После непродолжительной трели дверного звонка, Лопухов подошел к входной двери, заглянул в глазок и тут же отпрянул, будто увидел змею.

– Кто там? – шепотом, чтобы не слышал неизвестный посетитель, спросила жена Лопухова.

– Аграфена! – выпучив в ужасе глаза, трагическим шепотом ответил Лопухов.

Оба, на цыпочках, проследовали по коридору в комнату, и тихонько прикрыв двери, затихли.

А гостья, в это время, наклоняясь, заглядывала в старую замочную скважину. В конце концов, уверившись, что движения, как будто нет, и никто от нее не прячется, она вздохнула, вышла по ступеням лестницы, на улицу, из подъезда. Правда, некое недоверие, видимо, все-таки шевелилось в ее душе. И потому она, уперев руки в бока, встала, как раз напротив окон квартиры Лопуховых, долго-долго вглядывалась, старательно задирая голову. 0кна Лопуховых были на третьем этаже, а заметив шевеление занавесок, тут же мстительно вспыхнула, с обидой в голосе, заорала на весь двор:

– Лопуховы, дома, а двери мне не открывают!

На подоконник тут же вскочила кошка. Это жена Лопухова вовремя среагировала на ситуацию. Оба супруга замерли, глядя сквозь сетку тюля на разбушевавшуюся гостью.

– А, так это кошка! – разочарованно протянула Аграфена, и презрительно сплюнув себе под ноги, побрела прочь.

– И чего она к нам таскается? – возмущался, между тем, Лопухов. – У нас наливают, что ли?

Жена Лопухова помолчала-помолчала, а потом, вдруг, прыснула, покатилась.

– Чего ты? – не понял Лопухов. – Смеяться еще надумала, тут впору плакать, ведь если она не напьется где, в другом месте, притащиться опять, орать и позорить нас на весь двор!

Жена все смеялась. Лопухов заинтересовался, и жена сквозь смех сумела выговорить:

– Помнишь? Как она в Ленинград ездила, по путевке профсоюза?

Лопухов вспомнил и сам схватился за бока. Он приседал, хлопал себя по ляжкам, а в перерывах между приступами хохота говорил, едва дыша и утирая слезы:

– Ей богу, смех во время чумы!

Жена ему вторила во всем и сквозь слезы, говорила:

– Ты у нее спросил тогда, а ты Ленинград видела?

Муж подхватил:

– А она ответила мне, видела.

Лопухов сложился пополам, сквозь взрывы смеха донеслись его слова:

– И в Эрмитаже была? А она мне так неуверенно в ответ, Эрмитаж – это вокзал, что ли так называется?

Лопухов отсмеявшись, присел на диван, держась за живот:

– Я ей говорю, эх ты, деревня! Эрмитаж – это музей, картины там! А она мне в ответ, ах, музей и мгновенно успокоилась, а на кой он мне нужен? Я, говорит, на вокзале была, в магазинах была, в очереди с полдня простояла, колбасу, курицу, конфет отхватила.

– Я ее спрашиваю тогда, так что же больше ничего и не видела? А она мне в ответ, а чего видеть-то? Улицы как улицы, дома, как дома, народ по-русски разговаривает…

Жена Лопухова уткнулась лицом в занавески, от продолжительного смеха у нее покатились слезы по щекам.

А Лопухов, между тем, горячо продолжил:

– Я ей принялся перечислять достопримечательности Ленинграда, но она только пренебрежительно отмахивалась от меня и бормотала, непонимающе глядела, будто я дурак какой и вот заладила, город, как город, улицы, как улицы, народ, как народ, по-русски разговаривает.

– Тогда я спросил у нее, зачем она в таком случае путевку в Ленинград взяла? А она мне в ответ, мол, путевка бесплатная и кормежка бесплатная, грех не попользоваться, одно слово – Аграфена!

А в это время неподалеку от дома Лопуховых встретились двое. Один, весь истерзанный, в репьях, только-только вылез из канавы, где наверняка провалялся всю ночь. Другой, одетый чистенько, побритый и с сумкой набитой продуктами. Между ними произошел разговор:

– Брат, дай копеечку опохмелиться, – просил истерзанный.

Второй тут же вывернул карманы, демонстрируя, что на «мели»:

– Извини, брат, копейки все жена пересчитала! – сказал, сожалея и в доказательство своих слов, потряс сумкой с продуктами.

– Может, она тебе разрешила пиво купить? – с надеждой в голосе вопросил первый, не сводя глаз с сумки.

– Это жена-то? – насмешливо переспросил чистенький.

И без дальнейших слов стало ясно, что в семье чистенького процветал матриархат и строгий надзор, из которого временами, все же удавалось вырваться чистенькому и он, наверное, также, как этот, валялся пьяным бесчувственным телом в канаве, а с утра мучился похмельем.

Оба помолчали, соображая. Чистенький, обеспокоенный судьбой пьяницы, придумал и радостно вскрикнул:

– Опа-на, а ведь у моего брата жена за товаром в Москву укатила! Торговка она, – пояснил он пьянице и продолжил раздумчиво, – стало быть, брат один и можно у него стаканчик-другой самогона тяпнуть.

– А нальет? – заволновался пьяница, оглядывая в сомнении свою помятую, грязную одежонку.

– Нальет! – уверенно кивнул чистенький.

Через десяток минут, они уже стучались в двери частного светлого дома окруженного крашеным забором. Но не было никакого ответа. Наконец, чистенький потерял терпение, полез за ключом в угол, приподнял доску, выудил спрятанный хозяевами ключ.

– Наверное, они в Москву вместе подались! – решил он вслух.

И открыл двери. Пьяница нетерпеливо переступил порог дома. В комнатах было очень светло. Настелены белые дорожки. Оба, не сговариваясь, скинули обувку при входе и пошли в одних носках, на цыпочках, на кухню. На цыпочках, потому как побаивались нежданного возвращения хозяев, страшились и от того, действовали неуклюже, неловко. Едва не уронили стулья, чуть-чуть не опрокинули кувшин с водой. В углу, за шкафом, нашли искомое, десятилитровую бутыль самогона. Но из страха быть застигнутым на месте преступления, чистенький дрогнул, пролил на стол, мимо стакана.

Пьяница тут же окунул лицо в расплывающуюся лужу, послышались всасывающие звуки, через секунду-другую лужи, как не бывало и оба продолжили выпивать. Запивали водой из кувшина.

Пили с удовольствием, без тостов, стаканы маленькие, граненые, рассчитанные на сто грамм так и мелькали от бутыли к жадным ртам мужиков.

Опьянев, осмелели, залезли в хозяйский холодильник, взяли трехлитровую банку с солеными огурцами, нарезали колбасы. Из хлебницы вытащили полбуханки черного хлеба. Но даже с закусками развезло и пьяница уснул, уронив лохматую голову на стол. Чистенький глядя на него, тоже прикрыл глаза, скоро засопел, сморенный крепким самогоном, в голове его, правда, еще успели всплыть и утонуть мысли, что даже не познакомились с пьяницей, как зовут, кто таков, ничего не узнал, да и черт с ним, разве было это важно?

Но тут тихо скрипнула входная дверь и в кухню прокралась Аграфена. В руке у нее чернел пакет со свежевырытыми овощами, как видно, она промышляла на чужом огороде, пользуясь отсутствием хозяев.

Аграфена, не слышно, тенью скользнула между двух расслабленных пойлом, фигур пьянчуг, схватила бутыль с самогоном и, прижимая к груди, надрываясь, потащила прочь. Выкрала из сарая большую телегу, на такой, в обыкновении возят бадьи с водой, с колодца. Установив бутыль и прикрыв ее для сохранности покрывалом, она метнулась за закусками и, не теряя ни минуты, куда как весело отправилась восвояси, поскрипывая своей телегой.

Пьяницы, очнувшись, долго таращились на пустой стол и метались по кухне в поисках бутыли, но так и не найдя, впали в депрессию, исчезла не только бутыль с закусками, но и сумка с продуктами чистенького. Не удосужившись прибраться, оба оскорблено покинули не гостеприимный дом.

Что было с хозяевами дома вернувшимися из поездки и обнаружившими беспорядок, история умалчивает…

Аграфена же, улыбаясь и кивая себе головой, толкала впереди себя телегу с драгоценным грузом, петляя по улицам и переулочкам, остановилась передохнуть, когда вдали показался один дом. Впрочем, стоп, чуть-чуть отвлечемся…

Дом выглядел крепким, из мощных бревен, с уютной большой комнатой, с белой русской печью, со светлой отделанной под дерево, просторной кухней. В комнате было все: мягкие диваны и кресла; круглый стол, застеленный накрахмаленной сверкающей скатертью; книжные полки по стенам. На них – книги и статуэтки. Фарфоровые фигурки, впрочем, виднелись повсюду, даже наверху цветного обширного телевизора сидела маленькая изящная статуэтка кошечки. Живые кошки были тут же. Большой белый кот свесил с печки крупный зад с пушистым хвостом, задние лапы его вздрагивали во сне, он так и норовил свалиться с печки на голову хозяйки. А хозяйка, расположившись в кресле, не замечала угрозы, сидела, вязала широкий, длинный ярко-оранжевый шарф. Клубок от кошек она прятала в круглой коробке, коробку ставила себе на колени. Но кошки, умницы, терпеливо улучали момент, вот и тут, когда хозяйка отвлеклась, посмотрела в окошко, кошки моментально вскочили на подлокотники кресла, одна, две, три… шесть и сразу же нырнули в коробку.

– Брысь! – крикнула хозяйка, вскакивая.

Толстый белый кот с перепугу упал на ее место и зашипел, выгибая спину горбом. Остальные кошки промчались на кухню, отработанным методом, распахнули с разбегу дверь в сени, огромными прыжками преодолели лестницу на чердак. С чердака через слуховое окно сиганули во двор и исчезли в зарослях лопухов, что росли по краям забора в большом изобилии.

– Танька! – заорали во дворе. – Опять всех кошек распугала, стерва!

Танька бросилась к окну, створки с треском распахнулись:

– А тебе, что за дело? – закричала она, потрясая кулаками в сторону Аграфены

– Ну, ты и курица расфуфыренная! – удивилась Аграфена и с ходу включилась в процесс.

Ругань, перемежаемая площадными словечками, так и полетела, кувыркаясь от одной к другой.

Наконец, устали, остановились, тяжело дыша.

– Чего это у тебя? – указала пальцем в сторону телеги, Танька.

– Самогон! – победоносно улыбнулась Аграфена.

– Да ну? – удивилась Танька.

Через десяток минут бутыль, старательно протертая, чистая, уже стояла на столе. Банка с огурцами, недоеденная колбаса с хлебом были тут же, разложенные по блюдечкам с голубой каемочкой.

От щедрот своих Танька достала из урчащего холодильника банку с маринованными помидорами. Скоро подруги чокнулись полными рюмками и пили, про ругань и не вспомнили, будто и не ругались.

Танька, упившись, всегда раздевалась до лифчика и трусов. У нее было большое белое тело, узловатые разбухшие вены на толстых ногах, которые надо было бы лечить, но нищенская пенсия и торговля на рынке овощами с огорода – вот и все ее доходы, на врачей и лекарства разве хватит? Но так жило и живет большинство одиноких русских старух. Зимой Танька устраивалась сторожихой в детский сад, благо за маленькую зарплату в дошкольных учреждениях вечно некому было работать. При этом Танька страшно завидовала своей подруге, Аграфене.

Завидовала ее худобе, ее туго забранным назад волосам, собранным на затылке в пучок. Ей нравилось заглядывать Аграфене в глаза, особенно, когда та сердилась, повод для злобы она находила всегда и кричала во все горло про неоправданное повышение цен, посылала правительство на … Кричала на любого, кто ей возражал:

– А иди ты в ЖЭК! В ЖЭКе тебе самое место!

В это время цвет глаз у нее менялся со стального, серого на некий ядовито-зеленый.

Когда-то Танька была замужем. Муж у нее пил и дрался зверски, жестоко. Сразу бил в нос, в зубы, в солнечное сплетение. Вообще мог убить ее. И, пока она избитая валялась на полу, стеная и плача он, делал ноги из дома.

Протрезвев, объяснял всем, кто интересовался, что боится ее добить, как добивают пристукнутого тапкой, но еще шевелящегося таракана.

Во время одного такого избиения вмешалась Аграфена. Пришла в гости к подруге, а тут такое. Танька боялась ответить ударом на удар и терпела побои своего супруга, страшась разозлить его еще больше. Аграфена же никого не боялась. С детства она во время грозы, когда все дети прятались по домам, напротив, выбегала и кружилась во дворе с криком:

– Илья-пророк – пыльный мешок!

И кричала в грозовое небо:

– Я тебя оскорбила, а ты меня убей!

И глядела на грозу с ненавистью.

В драке с ненормальным танькиным мужем Аграфена применила все тяжелое оружие попавшееся ей под руки. В ход пошли чугунные сковородки, разные кастрюли, но добила его дубовая старинная табуретка, сделанная на совесть еще танькиным дедом.

Буян рухнул Аграфене под ноги, а на утро очухался и потирая ушибленную голову, угрюмо собрал вещи, без предъявления претензий по поводу совместно нажитого имущества умотал в соседний район, к матери. После, правда, супруги встретились в суде, муж подал на развод. Аграфена долго смеялась, потому, как к матери уезжают и на развод подают, в обыкновении, женщины.

И поступки, и слова у него оказались бабьи. Трезвый, чисто одетый, в костюмчике, танькин муж, не моргнув глазом, соврал судье, что с Танькой жить невозможно, потому как пьет она горькую и бьет его, бедненького, сковородкой, по голове.

Аграфену, забившуюся в судорогах негодования, судебные приставы вывели из зала суда. Таньку с супругом развели, и он укатил к своей матери.

Танька долго рыдала и в суде, и по дороге домой, и дома. Она была зависима и ранима. Аграфена ходила за нею, как за малым дитем. Прошло время, и Танька ожила, смирилась со своей участью и зажила спокойной жизнью, без потрясений, одинокой, но не жаждущей любви, русской женщины.

Дети? Их не было, да и хорошо, что не было! Дети русских людей, будто вампиры сосут кровь из своих родителей, родители их оторвут и выбросят из своей жизни, так они тут же клещами впиваются в бабушек и дедушек, засасывают их до смерти, а после похорон наследуют старые квартиры и дома, продают и покупают новое жилье, а вещи накопленные за многие годы? Хорошо еще если заберут вещи, те, что были дороги прародителям, а то и снесут на свалку, говоря при этом:

«Хлам хранить? А зачем?»

И скривятся в презрительной усмешке. Заберут разве что медали да ордена, ну может, прихватят фарфоровый сервиз или золотое колечко умершей бабушки. Возьмут то, что можно будет продать антикварщикам или то, что можно будет выставить напоказ гостям. К примеру, посуду, покрытую золотой росписью и всю жизнь, простоявшую нетронутой за стеклом серванта. Точно также эта же посуда будет пылиться теперь у молодых и точно также никто и никогда не использует ее по назначению. Заколдованный сервиз! Выставочный!

Но вернемся к Аграфене. Была ли она замужем? Нет! Еще девчонкой, лет восемнадцати, она, было, решилась. Жених, старше ее лет на десять, пригласил в гости. Налил себе и ей водки. Она тогда не пила совсем, но пригубила для вида. Он выпил всю рюмку, снова налил. Запил водку пивом. Тикали в полной тишине, родители жениха ушли, оставив молодежь наедине, часы с боем.

Она сидела, стесняясь, на краешке стула и ощущала себя неловко, нехорошо, наблюдая, как он одну за другой пьет рюмку за рюмкой. Ей было неприятно и непонятно, она хотела домой. Но жених, будто решаясь на что-то все пил, не сводя с нее алчного взора. Не рассчитал, быстро опьянел, а опьянев, свалился на пол и, отключившись, захрапел настолько оглушительно, что у невесты уши заложило. Она вскочила, шарахнулась и, зажимая уши ладонями, бросилась прочь, из дома жениха.

Бог ты мой, неужели ей придется выйти за него замуж и терпеть, терпеть из ночи в ночь этот ужасный храп!

Вихрем влетела в свой дом, заперлась у себя в комнате и притаилась, прислушиваясь к блаженной тишине родительской избы.

Мать стукнула пару раз в двери ее комнаты и Аграфена тут же прокричала ей, что лучше удавится, нежели выйдет замуж за такого храпуна и так-таки осталась одна-одинешенька…

Правда, однажды, с ней произошел казус. Влюбилась она в лесника и когда решилась признаться, когда робко подошла к двери его уединенного домика с многочисленными сарайками и клетушками для охотничьих собак, он и вышел, встал на пороге широкого крыльца. Крепкий, высокий мужичило, с лохматой бородищей, с прищуром хитрых глаз из-под кустистых бровей. Весь настолько мощный и напористый, будто неуправляемый лесной зверь, что она напугалась, попятилась-попятилась и дала деру.

Позади раздался разбойничий свист, вот также этот лесник наверняка свистел своим собакам натравливая на зайца. Оглушительный лай и азартные прыжки запертых собак, она даже не услышала, а ощутила всей кожей, уходя от грубого мужика и используя не ум, а одни лишь инстинкты, петляя и прячась…

Наутро, Аграфена купила на рынке спелую вишню и шла, доставая ягодку за ягодкой из кулька свернутого так же, как обычно сворачивают бумажные фунтики под семечки. Она и думать не думала о заразе, которую можно было бы подхватить через не мытые ягоды:

– Зараза к заразе не пристает! – говорила она чистюлям и неженкам, вечно пекущимся о своем здоровье и чистых руках.

Подойдя к дому Лопуховых, она что-то такое вспомнила про вчерашний день и снова, как и давеча вошла в подъезд, поднялась по лестнице на третий этаж, нажала кнопку звонка, а глазок закрыла пальцем.

Лопухов и попался, растопырил двери и замер перед ней, не зная, что делать.

Аграфена, бесцеремонно отодвинув его в сторону, прошла внутрь квартиры, поставила на стол пол-литровую бутылку, наполненную загодя тем же самогоном из десятилитровой бутыли.

Скоро, стол был накрыт почти по-праздничному. Тут тебе и соленая селедочка, и свежий салатик, и соленое сало, нарезанное тонкими полосками. Лопухов, опьянев, плакал, обнимая Аграфену:

– Жалко мне тебя, Аграфена, ведь не чужие мы с тобой, все-таки, родня!

И Лопухов в сотый раз уже тыкал пальцем в альбом с черно-белыми старыми фотографиями:

– Ведь сестра ты мне родная, а поди ж ты, бездомная!

И делал неопределенный жест рукой:

– Была бы у нас квартира побольше, пожалуйста, живи, не хочу, а так…

И он корчил плаксивую рожу, а его жена гневно таращилась на Аграфену, желая только, чтобы она поскорее ушла куда-нибудь, все равно, куда, хоть на улицу…

С фотографий улыбались родители Аграфены, за их спинами виднелся дом, который супруги Лопуховы после смерти папы и мамы быстренько продали, пьющей Аграфене сунули от щедрот своих малую толику денег, на ящик водки и она тут же все пропила.

Лопухов тогда говорил жене, что сестра обойдется как-нибудь, ей что, она и так не пропадет, а старый родительский дом весь гнилой, да и вообще как можно жить без благ цивилизации, то есть без квартиры?

Впрочем, то обычная история для обычных русских, заранее понятная и разумная.

Аграфена точно знала, что ее ждет скорая смерть от перепоя, от переохлаждения. Она знала, брат откажется ее хоронить, предоставив заниматься похоронами государству. И через неделю-другую, ее голый почерневший труп завернут в черный полиэтиленовый мешок, мусорный пакет, свезут в числе других, бесхозных, на городское кладбище и скинут в общий ров, засыплют землей, а сверху воткнут табличку. И, хорошо еще, если напишут имя, а то и так просто черканут:

«Неизвестная.»

Сколько подобных могилок по всей России с безымянными, никому не нужными людьми? О, великое множество!

И вздыхая о своей бездарной жизни, Аграфена успокаивалась мыслью, что после смерти ничего уже не желая и ни к чему не стремясь, она будет лежать и слушать звон сверчков в высокой шелковистой траве, шелест ветра в листве кустарников и деятельную возню полевых мышей. И у нее появится иллюзия, что она не одна. А люди? Ну их к черту! Злобные, жадные, завистливые твари…

Под скупым светом звезд Аграфена вышла от Лопуховых на улицу и побрела прочь куда глаза глядят…