9 МАРТА 1953 ГОДА. КЛЯТВА БЕРИИ
Считаю необходимым сказать, что всегда был беспредельно предан партии Ленина-Сталина, своей Родине, был всегда активен в работе…
Из первого письма Л.П. Берии в ЦК КПСС после его ареста 26 июня 1953 года
9 марта 1953 года на фронтоне Мавзолея уже краснела двойная надпись:
ЛЕНИН
СТАЛИН.
В этот день страна и все прогрессивное человечество прощались со Сталиным. Сказать так не означало сбиться на казёнщину или лицемерить – о Сталине действительно скорбели сотни миллионов людей. Бывший в тот день на Красной площади чекист В.Ф. Котов писал:
«Обычно, когда собираются огромные массы народа, от тесного скопища людей исходит какой-то сплошной гул. А здесь, казалось бы, полное безмолвие. Очевидно, многим знакомо выражение… «волосы на голове зашевелились». Должен сказать, что в тот момент, когда страна прощалась со своим вождем, раздались одновременно трехминутные сигналы, подаваемые гудками и сиренами – вот тогда я почувствовал, что у меня не то что волосы на голове зашевелились, а такое было ощущение, что словно шапка-ушанка самопроизвольно приподнялась на голове, а в горле застрял комок и по телу пробежал озноб. Такое чувство испытали и другие мои товарищи по оперативному наряду».
Так было позднее, в 12 часов по московскому времени, когда после закрытия траурного митинга те же, кто выносил гроб из Колонного зала Дома союзов, сняли его с постамента перед Мавзолеем и медленно внесли в Мавзолей.
А началась траурная церемония в 10 часов 05 минут, когда Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович и Микоян вынесли гроб с телом из Колонного зала и установили его на артиллерийском лафете. Траурная процессия в сопровождении воинского эскорта двинулась по Охотному ряду и Манежной площади на Красную площадь к Мавзолею. В 10 часов 45 минут она была у Мавзолея.
Гроб установили на высоком постаменте, и советские руководители вместе с иностранными гостями, среди которых были Чжоу Эньлай, Клемент Готвальд, Пальмиро Тольятти и другие, поднялись на Мавзолей.
Митинг открыл председатель комиссии по организации похорон Хрущев. Выступили Маленков, Берия и Молотов.
Присутствовавший на Красной площади писатель Константин Симонов оставил об этом важном часе в истории державы воспоминания, обширные выдержки из которых я просто обязан привести…
Вот что писал Симонов о Берии:
«Листая сейчас номера…газет пятьдесят третьего года, сверяя все это с личными своими воспоминаниями, я не мог не обратить внимание на… некоторые снимки, тогда не обратившие на себя внимание (выделение здесь и ниже мое. – С.К.), а сейчас бросающиеся в глаза. «Правда» за десятое марта пятьдесят третьего года. Первая полоса ее. Трибуна Мавзолея… У микрофона Маленков в ушанке, а справа от него между Хрущевым в папахе пирожком и Чжоу Эньлаем в мохнатой китайской меховой шапке, Берия, грузно распирающий широкими плечами стоящих рядом с ним, в пальто, закутанный в какой-то шарф, закрывающий подбородок, в шляпе, надвинутой по самое пенсне, шляпа широкополая, вид мрачно-целеустремленный, не похож ни на кого другого из стоящих на Мавзолее. Больше всего похож на главаря какой-нибудь тайной мафии из не существовавших тогда, появившихся намного позже кинокартин».
Эта цитата, уважаемый читатель, тоже ведь документ истории, но не великой сталинской, а уже более поздней – подлой хрущевской. Симонов поставил в вину Берии даже широкие плечи и шарф, даже его мрачный вид. А что он в день похорон вождя и старшего товарища должен был иметь вид оживленно-расслабленный – чтобы угодить будущим «мемуаристам»?
Между прочим, Берия на том общем фото, о котором вспомнил Симонов, действительно выделяется, причем сравнение Симонова достаточно точно… Однако надо заметить, что и остальные на этом фото выглядят карикатурно. И я, сравнивая его сегодня с качественными фотографиями, сделанными в тот же день 9 марта 1953 года и не раз в последние годы опубликованными, задумываюсь: чем объясняется эта коллективная карикатурность – некачественной тогдашней полиграфией или сознательным карикатурным ретушированием снимка, в котором прорвалась десятилетиями скрываемая неприязнь «какой-нибудь тайной мафии» и к усопшему несколько дней назад Сталину, и к усопшему уже почти тридцать лет назад и уже лежащему в Мавзолее Ленину, и к собравшимся на трибуне Мавзолея в целом, а особенно – к Берии? Полиграфический уровень «Правды» в то время был действительно не очень-то высок, и если бы кто-то в реальном масштабе времени даже выразил бы удивление по поводу некачественного фото на первой полосе, то всё можно было бы объяснить потрясенным состоянием души, плохим клише, замерзшими руками фотографа и т.п. А про себя радоваться – мол, вот мы их как! Перед всем светом уродами выставили, и не подкопаешься!
Ведь и такое предположение сегодня выдвинуть можно!
Не так ли?
Однако это еще не все!
СИМОНОВ написал также и о трех речах, которые прозвучали в тот день с трибуны Мавзолея. И это место его воспоминаний мне тоже придется в своей книге привести:
«На траурном митинге выступали три разных человека… Первым был Маленков, вторым – Берия, третьим – Молотов. Различие в тексте речей мне и тогда не бросилось в глаза… Однако та разница, которую сейчас по тексту речей не уловишь (еще как уловишь! – С.К.), но которая была тогда для меня совершено очевидна, состояла в том, что Маленков, а вслед за ним Берия произносили над гробом Сталина чисто политические речи, которые было необходимо произнести по данному поводу. Но в том, как произносились эти речи, как они говорили, отсутствовал даже намек на собственное отношение этих людей к мертвому, отсутствовала даже тень личной скорби (отнюдь нет. – С.К.), сожаления (? – С.К.) или волнения, или чувства утраты, – в этом смысле обе речи были абсолютно одинаково холодными. Речь Маленкова, произнесенная его довольно округлым голосом, чуть меньше обнажала отсутствие всякого чувства. Речь Берии с его акцентом, с его резкими, иногда каркающими интонациями в голосе, обнажала отсутствие этой скорби более явно. А в общем, душевное состояние обоих ораторов было состоянием людей, пришедших к власти (а до этого они что – в трактирах ананасную воду подавали? – С.К.) и довольных этим фактором».
На этом описании сказались позднейшие настроения Симонова – здесь сомневаться не приходится. Но если бы он дал себе труд сверить свои воспоминания с прямыми текстами речей, то, возможно, не написал бы кое-чего из того, что написал. Ибо как раз по текстам речей разницу в их содержании и направленности уловить не так уж и трудно!
Но вначале я приведу еще одно воспоминание современника событий – автора книги о Маленкове Р.К. Баландина, который пишет:
«…я слушал эти речи по радио. Их текст тотчас улетучился из памяти, но мне показалось, что интонации Маленкова были спокойными, деловыми; Берия говорил с напором и как будто с каким-то торжеством, а у Молотова голос порой дрожал от сдерживаемой скорби».
А вот теперь и я возьму в руки номер «Правды» за 10 марта 1953 года с тремя траурными речами.
На первый взгляд, они действительно мало отличаются друг от друга, поскольку во всех трех хватает общих слов. И это особенно характерно, к слову, именно для речи Молотова. Сталин в 1924 году нашел потрясающие по своей силе слова, чтобы выразить скорбь и свое понимание Ленина, сказав: «Это был горный орел!» Тогда перед гробом Ленина Сталин дал прямую клятву – от имени страны, партии и себя лично – продолжить дело Ленина.
А что же говорилось с трибуны Мавзолея над гробом Сталина?
Я не буду (да и не могу) приводить тогдашние речи полностью, но скажу, что Маленков завершил свою речь так: «Прощай, наш учитель и вождь, наш дорогой друг, родной товарищ Сталин! Вперед, по пути к полному торжеству великого дела Ленина-Сталина!»
А Молотов – так: «Да здравствует великое всепобеждающее учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина! Да здравствует наша могучая социалистическая Родина, наш героический советский народ! Да здравствует великая Коммунистическая партия Советского Союза!»
Как видим, Молотов с ушедшим вождем и товарищем даже не попрощался! Не знаю, где уж тут усмотрели Симонов с Баландиным едва сдерживаемую скорбь…
Молотов был единственным из выступавших, связанным с покойным борьбой и партийной работой задолго до революции. Единственный из выступавших, он и в тридцатые годы обращался к нему наедине: «Коба»… И вот, мало того, что он не сказал о Сталине ни одного яркого слова и произнес удивительно бесцветную речь! Молотов в этой речи явно подчеркнуто ставил на первое место партию, а не правительство! Хотя не мог не знать, что Сталин уже давно эти понятия справедливо переставляет местами – по факту.
В речи же Берии эти приоритеты были, как правило, расставлены «по-сталински», причем в ряде случаев Берия вообще говорил лишь о Советском правительстве.
Маленков тоже был склонен отдавать приоритет государству, а не партии, однако менее выраженным, чем у Берии, образом.
На эти тонкие моменты обратил внимание первым не я – о них уже писал ряд авторов. Однако подмечено здесь все верно. Со своей стороны прибавлю, что речь Берии оказалась – в ее печатном варианте – и наименее насыщенной восклицательными знаками. Этот знак препинания был употреблен в тексте один раз – в обращении «Дорогие товарищи, друзья!». Наиболее же насыщенным казенными парти… пардон, «патриотическими» восклицаниями оказался текст речи Молотова. Чуть менее насыщенной – речь Маленкова.
В РЕЧЬ Берии я, признаюсь честно, вчитался не сразу и не с первого раза ее оценил. Впервые познакомившись с ней во время работы над своей книгой о Берии, я счел ее тоже в немалой мере казённой и не яркой. Понадобились некоторый временной интервал и работа над книгой о Сталине, чтобы я прочел речь Берии так, как она того заслуживает.
Общий ее строй и словарь позволяют предположить, что автором текста был не кто-то из помощников Берии, а сам Лаврентий Павлович, но что он не писал его, а продиктовал стенографистке – в свои последние годы Берия делал так не раз, когда дело касалось объемных текстов за его подписью. И в этой речи было несколько мест вполне «знаковых».
Берия говорил:
– Враги Советского государства рассчитывают, что понесенная нами тяжелая утрата приведет к разброду и растерянности в наших рядах. Но напрасны их расчеты: их ждет жестокое разочарование. Кто не слеп, тот видит, что наша партия в трудные для нее дни еще теснее смыкает свои ряды, что она едина и непоколебима. Кто не слеп, тот видит, что в эти скорбные дни все народы Советского Союза в братском единении с великим русским народом еще теснее сплотились вокруг Советского правительства и Центрального Комитета Коммунистической партии.
Берия знал своих коллег… Он отдавал себе отчет в том, что почти вся старая сталинская гвардия – за исключением разве что Кагановича – была все более склонна почивать на лаврах, а не тянуть державный воз так, как она тянула его десятилетиями. Сам Берия уже много лет ежедневно был по горло занят грудой неотложных и важнейших дел – один Специальный Комитет чего стоил!
Когда дел но горло – не до интриг. Но если деловое напряжение ослабевает, образовавшиеся «экологические ниши» начинает занимать самолюбие, преобразующееся постепенно в себялюбие. И над гробом Сталина Берия давал своего рода клятву сохранить сплоченность руководства, без которой нет сплоченности общества, и публично напоминал коллегам о необходимости дружной работы.
Берия говорил о прочности многонационального государства и далее заявлял:
– Рабочие, колхозное крестьянство, интеллигенция нашей страны могут работать спокойно и уверенно, зная, что Советское правительство будет заботливо и неустанно охранять их права, записанные в Сталинской Конституции…
На эту часть речи Лаврентия Павловича, который был теперь не только Первым заместителем Председателя Совета Министров СССР Маленкова, но и вновь возглавил объединенное МВД, исследователи деятельности Берии обратили внимание давно. Однако и в реальном масштабе времени кое-кто на эти слова внимание обратил – о чем чуть позже. И действительно они того стоили – именно Берия, единственный из трех выступавших, прямо упомянул о Сталинской Конституции и правах, ею гарантированных…
Причем здесь был и еще один момент, о котором знали немногие в стране, но не так уж и немногие в партийных «верхах» и в кругах, к ним близких. Еще перед самыми первыми выборами в Верховный Совет СССР, в 1937 году, Сталин был намерен обеспечить альтернативность выборов, но встретил в этом вопросе такое сопротивление – хотя и глухое, но упорное, что от намерения тогда пришлось отказаться, а после войны – на выборах 1950 года – принцип альтернативности вряд ли был бы политически оправдан. Теперь же и посвященные, и посвященные, слушая Берию, могли сразу же задуматься – не имеет ли в виду «Лаврентий» и это конституционное право, пока еще реально никогда не использованное, но Конституцией допускаемое?
Вот Анастас Иванович Микоян, между прочим, и задумался – кое над чем. И сразу после траурного митинга кое о чем Берию спросил. Через четыре месяца, на том июльском Пленуме ЦК, где происходила политическая казнь уже арестованного Берии, Микоян рассказывал об этом так (цитирую по неправленой стенограмме):
«Я вначале ему говорил, зачем тебе НКВД (Микоян по старой привычке говорил «НКВД», имея в виду МВД. – С.К.)? А он отвечал: надо восстановить законность, нельзя терпеть такое положение в стране. У нас много арестованных, их надо освободить. НКВД надо сократить (при министре Игнатьеве штаты были весьма раздуты. – С.К.), охранников послать на Колыму и оставить по одному-два человека для охраны (членов правительства. – С.К.)…
Когда он выступил на Красной площади над гробом товарища Сталина, то после его речи я сказал: в твоей речи есть место, чтобы гарантировать (выделение здесь и ниже мое. – С.К.) каждому гражданину права и свободы, предусмотренные Конституцией. Это в речи простого оратора не пустая фраза, а в речи министра внутренних дел – это программа действий, ты должен ее выполнять. Он мне ответил: я и выполню ее…»
Вряд ли эта программа могла устраивать всех. Скажем – того же Хрущева, склонного действовать не убеждением, а кулаком. Да и не в одном Хрущеве было дело! Думаю, не случайно в уже выправленном и предназначенном к рассылке стенографическом отчете о Пленуме слова Микояна выглядели несколько иначе: «… я сказал ему: в твоей речи есть место о гарантировании каждому гражданину дарованных ему Конституцией прав личности»…
Разница была, вообще-то, принципиальной: гарантированные нрава и дарованные права – вещи неравноправные. И еще одно – как видим, даже в тогдашнем аппарате ЦК имелись личности, грезившие о «правах личности». Словарь знакомый и имеющий, как оказывается, намного более раннее, чем «катастроечные» годы, «аппаратное» происхождение.
ВЕРНЕМСЯ, однако, на Красную площадь, где Берия переходит уже к внешней политике:
– Наша внешняя политика ясна и понятна. С первых дней Советской власти Ленин определил внешнюю политику Советской власти как политику мира. Эту политику мира неуклонно осуществлял великий продолжатель дела Ленина наш мудрый вождь Сталин…
Берия говорил об упрочении мира и развитии «деловых связей со всеми странами мира на основе взаимности» и отдельно – о сотрудничестве с Китаем, ГДР, КНДР и другими «странами народной демократии».
Это тоже не было дежурной фразой – уже тогда наметилась склонность «стран народной демократии» нахлебничать за счет СССР при благодушном отношении к этому кремлёвских руководителей. А Берия настаивал на точном выполнении деловых договорных обязательств, и у него
уже были по этому поводу стычки с коллегами – с тем
же Микояном, например.
– Для защиты Советской Родины, – продолжал Берия, единственный из выступавших не забывший об армии, – наши доблестные Вооруженные Силы оснащены всеми видами современного оружия.
Бессменный председатель Специального Комитета с момента его образования в 1945 году, Берия как никто другой знал, что говорил… В «атомном» КБ-11 Юлия Харитона, затерянном в лесах вокруг Сарова, в это время уже заканчивалась работа над первой советской водородной бомбой РДСб-с, а в ракетном КБ Сергея Королева возникали первые наброски будущей первой советской межконтинентальной баллистической ракеты Р-7, «семерки»…
Закончил же Берия свою речь так:
– Сталин, так же как и Ленин, оставил нашей партии и стране великое наследие, которое надо беречь как зеницу ока и неустанно его умножать. Великий Сталин воспитал и сплотил вокруг себя когорту испытанных в боях руководителей, на плечи которых пала историческая ответственность довести до победного конца дело, начатое Лениным и успешно продолженное Сталиным.
Народы нашей страны могут быть уверены в том, что Коммунистическая партия и Правительство Советского Союза не пощадят своих сил и своей жизни для того, чтобы сохранять стальное единство рядов партии и ее руководства, крепить нерушимую дружбу народов Советского Союза, крепить могущество Советского государства, неизменно хранить верность идеям марксизма-ленинизма и, следуя заветам Ленина и Сталина, привести страну социализма к коммунизму.
Вечная слава нашему любимому, дорогому вождю и учителю – великому Сталину.
ТАК закончил свою речь Берия, и ее последняя фраза была ярче и человечнее любых слов скорби… Берия не прощался со Сталиным, а напоминал всем, что Сталин бессмертен!
Молотов в завершение своей речи провозгласил – думаю, не случайно, здравицу в честь не Сталина, а КПСС.
Маленков – без задней, конечно, мысли сказал Сталину «прощай».
А Берия – не в противопоставление словам выступавшего перед ним Маленкова, конечно, а в силу движения души показал, что Сталин остается для него живым уже потому, что живо его дело, которое надо всем сообща продолжать и довести до победного конца.
Сталин над гробом Ленина произнес яркую речь и дал вдохновенную клятву. Это было время ранней молодости страны, время, когда в ее будущее не верили очень многие как в России, так и – еще больше – за ее пределами. Произнося любые слова, Сталин отвечал за них прежде всего перед тем народом, руководить которым теперь предстояло ему, и международное значение клятвы Сталина, говоря по совести, было тогда не первостепенным. Слишком многие тогда были уверены, что имеют право зубоскалить – мол, мало ли что там этот большевичок в своей Совдепии наговорит…
Каждое же слово, прозвучавшее в речах над гробом Сталина – главы второй державы мира, уверенно идущей к роли первой державы мира, внимательнейшим образом должны были изучать во всем мире. Это понимали все, понимал и Берия. Поэтому даже самый искренний пафос в траурных речах вряд ли был бы уместен… Страна уже вступила в пору зрелости, и речи ее лидеров могли быть и должны были быть сдержанными и весомыми во всех случаях, а на похоронах Сталина – тем более!
Возможно, и поэтому речь Берии внешне не была насыщена эмоциями. Однако это была – в отличие от речей Маленкова и Молотова – серьезная программная речь, не только уместная на таких похоронах, как сталинские, но даже на них необходимая!
Ведь в те дни вся страна спрашивала себя: «Как жить без Сталина?» И речь Берии отвечала на этот вопрос в свойственной Берии манере четко и конкретно: жить, работая и видя впереди ясную и вдохновляющую на дела цель!
И это тоже была клятва ученика над гробом Учителя.
ПОСЛЕ Берии выступил Молотов, а затем Хрущев траурный митинг закрыл. Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович и Микоян спустились с трибуны к гробу Сталина и внесли его в Мавзолей.
Затем они возвратились на трибуну. Куранты отбили полдень. И в это время раздались первые залпы тридцатикратного артиллерийского салюта и послышались гудки заводов, длившиеся три минуты.
День был холодный и хмурый – под стать настроению собравшихся. Одни стояли на Мавзолее, другие – на брусчатке Красной площади, но думали в тот момент все об одном: «Что же там – впереди?»
Отгремел салют, отгудели гудки. По Красной площади чеканным парадным шагом прошли воинские подразделения, а в небе над ней пролетел строй самолетов. Похороны Сталина закончились. Опустела трибуна Мавзолея, теперь уже Ленина-Сталина. С площади медленно расходились люди.
Жизнь продолжалась.
Но что же было там, впереди, в перспективе ближней, средне- и долгосрочной?
И что же все-таки произошло в Москве со Сталиным в дни с 28 февраля по 5 марта?