Всю ночь над мирным селом Кузьминки мела метель и завывал протяжно ветер, аккомпанируя волкам. Вой «серых» разбойников звучал тоскливо и хорошо был слышен на много верст вокруг. Собак селяне заблаговременно определили в сени домов, а сами выглядывали с опаской в окна, молясь вслух о спасении и помощи со стороны Бога.

А утром распогодилось, тучи разбежались и солнце, отражаясь в каждой снежинке, ослепило Николашку Веселовского, восставшего из-под сугроба. Ослепило так, что он и, зажмурив глаза, видел перед собой фантастические разноцветные круги, плававшие неторопливо, будто пестрые рыбки в прозрачном аквариуме, тяжело стоявшем на массивной тумбе в просторном коридоре фельдшерского пункта.

Николашка оказался пятым в очереди на прием к фельдшерице. Перед ним на мягком стуле сидела очень прямо так, что сразу была видна школьная выучка с бесконечными выкриками учительницы: «Сядь прямо, не горбись!», невольно и сам Николашка выпрямился. Так вот, перед ним сидела худенькая пятнадцатилетняя девочка, из-под подола ее шерстяного платьица торчали острые коленки, маленькая, едва оформившаяся грудь, перетянутая двумя шерстяными платками, все время сотрясалась. Девочка глухо кашляла, каждый раз прижимая белый носовой платок ко рту. И Николашка жадно глядел, не покажется ли на платке кровь, как при чахотке? Девочка, перестав сотрясаться в бесконечном и сухом кашле, замирала на минутку, глядела безнадежно и устало на цветной плакат о профилактике гриппа и тут же снова начинала кашлять. Аккуратный носик, пухлые губки и зеленые глазки, все в ней носило на себе отпечаток жестокой болезни и бессонных ночей.

Сочувствуя, Николашка осторожно, одним пальцем, дотронулся до ее почти прозрачной белой ручки, и когда она поглядела на него, попытался ободряюще улыбнуться…

Перед девочкой в очереди сидела в мягком кресле женщина с ребенком. Длинными пальцами она беспрестанно трогала лоб ребенка. Хватала одеяло с яркими хвостиками пеленок, выглядывающих из-под головы ребенка и тут же, принималась поправлять, разглаживать и снова поправлять. Ребенок, толстощекий, розовый младенец мирно спал, причмокивая во сне губами, но женщина беспокойно прислушивалась к его дыханию, все наклонялась, недоверчиво всматриваясь в спокойные черты своего дитяти.

И Николашка которому сразу стала понятна ситуация, жаль сделалось безумной матери с ее страхом над жизнью маленького человечка. Он со своего скрипучего старенького стула, стоявшего в самом углу, где Николашке было самое место, дотянулся до женщины, и когда она к нему обернулась, успокоено хмыкнул, что, мол, все будет путем. Она досадливо отмахнулась от него.

Николашка не обиделся. Он знал, что был пьян и, возможно, приперся на прием в больничку с запахом перегара. Но он провел ночь в снегу, и что-то с ним было не так, мир вокруг выглядел другим и Николашка делал безуспешные попытки влиться в этот мир, стать своим, но что-то плохо получалось…

Перед женщиной с ребенком сидела на скамейке старуха. Изредка старуха вставала, и, держась за поясницу, делала несколько шагов по коридору. Двигалась она тяжело, долго ворочалась на скамейке, чтобы только приподняться и, цеплялась в бессилии за гладкую стену, пока не нащупывала шершавый косяк двери. Смотрела старуха с болью в глазах и так обреченно, как глядят иные заросшие мхом и долгопыхтением на этом свете, уставшие жить старики, замученные своими предприимчивыми родственниками и бесконечными житейскими проблемами, от которых убежать бы да вот некуда.

Николашка ей ничего сказать не смог. Поискал, поискал слов в своем словарном запасе, да так и сник и перевел взгляд на ту, что была первой в очереди.

Ею оказалась молодая беременная женщина с огромным животом, который она поддерживала, как громадный арбуз, обеими руками. Она вызвала у Николашки целую бурю вопросов. Он вытаращил глаза и хрипло, непослушными отмороженными губами задал их беременной один за другим, не ожидая особо ответов, но надеясь хоть что-то услышать в ответ. В коридоре воцарилась удивленная тишина, и даже больная девочка перестала кашлять, глядя на него с изумлением.

А он всего лишь захотел узнать, как это беременные бабы ходят и не падают, ведь вздувшиеся животы их должны перевешивать и тянуть как гири к земле? Как они моют ноги, если из-за животов даже пальцы ног своих не видят? И почему они вообще позволяют своим мужикам так издеваться над ними, не легче было бы привязать своему благоверному большую подушку к пузу, затолкать в подушку гирю килограммов на десять и заставить его так ходить целый день да еще при этом и домашние дела делать? Почему они не поймут, что после такой экзекуции мужик сам начнет сторожиться, чтобы чего не случилось, чтобы не заделать своей жене вот этакое диво! И Николашка ткнул пальцем в сторону живота беременной.

И тут вышла в коридор фельдшерица, оставив дверь в свой кабинет распахнутой. Она держалась вежливо и подчеркнуто сухо, точно так, как и должен держаться врач в сельской глубинке. Волосы, стянутые на затылке в тугой узел, почти не были видны из-за белоснежной накрахмаленной шапочки. Белый халат, перетянутый белым пояском, смотрелся на ее ладной и сильной фигурке нарочито аккуратно. На вид ей можно было дать лет тридцать, не больше. Николашка не забыл разглядеть ее светлые, с прищуром золотисто-карие глаза. Не упустил тонких губ и упрямого подбородка. Отметил, как бы про себя, две линии вертикальных морщинок, залегших между бровями. Он вообще видел, как-то не так, замечал мелочи, мимо которых раньше, еще день назад, прошел бы совершенно равнодушно. Изредка в голове его что-то звенело и скреблось, и тогда он заглядывал под стул в поисках мыши, но пол и стены были идеально чисты, целы, по всему было видать, что в больничке мыши не водились. И Николашка мучился, ему было жарко, он потихонечку приоткрывал дверь в сени, пуская струйки холода на себя…

Фельдшерица между тем оглядела всех пациентов и остановила свой взгляд на Николашке. Брови ее поползли вверх, но Николашка заметил это мельком, а только пристально вгляделся в приоткрытую дверь за ее спиной, где белел кабинет, виднелась клеенчатая кушетка, стоял стеклянный шкаф с прозрачными пузырьками. Между тем, фельдшерица всплеснула руками и вне очереди загнала его на прием.

Николашка сильно обморозился, впрочем, боли он пока не чувствовал, видимо, из-за выпитого накануне горячительного, игравшего роль этакого наркоза. И пока фельдшерица его чем-то мазала, он растерянно мигал и молчал, только изредка, громко сглатывая. После уже, он начал икать и, поспешно прикрывая рот перемазанной вонючей мазью ладонью, глядел испуганно, просительно, жалобно улыбаясь, как бы извиняясь за свое поведение.

Фельдшерица налила ему стакан воды, и когда он выпил, засунула градусник под мышку. Николашка покорился. Одежда его комом валялась на полу, сам он завернутый в два колючих одеяла сидел на стуле и глядел на беременную. Глядел, вытянув шею, как она, нисколько не стесняясь, заголяет свой непомерный живот с утонувшим пупком, а фельдшерица водит темной присоской фондоскопа по поверхности живота, что-то такое там, внутри определяя и выслушивая. Глядел, как беременная благодарит врачиху и уточкою, вперевалочку, идет в коридор. А следом входит женщина с ребенком и Николашка, прислушиваясь, улавливал ее сбивчивый испуганный шепот о поносе у маленького. Фельдшерица быстро развернув одеяло, распутала ворох цветастых пеленок и достала розовое хрупкое тельце, одетое в голубую распашонку. И Николашка улыбнулся, даже обрадовался тому, что это мальчик. Мальчишка проснулся и заорал благим матом, но все с ним было в порядке, животик мягкий и мамаша поклонилась докторше, заулыбалась, тревога из ее глаз пропала и она, взяв в охапку ребенка вместе с одеялом, пеленками, попятилась в коридор, где был пеленальный стол. Тут же старуха, пыхтя и застревая в дверях, готовая на смену, заглянула в кабинет. И потом Николашка услышал из процедурной, примыкающей к кабинету, звяканье шприца, ампул, короткое старухино «ах», когда фельдшерица сделала укол, вероятно, уже не первый по счету, потому что старуха тут же и выкарабкалась в коридор, придерживая ватку на уколотом месте, так что Николашке видна была часть ее спины ниже поясницы, вся в следах синяков, которые обычно можно наблюдать у любого больного, нуждающегося во внутримышечных инъекциях. Вошла девочка, пугливо покосилась на Николашку, явно его стесняясь, но тут же послушно, следуя приказаниям фельдшерицы развязала оба платка, перетягивавшие ей грудь, и глухо кашляя, проследовала в процедурную. Там опять послышалась та же песня и на глаза Николашке навернулись слезы, когда вместо старухиного «ах», девочка тихо заплакала.

Ему сделалось невыносимо жарко. Он скинул одеяла и встал, чтобы в одних трусах пойти в коридор и в сени, где можно было бы остыть, прохладиться. Он не знал, отчего так, но фельдшерица преградила ему дорогу, взяла градусник и едва взглянув, охнула, кинулась к телефону. Дальше все произошло очень быстро. Она вколола ему укол, который Николашка даже кажется и не заметил. Он успокоился, коснувшись разгоряченным телом прохладной поверхности клеенчатой кушетки. И только удивился, отчего это девочка заревела в голос, глядя на него большими, обведенными черными кругами, встревоженными глазами. Отчего давешняя старуха влезла обратно в кабинет и закрестила его дрожащей рукой. Отчего женщина с ребенком подобрала с полу брошенные им одеяла и попыталась его укрыть и малыш, лежа у нее на руке, глядел на него серьезно, понимающе. Беременная охала в дверях и плакала, с тоской заглядывая ему в лицо…

Люди в белых халатах и внутренний салон машины «скорой помощи», в которой Николашка сроду не бывал, он заметил смутно, и вяло, как во сне. Сквозь мутный туман обманчивых мыслей вой сирены над головой удивил. Кого это везут с мигалками? Неужели его? И усталость, отчего-то навалившаяся тяжелым камнем на грудь.

Перед глазами у него возникла сельская школа, и он сам, младший школьник. До школы от дома было рукой подать, бегом, минуты две ходу, пешком – минут пять. Но Николашка как-то поставил рекорд, он шел полчаса. Вначале вихрем пронесся на воображаемой гоночной машине, подняв тучи снега, горделиво вскинув голову и царственно оглядываясь вокруг. Изредка Николашка делал покровительственные жесты в сторону нетерпеливых дошколят, метавшихся за ним с криками восторга из двора во двор. Вылетел на утонувшую в сугробах центральную улицу села и резко затормозил возле деревянной одноэтажной школы, где уже трудились вовсю школьники, из-под лопат которых даже виднелась замороженная земля с проблесками сухой травы хорошо знакомой тропинки.

Эффектное появление Николашки не осталось не замеченным.

– Веселовский! – строгая директриса протянула ему свободную лопату. – Хватит играть, откапывай школу!

И Николашка сразу потеряв весь шик, превратился в маленького мальчика десяти лет от роду, ученика четвертого класса.

– Ты прямо, как в сказке примчался, – задумчиво прокомментировала Анютка, по прозванию «голубые глазки», одноклассница.

– Почему это? – Николашка старался на Анютку не смотреть, он не любил барахтаться и тонуть в глубине ее зеленых спокойных глаз.

– А за тобой облако снежное гналось, будто за Иванушкой-дурачком Змей-горыныч следовал.

И тут же вспомнил свадьбу, свою свадьбу и безмерное счастье, когда после армии, двадцатилетним парнем посватался и получил согласие. Анютка – его невеста, самая красивая девушка на селе была весела и нежна. Пропивали их долго. Гуляли целый месяц. Потом месяц опохмелялись. И жить бы как всем, но…

Со свадьбы вот уже годков как десять прошло, а Николашка пил, ненадолго только выходя из «штопора». Он оказался запойным. Жена ушла, мать с горя почернела и померла, больше никого у него и не осталось на всем белом свете.

Николашка вздохнул всей грудью, пытаясь сбросить ощутимый, но невидимый камень, и врач «скорой помощи» всадил ему в вену очередной укол. «Скорая» неслась на всех парах, распугивая по дороге в город легкомысленных автолюбителей и послушных водил с тяжеленными фурами. Все сторонились и пропускали машину с красным крестом, мысли людей так и неслись вслед, кого бы это могли повезти, и что там случилось с этим несчастливцем?

А Николашка между тем опять впадая в забытье, похожее на какое-то тягучее сновидение, вспомнил свое далекое детство и бабушку, очень добрую и ласковую старушку. Вспомнил бесконечные сказки, которые она ему рассказывала у русской печки, когда он не мог оторвать взора от ярко-потрескивающих в огне сухих березовых поленьев, да так и засыпал у нее на коленях, чтобы очухаться только под утро в мягкой пуховой перине железной старинной кровати с шишечками. Ах, эти шишечки, которые он истрогал своими пальчиками!.. Вспомнился ему лес с грибами да ягодами и сосна с пахучими каплями смоляной крови. Николашка так весь и оказался возле этой сосны, где наверху, в дупле, жила бойкая белка с бельчатами. Белка, распушив хвост, спускалась с сосны на самую низкую ветку и оттуда, глядя ему в глаза, сердито цокала, мол, уходи. А Николашка протягивал ей ладонь с крошками хлеба и думал, что, может, она перестанет злиться, а возьмет у него хлебушка и успокоится. С жадным желанием он глядел на бельчат, очень уж хотелось ему их погладить. Часто на этой сосне сидел красноголовый дятел и стучал, настукивал насекомых, тут же слетались бойкие маленькие птички и выклевывали даровое угощение, оставляя дятла с носом…

Николашка глядел на верх, на проплывающие над сосною облака и, тут пошатнулся, схватился за ствол, перемазывая пальцы в липкой смоле, сполз на сухой зеленый мох, вздохнул успокоено, с любовью глядя на разгулявшийся ветер, разбойником прыгающим от одной кроны качающейся сосны к другой. В ярком летнем небе, в проблесках между облаками, ослепительной синевы, заливался жаворонок. Откуда-то из кустов малины вынырнула бабушка, светлая и одетая в белую кофту и юбку, улыбнулась ему ласково, протянула руки и сказала:

– Пойдем, Коленька, пора тебе!

Он улыбнулся ей в ответ, и отлично понимая, куда пора, смело протянул ей руки, повел взглядом вокруг, напоследок прошептав всему, что его окружало, что оставалось после него:

– Спасибо!

Взялся за сухие и легкие ладошки бабушки и легко, полетел с ней, вверх, вверх, по золотистому стволу сосны к воротам другого мира. Легко прошел с бабушкою туннель. Легко миновал ангела смерти, одарившего его из-под темного капюшона теплой улыбкой, и встал на пороге замечательного мира, которым изредка грезят блаженные и дети. Где не было людской грязи, где не было пьянства, не было борьбы за выживание и физических страданий, а душевные, кто же способен исцелить?

Николашка распахнул свои крылья, которые, как известно, имеет всякая душа и полетел, радуясь обретенному покою долгожданного Дома к своему бессмертию.

А врач «скорой помощи» в это время с удивлением говорил в приемном покое городской больницы о том, что надо же откинулся «Подснежник»-то, таки не успели довезти..,