— Пойдем к начальнику в кабинет, пока он на операции.

— А ты ничего! Совсем не изменился.

— Ну, честно: чего надо? Зачем так грубо льстить? «Не изменился»! Двадцать лет!

— Нет, Федюха. Не скажи. Жизнь, она, конечно, наследила, не без того, но в основном ты тот же. Глаза те же. Волосы те же. Поседел только. У меня-то вон голова как колено.

— Вот в тебе лысый и говорит. По тебе, коль волос есть, значит, все по-прежнему.

— А то! Для внешности это главное.

— У кого что болит.

— Болит-то у меня не только это.

Федор понимал: так просто неблизкий приятель далекой юности разыскивать не станет. Ясно, болит что-то. Но в душе уже разгорался ностальгический огонек, и беззаботность детства, выплывая на поверхность, выносила теплоту и умиление. С каждым словом роднее и роднее становился этот пришелец из твоего безмятежного детства, из города твоих предков, из времени твоего детского сада, твоей школы, твоей первой любви, первых бурных и счастливых разочарований. Господи, разочарования тех лет — конечно, счастливые! Федор оттягивал момент, когда начнутся рассказы про болезнь, когда плотный туман настоящего отодвинет безоблачные радости прошлого и снова вернет обоих к сегодняшним седым волосам, к спокойным нынешним разочарованиям, из которых выбраться значительно труднее, чем из взрывов горя и несчастий юности, полной здоровья.

Федор оттягивал разговор про болезни.

— Ну, расскажи, что в городе делается?

— Все то же. Домов понастроили, завод новый, магазинов полно, людей чуть побольше, а так все то же. Похожу у вас, пошурую по магазинам.

— А ребята наши как? Все хоть живы?

— Все. Хотя нет. Николай… Помнишь, сосед твой, Колька седой? В аварию попал. Схоронили.

— Что ты говоришь! Машина, что ли, у него была? Хороший был парень.

— Ну, не такой уж и хороший — по пьянке сел в чужой грузовик. Откуда у него машина… Да все равно жалко. Мальчишка остался, десять лет.

— Подумать только. А школа? Школа все стоит?

— А что ей сделается!

— Помню, овраг рядом и болото. Комарья было до чертиков! И здоровые! Мичуринские. — Федор засмеялся, то ли порадовавшись удачному определению комаров, то ли приблизившись душой к дням безоблачного смеха, который сопровождал появление даже больших и кусачих комаров. — Овраг-то цел? — Казалось, если сейчас Федор услышит, что болото осушили, а овраг засыпали и построили на этом месте, ну, скажем, цирк, горю его не будет предела.

— Стоит! Куда ему деться! И комары такие же. — Геннадий победно усмехнулся, как бы показывая, что вот, мол, держимся мы старых добрых традиций, не то что вы тут, в больших городах живущие без роду без племени. Но неожиданно лицо его переменилось, мысль внезапно перескочила на нечто иное, обозначились смущение и тревога. — И комары такие же, черт их подери! И никому не болит.

Упоминание о боли вновь подстегнуло любознательность Федора к судьбам города, подальше от болезней. Но он не успел задать вопрос, Геннадий оказался шустрее:

— Ну а ты-то расскажи, как ты-то тут маешься? Или хорошо все? Как тебе работа здесь?

— Хорошо. В этой больнице мне хорошо. Начальники ничего, работать дают. В душу не лезут. К черту в зубы не посылают. Хочешь — только больных лечи, а хочешь — и науку толкай.

— И что делаешь?

— Что, что? Оперирую и науку тоже толкаю. Дома у меня двое растут. Кандидат наук уже пять лет, почитай. — Федор, по-видимому, застеснялся своих успехов: откуда-то вылезло и пристроилось к сообщению о диссертации это «почитай», он преувеличенно хлопнул Геннадия по плечу, и опять в лице появилось что-то детское — застенчивость, робость и желание спрятаться. — Да ладно. Ген, пустое все это. — И еще раз зачем-то стукнул его по плечу.

— А чего ж пустое? Молоток ты, Федюха! Не посрамил наш город. Мы все тебе желаем успехов в работе и счастья в личной жизни.

— Ну, ну, ладно. Разошелся. Ты скажи, кто из наших чем занимается?

— Многие очень по хозяйству покатились. Работа, дом — и больше ничего. А на общество?..

— Раз работают — чего ж ты хочешь? Тоже на общество. И хозяйство нужно.

— Хозяйство — да-а… Хозяйство очень нужно. Иначе нельзя… Но хозяйство — это на себя. А работа! Он за работу деньги получает — тоже на себя. А не на общество.

— Ну у тебя представления! Что ж, если я оперирую за зарплату, обществу это без пользы, что ли?

— А диссертация? Это ж кроме работы.

— И за диссертацию лишнюю десятку дают. — Федор опять засмеялся.

Последняя часть разговора, видно, была сложна для Геннадия. Время от времени он, либо от трудности темы, либо от растерянности, либо желая заручиться Фединым доброжелательством, осторожно клал руку Федору на плечо, на колено и ласковым глазом как бы призывал его присоединиться, согласиться, а то и помочь понять. А может быть, он сам про себя согласился, что Федор тоже не работает на общество, и утешал его.

— Ну ничего, Федька, хорошо: кому что нужно, кому что дается. Дело к старости.

Зачин о старости обычно предваряет сказ о болезни, Федор это знал и опять увернулся:

— Не горячись. Поборемся еще, потолкаемся. Я хочу еще доктором наук стать.

— Молоток, Федька. Молодец, Федор Сергеевич! Профессором будешь?

— Каким профессором! Здесь простая больница — здесь профессоров не бывает. Хоть и хорошая, но простая. — На лице Федора вновь проявилась детская неподдельная гордость, смешанная со смущением.

Этот разговор, уводящий в прошлое, в молодые годы и толкаемый к старости, к нынешним болезням, которых у Феди пока нет, был ему отраден. Неспешная беседа без особого стремления проникнуть в суть слов и истинных желаний другого уводила от насущных забот. А может, в этом и есть всегдашняя прелесть встреч с людьми из твоего далекого прошлого?

— Не знаю. Но я так понимаю, что если врач — доктор наук, так, значит, профессор.

— Это ты меня можешь называть профессором — по душевной склонности ко мне. А здесь я так и останусь врачом с докторской степенью.

— Не знаю, что у вас тут за строгости такие. А башли-то? Башлей больше будет?

— Есть прибавка к докторской. — Федор постеснялся повторять размеры прибавки, пусть и впредь Геннадий относится к нему с уважением.

— А в институте стал бы профессором? Почему не перейдешь туда?

— Там свои профессора растут. А потом, и неохота уходить отсюда. Мы здесь хорошо сработались. А разбредемся — все рухнет. — Беседа начинала терять свою прелесть: как ни крутись, а все равно выходишь на то же. — Да ладно тебе, что мы про меня да про меня. Ты про себя рассказывай.

— Я, Федь, работаю, как и прежде. Я хоть техникум кончил, но работаю инженером. У нас молодые приезжают с институтов, с высшим образованием, но на инженерские должности им так быстро не попасть.

— Молодцы.

— А со здоровьем похуже. Это да. Ноги болят. У нас говорили, хорошо про тебя говорили, будто ты ногами-то как раз и занимаешься. Вот и надумал к тебе поехать: все ж будет какой интерес к моему здоровью. Не чужой ведь дядя.

— Ноги болят… — Опять Федор засмущался. — Рассказывай тогда.

— Вот понимаешь, так-то не болит. Сижу разговариваю — не болит, а вот пойду… И тоже сначала не болит. А шагов пятьдесят пройду — и все. Останавливаться должен.

— Понятно. Ничего хорошего, конечно, черт возьми. Тебе сорок уже есть?

— Перевалил. Сорок один.

— Ноги мерзнут?

— Это да. Сильно мерзнут. Мне этот вопрос уже задавали. И пульса нет.

— Где нет?

— На ногах нет!

— Где на ногах?

— Вот тут — на лапе. И тут — на щиколотке.

— На лапе… А в паху? Здесь?

— Тут не щупали.

— Ну вот. Ну-ка, опусти штаны… Да не стоя… Приляг. Да-а… Задал ты задачку. Эта похуже?

— Хуже, хуже. Это точно. Куда как!

— Я говорю, эта, правая, похуже, наверное?

— Ага, правая раньше болит. Правая хуже. Слушай, Федь, пока суд да дело, давай со свиданьицем, а? У меня с собой и коньячок есть.

— Пошел ты! А если б без болезни ко мне пришел, ты бы притащил бутылку?

— Без болезни я б к тебе совсем не пришел.

— Ну вот. Если б ты ко мне в гости пришел, домой, еще другое дело. Тогда б и я на стол выставил. Если бы так пришел…

— Нет. Так бы не пришел.

— Вот это точно, к сожалению. Профессия у нас такая, черт возьми, что в конце концов друзей теряем редко… Кто живой — все объявляются в итоге. Даже если до итогов далеко. Кажется, что далеко.

— Ну ладно. Ты скажи мне, Федор, оперировать меня надо? Скажи, нужна мне операция?

— Пожалуй, не обойтись. Придется, наверное.

— Сделаешь?

— Сам не буду. Начальника…

— Начальник-то мне чужой. Я ему кто… Никто. А ты ж меня знаешь.

— То и дело, что свой.

— Федь, к осени бы лучше… Не срочно ведь? Хозяйство у меня.

— Не срочно-то не срочно, ждать можно. Если больницу не закроют. Слух такой прошел.

— Шутишь, что ли? Даже у нас про вас знают. Доктор наш, хирург, мне сказал. Не один же я еду к вам. «Закроют»! А ты ж куда тогда?

— Поеду обратно домой, но зато самым главным хирургом… Если докторскую защищу.

Такая идея была понятна и мила сердцу Геннадия. Он вскочил, с силой стукнул Федора по плечу — по реакции видно было, что руки у него не болят.

— Что ты! Вот рады будут! Точно, Федька! Давай к нам. И чтоб главным самым к нам! Ну, а начальник твой что?

— Не рассчитывай, Геныч. Начальник к вам не поедет.

— Да я не про то. А начальник что, знает? Он-то куда?

— А что начальник? Тоже будет мыкаться, искать. Он такой же врач-практик, такой же кандидат, только старше и еще заведованием подпорченный. Кому он нужен? Его дела совсем плохи, Геныч. Разве вдруг новую больницу строить надумают, одна надежда. Но это когда еще… Знаешь, пока одно за другое зацепится, пока шестереночки сойдутся да дальше куда повернут, глядишь, и к пенсии дело подгребет.

— Успею я, пожалуй, до осени… Авось успею, Федор Сергеевич.

— Посмотрим. А сейчас собирайся, пошли ко мне. Тут рядом. Детишек посмотришь, с женой познакомлю.

В тот день Федор Сергеевич ушел домой значительно раньше, чем обычно. Оттого ли, что гость приехал? Или оттого, что вслед слухам вползло в душу некое, пока копеечное, отчуждение от их дела?