду? Сам раскинь.

— Я просил перевести меня на другой объект.

Наверное, Суворов был более последователен. «Быстрота, глазомер, натиск»… и последовательность. Обязательно последовательность. И уверенность. И, наверное, дух свободный, не униженный, не пришибленный… Вроде бы и дух стал подниматься над телом его.

Не оплеуха же вытаскивает его из праха.

— Я же сказал: не могу. Мог бы — перевел. Ты же без ножа зарезать меня хочешь. Совесть у тебя есть рабочая?

Начальник перешел в наступление — наш герой прямо-таки вжался в стул.

— Не могу я больше здесь.

— Да что особенного случилось?! Что за фигура такая? Что тебе-то? Ну, получил по морде. Ну, извинились перед тобой. Ну и что?! Небось по пьянке и больше бывало.

Впечатление, что начальник ничего не понял, окончательно придавило мужика.

Вот то-то, что без пьянки, — думать стал.

— Я редко пью, Семен Иванович. Не пью я, конечно. Не было б этих дурацких причитаний об оскорблении и унижении, если б пил. — Петр Ильич явно перешел к обороне, к оправданию, к объяснениям. Это поражение. По-видимому, очень не хотелось Петру Ильичу уходить из треста, где он проработал столько лет.

Начальник сдвинул шапку на затылок.

— Ну, знаю. Но мог же как-нибудь по пьянке. Что за дело такое особенное? Да мы беспрерывно по морде получаем. Уж все морды избиты. Не привык, что ли? А тут вдруг, нате вам, здрасте! Хоть бы и вправду подрались. Все спокойно. Все б как у людей. Да не обращай ты внимания.

— Нет, Семен Иванович. Я уже решил. Я знаю, куда пойду.

Петр Ильич вновь робко перешел в наступление. Эх, Петр Ильич, робко наступать нельзя. Не ведал, знать, ты, чему учил Суворов. Но откуда взять смелость — за спиной у него висел и клонил вниз, тянул вспять плохой ремонт. Хотя не на нем одном вина за плохой ремонт. Начальник его виноват не меньше. Да за начальником многие стоят, на которых легко раскладывается вина.

— Ну. Куда?

Петр Ильич тоже передвинул шапку на затылок, прищурился и покачал головой. Наверное, перемещение шапки на голове — некий эквивалент битья шапками об пол при старорусских конфликтах, примирениях, сделках. Многое нередко кончалось брошенными с силой шапками на землю. Сейчас все спокойнее, не так бурно, скажем — деликатнее. А то еще — шапка помогает схитрить. Например, можно надвинуть на глаза и прикрыть их, поглядывая за оппонентом, супротивником. Сдвинуть шапку можно вперед, чтоб почесать затылок. Тоже необходимый и исконный жест при спорах, в задумчивости, недоумении, размышлении или при встрече с загадочным явлением. Все поможет правильному ответу или решению.

— А не скажу — куда.

— Да ты что! Что я тебе — палки в колеса вставлять буду? Ты меня знаешь, Петр.

Пустой разговор продолжался. Ясно, что один не в состоянии решить окончательно; другой — с нарастающей уверенностью надеялся уговорить. Они наклонились друг к другу, словно встретившись на узкой дорожке, сблизили свои головы в шапках-ушанках, по какой-то странной моде среди ремонтников никогда не снимавшихся. Рядовые рабочие ходили в подшлемниках, напоминающих замысловатые шапки-палатки кавказских горцев, — это уже не мода, а рабочая необходимость. Берегли головы. Начальники, видимо, тоже берегли. Разговор продолжался. Реплики сторон логически не вытекали из сказанного собеседником. Каждый тянул свою линию, высказывал свою заботу, настаивая на своей беде. Но разнобой мнений тем не менее сливался в единую, общую, общественную, что ли, может, даже государственную заботу. В конце концов речь шла о том, кому работать, как работать и где на все взять силы.

Как-то надо завершить разговор, поскольку он ни на йоту не сдвинулся и постоянно заруливал на прежний путь. Завершение не соответствовало ни взаимоотношениям, ни истинным желаниям начальника и прораба, да, пожалуй, и не выразило истинного положения дел.

— Вот что, Петр. Заявление, черт с тобой, подпишу. Не имею права не подписать. Правда, тебе еще придется иметь дело с общественным отделом кадров. Твоя забота. Но два месяца ты, как положено, мне отработаешь. А если что не так будет, учти, я тебя и на другой работе достану. Не убережешься. Общественное, Петр, должно быть выше личного, куда б ты ни убежал.

— Да я и не убегу никуда.

— Ну вот, иди и кончай ремонт в больнице. И смотри, во вторник приду проверять работу. Понял?

— Чего ж тут не понять, Семен?

— Ну вот. А заявление пока забери.

— Нет уж. Пусть у тебя останется в наличии. Ты подписал. Сам передашь кому положено.

— Как знаешь, Петр. Не пожалей только потом.

Начальник выдвинул ящик стола и скинул туда бумагу.

— Тоже мне! Вообразил о себе бог знает что. Первый раз с таким встречаюсь. Ерунда какая-то. Что ни предложишь — все не так. Мы с тобой сколько проработали? И все было… Как же так…. Ну, что сидишь? Иди работай…

И пошел. Пока доедешь от объекта до конторы, чего не надумаешь. Он чувствовал себя растоптанным. Раньше он никогда не задумывался на отвлеченные темы. Понятие «человеческое достоинство» не было для него в размышлениях столь же необходимым, как «надо работать». И вдруг от такого пустяка, как проходная оплеуха, жизнь повернулась к нему каким-то иным боком. А может, что-то раньше повернулось, и пощечина оказалась неожиданным поводом, как яблоко для Ньютона. На коротком пути от треста до больницы он вспоминал, будто перед смертью по расхожим книжным описаниям, всю свою жизнь: сколько раз он получал по морде, сколько раз сам бил, в каких обоюдных потасовках участвовал; вспоминал, называл ли он когда-нибудь мордобитие рукоприкладством. Все было — и ничего, жизнь текла по-прежнему. С какой стати он сейчас вдруг так взъярился? Собственно, почему бы ему не яриться с той же силой на условия работы, на отсутствие материала, инструмента, людей…

«Право на труд, право на отдых! —думал он. — А какое ж это право, если трудиться как следует все равно не дают? Вот меня и бить можно. А за что? За плохой труд! Что ж у меня — право только на плохой труд? Да не хочу я получать по морде за чужие грехи. Вот! Подам в суд на контору. Пусть создают условия для меня. Это суд примет. Не имеет права не принять. Куда им деться? Так? И все эти Евгении Максимовичи быстро уберутся в свои берлоги. И женюсь…»

Как ни широко замахнулся Петр Ильич, но понять, что Евгений Максимович так же унижен обстоятельствами, заставившими его поднять руку на ближнего, он не мог. Лично обижен, личная морда, прямой обидчик — заслоняли общие насущные заботы.

Петр Ильич стал думать… Но впереди была жизнь с ее непредсказуемыми поворотами.

***

Может, все было бы иначе, если б им работалось лучше, быстрее. Тогда б не было столько нареканий на их работу, и они не уродовались в поисках необходимых материалов, и вместо больших раковин для больниц не давали бы им маленькие фигурные, предназначенные детским садам. Было бы им тогда легче на душе. Работали бы они и только работали, не проявляя беспрестанно свою прыткую и шуструю изворотливость, которую именуют рабочей смекалкой и трудовым героизмом, потому что, несмотря на все непредсказуемые тяготы, им все же удавалось закончить начатое дело. Была б работа работой, не заменяли бы они ее то посиделками, то поисками, то руганью, то уговорами с перекурами, может, миновали бы они конфликтную ситуацию.

И вот один человек мается и кается, считая, что, ударив по лицу, сломал свою личность, разрушил свою интеллигентность, и никак себя простить не может. А его коллеги, наоборот, считают, что он указал, доказал, воздал ремонтникам за плохую работу. Да ему ли указывать? И другой участник конфликта мается и не знает, как восстановить свою поруганную честь, свою разломанную личность. Ему же объясняют, что общественное выше личного, никакой поруганности нет, личность осталась цельной и нужно ответить таким же простым и понятным действием — движением в зуб за зуб.

Один мается и жаждет прощения, жаждет самовосстановления и не может простить себя. Себя. Отчего становится еще нетерпимее, еще злее. Другой хочет того же, но прощать не знает как, не умеет, хотя простить другого легче. Прощать не обучен, а как ответить — не знает. А у непростившего шансов для счастья меньше. У просящего шансов больше, чем у недающего: у желающего есть надежда — недающий ничего не жаждет.

***

Секретарша с интересом смотрела на Евгения Максимовича, и он, придавая себе значение, которого, возможно, на самом деле не имел, приосанивался все больше и больше, совершенно забыв, что ему уже сильно за сорок, а девочке чуть за двадцать. Но ведь первое, что приходит в голову мужику, когда на него с таким неприкрытым интересом смотрит девушка: по-видимому, она, как теперь говорят, глаз на него положила.

Евгений Максимович пыжился, пыжился и совсем забыл, что уже более сорока минут сидит под дверью у начальства в управлении, бог весть по какой нужде вызвавшего его на беседу. Может, и впрямь какой аппарат подкинут…

Впрочем, он особенно не размышлял о причине вызова, а перебирал в уме все возможные обращения к этой красавице, чтоб завязать с ней прочный разговор. И ничего не мог сообразить, только и высказал свое возмущение тем, что вызвали занятого человека, оторвали от операций и столько времени держат под дверью неизвестно для чего. Девушка грациозно отвечала, что она не виновата и, наверное, всегда лучше оттянуть разговор с начальством, чем показала себя более опытной в прикабинетной жизни, чем умудренный пожилой хирург. Но и поставив его на место, она продолжала с любопытством смотреть на хирурга-супермена. И все больше Евгений Максимович расцветал в собственных глазах.

Разговор-то завести ему удалось, но удержать его он не сумел, словно слабый полководец, которому хватило сил с ходу, но ненадолго занять город. Возмущение ушло в песок, и он с прежним, то ли победным, то ли побитым, видом продолжал молча сидеть у входа к начальству.

Наконец царские врата открылись и для него.

Начальство кивнуло ему на кресло и продолжало разговор, по-видимому, тоже с каким-то начальником откуда-то извне. Оба бросили косые мимолетно изучающие взгляды на вошедшего и продолжали беседу, очевидно согласовывая нечто очень важное. Наконец закончили, повернулись:

— Евгений Максимович, что это за суд должен был состояться над вами в больнице?

— Вы же знаете, раз спрашиваете.

— Я все знаю, но я хочу, чтоб вы мне сами объяснили, как могло произойти подобное. Дикость какая-то!

— Что вы молчите? Я жду. Мне непонятно.

— Я с вами согласен. Готов понести наказание.

— Напакостить, а потом нести наказание готов. Это так каждый может черт знает что натворить.

— Что ж мне теперь делать? Я могу только извиниться. Я не прав.

— «Не прав»! Нет уж, извинениями тут не отделаться. И руководство ваше отмолчалось. Учтите. Администрация в вашем вопросе поддержана не будет.

Евгений Максимович развел руками. Он твердо помнил, что неоправдывающегося ругать трудно. Да он не мог и не хотел отнекиваться. Ведь все было. Он мог только стыдиться, что он и делал молча.

Неизвестно, как расценил начальник его молчание. Может, понял как гордое молчание.

— Теперь вы молчите. Теперь вы герой…

— Я? Не считаю…

— Да что вы считаете или не считаете! Вы сильно осложнили наши отношения с ремконторой…

— Да не с ремконторой! — вступил неизвестный начальник с еще более председательским голосом, чем руководитель медицины. — Не с ремконторой, а с рабочим классом! Откуда в вас столько самодовольства, верхоглядства, нелепого аристократизма из какого-то давно ушедшего мира, что вы позволяете себе поднимать руку на рабочего?! Откуда в вас эта дворянская спесь?

— Может, в крови. — Неожиданный поворот снял с уст Евгения Максимовича зарок оправдания на тему пощечины, и он поднял голову, давно уже опустившуюся под собственным ударом по чужой щеке. Обвинения приняли иной, несерьезный оборот. — Но только аристократы, насколько я знаю из книг, не поднимали руки на… Только на равных. Что лишний раз доказывает отсутствие во мне аристократизма и истинной дворянской спеси.

— Вы прекратите ерничество! Он вам не равный! Что вы позволяете себе?!

— Как же не равный, когда руку поднял.

— Не будем, товарищ, соревноваться в логике. Наша правда сильнее, и вы прекратите свои издевательские шуточки. Вы посмели поднять руку на рабочего и достойны самого жестокого осуждения.

— Суд дело не принимает. Мой супротивник уже был.

— Заставим — и суд примет. Дело не так просто, как вам хочется. Забыли, кто вы и кто этот человек. Рабочий!

— Давайте договоримся о терминах. Что такое рабочий? Нет. Не перебивайте меня. Я не часто имею возможность поговорить со своим начальником. Он рабочий? А я…

— Вы…

— Минуточку. У меня образование, но и у него образование. Он начальник, и я начальник. Я стою у станка — он только командует и распоряжается. Я не имею собственных средств производства — он тоже.

— Вы прекратите лучше эти выверты! Он рабочий…

— Нет уж, позвольте! У него на работе грязь — у меня еще большая. Со мной только золотарь сравниться может. Что вы от меня и моих коллег хотите еще?

— Мы хотим, чтоб вы помнили свое место в классовом обществе и свое место прослойки.

— Вы говорите не из нашего времени. Мы все…

— Нет! Это вы не понимаете, где место ваше и кому служите. Народу, а не своей единичной больничке.

— Моя больничка — для меня больше чем больничка. Я не понимаю ваши речи. Да куда я попал? Что вы сейчас поднимаете митинг, когда я и сам винюсь и сам не знаю, как… Да не в этом дело. Вот вы сейчас защищаете свой ремтрест, по-видимому, сейчас вы всполошились, забегали, заурчали на меня…

— Выбирайте выражения. И не трогайте мой ремтрест. Вы, кажется, действительно думаете, что нет на вас управы? Вы не последний хирург в нашем мире. Найдем.

— За выражения извините, но скажите, где был ваш гнев, когда нужно было помочь в ремонте? Мыслимо, чтоб ремонт в больнице длился больше двух лет? В одном только корпусе?! Куда мы должны класть больных? Или для вас есть другие больницы?

— Мне кажется, разговор становится бесперспективным. Вы не понимаете главного в нашей жизни. Я бы сказал: вы человек не нашей морали. Мы прекращаем с вами разговор.

— Перед уходом я хочу еще раз сказать, что считаю себя виноватым и готов нести любую ответственность. А что касается морали — да, по-видимому, разной, но чья мораль «наша» — неизвестно. Не думаю, что у вас в ремтресте ближе к истине, чем у нас в больнице. К тому же я и не знаю, с кем разговаривал. Вы не представились.

Евгений Максимович ушел, чуть поклонившись одновременно обоим своим собеседникам.

Но до этого ли Петру Ильичу? Стало ли ему легче?

Удовлетворил он свою жажду чести и покоя? Получил ли заслуженое порицание Евгений Максимович, которое бы успокоило его душу?

Евгению Максимовичу, может быть, и стало полегче.

Он ими пренебрег. Пренебрежение иногда помогает. Шла война между скифами и персами. Войска выстроились на поле друг перед другом. Как когда-то было принято. Так сказать, стенка на стенку. И вдруг между войсками побежал заяц. Скифы увидели и, забыв про войну, кинулись с гиканьем вдогонку. Воины Дария настолько перепугались явного пренебрежения к ним и их славе, что быстро освободили поле брани. Пренебрежение победило. Но не думаю, что пренебрежение поможет Евгению Максимовичу.

***

Все вокруг, все начальство, все инстанции, все друзья, все осуждавшие и все одобрявшие, все защищавшие и нападавшие, все противостоявшие — все хотели их примирить. Одни становились на сторону одного, другие поддерживали всей душой другого… Но ведь, по существу, у этих-то двух не было противостояния. Разбились на лагеря окружающие их. Был конфликт — но не было противостояния. Хотели примирить их, а нужно прощение да примирение с самим собой. Один должен был простить себя, другой примириться с собой. И наоборот.

Тот, кто маялся, каялся, бил себя в грудь, готов был подставить голову под любое наказание, не готов был лишь простить. Он разумом понимал, что не прав, но по какому-то счету — справедлив. Он не прощал, потому что думал лишь о своей вине, не понимая, что и он должен простить.

Тот, кто искал утерянное достоинство на развалинах справедливости, и вовсе не помышлял о прощении. С какой стати? Идея прощения просто не приходила ему в голову. Не были приобщены к подобной идее. Повиниться — пожалуйста. Покаяться — тоже. Руки готовы были протянуть, но без прощения. А надо бы стараться, как родители детей своих прощают.

***

Они вернулись с конференции в своем обычном утреннем состоянии: получили привычную накачку, с которой начинался рабочий день и которая вошла в ежедневный больничный ритуал. Сегодня их дополнительно ругали за то, что они не воспитывают своих больных, а те кормят из окон голубей, чем способствуют распространению инфекции. Потом главный врач неожиданно определил их как вредителей, так как в каком-то отделении снятую с ноги гипсовую повязку запихнули в мусоропровод и его проходимость удалось восстановить с большим трудом. Главный сказал, что кишечную непроходимость ликвидировать им легче. Что верно, ибо никого вызывать не надо — хирурги всегда здесь, на месте. Но кто-то все же перевел конференцию в скандал, посетовав на строителей, которые проектируют слишком узкий для больницы мусоропровод. Главный ответил, и так далее. В результате хирурги возвращались из аудитории в состоянии, близком к похмелью: голова гудит, руки дрожат, во рту сохнет, сердце бьется чрезмерно. Некоторое время они сидели в ординаторской, приводили себя в порядок, рассказывали байки или просто перебрасывались бессмысленными репликами. Приведут себя в порядок и лишь потом пойдут к больным, чтоб не сорваться на них, беззащитных перед медициной. Лучше посидеть и передохнуть.

Сначала в ординаторской раздавались негодующие слова в адрес главного врача. Потом все попритихли, и кто-то защитил главного, потому что он получил вчера все то же в управлении. Потом стали во всю жалеть главного, горевали по поводу его вынужденной некомпетентности, ибо, в конце концов, он всего лишь выбившийся в администраторы обычный врач-лечебник.

И возникла новая дискуссия. Кто-то сказал, что нечего тогда браться не за свое дело. Другой возразил, что нет другого пути для главного врача, и все они такие, и нет у нас специальных учебный заведений, где учили бы командовать лечебными учреждениями. Маркович, как всегда с непререкаемой убежденностью, настаивал на необходимости создать такое учебное заведение. Мироныч предложил открыть в мединституте экономический или экономико-статистический факультет, как в театральных, и обучать там грамотных медицинских чиновников и хозяйственников.

И вынесли общее решение: нужны грамотные медицинские чиновники, нужен «просвещенный бюрократизм», ибо слишком они устали от дилетантского руководства специалистами по уху, по глазу, по сердцу, но только не профессионалами-управленцами.

Максимыч сегодня с трудом собирался в кучу. Долго еще сохранялась внутренняя размазанность. Старость, что ли, близится? Операции сегодня не были столь сложны, его участие необязательно. Все пошли в операционную, а он остался в отделении. В случае чего быстро призовут к станку. Да и сам он все равно придет в операционную, понаблюдает за работой своих питомцев, вернее, пожалуй, своих орлов. Тогда и в норму скорее придет: истинная работа для него всегда была успокаивающим, точнее — возбуждающим, но примиряющим с жизнью зрелищем. Своя работа всегда ставит настоящего профессионала — если его что вышибло из равновесия — на место.

Работа началась. Максимыч вскоре уже был со своими.

Но недолго длилось наслаждение спокойной и радостной жизнью: Евгения Максимовича вызвали в отделение. Опять, наверное, главный врач, опять ремонт, опять что-то надо обсуждать.

По коридору ремонтируемой части — уже в который раз — шла целая толпа из ремонтников, больничной администрации и районного начальства.

Максимыч приуныл. То ли действительно ремонт будут обсуждать, то ли по его душу — много за ним должков накопилось для начальства; а может, наконец решится как-нибудь треклятый вопрос, свалится камень с его души; а вдруг районное начальство всерьез решило как-то поспособствовать окончанию ремонта, который по срокам скоро можно будет сравнивать с Отечественной войной…

Максимыч тихонько пристроился к кавалькаде и пошел следом. Оказалось, что столь представительное шествие замыкали заведующий отделением и прораб, но не сразу они разглядели друг друга — оба хотели скрыться сзади, по страусовой политике — быть незаметными, вроде смотришь только строго перед собой — может, и на тебя никто не посмотрит. В конце концов начальство разглядело, что два главных героя сегодняшней инспекции, обе стороны создавшегося конфликта, почему-то отстали и не играют ролей первых скрипок, как должны бы.

Выволочить — ничего не стоит. Начинается дуэт скрипок.

Впереди они будут или сзади, но два этих славных персонажа, хоть и заинтересованы в одном, вряд ли сумеют провести нынешний административный налет спокойно и достойно. Маловероятно, чтобы между ними возникла, как когда-то, мирная беседа. Оскорбленное отчуждение одного и чувство вины другого построили между ними такую стену, что уже не ожидалось ни бурных проявлений, ни прямых столкновений даже в заведомо серьезных разногласиях… Между ними стена. Взаимное недовольство и взаимная неприязнь, надеялись посвященные, не позволят вступить им в прямой конфликт.

Жизнь есть жизнь. Они на работе.

Сзади за ними с интересом наблюдали. Никто не пришел на помощь. Никто не затеял разговор. Жизнь есть жизнь.

— Все нормально сделано, товарищ заведующий. Все сделано как надо.

— Как надо?! А посмотрите плитку в буфете, посмотрите линолеум в восьмой палате, посмотрите потолок в том конце коридора, посмотрите…

— Плитка в буфете лежит нормально. Вы не понимаете в этом ничего.

— Ну пойдемте зайдем, Петр Ильич, в буфет. Без них. Сами.

— С вами я никуда не хочу заходить.

— Ну хорошо. Я не прав, я виноват кругом, но ремонт все равно должен быть сделан хорошо.

Ремонт должен быть сделан хорошо. Что тут можно простить? Может, если бы они простили друг друга, недоделки легче было бы переделать. Может, если бы они простили друг другу всё, не стало бы чего прощать, все получалось хорошо?

— Мне не нужны ваши извинения. У нас разговор короткий.

— Я не про извинения. Не хочешь — не надо. А плитки мне положи как следует.

— А ты мне не тычь, Евгений Максимович, я тебе не подчиненный. Вот так.

— Извини. Но в буфет пойдем. Пойдем посмотрим.

— Я все видел. Пусть кто надо, тот и идет. Пусть кто надо, тот и смотрит.

Мирная беседа продолжалась.

— Так, да?

— Так. Пожалуйста. А вдвоем нам с вами там делать нечего.

— Ладно. Идет! Семен Иванович. Семен Иванович! Прошу вас. Зайдемте в буфет, в столовую отделения.

Евгений Максимович стоял в дверях буфета отделения, и хоть еще не был хозяином, еще ему не сдали свою работу ремонтники, он с показным радушием и гостеприимством широким жестом пригласил, пока еще хозяев, пройти в буфет.

— Заходите, заходите! И вы не уходите, Петр Ильич. Всех прошу.

Вид у заведующего был таков, будто всех там ждал сюрприз в виде накрытых столов для празднования окончания ремонта.

— А что там у вас, Евгений Максимович? — улыбаясь, двинулся к нему Семен Иванович.

— Посоветоваться с вами хочу.

Главный врач испуганно сделал шаг к двери и приостановился — черт его знает, что отмочит этот окончательно сорвавшийся с крючка сумасшедший. Но Семен Иванович смело прошел в дверь, следом Петр Ильич, за ними двинулся в комнату Евгений Максимович, потянулись и все остальные. Последним вошел запуганный долгим ремонтом и фокусами заведующего главный врач. Оснований для такой запуганности не было никакой, но он устал: начальство его ругало, ремонтники дурили голову, подчиненные беспрерывно устраивали какие-нибудь непотребства, каверзы, за которые опять ругало начальство… и все начиналось сначала, весь этот круговорот. Работу хозяйственную и руководящую он познал по ходу своего управления, обучен он не был этому, лечебную работу забыл — вот и устал. Но в буфете ничего особенного не было. Обычная ремонтная обстановка. Он прошел за ремонтным начальником. Большинство осталось у дверей. Семен Иванович прошел всю буфетную к самому окну. Естественно, никаких столов не было. Стояли лишь козлы ремонтников, на которых был уложен широкий деревянный щит. Такие щиты подкладывают больным, страдающим каким-нибудь недугом позвоночника. Семен Иванович оглядел все помещение:

— Ну?

— Вот, пожалуйста. Здесь больным подогревается пища. Каждый день должны мыться стены.

— Ну?

— Вот, посмотрите. — Евгений Максимович жестом экскурсовода показал на стену под потолком. — Впечатление, что плитка здесь отошла. Нет?

— Проверить надо. На глаз не скажешь.

Евгений Максимович резко подошел к строительным козлам, к этой площадке на сбитых бревнах — черт их знает, как правильно называть это детище научно-технической революции, — с силой подвинул к углу и словно молодой вспрыгнул на площадку.

Среди рабочих раздался смешок.

— Вот бы и работал сам, — негромко кто-то сказал. Заведующий не был их любимым героем. Антипатия к нему была наглядна и достаточно обоснованна. Понятно, что в результате произошедшего он был их главным общим неприятелем. Грозовые разряды между заведующим и ремонтниками рокотали не впервые. Может, действительно, если б они в свое время нормально подрались, давно все было забыто? Ведь обычное быстро забывается. Может, сто раз они бы уже запили общий грех. Жалко, что Максимыч не пил. А так вот, как есть, не больно красиво получается.

Евгений Максимович был слишком высок для этих лесов.

Вполне мог бы достать и со стула, а так практически уперся головой в потолок. Он продвинулся к спорному месту и не сильно или сильно — значения не имеет, плитки должны держаться крепко, — размахнулся и ударил по сомнительному, с его точки зрения, участку. Несколько плиток тотчас отвалились. Засмеялся кто-то из больничных.

— Вот видите?!

— Видим, видим. Слезайте вниз, Евгений Максимович.

— Ничего смешного, товарищи, — сказал кто-то из районного начальства. — Плакать надо.

— Мы и плачем. Плачем. Вот, пожалуйста, еще. — Максимыч еще раз ударил, и еще несколько плиток рухнуло.

— Ну хватит. Все ясно. Сейчас всю стену обвалите. — Семен Иванович отвернулся и злобно взглянул на прораба.

— И что? Все равно всю стену надо отбивать, проверять.

— Сами обобьем. Все ясно. Такие вещи, Петр Ильич, надо переделывать за счет бракоделов. Вот тебе и «отпусти на другой участок, командир».

— При чем тут?! И при чем бракоделы? Вы же знаете, какой пастой приходилось плитки класть.

— Если нет материала, не надо класть.

— А что же делать?

— Ждать.

— А что рабочие в это время делать будут? За что деньги я буду начислять? Они — что? Без зарплаты должны оставаться? А мне потом в травме лежать?

— Не знаю, как и за что вы будете начислять, но плитка должна держаться.

— По-моему, ремонт от его продолжительности только ухудшается. И это естественно, — промолвил победно с высоты своего положения заведующий.

— Ладно, Евгений Максимович, это уж наши подробности. Кончайте митинговать, слезайте с трибуны.

Козлы пошатнулись, платформа оказалась незакрепленной, щит заскользил со своих подставок и полетел на пол, поддав краем по ногам одновременно прорабу и заведующему, который, спрыгнув, остановился рядом со своим главным неприятелем. Удар пришелся по ногам ниже колен.

Петр Ильич упал. Евгений Максимович оперся о стенку и удержался на ногах. Петр Ильич не сумел подняться. Евгений Максимович не в состоянии был сдвинуться с места — он стоял на одной ноге, другой не мог даже прикоснуться к полу. Зачем удержался — надо было упасть. Да ведь каждый при ударе норовит устоять.

Из толпы у дверей, где находились заведующие травматологическим и приемным отделениями, бросился к упавшему травматолог, заведующий «приемником» подбежал к коллеге-хирургу. Поди оцени ситуацию с ходу, но первому помощь надо было оказывать Максимычу: Петр Ильич уже лежал, а этого еще уложить надо, что не легко — каждое движение адски больно.

Травматолог еще до осмотра сказал:

— Типичный механизм бамперного перелома.

Евгений Максимович от боли не мог даже глубоко вздохнуть, но, услышав слова коллеги, продолжил игру в сверхчеловека и откликнулся:

— Он и есть.

Петр Ильич попытался приподняться, но травматолог его удержал на полу.

— Лежите, Петр Ильич, лежите. Перелом у вас. Сейчас шинку наложим, каталку привезем и на рентген отправим. И вам тоже, Евгений Максимович.

Наконец случилось то самое увечье, про которое так старательно у Петра Ильича выспрашивали представители юридических инстанций.

Увечье на этот раз есть, да драки нет, побоев нет. Все мирно. Правда, разница в квалификации их увечий все же была, как объяснил председатель месткома, возвратившись из приемного отделения, где уже оформляли документы на поступающих в травматологическое отделение двух больных сотрудников. Петр Ильич был причислен к сонму сотрудников! Его увечье было расценено как производственная травма, больничный лист ему оформляли с первого дня, и получать он будет деньги за все дни болезни все сто процентов. Евгений Максимович не в свое дело полез, он получил травму не при выполнении своих функциональных обязанностей. Напротив, он не имел права залезать на леса, нарушил правила техники безопасности, которые обязан был знать; действительно, он подписывался под кучами бумаг, и конечно, по всеобщей манере, не читая их. Его травма расценивалась как бытовая. Такое квалифицированное разъяснение сделал председатель профкома, когда в его отделении заводили на этих двух страдальцев истории болезни.

Каталки с обоими начальниками поставили у дверей рентгеновского кабинета.

Кто-то побежал за рентгенологами, кто-то побежал еще за кем-то или зачем-то; в результате сочувственной паники и большого ажиотажа оба остались лежать в одиночестве на своих тележках, имея возможность обратиться за помощью только друг к другу. За это всегда ругали персонал приемного отделения: больных нельзя оставлять одних.

Петр Ильич попробовал повернуться и застонал от боли.

— Лежи спокойно, Ильич. Не двигайся.

— Иди ты.

— Вот видишь, еще раз прощения просить приходится.

— Откуда ты, ирод, на мою голову свалился?

— Судьба наша такая.

— Убил бы.

— Раньше надо было. Уже поздно.

— Лучше бы себя убил, черт длинный. О-ой!

— Говорю: не двигайся. Нас теперь обоих на вытяжение положат. Я уж понимаю, не обойтись без этого.

— Вот ведь! Просил убрать меня с объекта.

— Судьба, Ильич. Держись. Не стони. Сохраняй достоинство мужчины.

Прораб аж зарычал:

— Заткнись лучше! «Достоинство»!

— Я понимаю. Виноват. Обидел я тебя.

— Да помолчать ты можешь! Не липни ты ко мне, козел чертов!

Евгений Максимович замолчал.

Когда все снова собрались вокруг них, оба лежали молча, уставившись в потолок. Наверное, начинали действовать обезболивающие уколы. Вокруг суетились врачи, сестры, коллеги Петра Ильича. Все шумели, гомонили, ни одного слова разобрать нельзя.

Несмотря на обезболивающие уколы, при попытках пошевелиться, пододвинуть или повернуть ногу, оба непроизвольно стонали, хотя наверняка каждый изо всех сил старался сдержаться. Надо было сдержаться. Очень уж необычная ситуация. Надо. Не могли. Прошла первая горячка — боли нарастали. Рентгеновские снимки, конечно, подтвердили переломы, и, естественно, они были однотипными.

Больничное руководство собралось, обсудило создавшееся положение и пришло к решению выделить им отдельную палату на двоих. Они, безусловно, хотели как лучше. Может быть, и вышло в конце концов лучше, даже просто хорошо. Но в тот момент любившим их это решение не показалось самым умным в свете того, что произошло и происходило с этим тандемом. Выяснилось, что вообще решение было принято по подсказке Евгения Максимовича. То ли равноправия хотел, то ли не хотел, чтоб кто-нибудь подумал, будто равноправия нет. То ли придумал себе наказание такое, епитимью наложил, желая испить чашу своей судьбы до конца, почувствовать полностью ее вкус. Единственно, что в своих самоуничижениях, покаяниях, самоистязаниях, рефлексиях он не думал, хочется ли тому оказаться рядом с ним. Он был виноват кругом.

Так они оказались в одной клетке, прикованные к своим кроватям нелепыми вытяжениями, с торчащими кверху, словно зенитные орудия прошлой войны, ногами, беспомощные, имеющие возможность только разговаривать да принимать постоянную помощь Тони… Но это совсем другая история, со своими, как говорится, пригорками и ручейками.

Из дальнейшего достоверно: когда ремонт в отделении закончился, Евгения Максимовича все же перевели в законный кабинет, где он и долечивался, смутно соображая, что всего произошедшего он своим умом охватить не может. Тут, наверное, дело не только в уме.

Тоня ухаживала уже в основном только за Петром Ильичом, а заявление его об уходе, естественно, было автоматически аннулировано.

Может, они примирились?

***

Ну вот и конец. Вопрос поставлен. Можно ли разобраться, найти выход? Возможно. Пусть думает каждый. В конце концов все друг с другом примирятся.

Вот еще разобраться бы, как полюбить себя. Себя полюбишь — полюбишь и другого. Трудность только в том, что любовь не должна быть объективной, любовь должна быть слепой, как любят родители своих детей. Любовь слепа, а мы всегда стремимся к объективности. Объективность нам кажется высшим достижением разума. А вот как научиться любить себя, как любили меня родители, как мы любим своих детей?..