В Москву литерный поезд прибыл 23 апреля. На Белорусском вокзале фюрера с Риббентропом встречали Калинин, Молотов и Ворошилов. Сталин отсутствовал, что с точки зрения этикета было объяснимо — официальным главой государства являлся благообразный Калинин, а главой правительства — Молотов.
Отсутствие Сталина означало, что высший градус встречи — ещё впереди, но встреча была организована по высшему разряду: ковровые дорожки и море — буквально море цветов, флаги, дети, приветствие сотни фанфар, блистающие серебром и золотом оркестры, отработанные до автоматизма движения почетного караула — все это должно было компенсировать временное отсутствие самого Хозяина.
Покончив с этикетом, на большой скорости поехали по русской столице под сдержанные приветствия нескончаемых шпалер народных масс, в вихрях приветственных листовок, сбрасываемых с самолета. Москва уже готовилась к Первомайскому празднику и, украшенная в дополнение к весенней зелени яркими плакатами, выглядела особенно нарядно.
Улица, по которой ехал кортеж, застроенная разными по стилю, однако не диссонирующими между собой зданиями, носила имя русского писателя Горького. Об этом сообщил фюреру Молотов. Он же сказал, что до революции улица — тогда ее называли Тверской — была значительно уже и лишь в тридцатые годы её раздвинули — дома, мимо которых они сейчас проезжали, были перемещены на специальных платформах.
— Этот опыт может пригодиться и нам, — оживился фюрер, давно мечтающий о новом, грандиозном Берлине.
Через несколько минут машины проехали стоявшее справа красное кирпичное здание с затейливыми башенками — Исторический музей и выехали на Красную площадь, где скорость снизилась.
Серая брусчатка огромной площади, стройные ели под высокой Кремлёвской стеной и красный флаг над зелёным куполом огромного дворца, строгий Мавзолей, строгие величественные башни Кремля и весёлый разнобой многоглавого Василия Блаженного захватили фюрера сразу — он ведь понимал толк в архитектуре.
На башнях Кремля на ярком солнце отливали алым светом пятиконечные звезды рубинового стекла. Фюрер невольно залюбовался, а Молотов не без гордости заметил: «Размер той, что над Спасской башней, — около четырёх метров, остальные — чуть поменьше… Вес — до полутора тонн… И все вращаются даже от лёгкого ветерка…»
Кортеж через парадные въездные ворота Спасской башни въехал внутрь Кремля, и вскоре машины остановились у большого здания. Подошедший к фюреру и Калинину с Молотовым в числе других офицеров подтянутый генерал представился комендантом Кремля и открыл перед гостями тяжелую дверь. Из вестибюля лифт поднял гостей на один этаж, и затем несколько метров длинного узкого коридора привели фюрера и Риббентропа в приемную, где письменный стол личного секретаря Сталина Поскребышева, тут же вставшего по стойке «смирно», был уставлен добрым десятком телефонных аппаратов.
Молотов, приглашая, протянул руку и подошёл к двери, пропуская в нее фюрера и Риббентропа, а за ними прошёл внутрь и сам.
У длинного стола стоял Сталин.
* * *
В ПЕРВЫЙ момент его кабинет поразил фюрера своей скромностью и простотой. Он считал себя — и не без оснований — специалистом по интерьеру, его Бергхоф был спланирован им лично, и этим его творением многие восхищались вполне искренне. А его новая рейхсканцелярия? Она была призвана подавлять иностранных гостей и подавляла их размерами, роскошью, блеском.
Но тут властвовал иной стиль. Стены были облицованы светлой дубовой панелью, через весь кабинет пролегала толстая ковровая дорожка к письменному столу. Над столом висел большой портрет Ленина, справа в углу — ленинская же посмертная маска. За столом — удобное кожаное кресло, возле него — столик с батареей разноцветных телефонов. Рядом — книжный шкаф и просторный кожаный диван. На стенах висели географические карты, диаграммы и графики…
Слева от входной двери шел длинный стол для заседаний, покрытый сукном, вокруг него стояли тяжёлые стулья — удобные, но без намека на роскошь и помпезность.
Тот, кто хотел официально встретиться с фюрером в его официальной резиденции, должен был мелкими шажками преодолевать «стометровку» идеально гладкой мраморной плитки, то и дело рискуя оскользнуться — тут уж не до торжественного, полного достоинства шага… Фюрер любил дорогостоящие эффекты, и это всегда оправдывалось. Тут эффект обеспечивали простота и деловитость. И ещё — личность самого хозяина.
На Сталине были белый китель со стоячим воротником и белые брюки, заправленные в мягкие сапожки. Он открыто улыбался и протягивал руку для рукопожатия. Фюрер подошёл, порывисто пожал её, а Сталин произнёс:
— Я рад приветствовать вас в Кремле и крайне благодарен за ваше согласие приехать… Нам надо о многом поговорить и, надеюсь, многое решить…
Фюрер, весь устремлённый взором в лицо Сталина, сразу не заметил, что сбоку стоит тот русский генерал Игнатьев, который переводил их доверенные беседы в Бресте — бывший граф и бывший царский военный дипломат. Теперь же, услышав знакомый голос, фюрер повернулся к переводчику и, узнав генерала, понял, что беседы вновь будут деликатными, доверенными и важными… Он кивком головы поздоровался с Игнатьевым, уже начавшим переводить, и, сам для себя неожиданно, сказал в ответ, на первый взгляд, невпопад:
— У вас огромная территория, герр Сталин! Надо было добраться до Москвы, чтобы понять это всерьез…
Сталин понимающе кивнул и ответил:
— Да, Европа живёт теснее… Но мы, марксисты, давно предлагаем миру выход из положения — уничтожить капитализм на планете… Тогда земли и солнца хватит на всех…
— Нечто подобное я говорил господину Молотову ещё в ноябре прошлого года, — не стал вступать в дискуссию фюрер.
Сталин же пригласил гостей присесть и предложил:
— Господин Гитлер, как я уже сказал и как вы могли понять сами, у Советского правительства есть ряд важных инициатив, о которых мы подробно поговорим. Но мне сразу хотелось бы дать понять вам, что мы со своей стороны будем предельно откровенными… И если мы сейчас договоримся, то это станет прологом к действительно новому миру…
Гитлер слушал, пытаясь понять — что имеет в виду Сталин и чего он хочет, делая такое заявление в несвойственном вроде бы ему торжественном тоне. А Сталин вдруг приподнял над столом ладонь, приглашая к вниманию, и начал явно цитировать что-то по памяти:
— Политику завоевания новых земель в Европе Германия могла вести только в союзе с Англией против России… Но и наоборот: политику завоевания колоний и усиления своей мировой торговли Германия могла вести только с Россией против Англии… Раз Германия взяла курс на политику усиленной индустриализации и усиленного развития торговли, то, в сущности говоря, уже не оставалось ни малейшего повода для борьбы с Россией и только худшие враги обеих наций… — тут Сталин сделал паузу.
Гитлеру стало жарко — Сталин цитировал «Майн кампф»… А ведь там фюрер — ещё рейхсканцлером не быв — написал много чего! В том числе — о России. И что же еще процитирует оттуда этот русский грузин? Гитлер искоса взглянул на Риббентропа — тот сидел, затаив дыхание и вытянувшись, как на плацу.
А Сталин, дружелюбно поглядывая на гостей, закончил:
— Только худшие враги обеих наций заинтересованы были в том, чтобы такая вражда возникала.
Он умолк, но тут же задал вопрос:
— Вы помните эти идеи, господин Гитлер?
— Думаю, герр Сталин, ваш вопрос излишен. Но к чему он?
— Я хочу доказать вам, господин Гитлер, что у нас нет задних мыслей по отношению к немцам… То, что я сейчас цитировал, — это прошлое. Тем более что вы сейчас заняли Европу от Ла-Манша до Олимпа в союзе не с Англией, а воюя против неё и имея с Россией договор о дружбе.
— Согласен.
— Но сейчас нам надо большее, и мы в России готовы идти на большее… Именно поэтому я хотел бы, чтобы между нами не было недомолвок. И поэтому я прошу вас позволить мне процитировать вас ещё раз, чтобы отдать прошлому и эту цитату… Отдать для того, чтобы она более не омрачала наше общее будущее… Вы позволите?
Гитлер, предчувствуя несколько не очень-то приятных минут, внутренне поджавшись, кивнул головой.
И Сталин вновь начал:
— Современные владыки России совершенно не помышляют о заключении честного союза с Германией, а тем более о его выполнении, если бы они его заключили… Еврейство, держащее в своих руках Россию, видит в Германии не союзника, а страну, предназначенную понести тот же жребий, что и Россия… Кто же заключает союз с таким партнером, единственный интерес которого сводится к тому, чтобы уничтожить другого партнера?
По мере того как Сталин говорил, а Игнатьев переводил, в кабинете устанавливалась тревожная тишина… Такого не ожидал услышать никто: ни русские, ни тем более — немцы… Все напряглись, Гитлер нервно дернулся, еле сдерживаясь, а Сталин — один из всех, кроме Игнатьева, оставшийся абсолютно спокойным — неторопливо нарушил эту тишину и произнёс:
— Господин Гитлер! Я предлагаю сдать эту цитату в архив! Навсегда!
И он сделал ладонью решительный жест, как будто сметая со стола невесть как попавший туда мусор.
Гитлер, впившись в неподвижное, ставшее в один миг чеканным лицо Сталина, молчал.
Молчал и Сталин.
Потом фюрер медленно откинулся на стуле и уронил в тишину:
— Герр Сталин! Вы действительно великий человек!
Сталин встал, и почти одновременно с ним встал фюрер, а за ними вскочили и остальные. Сталин молча протянул рейхсканцлеру руку, тот так же молча пожал ее, и Сталин будничным тоном — как будто ничего и не произошло — сообщил:
— Я понимаю, как мало у вас времени, но я очень хотел бы отложить все дела на вечер, а пока — просто познакомить вас хотя бы немного с Кремлём. Он того стоит — ведь вы любите и знаете архитектуру. К тому же так можно лучше понять Россию…
* * *
ГИТЛЕР чувствовал, что сейчас действительно лучше всего отвлечься — уж очень круто заворачивал хозяин России всё с самого начала… И вскоре они уже шли по внутренним площадям Кремля, а академик с непроизносимой фамилией Щусев давал пояснения на отличном немецком языке. Игнатьев, временно свободный от перевода, успел сказать фюреру, что Щусев — автор не только проекта Мавзолея на Красной площади, но и ряда церквей, а звание академика старой Академии художеств получил ещё в 1910 году.
Щусев оказался не просто знатоком старой русской архитектуры, но и тонко чувствовал ее — как и вообще мировую архитектуру в целом. И, слушая его, Гитлер получал удовольствие компетентного любителя, способного понимать высокого профессионала.
Уже почти семидесятилетний Щусев вёл их от Грановитой палаты к Успенскому собору, от Патриарших палат к Арсеналу и обратно — к Ивану Великому, к Царь-пушке и Царь-колоколу… Они шли мимо дворцов и соборов, обмениваясь друг с другом лишь короткими фразами, а в основном слушая Щусева, и у Гитлера начинало рождаться то ощущение поворота, которое возникало у него в Бресте, но после него почти ушло. А теперь вновь вернулось, чтобы, похоже, уже не исчезать…
В одном из соборов Сталин вдруг сказал:
— А вы знаете, господин Гитлер, в юности я был певчим в церкви…
— О!
— Да… И не только я… Вот, Молотов тоже был. А, Вячеслав, было дело?
— Было… У себя в Нолинске.
— Да и я ведь в Луганске на клиросе заливался, — признался со смехом Ворошилов.
Фюрер смотрел на красных вождей с удивлением — они оказывались ещё более интересными людьми, чем в Бресте.
Когда Сталин и фюрер вошли в Георгиевский зал Большого Кремлевского дворца, гость не мог сдержать восторга. По новым берлинским меркам, зал был не так уж и велик — 61 метр в длину, 20 метров в ширину, а в высоту — около 18. Но этот зал русской славы, названный, как сообщил Щусев, в честь ордена святого Георгия Победоносца, был олицетворением спокойного величия.
Белоснежный, освещённый шестью бронзовыми золочёными люстрами (весом, как сказал тот же Щусев, в 1300 килограммов каждая) и настенными бра, он неуловимо, но очень точно подходил к стилю Сталина.
* * *
А СТАЛИН удивлял и удивлял. То, что он, похоже, решил всё своё время — на весь визит рейхсканцлера — посвятить гостю, очень уж удивить не могло. Как-никак это был визит без преувеличения исторический, эпохальный. Но Сталин предложил очень контрастную программу… Они выходили из старинного Архангельского собора с усыпальницами великих князей Ярослава Владимировича и Димитрия Донского, Ивана I Калиты и Ивана III Васильевича, царей Ивана Грозного, Алексея Михайловича, Василия Шуйского и других, когда Сталин сказал:
— Господин рейхсканцлер, нарком авиационной промышленности Алексей Иванович Шахурин хотел бы показать нам один из московских авиазаводов… Поедем?
Сказано это было тоном прямо-таки свойским, и фюрер тоже охотно согласился — соборы соборами, но посмотреть, как русские собирают самолеты, тоже интересно.
Молодой нарком — всего-то, как оказалось, тридцатисемилетний, в безукоризненном сером костюме — производил приятное впечатление, но то, что увидел фюрер на заводе, впечатляло до невероятного! Ничего подобного он не ожидал! Огромный сборочный цех, конвейер, размах заводского «задела», лётное поле, уставленное самолетами, проходившими заводские испытания и ожидавшими отправки в войска — это было «гросс-колос-саль»!
На этом же заводе фюреру показали и сверхновинку: советский геликоптер «Омега»… Двухвинтовой аппарат выглядел уже как нечто доведенное, вертикально взлетал и садился, делал в воздухе полный оборот, но Сталин честно признался, что это — лишь начальный этап разработки.
— Зато эта машина — с перспективой, — заметил он, впрочем. — У нас есть геликоптеры понадёжнее, но они уже, считайте, моральное старье…
Фюреру вместе с Гальдером однажды демонстрировали германский геликоптер, однако русские достижения были для него абсолютной новостью. А Шахурин, довольный реакцией гостя, осмелев, предложил заехать ещё и на моторный завод. И вот там фюрер просто-таки изумился видом конвейерной сборки авиадвигателей. В Германии — он знал это точно — такого ещё не было. Удивил его и сам мотор — самолетная пушка стреляла через полый вал редуктора… И уж совсем добила его операция посадки блока цилиндров на картер. Одним нажатием кнопки точно в соответствующие отверстия входило множество шпилек разной высоты — длинных и коротких. И блок сразу садился на своё место.
Время летело незаметно за делами, и так же незаметно оно пролетело за обедом в честь рейхсканцлера, который был дан от имени Калинина. Но фюрер знал, что его первый русский день ещё не окончен, потому что Сталин до обеда сказал вполголоса, наклонившись к гостю:
— Я предлагаю вам посумерничать у меня на даче, в спокойной и уединённой обстановке…
И ближе к вечеру небольшой кортеж подъехал к кунцевской даче Сталина.
* * *
В ГЛУБИНЕ парка стоял одноэтажный дом, окружённый со всех сторон густыми фруктовыми — сейчас в весеннем цвету — деревьями. Были тут, впрочем, и ели с соснами, и в их ветвях скрывались шустрые ручные белочки, которых здесь было много.
В столовой, обставленной скромно и просто, но уютно, горел большой красивый камин… Сталин походкой хозяина дома подошёл к нему, подбросил дров, и вскоре пламя дополнительно осветило всю комнату, освещенную мягко и приглушенно…
— Люблю живой огонь и живое тепло, — также по-домашнему признался Сталин, жестом приглашая к столу.
— О, я тоже… — согласился фюрер.
На столе, где были исключительно вегетарианские закуски с преобладанием зелени, осетрины и икры, стояли шампанское и «Нарзан» для фюрера, грузинское вино для Сталина и прочие напитки — для остальных. За стол сели Сталин, Гитлер, переводчики Игнатьев, Павлов и Шмидт, а кроме них — Риббентроп, Молотов, Жданов и Шуленбург. И когда все расположились и выпили за понимание и дружественность, Сталин, глядя прямо на Гитлера, сказал:
— Господин Гитлер, прежде всего я хотел бы сообщить, что Советский Союз готов присоединиться к Пакту трёх, если мы решим некоторые вопросы…
Уже не в первый раз за этот день стало тихо. В камине потрескивал огонь.
Гитлер тоже посмотрел Сталину в глаза и произнёс:
— Вы имеете в виду те предложения, которые уже передавали мне через господина Молотова? Балканы, базы на Босфоре и прочее?
— Нет… Все это сейчас не главное… Да и вообще в перспективе может стать несущественным… А главное, — Сталин, упреждая вопрос фюрера, поднял руку, — или добиться мира в Европе на базе общих усилий, или…
— Или?..
— Или так прижать Англию вне Англии, чтобы она сама запросила мира, или…
— Или?
— Или принудить её к этому силой на следующий год на её же территории.
Гитлер, до этого напрягшийся, не сдержал удовлетворенного вздоха. Но то, что Сталин начал этот важнейший разговор за столом, когда записи не ведутся, показывало, что сказанное — пока скорее не факт двусторонних отношений, а лишь ясно выраженное намерение…
Сталин же продолжал:
— Однако сейчас я просил бы вашего согласия на нашу оговорку о том, что наше вхождение в тройственный союз четвёртым членом не налагает на нас военных обязательств по отношению к тем странам, с которыми «ось» уже находится в состоянии войны…
— То есть, — вопросил фюрер, — с Британией вы воевать не хотите?
— Скажем так, господин Гитлер, — пока мы не хотим воевать ни с кем… Но это не означает, что мы не снимем эту оговорку в не столь уж отдалённом будущем…
— Хорошо, допустим, — буркнул не очень-то довольный гость.
— Кроме того, я предлагаю приступить к практическому решению вопросов по Финляндии, Турции и Балканам.
— Всё же — Балканам? — не выдержав, несколько нервно переспросил Гитлер, а Сталин спокойно разъяснил:
— Наш новый подход к балканскому вопросу скорее всего придется вам по нраву… Мы по здравом размышлении не претендуем на продвижение к Балканам. Даже — в перспективе… Как вы могли заметить, мы не поддержали антигерманские силы в Югославии. И вы, надеюсь, это оценили. Но надо сделать больше! Сейчас Югославия взбудоражена… Собственно, Югославии уже нет, но важно сделать так, чтобы Сербия не стала врагом Германии и не утратила традиционных симпатий к России… Это сложно, но — возможно.
Гитлер пожал плечами:
— Да, возможно… Думаю, это можно сделать так… В ближайшей перспективе Сербию надо присоединить к Пакту трёх… — Тут Сталин сам себя перебил и уточнил: — Впрочем, его, пожалуй, скоро надо будет называть Пактом четырёх…
— Цветкович уже присоединялся к нему, но ни чего путного из этого, как вы знаете, не вышло, — угрюмо заметил фюрер.
— Верно, — согласился Сталин, — но речь теперь уже о Сербии и о её присоединении не на тех условиях, что были выдвинуты раньше для Югославии, а более жестких…
Сталин приостановил рассуждения, как будто что-то ещё раз обдумывая, а потом сказал:
— Допустим, это можно было бы сделать так… В землях Югославии остаются контингенты германских и итальянских войск, но при этом вы могли бы отказаться от жесткой оккупационной политики и иметь для оккупационных войск примерно тот же статус, что и в Болгарии…
— Сербы обязательно начнут повстанческую борьбу, — не согласился Гитлер, — и их надо будет подавлять.
— Не обязательно! Скажем, вы предотвращаете межнациональную резню, которая там может возникнуть… И прекращаете не сами, а при нашем политическом арбитраже… Мы не хотим идти на Балканы — ваша активность там и так будет блокировать возможную активность Англии на Чёрном море. Теперь ей не до проливов — у неё хватит забот на Средиземном море, и нам этого достаточно. Сталин опять умолк, кивнул головой:
— Да, достаточно… Но мы, господин Гитлер, готовы помочь укрепиться в Сербии вам, используя своё влияние. Если мы будем действовать сообща, то это отрезвит и хорватов… Тем более что они могут стать проблемой в ваших отношениях с итальянцами. Южный национализм, господин Гитлер, — это не европейский национализм… Можете мне поверить, я сам кавказец и знаю, что говорю.
Гитлер слушал, а Сталин продолжал:
— И тут есть тонкий момент, господин Гитлер… Мы не поддерживаем сейчас Тито, но мы можем провести с ним переговоры с участием представителей Германии. Главный пункт: Германия и Россия не желают возврата войны на континент, и поэтому Германия не допустит английские войска на юг Европы, а СССР относится к такой ее позиции с пониманием. С учетом сказанного мы порекомендуем Тито воздержаться от активных действий против вас, а Германия окажет нажим на официальный Белград в целях проведения в Сербии реалистичной аграрной реформы при участии Тито. Думаю, это обеспечит вам балканский тыл, а нам — уверенность в том, что мир на континенте сохранится и что сербы не будут считать, что Россия их покинула окончательно…
Сталин сделал паузу и прибавил:
— Да и вы сразу получите у сербов кредит доверия, если станете на сторону сербских крестьян. Не на одних же хорватов вам опираться в Югославии…
— А Турция? — вырвалось у фюрера.
— Турция скорее лояльна к вам, чем к англичанам… Нас она если не уважает, то побаивается. Конечно, англичане больше платят, но если мы вместе дадим понять туркам, что у нас нет разногласий, да ещё если СССР сделает Тройственный союз Четвёрным, то вряд ли турки будут прислушиваться в первую очередь к англичанам. А там — посмотрим…
Гитлер вспомнил, как в 39-м году они с Риббентропом предлагали русским принцип лавки с товарами, где есть всё на выбор — от дружбы до вражды. Сегодня подобную лавку открыл, похоже, для него Сталин. И выбор товаров был тоже велик, да и товар предлагался качественный. Гитлер молчал, ожидая объяснений Сталина по последнему, затронутому им самим пункту, и дождался…
— Что же касается Финляндии, то мы предлагаем то, о чем уже шла речь в Бресте, то есть — германские военнослужащие следуют на север Норвегии транзитом через СССР, так же, как. они уже следуют через Швецию, и мы гарантируем вам поставки сырья из Финляндии через нашу территорию… Но объёмы поставок вам никелевой руды мы согласуем вместе.
Сталин поморщился:
— Вопросы транзита, правда, будут предметом преждевременных трений с Англией, но — так уж и быть… Если японцы проявят больше активности против англичан в Азии, то Лондону будет не до нового конфликта с нами.
— Преждевременных? — уточнил важный пункт Гитлер. — Преждевременных, но, как я понял, в принципе вами не отвергаемых?
— Да… Но об этом мы ещё поговорим позже…
* * *
СЛЕДУЮЩИЙ день начался опять с академика Щусева. Накануне, прощаясь, Сталин сказал:
— Господин Гитлер… Я уверен, что мы договоримся на этот раз по всем серьёзным практическим пунктам… И нам ещё предстоят серьёзные беседы… Но я хотел бы — если это совпадает с вашими желаниями, — чтобы вы за эти три дня как можно лучше узнали Россию. И — старую, и — новую… Старую, как мне кажется, вам, с вашей любовью к архитектуре, лучше всего узнавать через то, что было сделано старыми русскими зодчими. Новая Россия — это наши новые улицы и заводы, институты и, конечно, люди… Жаль, всего не покажешь, хотя мы хотели бы показать вам весь Союз, и, надеюсь, мы вам его когда-нибудь ещё покажем. А пока посмотрите хотя бы часть Союза — его сто лицу.
Гитлер был тронут — чаще других лидеров он встречался с дуче и сблизился с ним, но Сталин подкупал человечностью и уважительностью. Сталин не пытался давить, но его превосходство фюрер ощущал, хотя оно его — к его великому удивлению — не тяготило. И фюрер вместе со Сталиным отправился к Щусеву. Начали они, правда, с метро. Движение с утра было закрыто, всю ночь маршруты проверялись нарядами НКВД и службой Геидриха, но удовольствие фюрер получил огромное — метро было хорошо, особенно — станция «Маяковская»…
У Щусева же им показали Генеральный план реконструкции Москвы, и фюрер огорчался, что рядом с ним не было Шпеера. Сталин, впрочем, тут же предложил:
— Так за чем дело стало? Пусть приезжает — всё покажем и обо всём расскажем!
Затем в программе стояли усадьба Останкино и Военно-воздушная академия… Петровский дворец, где она располагалась, — творение русского архитектора Казакова — очаровал фюрера. Академические же лаборатории заставили задуматься — и оснащённость академии, и русский офицерский корпус выглядели вполне пристойно.
Заехали они и в русскую национальную галерею, подаренную Москве купцами Третьяковыми и названную в их честь. Там, стоя перед одной из картин, фюрер про себя усмехнулся и подумал: «Ну, вот, и я тоже оказался на распутье — как этот русский витязь».
Вторая деловая беседа началась опять на кунцевской даче. На этот раз в креслах у камина кроме Сталина и Гитлера устроились лишь Риббентроп и Жданов.
— Господину Молотову необходимо решить ряд возникших вопросов в Совнаркоме, и он присоединится к нам чуть позже, — коротко пояснил Сталин, но можно было предположить, что он решил активнее подключить к «немецким» делам Жданова. Тем более что Жданов неплохо владел немецким.
Опять потрескивали дрова в камине, опять было просто и уютно. «С чего он начнет сегодня?» — гадал фюрер и не угадал. Сталин неожиданно начал с проблем, казалось бы, отдалённых от России и географически, и политически. Он начал с Ирака:
— Господин Гитлер! Вы не раз предлагали нам подумать о продвижении к Индийскому океану. Но у нас хватает дел в пределах страны. Однако надо видеть перспективу, и я согласен с вами в том смысле, что Советскому Союзу не безразлична ситуация на Среднем и Ближнем Востоке. Да и в Северной Африке… Для Германии же эта ситуация приобретает, как я понимаю, вообще важнейшее значение уже сейчас, сегодня. Ваш Роммель хорошо начал, но застрял… А сейчас у вас появилась хорошая возможность нажать на англичан в Африке с тыла. Я имею в виду восстание в Ираке…
Гитлер и Риббентроп переглянулись. Сталин это, конечно, увидел, но вида не подал, а просто продолжал говорить:
— Господин Гитлер, надо смотреть правде в глаза: переворот в Ираке совершили правые националисты-панарабисты. Это не первый такой переворот в Ираке и, может быть, не последний… Он вам мог бы принести немало выгод — в случае успеха. Но успешным он быть не может…
— Почему?
— Клика Гайлани думает лишь о своих клановых интересах… Она не желает широких реформ в интересах народа, она сохраняет монархический режим — изначально проанглийский. Поэтому поддержки от народа Гайлани не получит, да Гайлани его и боится.
Гитлер не отвечал ничего, раздумывал, задумчиво покачивал, сам того не замечая, носком глянцевой туфли, а Сталин спокойно и методично выкладывал ему аргумент за аргументом:
— Возможно, вы намерены усилить поддержку Гайлани со стороны Германии и Италии… Но без поддержки народа власть обречена рано или поздно — мы с вами, господин Гитлер, должны понимать это лучше кого-либо другого. Мы сами пришли к власти в результате именно массовой поддержки. Да и… — Сталин сделал паузу, — вряд ли вы сможете помочь Ираку реально… Да и захочет ли Гайлани такой вашей масштабной поддержки, которая обязательно втянет его в войну на вашей стороне? Он хотел бы обратного — чтобы от него отстали все и он остался вне битвы…
Сталин умолк, глядя на фюрера все так же спокойно. Гитлер ждал, уверенный, что сейчас последует продолжение, и оно действительно последовало:
— Господин Гитлер! Правительство Гайлани само по себе обречено и широкой поддержки внутри Ирака не получит, но…
— Но? — тут же вопросил фюрер.
— Но мы предлагаем вам конкретный план наших совместных действий по широкому фронту. Мы уже сейчас сильны в оборонительной войне. Нападать мы ни на кого не собираемся — нам нужен мир.
Фюрер невольно взглянул на Сталина с недоверием, но тот встретил взгляд фюрера уверенно и понимающим тоном сказал:
— Да, мы постоянно усиливаемся… Но — не против вас! Однако наше усиление тревожит как раз англосаксов, ибо они — главная сила той плутократии, которую вы так часто обличаете.
Гитлер уловил в словах русского вождя почти неуловимую иронию, но смысл услышанного мог искупить любую — пусть и самую тонкую — насмешку. Сталин говорил о главном:
— Англичане не могут начать против нас сухопутной войны, да и серьезной морской — тоже… Однако они могут с баз под Мосулом бомбить Баку. Уже поэтому мы можем помочь Ираку, но… — Сталин опять сделал паузу.
— Но? — опять вопросил фюрер.
— Но именно в целях обеспечения нейтралитета Ирака…
— Нейтралитета?
— Да… Но для этого надо заменить Гайлани на некую более широко мыслящую фигуру… Такую, которая была бы готова к социальным реформам в Ираке, опираясь на вашу и нашу поддержку. Если этот новый режим окажет эффективное сопротивление англичанам под флагом защиты нейтралитета и выбросит англичан из страны, то уже это будет подмогой и вам, и нам… На первых порах.
— У вас есть такая фигура?
— Её можно найти… Однако тут важны два момента — наша согласованность и умеренные, но реальные реформы в Ираке.
— А как вы намерены переправлять помощь Ираку?
— Очевидно, через Иран, при вашем же политическом содействии.
Гитлер опять раскачивал туфлей. Сталин же предлагал:
— Мы могли бы сделать так… В Бресте я предлагал передать Румынии до ста старых танков…
Гитлер кивнул головой в знак того, что он это помнит.
— Мы их румынам передадим и дадим даже больше… Однако хотели бы, чтобы с Антонеску об этом поговорили вы, немцы.
— Допустим, — обронил фюрер.
— Но это не всё… Мы готовы помочь африканским войскам Муссолини и вашему Африканскому корпусу кое-какими материалами, но прежде всего — танками. Не новыми, но у меня есть основания считать, что и такие танки после мелкого или среднего ремонта сослужат хорошую службу…
* * *
В ЭТОТ момент в комнату вошёл Молотов. Все встали, приветствуя русского премьера, и когда протокольные любезности закончились и все опять устроились в креслах, Сталин предложил:
— Поскольку Вячеслав Михайлович насчет наших предложений в курсе, мы не будем отвлекаться и можем продолжить…
— Отлично, — оживился фюрер и тут же спросил: — И сколько танков вы выделите дуче?
— Не менее пятисот.
— Пятисот?!
— Да… Не менее.
Гитлер и Риббентроп опять переглянулись.
— Далее, в Ирак мы переправляем — пока можем даже Гайлани, но при вашем же политическом содействии, — до сотни танков… На ходу, в Ираке, их ремонтировать сложно… Поэтому мы туда направим машины, сразу вполне пригодные для боя. И ещё переправим через Иран и Турцию — если вы обеспечите у турок воздушный транзит — военные материалы для Ирака на наших старых бомбардировщиках ТБ-3, используя их как транспортные. Если вы обеспечите им охрану, мы можем передать до тридцати ТБ-3 иракцам… Между прочим, мы и туркам готовы передать до сотни танков. Но тоже по согласованию с вами и так, чтобы турки об этом согласовании знали…
Гитлер все более удивлялся и «на ходу» прикидывал — как предлагаемый Сталиным «расклад» может изменить общую ситуацию? Выходило, что она сразу же изменится серьёзно, возможно даже — неузнаваемо! «И при этом можно будет иначе использовать весь потенциал, накопленный для „Барбароссы“, а это… А это — удар по Англии…» — мелькнула мысль.
— В целом же, — удивлял и дальше русский, — мы готовы в порядке военной помощи, ну — за символическую плату, чтобы не дразнить собак, — выделить для обеспечения интересов «оси» в Европе до тысячи старых танков…
Он выждал немного и прибавил:
— Пока до тысячи и пока — только старых, часть из которых нуждается в ремонте… Но…
Гитлер не выдержал:
— Господин Сталин, должен признаться вам, что ваши «но…» меня каждый раз крайне интригуют, но то, что за ними следует, пока что меня не разочаровывает.
— Надеюсь, господин Гитлер, что так будет и впредь…
— Итак, что стоит за вашим последним «но…»?
— Вот что… Господин Гитлер, давайте будем говорить откровенно. Мой стол завален сообщениями из-за рубежа от наших дипломатов и журналистов, разведывательными сводками, вырезками из газет всего мира, где война между СССР и Германией подаётся как нечто уже решенное, неизбежное… Доклады наших военных с границы меня тоже не очень успокаивают…
Фюрер, протестуя, поднял руку и хотел возразить, но Сталин мягким жестом правой руки остановил его и напомнил:
— Мы говорим откровенно, и я знаю, — Сталин выделил это «знаю», — о ваших колебаниях… Да я ведь и сам колеблюсь… И понимаю ваши колебания — вам кажется, что Россия действительно становится последней надеждой Англии на континенте.
Фюрер невольно вздрогнул — Сталин дословно повторил его обычную фразу на всех секретных совещаниях последнего времени, явно намекая, что стенограммы этих совещаний для него не секрет. А Сталин, сделав вид, что ничего не заметил, продолжал:
— Но, господин Гитлер, Советская Россия не станет шпагой Англии.
Гитлер вновь вздрогнул, нервно передёрнул плечами, а Сталин глуховатым своим голосом говорил удивительные — даже после Бреста — вещи:
— Мы в Бресте лишь познакомились и получили первое представление о мыслях друг друга… Но тогда я сказал вам, что никогда наши танки не пойдут первыми на ту сторону Буга… Сегодня я предлагаю вам все то, что уже было сказано, но предлагаю и большее…
Гитлер взглянул на собеседника искоса, отвел глаза в сторону, размышляя, потом взглянул Сталину прямо в лицо и спросил:
— Что?
— Я предлагаю в перспективе прочный союз против плутократии, а сейчас нам надо сохранить уже достигнутое и не дать поджигателям войны стравить нас. Мы можем быть полезны друг другу и дополнять друг друга. И у вас, и у нас много дел внутри наших стран… Мешает же нам Англия — сегодня… Завтра будет мешать Америка. Ударить непосредственно по Англии сложно. Но можно подсечь Англию на Востоке…
— Господин Сталин, вы сейчас устраняете многие мои сомнения, но…
— Итак, господин Гитлер, у вас тоже есть своё «но»…
Все коротко рассмеялись, и фюрер сказал:
— Хорошо, я снимаю своё «но…», чтобы выслушать вас до конца.
— Спасибо! Я предлагаю то, что уже предлагал вам в Бресте — концентрация наших войск в приграничной зоне слишком велика. Дело к теплу, к лету… Всё равно войска надо выводить на воздух, в летние лагеря. И я предлагаю в двухнедельный срок передислоцировать большую часть советских и германских соединений на расстояние в пятьдесят километров от границы, оставив лишь пограничные части и небольшие гарнизоны для поддержания в порядке зимних квартир… Остальное взаимно отводим и создаем зону стратегической страховки…
Теперь уже Сталин переглянулся с Молотовым, и тот договорил за Сталина:
— И если мы об этом договариваемся, то завтра же можно оформить присоединение СССР к Пакту трёх… При этом мы сразу же нарастим поставки вам стратегических материалов… А к осени, очевидно, и поставки продовольствия — на этот год прогнозируют очень богатый урожай.
Гитлер задумался. То, как говорил Сталин, доказывало, что Сталину и Молотову стало известно о намерении фюрера решить «русский вопрос» силой, и — уже в этом году. А то, что предлагали сейчас Сталин и Молотов, доказывало, что в ближайшем, по крайней мере, будущем русские войны не хотят. Но он, фюрер, уже заявлял генералитету, что не имеет смысла консервировать Россию как потенциального врага на десятилетия, что лучше разгромить ее сейчас раз и навсегда… Сталин же заявляет, что рейху надо видеть в России постоянного союзника.
Что выбрать? Отвод войск — это срыв всех оперативных разработок по «Барбароссе». Это, собственно, отказ от «Барбароссы» — по крайней мере на 41-й год.
А дальше?
Гитлер раздумывал, Сталин ждал.
Наконец фюрер разбросил в стороны сложенные на коленях ладони и решился:
— В какие сроки вы можете поставить первую партию танков для дуче?
— Отгрузку в Германию для транзита в Италию мы можем начать хоть завтра, — ответил Сталин.
— Завтра?!! — удивился Гитлер. — Так быстро? Вы умеете делать чудеса?
Сталин улыбнулся в усы:
— Нет! Но я верю в здравый смысл настоящих вождей и поэтому был заранее уверен, что вы примете моё предложение, а время не терпит.
Но тут же он поправился:
— У нас много лет впереди для создания и укрепления стратегического союза, но тактически мы в цейтноте…
Гитлер согласно покивал головой, а Сталин сообщил:
— Поэтому на запасных путях в Минске стоят десять эшелонов с полностью готовой к транспортированию бронетехникой. Всего — пятьсот единиц.
— Прекрасно! — потер руки Гитлер, не сдерживая возбуждения. — Если вы отправите их завтра, то сразу же по возвращении в Берлин я отдаю командованию вермахта соответствующие распоряжения и, думаю, максимум через неделю мы начнём отвод войск. Что же касается Пакта четырёх…
— Вячеслав Молотов и господин Риббентроп могли бы сегодня поработать вместе с товарищем Ждановым и завтра с утра представить проект нам с тем, чтобы во второй половине дня наши министры иностранных дел могли всё подписать…
— Пусть будет так.
Белочка, беззаботно прыгавшая по комнате, вдруг заскочила фюреру на спину, и он вздрогнул, как от удара, а потом раскатисто рассмеялся… Смеялись и остальные, а белочка спрыгнула на пол и, подняв роскошный хвост торчком, мелко-мелко перебирала лапками — как будто аплодировала.
* * *
ПОЗДНИЙ вечер был хорош — меньше чем через неделю начинался май, и Сталин предложил гостям прогуляться. И вскоре они шли по аллеям, вдыхая тонкий аромат первых нарциссов. Но мысли о происходящем не оставляли их, и разговор опять вернулся к «англосаксонской» теме.
— Да… Англия… Я хотел бы жить с ней в мире и не предполагал, что такой мелкий повод, как спесь поляков, приведет Германию и Британию к войне, — признался Гитлер.
— Вряд ли дело лишь в спеси поляков, — заметил Сталин. — Тут причины посерьёзнее…
— А знаете… — Жданов споткнулся на том, как обращаться сразу ко всем: и «господа» не подходит, и «товарищи» не то, и, так и не подобрав ничего, просто продолжил: — Мне недавно попалась в руки книга некоего Мэнли Холла из Калифорнии, изданная в Сан-Франциско в конце двадцатых годов… О масонской, кабалистической и прочей мистической философии… Толстенный фолиант, но там есть удивительные вещи…
Фюрер к таким моментам всегда был чуток и с интересом спросил:
— Например, герр Жданов?
— Он там анализирует прямую и обратную стороны Великой Печати США и усматривает в ней массу масонской символики на основе числа тринадцать… И утверждает, что рисунок печати, принятый конгрессом, объясним лишь при рассмотрении его как эмблемы масонского братства… Тринадцать звёзд, по тринадцать букв в девизах, тринадцать стрел в лапе орла, Всевидящее око и так далее.
— На банкноте в один доллар та же символика, — тут же напомнил Риббентроп.
— Это очень интересно, герр Жданов!
— Но более того, господин Гитлер… Этот Холл пишет также, что дело не только в том, что многие из основателей Соединённых Штатов были масонами, но что им помогали секретные и августейшие организации в Европе с целью создания этой страны со специальной целью, известной лишь немногим избранным…
— Теперь эта цель известна уже многим, — буркнул фюрер. — И эта цель — делать деньги на Европе.
— И не только на Европе, — уточнил Молотов.
— Ленин писал после империалистической войны, — вздохнул, вспомнив незабвенного вождя, Сталин, — что на каждом долларе — ком грязи и ком крови…
— Неужели так? — удивился Риббентроп.
Сталин, улыбнувшись, подтвердил и прибавил:
— А о Версальском договоре Ильич писал, что он отдаёт в рабство десятки миллионов цивилизованных людей…
— Не может быть! — вскинулся фюрер.
— Может, господин Гитлер… Когда мы вернёмся в дом, я найду и подарю вам том Ленина, где это сказано… Но видите, как плохо знаем мы друг друга…
— Как видно, вы правы, герр Сталин, — согласился Гитлер. — Оказывается, мы с герром Лениным смотрели на Версаль одинаково?
Все помолчали, идя обратно к дому, но уже у порога Гитлер тихо сказал Жданову:
— Я прошу вас передать герру Сталину, что я хотел бы завтра начать последний день в Москве с посещения Мавзолея.
* * *
ПОСЛЕДНИЙ день визита стал золотым днем для иностранных журналистов. С раннего утра они толклись в здании ТАСС в ожидании новостей и дождались их, когда заведующий отделом печати НКИД в 11 часов по московскому времени сообщил:
— Господа! Только что народный комиссар иностранных дел СССР товарищ Молотов и министр иностранных дел Германии господин Риббентроп в присутствии товарища Сталина и рейхсканцлера Германии Адольфа Гитлера подписали соглашение о присоединении Союза Советских Социалистических Республик к Тройственному пакту.
В мертвой тишине, предвещающей шквал вопросов и восклицаний, гулко прозвучал удар какого-то предмета о тассовский паркет. Это из рук нью-йоркского господина Шапиро выпал золотой «Паркер».
* * *
ОНИ опять были в сталинском кабинете в Кремле — приходила пора прощаться и ехать на вокзал. Сталин подошел к столу, взял с него три книги в скромных, но добротных переплетах и сказал:
— Господин Гитлер, я хотел бы подарить вам этот трёхтомник, только что изданный у нас в России… Далеко не со всем здесь я согласен, но считаю, что некоторые идеи, высказанные здесь, должны быть в уме и сердце каждого русского и каждого немца.
Гитлер взял книги и посмотрел на заглавие, затем на Шмидта, и тот перевел: «Бисмарк… „Мысли и воспоминания“… Мемуары». Ниже стояло: «Москва, Госполитиздат, 1941 год».
— Danke schön, — коротко поблагодарил фюрер, и они обменялись со Сталиным тоже коротким, но вполне крепким пожатием рук.
= = =
Заполночь поезд фюрера уже подъезжал к Бресту — русские устроили ему «зеленую улицу», а вскоре он был на территории генерал-губернаторства… Фюрер в ту ночь почти не ложился, и пока на границе меняли колесные пары, он принял курьера из генштаба. Первый его вопрос был о Греции…
— Афины в наших руках! Коринф занят… Англичане начали эвакуацию с восточного побережья Аттики, из Пирея и с Пелопоннеса, — сообщил генерал.
— Отлично! Всё идёт отлично! — удовлетворённо заявил фюрер. Просмотрев бумаги, он подписал их, пометив уже прошедшим днём — 25 апреля. Среди одобренных им документов была и директива ОКВ № 28 по плану «Меркур» — о парашютном десанте на остров Крит.
Вернувшись в Берлин 26-го, фюрер в тот же день принял венгерского регента Хорти. 73-летний адмирал Миклош Хорти фон Надбанья был старым австро-венгерским аристократом, с 1909 года — флигель-адъютантом императора Франца-Иосифа I. Он был храбр, деятелен и в марте 1918 года его назначили последним имперским командующим флотом на Адриатике. Однако вскоре Австро-Венгрия ушла в небытие, и новая Австрия, как и новая Венгрия, выходов к морю лишились. Звание же адмирала у Хорти осталось.
В 1938 году он получил от парламента Венгрии диктаторские полномочия и окончательно ввел вверенный ему государственный «корабль» в фарватер политики дуче (с которым был дружен с конца 20-х годов) и чуть позднее — фюрера.
Среди венгерской элиты хватало и германофилов, и англоманов, и Хорти, как плоть от плоти своей среды, никогда не был безудержным сторонником «оси», но был реалистом. После заключения в 1938 году в Мюнхене соглашения по Судетам он лично возглавил аннексию южной части Словакии, где проживало более миллиона человек, в основном — венгры. И Хорти всё более ставил на рейх. Венгрия присоединилась к Тройственному союзу, и 6 апреля 1941 года Англия разорвала с ней дипломатические отношения. Зато в конце апреля в Будапешт прибыл новый американский посланник Пэлл.
В апреле 1941 года советские войска были перемещены в Галиции к карпатской границе, и в венгерском народе начали распространяться слухи о приходе в Венгрию Красной Армии. За их распространение было арестовано более трехсот человек, и уже по этому было ясно, что за таким бурным ростом симпатий к России надо было видеть руку не Москвы, а Лондона. Любые такие провокации были выгодны именно англичанам.
Хорти ехал в рейх встревоженным, но вернулся относительно успокоенным. И Венгрия, и Россия теперь были участниками одного союза, и фюрер его обнадёжил в том, что конфликтные вопросы всегда можно будет уладить.
— Итак, Германия решила иметь с русскими мир? — прямо спросил Хорти.
— Да, адмирал, — ответил ему фюрер.