Шабашкин

– Шабашкин, моя фамилия! – настаивал светлоусый, неуклюжий мужичок.

Дело происходило в конторе, где бригады плотников, отделочников, маляров, одним словом, представителей славных строительных профессий расселись по стульям, в ожидании заказов.

Телефон, между тем, разрывался от звонков. Секретарша, привыкшая к грубоватым ухаживаниям, сновала с бумажками от кабинета начальника к своему столу и обратно, по пути уворачиваясь от протянутых к ней со всех сторон, почерневших от грязной работы, загрубелых ладоней работяг и беззлобно, привычно отнекивалась на их плоские шуточки.

Шабашкин затравленным взглядом следил за ее перемещениями.

– С такой фамилией и имени не надо! – хохотал не русский, явно представитель кипчакских народов.

– Басмач, – шипел на него, сквозь зубы, Шабашкин, со злобой оглядывая не русского.

– Не поняли! – наклонились к басмачу с соседних стульев его друзья, азиаты.

Басмач перешел на тарабарский язык, объясняя товарищам всю нелепость появления человека с фамилией Шабашкин и где? – в строительной конторе!

И только один человек из азиатов, с суровой внешностью, скрестив руки на груди, стоял в сторонке, глядя на Шабашкина с отстраненной отчужденностью. Шабашкин, посмотрел ему в глаза, разжал кулаки и отвернулся, позабыв о своем намерении наброситься на обидчика.

– Есть несколько заказов! – прервала басмача секретарша и, покосившись в сторону кипчаков, занимавших значительное количество стульев, кивнула, одобрительно улыбнувшись Шабашкину. – Просят только русских строителей!

Азиаты зашумели, вскакивая.

– Это ущемление прав! – неистовствовал басмач. – Я буду жаловаться!

– Клиент всегда прав! – сухо заметил начальник, выходя из кабинета к народу.

– Нам надо семьи кормить! – кричал басмач. – А ты работы не даешь!

Начальник взглянул снисходительно:

– Почему не даю? Есть заказ от одного совхоза, необходимо построить коровник, справитесь?

– А сумма? – сузил и без того узкие глаза, басмач.

Начальник назвал цифру вознаграждения. Азиаты перешли к торгам. Шумно, как на базаре, принялись набивать себе цену. Наконец, договорились, сошлись по деньгам.

Начальник тут же обозначил сроки строительства. Азиаты снова зашумели. Маленькие, коренастенькие, им бы верхом на лошадях и в степь, а не в русское захолустье, отстраивать коровник. Наконец, получив аванс и разнарядку, азиаты сгинули. Последним, покинул контору молчаливый кипчак, с суровой внешностью, напоследок, он одарил Шабашкина подозрительным взглядом и вышел, Шабашкин успел, правда, заметить, раболепные поклоны, которыми его сопровождали прочие азиаты. Ничего не поняв, он пожал плечами и обернулся к русским, занимавшим в конторе, довольно просторном помещении, значительно больше места, нежели кипчаки. С уходом южан, присутствующие вздохнули свободнее.

– И как ты их терпишь, Васильич? – недоумевали работяги.

– Они все лето не будут появляться, – пообещал Васильич и взглянул на Шабашкина, – профессия?

– Маляр! – ответствовал Шабашкин, стаскивая кепку с головы.

– Пьешь? – строго сдвинув брови, наседал начальник.

– Как все! – развел руками Шабашкин.

– У нас в начале – дело, а после – гуляй смело! – погрозил начальник пальцем.

– Вот и я о том же! – высказался Шабашкин.

– Споемся! – улыбнулся ему начальник и повернулся к хмурому, но представительному мужику с пивным животиком. – Тарасыч, новенького к тебе в бригаду!

– С испытательным сроком? – уточнил Тарасыч, опасливо посматривая на новенького.

– Посмотрим, – уклончиво заметил начальник, – если на испытательный, то неделя, не больше, нам русские работники крайне нужны, а стало быть, какое к черту испытание? Зарплату обещаю в полной мере, понял, Шабашкин?

Повернулся он к маляру, тот в знак согласия, кивнул.

Бригаде Тарасыча выпал жребий по ремонту и обустройству женского монастыря, находящегося в области, у черта на рогах. Монастырь обещал строителям на время ремонта – крышу над головой и четырехразовое питание.

Погрузившись с сумками инструментов и пожитками в рейсовый автобус, товарищи Шабашкина, приуныли:

– Отстроим как можно быстрее и шабаш! – пообещал Тарасыч.

– Не получится, монахини будут ко всякой мелочи цепляться! – проныл худющий, но жилистый детина.

Шабашкин пригляделся, детине должно быть уже за тридцатник перевалило, ранние морщинки проложили глубокие борозды, перечеркнув высокий лоб и потоптавшись гусиными лапками возле глаз.

– Не ной, Сашок, – обратился к нему, Тарасыч, – монашки хитрые, а мы похитрее будем!

– Лишь бы платили, – кивнул задумчивый, богатырского телосложения, дядька по фамилии Угодников.

– Тебе заплатят, – заржали строители и запели, специально фальшиво, – Николай Угодников до святых угоден!

– А, ну! – шутливо замахнулся на них, Угодников.

– Это что, – прервал товарищей, розовощекий толстяк, – пища у монашек пресная!

– Я сало взял! – взвился тут Сашок.

– А я тушенку прихватил! – потряс рюкзаком, Тарасыч.

– Не дадут полакомиться, – со знанием дела, продолжал толстяк.

– Ты вроде тертый калач, уже один монастырь отстроил? – вспомнил Тарасыч.

– Расскажи, Ленчик! – заныл Сашок в своей манере.

– А чего рассказывать, – нахмурился Ленчик, – встретят, молиться заставят и повсюду станут следить!

– Так уж и следить? – не поверил Сашок.

– Хуже шпиков, – авторитетно заявил Ленчик и достал из сумки палку колбасы, – надо бы мясные припасы сейчас уничтожить.

– А после голодовать? – с тоской в голосе, прохныкал Сашок.

– Да и пес с ним, с желудком, – решил Тарасыч, выуживая из рюкзака банку тушенки, крикнул Шабашкину, усевшемуся немного в стороне от бригады, на отдельное место, – эй, новенький, придвигайся к нам, наедаться впрок будем!

– А зовут-то тебя как? – двигая челюстями, пожирая сало, спросил Николай Угодников.

– Ростиславом родители нарекли, – робко ответил Шабашкин, между тем, пересаживаясь к товарищам.

– Час от часу не легче, – перекрестился Угодников.

Мужики рассмеялись.

– Будем тебя по фамилии кликать, – деловито решил Тарасыч и отправил в рот внушительный ломоть копченой колбасы.

 

Знакомство

– Молитвами святых отец наших, – твердил Шабашкин себе под нос, стараясь запомнить чудные слова.

– Это у них навроде пароля, – говорил Угодников, засовывая рюкзак с вещами под кровать.

– А то не пустят? – хихикал Сашок.

– Истинно, так, – прогудел от двери, мужской бас.

Строители, разом, посмотрели. Перед ними стоял среднего возраста, еще не старый, облаченный в черную рясу, мужик с чисто выбритыми щеками.

– Я думал – это женский монастырь, – удивленно заметил Сашок.

– Монахини церковную службу вести не могут, – не согласился с ним, Угодников и пошел к иеромонаху со сложенными ковшиком, для благословения, руками.

– Настоятельница может заходить в алтарь, – произнес тут монах и широко перекрестил Николая Угодникова.

– А как к вам обращаться? – усаживаясь на свою кровать так, что пружины заскрипели, спросил Тарасыч.

– Отец Афанасий, – строго ответил иеромонах и продолжил, – есть в монастыре еще люди мужеского рода – отец Павел и отец Петр.

Строители молчали, слушали. Отец Афанасий потер нос:

– Настоятельницу зовут матушкой Леонидой.

– Зачем же мужским именем? – встрял тут, Шабашкин.

На него посмотрели, но ничего не сказали.

– Дьяволы путаются, – пояснил отец Афанасий и, видя всеобщее замешательство, сказал, – конечно, следуя логике, нам с отцами тоже надобно перекреститься в женские имена, но мы дьяволов не боимся!

– А монахини, стало быть, бояться? – уточнил Ленчик, он занял кровать у окна.

– Бояться, – подтвердил отец Афанасий, – страшатся не без основания, дьяволы хитры и коварны.

– С нами крестная сила, – насмешливо рассмеялся Сашок.

– Зря смеетесь! – заметил отец Афанасий. – У нас тут не богадельня, а монастырь и мы – служители Христовы, всегда на передовых.

– Но нам-то это зачем? – осмелился возразить Шабашкин.

На него опять посмотрели, но ничего не сказали.

– Вы приехали к нам, на помощь, – заметил отец Афанасий, – и рассматривать вас дьяволы будут именно, как наших помощников, а наипаче помощников Христа. На вас нападут, всенепременно нападут!

Пообещал он, снова потирая нос.

– Отобьемся! – уверенно рассмеялся Сашок. – У нас и инструменты есть, строительные пистолеты!

Иеромонах посмотрел на него, но ничего не сказал. Но Шабашкин наморщив лоб, в раздумье глядел на монаха, самому себе не веря, дважды монах потер кончик носа, демонстрируя невербальным движением, что говорит ложь…

В комнату заглянул маленький монашек с седой головой, маленькой белой бороденкой и ясными глазами, в которых играла смешинка.

– Братья мои, сестры трапезничать приглашают! – сообщил строителям монашек.

– Это отец Павел! – представил его монах Афанасий.

Гурьбой строители прошли в трапезную, где в широкой, просторной комнате выкрашенной бирюзовой краской, стояло два длинных деревянных стола накрытых белыми тканевыми скатертями.

Монашки уже обедали, на вошедших даже не взглянули. Усевшись за отдельный стол и получив от прислуживавшей им молодой послушницы по тарелке овощного супа, строители, молча, принялись поглощать пищу. Молча, потому что молодой монашек, по всему видать, отец Петр, стоя за своеобразной трибуной, установленной в углу трапезной, громко и размеренно читал жития святых. Шабашкин усмехнулся, конечно, он не застал уроков политинформации, в школе учился уже после развала Союза, но по рассказам родителей, хорошо представлял себе, как происходило навязывание информации, когда хочешь, не хочешь, но будешь слушать, что читает училка, шелестя газетами «Правда» или «Известия».

Послушница переменила блюда, поставила перед мужиками тарелки с картофельным пюре и морковными котлетами. На третье с поклоном подала пироги с капустой и каждому налила по большому бокалу вишневого компота.

Строители искоса наблюдали за соседним столиком. Во главе стола сидела высокая, невероятно красивая женщина, в белой рясе, из-под белого плата виднелась русая коса, спускавшаяся по высокой груди, как говорится, до пояса. На вид лет тридцати, она, тем не менее, строго, начальственно поглядывала на иных монашек, явно старших ее по возрасту и покрикивала на молоденьких послушниц, итак ведущих себя скромно.

– Кто это? – перегнулся к отцу Афанасию, Шабашкин, кивая на женщину.

– Мать – настоятельница! – невозмутимо ответил иеромонах.

Строители переглянулись, читая во взглядах, друг друга удивление, всем представлялась главой монастыря, по крайней мере, старуха.

Мать Леонида, закончив трапезничать, встала, присутствующие, как по команде, вскочили в ответ. Строители остались сидеть, сжигаемые сердитыми взглядами монахов.

Невозмутимо, как бы, не замечая не уважения к своей персоне нон грата, мать Леонида осенила себя крестным знамением и низко поклонилась строителям:

– Трапезничайте, братья мои! Отец Афанасий! – обратилась она к склонившемуся перед ней в низком поклоне, монаху. – Покажи строителям фронт работ и пускай начинают с богом!

Перекрестила она их, задерживаясь внимательным, неулыбчивым взглядом на Шабашкине, повернулась и быстро пошла прочь, из трапезной.

– Матушка Леонида, – бросились за ней несколько девушек-послушниц.

Шабашкин встряхнул головой, ему показалось, точно также кидаются фанаты за своей поп дивой…

Отец Петр прервавший было чтение, продолжил читать.

Строители обменялись недоумевающими взглядами.

– Устала, настоятельница, – объяснил отец Павел, усмехаясь в бороду, – соснуть пошла.

– Куда пошла? – глупо переспросил Сашок.

– Известно куда, на сеновал, – махнул рукой отец Павел в сторону едва видных из открытых дверей трапезной, далеких деревянных строений. – В келье душно.

Пояснил он, видя все нарастающее недоумение строителей, и пустился объяснять дальше. Из его болтовни, новоприбывшие уяснили одно, монахи поднимаются в пять утра, чтобы к шести собраться в церкви на монастырскую службу. Ложатся поздно, после одиннадцати вечера.

– Этак нас голодом заморят и спать не дадут! – прошептал на ухо Шабашкину, Сашок.

Шабашкин с тоской во взгляде, молча, кивнул. Подавленные нелегкой монастырской долей, строители потянулись вслед за высокой мощной фигурой иеромонаха Афанасия.

Сестры, оставшиеся в трапезной, остались внимать отцу Петру.

 

Послушница

– Екатериной зовут, – ответила в ответ на приветственные речи строителей, молоденькая послушница.

Послушница, девчонка лет восемнадцати, ворошила сено, перекладывала вилами с места на место.

– Давай помогу! – вызвался Сашок.

– Не положено, – отказалась послушница и поправила на голове темно-синий платочек, повязанный по-монашески.

Строители стесненно переминались рядом, они не привыкли видеть женщин за столь тяжелыми занятиями.

Послушница, как ни в чем не бывало, ворочала вилами и на мучения мужиков не обращала ровно никакого внимания.

– Как же ты решилась в монашки, доченька? – полюбопытствовал Тарасыч, присаживаясь на свежескошенную травку, рядышком.

– Бог призвал! – строго сдвинув брови, ответила Екатерина.

– Это как, призвал? – удивился Сашок, не сводя глаз с симпатичного личика, девушки.

Екатерина бросила на него быстрый взгляд.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – ответила она и внезапно, дразнясь, высунула язык.

– Ах, ты! – ринулся на нее Сашок.

– У меня оружие! – расхохоталась Екатерина и выставила вперед вилы.

– Катька! – строго окликнула послушницу монахиня, вышедшая из-под навеса с сеновалом. – Что это еще такое? Сто земных поклонов!

Екатерина, молча, поклонилась ей в пояс и, бросив вилы, пошла прочь от строителей.

Строители удивленно смотрели вслед девушке.

Монахиня подошла к мужикам, поглядела на них с сомнением, поправила очки с толстыми стеклами.

– Негоже вам тут возле наших монахинь увиваться!

– Она не монахиня! – возразил Сашок, указывая пальцем в сторону удаляющейся фигурки послушницы.

– Никто никого насильно тут не держит! – ехидно заметила монахиня.

– Как же она в монастырь попала? – продолжал удивляться Тарасыч. – Ведь девчонка совсем, несмышленыш!

– Сиротская она, из детского дома вышла с золотой медалью, а идти куда?

– Куда? – переспросили недоумевающие строители.

– Вот именно, – скорчила насмешливую гримасу монахиня, – при Советах общежития были, бесплатное обучение в институтах, путевки профсоюзные, а теперь что?

– Что? – хором переспросили строители.

– Ничего! – рассердилась монахиня, снова поправляя очки. – Денег нет, жилья нет, ничего нет, сами знаете! А уж для девчонки, тем более, медалистки, какие привилегии?

– Какие? – жалобно проныл Сашок.

– Только на словах все привилегии, взвейтесь, развейтесь! – усмехнулась монахиня. – А в монастыре она горя не знает, на компьютере буклет пишет об истории монастырской, скоро выпустим для туристов. Школьные экскурсии водит по храму, без Екатерины мы, как без рук!

– А постригут ее в монахини, что тогда, прощай жизнь? – допытывался Тарасыч.

– Никто ее не торопит с решением, – рассердилась монахиня, – Серафим Саровский до смерти в послушниках ходил. А прощаться с жизнью ей никто не позволит или ты имеешь в виду брак?

Уставилась она на Тарасыча.

– А то, как же, – закивал Тарасыч, – семья, дети.

– Семья? – фыркнула монахиня, сердито. – Разврат, а не семья. Сейчас найти настоящую семью с ног собьешься, либо муж гуляет, либо жена, а то и оба. После начинают оскорблять друг друга и развод. А дети? Детей хоть их из храма не выпускай, вырастают матерщинниками, корыстолюбивыми и бездарными. Потому как, где жадность, там и глупость. Со свету дети родителей сживают за квадратные метры, под землю закатывают за кривые избушки, лишь бы поскорее продать, а деньги в кубышки припрятать!

– Ну не все дети такие, – возразил Тарасыч.

– Не все, – согласилась монахиня, волнуясь и протирая запотевшие стекла очков подолом рясы. – Есть и хорошие, но о них надо легенды складывать, так они редки!

– Мать Варфоломея, – вернулась тут Екатерина, – меня настоятельница благословила на рынок сходить, рыбы купить!

– Это в постный-то день? – всполошилась монахиня.

– Я не пойду! – твердо решила Екатерина, бросая к ногам монахини скомканный комок денег. – Чего это она повадилась, в прошлую пятницу заставляла меня яйца покупать, ей, видите ли, яичницы захотелось! А теперь, в среду жареной рыбы подавай!

– Тише, – шикнула мать Варфоломея, оглядываясь с опаской на внимавших странным репликам, посторонним. – Я сама схожу!

И подняв деньги, быстро направилась к воротам.

– Значит, ваша настоятельница скоромное любит кушать? – не поверил Николай Угодников.

– Да, какая она настоятельница! – махнула рукой, Екатерина. – Молиться только, когда на нее смотрят, красоваться очень любит, а без зрителей и крестного знамения не подумает свершить!

– С ума сойти! – удивился Сашок.

– Уйду я отсюда! – решительно взялась за вилы, послушница. – Есть монастыри с хорошей славой, с нормальными настоятельницами.

– Да, зачем тебе вообще монастырь? – подступил к ней, Сашок. – Тебе бы учиться, профессию получить, замуж выйти!

– Я шить очень люблю! – переходя на шепот, поведала Катя и стрельнула вокруг глазами в поисках подслушивающих монахинь. – В интернате одежку для кукол шила, а как подрастать начала, на уроках труда выдумывала, кроила платья и юбки для одноклассниц.

– Ну вот, – подхватил Сашок, оглядываясь и ища поддержки у товарищей, – мы бы тебе помогли, устроили бы на швейное предприятие.

– Не верю я никому, – осадила его Екатерина и сердито поглядела в самые глаза парня, – а мужчинам не верю вдвойне!

– Почему это? – растерялся Сашок, отступая.

– Потому что нет в вас благородства, честности и порядочности, вот почему! – и Екатерина бросив вилы, убежала в сторону монастырских келий.

– Чего ты к ней пристал? – рассердился Тарасыч, вставая и отряхивая травинки с брюк.

– Понравилась она мне! – ответил Сашок.

– Привет, ведь, она, все равно что – монахиня!

– Ну, это мы еще посмотрим! – засмеялся Сашок, счастливо, – понравилась, ей богу, понравилась!

 

Отец Павел

Монастырь восемнадцатого века был, естественно, разрушен в советские времена, когда повсеместно велась борьба с религиозным дурманом. Усилиями монахинь восстановленный храм засиял новогодней игрушечкой. Несколько бараков отданных на заре советской власти простым жителям удалось, при помощи властей города, расселить. Обрадованные жильцы с удовольствием покинули столетние угрюмые комнатухи и перебрались в благоустроенные квартиры новостроек. Монахини самостоятельно отстроили заново некоторые монастырские келейные, и комнаты, и водопровод, и даже провели канализацию. Среди насельниц монастыря были строители, электрики, а отец Петр прослыл умелым водопроводчиком. Эту информацию случайно, не задумываясь, свалил на прибывших строителей отец Афанасий. Шабашкин смотрел на монаха задумчиво, впрочем, на языке так и вертелся вопрос, зачем же тогда пригласили бригаду Тарасыча, но отец Афанасий показав фронт работ, отправился на послушание, выполнение которого считал жизненно важным.

– Куда это он? – недоумевал Сашок, наблюдая из грязного окна одного из двух бараков, которые предстояло восстановить строителям за поспешно удаляющейся фигурой, отца Афанасия.

– Он же сказал, послушание, – терпеливо объяснил Ленчик, – это, как в армии, велели окоп выкопать, стало быть, не рассуждай, копай!

– Даже, если окоп бесполезен?

– Не думай, а молись, вот и все их рассуждение, ты о монахах размышляй отстраненно, целее будешь, – посоветовал Ленчик, – смотри и вроде, как, не смотри! Будто технологию инопланетян, не старайся понять или вникнуть, все равно мозгов не хватит!

– Не, – помотал головой Тарасыч, – монахи, мне кажется, на сумасшедших похожи. Главное, не возражать, а во всем соглашаться!

– И кланяться побольше! – встрянул Угодников.

– А не то накажут? – насмешливо хохотнул Сашок.

– Наказание у них одно, – задумчиво оглядывая обшарпанную комнату барака, проговорил Ленчик, – несколько сот земных поклонов!

Сашок поежился:

– Это же похуже отжиманий в армии будет! Катю, вон, мать Варфоломея наказала ста земными поклонами, сами слышали!

– Во-во! – поднял кверху палец, Угодников.

После тщательной уборки мусора, строители приступили к ремонту. Работали все вместе. Плечом к плечу, скребли, красили, клеили, часто отдыхали.

В один из перекуров, Ленчик самодовольно заявил:

– У меня прекрасный голос!

В ответ послышались недовольные крики, певца схватили за руки, а, чтобы он прекратил вопить, повалили на пол.

– Что это было? – потрясенный «пением» Ленчика, спросил Шабашкин.

– Визг кастрированного осла, – мрачно прокомментировал Тарасыч.

С Ленчика взяли слово не возобновлять более попыток спеть и отпустили.

Когда более-менее успокоились и возвратились к привычной мастеровой деятельности, к строителям заглянул отец Павел.

Труженики немедленно устроили перерыв, потому как добрый монашек принес им караваи горячего, только из печи, домашнего хлеба и ведро коровьего молока, аккуратно прикрытого марлей. В карманах кожаного фартука, надетого поверх рясы, у монашка звенели железные кружки. И пока мужики насыщались, отец Павел с детским любопытством рассматривал уже преображенную комнату.

– Ну, а если завтра война, что станете делать?

– В каком это смысле? – удивился Шабашкин, но заглянув в беззаботные глаза монашка, махнул рукой, считая вопрос легкомысленным и не требующим ответа.

Однако Ленчик ответил и, загибая пальцы, принялся перечислять:

– Закуплю консервов, круп, сахара, соли, свечей, спичек! Обязательно сухарей насушу!

– А я девушке одной в любви признаюсь и на фронт! – мечтательно улыбнулся Сашок, мужики переглянулись, понимая, что речь идет о Кате.

– Да, пес с ними, бабами! – вмешался Тарасыч. – У меня святое семейство: теща, жена, две девки-дочки на выданье, две болонки женского пола, как начнут ругаться, перелаиваться, хоть из дома беги!

– Ну, а ты сам, как же? – допытывался отец Павел у Тарасыча.

– Если война, – почесал в затылке Тарасыч, – станут бомбить центральную часть России, большие города и военные городки, думаю, эвакуирую я своих баб на север, в Котлас, там, окромя тайги, лесопилок ничего и нету! Тесть мой окопался в бревенчатой избушке, пущай-ка с бабами помучается!

– Что же тесть с тещей отдельно проживают и сохранили хорошие отношения? – удивился отец Павел, наклоняясь к бригадиру и заглядывая своими ясными, лучистыми глазами в убегающие от прямого взгляда, глаза Тарасыча.

– Сохранили, – подтвердил Тарасыч, – поначалу, по разным спальным местам разъехались, а после теща и вовсе к нам перебралась, за тыщу верст от мужа, с внучками нянчиться.

– Хороший предлог, – подтвердил Ленчик, – надо бы моей супруге подсказать, может тогда и она укатит на Дальний Восток, дочери с внуками помогать, авось, не вернется!

– И они не ругались? – продолжал удивляться монашек.

– А зачем? – зевнул Тарасыч. – Столько лет в браке, уж и делить нечего.

– И не развелись?

– Ни к чему, – сухо оборвал Тарасыч, – разводы молодым нужны, чтобы снова с кем окрутиться, а тут чего по судам шарашиться, людей седой башкой смешить?

– Ну, а ты? – обратился монашек к Николаю Угодникову.

– Если завтра война, на фронт подамся! – твердо заявил Угодников. – Родину защищать!

– Это что же, вы все на фронт пойдете, а я в тылу останусь? – привстал с колченогого стула, толстый Ленчик.

– Меня позабыли в добровольцы записать, – заметил Тарасыч.

– Так ты по возрасту не пройдешь, – возразил Сашок, намекая на преклонные года Тарасыча.

– Еще чего, – фыркнул Тарасыч, – баба я, что ли?

Ленчик согласно кивнул и с энтузиазмом поднял кверху кулак, изображая борца сопротивления.

– Вот уже какой-никакой, но отряд собрался, – рассмеялся монашек, радостно потирая руки.

– «Мы красные кавалеристы», – запел с воодушевлением Тарасыч, остальные его поддержали.

Молчал только Ленчик, он обещал товарищам больше не петь и слово свое сдержал.

 

Колдовство

Ночью Шабашкину приснилась настоятельница. Мать Леонида в одной сорочке, просвечивающей насквозь, прошла к его кровати. Он следил, завороженный ее женской красотой, но она смотрела надменно, встряхнула головой и русые длинные волосы рассыпались по плечам. Она ударила открытой ладонью, снизу-вверх, по носу и сразу же коленом по причинному месту. Ростислав дернулся, слетел с кровати на пол, не зная, что баюкать первым: нос или пах. Но мать Леонида настигла и безжалостно добила локтем в горло. Он забился, захрипел и стих.

Она наклонилась, проверяя, убедилась, что жив и плюнула ему в лицо, глядя с ненавистью и презрением:

– Это я-то баба? Да, я мужик, волоку на себе весь монастырь!

И пошла прочь, зыркая в сторону пробудившихся товарищей Шабашкина. Задерживая свой взгляд на лицах мужчин, и заставляя отвести глаза.

Шабашкин проснулся, вскочил в холодном поту, потирая горло. С соседних коек, охая и кашляя, поднялись остальные.

– Ребята, ну и сон мне сейчас приснился, – жалобно простонал Сашок и принялся рассказывать сон Шабашкина.

Остальные возмущенно зашумели, им приснилось тоже самое. Шабашкин дико смотрел на друзей, не в состоянии постигнуть общего сновидения.

– Такого не бывает, – твердил он, подходя к окну и прижимаясь пылающим лбом к холодному стеклу.

За окном светили фонари и возле сторожевого домика виднелась высокая фигура отца Афанасия, несущего ночной дозор.

В комнату, к строителям заглянул отец Петр.

– Что тут у вас происходит? – строгим тоном, спросил он.

Строители делили крышу над головой с иеромонахами и занимали небольшой домик, где в трех маленьких комнатках ночевали монахи, а в одной большой, бывшей для монахов библиотекой, временно разместились мастеровые.

Мужики, наперебой, рассказали.

– Это дьяволы вас испытывают, – тут же, со знанием дела, произнес отец Петр, – молиться надо!

Мужики сгрудились вокруг монаха. Покорно повторили, слово в слово: «Да воскреснет бог!»

– А теперь спать ложитесь! – велел отец Петр.

Мужики послушно легли.

Монах удалился, оставив двери открытыми, но вскоре вернувшись с ладанкой, шустро принялся окуривать комнату, тихо напевая псалмы. Под монотонное пение, убаюканный запахом сладкого дыма, Шабашкин заснул, как в обморок провалился. И очнулся утром, потревоженный другим монахом, отцом Павлом.

– Вставайте, ребятушки, на монастырскую службу пора!

Никто ему не возразил. Сонные и угрюмые, мужики, молча, потянулись через двор к освещенному храму, где уже, на коленях предстояли перед алтарем все насельницы монастыря, всего человек пятьдесят.

Строителям указали место возле святых мощей некоего старца. О ночном происшествии все монахини знали, Шабашкин это по глазам видел, читал в устремленных на мужиков, задумчивых взглядах.

Монастырскую службу вела мать Леонида. В черном облачении, красивая и неприступная, словно скала, она стояла на коленях перед огромной иконой архангела Гавриила, нарисованной на церковных вратах. Ее грудной, наполненный жизненной силой голос, взлетал к высокому сводчатому потолку храма. Настоятельнице во всем вторили присутствующие. Ленчик, потрясенный красотой хорового пения, плакал. Тарасыч, стоя на коленях, уткнулся лбом в узорчатый пол, да так и замер. Сашок глядел вверх, на летящих по небесному потолку ангелочков. Николай Угодников пел вместе с сестрами и его басовитый голос органично вплетался в стройное пение монахинь. Тут же и три монаха крестились, кланялись в сторону горделивого архангела.

Шабашкин последним подошел под благословение матери Леониды. Взглянул ей в глаза и вздрогнул под пронзительным, почти ненавидящим взглядом, монахини. Настоятельница повелительно указала ему, как и другим мужикам, на притвор храма, где в полном облачении, уже ожидали три иеромонаха.

Шабашкин пожал плечами, он никогда не проходил исповеди и имел слабое представление об этом обряде. В семье у него молящихся не было, а бабка так вообще прослыла колдуньей. До самой смерти она помогала людям, искала пропавших без вести, находила воров и украденные вещи. Отправляла на тот свет заблудших призраков, но погибла от руки своей товарки, тоже ведьмы, только злобной, ненавистницы рода человеческого и вот это несоответствие, когда одна ведьма погубила другую, не давало Ростиславу покоя, как можно служа одному господину, в тоже время драться, делить что-то, мстить друг другу?..

Ему повезло попасть к отцу Павлу.

– Впервые на исповеди? – догадался отец Павел.

– Ага, – сглотнул, с усилием, Шабашкин.

– Это ничего, – успокоил его отец Павел и принялся перечислять общечеловеческие грехи, почти на каждый Ростислав вздрагивал и произносил покорно:

– Каюсь!

Отпустив Шабашкину грехи, отец Павел взялся за Тарасыча. Отец Петр пытал Сашка, а отец Афанасий Ленчика. Николай Угодников уже исповедь прошел и теперь во всем вторя монахиням кланялся и прикладывался к иконам, след, вслед за последними послушницами, обходя по часовой стрелке обширнейшее пространство храма.

Шабашкин недолго думая, последовал за товарищем.

 

Разговор

– Я сразу заметила, ты отличаешься от своих товарищей! – произнесла мать Леонида, не поднимая головы, она торопливо писала на листе бумаги, сидя за письменным столом.

Ростислав неловко приткнулся возле двери. Неуверенно оглянулся на келейницу, одарившую его сумеречным взглядом. Келейница, престарелая женщина, по всему видать, со скверным характером, торопливо пронесла настоятельнице большую пуховую шаль белого цвета, с поклоном подала. Настоятельница, не глядя, взяла и мановением руки отослала келейницу прочь. Вечер был прохладным, и зябко поежившись, мать Леонида обвернула плечи шалью, встала, повелительным тоном позвала:

– Мать Варфоломея!

Келейница послушной тенью встала перед настоятельницей.

– Слушаю, матушка!

– Включи-ка электрокамин да согрей нам чаю! Разговор предстоит долгий! – кивнула она Шабашкину.

– Пирожные подавать? – робко спросила келейница.

– А и подавай!

Настоятельница сделала знак рукой.

– Пошли, что ли, в столовую?

Ростислав молча повиновался.

Принимала Шабашкина настоятельница у себя в резиденции, в розовом двухэтажном доме. Ростислав нервно оглядывался, путешествуя вниз по лестнице, со второго этажа на первый, следуя за горделивой фигурой матери Леониды.

Повсюду, на подоконниках цвели комнатные розы и сладкий дух, перемешанный с запахом ладана, щекотал ноздри непривычного к столь насыщенному воздуху, работяги.

– Что же во мне необычного? – усевшись за овальный стол, накрытый кружевной скатертью, спросил Ростислав.

– Глаза! – ответила настоятельница, кутаясь в шаль. – Тебя взгляд выдает!

Ростислав недоверчиво усмехнулся.

– Так смотрят либо помешанные, либо творческие натуры, либо колдуны!

– Наверное, я помешанный! – рассмеялся Ростислав.

– Я не люблю колдунов! – резко сказала мать Леонида. – Они молоко портят!

– Как так? – не понял Ростислав.

– Скисает молоко, – пояснила настоятельница, – а у нас молоко – это прибыль, деньги монастырю нужны, как воздух!

– Отчего же скисает? – все еще не мог взять в толк, Шабашкин.

– Ты дурак или как? – наклонилась к нему она.

И тут он впервые заметил, как велика ее грудь, просто огромна.

Его затрясло, проклятая мужская сущность брала вверх, он просто глаз не мог оторвать от выпирающей из-под монашеской рясы, груди монахини. Мать Леонида проследила за его взглядом, насмешливо рассмеялась и плотнее запахнула шаль, тем самым отрезая всякие нерадивые мысли у сидевшего напротив нее, мужика.

– И еще, с вашим приездом, что-то переменилось в воздухе, – ворчливо заметила она, – будто напряглось.

– Что же это? – отвлекаясь на келейницу угрюмо метнувшую перед ним чашку с чаем, с усилием спросил Ростислав.

– Кончилась моя счастливая жизнь, – вздохнула настоятельница, – ошибку я допустила, пригласив вас, а всему виной, ты!

Протянула она руку к Шабашкину.

Мать Леонида страстно ненавидела чужих людей, наезжающих изредка в монастырь. В ужасное настроение ее приводили и паломники. Рискующие попроситься пожить в монастыре, натыкались на гостиницу, где служили самые преданные настоятельнице монашки. Сутки проживания в номерах монастырской гостиницы отпугивали космическими ценами. Потоптавшись у стойки неподкупной администраторши в рясе, паломники вынуждены были ретироваться в городскую гостиницу, где цены на номера были в два раза дешевле монастырских.

Таким образом, мать Леонида избавлялась от лишних глаз и лишних ушей, отпадала необходимость постоянно носить маску показного благочестия, и ее не волновало при этом, что нарушены русские традиции, когда испокон веку любой страждущий мог найти приют в монастыре только потому, что монашество просто обязано проявлять милосердие.

– Тебя в этой бригаде строителей ведь не должно было быть?

– Не должно! – согласился Шабашкин, вспоминая, как скоро его взяли в бригаду Тарасыча.

– Так, почему же ты оказался с ними? – вопросила настоятельница, высоко подняв брови.

– Слушайте, – взорвался Шабашкин, – мне эти шарады ни к чему, говорите прямо или я уйду!

– Прямо говорить? – задумалась настоятельница и, схватив с тарелки медовое пирожное, жадно принялась есть.

Шабашкин глядел, открыв рот. Келейница из столовой исчезла. Впрочем, перед Ростиславом поставила все-таки на стол не тарелку с пирожным, но с поджаренными баранками. Шабашкин ни одну не взял, не прикоснулся и к чаю, ему показалось, что келейница в его чашку плюнула.

Прикончив пирожное, настоятельница взяла беленькие салфеточки, лежавшие аккуратной стопкой возле ее локтя. Тщательно вытерла рот и Ростислав впервые обратил внимание на ее холеные белые руки.

– Пойми, – проговорила настоятельница, запивая пирожное чаем, – я тебе добра желаю. Отрекись от Сатаны, перекрестись заново, возьми себе крестильное имя, ну, скажем, Иов, в честь Иова многострадального и мы тебя отведем на покаяние в скит.

– Куда отведете? – не понял, Шабашкин.

– В скит! – подтвердила настоятельница. – У нас есть, неподалеку, закрытый монастырь, кстати, мужской, там все равно, что в скиту будешь!

– А причем, здесь, Сатана? – удивился Шабашкин.

– Ты думаешь я не вижу, как твоя недостойная бабка, ведьмачка, охраняет тебя с того света? – рассердилась монахиня.

– Чудеса! – покрутил головой Шабашкин. – Бабушка моя действительно ворожила, но она помогала людям, исцеляла!

– Сказочки про белого бычка, – скорчила насмешливую гримасу, его собеседница, – известное дело, с одного человека переводила болезни на другого!

На что Шабашкин не нашел что сказать, информации у него не было.

– Так отречешься от Сатаны? – строго вопросила настоятельница.

– А зачем отрекаться от того, кто о тебе не имеет ни малейшего понятия? – вопросом на вопрос, ответил Шабашкин.

– Как это? – не поняла она.

– Не служу я ему! – пояснил Ростислав. – И он ко мне никогда не обращался.

– Зато твоя бабка служит! – взвизгнула настоятельница и ударила кулаком по столу.

Шабашкин встал из-за стола и, не сводя с нее глаз, попятился к входной двери.

– Я лучше пойду, а вы оставайтесь, – пробормотал он и, выдавив двери спиной, вывалился на улицу, на прохладный воздух.

– Так, я тебе советую, отрекись! – крикнула ему вслед, мать Леонида и позвала келейницу. – Мать Варфоломея!

– Тут я! – немедленно отозвалась из темной кухни, прислужница.

– Налей-ка настоечки и сама со мной посиди!

– Это которой настойки налить, матушка? – встрепенулась келейница.

– Вишневой, уж больно вишня удалась в этом году! Мерские, сколько нам всего надарили.

– Яблок намедни, мерские, целых три мешка притаранили, – радостно закудахтала келейница, – картошки, свеклушки, моркошки натащили, отборной! Мешков двадцать!

– Так и быть, – прищелкнула пальцами, настоятельница, – запиши дарителей в святцы, а Ростислава Шабашкина вычеркни! Впрочем, вычеркни и его товарищей!

– Будет исполнено! – расплылась у елейной улыбочке, келейница.

– И убери посуду за этим нечестивым! – велела мать Леонида, брезгливо показывая пальцем на чашку Шабашкина.

– Сию минуточку, матушка, – с поклоном ринулась исполнять, приказание, келейница.

 

Наваждение

– Почему дьяволы нападают во сне? – спросил Сашок у отца Павла.

– Человек расслаблен, когда спит, он не защищен, – пояснил отец Павел.

– Что же делать? – заныл Сашок. – Мы теперь будем бояться уснуть!

– Вот и хорошо! – обрадовался отец Павел. – Поможете иеромонахам по ночам монастырь сторожить!

– Но мы долго не протянем!

– Вы ничего серьезного не видели! – возразил отец Павел.

– Но можем увидеть, да? – истерил Сашок.

– Не знаю, – развел руками, отец Павел.

– Драпать надо! – мрачно высказался Тарасыч. – Но аванс взяли!

– Быстренько отстроим и делу конец! – решил Ленчик.

– Точно. День и ночь будем ремонтировать бараки! – решил Шабашкин.

– С нами крестная сила! – перекрестился Николай Угодников.

Отец Павел промолчал, наблюдая невиданный подъем духа у обыкновенных строителей.

Они разделились. В двухэтажных домах имелось двадцать комнат. Десять, на первом этаже, десять на втором. И еще, строителям предстояло отремонтировать второй, точно такой же барак.

– Куда вам столько? – негодовал Сашок.

– Монастырю предстоит расширяться, – произнес отец Павел.

– Еще монашек наберете? – полюбопытствовал Сашок.

– У нас откроют сиротский приют, мы возьмем на воспитание девочек.

– Так эти комнаты для детей? – удивленно вымолвил Тарасыч.

– Именно, – подтвердил отец Павел, разворачивая один рулон обоев и демонстрируя строителям детский рисунок с беззаботно порхающими в синих небесах, разноцветными бабочками.

– Бедные детки, – убивался Тарасыч, – от недосыпа будут болеть и умирать!

– Ну, что вы! – удивился отец Павел. – Они почувствуют заботу и тепло! Мать-настоятельница станет опекать каждую девочку, как свою собственную дочь!

– Да откуда ей знать, каково это, иметь дочерей! – вскрикнул возмущенный Тарасыч.

– Она схоронила трех дочерей, погибших в автомобильной катастрофе! – сказал тут отец Павел и глаза его наполнились слезами.

Мужики, в ответ, потрясенно молчали, первым пришел в себя Сашок:

– У нее была семья, а муж?

– Он погиб вместе с дочерьми!

– Что же это? – воскликнул Шабашкин, чувствуя в груди нарастающее волнение, схватился за сердце. – Как же так?

По щекам Ленчика заструились слезы. Тарасыч удивленно глядел на друга. Угодников мелко крестился. Шабашкин зашатался от горя и, чтобы не грохнуться в обморок, вынужден был опуститься на пол.

– Что с нами твориться? – сумел промямлить он.

– Наваждение! – подскочил отец Павел. – Срочно читайте девяностый псалом!

Сквозь звон в ушах и окутывающую темноту Шабашкин слышал нестройный гул голосов товарищей, повторяющих за монашком слова псалма, но ему было уже все равно, умирая, он равнодушно глядел сверху на свое неподвижное тело и бегущих со стороны монастырских построек монахинь.

Очнулся в теле, весь сырой.

– Что? – пролепетал, едва шевеля губами.

– Святая вода! – пояснил отец Петр. – Первое дело от нападения дневных дьяволов!

– Боже мой, – прошептал Шабашкин, с ужасом наблюдая за склонившейся над ним матерью Леонидой.

– Оцепенение еще не прошло? – деловито осведомилась монахиня.

Шабашкин едва пошевелил головой, отрицая.

– Сестры! – позвала монахиня.

Шабашкина оттащили от стены, взяли в окружение, и принялись читать монашескую молитву, призванную защищать от происков демонических сил. Стоя на коленях, отец Петр произносил слова молитвы прямо в ухо Шабашкину.

Постепенно, сознание его очистилось, а тело стало подчиняться. Шабашкин поглядел в суровое, решительное лицо матери Леониды, перевел взгляд на сгрудившихся в углу, испуганных товарищей.

– Зачем все это? – произнес он, подразумевая и нападение дьяволов, и молитвенные усилия монахов.

– Привет, у нас тут вообще-то война! – усмехнулась мать Леонида.

Шабашкин оперся о плечо отца Петра, от слабости кружилась голова, но все же, вымолвил?

– С кем?

– Пока лишь с малыми силами Сатаны! – торжественным тоном, произнесла мать Леонида.

– Но вы хотите пригласить сюда детей?

– Надо молиться и никто не тронет! Читайте иисусову и богородичну молитвы! Отец Петр вас научит!

Отец Петр склонил голову в знак согласия.

 

Любовь

– Скучно тут, – согласилась с мнением Сашка, Екатерина и непроизвольно подняв руку, проверила в порядке ли платок, быстро пробежалась пальцами, поправляя воротничок платья.

Как всегда, облаченная в темную одежду, тем не менее, красивую, синим горохом с фиолетовым оттенком. Сашок засмотрелся, потрогал пальцем одну горошину на рукаве.

– А я когда строительное училище закончил, так подался в бригаду Тарасыча, десять лет уже подвизаюсь. Всю область объездил, много чего повидал!

– Медведей видал? – сощурилась она, насмешничая.

– Медведей не видал, – простодушно ответил Сашок, – зато в одном совхозе, где мы жилой дом у председателя отстраивали, видал ручного лосенка!

Екатерина тихонько рассмеялась, на лице у нее отразилась гамма испытываемых ею чувств, так что он поспешил дополнить:

– Из соски его кормили телятницы!

– Коровьим молоком?

– Не знаю, – честно ответил Сашок, – наверное, коровьим, раз телятницы кормили.

Екатерина выставила руку, ловя пальцами капли дождя. Они оба устроились под навесом, взобравшись высоко на сеновал. Сидели, удобно расположившись на матрацах оставленных монашками для настоятельницы.

– Любит она тут, спать? – потыкал пальцами полосатый матрац, Сашок.

– Нежиться любит! – уточнила Екатерина.

– Пахнет скошенной травой, – глубоко вдохнул Сашок.

На лице его отразилось волнение. Он протянул руку и погладил тонкое запястье девушки.

Екатерина взглянула без улыбки.

– Поехали со мной, – промямлил он, глядя на нее с обожанием влюбленного человека.

– А по дороге бросишь? – показала крепкие зубы, Екатерина.

– Женюсь! – с жаром воскликнул он, придвигаясь.

– Вот вначале женись! – отпихнула она его обеими руками.

Он просиял, поглядев на нее с надеждой.

– Хоть завтра, пойдем и подадим заявление в загс!

Она пожала плечами и отвернулась к дождю.

– Ну, Катенька, правда же, возьми паспорт и пойдем завтра, с утра!

– Облака уже посветлели, скоро и дождю конец! – сказала она будничным голосом.

– Ты не ответила на мой вопрос? – настаивал Сашок, делая попытку схватить ее за руку.

Она расхохоталась, и сильно оттолкнув его, скатилась с сеновала. Сашок бросился следом, но девушка оказалась проворнее, пока он выбирался, она уже преодолела расстояние до жилых келий и скрылась там, напоследок станцевав под дождем нечто вроде русской плясовой.

Сашок смотрел потерянно.

– У меня мама будет счастлива, если я невесту привезу! – настаивал Сашок в тот же день, рассказывая мужикам о Кате.

– Сомнительно, – покачал головой Тарасыч.

– В конце концов, у меня отдельная комната в квартире и зарабатываю я неплохо! – взвился Сашок. – Свадьбу сыграем, будьте нате!

– А я на баяне могу! – поддержал его Ленчик.

– Только без пения, – напомнил Тарасыч.

Ленчик застенчиво улыбнулся.

– Пожалуй, тебе ее выкрадывать придется! – сомневался Шабашкин.

– И выкраду, было бы ее желание! – с энтузиазмом произнес, Сашок.

– Любишь ее? – заглядывал в глаза товарищу, Угодников.

– Люблю, спасу нет, – прижал руку к сердцу, Сашок.

– А она тебя? – допытывался Николай.

– Не знаю, – понурил голову, Сашок.

В стекло щелкнуло, строители разом бросились к окну. Во дворе стояла Катя и подбоченившись, задорно смотрела на Сашка.

– Катенька! – высунулся в форточку, счастливый влюбленный.

– Выходи, погуляем! – позвала его Екатерина.

– Где же тут гулять, засекут! – засомневался Сашок, в смятении оглядывая монастырские постройки.

– А мы через стену перемахнем и айда по городу! Ты мне фруктов купишь, ведь купишь, да?

– Да, я тебе всю Вселенную к ногам сложу, не то, что фрукты! – засмеялся Сашок и ринулся к своей любимой.

 

Богиня

Подметая рясой узорчатый пол храма, отец Петр живо зажигал ладанки. Шабашкин во всем ему сопутствовал.

– Скоро рассветет, – глядя в окно, заметил отец Петр.

– До начала службы еще полчаса, – взглянул на наручные часы, Шабашкин.

– Успеем, – обрадовался отец Петр, направляясь в темный алтарь.

Шабашкин поспешил следом.

Ростислав совсем перестал спать. Днем робил на стройке, по ночам помогал сторожить монастырь.

Роль ночных сторожей добровольно взяли на себя три монаха. Монахини были отстранены от ночных бдений, им хватало дневных занятий. В монастыре процветало сразу несколько направлений трудовых послушаний: иконопись, золотошвейство и пекарня. В пекарне увлекательно, засучив рукава и переодевшись в поварское белое одеяние, очень любил пропадать отец Афанасий. При монастыре был открыт хлебный магазинчик, где молоденькие послушницы, сменяя друг друга, продавали городским лакомкам вкусные постные пироги. Сам отец Афанасий, кстати, в прошлом, действительно окончивший кулинарное училище, каждый день выпекал шикарный ягодный пирог для матери Леониды. Настоятельницу он обожал, боготворил и по всему видать, любил безответной, платонической любовью.

Отец Павел тоже не сводил влюбленных глаз с матери Леониды, частенько в разговоре сравнивал мать-настоятельницу с самой Богородицей и томился возле ворот, переминаясь в ожидании возвращения, когда на единственном автомобиле, принадлежавшем монастырю, она уезжала куда-нибудь, по делам.

И лишь на отца Петра не действовали чары настоятельницы, он заменил любовь борьбой. И утром, и днем, и вечером отец Петр воинственно мотался по всей территории монастыря и пугал мирных жителей, выбегая с ведром святой воды за пределы монастырских стен. Это у него называлось «обходом».

Мать Леонида относилась к деятельности отца Петра снисходительно, но на Шабашкина, едва не сошедшего с ума после наваждения, посматривала настороженно. Ростислав и сам ее сторонился, предпочитая прятаться за спины товарищей, когда она вторгалась в общество строителей. Тем не менее, она частенько пыталась начать разговор с Шабашкиным, вызывая его на откровение и даже однажды, пригрозила самолично провести над ним исповедь:

– Настоятельнице разрешено исповедовать!

– Я не подчиняюсь вам! – возразил Ростислав, прячась за спиной отца Петра.

– На момент ремонта детских спален подчиняешься! – горячо выкрикнула мать Леонида, стараясь схватить непослушного мастерового за руку.

Но Шабашкин вырвался и позорно бежал. Инстинктивно, он ощущал в матери Леониде нечто непостижимое, невероятное для монастырских будней. Бывало, он обсуждал свои ощущения с товарищами и те во всем его поддерживали.

Тарасыч с Ленчиком по их же заверениям никогда так не работали. Они, будто стахановцы, ломили от зари до зари, изредка прерывались, перекусывая хлебом, запивая коровьим молоком. Отец Павел имел послушание на коровнике, где в чистых стойлах, под опекой нескольких монахинь и послушниц, жевали сено не только коровы, но и беленькие, ухоженные козы. Молоко продавали через тот же хлебный магазин городским лакомкам, каждое утро выстраивающимся в длинную очередь. Сами монахи молока не пили, масло и творог, что получали из продукта подручные отца Павла, не ели, животная пища была запрещена в монастыре.

Николай Угодников подпал под обаяние настоятельницы, и потому используя любую возможность, пропадал в церкви или трапезной. Тарасыч с Ленчиком не возражали, потому как, его заменяли Сашок и Шабашкин.

Конечно, его товарищи по-прежнему боялись нападения дьяволов, но наблюдая за поведением Шабашкина, пришли к выводу, что дьяволы выбрали Ростислава своей жертвой, также рассуждал и отец Петр, заставляя подопечного заучивать наизусть молитвы от врагов рода человеческого.

Осветив храм неверным светом ладанок, подвешенным у каждой иконы, отец Петр принялся окуривать ладаном, а Шабашкин наступая на пятки монаху, брызгал святой водой большой кистью во все углы. Воду он таскал в специальном десятилитровом ведерке, личном изобретении отца Петра. Ведерко, увенчанное плотной отодвигающейся крышкой, можно было вешать на шею, ручку отец Петр удлинил и усовершенствовал мягкой оберткой, чтобы не было обременительно таскать ведерко, скажем, длительное время.

И тут, в храм вошла мать-настоятельница, оттеснив отца Петра и препроводив его мановением руки, включать электрический свет, небольшие рогатые люстры висели под потолком. Она взяла Шабашкина в плен и он, попятившись, оказался в углу, зажатый стеклянным гробом с мощами некоего святого и матерью Леонидой. С потемневшими глазами она вдохновенно говорила о Христе. От ее развевающихся одежд пахло дождевой свежестью. Шабашкина трясло от ее близости, нет, он не влюбился, но испытывал примерно тоже, что испытывает привороженный человек, когда одновременно и притягивает, и отталкивает от очарователя. Старательно, изо всех сил он уходил от бешеного желания схватить мать Леониду и, сжав в железных тисках объятий, добиться, наконец, чтобы она сбросила маску настоятельницы, увидеть настоящее выражение ее лица!

Его бесило, как она изображала из себя богиню. Как собирала вокруг себя молоденьких послушниц и монахинь, чтобы манипулировать ими. И те, во всем потакая своей богине, забегали вперед, чтобы раболепно взглянуть ей в глаза. Практически все, кроме послушницы Екатерины, участвовали в общем сумасшествии. Екатерина всегда стояла особняком и смотрела с недоверием, за что настоятельница ее беспрестанно наказывала, посылая на тяжкие послушания, в основном траву косить и заготавливать сено для скота.

– Ведьма! – кричала она на Катю и била ее по щекам. – Смотришь исподлобья, ступай картошку чистить! Плачешь? Немедленно, прочь с кухни, нечего пищу слезами портить! Иди, реви над кормом для коров!

Строители с негодованием наблюдали за бесчинствами монахини и удерживали Сашка, не позволяя заступаться.

А Катя, не сломленная, и решительная шла на очередное наказание, подавшись вперед, сжав кулаки, впечатление агрессивности разгоняло всякие сомнения у мужиков, сочувствующих ей. Такая девка себя в обиду не даст, даже монахине, верили они.

Тем временем, в храм робкими тенями вступили основные силы монастыря и мать Леонида, оглянувшись, с досадой закончила свою лекцию.

С подчеркнутой галантностью Ростислав слегка склонившись, пожал ее руку, вслух выразив надежду на продолжение увлекательной беседы о Господе Боге, на что она ответила сухо и высоко задирая нос, прошла размеренной походкой царицы в алтарь, куда настоятельнице было позволено заходить.

В ту же ночь, обнаглев, Шабашкин воспользовавшись сонливостью второго сторожа, отца Павла, покинул пост и подошел к дому, где изволила жить и почивать мать Леонида.

Ее дом, с белым балкончиком, увитый зеленым вьюном и усаженный горшками с декоративными розочками, вызвал у Ростислава массу противоречивых чувств. Скривившись в гримасе отвращения, он все же полез по выступам в стене, а оказавшись на балконе, сделал глубокий вдох, как при погружении в воду и вошел, отодвинув москитную сетку.

Оказавшись в большой комнате, огляделся с удивлением, позабыв о своем решении не дышать. Здесь, он в прошлый свой визит еще не бывал. Комната выглядела официальной. Посредине стоял длинный овальный стол, уставленный вазами с белыми хризантемами. Вокруг стола, расставлены были изящные стулья с мягкими сидениями. Возле стен и тут, и там манили отдохнуть кожаные диваны. На стенах висели картины с живописными фигурами святых старцев и стариц.

Шабашкин прошел в другую комнату, деревянная дверь плавно открылась с легким шорохом. Ростислав оказался в кабинете, где темные шкафы со стеклянными дверцами хранили на своих полках труды многих богословов, а здоровенный письменный стол прогибался под кипой исписанных бумаг. Ростислав наклонился, изучая самую верхнюю бумажку, лежавшую поверх прочих. В неярком свете уличного фонаря, он различил написанное. Мать Леонида писала убористым почерком на белой писчей бумаге. Ее запись пестрела восклицательными знаками. Она рассказывала кому-то, неведомому Ростиславу о своих достижениях, восторженно описывала церемонию посвящения еще одной послушницы в инокини и особенно восторгалась архиепископом. Архиепископ, пятидесятилетний монах, звал ее отдохнуть на архиерейскую дачу, где в тишине соснового бора, что обступал дачу со всех сторон, она могла бы привести свои мысли в порядок.

Шабашкин оторвался от чтения, поглядел в окно, задумчиво покусывая губы, перспективная настоятельница, как видно вызывала у архиепископа неподдельный интерес.

– Не верю я в бескорыстие, – прошептал он, злясь, – стало быть, мать Леонида не только скоромные пирожные любит кушать…

Следующей комнатой, была опочивальня настоятельницы. Он проник, беззвучно ступая. Она спала, свернувшись клубочком. Шабашкин приоткрыл глухие портьеры, внезапно мать Леонида открыла глаза, увидела его и села в постели. После повалилась обратно и моментально уснула.

Он выдохнул, мечтая теперь потихоньку убраться из ее комнаты. Увидеть ее, настоящую, подлинную, женскую суть, вот чего он хотел!

Но на пороге неожиданно выросла тень. Келейница, понял Ростислав и рыбкой скользнул под кровать настоятельницы.

Скрытная, угловатая, келейница легкой, но постоянной тенью маячила по краям жизни матери Леониды. Всегда выполняла ее поручения и никогда не выполняла чужих просьб. Ничьи слезы или мольбы не трогали сердце монахини Варфоломеи. Она служила только своей госпоже.

Много раз Шабашкин пытался заглянуть ей в глаза, но тщетно, монахиня прятала свой взгляд под линзами толстых стекол безобразных очков, и лишь по поджатым губам можно было догадаться о ее настроении, впрочем, всегда одинаковом. Она могла убить за настоятельницу, но на другого человека, пускай даже извивающегося от боли возле самых ее ног, она бы и не взглянула. Это была фанатичка, но любила она не Бога, о нет, а саму мать Леониду.

Ростислав затаился под кроватью, молясь, чтобы келейница его не заметила. Простояв на пороге, несколько минут, келейница зашаталась, испустила тяжкий вздох и вышла, заметно пошатываясь. Шабашкин смотрел из-под кровати заинтригованный странным поведением служанки.

Наконец, решился и с проворством вора, легко подался следом за келейницей. На ходу размышляя, уж не пьяна ли монашка? Спустившись со второго этажа на первый, келейница, тяжело шаркая, прошла в столовую, где не так торжественно, но все же сиял начищенными боками большой самовар и стоял посредине точно такой же овальный стол, что и наверху, но накрытый скатертью. Келейница прошла в кухню, где была газовая плита и буфет с посудой. Из-за угла Ростислав следил с нарастающим беспокойством за беспокойными телодвижениями монашки. Келейница топталась на месте и несколько минут тыкалась лбом в стеклянную дверцу буфета. Красивые тарелки с золоченными ободками, выставленные, как на параде, жалобно позвякивали. Из кухни келейница направилась по коридору, устеленному синим ковровым покрытием в комнатку, где легла на высокую кровать и, накрывшись белым одеялом, захрапела.

Шабашкин постоял над спящей монашкой, в раздумье, потирая лоб. По всей вероятности, келейница ходила по ночам, лунатила.

– Ну и ну, – пробормотал на Варфоломею, Шабашкин и на цыпочках покинул дом, воспользовавшись входной дверью, запертой на время сна, на дверной засов.

 

Шаман

– Интересно, каким я буду в старости? – задумался Сашок, наклеивая обои зеленого цвета в очередной комнате.

– Ты? – ответил Тарасыч и хохотнул. – Будешь зачесывать остатки прядей на лысеющую макушку. Станешь забываться и калякать самому себе записки, что купить и где купить!

– А ты? – обиженно хмыкнул Сашок.

– Я уже старый, забыл? Мне целых пятьдесят два года!

– Подумаешь! – протянул Сашок, недоверчиво вглядываясь в толстого бригадира, ловко вставлявшего новые стекла взамен старых, потрескавшихся в оконные рамы комнаты.

– Он состарился преждевременно, – высказался Ленчик, – и выглядит потому старше меня.

– А сколько тебе? – полюбопытствовал Сашок.

– Шестьдесят восемь!

Сашок с удивлением поглядел на двух «стариков», абсолютно одинаковых, с кустистыми, мохнатыми бровями, но седых.

– Брешешь? – не поверил он, обращаясь к Ленчику.

– На, почитай! – протянул Ленчик свой паспорт.

– О-го-го! – воскликнул Сашок. – Так ты у нас не просто стар, а суперстар!

Ленчик не ответил, а задумался о себе, вспоминая свои слепые переодевания, некоторые люди не любят наблюдать своего отражения в зеркале, так и не примирившись с безобразием старости. Ленчик сокрушенно вздохнул, он стал грузным и принялся ходить в широких спортивных брюках, рубашке навыпуск и шлепках, невероятно прижившихся в народе, хотя в государственные времена, то есть во времена жизни Советов, многие отнеслись бы к такой обуви более чем презрительно, не без основания обозвав нынешние шлепки сланцами и были бы правы, говоря, что в такой обуви, либо в баню, либо на пляж.

– Эх, ребя, – испустил тяжелый вздох Ленчик, – если бы вы знали, как я от этой постной жизни пива захотел выпить!

– И я! – подхватил Тарасыч.

– Я бы не прочь, – осторожно начал Угодников, вспоминая строгий взгляд красивой настоятельницы, – но мать Леонида…

– Ничего не узнает, – заглянул в комнату Шабашкин.

– Мы через забор перемахнем! – подсказал идею Сашок, присоединившийся к братству выпивох моментально, как только уловил суть обсуждаемого вопроса.

– Что, ты решил изменить монахине? – рассмеялся Тарасыч, обращаясь к Угодникову.

– Почему изменить, – обиделся Николай, – мы же просто пива попьем!

– А ты иди благословения у нее попроси! – подзуживал Тарасыч.

– Все это хорошо, – вмешался Шабашкин, – но как мы улизнем, вот в чем вопрос, если за нами следят?!

– Кто? – не поверил Сашок.

– А ты и не заметил? – ехидно улыбнулся Шабашкин. – Отец Павел!

– Да, да, – подтвердил Тарасыч, – он от нас все время к настоятельнице бегает.

– Докладывает, – мрачно высказался Ленчик.

– Стучит! – согласился Угодников.

Между тем, на колокольне зазвонили в колокола, призывая к вечерней службе.

– Вот вам и ответ, – ткнул пальцем в сторону церкви, Шабашкин, – отец Павел влюблен в мать Леониду, куда она, туда и он!

И увидав стройную фигуру монахини, стремительно направлявшуюся к церкви, издал победный вопль, за настоятельницей вприпрыжку спешил отец Павел.

Конечно, по большим праздникам он служил в храме вместе с отцом Афанасием и отцом Петром, но по будням предпочитал исполнять поручения настоятельницы, по сути, напросившись к ней в личные осведомители.

Воспользовавшись отсутствием «всевидящего ока», строители бежали, перемахнули через старинный каменный забор, высокой стеной окружающий монастырские владения. Могли бы конечно пройти и через ворота, но в сторожевой будке сидели две монахини, наблюдавшие за прихожанами.

– И чего мы ее так боимся? – недоумевал Тарасыч, с трудом забираясь по здоровенной железной лестнице, припрятанной в траве.

– Она страшная! – подтвердил Шабашкин, спускаясь первым.

– Прямо альпинист! – восхитился Сашок, ложась на широкую площадку стены и наблюдая за товарищем сверху.

– Тут тоже лестница припрятана! – выкрикнул Шабашкин из зарослей крапивы.

– Это Катенька припрятала! – сказал Сашок.

– Ну, и Катя, во дает! – смеялся Тарасыч, в числе последних, спускаясь по крепкой деревянной лестнице.

Помещение кафе, куда нагрянули беглецы, было пристроено к дому. Таким образом, хозяева дома считали кафе продолжением своих уютных комнат. Приглушенный свет разноцветных люстр, мягкие кожаные диванчики и напольное покрытие бардового цвета действительно придавали кафе домашний уют. Снаружи кафе выглядело еще привлекательнее, цветные витражи в окнах и непременный атрибут – большая бронзовая сидячая статуя улыбающейся поварихи, на коленях у которой мечтал посидеть каждый гость кафе. Считалось, что повариха приносит счастье и потому колени у нее блестели, словно золото, тогда как другие части статуи были несколько тусклыми.

Кафе называлось простенько – «Как у мамы». Конечно, имелась в виду домашняя еда, которой отдавали предпочтение хозяева кафе.

Но народ обозвал кафе по-другому, говоря попросту: «А пойдем-ка к Поварихе!» Так и пошло и поехало.

– Шабашкин, ты ли это?

– Басмач, – удивился Шабашкин и вот странно, обрадовался нежданной встрече.

– А ты чего тут делаешь? – посуровел Тарасыч.

– Отдыхаю, кумыс пью, – словоохотливо пояснил басмач, – этим кафе мои земляки заправляют!

– Кумыс? – удивился Тарасыч. – Никогда не пробовал!

– Так вы тут где-то, неподалеку робите? – вмешался Сашок.

– Истинно так! – кивнул басмач и внимательно оглядел отощавшую бригаду Тарасыча.

– Что с вами случилось, никак к вам шайтан привязался?

– Еще как привязался, – вдруг расплакался Ленчик.

Нервы у него серьезно расшатались за время пребывания в монастыре.

Шабашкин все рассказал, его молчаливо поддерживали товарищи.

– Ах, твари, – ругался басмач, потрясая кулаком в сторону монастырских стен, – что натворили!

– Дьяволы, – кивнул Тарасыч думая, что басмач обзывает так нечистую силу, напавшую на его бригаду.

– Монахини, – пояснил басмач, – они вас подставили!

– Чего это? – не поняли строители.

– Шайтана легко обмануть, надо только подсунуть более легкую добычу! – сказал басмач.

– Это мы – легкая добыча? – удивился Сашок.

– Конечно, – энергично закивал басмач, – шайтан с вами монастырь покинет и с вами уйдет, когда вы ремонт закончите! Ему победа, как воздух нужна, победит вас, сломит ваш дух, кого в сумасшедший дом загонит, кого – на тот свет, а ему поощрение от старших демонов будет!

– Что же он не видит, ведь мы не монахи? – возразил Сашок.

– Не видит, – засмеялся басмач, – судя по вашим рассказам, шайтан маленькой силы, глупый очень. Монахи его с толку сбили, заставив вас молиться вместе с собой. Ведь в церковь вас загоняют каждый день?

– Каждое утро! – всхлипнул Ленчик. – И по возможности, каждый вечер!

Ленчик заплакал навзрыд, с ужасом прижимая ладони к заметно похудевшим щекам.

– Айда к нам, у меня в бригаде шаман есть. Он вашего шайтана прогонит! – решил басмач.

Скоро, они добрались до большой, вонючей фермы, на окраине города. Прошли, зажимая носы, басмач неодобрительно пробормотал:

– Русский народ – ленивый народ, любит на печи полеживать!

– Да уж, – вздохнул Тарасыч, согласный на все «сто» с азиатом.

Кипчаки ютились возле леса, перетащив на собственных руках строительный вагончик, они не пожелали вдыхать отвратительный воздух испражнений сотни быков и коров. На возведение нового комплекса для буренок ходили, плотно завязав носы и рты, сложенными втрое платками.

– Планируем совсем в лес переехать! – засмеялся басмач.

– Там комары! – поежился Сашок.

– Лучше уж комары, чем смрад! – убежденно проговорил басмач.

Азиаты встретили бригадира радостным гомоном. И пока варили рис, пока кипятили на костре большой закопченный чайник, Шабашкин опять рассказал их историю, шаман, с суровой внешностью, скрестив руки на груди, слушал и молчал, сосредоточенно глядя в огонь костра.

– Гиена! – наконец, произнес он. – Шайтан пришел только за одной, за настоятельницей.

– Матерью Леонидой? – не поверил Угодников. – Она такая красивая!

Шаман неодобрительно покачал головой:

– Ведьма она!

– Как, ведьма? – удивлению Угодникова не было предела. – Она же монахиня?

– Ведьма никогда монахиней не станет, – не согласился шаман, – будет людей бередить, в хаос вгонять, на тот свет загонять. И шайтан станет охотиться, не первый, так второй, не второй, так третий.

– А она сама знает, что ведьма? – задал тут вопрос Шабашкин, вспоминая про разговор с Леонидой.

– Она вам продемонстрировала, – усмехнулся шаман, читая мысли Шабашкина, – невольно, конечно. Такие люди все делают как бы случайно, пользуются силой и говорят, мол, всевышний помогает, тучи с неба прогоняет, удачу в жизненных ситуациях приносит!

– А сироты? – с ужасом вспомнил о ремонте детских комнат, Тарасыч.

– Ведьмы очень любят сиротами прикрываться! – подтвердил шаман. – Дети будут выполнять роль щита на случай удара шайтанов.

– Как это? – не понял Угодников.

– Как домашние животные. Знаете, любая действующая ведьма или колдун непременно держит подле себя кота или собаку?

Бригада Тарасыча закивала, вспоминая детские сказки и легенды, связанные с колдовством.

– Вот, почему меня охватило такое горе, когда я услышал о гибели семьи настоятельницы! – догадался Шабашкин.

Шаман внимательно взглянул на него:

– Ты – сенсор. Душа уже догадывающаяся о цели своего бытия на земле, – пояснил он, наблюдая замешательство русских.

– А ты, – обратился он к Ленчику, – близок к смерти, от того и заливаешься слезами.

Ленчик вновь расплакался, горестно прижимая руки к сердцу.

– Но надо же, что-то делать! – всплеснул руками Тарасыч. – Необходимо действовать, ехать к архиепископу, чтобы эту настоятельницу выгнали из монастыря!

– Нет, – помотал головой, Шабашкин, вспоминая прочитанную ночью в доме у настоятельницы, бумагу, – архиепископ ей благоволит!

– Я возвращу ей шайтана без права передачи кому-либо, она не сможет более никого подставить, шайтан будет уже осведомлен обо всех ее каверзах, – твердо произнес шаман, – и укажу на нее Иблису!

– Сатане? – догадался Шабашкин.

– Она этого достойна, разве, нет? – заглянул каждому русскому, в глаза шаман. – Если ты рождена ведьмой, так ведьмой и оставайся, зачем делать вид, что святая?

– Но разве у ведьм и колдунов нет пути ко спасению души? – дрожащим голосом, спросил Угодников.

– Рожденный ползать летать не сможет, – философски заметил шаман.

В сгущающихся сумерках при неверном свете костра, шаман, облачившись в звериные шкуры и измазав лицо черной сажей, бешено скакал вокруг притихших русских мужиков. Звуки бубна, в который он колотил палкой, разносились далеко вокруг, заставляя испуганно реветь потревоженных необычным грохотом коров и быков.

Остальные азиаты держались подальше от обряда, схоронившись под защитой крепких берез леса.

Шаман кружил вокруг русских и кружил. Уже успел прогореть костер, взошла и прошла половину пути по ночному небу, сияющая Луна, утихли звуки вокруг и перестали каркать потревоженные шумом, вороны. Уже стихли глупые буренки, когда в обморок упал Ленчик. Шабашкину вскочившему было на помощь, тоже пришлось нелегко, земля ушла из-под ног так быстро, что он не успел удержаться, а брякнулся без сознания на бесчувственное тело Тарасыча. Тут же повалился Сашок и Угодников.

Шаман, дунув в лица русских, презрительно сощурился на едва заметную черную тень, метнувшуюся в сторону монастыря.

Бубен смолк, кипчаки, вернувшиеся из леса на призывный крик шамана, послушно перенесли бригаду Тарасыча на свои постели, в строительный вагончик, сами вновь разожгли костер, собираясь пить зеленый чай и до света обсуждать то, что произошло с русскими.

 

Истинное лицо

– Я в последний раз спрашиваю, где вы были? – грозно сдвинув брови, спрашивала настоятельница.

Строители, молча, сгрудились в воротах монастыря. Отец Павел поправил очки, что изредка надевал, будучи в смятении. Отец Афанасий обстоятельно застегивал пуговицы осеннего черного пальто, надетого поверх рясы, утро выдалось прохладным. Отец Петр нахмурился, уставившись в одну точку и закусив верхнюю губу.

– Я вынуждена попросить вас покинуть монастырь! – подчеркнуто и высокомерно, заявила мать Леонида.

– А я вынужден попросить вас объясниться! – потребовал Шабашкин, выступая из группы товарищей и чувствуя на себе испуганные взгляды.

– Молчи! – взвизгнула, вдруг мать Леонида. – Колдун!

– Это я-то, колдун? – едко всматриваясь ей в лицо, заметил Ростислав. – Сама на нас шайтана напустила и сама же обзываешься?

– Колдун, колдун! – взревела монахиня и вцепилась себе в волосы, глядя на Шабашкина с такой ненавистью, что сопутствующие ей во всем иеромонахи забеспокоились.

– Матушка, – осторожно начал отец Павел.

– Он – тварь ведьмацкая! – сдавленно произнесла она, рыдая и указывая дрожащим пальцем на Шабашкина. – Хочет меня со свету сжить!

– А сама-то! – укорил тут Тарасыч и, набравшись смелости, встал рядом с Шабашкиным. – И как только не стыдно, а еще монахиня?!

– Что тут происходит? – завертел головой отец Петр.

– Ведьма она! – выступил вперед Сашок.

– Черта ей вернули, – подтвердил Угодников.

– Вот теперь она и сходит с ума! – поддакнул Ленчик, тоже становясь рядом с товарищами.

– Ведьма? – спросил взволнованно отец Петр и повернулся к настоятельнице, как бы впервые увидев ее.

– Ах, ведьма! – насмешливо подняла она брови и неожиданно плюнула в Шабашкина. – На, утрись!

Повернулась и ушла, велев отцу Афанасию строителей дальше ворот не пускать, а отца Павла благословила вещи работяг немедля собрать и выкинуть вместе с бригадой прочь.

Отца Петра, во взгляде которого читалось сомнение, поманила к себе, а когда он подошел, послушный воле настоятельницы, схватила за ухо, что-то зло, прошептав ему.

Мужики, молча, наблюдали за происходящим. Не слушая возражений, отец Петр вытолкал строителей за ворота и замкнул большим ключом.

На строителей он не смотрел, а слепо подчиняясь воле матери Леониды и потирая вспухшее ухо, побрел за нею вслед, по направлению к розовому домику, резиденции настоятельницы монастыря.

– Я говорил через стену, надо было! – горячо высказался Тарасыч.

– Так все, хватит! – заорал Ленчик. – Мы избавились, наконец, от чокнутой бабы. Деспотичной и ненормальной бабы!

– Точно! – поддакнул Тарасыч, согласный с товарищем.

– Не монахини, верно! – стукнул ладонью по железным прутьям ворот, Шабашкин. – Она в постные дни, среду и пятницу монашек шоколад заставляет есть!

– И пироги на молоке ей отец Афанасий запекает!

– Подождите, не в еде дело! – вмешался Сашок. – Дело в том, что она только что при нас показала свое истинное лицо.

Шабашкин открыв рот, глядел на него. Действительно, а ведь он этого так хотел увидеть, когда ночью пробирался в спальню настоятельницы.

– И у нее лицо не настоятельницы, – покачал головой, Тарасыч.

Отец Павел, натужно хрипя, притащил несколько сумок строителей, не отвечая на вопросы, повернулся и, втянув голову в плечи, резво помчался за остальными вещами. Когда все перетаскал, Шабашкин попытался было обнять монашка на прощание, но отец Павел отскочил от работяги так, будто ошпарился:

– Уходите, ради Христа! – слезно попросил он.

– Отец Павел, – начал, было, Шабашкин.

– Не слушаю, не слушаю, – взвыл отец Павел и, зажимая уши, позорно бежал.

Ему на помощь пришел отец Петр, выпихнул вещи строителей за ворота и плотно замкнул ворота на ключ.

– Твоя настоятельница – ведьма! – сообщил ему Шабашкин и рассказал молчаливо слушавшему монаху все, что произошло с ним в монастыре, не забыв упомянуть обряд с шаманом.

– Это надо обдумать, я тоже замечаю неладное с матерью Леонидой, – печально вздохнул отец Петр, глядя сквозь прутья на Ростислава с невыразимой печалью.

– Ага, – торжествуя, подпрыгнул Тарасыч, – значит, признаешь ее ведьмой?

Отец Петр не ответил, а повернувшись, побрел в сторону церкви. Шабашкин смотрел ему вслед с чувством большой потери.

– Какой товарищ мог бы мне быть! – прошептал он.

Строители, взвалив на плечи тяжелые сумки, направились, было, к автобусной станции.

По дороге их догнала Екатерина.

– Катенька, – обрадовался Сашок, увидав возлюбленную, – я хотел за тобой позже вернуться!

Она молчала и глядела на него пронзительным взглядом.

Шабашкин встал рядом с товарищем:

– Он парень честный, любит тебя и вернулся бы, – подтвердил он.

– Действительно! – вмешался Тарасыч.

Мужики возмущенно зашумели. Девушка улыбнулась, снимая платок. Волосы у нее оказались белыми, белыми, на льняных прядях заиграло солнце, так что вся бригада Тарасыча враз смолкла, как подавилась.

– Я с тобой пойду! – сообщила она Сашку и, подойдя к нему вплотную, доверчиво взяла парня за руку.

– А паспорт? – напомнил более трезво мыслящий, Тарасыч.

– Я его выкрала, у настоятельницы в сейфе лежал! – и она вытащила из-за пазухи сложенный пакет, откуда выудила свои документы, в том числе и корочки об окончании школы.

Мужики вновь зашумели, но уже счастливо.

– Вот это поворот! – с чувством, произнес Сашок и поцеловал девушку в губы.

Она ответила ему взаимным поцелуем.

– Подожди, как же ты без вещей? – указывая на ее пустые руки, беспокоился реалист, Тарасыч.

– Да, какие у нее вещи? – сказал за Катю, Шабашкин, с улыбкой наблюдая за влюбленной парой. – А платья, кофты, платки мы ей всей бригадой накупим, ведь, правда, мужики? Соорудим для Катеньки приданое? Будет она у нас дочерью бригады?

Строители ответили полным согласием. И уже усевшись в рейсовый автобус, призадумались.

– Скажем Васильичу, что ремонт закончили, – предложил, было, Сашок.

– А он в монастырь позвонит! Узнает наш позор! – возразил Тарасыч.

– Уж лучше рассказать все, как есть, – поддакнул Шабашкин.

Васильич их встретил, радостно распахнув объятия:

– Потрясающе! – заорал он с воодушевлением. – Такая скорость при ремонте запущенных зданий!

– Но, – попытался перебить начальника, Тарасыч.

Однако, Васильич облапив каждого, с воодушевлением продолжал:

– Мне уже звонили из монастыря, благодарили за ваше понимание и скорый ремонт. Деньги перечислили на банковский счет конторы, так что сейчас с вами и рассчитаюсь!

Секретарша Васильича, как раз вернулась из банка. Деньги, аккуратно завернутые в газетку, передала начальнику.

Он развернул, отсчитал каждому положенную сумму и широко улыбаясь, предложил:

– Отдохните денька два, а после с новыми силами, на новый объект, а?

– Только не монастырский! – вскрикнули в один голос, строители.

– Вы чего, мужики? – удивился Васильич. – У нас заказ от частного лица, загородный дом надо построить!

– Какое счастье, – сиронизировал Шабашкин.

Взявшись за руки, Сашок с Катей, сошли со ступенек крыльца конторы.

– Катя, а в монастыре-то розыск объявят! – сказал ей вслед Тарасыч.

– Не объявят! – не поворачивая головы и глядя только на Сашка, ответила Катя. – Я настоятельнице нагрубила и ударом на удар ответила, она меня прочь из монастыря выгнала!

– Когда же ты успела? – поразился Шабашкин, присоединяясь к Тарасычу.

– А, когда вам отец Павел вещи тащил, тогда и успела!

– Скоро у нас свадьба! – доверительно произнес, Сашок.

– Свадьба? – переспросил Васильич, присоединяясь к бригаде Тарасыча и потирая руки. – То-то погуляем!

P. S. Через два дня, бригада Тарасыча поселившись в строительном вагончике не спеша принялась строить дом для обыкновенного бизнесмена, даже не задумывавшегося о мистике и ограничении в пище. Напротив, он возил строителям мясные деликатесы и с удовольствием рассказывал сказки о своих поездках в заморские страны.

Катя вошла в дом Сашка невестой, и пока тянулись установленные загсом до свадьбы дни ожидания, начала шить себе свадебное платье. С матерью жениха она подружилась сразу и начала звать ее мамой, а мама называла Катеньку дочкой и была рада, что ее тридцатилетний оболтус, сын, наконец-то женится. Катя и ей принялась шить красивое платье, справедливо полагая, что таланту надо дать ход. Через некоторое время она поступила на работу, устроилась швеей на городскую швейную фабрику и сразу же была отмечена начальством, как необыкновенно талантливая, способная работница с перспективами роста.

О настоятельнице монастыря строители не забыли, а накатали письмо к Патриарху всея Руси, приводя в письме доказательства и умоляя разобраться в ситуации, но ответа так и не получили. Однако в один день Шабашкин столкнулся в городе с отцом Петром. Нацепив дорожное платье, с рюкзаком за плечами, он пробирался в мужской монастырь на окраину города. Узнав Шабашкина, отец Петр сердечно улыбнулся товарищу и позвал приходить в гости, впрочем, при этом он наотрез отказался говорить о матери Леониде…