Дельфина решительно вышла из дома на Вилла-Моцарт, но, увидев на булыжной мостовой узкой улицы огромный черный «Мерседес», резко остановилась. Что-то мешало ей сесть в автомобиль, который прислал за ней генерал фон Штерн. В руках у нее была отороченная чернобуркой накидка. Она быстро набросила ее на плечи и закуталась в нее, придерживая накидку обеими руками так, словно надеялась, что тонкая ткань защитит ее.

— Позвольте, мадемуазель, — вежливо сказал шофер в нацистской форме, распахивая перед ней дверцу.

Эта привычная формула помогла ей справиться с собой и сесть в машину. Всю дорогу до улицы Лилль Дельфина сидела выпрямившись. Она откинулась на сиденье так, чтобы ее нельзя было увидеть через окно, но вместе с тем старалась не касаться спиной подушек автомобиля. Дыхание ее было учащенным, а ненавидящий взгляд впился в каски на головах шофера и сидящего рядом с ним вооруженного солдата.

Ей пришлось согласиться, чтобы генерал прислал за ней свою машину. С начала оккупации Дельфина лишилась и машины, и шофера. Весной 1943 года такси не курсировали, так как не было бензина. Кроме велосипедов и метро, не было никакого транспорта. Она не смогла бы добраться одна, в вечернем платье, с обнаженными плечами и в бриллиантах, которые ей посоветовал надеть Бруно, до улицы Лилль, куда ее пригласили на официальный обед. Бруно заверил ее, что воспитанный и удивительно порядочный генерал, завладевший его домом, выслушает ее и поможет разыскать Армана. Он успокоил Дельфину, сказав, что ей незачем волноваться: она будет почетной гостьей среди людей своего круга. Войдя в дом, Дельфина испытала не раскованность, а отвращение. Не то чтобы она, нервничая, ощущала неловкость, нет. Дельфина чувствовала именно отвращение. Хотя Жорж, дворецкий Бруно, знакомый Дельфине с незапамятных времен, приветливо поздоровался с ней, забирая у нее накидку, он старался не смотреть ей в глаза, и она рассталась с накидкой с большим сожалением. Хотя сам Бруно, довольно улыбаясь оттого, что его план удался, ждал ее в холле и, предложив руку, помог ей подняться в гостиную, легкое черное шифоновое платье казалось Дельфине кольчугой, тянущей ее к полу. Хотя генерал фон Штерн приветствовал Дельфину со старомодной вежливостью, почтительно склонившись к ее руке, она едва шевелила губами, и только профессионализм помог ей изобразить подобие улыбки.

За обедом, сидя прямо, как принцесса времен короля Эдуарда, в том самом кресле, где сиживала много раз, Дельфина в мрачном изумлении оглядела стол. «Чем это не обычный парижский обед?» — подумала она.

Арлетти, очаровательная темноволосая актриса, со свойственным ей остроумием болтала о проблемах, связанных со съемками ее нового фильма. Они должны были начаться через несколько месяцев в Ницце. На другом конце великолепно сервированного стола Саша Гитри, режиссер одного из фильмов о Наполеоне, где снималась Дельфина, тщетно пытался перехватить инициативу разговора, тогда как Альбер Прежан, Жюли Астор и Вивьен Роман, предполагавшая сниматься в «Кармен» с Жаном Марэ, слушали как завороженные рассказ Арлетти о предстоящих съемках самого дорогого за всю историю французской киноиндустрии фильма.

Все это могло бы происходить и в 1937 году, размышляла Дельфина, держа в руке бокал, когда-то принадлежавший Бруно, если бы на красивом молодом офицере, любовнике Арлетти, не было нацистской формы. Могло бы показаться, что Дельфина участвует в веселом застолье среди коллег, если бы Жюли, Альбер и Вивьен не были из тех звезд, работающих на «Континенталь», кто ездил в прошлом году в Берлин и встречался с Геббельсом, демонстрируя франко-германское единство. Только страшась за Армана она не вскочила и не сбежала вниз, чтобы оставить этот дом, где пируют «люди ее круга», самые знаменитые коллаборационисты от кинематографии.

После ужина Бруно провел ее в библиотеку, где генерал фон Штерн в одиночестве потягивал коньяк. Он встал, когда Дельфина, подобрав одной рукой юбку, садилась в кресло.

— Я большой поклонник вашего искусства, мадемуазель, — любезно сказал он, наклонившись к ней, чтобы предложить сигарету.

— Спасибо, генерал. Я курю только в фильмах, там, где этого требует сценарий.

— Знаю, что у вас контракт с «Континенталем». Браво, мадемуазель!

Он оценивающим взглядом, но почти незаметно для нее, посмотрел на ее грудь.

— Да, генерал. Я работаю на «Континенталь», — сухо сказала она.

— Гревен мой близкий друг. Он делает чудеса, не так ли? — вежливо спросил он, слегка коснувшись ее обнаженной руки.

— Мне кажется, что студия выпускает настолько хорошие фильмы, насколько это возможно, — ответила Дельфина, грациозно отодвинувшись в дальний угол кресла и сложив руки на коленях. — Генерал, — внезапно произнесла она, не имея сил говорить о пустяках, — брат сказал мне…

— Я объяснил генералу, что у тебя есть проблемы, — оборвал ее Бруно, — он понимает твою ситуацию.

— Как вы знаете, мадемуазель, мы всегда покровительственно относились к талантам в кинематографии, — экспансивно жестикулируя, сказал генерал фон Штерн. Он улыбнулся, глядя ей в глаза.

— Генерал, вы можете помочь мне разыскать Армана Садовски? — Голос Дельфины был слишком громким, вопрос излишне прямым, а манеры чересчур резкими для того деликатного дела, которое задумал Бруно.

— Я бы хотел помочь вам, мадемуазель, насколько это в моих силах, — ответил генерал, все так же улыбаясь.

— Моя сестра хочет сказать, что будет благодарна вам за любую информацию, которая позволит ей обрести надежду, генерал, — вставил Бруно, сжав плечо Дельфины.

— Вы понимаете, что такую… обнадеживающую… информацию невозможно получить обычным путем? — спросил генерал. — Даже для меня.

— Моя сестра прекрасно понимает это, генерал. Она сознает, как будет вам обязана, — ответил Бруно. — Она понимает, что ее просьба экстраординарна.

— Но вы попытаетесь выяснить, где он? — бесцеремонно спросила Дельфина, нетерпеливо сбрасывая с плеча руки Бруно. — Могу я надеяться?

Генерал задумчиво поджал губы, открыто разглядывая Дельфину с головы до пят. Он понимал глубину ее отчаяния; это ему нравилось. Он уклончиво помолчал, словно она была хозяйкой магазина, а он покупал у нее старинное серебро, проверяя пробу и прикидывая, удачна ли эта покупка и соответствует ли цене.

— Конечно, нет ничего невозможного, — наконец, улыбнувшись, проговорил генерал. — Это вопрос времени… это требует тщательного расследования… предельного такта… деликатности… моей личной заинтересованности. Мне придется просить об одолжении… за которое я вынужден буду платить. Не так легко обрести надежду в наши дни, увы. Но вы ведь светская женщина, не правда ли? Мой друг, ваш брат, наверное, все объяснил вам. Мне доставит большое удовольствие видеть вас у себя как можно чаще. Вы наполняете все вокруг себя светом. Вы украшаете мой дом.

— Спасибо, генерал. Но вернемся к месье Садовски…

— Я не забуду о нашем разговоре.

Он снова коснулся ее руки. Свободно. Властно. Ласково.

— Выпейте коньяка. Вы и не притронулись к рюмке. Брат не говорил вам, что я видел все ваши фильмы до единого? Нет? Напрасно. Я один из самых преданных ваших поклонников. Возможно… Кто знает?.. Может, у меня и появится какая-то новость для вас… если события будут развиваться благоприятно, а теперь, мадемуазель де Лансель, что вы скажете, если я приглашу вас на следующей неделе в театр? В «Комеди Франсез»? У меня прекрасные места. Надеюсь, я могу рассчитывать на ваше согласие?

Дельфина заставила себя кивнуть. «Нет, — подумала она, — вы можете рассчитывать на меня, генерал, не больше, чем я на вас».

Бруно вызвался проводить Дельфину домой. Всю дорогу, пока они ехали на другой берег Сены, он сидел молча, потом попросил шофера подождать, пока он проводит ее до дома.

— Одну минуту, Бруно, — сказала Дельфина, открыв ключом дверь.

— Мне пора. Я не хочу надолго задерживаться после комендантского часа.

— Я не задержу тебя надолго. Что за грязные и отвратительные делишки у тебя с этим генералом, Бруно?

— Как ты смеешь! У меня нет с ним никаких дел.

— Он вел себя со мной так, будто я выставлена на продажу. Нет, словно я уже продана, а он ждет только доставки.

— Генерал фон Штерн вел себя предельно корректно. Как это он оскорбил твои деликатные чувства?

— Бруно, ты все видел и слышал. Не делай вид, будто не понимаешь, что ему от меня надо.

— А ты воображаешь, что он станет разыскивать твоего еврея просто так? Неужели ты так наивна? Или считаешь себя такой неотразимой, что он обязан это сделать задаром? Конечно, ты должна чем-то отблагодарить его.

— Так вот что ты имел в виду, советуя мне использовать мое влияние? — сказала Дельфина с таким презрением, что Бруно пришел в ярость.

— Ты не стоишь того, чтобы я тебе помогал. Ты считаешь, что гордость уместна в такие времена, как сейчас? Так вот что я тебе, дуре, скажу: гордость — удел победителей, а не побежденных. Ты считаешь, что от тебя требуют слишком высокую цену за необходимую тебе информацию? Ты просила меня помочь, пришла ко мне и умоляла меня, ты была готова на все — «Помоги мне, Бруно, помоги мне, есть надежда, Бруно, есть какая-то надежда?» И когда я даю тебе шанс, которого у тебя никогда больше не будет, ты отвергаешь его. Позволь мне кое-что сказать тебе, Дельфина: хочешь, чтобы тебе помогли, — приготовься платить за это! Хочешь получить надежду — продавай себя, пока есть подходящий покупатель!

— Его цена меня не устраивает, — бросила она Бруно в лицо. — Я обойдусь без этого. Но вот тебя устраивает любая цена, Бруно, не так ли? Ты так и не сказал мне, что за вонючий бизнес связывает тебя с ним. Ты наверняка не просто сводник. Чем же он заплатит тебе за то, что ты приведешь к нему в постель свою сестру?

— Ты безумная. Я не дам тебе шанса второй раз.

— Это единственная хорошая новость, которую я услышала.

Взглянув в темноте на красивое порочное лицо Бруно, Дельфина натянуто засмеялась, толкнула его так, что тот попятился, и захлопнула у него перед носом дверь.

Ликование, которое испытывала Дельфина несколько дней после того, как бросила вызов Бруно, сменилось паникой. Она сказала, что сможет обойтись без надежды, и в тот момент сама этому верила, но от надежды нельзя было отказаться, как от надоевшего платья. Надежда стала мукой, ее приходилось терпеть, как лихорадку, как температуру, которая то поднимается, то падает ни с того ни с сего, необъяснимую, мучительную температуру, не поддающуюся никакому лечению.

Восход солнца или новолуние порой вселяли в нее безрассудную надежду, но и при этом она ощущала безысходность, едва увидев засохший цветок или услышав писк птенцов. Дельфина беспомощно металась от надежды к безнадежной реальности, неизбежной, как могила. Она должна была принять ее, но не могла с ней смириться.

Дельфина стала суеверной, чего раньше никогда не было. Она перестала читать газеты, и когда войска союзников высадились на Сицилии, а русские освободили Ленинград, она спрашивала совета у гадалок. Она разыскивала астрологов, когда немцы оккупировали Венгрию, а Люфтваффе всего за одну неделю февраля 1944 года потеряли четыреста пятьдесят самолетов. Когда в апреле того же года генерал де Голль был назначен главнокомандующим армиями «Свободной Франции», Дельфина металась по Парижу в поисках хиромантов и ясновидящих. Только они могли вселить в нее надежду. Уже только пророки были способны облегчить боль истомленной души. Она худела, но становилась все красивее. Дельфина находилась на грани безумия.

За долгую историю Парижа ни чума, ни коронации, ни революции, ни волна раболепия или террора не могли сравниться с той массовой истерией и неистовством, которые охватили город в середине августа 1944 года. Дикие слухи и безотчетная тревога носились в воздухе, как снежные хлопья во время пурги. Мосты были забаррикадированы германскими войсками, но люди каким-то образом просачивались мимо них и так же быстро исчезали, как и появлялись. Ожидание, страх и замешательство были написаны у всех на лицах.

Освобождение не за горами! Через два с лишним месяца после американцев англичане, канадцы и «Свободная Франция» высадились в Нормандии. Наконец-то освобождение не за горами! Нет, освобождения не будет! Эйзенхауэр обойдет город, оттесняя немцев к Рейну. Ничто не может помешать освобождению! Генерал Леклерк не подчинится Эйзенхауэру и пойдет на Париж!

Слухи передавались из уст в уста; не верили ничему и верили всему; атмосфера ликования сочеталась со смутными признаками мятежа. Забастовку начали железнодорожники. За ними последовали работники метро. Полицейские вернулись в свои управления. Тысячи людей оставались в немецких концлагерях. На улицах расстреливали французских подростков, взявшихся за оружие. Выстрелы — то ли немецкие, то ли французские — раздавались отовсюду: с улиц, с крыш домов, из окон. Кровь заливала тротуары и перекрестки. Это походило на какой-то массовый бред. Что происходило? Знал ли кто-нибудь?

Двадцатого августа генерал Дитрих фон Холтиц капитулировал, пообещав не разрушать Париж, как того требовал Гитлер, в обмен на разрешение вывести своих людей. Но восстание неудержимо набирало силу. Неопытные снайперы атаковали группы германских солдат. Газеты Сопротивления, выходившие несколько лет подпольно, теперь открыто продавались, хотя покупатели подвергали себя риску. Солдаты французских внутренних войск пытались отбить здание муниципалитета.

«Континенталь» перешел в руки французов, и съемки прекратились. Дельфина, жившая неподалеку от штаб-квартиры гестапо на авеню Фош, старалась не выходить из дома и осталась совершенно одна. Виолет, Элен и Аннабел не рисковали показываться на улице и манкировали своими обязанностями, а соседи, не более осведомленные, чем Дельфина, позакрывали даже ставни. Выглядывая в окно, Дельфина не видела признаков жизни на опустевшей улице.

К двадцать второму числу, кроме нескольких бутылок вина, в доме не осталось ничего съестного, даже корочки черствого хлеба. К середине следующего дня Дельфина так проголодалась, что решила отправиться на ближайшую торговую улицу и купить продукты. Она не ходила в эти магазины лет сто и даже не знала толком, где булочная. Поискав самую неприметную одежду, Дельфина надела довоенную хлопчатобумажную голубую юбку с красным поясом и белую блузку без рукавов. Боясь, чтобы ее не узнали, она решила обойтись без косметики и причесалась так, что волосы почти закрывали ее лицо.

Пройдя мимо пустого, почему-то закрытого домика сторожей и свернув на главную улицу, Дельфина ощутила неестественную сюрреалистическую тишину и вдруг подумала об угрожающей ей опасности. «Может, все ушли из города? — размышляла она. — А у остальных хватило здравого смысла оставаться дома и выжидать? Конечно, у них тоже кончилась еда, или у них хватило сообразительности припасти немного провизии?»

На торговой улице оказались открытыми лишь два магазина, и Дельфина на свои карточки купила две вялые репы, луковицу и три черствых булочки. Одну из них она съела по дороге домой. Она шла, держась в тени домов, очень быстро. К счастью, вскоре она оказалась в относительной безопасности Вилла-Моцарт, и тут Дельфина бегом помчалась к своему дому. Задыхаясь, она достала из кармана ключ от входной двери и собиралась уже вставить его в замочную скважину, как вдруг из-за угла дома показались двое мужчин. Страх сжал ее сердце. Они были бродягами, заросшими, в лохмотьях, страшными.

— Нет, пожалуйста, не надо, — прошептала Дельфина, слишком напуганная, чтобы закричать. Она оглянулась в безумной надежде на помощь, хотя и понимала, что ей неоткуда прийти. Она протянула бродягам свою сумку, решив предложить им еду, чтобы избежать опасности, но они приближались к ней. Она чувствовала их отвратительный запах.

— Все в порядке, — охрипшим голосом сказал один из них.

— Что?

Дельфина отшатнулась, поняв: слишком поздно — они видели ключ в ее руке.

— Твой наряд, — сказал бродяга прерывающимся голосом, — простой, патриотичный — то, что надо, крошка…

— Арман!

— …чтобы приветствовать солдата… дома…

Он обмяк в ее руках.

Двадцать пятого августа по приказу генерала Омара Брэдли в Париж вошли две дивизии: Вторая французская под командованием генерала Леклерка и двенадцатый полк четвертой американской дивизии в сопровождении сто второго американского кавалерийского полка.

Плача и смеясь, жители Парижа выбегали из домов и вливались в ликующий поток, захлестнувший улицы. Во всех церквах звонили в колокола, а де Голль, облеченный правом провозгласить республику, заявил: «Республика никогда не прекращала своего существования».

Полковник Поль де Лансель был членом группы, сопровождающей де Голля. Он помог воплотить идею Густава Мутэ об использовании во время высадки союзников карт из путеводителей 1939 года. Они содержали бесценную подробную информацию. Поль не мог соединиться с Шампанью по телефону, поскольку она все еще была оккупирована немецкими войсками. Спустя три дня, узнав, что третья армия генерала Паттона освободила Эперне, Поль решил одолжить американский джип и поехать к родителям.

Ему удалось выкроить несколько часов и повидать Дельфину. Она так обрадовалась неожиданному приходу отца, что чуть не сбила его с ног. Дельфина была счастлива, но, встретившись с Арманом Садовски, Поль понял истинную причину ее счастья.

Дельфина, легкая и хрупкая, выхаживала своего вернувшегося солдата и его друга-нормандца по имени Жюль, заставляя женщин, помогавших ей по хозяйству, бегать по всей округе в поисках продуктов. Она сама варила суп, кормила им с ложечки высокого, очень худого и изможденного человека. Он проводил все время в ее спальне, и Дельфина разрешала ему только есть и отдыхать.

— Она и дома так командовала? — спросил Арман Садовски Поля, признавшись ему как мужчина мужчине, что при всей слабости мог бы бриться самостоятельно.

— Да, — ответил Поль. — Но всегда из лучших побуждений.

Поль сразу почувствовал себя легко с этим человеком, о существовании которого только что узнал. Дельфина просила Армана рассказать Полю о том, как ему удалось бежать, но Садовски успел сказать только одно: «Это было глупое везение…» — и тут же уснул. Позже Дельфина сообщила Полю немногие известные ей подробности о побеге Армана с шарикоподшипникового завода в Швейнфурте, где он работал несколько лет, уцелев лишь потому, что немцам нужна была бесплатная рабочая сила. Во время одной из бомбардировок американскими самолетами этого огромного завода Садовски и его друг Жюль, оба кое-как говорившие по-немецки, оделись в форму убитых немецких охранников и проделали опасный путь через Германию во Францию.

Смешавшись с толпами беженцев, оставшихся без крова после круглосуточных бомбежек союзной авиации, они оказались на французской территории. Им помогали крестьяне и члены местных отрядов Сопротивления. Они же снабдили их одеждой.

Переходя от одного отряда Сопротивления к другому, они медленно продвигались к Парижу, прячась от немецких патрулей, которые могли потребовать у них документы.

— Это не везенье, папа, а чудо, — сказала Дельфина, с любовью склонившись над Арманом, и Поль понял, что его некогда легкомысленная, капризная и своенравная дочь стала совсем иной женщиной, силу характера которой ему еще предстоит узнать.

Поль послал короткую весточку Еве, сообщив ей, что Дельфина жива и здорова, а затем ранним утром отправился в путь, в Шампань. Дорога оказалась более долгой, чем он предполагал: в каждой деревне его джип останавливала возбужденная толпа и так бурно приветствовала его, будто он был сказочным героем. Только к середине дня Поль добрался до въезда в замок. Он немного помедлил, прежде чем выйти из машины, вспомнив разговор с Евой в 1938 году после Мюнхена. Тогда он так глупо решил повременить с поездкой во Францию до весны. Дела в консульстве задержали его еще на несколько месяцев, а потом, к ужасу всего мира, его страна погрузилась в беспросветный мрак оккупации.

Вот уже больше десяти лет не ступал Поль на землю Шампани. Вероятно, в Вальмоне случилось что-то ужасное, думал Поль, минуя пустынные виноградники, на которых не увидел ни одной живой души. Ворота были распахнуты, но никто не вышел встретить гостя.

Переступив порог отчего дома, Поль направился прямо на кухню, но так никого и не встретил. Он быстро обошел гостиные и спальни. Пустой замок был погружен в молчание, как заколдованный, хотя повсюду Поль видел признаки жизни. Совершенно очевидно, что немцев здесь не было. Вернувшись к дверям, Поль остановился, глубоко встревоженный, но вдруг заметил группу людей, вытянувшихся цепочкой и одетых во все черное. Они медленно двигались к дому. От толпы отделилась старая женщина и, ковыляя, поспешила ему навстречу.

— Месье Поль, неужели это вы? — удивленно воскликнула она, подняв к нему свое морщинистое лицо и явно надеясь, что ошиблась. — Так это действительно вы?

Поль узнал в ней Жанну, домоправительницу, когда-то, больше сорока лет назад, она была пухленькой молодой девушкой.

— Жанна, Жанна, дорогая моя, конечно это я! Что случилось, почему замок пуст? Где мои родители?

— Мы возвращаемся из церкви. Сегодня мы похоронили вашу матушку, месье Поль, — сказала она и расплакалась.

— А отец? Где он, Жанна, где? — спросил Поль, уже догадываясь, какой услышит ответ.

— Вот уже больше двух лет, как он оставил нас. Господи, упокой их души!

Поль отвернулся. Безлюдные виноградники, необитаемый замок уже сказали ему правду. Так бывало всегда, когда население Вальмона хоронило одного из его обитателей. Но Поль так надеялся, что его родители живы!

Жанна потянула его за рукав.

— Месье Поль, порадуйтесь тому, что с месье Бруно все в порядке, — сказала она, пытаясь утешить его.

— Бруно… — Он обернулся и оглядел толпу, приветствующую его. К их скорби примешивалось удивление. Они не ожидали увидеть его в форме офицера французской армии. — Да, Бруно… Но почему же его нет?

— Он уехал сразу после похорон, сказав, что у него дела в Париже, но к вечеру обещал вернуться. У него все хорошо, месье Поль. Он здесь в полной безопасности с начала перемирия. Какое ужасное было время, и так долго тянулось… самое тяжелое на моем веку… Не верится, что все позади. Пойдемте в дом, месье Поль, я вас покормлю, вы, наверное, голодны.

— Немного погодя, Жанна, спасибо. Сначала… я должен пойти в церковь.

Проведя час на могиле родителей, Поль объехал виноградники. Он останавливался, встречая работников, и спрашивал, как у них идут дела. В свои пятьдесят девять лет в форме, которую он носил с тех пор, как вступил в 1940 году в армию де Голля, Поль выглядел очень привлекательным. Его густые волосы поседели, но держался он по-прежнему прямо; его крупное тело было крепким, как и прежде, спокойный взгляд — внушительным. Многие из работников никогда не видели его раньше. С начала первой мировой войны Поль приезжал в Шампань только во время отпусков. Тем не менее многие из старшего поколения помнили его молодым и теперь встречали как героя. Для них он был Ланселем, хозяином замка, вернувшимся домой, а все они работали только на Ланселей, как их отцы и деды.

Из бесед на виноградниках Поль узнал кое-какие новости. Еще в начале 1944 года немцы захватили управление известными фирмами по производству шампанского; во многих арестовали руководителей и сотрудников за антифашистскую деятельность; несколько сот местных участников Сопротивления были убиты или депортированы; массированные бомбардировки союзников в Мэйли разбили всю дивизию фон Штаффена, сконцентрированную здесь перед вторжением в Нормандию; еще более разрушительными были бомбардировки союзников в Рилли, где немцы разместили свои ракеты V-2, спрятав их в туннеле в горах Реймса. Десять дней назад из Реймса вышел состав, груженный шампанским, и направился в Германию. Теперь в Шампани наблюдался дефицит шампанского, хотя последние три года урожаи были отменными. Все признавали, что виноградники сильно пострадали во время войны, как и вина, поскольку не было новых посадок. Однако рабочие говорили: «Только посмотрите, месье Поль, взгляните на этот созревающий виноград! Разве он не прекрасен? Урожай в год освобождения будет отличным!»

Да, слава Богу, думал Поль. Шампань пережила еще одну войну благодаря стойкости своих жителей, которым он был так благодарен! Слезы наворачивались ему на глаза, когда он наблюдал за тем, как они не покладая рук работают на виноградниках, неукоснительно выполняя все двадцать семь обязательных правил, обеспечивающих высокий урожай. Только вчера их освободили, только сегодня утром они похоронили его мать, которую почитали всю жизнь, а уже днем, как всегда, принялись возделывать виноград. Они были упорными, непреклонными, решительными, эти единственные виноградари во Франции, настойчиво продолжавшие заниматься своим делом здесь, так далеко к северу. Если бы не их преданность земле, называемой Шампанью, шампанское давно уже перестало бы существовать, поскольку его можно производить только в холодном климате.

Поужинав с Жанной на кухне, Поль погрузился в размышления о том, что теперь, со смертью Аннет де Лансель, заботы о замке ложатся на него.

Он и не предполагал, что Бруно стал опорой семьи, преемником деда, справился с виноградниками, Ломом Ланселей» и замком, несмотря на тяготы последних четырех лет. Многим обязан он сыну, с удовлетворением думал Поль. Как мог он недооценивать этого мальчика? Неужели наконец у них с Бруно установятся отношения, естественные для отца и сына, и они вместе примутся восстанавливать виноградники?

Они теперь единственные мужчины в семье Ланселей. Выполнить эту задачу их долг, а не только обязанность преемников. Они должны выполнить этот долг вместе ради семьи, ради «Дома Ланселей», ради всех преданных им виноградарей. Поль знал, что восстановить виноградники нелегко, но чувствовал прилив энергии и ощущал необходимость этого дела. Ему предстояло многому научиться — всему! — но производство шампанского не было тайной, оно подчинялось строгим законам, заложенным со времен «Дома Периньона». Главные помощники его отца, специалисты по виноградникам, были живы, здоровы и готовы научить его всему.

Меряя шагами длинную гостиную, Поль все больше и больше воодушевлялся. Это будет новая жизнь, дарованная Богом после стольких лет дипломатической службы! Поль от всего сердца радовался этой жизни, которая потребует от него сил и интеллекта. Он и Ева начнут здесь, в Шампани, все заново! Какой она станет прекрасной хозяйкой замка! Четыре года, когда Ева водила «скорую помощь» под бомбами в Лондоне доказали, что для нее нет и не было ничего невозможного. С помощью Бруно они начнут достойную полезную жизнь, которую вели Лансели из столетия в столетие.

Постепенно сменяя возбуждение, его охватила неудовлетворенность собой: ведь он, Поль де Лансель, не думал раньше о будущем. Занятый своими проблемами, десятилетиями находясь вдали от Франции, он и представить себе не мог, что его ждет такое будущее. Он никогда не думал, что в один прекрасный день окажется единственным владельцем «Дома Ланселей» и владельцем виноградников, простиравшихся вокруг его любимого замка. Хозяином леса, конюшен, всего, что здесь было. Оставив Шампань слишком молодым и незрелым человеком, он не мог представлять себе будущее так ясно, как сейчас.

С каждой минутой настроение Поля становилось все более приподнятым и торжественным. Заботы о «Доме Ланселей» наполнят смыслом его жизнь. Ведь он рожден в Шампани, и, хотя очень долго не был на родной земле, еще не поздно вернуться. Поль с открытым сердцем решил принять вызов, брошенный неожиданно ему судьбой. Вместе с этим решением к нему, как к истинному уроженцу Шампани, пришло желание откупорить бутылку шампанского, и Поль отправился на поиски лучшего из вин, которые здесь производились.

Темной августовской ночью, за час до рассвета, в Вальмон вернулся Бруно. Он ездил в Париж посмотреть, что происходит на улице Лилль. Оказалось, что генерал фон Штерн выехал из его дома, оставив все в полном порядке. Жорж, дворецкий Бруно, уже инструктировал слуг, ожидая возвращения хозяина.

Генерал, безусловно, попал теперь в руки должностных лиц, которые приняли капитуляцию германского гарнизона, но Бруно, расчетливый и циничный, мог не опасаться за свое будущее. Используя связи и деловой опыт, они с генералом провернули в прошлом году несколько удачных операций на черном рынке. Неудача с Дельфиной не помешала Бруно извлекать выгоду из отношений с генералом, и теперь его деньги были столь же надежно помещены в швейцарский банк, как и деньги генерала.

Оказавшись в замке, где он провел все годы войны, Бруно подумал, что не вернулся бы сюда и на несколько недель, если бы не взрывоопасная обстановка в Париже. Между группировками Сопротивления началась борьба; производились аресты известных коллаборационистов; возбужденные молодые люди вершили на улицах самосуд. Самым же опасным было то, что называли все новые и новые имена тех, кого подозревали в сочувствии к фашистам. Гнев и ненависть, сдерживаемые четыре года, бурлили в Париже. Возмездие за военные преступления стало требованием дня. Бруно, конечно, мог не опасаться, поскольку он и фон Штерн проявляли предельную осторожность. Но разве можно быть в чем-то абсолютно уверенным? Люди порой знали больше, чем казалось. Посредственность всегда завидует счастливчикам, и открытое обличение — одно из проявлений мщения за превосходство. Зачем, думал Бруно, подвергать себя риску, если разум подсказывает, что необходимо принять меры предосторожности? Нет, пока не стоит рисковать и возвращаться в прекрасный парижский дом; время выбираться из надежного загородного убежища еще не пришло.

Но как же он ждал того момента, когда все наконец успокоится! Прекрасное будущее наступит всего через несколько недель, а они пролетят незаметно. Париж, как и всегда, возродится из пепла, а Бруно вернется туда и будет наслаждаться жизнью. Он, виконт Бруно де Сен-Фрейкур де Лансель, снова займет подобающее ему место в том единственном мире, в котором, как он полагал, стоило жить. Отныне ему не нужна никакая работа, его деньги будут оборачиваться, делая еще большие деньги, а он, как истинный джентльмен, станет наслаждаться свободой. Развлекаться, переходя из одного салона бульвара Сен-Жермен в другой; принимать гостей в своем доме; заводить знакомства с парижанками, после вынужденного и совсем неинтересного общения с провинциалками. Он начнет скупать картины великих мастеров, прекрасную мебель и антиквариат у тех, кого разорила война. Он выкупит один из замков, принадлежавших Сен-Фрейкурам, и поселится там, словно со времен революции ничего не произошло. Так думал Бруно, быстро поднимаясь по лестнице к себе в комнату в Вальмоне. Честно говоря, война дала ему много преимуществ, и всего через несколько недель он с триумфом вернется в мир старой аристократии, единственное, что Бруно ценил в жизни.

Он вошел в свою комнату, зажег свет и застыл. Все его тело напряглось от тревожного предчувствия.

— Что за дьявол! — воскликнул он.

С кресла поднялась высокая фигура Поля; сидя в темноте, он поджидал сына.

— Боже мой!

— Я напугал тебя, Бруно?

— Но это невозможно… как ты мог… где… когда? — лепетал потрясенный Бруно, не в силах сдвинуться с места.

— Я приехал сегодня утром.

— Отлично! Отлично, вот это сюрприз! Ты приехал почти так же быстро, как Паттон. Значит, ты уже видел Жанну? Надеюсь, она покормила тебя хорошим обедом?

Самообладание, никогда не оставлявшее Бруно, помогло ему и на сей раз пережить встречу с отцом, которого он не видел уже одиннадцать лет и не стремился видеть.

— Отличный обед. Ты не хочешь предложить мне стакан шампанского, Бруно?

— Разве Жанна не открыла бутылку? Сейчас поздно для шампанского, почти утро — но, разумеется, в честь твоего возвращения — почему бы и нет? Как и всем другим, нам пришлось продать почти все немцам — Жанна, конечно, сказала тебе, — но я найду что-нибудь выпить.

— А почему не розовое шампанское, Бруно, розовое марочное шампанское, которым так гордился твой дед? Ты не собираешься открыть лучшее шампанское Ланселей?

— Какой-то ты странный, отец, будто сам не свой. Понимаю… Шок от известия о смерти бабушки… печальное возвращение домой… Мне следовало догадаться. Может, тебе надо отдохнуть?

Поль достал из кармана ключ на золотой цепочке.

— Когда в 1914 году я уходил на фронт, мой отец дал мне его, чтобы я никогда не забывал о Вальмоне, где бы ни был. Я хотел сегодня открыть им «Трезор».

Бруно невольно попятился назад.

— Думаю, не стоит говорить о том, что я там обнаружил.

— Нет, — холодно сказал Бруно. — Не трудись.

— Там было полмиллиона бутылок, Бруно.

— Я использовал их, как это сделал бы на моем месте каждый умный человек. Пока ты отсиживался в Англии, вдали от своей страны, и таскался по пятам за своим храбрым болтливым генералом, так и не встретив ни одного немца, я сделал то, что следовало сделать.

— Для кого ты это сделал? — бесстрастно спросил Поль, как бы проявляя обычное любопытство.

— Для самого себя.

— Даже не для немцев?

— Повторяю, для самого себя. Я не намерен тебе врать. — В голосе Бруно сквозило глубокое презрение.

— Это был, конечно, черный рынок.

— Можно сказать и так. Рынок есть рынок. Все зависит от того, кто продает и кто покупает.

— А что с полученными тобой деньгами?

— Все в целости. Тебе их никогда не найти.

— Почему ты решил, что тебе это сойдет с рук?

— Сойдет? Уже сошло. Все уже сделано. Кончено. Тебе не вернуть бутылки, не правда ли? И доказательств у тебя нет. Никто во всем мире, кроме нас двоих, не знал об их существовании.

— Хочешь знать, что я тебе скажу?

— Конечно.

— Убирайся из Шампани.

— С удовольствием.

— Убирайся из Франции.

— Ни за что! Это моя страна.

— С этого момента у тебя нет страны. Если ты не уберешься из Франции, я разоблачу тебя, и мне поверят. Я опозорю тебя. Ты обесчестил свое имя, свою семью и попрал традиции. Ты обесчестил имя предков! Франция будет с содроганием вспоминать о тебе. У нас хорошая память. Твоя страна потеряна для тебя.

— Ты не сможешь никого убедить в этом, — насмешливо улыбаясь, заявил Бруно.

— У тебя не будет времени это проверить. Человек, продавший на черном рынке сердце Вальмона, здесь не задержится. Какие еще преступления ты совершил во время войны? Все преступники оставляют след, особенно если действуют не в одиночку. Ты воображаешь, что правительство свободной Франции не справится с людьми, подобными тебе? У тебя нет выбора.

Повернувшись, Бруно бросился к столу, где хранил револьвер. Он сунул руку в ящик, но там ничего не было: Поль не терял времени, ожидая его возвращения.

— Ты бы и это сделал, не так ли? — закричал Поль. Схватив лежащий на столе стек, он, как отвратительного гада, хлестнул Бруно по лицу, раскроив ему верхнюю губу. Кровь залила белые зубы.

— Убирайся, — тихо произнес Поль. — Убирайся!

Поль хлестал его снова и снова, пока Бруно не бросился бежать вниз по лестнице. Поль бежал за ним, подняв руку. Он готов был разорвать его на части. Но, наконец, грязный предатель убрался с земли, которую он осквернил.