Нормандия, весна 912 года

В самые холодные дни даже море покрывалось корочкой льда. На льдины падал снег, и холмистая суша незаметно переходила в плоскую белую ледяную пустыню. Руна думала о том, как здорово было бы перейти море пешком, но лед потрескивал под ее ногами при первых же шагах, и девушке чудилось, будто какое-то страшное чудовище, подстерегающее ее в морских глубинах, готово вынырнуть на поверхность и проглотить ее.

А потом дни стали теплее, лед тронулся, и на волнах закружили в медленном танце небольшие льдинки. Из белых они стали грязно-серыми, а потом и вовсе растаяли.

Мир сделался ярче. Предзакатное солнце заливало небосклон розовым, а тонкие нити облаков темнели, становясь фиолетовыми. Так на белом фоне зимы проступили яркие краски. Жизнь еще пряталась под покровом снега, но он все больше истончался.

Неспешной поступью приближалась весна.

Ночи стали короче, а ветер – мягче.

Кружившие в небе чайки громко кричали. Пришло время вить гнезда и откладывать яйца. Руна вспомнила, как когда-то искала с бабушкой птичьи яйца на берегу фьорда. Здесь это было намного сложнее – берег был круче и чайки гнездились на уступах между вершинами скал и морем. Гнезд там было много, однако добраться до них было непросто. Но Руна не боялась упасть – ее желание полакомиться необычным блюдом побороло страх. Северянка знала, что ей хватит сил на то, чтобы осуществить задуманное.

Правда, Гизела была с ней не согласна. Принцесса с ума сходила от страха, глядя, как Руна привязывает веревку к хилому деревцу, тянущему трухлявые ветви к обрыву.

– Может, ты и сильная, – ворчала она. – Но посмотри на это дерево! Ему ни за что не выдержать твой вес.

– Значит, меня будешь держать ты! – выпалила Руна. Итак, они обвили веревкой не только дерево, но и Гизелу, которая по-прежнему во всем слушалась Руну. Теперь принцесса скорее напоминала пленницу, чем помощницу в этой тихой охоте.

Руна перегнулась через край скалы, и веревка натянулась. Вначале девушка видела только серую шероховатую поверхность камня, но затем разглядела и гнезда. Норманнка обхватила веревку обеими ногами и вцепилась в нее одной рукой, высвободив другую. Внизу шумело море, вверху кричали чайки. Девушка принялась раскачиваться из стороны в сторону, и вскоре птицы поняли, чего она добивается. Вначале они равнодушно наблюдали за этим странным созданием, болтавшимся у их гнезд и безуспешно пытавшимся дотянуться до кладки. Но когда Руна протянула руку во второй раз, чайки встрепенулись и принялись клевать ей пальцы, так что северянке пришлось отбиваться, чтобы отогнать их. Гизела услышала, как ее подруга раздраженно бранится.

Через какое-то время у Руны онемели ноги и руки, но злость и острое желание полакомиться яйцами придали ей сил. Девушка рванулась вперед в третий раз, не обращая внимания на птиц, хотя те кружили прямо над ее головой (впрочем, чайки не отваживались вступать в бой с таким крупным противником). И на этот раз ей удалось схватить яйцо! Правда, Руна ликовала недолго. Она не могла одновременно удерживать добычу в руках и выбираться наверх. Теперь девушка злилась уже не на чаек, а на саму себя. Птицы не заслуживали ее гнева, ведь они лишь повиновались порыву, приказывавшему им защищать свое потомство. Руна же была существом разумным и сама была виновата в том, что не додумалась повесить на шею кожаный мешочек, куда можно было бы складывать яйца. Разбив скорлупу, она выпила содержимое и поспешно вскарабкалась наверх. Губы у нее были перепачканы желтком.

Гизела побледнела от страха за подругу. Увидев ее, Руна вдруг расхохоталась. Странное же они являли собой зрелище: одна привязана к дереву, другая качается на веревке с яйцом в руке и не может забраться наверх! Смех Руны был звонким и заливистым, он нисколько не напоминал ее привычное бормотание. Чем-то он походил на звонкоголосое пение Гизелы.

Принцесса удивленно уставилась на свою подругу. Солнце светило прямо в глаза. Оно не только слепило, но и грело. «Пришла весна, – подумала Гизела. – Наконец-то пришла весна». Поддавшись внезапному порыву, принцесса радостно подпрыгнула.

– Давай попробуем еще раз! – восторженно воскликнула она.

Северянка вновь спустилась на веревке за край скалы.

О постройке корабля в ближайшие дни нечего было и думать. Если раньше Руна как одержимая рубила деревья, строгала доски и прибивала их друг к другу, то теперь она увлеклась собиранием яиц. Северянка больше не спускалась к уступу без мешочка, куда можно было сложить добычу. Вскоре она привыкла карабкаться вниз по скале, поэтому руки у нее уставали уже не так быстро. Кроме того, Руна научилась ориентироваться, раскачиваясь на веревке, поэтому могла достать яйцо из гнезда с первого раза.

Конечно, яйца уже не казались ей такими необыкновенно вкусными, как в первый день, – все утрачивает свою прелесть, если наслаждаться им слишком часто. Но чувство победы и радость остались. Радость оттого, что пришла весна. Что им удалось пережить зиму. Что крики чаек не смогли ее запугать. Что она вообще не боялась врагов.

Однажды, когда Руна опять спустилась к уступу, ей почудилось, будто кто-то незримый наблюдает за ней. После зимы, проведенной наедине с Гизелой, это чувство казалось непривычным – и потому таким острым. Девушка оглянулась: море, небо, скалы, ветки на волнах, ил, водоросли… Она спустилась немного ниже. В голубом, сером, коричневом мире промелькнули вкрапления чего-то… пестрого. Оно лежало внизу, на узкой полоске берега между водой и скалами. Может, там распустились цветы, не боявшиеся солоноватой воды, а может, это был человек или какое-то тряпье, вынесенное на берег после кораблекрушения. Руна вскарабкалась по веревке вверх. Перевалившись через край скалы, она услышала, как угрожающе заскрипело деревце. Гизела вся взмокла от напряжения – она изо всех сил вцепилась в ствол и уперлась ногами в землю.

– Что произошло? – Девушка заметила, что ее подруга раздосадована.

– Нам нужно спуститься к берегу, – бросила Руна, не вдаваясь в подробности.

Идти до берега было довольно далеко – приходилось огибать высокие скалы, а потом спускаться, цепляясь за острые камни.

Когда девушки в конце концов добрались до берега, Руна не увидела там ничего пестрого, но ее вновь охватило ощущение, будто рядом есть кто-то чужой. Поэтому они пошли дальше, Руна впереди, Гизела чуть поодаль.

Девушки замерли, увидев на берегу тело. Издалека оно казалось стволом дерева, трухлявым, подгнившим, вынесенным из моря на песок волнами. Но на самом деле это был мужчина. Он лежал неподвижно, точно мертвый, и лишь нагнувшись к нему, Руна заметила, как поднимается и опускается его грудь. Одежда мужчины была разорвана, кое-где ткань потемнела от запекшейся крови. А затем Руна увидела шрамы на его лице.

Это был Тир!

Руна, как обычно, узнала его быстрее подруги. Отпрянув, она обнажила нож. Гизела же все еще рассматривала норманна. Кожа Тира заскорузла от грязи и крови, и нельзя было понять, насколько сильно он ранен. Тело этого человека готово было рассыпаться в прах после перенесенных страданий (на его лице появились новые шрамы), тем не менее он был все еще жив.

Если бы Руна подчинилась первому порыву, Тиру недолго осталось бы пребывать среди живых. Во взгляде девушки сверкала жажда крови. Слишком уж много горя причинил ей этот человек, и то, что у врага не было сил, а его тело было словно слеплено из нарывов, не удерживало северянку от мести.

– Он ранен! – воскликнула Гизела.

Оцепенение, завладевшее Руной, отпустило ее, и только пальцы сильнее сжались на рукояти ножа.

– Вот и прекрасно, – пробормотала она. – Значит, скоро он сдохнет! А нет – так я ему помогу, – ее голос звучал хрипло и сдавленно, ничуть не напоминая звонкий смех прошлых дней.

Руна медленно обошла вокруг Тира, будто выбирая место, куда удобнее всадить нож, чтобы нанести врагу смертельную рану.

Мужчина по-прежнему лежал неподвижно, и только его грудь легко поднималась и опускалась. Его глаза запали, на груди копошился большой жук, выбравшийся из складок одежды.

Руна медленно занесла нож.

– Не надо! – воскликнула Гизела, хватая подругу за руку.

Северянка изумленно повернулась к ней, и жгучая ненависть на ее лице сменилась непониманием. Впрочем, принцесса и сама не могла бы объяснить, почему защищает этого ужасного человека. Почему не боится его. Почему испытывает лишь усталость. Усталость от насилия и смерти. Усталость от кровопролития и жестокости. Гизела выпрямилась во весь рост, не отпуская руки северянки.

– Ты все время говорила: либо мы, либо они. Но в этот раз нам не нужно выбирать. Этот человек совершенно беззащитен. И он не может нас убить. Поэтому и мы его убивать не станем.

– Значит, не мы его убьем… а я.

Гизела опустила руку; ей показалось, что она услышала стон.

– Ты только посмотри на него!

– Я и смотрю! И вижу воплощение зла! Нет в нашем мире существа чудовищнее! – с горечью выпалила Руна.

Гизела не стала ей возражать, хотя по ее мнению Таурин был ничуть не лучше Тира.

– Может, и так, – согласилась она. – И все же…

Ей не приходили в голову слова, которыми можно было бы переубедить Руну, но в то же время она не могла побороть нараставшее в ней желание причинить Тиру боль, наказать его за все прегрешения. Желание отомстить чуть было не пересилило в ней отвращение к насилию. И все же Гизела сдержалась.

– Diligite inimicos uestros, bene facite his, qui vos oderunt; benedicite male dicentibus vobis, orate pro calumniantibus vos. Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. – Если бы Гизела произнесла слова молитвы только на родном языке, она не поверила бы в них, но на латыни они звучали торжественно, прославляя завет, который был важнее ненависти и мести.

– Что ты говоришь?! – набросилась на нее Руна.

– Я говорю о милости Божьей, о милосердии Божьем. Да, Господь добр! Господь милосерден!

Она отвернулась от Тира – возможно, потому, что его вид лишал ее слова внушительности, а может быть, потому, что на самом-то деле Гизела пыталась защитить не его, а саму себя и ее тирада не имела к норманну никакого отношения. Вернее, Гизела хотела защитить прежнюю себя. Зимой ей казалось, что от той, другой Гизелы почти ничего не осталось. Принцесса постоянно была на ногах, отдыхать ей было некогда. Она сама шила одежду, сама готовила еду, и некому было о ней позаботиться. А главное, она больше не пела и не молилась, и ее не терзало постоянное стремление угодить другим людям, порадовать ожесточившуюся от обиды мать и измученного отца. Той Гизелы, похоже, больше не существовало. Осталась лишь девушка, которая привыкла повиноваться Руне и собственной воле к жизни, чьи поступки были обусловлены необходимостью, чья жизнь напоминала простенькое льняное платье – практичное, но лишенное ярких красок и украшений.

Но теперь наступила весна. Весна, заставившая Руну засмеяться. Весна, пробудившая в Гизеле желание совершать поступки не только полезные, но и добрые, прекрасные, исполненные любви и дружеской благосклонности.

– Бог добр, – повторила она.

Да, Гизела утратила веру в это долгими ночами, когда ей нечего было есть, но теперь вера возвращалась к ней, и девушка смогла произнести эти слова – здесь, под ослепительным солнцем, сиявшим в голубом небе, перед бирюзовым сверкающим морем, над тяжело раненным врагом, уже не пытавшимся уничтожить ее.

Руна покачала головой. Она опустила нож, но ее ненависть к Тиру не угасла.

– Наши боги не добры и красотой не отличаются… – прошипела она.

Гизела озадаченно подняла на нее глаза.

– Однажды бабушка рассказывала мне об Одине. Этот бог одноглаз и уродлив, он ходит в грязной синей накидке. Думаю, он похож на Тира. Вот только Один должен хранить мир от хаоса, а Тир стремится к разрушению.

Едва она успела договорить, как Гизела вновь услышала стон. На этот раз ошибки быть не могло – звук доносился не с моря, его не принес ветер. Стон сорвался с губ норманна. Чайки, встревоженные происходящим, громко закричали, и эти пронзительные звуки окончательно разбудили Тира.

Захрипев, он сжал руки в кулаки, повернул голову и открыл глаза. Правда, северянин тут же зажмурился – свет был слишком ярким. Но этого краткого мига хватило на то, чтобы пошатнулась вера Гизелы в милостивого и доброго Бога, вера в то, что настала весна, вера в то, что теперь можно снова быть прежней, вера в то, что этот человек ей больше не враг. И когда Руна опять занесла нож, Гизела не остановила ее.

Но затем Тир вновь открыл глаза, и в них не было ни безумного блеска, ни холодной насмешки, ни дьявольской жестокости. Только пустота.

– Одно неверное движение – и ты мертв, – прошипела Руна.

Тир изумленно смотрел на нее. Его глаза были уже не черными, как помнилось Гизеле, а серыми, точно море зимой, море, чьи волны норовили утащить все, до чего могли дотянуться.

– Кто ты? – удивленно спросил он.

– Я женщина, которая хочет отомстить за своего отца! – прорычала Руна. Ее верхняя губа подрагивала, как у хищника, готового напасть.

– А я кто? – Тир как будто не обратил внимания на ее слова.

Гизела увидела, как Руна задохнулась от возмущения. Тир же тем временем приподнялся. Ему было нелегко оторвать голову от земли. Кожа, только что казавшаяся желтой, точно пергамент, посерела.

– Кто я? – повторил он, застонав.

– Ты забыл? – недоверчиво переспросила Руна. – Ты не знаешь, как тебя зовут?

Тир покачал головой.

В вышине закаркали черные птицы – среди чаек закружили вороны.

– Хугин и Мунин… – пробормотала Руна.

– Хугин и Мунин? – удивленно переспросила Гизела. На мгновение ей показалось, что подруга, как и Тир, сошла сума.

– Хугин и Мунин – вороны Одина, – объяснила северянка. – «Хугин» – значит мысль, а «мунин» – память. Мне кажется, Мунин сейчас смеется на Тиром.

«Это знак Божий», – подумала Гизела. Тир больше не знал, кто он. Зато она знала, кем хочет быть.

Пока Тир смотрел на нее столь изумленно, Руна не могла поднять нож. Лишь отвернувшись и оставив Тира на берегу, она пожалела о том, что не убила врага. Теперь она не сможет успокоиться и будет все время думать о том, что делает это чудовище. Правда, судя по его жалкому виду, Тир сейчас мало на что был способен.

Но то, что успокаивало Руну, тревожило Гизелу.

– Если он останется на берегу, то умрет, – пробормотала она. – Он замерзнет. Или погибнет от голода.

– Ну и что? – вскинулась Руна. – Что бы с ним ни случилось, мы не виноваты в том, что его ждет столь жалкая смерть. Только потому, что этот человек ничего не помнит, нельзя думать, будто он не несет ответственности за совершенные им чудовищные злодеяния.

Гизела с сомнением посмотрела на подругу.

– Может, он лжет нам. – Северянка пожала плечами. – Может, ему прекрасно известно, кто он такой и кто мы такие, – предположила она. – Ложь – вот его оружие.

– Но его боль настоящая! Ты видела его раны?

– Да, и радуюсь каждой из них. А теперь пойдем. – Схватив принцессу за руку, Руна потянула ее за собой и не разжимала пальцев до тех пор, пока они не дошли до двери дома.

Всю дорогу Руна ощущала на себе пустой, исполненный непонимания взгляд Тира и не знала, какое чувство в ней сильнее – страх, тревога, жажда мести или злорадство.

Много чувств теснилось в ее груди, смутных и не всегда понятных, и только одного не было среди них – сострадания.

А вот у Гизелы сострадания было предостаточно. Хотя девушка и последовала за Руной в дом, собираясь, как обычно, приготовить обед, но едва от котла над огнем начал исходить соблазнительный аромат, как Гизела наполнила едой одну из мисок и направилась к двери. Руна не сразу поняла, что принцесса намерена делать, настолько невероятным показалось ей это предположение. Вскочив, северянка преградила ей путь:

– Ты с ума сошла? Тебе нельзя идти к нему!

Гизела молча смерила ее взглядом, и вдруг в ее лице Руна увидела что-то новое, что-то, ничуть не напоминавшее сострадание. То была гордость. Да, северянка знала, что Гизела – дочь короля, но пока что принцесса никак об этом не напоминала. Не было у нее ни особых талантов, ни отваги, ни силы. Но в это мгновение в Гизеле проснулось чувство собственного достоинства, то самое, которое способно победить силу упрямством.

– Мы не звери, – тихо сказала принцесса, и в ее голосе прозвучала не только решимость, но и мольба. – Мы не звери!

Только тогда Руна поняла, что Гизела пытается спасти не Тира, а саму себя.

«Не звери», – эхом отразилось в ее сознании.

Северянке вспомнились крикливые чайки, готовые отобрать еду у себе подобных и защитить свое гнездо. Оба эти стремления были знакомы Руне, они довлели и над ней. Но, в отличие от чаек, она чувствовала тоску по родине и потому построила корабль, чтобы вернуться домой. Так она доказала себе, что способна мыслить, способна ждать от жизии чего-то большего, чем ждет птица.

Гизела же корабль не строила, и Руна догадалась, что, принося Тиру еду, принцесса выражает этим надежду на лучшую жизнь. И надежду вернуться на родину. Вот только ее родина была чем-то большим, чем просто земля.

Руна нехотя пропустила ее, но и сама пошла следом за подругой. Раз уж она не могла удержать Гизелу от встречи с Тиром, она не оставит принцессу наедине с этим чудовищем.

Свет дня уже начал угасать, море успокоилось, птицы утихли, а Тир все еще лежал на том же месте. Похоже, он даже не шелохнулся с того момента, как девушки оставили его. Глаза мужчины были закрыты.

Гизела поставила перед ним миску с едой. Обед был более чем скромным – она сварила сушеные водоросли с яйцами и присыпала блюдо крошками хлеба, испеченного из березовой коры. Мяса в миске не было.

– Вот, возьми, – пробормотала она. Тир не шелохнулся.

– Ты сделала то, что должна была сделать! – воскликнула Руна. – А теперь нам нужно идти.

От ее громкого голоса Тир проснулся. По его телу пробежала дрожь, а затем мужчина приподнял голову – чуть выше, чем в прошлый раз. Какое-то время он смотрел на девушек, затем перевел взгляд на еду. Может, Тир и вправду все позабыл, но он чувствовал голод и хотел его утолить. Схватив миску, норманн жадно съел все до последнего кусочка, жадно запихивая в рот еду.

«Мы-то не звери, – упрямо подумала Руна. – В отличие от него…»

Девушке хотелось уйти, увести отсюда Гизелу, но пока что они молча стояли на берегу, глядя на раненого. Пищи было немного, но она придала Тиру сил. Он сумел приподняться еще выше и прислониться спиной к скале. С его лица посыпался песок. Раны Тира были ужасными, зато смотреть ему в глаза стало легче – в них не было ни безумия, ни злобы, только растерянность.

Тир перевел взгляд с Руны на Гизелу.

– Как тебя зовут? – поинтересовался он.

Помедлив, принцесса назвала свое имя.

– Ты действительно не знаешь, кто я? – спросила она.

Руна считала, что так поступать не следует. Имя казалось ей драгоценным сокровищем, которым ни с кем нельзя делиться.

– Гизела… – повторил Тир, качая головой. – Нет, я не знаю, кто ты.

– Ох, зато я знаю, кто ты! – крикнула Руна. – Тебя зовут Тир, и ты не человек, а дитя ледяных великанов! Ты злобен и хочешь все уничтожить.

Тир простодушно посмотрел на нее, и эти слова показались северянке нелепыми. Судя по его виду, Тир – дитя не ледяных великанов, а Хель, уродливейшей из всех богинь. По преданию, тело Хель было справа черным, слева – багровым, точно освежеванная плоть, а сама богиня напоминала разлагающийся труп. Она жила в огромном дворце с высокими стенами и широкими вратами, и дворец тот именовался Моросью, ключ от него – Голодом, нож Хель – Истощением, ее слуга – Старостью, ее служанка – Ребячеством, а ее веретено – Напастью.

Руна помотала головой, отгоняя эту мысль, подхватила миску, повернулась и пошла прочь. Гизела с готовностью последовала за ней. Тир молча смотрел вслед девушкам, карабкающимся на скалы.

Таким же остался его взгляд и на следующее утро – растерянным и немного печальным. И в то же время Тир был рад Руне и Гизеле, с ними он был не один. Через три дня он впервые улыбнулся.

Вначале принцесса приносила ему только еду, потом притащила несколько шкур и костяной гребень. Волосы Тира так и оставались всклокоченными – то ли он не пытался причесаться, то ли ветер тут же растрепывал их вновь.

Но все остальное Тиру пригодилось – он кутался в мех, закрывая дыры в одежде, и жадно поглощал пищу. Покрытая шрамами кожа переменила цвет с серого на розовый.

День ото дня ему становилось лучше, и день ото дня Руна злилась все сильнее. Всякий раз, отправляясь на берег, она надеялась, что северянин уже мертв – умер от ран или упал в море и не смог выбраться. И всякий раз ее ожидало разочарование. Раны Тира заживали, сил у него прибавлялось. Но норманн все еще не помнил, кто он и откуда.

На четвертый день Тир смог подняться на ноги и встретил девушек, стоя у камня, а не лежа. Руна опасливо сжала рукоять ножа, а вот Гизела с надеждой уставилась на Тира.

– Его тело вновь похоже на человеческое, – пробормотала она. – Может быть, теперь к нему вернутся воспоминания. – Принцесса повернулась к северянину. – Что ты помнишь?

Тир растерянно оглянулся.

– Боль, – наконец выдохнул он.

Гизела и Руна не говорили о том, что, должно быть, случилось с Тиром. Собственно, они вообще о нем не говорили. Теперь же принцесса отвела подругу в сторону.

– Я до сих пор не понимаю, как он смог пережить бой с людьми Адарика, – прошептала она. – Наверное, они взяли его в плен, пытали… Но ему каким-то образом удалось сбежать, пережить зиму и добраться сюда. – Гизела говорила об этом как о чуде.

Руна скрипнула зубами.

«Это не чудо, – подумала она. – Это проклятье».

– Но если Тир случайно набрел на нас, то за ним могут последовать и люди Адарика! – Принцесса наконец-то отважилась высказать свои опасения.

– Если бы они и правда были где-то неподалеку, то уже давно поймали бы нас, – фыркнула Руна. – С сегодняшнего дня Тиру придется самому заботиться о себе. Он может ходить, а значит, наша помощь ему больше не нужна.

– Зато нам понадобится его помощь, – напомнила Гизела. – Пускай Тир и не в своем уме, зато он мужчина и очень силен. Он может помочь тебе построить корабль. И потом спустить его на воду.

– По-твоему, я должна строить корабль вместе с Тиром? – Руна горько рассмеялась. – Вместе с убийцей своего отца? Да это все равно что строить драккар из прогнившего дерева!

Гизела не стала возражать, да и Тир этим утром ничего не сказал, но когда девушки вернулись домой, Руна втайне признала, что Тир один на свете, как и она. Он все потерял и, возможно, тоже тоскует по родине. Конечно, ему нельзя доверять, и то, что он все позабыл, может оказаться одной из его злых шуток. Но болен он или обманывает их – его руки так же сильны, как и прежде. Тир разбирался в кораблях лучше, чем она, и знал, как привести судно в норвежские земли.

Руна запретила подруге носить на берег еду, но Гизела продолжала это делать. И хотя северянка и заявила, что не хочет тратить время на Тира, она каждый день провожала принцессу.

Правда, Руна всегда останавливалась подальше от больного и потому не слышала его разговоров с Гизелой.

Тем утром Тир лежал рядом со своим камнем, словно и сам сделался таким же тяжелым и неподвижным, как валуны и скалы у линии прибоя. Гизела поставила миску с едой на ложе из водорослей.

– Спасибо… – голос Тира напоминал карканье ворона.

Девушка уже отвернулась, собираясь уходить, но услышав это слово, оглянулась. Сейчас Гизела испытывала не сочувствие, а любопытство. Как должен чувствовать себя человек, который ничего не помнит? Каково это – сбросить с себя старые воспоминания, точно ветхую грязную одежду, и предстать пред миром очищенным и обнаженным, словно новорожденный? А главное, Гизелу волновал вопрос о том, можно ли таким образом избавиться не только от былых горестей, но и от злобы. Принцесса вновь задумалась о Боге. Душа бессмертна, и все, что сделал человек, записано в книге Божьей. Господь Всемогущий помнит обо всем, и для Него не имеет значения, потерял грешник память или нет. Но ведь в то же время Бог может творить чудеса. И может превратить злого человека в доброго. К тому же даже злой человек способен покаяться и искупить свои грехи. Если грехов было много, то искупление дастся нелегко, но оно возможно, а значит, человек способен выкорчевать в себе зло, словно душа – это пергамент, с которого следует стереть ненужные слова и переписать текст заново.

Взгляд Тира был пуст, следовательно, пергамент его души оказался чист. Там не было ни одного слова. Или это не так?

– Ты совсем ничего не помнишь? – спросила Гизела, чувствуя, как растет ее любопытство.

Если можно отбросить воспоминания, словно мусор, то, возможно, когда-нибудь Гизела позабудет о том, как из королевской дочери превратилась в нищенку, утратившую все, кроме жизни, да и за эту жизнь ей непрерывно приходилось бороться.

– Кажется, мне приснился сон, – сказал Тир. – О моей матери.

Гизела внутренне содрогнулась. Ей показалось немыслимым, что этот грязный, жалкий, покрытый шрамами человек когда-то появился на свет из теплой утробы. А ведь тогда он был чист и невинен! Скорее Тир напоминал создание, выброшенное волнами на берег, точно водоросли и ветки.

– Какой она была… твоя мать? – Девушка подошла ближе.

– Ох, она была очень злой женщиной! – вздохнул Тир. – Ей нравилось наблюдать за страданиями людей. Однажды она прокляла нашу соседку, и та родила сына-калеку…

– Ты так много о ней вспомнил?

– По-моему, это не так уж и много. И я не знаю, правда ли это. А еще… моя мать погибла. Ее сожгли на костре.

Гизела пожала плечами. Она не знала, что ответить на это. Отвернувшись, девушка поспешно направилась к Руне. Ей хотелось поведать подруге о сне Тира.

– Не смей мне ничего о нем рассказывать! – воскликнула северянка. – Таскай ему еду, если уж тебе так хочется, но я не желаю ничего о нем знать!

– Добро, которое я… которое мы делаем, когда-нибудь вернется к нам, – прошептала Гизела.

– Ты думаешь, добрый поступок – серебряная монета и им можно расплатиться?

Принцесса задумалась. Слова Руны показались ей не особенно красивыми, зато правдивыми. Если она докажет миру… докажет Господу, что хоть она и живет в жалком крестьянском домике, но в душе она все та же Гизела, что она не испорчена злобой мира, что она не сломалась от испытаний судьбы… может быть, тогда Господь поймет ее, пожалеет и позволит вернуться в Лан.

Руна выжидающе смотрела на подругу, но та так и не ответила. Вместо этого Гизела все-таки рассказала северянке о сне Тира.

– Вовсе это не его мать! Я знаю это предание. Тир рассказал тебе о злой ведьме Одайне, – раздраженно фыркнула Руна.

– О ведьме Одайне?

– Эту историю знает каждый ребенок у меня на родине. Бабушка, бывало, рассказывала мне ее перед сном. Одайне нравилось смотреть на человеческие страдания. Она позволяла людям наслаждаться счастьем, только если они чем-то жертвовали. К примеру, влюбленные Арил и Астрид заплатили за свое счастье здоровьем ребенка, и тот родился калекой. То же произошло и с внуком Арила – ему пришлось пожертвовать любовью, чтобы стать красивым. Но в конце концов Одайну постигла справедливая кара: ее сожгли на костре.

– Как странно, что к Тиру возвращаются именно такие воспоминания! – пробормотала Гизела.

– В этом как раз нет ничего странного, – возразила Руна. – Это очень похоже на того Тира, которого я знаю. Он постоянно рассказывал истории о богах и великанах, и меня не удивляет, что ему нравится эта злобная ведьма. К тому же Тир любит поболтать. Но еще больше он любит пытать и убивать.

Повернувшись, Руна пошла прочь.

На следующий день Гизела колебалась, нести еду Тиру или нет, но все же решила не отступать. На этот раз она застала больного на ногах – он опирался локтями на камень, задумчиво подперев подбородок ладонями. Не успела Гизела спросить его, не вспомнил ли он что-нибудь еще, как Тир принялся рассказывать ей о том, что, мол, у него есть брат, очень сильный воин. Его нельзя сразить ни мечом, ни стрелой, и только на груди у него есть крошечный участок плоти, куда может войти сталь. Гизела удивленно выслушала его рассказ, но позже Руна объяснила ей, что этот воин – не брат Тира, а Бйорн, герой детской сказки, сын феи и возлюбленный Альвхильды, легендарной принцессы Альвхейма и покровительницы викингов.

То, что Тир вспоминает не свою жизнь, а предания, все-таки пробудило в Руне любопытство. На третий день, подойдя к больному, она услышала историю о собаке, которая была у Тира в детстве. Этот пес был настолько диким, что его можно было укротить лишь силой, и становился очень опасным, если силы было недостаточно.

Тир осторожно провел кончиками пальцев по лицу:

– Может быть, это от него у меня остались шрамы? Гизела вопросительно посмотрела на Руну, и та покачала головой.

– Я думаю, он говорит не о своей собаке, а о волке Фенрире, – объяснила она. – Фенрир – сын Одина, он отличался такой свирепостью, что его пришлось заковать в цепи. Вначале волку удавалось порвать все оковы, но затем гномы свили волшебную веревку, сумевшую удержать Фенрира. Когда они попытались поймать чудовище, волк притворился добрым. Он надеялся разжалобить гномов. Но те не поддались на его обман и связали Фенрира. – Девушка недовольно уставилась на Тира. – Может, нам его тоже связать?

Но, конечно же, связывать Тира они не стали. По дороге домой Руна напряженно думала.

– Интересно, какую историю вспомнила бы я, если бы не знала, кто я такая, – пробормотала она.

Эта мысль вызывала у нее живой интерес, да и у Гизелы тоже. Правда, принцессу этот вопрос волновал по другой причине. Не важно, какая история из детства всплывет В твоей душе. Важно, легче ли тебе будет жить, не зная, кто ты. Или нет?

– Эти гномы создали не только оковы для Фенрира, но и оружие для всех богов, – говорила тем временем северянка. – Но эта веревка – нечто особенное. Она сделана из мяуканья кошки, женского волоса, корня горы, мышцы медведя, дыхания рыбы и птичьей слюны.

Ее черты разгладились, глаза заблестели, на губах заиграла улыбка. Может быть, Руна вспоминала бабушку, а может, ее радость свидетельствовала о том, что они не зря спасли Тира.

На следующий день прошел сильный дождь. Отлившейся с неба воды все льдинки на воде растаяли, но воздух, казалось, стал холоднее.

– Позволь ему переночевать в одном из сараев, – поразмыслив, попросила Гизела.

Руна посмотрела на подругу скептически. Из-за дождя она сегодня осталась дома.

– Это опасно, – заявила она. – Вдруг завтра Тир вспомнит не только истории из своего детства. И ни в коем случае не оставайся с ним наедине!

– Я не собираюсь оставаться с ним наедине. Я просто хочу, чтобы он переночевал в сарае.

Дождь барабанил по крыше.

Руна, помедлив, согласилась, недовольно кивнув.

– Как знаешь. Но он только ночью будет оставаться в сарае. Днем пускай убирается на берег!

Так и произошло.

Гизела видела, что Руна боится Тира, и сама испытывала перед ним страх. Но этот страх побеждали желание быть доброй и мысли о том, что же останется от нее, если она все забудет.

Однажды Гизела, похоже, нашла ответ на этот вопрос. Теперь, когда весна уже почти победила зиму, теперь, когда в Тире не осталось былой злобы, теперь, когда Руна мастерила свой корабль… теперь Гизела вновь смогла запеть. И тогда она поняла, что будет петь, даже если все ее воспоминания исчезнут. Девушка пела вечером за шитьем и днем, гуляя по берегу и глядя на то, как играет на волнах солнце. Обычно Гизела умолкала, подходя к Тиру, но однажды продолжила пение.

– Зачем ты это делаешь? – спросил он.

– Зачем я пою? – Гизела покраснела от смущения.

– Зачем ты даешь мне еду и одежду? Твоя подруга… ненавидит меня. А ты нет.

Гизела не была уверена в том, что ее душа полностью свободна от ненависти. Но то ли от пения, то ли от дуновения весны злость уходила из ее сердца и все страдания, причиненные Тиром, казались лишь забытым сном.

– Так надо, – уверенно ответила она. – «Любовь долготерпит, милосердствует… все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». И мы должны быть такими же. Милосердными. Прощающими.

Тир помолчал, а потом попросил Гизелу спеть ему еще. Но девушка совсем смутилась. Так и не выполнив его просьбу, она поспешно удалилась.

Несмотря на «веру, надежду и любовь», Гизела предпочитала следовать совету Руны и не оставаться с Тиром наедине.

Получившееся сооружение не очень напоминало корабль, но казалось устойчивым. Руне не удалось придать ему нужную форму, но она заделала все щели между досками, поэтому вода не просочилась бы внутрь. Мачта была не очень высокой, но на нее можно было повестить шкуру вместо паруса.

Несомненно, этот корабль не был произведением искусства, но для выживания не нужна красота, и Руна гордилась им – настолько, что готова была его показать. Гизеле, конечно, а не Тиру. Чем больше проходило времени, тем легче было Руне поверить в то, что норманн и в самом деле ничего не помнит. Однако это нисколько не меняло того обстоятельства, что этот корабль принадлежит ей, ну, и Гизеле, но уж никак не ему.

Но похоже, Гизела готова была отказаться от своих прав на это судно. Она осторожно обошла деревянную постройку, словно достаточно было одного неосторожного движения, чтобы корабль разрушился. Очевидно, она не решалась говорить – ни одного слова не сорвалось с ее губ. Не ответила она и на улыбку Руны.

– Как мы сможем поплыть на этом корабле? – неуверенно спросила Гизела, давая понять, что не разделяет мечту Руны отправиться в Норвегию.

Северянка гордо вскинула подбородок:

– Пускай это будет моей заботой.

Гизела, сжав губы, опустила глаза. Когда она посмотрела на Руну вновь, в ее взгляде не было восторга, который рассчитывала увидеть северянка, только страх. Страх и немного упрямства.

– Но нам так хорошо тут… – пробормотала принцесса.

До сих пор Руне удавалось скрывать свой гнев, вызванный тем, что подруге не понравился ее корабль. Но теперь, после этих слов, она потеряла самообладание.

– Ты о чем? – крикнула северянка. Гизела опустила голову еще ниже.

– Мы больше не мерзнем, – тихо, но решительно произнесла она. – Не голодаем. У нас есть крыша над головой. С тех пор как тут появился Тир, мы больше не одни. Зачем нам рисковать? Мы ведь можем утонуть, если выйдем в открытое море.

Руна не смотрела принцессе в глаза. Отвернувшись, северянка уставилась на корабль, пытаясь отыскать в своем творении источник мужества, того самого мужества, которого ее лишили слова Гизелы. До сих пор Руну нисколько не смущало то, насколько уродливо это деревянное сооружение, теперь же она сумела взглянуть на него глазами Гизелы.

«Твой корабль ни на что не годен…»

Но помыслить такое – не то же самое, что произнести.

– У нас есть старая поговорка, – выпалила Руна. – «Коли собираешься в славный поход, готовься к морскому путешествию». И еще. «Волк, который крутится у своей норы, не полакомится мясом. Так и человек ничего не добьется, если будет только грезить о победе».

Лишь теперь Гизела подняла голову. Ей трудно было спорить с Руной, но с тех пор как она начала носить Тиру еду и устроила для него ночлег в сарае, девушка избавилась от былой робости.

– О какой победе ты говоришь?

Руна обошла вокруг корабля, шаркая ногами. В воздух взлетала пыль, а потом медленно оседала на землю. Во рту у нее горчило от злости, но еще горше было уныние – уныние, от которого раньше страдала только Гизела. Теперь же отчаяние окутало северянку с ног до головы; оно душило ее, точно густая болотная жижа.

– Мой отец силой увез меня с родины, – голос Руны срывался. – Но последнее слово все равно будет за мной!

Она всхлипнула и тут же испуганно прикрыла рот рукой, не успев подавить этот звук.

Ее голос звучал хрипло. Голос же Гизелы звенел, точно колокольчик. Подойдя к подруге, принцесса ласково погладила ее по плечу:

– Твой отец увез тебя с родины, мой же хотел отдать меня в жены своему злейшему врагу. А его лучший друг и советник пытался меня убить.

Руне едва удалось сдержать слезы.

– И это значит, что нам нужно бежать отсюда! – воскликнула она.

Гизела покачала головой:

– Это значит лишь то, что не всегда можно одержать победу. Не всегда последнее слово должно оставаться за тобой.

Руна грубо стряхнула ее руку со своего плеча:

– На нашем языке слово «дурак» звучит как heitnskr. И в нем слышится другое слово моего языка, heim. Оно означает «дом». Знаешь, почему так? Потому что те, кто остается дома, дураки! Да, ты дура, раз хочешь остаться здесь!

– Но разве умно плыть на корабле, который обязательно перевернется? – тихо спросила Гизела.

Руна топнула ногой, вдавливая пяткой в землю свежую траву. Пыль взметнулась еще выше. Северянке хотелось вырвать эту поросль, смять ее в своих мозолистых руках, потрескавшихся от тяжелой работы.

– Я промучилась всю зиму! Да я в жизни так не трудилась! А ты отсиживалась в тепленьком домике. И теперь ты насмехаешься над плодами моего труда?! – в ее голосе послышались визгливые нотки.

– Я не насмехаюсь! – Гизела задрожала. – Но мне страшно. – Ее глаза наполнились слезами, и крупные капли заблестели на щеках.

Но это зрелище не успокоило Руну, а только еще больше вывело ее из себя. Гизела словно лишала ее права на печаль. Права на уверенность в себе. Права на веру в то, что она поступила разумно, построив этот корабль.

– Тебе все время страшно! – кричала Руна. – Ты же всего боишься! И всех! Как по мне, оставайся здесь! Ты мне не нужна! И никогда не была нужна. Если бы меня не было рядом, ты бы не выжила! Но если бы тебя не было рядом, я избавилась бы от лишних хлопот и мне жилось бы намного легче!

– Но я ведь вызволила тебя из темницы в Лане, – всхлипнула Гизела.

– Да меня же туда из-за тебя и посадили!

– Руна, прошу тебя! – Принцесса подошла к ней вплотную. – Не сердись на меня. Ты ведь единственный близкий мне человек… Ты мне как сестра…

За все проведенные вместе месяцы они ни разу не говорили о том, что значат друг для друга. А еще они ни разу не ссорились. То, что теперь это происходило одновременно, сводило Руну с ума.

– Да, – повторила Гизела, – ты мне как сестра.

– Но у меня нет сестры! – завопила Руна. – И никогда не было! У меня была бабушка, и…

– И она мертва. У тебя больше нет родины, – закончила за нее принцесса, рыдая.

Руне казалось, что у нее разорвется горло, с таким трудом она сдерживала плач.

Она открыла рот, но возразить ей было нечего. Руна медленно подняла руку, мозолистую, изъеденную шрамами руку, наверняка такую же отвратительную, как и лицо Тира. И влепила Гизеле пощечину.

Звук эхом отдался у нее в ушах. Должно быть, принцессе было очень больно.

Гизела, не издав ни звука, ударилась спиной о корабль. Этот отвратительный корабль…

Руна больше не сдерживала слез. Зато Гизела теперь не плакала.

– Мне жаль, – выдавила северянка, изумленно глядя на свою руку, словно та больше не была частью ее тела.

Гизела отвернулась и побежала прочь.

Ничто не причиняло ей столько боли – ни холод, ни голод, ни удар Адарика. Предательство Бегги подкосило Гизелу, но Бегга поступила так из слабости. Руна же не была слаба – ни духом, ни телом. Как же сильно она ее ударила! Щека Гизелы горела огнем, а тело дрожало от холода. Было слишком зябко, чтобы плакать, слишком зябко, чтобы жаловаться, слишком зябко, чтобы бежать прочь.

Гизела добрела до берега и упала на песок, но тут же закашлялась и приподнялась – мелкие песчинки попали ей в горло.

И тут на нее упала тень.

Как и приказала Руна, Тир ночью спал в сарае, а днем возвращался на прежнее место. Там он и сидел сутра до вечера, глядя на волны. Может, он надеялся, что волны прибьют к берегу его воспоминания?

Теперь же Тир склонился над Гизелой. Она впервые осталась с ним наедине.

Мужчина присел рядом с ней на песок, придвинувшись ближе. Принцесса еще ни разу не прикасалась к его телу. Был Тир злым или добрым человеком, лишился он памяти или лгал своим спасительницам – только он сейчас и мог согреть Гизелу.

– Почему ты плачешь, малышка?

Девушка чувствовала тепло… и смутную опасность. От страха волоски у нее на руках встали дыбом. Но лучше страх, чем боль…

Она не ответила.

– Что ты тут делаешь?

– Я не хочу видеть Руну. – Гизела покачала головой.

– Да ты дрожишь! Пожалуй, я разведу костер.

Да, принцесса и вправду дрожала. Может, оттого, что чувство опасности становилось все сильнее. А может быть, жизнь возвращалась в ее тело? Гизела не знала.

Вернулась жизнь – вернулись и слезы. Соленые капли затуманили ей взор, слезы, а еще дым. Девушка не знала, как Тиру удалось развести огонь, ведь на берегу валялся только отсыревший хворост. Тем не менее за клубами дыма затеплился огонек, костер постепенно разгорался, пламя из желтого становилось красным.

Гизела придвинулась к огню, Тир же тем временем обложил костер камнями, чтобы ветер не загасил пламя. Девушка кашляла от дыма, но она уже не дрожала. И не плакала.

Руне хотелось последовать за подругой. Ярость и разочарование развеялись, даже стыд и угрызения совести прошли. Осталась только некоторая неловкость. Плохо, что Гизела пошла на берег в одиночку. И еще хуже, что она может оказаться там вместе с Тиром.

Но затем Руна сказала себе, что Гизела уже не ребенок, да и она не мать этой девчонке. Если уж ей вздумалось вести себя так, то пускай сама разбирается с последствиями своего своеволия.

К вечеру Руна начала волноваться. А еще ей захотелось есть. Северянка вернулась домой, подошла к погасшему очагу. Нет, ей не нужна Гизела, чтобы что-нибудь приготовить!

Мяса больше не осталось, зато Руна нашла в погребе сушеную рыбу. Еще осенью девушки чистили рыбу, потрошили ее, отрубали ей голову, а затем подвешивали на деревянном крючке. Так она и сушилась. Рядом Руна обнаружила кувшин с плодами шиповника. Переведя взгляд с рыбы на шиповник, девушка почувствовала, что у нее пропал аппетит. И вновь ей подумалось, что обязательно нужно завести корову или хотя бы козу. Тогда они могли бы делать сыр, а главное, скир из кислого молока. Бабушка часто готовила скир… Руна облизнулась.

Северянка помотала головой. Да, им нужна корова или коза. Им нужно молоко. Завтра она отправится на поиски какого-нибудь селения – там можно будет обменять меха и сушеную рыбу на, скажем, козу. Руна не могла себе представить, как они будут жить дальше без скира. Ах да, она же не хотела здесь жить. Она хотела построить корабль и уплыть отсюда.

Гнев и разочарование вернулись к северянке – а вместе с ними и голод. И что-то еще. Страх. Этот страх был вызван каким-то звуком, доносившимся с улицы. Шаги…

Руна подняла голову, отвлекаясь от горестных мыслей, и вышла из сарая, надеясь, что Гизела вернулась домой. Но это была не Гизела.

Костер согрел принцессу, и теперь у нее проснулся аппетит. Но ей не хотелось вставать. Гизеле просто необходимо было остаться на этом берегу, на этом лоскутке мира, принадлежавшем только ей, а не Руне. Может, это место принадлежало еще и Тиру… Но не Руне.

Норманн же тем временем с чем-то возился у соседнего камня. Только сейчас Гизела заметила, что в руках у него стакан – один из деревянных стаканов, которые Руна вырезала зимой. Когда же Тир украл его?

«Украл». Какое некрасивое слово. Конечно же, Тир лишь взял стакан на время.

– Выпей, это поможет тебе согреться, – предложил ей северянин, протягивая стакан.

Девушка села, вновь закашлявшись от дыма. Напиток обжег ей язык.

– Что это?

Тир указал на мешочек, висевший у него на груди.

– Я ношу его с собой, сам не знаю зачем. Внутри лежат зерна – если их съесть, увидишь прекрасные сны.

– Тебе опять что-то приснилось? – спросила Гизела. – Теперь ты знаешь, кто ты?

Его лицо расплывалось в дыму, становилось то больше, то меньше, то вытягивалось, то сплющивалось. Гизела больше не видела его шрамов, только белую гладкую кожу. И блеск глаз.

– Похоже, во сне я вижу не историю своей жизни, а предания, которые когда-то слышал.

Гизела выпила еще. Стакан опустел.

Ее язык словно бы сжался, ссохся.

Напиток был очень горьким, зато в желудке распространилось блаженное тепло. На мгновение по ее телу прошла судорога, затем все мышцы расслабились. Щека больше не болела.

– Какая история приснилась тебе на этот раз? – У Гизелы заплетался язык.

Тир сел рядом с ней и хотел обнять ее, но девушка еще сохраняла ясность сознания и воспротивилась этому. Она опустилась на песок, и вдруг ей почудилось, будто она тонет в песчинках, точно в море, погружается все глубже, как будто песок накрывал не твердую землю, а яму. Гизела зажмурилась, а когда опять открыла глаза, то не увидела лица Тира, ни узкого, ни сплющенного, ни со шрамами, ни без них, только серую пустошь, и эта серая пелена начала вращаться перед ее взором, все быстрее и быстрее.

– Да, мне приснилось одно предание, – пробормотал Тир. – Предание об Идун, хранившей древо с плодами вечной молодости. Локи выманил Идун из мира богов, чтобы отдать красавицу полюбившему ее великану. Какой жеглупой была малышка Идун, какой легковерной! Неужели она не знала, что нельзя доверять Локи?

И вновь Гизела почувствовала, что ей угрожает опасность, и на этот раз от страха у нее мурашки побежали по коже. Но она все падала и падала, погружаясь в песок, в эту яму, а потом, достигнув дна, почувствовала, каким легким стало ее тело, легким, точно пушинка, и эта пушинка взметнулась наверх, навстречу Тиру. Его лицо было совсем рядом. И оно вновь стало уродливым.

Гизела закричала – хотела закричать, но с ее губ не сорвалось ни звука. Она не могла пошевелить языком.

– Думаю, я расскажу тебе другую историю, – продолжил Тир, наклонившись к ней. – Это мое любимое предание, предание о конце света. Да, таково предназначение мира, он рожден из хаоса и в хаос же вернется, восстанет вновь и вновь погибнет. Наша судьба движется по кругу, и никто не волен уйти от нее. Тебе тоже не уйти от меня, глупенькая, легковерная малышка Идун…

Почему он так называл ее? Гизела парила, парила, а потом ее тело превратилось в камень и шлепнулось на землю, не в яму под песком, а прямо на Тира, и теперь его тело было уже не мягким и теплым, а твердым. Тир усадил ее себе на колени и стал касаться волос, ощупывать ее, словно у него было множество рук – или даже не рук, нет, то были не руки, а волосатые паучьи лапки, тысячи лапок…

– Да, я расскажу тебе о крушении мира, – прошептал он. – О Рагнареке, сумерках богов. Прошло три зимы, так и не сменившихся летом, и ожидали людей потопы и землетрясения. Небо потемнело, извергались вулканы, земля дрожала, а волки сожрали луну и солнце. Фенрир разорвал свои оковы. Змей Мидгарда, сжимавший прежде в зубах собственный хвост и так поддерживавший равновесие в мире, восстал из моря.

Гизела не только слышала его слова, но и чувствовала их: холод зимы; волчьи клыки, впивавшиеся в ее плоть; волны наводнений, смыкавшиеся у нее над головой; землетрясения; частое дыхание Фенрира, рвавшего оковы; объятия Змея, сжавшего ее тело, как сжимал он когда-то Мидгард.

Только потом принцесса поняла, что обхватывает ее тело. Вернее кто. Не Змей. Тир.

– Отпусти меня…

Может, он забыл, кто он, зато не разучился смеяться. Тир смеялся громко, пронзительно.

– Когда начался Рагнарек, Локи освободился из пещеры, где его удерживали после смерти Бальдра. Яд больше не капал ему на голову. Боги были уже не властны над ним. Локи восстал. Он радовался последней великой битве. И стал сильнее, чем прежде.

Руна подумала, что глаза обманывают ее, когда узнала стоявшего перед ней человека.

Должно быть, он прокрался сюда, никем не замеченный. Теперь же, когда их взгляды встретились, мужчина замер на месте, пригнувшись, точно хищник, изготовившийся к прыжку. Это был не кто иной, как Таурин.

Руна невольно отпрянула, слегка наклонив голову и согнув колени.

Мир, казалось, затаил дыхание. Не пели птицы, не шумело море, не шелестел ветер в ветвях деревьев. Не было времени задавать вопросы. Почему Таурин жив? Зачем он здесь? Как нашел их? Не было ужаса, не было удивления, не было угрызений совести оттого, что Таурину удалось застать ее врасплох. Была только одна мысль: «Он хочет убить меня».

У Таурина был меч, у Руны – нож. Франк был силен, но изможден, Руна же хоть и была слабее, но всю зиму тяжело трудилась на свежем воздухе, а ночами спала в тепле.

Его глаза остекленели, как у мертвеца, Руна же чувствовала себя живой как никогда. Ее сердце гулко билось в груди.

Да, он хотел ее убить. И он мог ее убить. Но только в том случае, если она допустит ошибку.

– Ты вспомнил, кто ты? – пробормотала Гизела. – Ты все вспомнил?

Теперь она вновь могла говорить, но приподняться ей не удавалось – тело Тира придавливало ее к земле. Во рту чувствовался привкус песка и пепла.

– Я не лгал вам. Я и правда забыл, кто я. Но ты вернула мне воспоминания. Ты и никто другой.

– Но… – Ее язык будто увеличился, веки стали тяжелыми.

А еще Гизела чувствовала отвращение к Тиру. И как она могла смотреть на него без страха и ненависти?

– Ты сказала мне, что хочешь быть доброй, – в его голосе не было насмешки, глаза сделались пустыми. – И вдруг я вспомнил, что ко мне никто не был добр. Ни мать – она умерла, рожая меня. Ни вторая жена моего отца – она бросила ребенка соперницы в реку, хотела утопить меня. Ни мой отец – он вытащил меня из воды, но бил каждый день. Ни воины великого короля Альфреда – я попал им в руки, когда поплыл с Роллоном в Англию. Эти воины хотели проверить, сможет ли выжить человек без носа, глаз и ушей. Прежде чем они все это отрезали, их король вмешался и защитил меня, но солдаты нанесли достаточно ран, чтобы у меня навсегда остались шрамы. Как по мне, король мог бы и не вмешиваться. Может, тому, кто не видит, не слышит, не чувствует запахов, лучше живется. Да, я отказался бы от ушей, глаз, носа. Я мог бы отказаться и от доброты. Никто никогда не был добр ко мне, и все же я еще жив. У меня столько шрамов, и все же я еще жив…

Гизела никогда не слышала, чтобы он так кричал, и сколько бы равнодушия и презрения ни было в его словах, в голосе Тира звучало отчаяние, а на глазах выступили слезы, и принцесса поняла, что пусть и не всякий злой человек может стать хорошим, но всякий злой человек когда-то был безутешен.

А потом Тир замолчал. Его пальцы сжались на ее плечах. Гизела не могла сопротивляться, тело не слушалось ее.

– Прошу… отпусти меня.

– И дело не только в том, что в доброте нет необходимости. Глуп тот, кто проявляет доброту, – прошипел Тир. – Ибо в начале мира не было добра, не будет его и в Рагнарек. Мир восстал из хаоса, и в хаос же вернется.

Таурин до сих пор не мог поверить в то, что нашел их. Почему же он стоит на месте? Он так долго не мог обрести покой, он шел не отдыхая, гонимый зовом. Все это время он словно был в ловушке. Таурин не мог почувствовать себя свободным, пока не найдет этих двух девушек. Но страна была большой, а здешние жители боялись чужаков. Кого бы Таурин ни спрашивал, крестьяне отмалчивались.

Когда зима закончилась, франк стал сомневаться в том, что беглянки еще живы. И все же он не прекращал поисков. Таурин шел к своей цели. Он больше не причесывался и не подстригал бороду, не мылся, не зашивал порванную одежду. Он провел много часов в лесу. Однажды, увидев свое отражение в луже между двумя деревьями, франк не узнал себя. Он вообще не мог бы сказать с уверенностью, кто отражается в водной глади, человек или зверь. Впрочем, его двойник в воде не очень-то походил на животное, скорее на отшельника, чей запущенный вид свидетельствовал о том, что ему удалось отречься от всего мирского. Но если монах-отшельник стремился к одиночеству, чтобы восславить Господа, то Таурин отправился на поиски беглянок, чтобы отомстить. Что ж, судя по всему, Господь был на его стороне, иначе как бы франк догадался пойти вдоль берега?

Земли тут были пустынными. Кто бы ни жил здесь раньше, он бежал прочь в страхе перед набегами норманнов. А вот эти девушки не бежали. Они пережили зиму и обосновались в этом селении.

Таурин застыл на месте, и только сердце рвалось у него из груди. Это было величественное мгновение. Сейчас время вновь начнет свой бег. Сейчас он вступит в бой. Но пока что мир остановился. Время остановилось. И вернулись воспоминания – как всегда бывало в тишине.

Это зловоние… Как же там дурно пахло! Во дворце графа лечили раненых. Распространялся мор, свежей воды не хватало. Жители окрестных селений прятались на острове. Пылали пожары. Крики были такими громкими, но никто их не слышал. Его красавица медленно умирала… день за днем.

Глаза Таурина сузились. Он занес меч, и мир сбросил оцепенение. Он будет сражаться, будет убивать. Он отомстит за свою возлюбленную.

Таурин вперил в Руну мертвый, пустой взгляд, но затем что-то блеснуло в его глазах. Безумие? Или печаль? Северянке это было неведомо. Не знала она и того, что видит он в ее глазах.

Девушка глубоко вздохнула. Сейчас начнется бой, а ведь они не перекинулись даже словом. Ему не нужно было объяснять свое желание убивать. Ей не нужно было объяснять свое желание сопротивляться.

Грудь Руны разрывалась, натужно билось сердце, голова готова была лопнуть. Перед глазами у нее все окрасилось алым. Алым, как кровь.

Слова Тира жгли ее огнем. Или нет… То был не огонь, то был яд змеи, обвившейся вокруг ее тела и вонзившей зубы в ее кожу. Или то были не зубы? Гизелу ранили шрамы, его шрамы, царапавшие ее нежную белую кожу. Это было его самое страшное оружие. Шрамы.

– Отпусти меня! – жалобно протянула принцесса. – Не надо!

Тир отстранился, хватка змеи разжалась, но теперь на грудь Гизеле прыгнул волк Фенрир. С его губ срывалось пламя, а из глаз и ноздрей валил дым.

Тир же рассказывал ей о Рагнареке.

Выдохнув, Руна обнажила нож. Ни к кому не подберешься так близко, как к человеку, которого хочешь убить. Противники стояли в центре деревушки, у колодца, и хотя тут было достаточно места для них обоих, северянке казалось, будто она очутилась на уступе скалы, где хватит места только для одного.

Она хотела бросить нож, но подавила в себе это желание. Нож был ее единственным оружием, его нельзя было терять. К тому же нож был намного короче меча, а значит, ей не удастся подобраться к Таурину настолько близко, чтобы ранить его: он успеет попасть в нее раньше. Но у Руны было что ему противопоставить. Ловкость. И скорость движений.

Когда Таурин двинулся в ее сторону, Руне почудилось, будто в ее теле не осталось ни одной твердой косточки. Дождавшись, когда противник подойдет ближе и замахнется, она уклонилась от удара.

Тело Гизелы пропиталось ядом. Она ничего не могла поделать с Тиром, никак не могла защититься от него. Он сорвал с нее одежду. Или это была кожа?

– Глупенькая маленькая Идун, – пробормотал он, глядя на девушку. – Глупенькая маленькая франкская принцесса…

И вновь она не только услышала его слова, но и почувствовала их.

Тир говорил о злых духах, которые восстанут из мира мертвых, и Гизела слышала их шаги. Тир говорил о Хеймдале, сыне Одина, зазвонившем в колокол, чтобы предупредить богов, и у Гизелы голова раскалывалась от колокольного звона. Ей хотелось зажать уши ладонями, но руки все еще не слушались ее. Хеймдалю не удалось вовремя предупредить богов. Ничто не могло задержать Рагнарек. Поздно было кричать, жаловаться, сопротивляться. Каким же гладким и красивым было тела Тира, совсем не таким, как его лицо. И таким тяжелым… Не то что у Гизелы.

Руне удавалось уворачиваться от ударов противника. Она уклонялась вновь и вновь – пока Таурин не попал по ней. Правда, меч не отрубил ей голову и не вонзился в грудь, но рана на руке была довольно глубокой. Яркой молнией полыхнула боль.

Северянка смогла быстро прийти в себя. Нельзя было недооценивать скорость Таурина: ненависть придавала ему сил. Когда противник начал очередную атаку, кое-что пришло в голову Руне: сейчас, когда она ранена и истекает кровью, Таурин думает, будто она ослабела. Он думает, что уже победил. Именно это и может стать ее спасением.

Руна согнулась, словно боль заставила ее преклонить колени – Таурину должно было показаться, что вместе с кровью силы покинули ее.

Тело Гизелы онемело. Она не чувствовала биения своего сердца. Не чувствовала, как течет по ее жилам кровь. В ней не осталось больше сил.

Да и Тир устал, иначе почему он дышит так часто, словно тяжело работает?

– Не бывать миру, не бывать примирению! – кричал он. – Как ты могла подумать, что я стал другим человеком? Как ты могла поверить, что меня можно победить добром? Я воин, а воины убивают.

Тело Тира, казалось, готово было раздавить ее. Но может быть, если бы не его вес, ее крохотное тельце подхватил бы ветер и унес прочь, словно сухой лист, упавший с дерева. Ветер стонал вокруг. Стонал и Тир.

– В Валгалле шестьсот врат, и все они открылись, выпуская воинов. Те воины сражались на поле боя, что звалось Вигрид. Сражались и умирали. Хеймдаль и Локи бились друг с другом, змей Мидгарда и Тор, волк Фенрир и Один. Победа их уподобилась поражению, тела их сожрало пламя, гнилое дерево Иггдрасиль вывернулось с корнем, и в конце концов все погибли.

«Я хочу выжить, – думала Руна. – Я хочу выжить!» Таурин занес меч над ее головой. Сейчас клинок раскроит ей череп, если ей не удастся уклониться.

И вдруг Руна поняла, что ради таких мгновений она и живет. И как только она могла подумать, что жить – значит строить корабль, ловить дичь или спасать принцессу франков? Нет, вот она, жизнь! Жить – значит убивать. Или быть убитой.

Девушка пригнулась, притворяясь побежденной. Она уже чувствовала холодное дыхание клинка на своей коже, когда откатилась в сторону, занесла руку и всадила нож Таурину в бедро.

Гизела уже не была обнажена: соскользнув с нее, Тир прикрыл ее одеждой. Кровь текла из ее тела, а его нежный голос доносился словно издалека.

– Мир, – говорил Тир, – мир был создан для того, чтобы погибнуть.

Таурин завопил от боли, в его глазах полыхнула ненависть. Он не отпустил меч, как надеялась Руна, но уже не так сильно сжимал рукоять.

Девушка выдернула лезвие из его бедра и вновь всадила острый клинок в его плоть. На этот раз меч упал на землю. У Таурина подкосились ноги, и он медленно осел рядом с Руной.

Ее сердце стало биться медленнее, а дыхание немного успокоилось. Только что ей казалось, будто она сражается с врагом на узком уступе скалы, теперь же Руна поняла, что стоит перед домом, где тепло и есть еда. Перед домом, где она сумела перезимовать. Перед домом, где можно жить и дальше.

«Надо отдать Фредегарде должное, – подумал Гагон, – она не плачет. И говорит всегда уверенно».

На самом деле раньше Фредегарда часто плакала и ее пронзительный голос всегда дрожал. Возможно, ей придало сил время, проведенное в монастыре? Или сегодняшнее возвращение в Лан, ставшее для всех неожиданностью? А может, силы ей придавала ненависть к нему?

– Я все знаю, Гагон, – сказала Фредегарда чужим, решительным голосом. – Я знаю, что ты проведал о моем обмане. Что Гизела, притворившись Эгидией, бежала из Руана. Что она добралась до Лана, но ей вновь пришлось бежать, потому что ты вознамерился ее убить.

Гагон даже не пытался спорить с ней. Сейчас он говорил с Фредегардой с глазу на глаз. Король – все еще или опять – был в Лотарингии.

– Проклятая Бегга! – прорычал он.

– Проклятый Гагон! – крикнула Фредегарда. – Ты мог заставить Беггу предать Гизелу, но меня она знает всю свою жизнь. Она никогда не предала бы меня! Бегга во всем мне призналась, едва я взглянула ей в глаза. Она рассказала мне все. А то, чего она не знала, я выяснила из предсмертного письма Эгидии.

– Эгидии, которую весь мир считает Гизелой, – пробормотал Гагон. – О ее преждевременной кончине скорбит все королевство франков. Правда, я сомневаюсь в том, что пролитые по Эгидии слезы были искренними. Кое-кто, несомненно, думал, что каменный гроб подходит франкской девушке больше, чем постель Роллона.

Фредегарда не обратила внимания на насмешку в его словах.

– Где Гизела? – ледяным тоном осведомилась она.

– Если бы я знал это, разве твоя дочь осталась бы в живых?

– Нисколько не сомневаюсь в том, что ты послал за ней убийц, когда она бежала из Лана с той северянкой!

Вот теперь голос Фредегарды дрогнул, маска равнодушия дала трещину. Ненависть к нему – и, конечно же, к королю, из-за которого все это началось, придавала женщине силы, но мысль о своем ребенке, беззащитном и одиноком, подкосила ее.

– Так и есть, – без обиняков заявил Гагон.

Правда, он не стал рассказывать Фредегарде о том, что уже много месяцев ничего не слышал об Адарике. Гагон не был уверен в том, что его брат еще жив. И что Гизела мертва. Возможно, Адарик оказался достаточно глуп, чтобы вступить в бой с норманнами.

– Что тебе еще известно? – закричала Фредегарда. Ее слюна брызнула ему в лицо.

– Ничего. Но я знаю наверняка, что зима была долгой, а у твоей дочери не очень-то крепкое здоровье.

– Ты должен что-то предпринять, Гагон! Иначе король обо всем узнает, клянусь!

Советник отер ее слюну с подбородка и задумчиво посмотрел на Фредегарду. Затем он одарил ее любезной улыбкой. Женщина поморщилась, будто эта улыбка причинила ей боль.

– Откуда в тебе столько враждебности, милая моя Фредегарда? – спросил Гагон. – Может быть, в прошлом мы и были противниками. Теперь же я тоже хочу, чтобы Гизела выжила. Понимаешь, раз невеста Роллона скончалась, ему нужна новая, не так ли? А кто посмеет усомниться в том, что ты родила королю двух дочерей?

Плечи Фредегарды дрогнули.

– Ты не посмеешь! Не смей даже думать об этом! – прошипела она.

Гагон обошел вокруг нее все с той же улыбкой на устах.

– Но ты ведь позволишь мне отправить в Нормандию отряд… а лучше два? Они перевернут там все вверх дном, чтобы отыскать твою дочь. Позволишь, Фредегарда?

Женщина опустила глаза. Ее лицо окаменело, а кожа словно превратилась в лед.

– Не жди, что я буду молить тебя об этом. Высылай отряды!

 

Монастырь

Святого

Амброзия, Нормандия

, осень

936 года

Сестра-наместница пошатнулась. Двух монахинь, последовавших за ней, вырвало рядом с трупами. Мать настоятельница тоже почувствовала едкий привкус во рту, но сумела подавить тошноту.

– Если вам невыносимо смотреть на это, уходите в церковь! – приказала она сестрам.

Монахини повиновались. Спотыкаясь, они скрылись во дворе. А вот сестра-наместница осталась рядом с ней.

Судя по звукам борьбы, тут сражались целые армии, но мертвых было всего пятеро.

Мать настоятельница подумала о том, что кто-то из выживших мог бежать. Или же от испуга слух подвел ее, и потому она представила себе более кровавую битву, чем было на самом деле.

Сестру-наместницу же волновало вовсе не количество павших.

– Наверное, это связано с восстанием Риульфа, [18]Риульф – историческая личность; а 934 г. поднял восстание против герцога Вильгельма.
– пробормотала она.

Мать настоятельница пожала плечами. Риульф был язычником. Пару лет назад он приплыл сюда из северных земель и сразу собрал вокруг себя северян-язычников, которым был не по душе правитель Нормандии Вильгельм. Они считали, что сын Роллона слаб. К тому же он был христианином, а значит, не стал бы в полной мере представлять интересы норманнов. По словам Риульфа, Вильгельм был скорее франком, чем северянином. Риульф взял в осаду Руан и чуть было не захватил этот город, но Вильгельм оказался не так слаб, как полагал Риульф, и в конце концов сын Роллона одержал победу. С тех пор прошло четыре года, но мертвецы у ног матери настоятельницы свидетельствовали о том, что язычество еще не утратило влияния на этих землях.

Женщина смотрела на павших и думала о том, действительно ли ее прошлое и тайна Арвида стали причиной этого сражения, или же они оказались втянуты в совершенно другое противостояние, никак не связанное с тем, что в жилах Арвида текла кровь и христиан, и язычников.

Сейчас же кровь, казалось, застыла в его жилах. Юноша пошатнулся, его лицо сделалось пепельно-бледным, на лбу проступили капли пота.

– Франки, – пробормотала мать-настоятельница. – Мертвые франки. Ты знаешь, что это значит? Это те люди, которые напали на тебя?

Щеки Аренда так и не порозовели, но юноша вздрогнул, возвращаясь к жизни. Он кивнул – по крайней мере, она восприняла его движение как кивок. Не успев сказать то, что намеревался, юноша опять замер и склонил голову к плечу, прислушиваясь.

Сестра-наместница тоже удивленно повернулась. За деревьями послышался хруст веток. Заржала лошадь.

– Уходи! – крикнула ей мать настоятельница.

Она нисколько не сомневалась в том, что означают эти звуки. Не все нападавшие были мертвы. Один, а может, несколько из них вернулись.

Холодный пот стекал по ее спине. Арвид беспомощно ухватился за амулет.

Сестра-наместница действительно скрылась в церкви. Посмотрев ей вслед, мать настоятельница медленно повернулась.

Под деревьями стоял конь. Всадник, сидевший в седле, спешился и двинулся ей навстречу.

За все эти годы у матери настоятельницы было много врагов. Но этот… этот был худшим из всех, поняла она, узнав его.