Беспечно улыбаясь, Ева Кудер протянула билетеру пятифранковую купюру, чтобы подняться на воздушном шаре, привязанном на огромном поле «Ла Маладьер» близ Дижона, где проходил последний день великого аэрошоу 1910 года.

— Вы одна, мадемуазель? — удивился билетер.

Столь молодую и привлекательную девушку без спутника здесь не часто приходилось видеть. Он окинул Еву быстрым оценивающим взглядом. Из-под полей соломенной шляпы на него с вызовом смотрели горящие, темно-серые, чертовски соблазнительные глаза. Тяжелые, скрученные в тугой узел волосы отливали каким-то неопределенным, но возбуждающим красновато-золотым оттенком, а ее полные, улыбающиеся губы были такого же естественного розового цвета, как и румянец на щеках.

— Мой муж боится высоты, месье, — ответила девушка с многозначительной улыбкой, выражающей понимание того, что билетер, конечно же, ничуть не боится высоты, и она восхищается его храбростью.

«Ого! Эта очаровательная юная провинциалка не так уж простодушна», — с удовольствием отметил билетер и, ответив Еве страстным взглядом, молча протянул ей билет. Сжав ее руку, обтянутую перчаткой, он галантно помог Еве подняться в сплетенную из ивовых прутьев корзину, такую большую, что в ней легко поместились бы пять человек.

Подобрав одной рукой узкую белую юбку и крепко придерживая другой модную широкополую шляпу, украшенную огромными шелковыми розами, Ева нервно постукивала каблучками низких шнурованных ботинок и нетерпеливо дожидалась, пока снимут несколько дюжин мешков с песком, удерживающих огромный красный шар на земле. Стараясь не смотреть на своих спутников, Ева повернулась к ним спиной, прислонилась к борту корзины, доходившему ей до талии, и уткнулась подбородком в высокий воротник блузки так, что его кружевные складки почти закрыли ее лицо.

Было двадцать пятое августа, воскресенье. День выдался жаркий, однако Ева дрожала от еле сдерживаемого нетерпения, пока рабочие занимались своим делом, покрикивая друг на друга. Внезапно громадный красный шар быстро и бесшумно взмыл в воздух.

Ошеломленная волшебным ощущением полета, Ева не обратила внимания на раскинувшуюся внизу древнюю и прекрасную столицу Бургундии, которую король Франциск I называл «городом сотни церквей»; она не отрываясь смотрела на далекий синий горизонт, пораженная невиданной картиной стремительно удаляющихся желтых и зеленых полей. С каждой секундой они становились все шире и шире.

«Как бесконечен мир», — подумала Ева, охваченная тем же детским восторгом, что и другие путешественники. Забыв про настороженность по отношению к трем спутникам-мужчинам, Ева обернулась и с восхищением оглядела чудесную панораму.

Подчинившись непреодолимому порыву, она раскинула руки, словно желая обнять небо. Тут же порыв ветра сорвал с ее головы шляпу, державшуюся на шпильках, и та упорхнула за борт.

— О нет! — громко воскликнула Ева. Обернувшиеся на ее крик спутники увидели охваченную ужасом девушку с разметавшимися от ветра волосами. Ее лицо и особенно волосы, достававшие ей до пояса, выдавали теперь возраст девушки, который скрывала шляпа.

— Мадемуазель Кудер!

— Ева!

— Добрый день, месье Блондель. Здравствуйте, месье Мартинэ, — проговорила Ева дрожащим голосом, пытаясь вежливо улыбнуться: так она обычно приветствовала друзей своего отца во время редких встреч с ними. Еве Кудер было всего четырнадцать лет. Мать пока не позволила бы ей даже обходить гостей с подносом печенья на дневных чаепитиях. — Пронзительные ощущения, правда? — добавила она, стараясь говорить как взрослая.

— Ева, оставь этот вздор, — презрительно фыркнул Блондель. — Что ты здесь делаешь? И где твоя гувернантка? Твои родители знают… Нет, они, разумеется, ни о чем не подозревают!

Ева покачала головой. Зачем объяснять, как она мечтала полететь на воздушном шаре, с каким нетерпением выжидала этот момент в течение всех трех восхитительных дней аэрошоу, каким образом сбежала от своей гувернантки, мадемуазель Элен, улучив минуту, когда отца вызвали к пациенту, а мать прилегла, как обычно, вздремнуть после полудня.

— Я здесь, — спокойно ответила она, понимая, что неизбежно последует за ее словами, — поскольку все вокруг только и говорят о том, как мы, французы, покорили наконец воздушное пространство. Мне хотелось убедиться в этом собственными глазами.

Блондель от удивления приоткрыл рот, двое других мужчин не смогли удержаться от смеха. Мартинэ подумал, что единственная дочь доктора Дидье Кудера определенно бойкая малышка. Ее присутствие придавало моменту особую остроту. Глазами знатока он оценил узкую талию и изящные лодыжки Евы, а также едва наметившиеся женские формы, которые легко угадывались под коротким болеро и кружевной блузкой — лучшим костюмом Евы.

— Блондель, не вижу ничего страшного в том, что мадемуазель Кудер пришла на аэрошоу, — авторитетно заявил он. — Когда мы приземлимся, я сам провожу ее домой.

— Месье, не могли бы мы сначала отыскать мамину… мою шляпу? — попросила Ева.

— Полагаю, мадемуазель, что шляпа до сих пор порхает где-нибудь по воле ветра, а он, если не ошибаюсь, дует в южном направлении; однако мы можем попробовать.

— Большое спасибо, месье, — сказала Ева. Если удастся найти шляпу, мама, возможно, не так сильно рассердится, но если даже шляпу слопала какая-нибудь коза, ну что ж, полет на воздушном шаре того стоит. Ах, и еще как стоит! Паря высоко над землей, она увидела наконец, величие мира!

А могла ли она вообразить, что почувствует себя как один из пилотов, съехавшихся в Дижон со всех концов страны для участия в аэрошоу? Таких, как Марсель Анрио, который в свои шестнадцать лет завоевал здесь большую часть призов. Этот национальный герой летал со скоростью больше километра в минуту, но все же, когда шар начал опускаться, Ева подумала, глядя на колышущуюся внизу двадцатипятитысячную толпу, что и она тоже поднялась в воздух, заглянула за привычный с детства горизонт и на несколько незабываемых минут ощутила связь с безбрежным воздушным океаном.

Доктор Дидье Кудер, очень занятой человек, специализировался на заболеваниях печени — благодатное поле деятельности в стране, где такие болезни встречаются в четыре раза чаще, чем в любом другом месте, ибо за привычку к веселой и беззаботной жизни приходится платить. Он обожал Еву, хотя и жалел, что у него нет сына. Впрочем, врачебная практика отнимала так много времени, что он не успевал следить за образованием дочери, предоставив это жене. После выходки Евы во время аэрошоу та решила подавить неуемный интерес дочери к окружающему миру и сочла необходимым запереть на ключ все книги в доме. Дидье Кудер не стал возражать.

Семья Кудер жила в прекрасном доме на улице Бюффон — красивейшей улице в самом сердце старого Дижона. Доктор Кудер не отличался старомодностью, однако, владея первым в городе автомобилем марки Лион-Бутон», он по-прежнему содержал выезд с двумя лошадьми, поэтому его жена Шанталь могла позволить себе разъезжать в великолепной темно-зеленой коляске, что она и делала со дня их свадьбы.

Шанталь Кудер, наследница огромного состояния, правила в своем доме твердой рукой. Задолго до того, как четырнадцатилетняя Ева стала объектом шокирующих слухов, ей строжайше возбранялось выходить одной. А уж после легкомысленной авантюры с воздушным шаром гувернантка позволяла Еве разве что выпить в полдень чашку шоколада с подругой, причем о встрече заранее договаривались обе матери. Еву сопровождали, когда она гуляла вместе с другими девушками в парке «Де ла Коломбьер» или в саду «Аркебуз». За нею бдительно присматривали во время редких партий в теннис. Еву не отпускали одну даже на исповедь в собор Сен-Бенинь, находящийся по соседству. Словом, девушку постоянно оберегали от опасных проявлений ее характера.

Как и большинство девушек ее класса, Ева жила в женской среде. Здесь считалось, что ей совсем не обязательно серьезно учиться в школе. Учителя приходили к Еве домой. В основном это были сестры-доминиканки, учившие ее правописанию, а также основам математики, истории и географии. Учителя танцев, музыки и рисования давали Еве уроки под неусыпным надзором мадемуазель Элен. Только уроки пения, которые вел почтенный месье Дютур — профессор консерватории, проходили вне дома на улице Бюффон.

Осенью 1912 года Шанталь Кудер, сидя в своем роскошном будуаре, освещенном газовыми рожками, обсуждала со своей сестрой за чашкой горячего шоколада бесконечные проблемы, связанные с дочерью. Баронесса Мари-Франс де Куртизо пожаловала в гости из Парижа.

Шанталь, как обычно, досадовала, почему Мари-Франс, чей брак был бездетным, считает себя столь авторитетной в вопросах воспитания Евы. К тому же она называла Еву «своей любимой племянницей», словно та оспаривала эту честь у толпы других претенденток. Конечно, Мари-Франс держится несколько заносчиво, что вполне естественно для дочери состоятельных буржуа, которая стала женой барона и вошла в аристократические круги. Ей было отчего занестись и проявлять высокомерие, однако завидный брак еще не делал ее знатоком в вопросах, которые может решать только мать, исходя из собственного опыта.

— Ты проявляешь излишнее беспокойство, дорогая Шанталь, — сказала баронесса, промокнув губы тонкой льняной салфеткой и поднеся ко рту ложечку взбитых сливок. — Ева — прекрасная девушка, и я уверена, что она переросла детские глупости.

— Мне бы очень хотелось разделять твою уверенность, но… Нам уже давно не известно, что творится у нее в голове, — со вздохом ответила Шанталь Кудер. — Разве наша мать знала, о чем мы думаем? У тебя короткая память, Мари-Франс.

— Ерунда! Мама относилась к нам чересчур строго, и, естественно, мы с ней ничем не делились… да и делиться-то было нечем!

— Я старалась воспитывать Еву точно так, как воспитывали нас с тобой.

— Шанталь, ты всерьез внушала Еве, что предназначение замужней женщины — выполнять пожелания и капризы мужа?! — спросила баронесса.

— Это все, что ей нужно знать. Разве этого недостаточно? Ты стала завзятой парижанкой, Мари-Франс.

Баронесса торопливо поднесла чашку к губам. Ее чопорная и не в меру щепетильная старшая сестра никогда не испытывала к ней особого почтения.

— Ты позволишь мне устроить бал в Париже в честь восемнадцатилетия Евы?

— Конечно, Мари-Франс. Но сначала мы дадим бал в Дижоне, иначе люди обидятся. Надо будет обязательно пригласить семьи Амио, Бушар, Шово…

— Говэ, Клерже, Куртуа, Моризо… Я сейчас уже могу перечислить всех, кто будет на этом балу, дорогая сестрица. Так и вижу лица всех этих новоиспеченных выпускников школы Святого Франциска Сальского, гордо поглаживающих первые усики. Потом начнется феерия зимних развлечений, какие только возможны в Дижоне. Бал Красного Креста! Бал Сен-Сир! А там и благотворительные базары, концерты и… поскольку Ева превосходно ездит верхом, приглашения на охоту в леса Шатильона! Ощущение безумной свободы! У девочки закружится голова от такого счастья!

— Смейся сколько хочешь, Мари-Франс. Многие девушки отдали бы все за такое будущее, — с чувством превосходства произнесла мадам Кудер. В конце концов, все-таки Ева ее дочь.

— Когда она придет? — спросила баронесса, взглянув в окно на темнеющее небо.

— С минуты на минуту. Мадемуазель Элен попросит профессора Дютура отпустить их сегодня пораньше, чтобы они вернулись домой до наступления сумерек.

— Он по-прежнему считает, что у Евы замечательный голос?

— Да. Но он пригодится ей исключительно для музыкальных вечеров в кругу семьи и собственного развлечения за фортепиано. Я сомневалась, не будут ли эти уроки напрасной тратой времени, но Дидье настоял, — проговорила мадам Кудер так, словно вышла замуж за деспота, Обе сестры нередко прибегали к такому тону, говоря о своих вышколенных мужьях.

— Тетя! — радостно вскрикнула Ева, врываясь в комнату. Пока она покрывала Мари-Франс горячими поцелуями, парижанка отметила про себя, что естественным краскам личика племянницы позавидовала бы любая модная кокотка и что отброшенные на спину густые кудрявые волосы Евы приобрели тот необыкновенный оттенок, который никогда не поблекнет, как это часто случается у рыжих и брюнеток. Такие блестящие ярко-золотистые волосы превратили бы и дурнушку в красавицу! А каковы глаза, похожие на пылающие угли!

Ева сильно выросла и была теперь на голову выше матери, заметила Мари-Франс. Ее наметанный глаз безошибочно уловил в племяннице привлекательную раскованность и бесшабашность. В юбке до щиколоток и простой блузке Ева была так грациозна, что скорее походила на молодую герцогиню, чем на шестнадцатилетнюю девчонку. Она просто обязана привезти Еву в Париж до восемнадцатилетия. Девочка модно оденется у Пакена, бальное платье они сошьют ей у Ворта, и Ева вполне может составить блестящую партию! Да, и даже лучшую, чем она сама. Определенно, этот бриллиант пропадет ни за что в чересчур консервативном обществе старомодного Дижона.

— Мое сокровище, — пробормотала Мари-Франс, целуя племянницу, — смотреть на тебя — одно удовольствие.

— Мари-Франс, ты ее испортишь, — одернула ее сестра. — Ева, сегодня, раз уж у нас в гостях твоя тетя, можешь поужинать с нами, но это только сегодня.

— Спасибо, мама, — застенчиво сказала Ева.

— Теперь, Ева, можешь нам что-нибудь спеть, — добавила мадам Кудер, радуясь возможности поразить свою заносчивую сестрицу.

Ева села за небольшое пианино, стоявшее в углу, и после минутного раздумья, с легкой лукавой улыбкой, запела:

— Ева! Неужели этому учит тебя профессор Дютур? — вскричала тетка, так же шокированная вибрирующим чувственным низким голосом, как и словами песни.

— Конечно нет. Он хочет, чтобы я пела арии из «Богемы». А это я услышала на улице по дороге домой. Правда, забавно? Тетя, вам понравилось?

— Нет, вовсе нет, — ответила баронесса, с неудовольствием подумав, что Шанталь, пожалуй, не зря беспокоится по поводу Евы. Незамужней девушке и слушать танго неприлично, не то что петь! Да еще таким… таким… вызывающим голосом!

— И дюжину дюжин батистовых платочков, с вышитыми ее будущими инициалами, — весело перечисляла Луиза, горничная Кудеров, прогуливаясь с Евой в старом ботаническом саду весенним субботним днем 1913 года.

— А если она ни разу в жизни не чихнет? — спросила Ева, прервав это подробное описание приданого, которое было недавно заказано к свадьбе Дианы Говэ, дочери соседей Кудеров.

Луиза пропустила ее слова мимо ушей. Она везде сопровождала Еву после того, как четыре месяца назад мадемуазель Элен неожиданно уволилась и вышла замуж за овдовевшего продавца из «Повр Диабль», самого большого магазина в городе.

— Шесть дюжин кухонных полотенец, столько же полотенец для протирания хрусталя, четыре дюжины фартуков для слуг, а уж сколько скатертей, вы и вообразить себе не можете…

— Могу, уверяю тебя, — терпеливо сказала Ева. Она полюбила Луизу больше всех в доме с тех самых пор, как та появилась у них десять лет назад. Тогда Луизе было столько же лет, сколько сейчас Еве, но, стремясь получить работу, она скрыла свой истинный возраст и солгала, что ей уже двадцать четыре года. Крепкое тело позволяло ей без устали работать по шестнадцать часов в сутки, а непроницаемое выражение круглого лица не позволило тогда обнаружить обман.

Ева мгновенно почувствовала в новой служанке душевную теплоту и доброе сердце, и у них с Луизой с первого же дня завязалось нечто вроде дружбы, крайне необычной в мире, где дети проводят большую часть времени дома, но редко видят своих родителей. Их объединил тайный союз против всемогущей мадемуазель Элен. В доме, где ими постоянно командовали, они все поверяли друг другу и стали близкими подругами на долгие годы, ибо каждая из них нуждалась в ком-то, кому можно свободно открыться.

— Не понимаю, почему Диана так торопится замуж, — задумчиво промолвила Ева, нежно прикасаясь к едва распустившемуся цветку ириса. — Ее жених такой урод!

— Просто мадемуазель Диана разумная девушка и прекрасно понимает, как важно выбрать подходящего мужа и что красота в мужчине — не главное.

— И ты туда же! Луиза, даже не верится, что это говоришь мне ты. Подходящее в нем только одно — это состояние его папеньки. Неужели ты станешь утверждать, что подходящий муж — любой состоятельный мужчина с двумя руками, ногами и без бородавок?

— Я бы не отказалась и от такого, даже с бородавками, — пошутила Луиза, смирившаяся с тем, что у двадцатисемилетней служанки нет шанса выйти замуж.

— А я не хочу выходить замуж. Лучше уж стану монахиней, сиделкой, миссионеркой, суфражисткой… ах, не знаю! — горячо воскликнула Ева.

— Вы вступите в брак, хотите вы этого или нет. Ваша мать выдаст вас замуж еще до того, как вам исполнится девятнадцать. А если не она, то об этом позаботится ваша тетушка. Поэтому постарайтесь свыкнуться с этой мыслью, бедная моя госпожа.

— Ну почему, почему? — вскричала Ева, сердито срывая хрупкий желтый цветок. — Почему я должна выходить замуж, если мне этого не хочется? Почему меня не оставят в покое?

— Если бы в вашей семье было пятеро или шестеро детей, ваши родители, возможно, смирились бы с вашим желанием. Каждой семье нужна старшая незамужняя тетушка, чтобы заботиться о мелочах, до которых у остальных просто не доходят руки, но вы — единственная дочь, и, если вы не выйдете замуж, у ваших родителей не будет внуков. Зачем противиться неизбежному?

— Ах, Луиза, меня пугает даже мысль прожить всю жизнь так, как моя мать, — ничего, кроме приемов и ответных визитов. Жизнь, в которой меняется только мода на туфли. Да разве можно примириться с будущим, если оно сулит лишь надежду осчастливить родителей внуками… Неужели мне предназначено только это?

— Став матерью, вы и не вспомните то, о чем сейчас говорили, и будете довольны жизнью, как это происходит с большинством женщин, — ответила Луиза. — Если через три года я напомню ваши теперешние слова, вы и не поверите, что это говорили вы. Не сомневаюсь, вы совершенно о них забудете.

— Как несправедливо, если время заставляет человека любить то, что прежде было ему ненавистно… тогда я скажу: жить не стоит! Я должна совершить что-то необычайное… серьезное и удивительное… превосходящее самые смелые фантазии!

— Иногда у меня тоже возникает такое чувство, мадемуазель Ева, но я понимаю, что всему виной весенний воздух и, возможно, полнолуние. А если мы не поторопимся домой, ваша мать станет беспокоиться.

— Ну, по крайней мере, давай добежим до дома, устроим состязания и посмотрим, кто будет первым. До смерти хочется пробежаться! — воскликнула Ева.

— Стойте… Мадам Бланш с мужем только что вышли из-за угла, позади нас, — сказала Луиза вдогонку молодой госпоже, но Ева умчалась слишком далеко вперед по дорожке сада.

Книги, которые мать давала читать Еве, не давали пищи ее воображению. Модный журнал «Ля Газетт дю Бонтон», предложенный Еве матерью, имел дело с женщинами с другой планеты, нереальными и декоративными, как экзотические птицы, в мягких нарядах от Пуаре и Дусе самых фантастических расцветок, бесконечно очаровательными и безупречными во всем, от высоких талий до длинных юбок.

Однако случайно обнаружив, что ежедневный номер ведущей дижонской газеты «Ле Бьен Публик», который отец просматривал каждое утро, потом попадает в корзину для бумаг, Ева ухитрялась каждый день вытаскивать газету из корзины, прежде чем ту успевали вытряхнуть. Она забирала ее к себе в комнату и жадно читала, когда выдавались свободные минуты. Эта газета стала для Евы окном в мир.

В разгар лета 1913 года Дижон был веселым, гостеприимным и открытым городом, словно специально созданным для празднования Дня взятия Бастилии, отмечаемого четырнадцатого июля. Город напоминал огромную музыкальную шкатулку. Мелодии звучали отовсюду, на каждой улице. Во всех кафе и ресторанах пели под аккомпанемент фортепиано. Оркестры играли в парках и на площадях, на беговой дорожке, называемой «велодром», и в цирке «Тиволи». Особенно интересным оказались выступления сводного духового оркестра двадцать седьмого пехотного полка, расквартированного в Казерн Веллан.

Поскольку Ева с Луизой трижды в неделю ходили от дома Кудеров к профессору Дютуру и обратно, им приходилось пересекать несколько музыкальных зон, и всякий раз походка Евы непроизвольно менялась. Только что она плыла под вальс, сменившийся военным маршем, теперь двигалась в ритме песни, лившейся с террасы кафе. Подобно многим другим, эта песня родилась в Париже. Шагая, Ева напевала мотив, и если бы не предупреждение Луизы, она запела бы во весь голос.

Неудовлетворенность жизнью и жажда деятельности все нарастали в Еве, и Луиза не могла дождаться ее восемнадцатилетия, когда для девушки распахнутся двери в новый мир. Вот тогда у Евы появятся прекрасные наряды, подруги и ее окружит внимание молодых мужчин. Тем самым будет положен конец нервному, тревожному и почти невыносимому для Луизы ожиданию завершающей главы затянувшегося детства Евы. Девочка совсем уже взрослая, думала Луиза, и вполне естественно, что она смятенна, раздражительна и неугомонна как вихрь.

Хотя Луиза понимала, что больше не занимает в жизни Евы прежнего места, чувство ответственности за свою подопечную угнетало ее, и она почти мечтала о возвращении в дом мадемуазель Элен. Однако скоро ее долг будет выполнен. Еще несколько месяцев, говорила себе Луиза, и она сможет вздохнуть с облегчением.

Утром третьего июля 1913 года, быстро просмотрев первую страницу «Ле Бьен Публик», Ева торопливо пролистала плотные газетные листы в поисках колонки, посвященной городским развлечениям. Отыскав наконец объявление о начале в театре «Алказар» давно обещанных гастролей труппы парижского мюзик-холла, она расплакалась от облегчения, ибо до последнего момента сомневалась, что гастроли состоятся.

Плакаты на афишных тумбах несколько месяцев подряд возвещали об этом необыкновенном событии. Даже Ева, несмотря на свое затворничество, знала, что парижский мюзик-холл считается лучшим в Европе увеселительным заведением. Огромный успех «Олимпии», открывшейся в 1900 году, повлек за собой появление «Мулен Руж», «Гранд Ипподром», «Альгамбры» и других, менее претенциозных и роскошных театров.

К таким второразрядным мюзик-холлам и относилась «Ривьера», всю труппу которой в полном составе пригласила на гастроли дирекция «Алказара», взбудоражив жадных до удовольствий жителей города и пробудив в них такое любопытство, какое прежде вызывало только посещение Дижона Буффало Биллом с его цирком, состоявшееся в год рождения Евы.

Разрумянившаяся от радости Ева бросилась на шею Луизе, застилавшей ее постель.

— Они приезжают, они будут здесь через неделю!

— Я повторю только то, что говорила вчера, неделю назад и сотню раз. Ваша матушка никогда не позволит вам пойти в театр. Прошлой весной она заявила вашему отцу, когда он хотел взять вас с собой в оперу, что вы еще слишком молоды для этого. А уж в мюзик-холл она вас тем более не пустит! Никогда! Девушке вашего круга не пристало посещать такие места. Кто знает, что говорят комики на сцене и какие песни поют?

— Луиза, да разве ты не знаешь, какие песни я слышу на улице? — Ева сердито потрясла подругу за плечи.

— Я только предвижу, что скажет ваша мать.

— Но я должна туда пойти, я говорила тебе об этом еще несколько месяцев назад.

— Я не понимаю вас, мадемуазель Ева. Вы не хотите прислушаться к голосу разума. Скоро вы станете взрослой женщиной. Выйдя замуж, вы сможете делать, что вам заблагорассудится, и ходить куда угодно в сопровождении мужа — вот уж не повезет тому, кому вы достанетесь, — или какой-нибудь подруги, если, конечно, найдете такую же капризулю, как вы. Тогда, если пожелаете, сможете посещать мюзик-холл хоть каждый день, но сейчас это невозможно, что вам известно так же хорошо, как и мне, поэтому отпустите меня и позвольте застелить вашу постель.

— Значит, ты не пойдешь со мной, Луиза?

— Разве не об этом я толкую с тех самых пор, как в вашей головке поселилась эта глупая мысль?

— Я надеялась, ты передумаешь, когда станет известно, что «Ривьера» действительно приезжает.

— Нет, я тверда в своем решении больше чем когда-либо, — ответила Луиза, исключая всякую возможность компромисса.

— Тогда я пойду одна!

— В самом деле? И как же, позвольте спросить?

— Этого я тебе не скажу, — надменно ответила Ева. — Но ведь я поднялась на воздушном шаре три года назад, когда мне было всего четырнадцать. Сумела же я это проделать, и если после этого ты думаешь, что я не осмелюсь пойти на улицу Годранс и купить себе билет в «Алказар», то, по-моему, ты меня недооцениваешь.

Луиза в отчаянии опустилась на незастеленную постель. Перед ней был трудный выбор: нарушить все писаные и неписаные правила этого дома и тайно отправиться с Евой на дневное представление мюзик-холла или смириться с тем, что Ева пойдет туда одна. Только Господь знает, чем все это обернется.

Второй вариант Луиза сочла наихудшим. Появление в «Алказаре» молодой девушки без спутницы вызовет косые взгляды, перешептывания и, скорее всего, непристойные предположения, после чего по городу поползут сплетни. Ни одна уважающая себя женщина, даже простая девушка, не пойдет в мюзик-холл одна. Луиза поняла, что ее выбор предопределен, и Ева прекрасно это знала, судя по выражению ее глаз и понимающей, насмешливой улыбке.

Они заняли свои места за полчаса до того, как поднялся яркий занавес. Волосы Евы были уложены тугим узлом, прикрытым позаимствованной у Луизы шляпкой, державшейся на трех шпильках. Оркестр наигрывал мелодию песни «C'est pour Vous», написанной Ирвингом Берлином и первоначально называвшийся «Этим занимаются все», о чем девушки и не подозревали. Зрители нетерпеливо притопывали и переговаривались, предвкушая начало представления. В театре, заполненном до отказа, не осталось ни одного свободного места. Луизу несколько успокоило то, что среди зрителей много женщин, притом даже с детьми.

Ева была так возбуждена, что, несмотря на жару, у нее зябли руки и ноги. Она сосредоточенно изучала программку, обещавшую то, о чем она давно мечтала, — певцов всех стилей.

Профессор Дютур обычно жаловался жене, что Ева Кудер разбивает ему сердце. Эта девочка, говаривал он, так талантлива, что может спеть любую написанную для контральто оперную арию, обладает удивительным голосом, глубоким и богатым, без всякого напряжения переходящим в меццо-сопрано. Эта девочка, поющая по нотам с листа, почему-то хочет исполнять популярные песенки, написанные для неприхотливой публики. Это вне пределов его понимания, утверждал профессор. Слабость к незатейливым мелодиям кажется ему явным извращением, говорил он своей терпеливой жене, все больше и больше распаляясь. Эти мелодии он не может назвать иначе как дешевыми. Не вульгарными, нет, Ева никогда не пела в его классе ничего вульгарного, но обожала распевать песенки, не стоящие даже тех мизерных усилий, которые на них затрачивала.

Ева давно отчаялась объяснить профессору свою любовь к легкой музыке. Он был ее единственным слушателем, а она страстно жаждала аудитории.

Чем больше она пела подхваченных на улицах песен, тем сильнее разгоралось в ней желание услышать их в исполнении профессиональных певцов на настоящей сцене, увидеть, как они это делают, каково выражение их лиц, как они держатся, во что одеты и как общаются с публикой.

Когда родителей не бывало дома, она часто пела для себя, закрывшись от слуг в своей комнате.

Петь она старалась самым низким голосом, чтобы выразить теплоту и интимность, потом брала самые высокие ноты, на какие только была способна. Под конец она выводила ту же мелодию октавой выше, вибрирующим альтом; тогда казалось, будто птица бьет крыльями по ее нёбу. Народные песни давали девушке безудержное ощущение свободы, пробуждали музыкальную фантазию, и Еву не волновало, как интерпретируют их другие.

Когда начался концерт, Ева мгновенно позабыла обо всем на свете: не замечала мрачности Луизы, не слышала живой реакции публики, зачарованная тем, что происходило на сцене.

Музыкальное ревю было предусмотрительно разделено на две части: те, кому не понравилась первая, не успевали этого осознать, как начиналась вторая.

Четверо мужчин сплели на сцене причудливую золотую паутину на одноколесных велосипедах, ловко нанизывая одни круги на другие. Их сменила тощая женщина в ярко-зеленом платье с резким голосом. Она полуспела, полупродекламировала трагический и драматический монологи. Четырнадцать девушек-статисток в кружевных розовых нарядах с длинными хвостами, высоких шляпах и меховых воротниках покружились и исчезли. Вслед за ними появился толстяк, исполнивший пронзительно высоким голосом несколько песенок сомнительного содержания столь торопливо, что лишь немногие из зрителей уловили их двусмысленность. После наиболее рискованных куплетов толстяк подмигивал публике и вытирал лицо огромным носовым платком. Задрапированная под древнюю египтянку акробатка продемонстрировала изумительное искусство владения телом, постепенно снимая с себя покровы и оставшись под конец в трико телесного цвета. Это до глубины души потрясло жителей Дижона. Она исчезла за кулисами, уступив место шести хорошеньким девушкам в солдатской форме. Распевая патриотические песни, они бодро промаршировали по сцене, высоко задирая ноги. Оркестр не смолкал ни на минуту даже в перерывах между номерами.

Ева почувствовала разочарование и смущение. Ее водили в цирк, пока она не перешагнула порог детства. Сейчас оказалось, что она совсем не подготовлена к водевильному характеру мюзик-холла — все это нисколько не отвечало ее ожиданиям… Впрочем, Ева точно не знала, чего ждала, но, уж конечно, не такого бессмысленного калейдоскопа, не такого странного подбора номеров, рассчитанных лишь на возбуждение в зале шумного веселья.

Внезапно оркестр умолк, и занавес ненадолго опустился. Когда он поднялся вновь, на затемненной сцене стояло фортепиано, освещенное лишь одним лучом света. Слева из-за кулис вышел молодой человек и сел за инструмент. Повернувшись к публике, он на мгновение склонил голову и объявил название песни.

— «Страсть», — сказал он. — Один из моих любимых романсов бессмертного Фишера.

Он запел сначала медленно и задумчиво «Я мечтаю только о ней одной, о ней одной, о ней одной» сильным, исполненным чувства баритоном. В «Алказаре» воцарилась тишина. Зал замер. Зрители затихли, зачарованные волшебством этого голоса. Невозможно было понять, как этот человек преобразил классический минорный романс Фишера о безответной любви в произведение, которое никого не оставило равнодушным. Однако это было столь же реально, как инструмент, на котором он себе аккомпанировал.

После «Страсти» он исполнил «Вернись» — медленный вальс с жалобным припевом: «Вернись, мое сердце, счастье покинуло меня. Вернись, мое сердце, вернись». Затем он с улыбкой спел «Моя знакомая блондинка», и «Алказар» взорвался аплодисментами. Певец прижал руку к сердцу и раскланялся: он выглядел безупречно в своем темном костюме, застегнутом на все пуговицы жилете с продетой в петлю золотой цепочкой от часов.

Строгость костюма и белоснежная рубашка выгодно подчеркивали его короткие темные аккуратно уложенные волосы.

Ева и Луиза сидели слишком далеко, так что не могли отчетливо видеть лицо молодого человека, но смотрели на него во все глаза. Публика трижды вызывала певца на бис, окончательно отпустив его лишь тогда, когда оркестр заиграл польку, а на сцену выбежали рабочие, выкатившие фортепиано за кулисы.

— Вот теперь, мадемуазель Ева, даже я готова признаться, что прийти сюда стоило. Должна сказать, что это незабываемо, да… — убежденно произнесла Луиза и, желая проверить действие своих слов, повернулась к девушке. Место Евы пустовало. — Ева! — воскликнула потрясенная Луиза, но тут объявили антракт, и зрители заполнили проходы, спеша подышать свежим воздухом перед началом второго действия.

Ева пронеслась по проходу между рядами, переполненная энтузиазмом и решимостью. Она не испытала никаких сомнений, когда очутилась перед дверью, ведущей за кулисы. В вестибюле показались первые зрители. Ева еще раз заглянула в программку, нашла нужное имя, толкнула дверь и, посмотрев, не может ли кто-нибудь ей помочь, направилась к приятному мужчине с папкой в руках.

— Меня ждет месье Марэ. Вы не могли бы сказать, где находится его гримерная? — Сама того не подозревая, Ева заговорила светским тоном тетушки Мари-Франс.

— Пожалуйста, вторая дверь налево, мадам… Ах, простите, мадемуазель?

— Это вас не касается, месье, — ответила Ева, почему-то точно поняв, что эти слова убедят незнакомца в ее праве находиться за кулисами.

Она постучала в указанную ей дверь.

— Войдите, — отозвался Ален Марэ. Влетев в гримерную, Ева остановилась как вкопанная. Дверь захлопнулась. Певец стоял спиной к ней, обнаженный по пояс, и вытирал шею маленьким полотенцем. Его пиджак, жилет, галстук и влажная от пота рубашка валялись на стуле рядом с туалетным столиком.

— Жюль, брось мне нормальное полотенце. Еще один вызов на бис, и я бы растаял в этой парилке. Боже, Дижон — настоящая баня… Дирекции следовало бы платить нам двойную ставку за такие условия работы.

— Месье, вы были неподражаемы! — пролепетала Ева, потупившись.

Марэ повернулся и хмыкнул от удивления. Достав полотенце побольше, он как ни в чем не бывало продолжал вытирать пот. Ева едва посмела поднять на него глаза: лишь дверь за спиной помешала ей упасть, когда она увидела его голую мускулистую грудь, заросшую темными волосами. Подняв руку так, что девушка разглядела клочок темных волос под мышкой, Марэ снова энергично заработал полотенцем. Ева никогда не видела обнаженной мужской груди: даже в жаркие дни рабочие в Дижоне ходили по улицам в рубахах. Никогда прежде она не стояла так близко к вспотевшему мужчине. Пропитавший комнату запах пота был невероятно сильным. Ева была сражена, испытала глубокое потрясение, которое не смогла бы выразить словами. Она почувствовала, что краснеет.

— Неподражаем, вот как? Благодарю вас, мадемуазель… или мадам?

— Мадемуазель. Я должна была сказать вам это… Я не собиралась так бесцеремонно врываться, не знала, что вы переодеваетесь… Ах, как вы пели! Никогда в жизни я не слышала ничего более прекрасного и трогательного!

— Как вы знаете, я пою не в парижской опере, а всего-навсего в мюзик-холле, и вы меня несколько смутили, — ответил польщенный Марэ, в глубине души вполне согласный с Евой. Ален Марэ привык к подобным визитам дам. Обычно к нему в гримерную заглядывало несколько хихикающих женщин, заключивших пари, что у них хватит на это смелости. Однако эта девушка из Дижона в такой нелепой шляпке заинтриговала его своей страстностью. Он быстро надел чистую рубашку и достал свежий воротничок.

— Почему бы вам не присесть, пока я закончу переодеваться? Вот стул, — любезно предложил он. Увидев, что она не отходит от двери, Марэ пододвинул второй стул ближе к туалетному столику.

Ева села, с интересом наблюдая никогда не виданное ею вдевание воротничка в мужскую рубашку. Зрелище борьбы Марэ с пуговицами было столь интимным, что мало уступало его обтиранию полотенцем. Справившись с рубашкой, он надел галстук и предложил Еве воды, тут же налив ее из графина в единственный стакан.

— Придется довольствоваться этим. «Алказар» не блещет особой роскошью, — пояснил Марэ, протягивая Еве стакан с таким видом, словно пить из чужой посуды считал самым обычным делом. Ева сделала большой глоток и впервые взглянула Марэ прямо в лицо. У него были иссиня-черные волосы, очень темные глаза, и он чуть-чуть походил бы на разбойника, если бы не юмор, смягчавший выражение его лица. Интересное лицо, гордое и несколько высокомерное, но всегда готовое озариться улыбкой. Он был моложе, чем показалось Еве издали, вероятно, лет тридцати.

Глаза Евы излучали любопытство. Мужчина! Мужчина, не постеснявшийся стоять перед ней полуобнаженным, предложивший выпить воды из своего стакана… он пел… ах, он пел так, как Ева не пела в самых смелых своих мечтах… Надо запомнить каждый миг этой встречи, думала Ева, лихорадочно думая о том, что скоро начнется второе отделение.

— Снимите шляпку, — внезапно скомандовал Ален Марэ. — Удивляюсь, как вы еще что-то видите под этим пирогом. — Оценив шляпку и легкий плащ, тоже одолженный у Луизы, в который Ева куталась с того момента, как очутилась в гримерной, он рассудил, что девушка, должно быть, пришла в мюзик-холл в свободный от работы день. Вероятно, продавщица из магазина, заключил Ален Марэ.

Послушно отцепив украшенную единственным перышком шляпку, Ева уронила ее на пол. Шляпка закрывала волосы до кончиков ушей и большую часть лба. Оказаться без шляпки было так приятно, что Еве вдруг захотелось освободиться и от плаща. Сбросив его с плеч, она дерзко посмотрела на молодого певца, светясь свежей красотой юности, еще не осознающей своего женского могущества.

Ева не подозревала, какой эффект может производить ее внешность, как дикарь, ни разу не видевший зеркала. Родители, слуги и учителя никогда не упоминали об этом: в добром старом Дижоне о красоте девушки начинали говорить лишь тогда, когда ей исполнялось восемнадцать лет.

— Боже! — только и вымолвил Ален Марэ и, потрясенный, умолк.

Едва Ева сняла шляпку и плащ, его гримерная словно стала светлее. Красота девушки, столь же неожиданная, как куст белой сирени на углу скучной пыльной улицы, очаровала его. Подвинувшись вместе со стулом поближе к Еве, Ален приподнял пальцами ее подбородок, чтобы получше рассмотреть лицо девушки. Впервые заглянув ей в глаза, он встретил взгляд, в котором свет невинности сочетался с такой вызывающей дерзостью, что Марэ смутился и потерял дар речи. Он легко провел пальцем по щеке Евы от подбородка до кончика уха и дальше — вверх до корней влажных волос. Затем, подчинившись непреодолимому импульсу, Марэ запустил пальцы обеих рук во влажные волосы на висках Евы и сжал ее голову ладонями. Мужские руки еще никогда не касались ее. Ева вздрогнула, но, как пленница, не могла пошевелить головой, если бы даже захотела.

— Вот так-то лучше, не правда ли? — мягко спросил Марэ, но Ева и не пыталась кивнуть. — Скажи: «Да, Ален», — настаивал Марэ.

— Да, месье, — прошептала Ева непослушными губами.

— Ален, — повторил Марэ, не понимая, что для Евы назвать его по имени было таким же подвигом, как и прийти сюда одной.

— Ален. Ален… Ален, — вздохнула Ева, набираясь храбрости. — Да, Ален, так намного лучше.

— Но, мадемуазель, как же вы, не представившись, можете называть меня Аленом? — серьезно проговорил Марэ, высвобождая локоны Евы и играя ими.

— Меня зовут Ева, — сказала девушка, тут же вскочив со стула, потому что дверь в гримерную внезапно распахнулась.

— Ален, Клодет снова чудит… Опять все то же: говорит, что не может выйти на сцену. Надеюсь, ты сумеешь привести ее в чувство, — озабоченно сказал Жюль, распорядитель сцены. — Прости за вторжение, но ты же знаешь ее. Все из-за этой адской жары. Дрессированные морские львы ревут как слоны.

— Жюль, ради Бога, найди кого-нибудь другого, — сердито отозвался Ален. — Ты когда-нибудь научишься стучать в дверь?

— Она никого, кроме тебя, не станет слушать. Пойдем, Ален, шевели ногами. Ты мне необходим, или антракт затянется до ужина.

— А кто эта Клодет? — спросила Ева.

— Драматическое сопрано, черт бы ее побрал.

— Костлявая пожилая дама в зеленом?

— Она самая. К несчастью, ей почему-то кажется, что я похож на ее давно погибшего сына. Ева, придешь ко мне сегодня вечером, после второго отделения?

— Да.

— Отлично.

— Ален, пойдем скорее, — позвал Жюль.

— До вечера, — попрощался Ален, исчезая вслед за ним.

Ева с недоумением огляделась. Возможно ли, что она пообещала снова прийти сюда? Нет, она не могла этого сделать! Все, что с ней случилось, не могло произойти на самом деле! Вдруг все показалось ей призрачным.

Ева осторожно потрогала предметы на туалетном столике: расческу, тальк, бритву, булавку для галстука, забытые в спешке часы Алена с цепочкой и полотенце, которым он вытирал шею, когда Ева вошла сюда. Девушка взяла полотенце и поднесла к лицу. Оно было пропитано его потом. Ева коснулась губами влажной ткани и глубоко вдохнула запах мужского тела. У Евы закружилась голова, и ее охватило желание. Первая волна физического желания, никогда не испытанного прежде, поднялась и на несколько долгих минут захлестнула ее, словно она окунулась с головой в неизведанное море и погружается все ниже и ниже в бездонную, беспросветную пучину. Затем волна откатилась, оставив после себя такую слабость, будто Ева действительно едва не утонула.

Подчиняясь инстинкту самосохранения, Ева подхватила с пола шляпку, напялила ее на голову и, перекинув через руку плащ, выскочила из опустевшей гримерной. Она стремительно прошла через вестибюль и успела занять свое место до окончания антракта. Почти тотчас появилась запыхавшаяся, взволнованная Луиза.

— Мадемуазель Ева, как вы могли! — яростно накинулась она на девушку. — Как вы могли так напугать меня? Я чуть с ума не сошла от страха. Я везде вас искала… Где вы были, невозможная девчонка?

— Ох, Луиза, прости! В середине последней песни… у меня заболел живот и мне пришлось бежать в туалет. Пойдем домой? Я и сейчас не очень хорошо себя чувствую. Здесь слишком много людей и невыносимо жарко. Пойдем, пока не началось представление.

— Вы на самом деле выглядите как-то странно… бледны, дрожите. Так вам и надо! Это место не для вас, теперь вы в этом убедились? Надеюсь, эта безумная выходка послужит вам хорошим уроком.

— Послужит, Луиза, непременно послужит, уверяю тебя.