Под Ростовом Великим есть деревня Шишково. Плохенькая деревушка с разрушенной церковью, стаей черных ворон и двадцатью домами. Деревня как деревня, для сегодняшней России уже привычна ее нищета и могильные холмики на месте прежних крепких поселений русских крестьян.

Но на пыльной улице зеленеет небольшой домик с чистыми окошками. В тени зарослей сирени сидит на удобной скамеечке голубоглазый светлый старичок в белой одежде и близоруко прищуриваясь, смотрит на меня:

– Не узнаю, чьих будете?

А выслушав мой ответ, кланяется:

– С праздником!

– Это, с каким же?

– А с понедельником! Ведь нонче понедельник!

И смеется беззаботным смехом.

Его называют дедом Шустриком. Деду девяносто пять лет. Из сельсовета, иначе говоря – Никольского сельского округа Ростовского района Ярославской области ему прислали поздравительную открытку.

Родня устраивает банкет. Приходят старики, младше деда лет на двадцать.

Он машет на родных рукой и кричит тоненьким голосочком:

– Мне девяносто пять, сыну – семьдесят пять, а все бормочет, батя да батя, научи да подскажи, без меня и гвоздь в стену вбить не может, спрашивает: «Так ли вбиваю?»

И что с ним станется, когда меня не будет?

Жена деда Шустрика, бабушка Аня, девяносто трех лет от роду, мягко ступая летними тапками, неугомонно порхает из дома в сад, собирая на стол.

Солнечные лучи, беспрепятственно льющиеся сквозь гроздья голубой сирени, весело играют на блестящей ткани праздничной скатерти и гранях хрустального графина с домашним вином.

Бабушка Аня, напоследок нарвав роз в саду, ставит вазу на стол, перед дедом. Шустрик тут же топит свое лицо в нежных лепестках цветов:

– Ах, замечательно! – шепчет он, с чувством оглядываясь на жену, любующуюся произведенным ею эффектом.

Старики неторопливо кушают, выпивают и поют длинные старинные русские песни.

Петр, сын деда Шустрика с усилием ставит на стол кипящий самовар.

– Сколько лет самовару? – отвечает мне дед Шустрик. – Почитай, сто пятьдесят будет, он меня старше.

И смеется на мое недоверие, касается тонкими белыми пальцами ярко-начищенного бока совсем новенького самовара.

– Он еще бабке моей служил, да и прабабке тоже, это у нас в крови! Деды наши пили из этих самых самоваров по пятьдесят стаканов в день! Да и мы пьем с блюдечка в голубую каемочку, в этом вся наша радость и наслаждение!

Сноха деда Шустрика, семидесятилетняя Мария приставляет ладонь к уху и дед комментирует:

– Глухая и глупая, на старости лет маразм одолел. Привычна все переспрашивать. Суп сварит, и стоит над душой, пока первую ложку проглотишь. Спрашивает: «Скусно?» Я киваю, да, да, вкусно. Дождь на улице, так на всю деревню орет: «Зонтик аль плащ тебе подать?» В больницу ложусь и то с вопросом, смертную одежу вытаскивать из сундука иль как, выкарабкаешься?

Узнаю, что на чердаке дома давным-давно приуготовлены четыре гроба.

Дед Шустрик усмехается:

– Себе сосновый, жене березовый, сыну из липы, а снохе дубовый, в самый раз подойдет.

Гробы завернуты в пленку, чтобы не испортились.

На законный вопрос о Боге, дед Шустрик чешет в затылке:

– В Бога-то? А верю да не верю!

– Как так?

– Здесь, его нет, а там может и есть! – неопределенно машет он и тычет для убедительности пальцем в небо. – Вот после смерти проверю!

– Что же и не молишься совсем?

– Зачем не молюсь? – удивился он. – Мы – люди ученые, «Отче наш» знаем.

– Но ведь молишься?

– Молюсь, – соглашается он, – так, на всякий случай, чтобы перед Богом отметиться, вдруг, чего-то там такое, а тут, на – те, мол, скажут, этот человече молился, ну и оставят меня в покое!

Покой для деда Шустрика главное. Он даже в лес, по грибы специальные наколенники надевает, из кожи.

– А, чтобы ломота в костях не одолела, – поясняет он, – поди-ка покланяйся грибам, как иные глупые старики кланяются, а после за поясницу хватаются, а тут мило-дело, встал на четвереньки и дай Бог, сколько белых набрал!

– Синюшный день! – указывает он на опьяневших стариков-соседей.

– Это как же?

– А, пропойный!

И приглаживает ладонями белые волосы, что цыплячьим пухом топорщатся у него на голове.

Сын заводит старинный патефон и по деревне несется музыка вальса.

– А что мне, – задиристо кричит дед, – может, и до ста лет доживу, зрение орлиное, слышу замечательно, хожу сам, зубов правда нет, протезы, да и черт с ними, зато танцевать могу!

И он, приплясывая на месте, галантно расшаркивается перед женой. Вместе, они кружат по саду:

– Дунь на нас и полетим божьими одуванчиками! – кричит дед Шустрик.

И в это верится…