— Мисс Келли, соедините меня с бюро по найму, — сказал Бруно секретарше, войдя в свой импозантный офис в «Бичем меркантайл траст» во влиятельном частном инвестиционном банке, прочно обосновавшемся в Нью-Йорк-сити более ста лет назад.

— Хорошо, сэр. Вот сообщения для вас, а почта — на вашем письменном столе.

Бруно дал ей пальто, чтобы она повесила его в шкаф. Ветреным и холодным выдался этот день в Манхэттене в начале декабря 1949 года, но Бруно взял себе за правило ходить пешком от своего дома на Саттон-плейс до работы в любую погоду, даже под проливным дождем. Ему было тридцать четыре года, и ответственный пост в банке зачастую вынуждал его отменять ежедневную игру в сквош ради делового ленча, поэтому прогулка от Пятьдесят седьмой улицы и Ист-ривер до Уолл-стрит была хоть какой-то разрядкой.

— Миссис Макайвер на линии, сэр.

— Доброе утро, виконт де Лансель. Что вам угодно, сэр? — раздался жизнерадостный голос хозяйки самого дорогого агентства по найму прислуги.

— Миссис Макайвер, пришлите мне людей для собеседования. Дворецких, шеф-поваров и слуг.

— Сэр, всего две недели назад я направила к вам своих лучших работников. Кто-то из них не справился со своими обязанностями?

— Ни один из них не получил бы места в Париже. Вы могли бы работать и получше, миссис Макайвер.

— Уверяю вас, виконт де Лансель, что каждого из этих людей я проверила персонально, прежде чем они достигли того положения, какое занимают вот уже много лет. Все они без исключения прекрасно работали у меня в доме.

— На мой же взгляд, они не так уж хороши. Попробуйте еще.

— Постараюсь сделать для вас все возможное, сэр. Но вы, конечно, понимаете, как это нелегко. И все же я попытаюсь и позвоню мисс Келли, чтобы договориться о собеседовании.

— Ладно. — Бруно бросил трубку.

На другом конце провода Нэнси Макайвер насмешливо улыбнулась. Если бы всем ее клиентам было так же трудно угодить, как этому французу, золотая жила ее агентства давала бы чистую платину. Всякий раз, когда у него возникали проблемы с кем-нибудь из прислуги, она собирала комиссию, чтобы найти новых людей, но за три года ее общения с Ланселем у него никто не продержался больше двух месяцев. И все же он обращался именно в ее агентство, поскольку ни одно другое в Нью-Йорке не предоставляло такой исключительной прислуги — элиту, специалистов экстракласса в любом виде домашних работ: от прачки, снисходившей до ручной стирки только фамильного белья, и до мажордома, который не согласился бы работать в семье, не имевшей по крайней мере трех домов с полным штатом прислуги. Фамилии людей, направленных ею, и фамилии семейств, где они должны были работать, составляли владения миссис Макайвер, а его границы постоянно перемещались от нескольких кварталов в Манхэттене до Си-Айленда, Палм-Бич, Сараготы и Саутгемптона, в зависимости от времени года.

— Лансель снова буйствует, Дженни, — весело сказала она своей помощнице.

— Что на этот раз? По-моему, это самый трудный субъект во всем городе. У нас не было еще ни одной выжившей из ума вдовы, которая доставляла бы столько хлопот, как этот холостяк.

— Как знать… Запомни Дженни: нет оборота — нет денег. Дай мне, пожалуйста, его досье.

— Но у него уже перебывали почти все из нашего списка. И вот опять мы должны кого-то искать, — возмущалась Дженни, доставая пухлую папку.

— Даже если я пошлю к нему людей, уволенных им прежде, он ничего не заметит. Его дом как турникет в подземке. Если клиент не может удержать хорошую прислугу — это его проблемы, а не наши. Таково золотое правило нашего бизнеса, никогда не забывай об этом.

— Хотела бы я знать, что он такое на самом деле?

— Поверь, это не главное, — насмешливо сказала Нэнси Макайвер. — Что он сам о себе думает — вот это вопрос!

— Бруно де Лансель? Какая нелепая мысль, Марджори, — сказала Синти Бомон своей секретарше.

— Поскольку Лэрри Белл в последнюю минуту отказался прийти на обед, думаю, стоит попытаться.

— Этот проклятый Лэрри Белл! Его больное горло не может служить оправданием. Он что, не может сделать над собой небольшое усилие? Неужели он думает, что я могу найти еще одного мужчину за такое короткое время! Никто бы ничего не заметил — я вовсе не собиралась осматривать его горло.

— Может, он опасается заразить кого-нибудь, — отважилась заметить Марджори, между тем как ее хозяйка, Синти Бомон, гневно ходила взад и вперед по своей гостиной. Ее весьма разозлило, что рухнул так тщательно разработанный ею план размещения гостей на званом обеде.

— Только не он! Да он готов заразить всех проказой, лишь бы об этом никто не узнал. Больше всего он печется о своем драгоценном здоровье, проклятый эгоист! Очень нужно ему беспокоиться о моем обеде!

— О, миссис Бомон, по-моему, это станет событием сезона, — утешительным тоном сказала Марджори.

Проработав много лет секретаршей у самых высокопоставленных особ Нью-Йорка, она знала: ничто так не выводит из равновесия даже очень умных и спокойных женщин, как необходимость в последнюю минуту искать замену мужчине. Ни одна из них не смогла бы смириться с ужасной перспективой посадить за стол рядом двух женщин, хотя, по мнению Марджори, мужчины не придают особого оживления и прелести таким приемам. Обычно они садились, откинувшись на спинку стула, и ждали, когда их начнут развлекать, тогда как можно не сомневаться, что любая живая и интересная дама будет расхваливать званый ужин.

— Что же делать, Марджори? Что же делать? Это же катастрофа! Как вы думаете, может быть, Тим Блэк? Нет, он уже отказался от приглашения. Вычеркните его совсем из списка, он мне вообще никогда не нравился. Что бы ни случилось, я поклялась никогда не обращаться к нему после того, как он безобразно напился на последнем приеме и сделал непристойное замечание миссис Астор. Ну почему же я стремлюсь устроить обед именно в декабре! Мне ведь хорошо известно, что, начиная со Дня Благодарения и до Нового года, невозможно найти ни одного приличного мужчины, располагающего временем.

— Но это же день рождения мистера Бомона, — возразила секретарша.

В жизни даже такого занятого общества, как нью-йоркское, это ежегодное торжество было священным.

— В будущем году ему придется перенести его — вот и все. Я больше не желаю проходить через этот ад. Марджори, ну проявите же творческую инициативу!

— Пойду в свой кабинет и попробую позвонить кому-нибудь из вашего запасного списка.

— Проверьте всех наших врачей и дантистов, может, среди них есть кто-то одинокий или разведенный. А Джеймсу-младшему я позвоню сама.

— Он уже сдал половину выпускных экзаменов, миссис Бомон.

— В самом деле, разве он не может пойти хотя бы на маленькую жертву ради своей матери? О, это полное безумие — иметь пятерых сыновей, четверо из которых женились сразу же после колледжа. Ну что это такое?! Зачем я дала жизнь этим неблагодарным скотам! Подумать только, если бы они не женились, у меня в резерве было бы четыре великолепных молодых человека, даже пять, после того как Джеймс-младший закончит учебу. Так нет же, ни один из них не удосужился подумать обо мне и моих проблемах. Неблагодарные! Все они поглощены только собой. Современная молодежь понятия не имеет о долге, традициях и семье. Какое счастье, что у вас нет детей, Марджори. Вы избавлены от стольких огорчений!

— Честно говоря, я хотела бы иметь девочку, миссис Бомон.

— Еще одну женщину? Боже упаси! Пойду оденусь, пока вы будете звонить.

— Я все же хочу попытаться пригласить Бруно де Ланселя.

— Марджори, как можно приглашать его в последний момент! Я намерена устроить прием в честь этого человека. Одно могу сказать о Бруно де Ланселе: он никогда не позволит себе отказаться от приглашения в последнюю минуту — разве что на смертном одре. Но он слишком хорош, чтобы мечтать о нем. А какие у него великолепные манеры!

— Но вы же просили проявить творческую инициативу, миссис Бомон.

— Но в разумных пределах. Я не рассчитывала на ваш рождественский список. Бруно де Ланселя может оскорбить просьба заменить кого-то на этом вечере.

— Он так часто бывал здесь, что, безусловно, все поймет. Он ведь ваш добрый друг. Думаю, все будет в порядке.

— Он не из таких друзей. Будь он американцем, я бы сказала, что он обрадуется возможности помочь. Но вы же знаете… как он… холоден. У меня нет ощущения, что теперь я узнала его лучше, чем в нашу первую встречу; много раз я усаживала его рядом с собой по правую руку. Однако при его светскости он даже не допускает разговора о себе. И все же никто не станет отрицать — он выглядит совершенно великолепно, очень, очень богат, холост, плюс титул. Конечно же, он бывает молчалив как сфинкс, неприступен, как Папа Римский, у которого не добьешься аудиенции, официален, как английская королева… погодите… Папа Римский… а что, если кардинала Спеллмэна? Как вы думаете, Марджори?

— В качестве резерва — нет, не думаю, что это возможно, миссис Бомон.

— Ах, вероятно, вы правы, — с досадой вздохнула Синти Бомон; эти нюансы так хорошо понимала Марджори Стикли. Ради этого стоило иметь лучшую секретаршу в городе; она и получала вдвое больше других. Даже если бы кардинал был свободен — а Марджори была готова держать пари, что он занят, — все равно ничего бы не вышло.

Когда Синти Бомон вышла из ванной и начала накладывать довольно густой макияж, чтобы затем заняться с флористом, явившимся украшать дом, вернулась Марджори.

— Я пригласила Бруно де Ланселя. Он с удовольствием согласился прийти.

— Невероятно! Вы просто сокровище! Вы спасли мой прием! Что же вы ему сказали? Как вам удалось?

— О, это мой маленький секрет, миссис Бомон. А теперь я должна предупредить флориста, что вы придете к нему через несколько минут, не то с ним случится нервный припадок.

Направляясь по коридору к столовой, секретарша думала о своем золотом правиле: худшее, что можно от кого-либо услышать, это — «Благодарю вас, нет». Она сделала быструю и удачную карьеру и отложила приличную сумму на черный день благодаря телефонным звонкам от имени хозяев, слишком робких для того, чтобы делать это самим. Иногда она даже жалела этих светских дам. Но не часто. Что же касается Бруно де Ланселя, то его репутация холодного и надменного человека внушала многим дамам такой страх, что Марджори почти не сомневалась, что в этот вечер он свободен. Конечно же, он сноб — в высшем обществе это понимали, — но не с людьми своего круга. «Что же он о себе думает?» — усмехнулась про себя Марджори.

В пятницу Бруно вышел из банка пораньше и отправился на четвертую примерку новой куртки для верховой езды, заказанную в фирме Дж. М. Киддера несколько месяцев назад.

— Вы тоже собираетесь на охоту в Мейн-Лайн, виконт де Лансель? — любезно спросил его Алленсби, старший портной.

Бруно буркнул в ответ что-то уклончивое. Он не понимал, почему этот портной считает возможным обсуждать то, что его совершенно не касается.

— Мы обслуживаем многих джентльменов из Мейн-Лайн. Там очень хорошая охота, как они говорят.

Бруно фыркнул. Если считать хорошей охоту с глупыми, напыщенными биржевыми маклерами, юристами и бизнесменами, не имеющими понятия о благородном спорте, никогда не проводившими целый день в погоне за зверем в своих собственных угодьях, тогда, конечно, это так. Но это жалкое подобие охоты в нескольких часах езды от Нью-Йорка — Фэрфилд — всегда был объектом шуток. Однако жизнь без охоты немыслима.

— Воротник скроен неправильно, Алленсби.

— Сейчас, сейчас, сэр, я поправлю его после последней примерки. Это совершенно новый кусок ткани. Посмотрите, как хорошо он облегает шею.

Бруно наклонил голову вперед, назад, повертел ею из стороны в сторону, пытаясь освободить шею хотя бы на сантиметр, но тут воротник треснул.

— Нет, это не годится. Совершенно никуда не годится. Отпорите и сделайте все сначала. — Он с усилием стащил с себя куртку и бросил ее на стул. — Позвоните моей секретарше, когда будете готовы к следующей примерке.

— Хорошо, сэр, — охотно согласился Алленсби.

Унося куртку, он думал о том, что только определенного типа люди срывают свое настроение на портном и они не стоят того, чтобы из-за них расстраиваться. Этот француз думает, что его титул имеет здесь значение. Пусть у него будет столько примерок, сколько он захочет, — такого рода неожиданности предполагались с самого начала и входили в стоимость куртки. Старая фирма пережила не одно поколение трудных клиентов, хотя раньше он не встречал никого с такой великолепной фигурой. «Можно было бы получать удовольствие от примерок, — с усмешкой подумал Алленсби, — если бы он не был таким ублюдком. И вообще, кем он себя воображает на этой земле?»

Выйдя от портного, Бруно посмотрел на часы. Он располагал двумя часами до того, как придется одеваться к обеду. Надо преодолеть совсем небольшое расстояние, и там, у камина его ждет женщина с вьющимися волосами и горделивой грацией породистой кошки. Звучит тихая музыка, у женщины пухлые губы, диковатые глаза выражают нетерпение. Пышная женщина с ленивой повадкой, молочно-белой кожей и восхитительными формами, темно-коричневыми сосками и ртом, больше предназначенным сосать, чем говорить, полным задом, словно приглашающим к упоительному наказанию. Бруно был большим знатоком по части наказаний. У этой женщины настойчивые, порочные, изобретательные руки. Ей, одной из самых высокопоставленных дам в городе, невероятно богатой и знатной, не исполнилось еще и сорока. Она принадлежала ему уже три месяца.

Бруно считал, что, когда ему нужно, она должна принять его, позволить ему делать с ней все, что доставит ему удовольствие. Он звонил ей заранее и подробно объяснял, как ей следует ласкать себя до его прихода. Он знал, как должны раздвигаться ее бедра, чтобы она могла легко проникать в себя влажными искушенными пальцами, предварительно облизав их. Он знал, что ей придется напрягаться и сдерживаться, чтобы оргазм не наступил раньше времени.

Если Бруно входил в комнату, опускался на тахту и говорил, что устал, это означало, что он желает лишь того, чтобы она наклонилась и медленно доставляла ему удовольствие своим большим и жадным ртом — и женщина подчинялась. Ложась на тахту и не дотрагиваясь до нее, он ждал, когда она возбудит его своими ловкими руками, а потом велел широко раздвигать ноги и входил в нее. Если Бруно грубо приказывал ей подниматься и опускаться до тех пор, пока не испытывал облегчения, проникнув в нее, она беспрекословно повиновалась. Если он приказывал ей лечь на ковер, задрать юбку, согнуть колени и раздвинуть ноги, а после этого входил в нее и получал наслаждение быстро и эгоистично, как мальчишка, она была благодарна. Если он приказывал ей оставаться на стуле, а сам становился напротив, расстегивал брюки и засовывал член ей в рот, — она доставляла ему изысканное удовольствие и никогда не протестовала. Если же он просто садился на край стула как зритель и велел ей ласкать самое себя до тех пор, пока она не начинала корчиться от удовольствия, она выполняла и это.

Вот такая это была женщина. Она была именно в том возрасте, который ему нравился. Она знала, чего хотела, а хотела она, чтобы с ней обращались как с шлюхой. Ни один мужчина в Нью-Йорке не отважился бы обращаться с ней так, как он, но, даже только начав проделывать с ней все эти унизительные вещи, Бруно знал, что она страстно желала этого. Она была его творением.

«В этом-то и проблема», — подумал Бруно, не зайдя в эту наполненную ароматами комнату, где его ждала женщина, и отправился домой. Он мог раскрыть любой из ее секретов — они не были для него новостью. Бруно уже почти достиг возраста этих опытных женщин, которых всегда предпочитал другим, и с каждым годом ему становилось все труднее найти такую, самые тайные и запретные фантазии которой не казались бы ему повторением пройденного. Теперь очень редко какой-нибудь новой пассии удавалось надолго взволновать его, особенно дамам из нью-йоркского высшего света. В их сексе, таком скучном и банальном, не было и намека на интригу, в отличие от парижанок они никогда не преступали границ дозволенного.

Да, он обвинял этих блистательных американок с их бледным и скудным воображением в том, что они не возбуждали его. Желанные ощущения в паху не возникали и при мысли о женщине, которая в эти минуты ждала его — страстная, жадная, опьяненная. Бруно завидовал ее страсти и не сомневался: поняв, что сегодня он не придет, она найдет способ удовлетворить вожделение, бурлящее в ней после его утреннего телефонного звонка. Она была счастлива, часами наслаждаясь предвкушением любовных игр, — часами, так же лишенными для него очарования, как и весь этот день и предстоящий званый обед.

На что еще можно надеяться в этом городе? — спрашивал он себя, не замечая оживления, царившего на улицах предрождественского Нью-Йорка, в котором для многих таилось столько надежд; для них ярко светились витрины, а энергия и нерастраченные жизненные силы словно витали в воздухе.

Нью-Йорк. Скверный, скверный город, лишенный очарования, интимности, истории. Здания либо очень высокие, либо очень низкие, но в любом случае слишком новые. Их пропорции неправильны, неинтересны, неуклюжи. Улицы — прямые, правильные, как скучная решетка. Деревьев нет, кроме парка, заключенного в строгий прямоугольник; ни внутренних двориков, ни неожиданных тупиков, ни площадей, где, завернув за угол, можно замереть на месте в восторге от увиденного. Нет и изгибов реки в черте города, а без них городской пейзаж кажется полуживым. Люди, считающие себя элегантными, счастливы тем, что живут в многоквартирных домах на темных, совершенно пустынных улицах, называемых Парк-авеню, где каждый любопытный может глазеть в твои окна.

Нью-йоркский высший свет — великолепное отражение города: слишком шумный, слишком безвкусный и слишком легкомысленный, лишенный очарования и истории, открытый для любого, кто способен заплатить за вход. Высший свет, так и не постигший таких понятий, как семья и род, и не уделявший им должного внимания. Высший свет, не имеющий никакого отношения к аристократии. Интересно, имеет ли какая-нибудь из его знакомых сверхозабоченных дам хоть слабое представление о том, что он думает о них. Скорее всего, нет — они слишком глупы, чтобы заметить его презрение, а его манеры, заученные до автоматизма, слишком безлики, чтобы усмотреть в них какой-то намек. Ну что ж, здесь только эти люди. Французская же колония состоит из парикмахеров и старших официантов.

Единственное утешение Нью-Йорка в том, что это не европейский город. Бруно не выносил провинциализма эгоцентричной Европы — Рима или Мадрида, а Париж, находившийся всего в нескольких часах пути, был закрыт для него. Но здесь, в этом беспросветном изгнании, все интересы сосредоточивались вокруг денег, а деньги, в отличие от секса, никогда не переставали привлекать Бруно. Непредсказуемые, они не утратят прелести новизны; погоня за ними никогда не потеряет смысла. Накапливая их все больше и больше, Бруно никогда не задавался вопросом, для чего они ему, если он даже не может нанять приличного слуги.

Подходя к своему дому, куда он никогда никого не приглашал и который украсил точно так же, как дом на улице Лилль, Бруно подумал, не пришло ли письмо от Жанны.

Экономка в Вальмоне хранила ему преданность. Она регулярно писала из своего уединенного коттеджа в Эперне, сообщая ему семейные новости; он аккуратно отвечал ей, поскольку она давала ему единственную возможность узнать, что происходит в Шампани. Полю де Ланселю исполнилось шестьдесят четыре, а Лансели, как известно, долгожители. Бабка и дед дожили до восьмидесяти, хотя несчастья происходят каждый день, не считаясь с хорошими генами: автомобильные катастрофы, падения с лошади, запущенные инфекции. Болезнь может поразить неожиданно. Дядя Гийом умер довольно молодым.

Да, он знал, что скоро — и эта мысль сводила его с ума и вытесняла все остальные — может прийти печальное письмо от Жанны, которое вернет его к жизни.

Мартовским днем 1950 года, в пятницу, Фредди уселась на письменный стол Тони и посмотрела на него взглядом, полным надежды.

— Тони, давай прокатимся на машине. Джока и Свида не оторвать от дел, но какой смысл всем вместе сидеть в офисе! Такой чудный день!

Тони поднял глаза от пустой амбарной книги, которую он мрачно рассматривал, когда Фредди вошла в контору.

— Прокатиться? Куда? Что такое привлекает тебя? Изумительные виды Голливуда? Светлые пески Санта-Моники? Может, ты собираешься забраться в свою новую «Бонанцу» и полетать, а не ехать в машине?

— Нет, я говорю о поездке на машине, — терпеливо ответила Фредди.

Тони был в отвратительном настроении. Слишком много виски за ленчем или просто раздражение — угадать невозможно.

— Идем, давай опустим верх машины. Мне до смерти хочется уехать отсюда. Это даже не смешно, когда все идет так гладко, ведь и с бизнесом все в порядке. Ну идем же, дорогой!

Тони недовольно поднялся и пошел за ней к месту парковки машин рядом с новым зданием их офиса, в аэропорту Бербанк. Он лениво плюхнулся на сиденье, а Фредди повела машину из долины Сан-Фернандо Вал-лей по холмам в окрестности Лос-Фелис.

Фредди въехала на улицу, которую она, казалось, выбрала наугад, и припарковала машину перед домом на вершине холма. Это был типично калифорнийский вариант испанской гасиенды: эклектичный старый дом с балконами и двумя внутренними двориками, купленный ею в ноябре, почти пять месяцев назад. Она взяла краткосрочный кредит и нашла подрядчика с двумя бригадами. Работая сверхурочно, они привели дом в полный порядок; декоратор трудился целыми днями, украшая его. Улица, обсаженная старыми апельсиновыми деревьями и тянувшаяся вдоль автотрассы, была в цвету и благоухала. Садовник подрезал буквально каждое дерево и восстановил сад, так хорошо памятный Фредди; он перекопал и удобрил запущенную землю, засадив широкие клумбы английскими примулами и крошечными фиалками. Повсюду виднелись анютины глазки; их желтые, белые и темно-красные головки перемежались с ярко-голубыми пятнышками незабудок. В следующем месяце должны впервые зацвести розы, на которых уже появились бутоны. Газоны, заново выложенные дерном, зазеленели. Дом был полностью перекрашен, а красная черепица на крыше оказалась в прекрасном состоянии. Фредди выключила мотор.

— По-моему, ты собиралась на автомобильную прогулку, — сказал Тони. — А мы ехали всего пятнадцать минут.

— Тебе нравится этот дом? — спросила она.

— Конечно же да. По-моему, это единственная архитектура, которая вписывается в пейзаж Калифорнии. Я всегда это говорил.

— Нам нужен новый дом, правда?

— Не могу с этим не согласиться.

— Какой-нибудь дом, вроде этого, — горячо сказала она.

— Полагаю, это означает, что ты его уже купила? — Тони мельком взглянул на нее.

Фредди опустила глаза, чтобы скрыть восторженное выражение, но изобразить безразличие ей никогда не удавалось.

— По-моему, он в самом деле симпатичный и в хорошем состоянии, — продолжал он, не дожидаясь ответа. — В полном порядке — от фундамента до крыши. Все системы работают — проверь, — и можно в нем жить.

— Ты не удивлен? — Фредди огорчилась, волнения — как не бывало.

Каждый день, когда подрядчик и садовники работали здесь, она старалась незаметно улизнуть из офиса и посмотреть, как продвигается дело; она придиралась и льстила, угрожала и заигрывала, пока все не сделали именно так, как она хотела, и за немыслимо короткое время. Она звонила декоратору раз шесть в день, встречалась с ним каждую неделю, чтобы сделать окончательный выбор — и все так, чтобы никто из «Орлов» не знал, чем она занимается. Она была в восторге от своего великолепного секрета.

— Что же я, по-твоему, должен сказать, если меня поставили перед фактом? — спросил Тони. — Теперь, когда мы неприлично богаты, новый дом был лишь вопросом времени. Ты же любишь доводить дело до конца, так ведь, Фредди? — Он говорил с ней мягким, спокойным тоном, который задел ее так же, как неверный звук в хорошо знакомой мелодии. Это отличалось от той мягкости, которую она раньше знала в этом в общем-то спокойном человеке. В его тоне появилось что-то новое, деланное, словно за этой мягкостью скрывалось что-то другое, чего она не могла определить.

— Даже если ты не удивлен, — сказала она, пряча свое простодушное разочарование и делая вид, что ничего другого не ожидала, — ты же не умрешь, посмотрев, как там внутри.

— Уверен, что там совершенно очаровательно. И я собираюсь все посмотреть, так что — открывай, — сказал Тони, выйдя из машины и остановившись перед дверью.

Все последнее время Фредди мысленно проигрывала эту сцену, стараясь представить себе реакцию Тони, воображая его радость от предвкушения будущего, от новых возможностей, которые открывались перед ними. Она никогда не думала, что реакция будет такой вот тихой и кроткой, словно ему предложили блюдо, которое он должен съесть из вежливости, хоть и не голоден. «Может, это с похмелья, — подумала она, идя следом за ним и доставая ключ. — Должно быть, он так «мил» потому, что у него трещит голова или сухо во рту». По поведению Тони этого нельзя определить. Он умеет хорошо держаться, и его состояние очень обманчиво. Иногда только после того, как он отключался, Фредди понимала, насколько он пьян.

Фредди и Тони обошли все комнаты в доме. Повсюду в корзинах стояли пальмы и цветущие растения, пол был выложен большими квадратами из мексиканской терракоты, на нем лежали ковры мягких тонов; прекрасно выполненная, но простая по дизайну мебель воплощала глубинный смысл слова «комфорт», обивка — из льняной и хлопковой ткани с сочной по цвету, но не аляповатой росписью ручной работы. В доме было так много окон, что можно наблюдать восход и закат. Как и предполагалось, этот дом казался уютным, несмотря на большие комнаты и высокие потолки.

Переходя из комнаты в комнату, Тони останавливался в дверях и шептал: «Прелестно, в самом деле прелестно». Ей даже захотелось стукнуть его. Он вел себя как благовоспитанный гость, а не как человек, впервые увидевший свой новый дом. Он не заглянул в туалет, не выдвинул ни одного ящика, не проявил к отдельным деталям интереса, как постоялец гостиницы. «Прелестно!»

Но Фредди покупала дом не для того, чтобы очаровать Тони! Она сделала все это, чтобы увидеть Тони счастливым или хотя бы счастливее.

— А где же бар? — спросил Тони. Он, наконец, сел в гостиной, откуда шесть дверей от пола до потолка выходили на три стороны в сад.

— Здесь, — ответила Фредди, указав на длинный стол, уставленный хрустальными стаканами всех видов и размеров и веселым строем бутылок: содовая, имбирное пиво, тарелочки с орешками и маслинами и серебряная вазочка с лимонами.

— А как насчет льда? — спросил Тони, наливая себе виски.

— Лед приносят в ведерке из кухни, — ответила Фредди, через силу улыбаясь. — Но ты же никогда не пьешь со льдом, дорогой, поэтому он нам понадобится только тогда, когда придут гости, — добавила она, чувствуя себя как продавщица, показывающая товар капризному покупателю.

Тони выпил виски одним глотком и вновь наполнил стакан.

— Налить тебе капельку? — спросил он.

— Да, пожалуйста, столько же, сколько себе. — Ура! — сказала Фредди, когда он подал ей стакан и сел за кофейный столик.

Она подумала, что никогда не произносила этого слова в такой необычной ситуации. Было ощущение… эксперимента… но Фредди знала, что это, безусловно, их дом, и хотя Тони не проявлял энтузиазма, она не сомневалась: он тоже чувствует это.

Тони приподнял свой стакан, едва заметно приветствуя ее, но не сказал ни слова, пока не выпил половину.

Повисло молчание. Фредди рассматривала содержимое своего тяжелого хрустального стакана, словно на дне его была неразгаданная тайна. Потом быстро опустошила его. «Тони должен обрести ощущение дома, — говорила она себе, — оно должно проникнуть в его поры. Может, сейчас он удивлен больше, чем мне кажется, и просто не знает, что сказать».

— Тони, тебе не кажется, что дом слишком велик? — спросила Фредди, нарушив тишину. — Когда у нас будет больше детей и мы будем принимать гостей, и позже, когда дети будут приглашать домой друзей, он уже не покажется таким большим.

— Значит, ты уже все спланировала, не так ли? Ты удивительная женщина, Фредди. Я, наверное, всегда недооценивал тебя. Я знаю, что ты не можешь иметь ребенка, но почему ты не разослала приглашения на сегодняшнее новоселье?

Фредди почувствовала, что закипает. Что с ним случилось? С чего он это взял? В чем он ее обвиняет?

— Нет, я не рассылала приглашений, — сказала она, стараясь выказать беспечность и делая вид, что не замечает его тона. — Дом только вчера закончили, краска едва высохла. Собственно говоря, что плохого в моих мечтах о будущем? Налить тебе еще?

— Нет, спасибо.

— Что? — спросила она испуганно.

— Я должен быть трезвым, — сказал Тони, и у Фредди кровь застыла в жилах. Теперь в его голосе явно чувствовалось слепое раздражение, словно он едва сдерживал гнев.

— Трезвым? — спросил она.

— Трезвым и холодным как лед. Вопреки обыкновению. Я думал, что смогу напиться, но раз уж так повернулось, хмельная смелость меня не спасет. Особенно здесь.

— Здесь? Тебе не понравился дом? Ты намерен сказать мне, что не хочешь тут жить?

— Это очень симпатичный дом. Но это именно то, что ты делаешь всегда и с чем я не могу смириться. «Это дом для тебя, Тони, можно въезжать. Здесь твое будущее, Тони, — приемы, гости, большая семья — тебе будет так весело! А вот дело для тебя, Тони, ты можешь называть себя вице-президентом; вот миллионы долларов, Тони, здесь вся готовая жизнь на блюдечке с голубой каемочкой, Тони! Фредди тебе ее даст!» — Схватив стакан, он швырнул его о камин. — О Господи, Фредди, твои мечты — это факты завтрашнего дня! Если только ты чего-то захочешь — ты все сметешь на своем пути, чтобы добиться цели. Я же — сбоку припека, я — твой чертов супруг. Мы оба совершили ошибку, Фредди. Вот о чем я хотел тебе давным-давно сказать. Я должен оставаться трезвым, чтобы до конца осознать это. Мы ошиблись. Я хочу уйти от тебя. Я прошу развод. Я больше не могу быть твоим мужем.

Жесткость его голоса ошеломила ее так же, как и сами слова. Тони говорил отчаянно, непреклонно, напоминая зверя, готового потерять лапу, чтобы освободиться из капкана.

— Ты сошел с ума! Ты пьян! Мне плевать на то, что ты говоришь, будто не пьян. Ты, наверное, уже с утра успел набраться, ублюдок! — Фредди услышала свой пронзительный голос как бы со стороны. — Если бы ты контролировал себя, тебе было бы очень стыдно.

— Мне и так стыдно. Вот уже много лет. Я даже почти привык к этому, но, слава Богу, не совсем. Прошу тебя, Фредди, выслушай меня! Пьян я или трезв — не имеет значения. Проблема не в этом. Дело в том, что ты управляешь нашими жизнями с той минуты, как мы приехали сюда пять лет назад. Вскоре ты все взяла в свои руки. Ты была непревзойденной, непобедимой. А я не потянул. Если бы не ты, мы бы разорились и вернулись в Англию через несколько месяцев. Ты делала всю работу в «Орлах», мы же с Джоком ничего без тебя не стоили. Тебе нужен был Свид, а я, как оказалось, не нужен никому. Я не приносил никакой пользы — разве что управлял самолетом, но это мог бы делать любой пилот. Я стал балластом с самого начала, а ты…

— Остановись, Тони! Почему ты так несправедлив? Я не представляю всех этих лет без тебя. Я никогда не была сильной, я не смогла бы заниматься этим, будь это действительно трудно.

— Какая чушь! Тебе пришлось, и ты справилась. Ты никогда не отказывалась от избранного тобою пути. Я же обманывал себя, прячась за спасительную ложь. Я говорил себе, что нужен вам, что нужен Энни. Единственный способ убежать от правды — выпивка. Теперь, когда мы добились большого успеха, не осталось никакого оправдания, и я не хочу продолжать обманывать себя. Великая битва завершена. Только не пытайся убедить меня, что вы собираетесь прекратить дело. Вы не такие люди. Но я не могу соревноваться с вами и не хочу больше жить так. Это убивает меня, Фредди. Я потерял уважение к себе. Понимаешь, что это значит?

— Тони, послушай, я вернусь с тобой в Англию, я перестану работать, мы будем жить, как прежде, но теперь мы богаты. Вспомни, решив приехать сюда, мы поставили эксперимент, но никто и никогда не считал, что это — навсегда. — Фредди старалась говорить хладнокровно. Он не ведал, что творил. Если она проявит спокойствие, если не растеряется, если сможет убедить его…

— Бедняжка Фредди! Ты действительно думаешь, что способна все решить, не так ли? И даже изменить свой твердый характер? Ты в самом деле полагаешь, что тебе снова удастся играть роль провинциальной леди? Тогда ты была так несчастна — хотя чертовски здорово держалась, пока нам не представился выбор, а я не догадался, что с тобой происходит. Но теперь это будет забавная шарада: прекрасная беговая лошадь на пике своих возможностей делает вид, что обожает возить телегу по деревенским дорогам. Подумай, что ты сказала только что: «Мы поставили эксперимент». Для тебя дом — именно здесь, в Калифорнии, а для меня — в «Лонбридж Грейндж». Хуже всего, что я потерял его, Фредди. Слезы, и только. Ни ты, ни я в этом не виноваты. Просто мы так устроены, что несчастны вдали от родины: ты — слишком американка, а я — слишком англичанин. И дело не в работе. Если бы мы не переехали в Калифорнию, ты не смогла бы жить в Англии, не подавляя в себе того… за что я тебя полюбил.

— Но… что же тогда не так? — спросила Фредди. Тони не пьян, с болью поняла она, но даже испытывая эту мучительную боль, Фредди не стала бы отрицать, что годы, когда она вела жизнь провинциальной дамы, казались ей дурной шуткой. Но должны же найтись слова, которые объяснят все, слова, которые вернут их назад, помогут им начать все сначала и прекратить этот кошмар, изменить жизнь, сделать так, словно ничего плохого не случилось вовсе. — Скажи мне, пожалуйста! О, пожалуйста, скажи, Тони!

— Поженившись, мы знали друг о друге далеко не все, — заметил Тони. — Вспомни, все, о чем бы мы ни говорили, когда не занимались любовью, превращалось в спор или ссору. Мы с тобой играли в одну игру, и нас охватила страсть. Мне нравился в тебе боец, но… я не понял, что после конца войны ты снова захочешь броситься в бой. Покорять мир? Я не понимал, что ты такое на самом деле, пока мы не начали вместе работать. Я всегда восхищался и восхищаюсь тобой, Фредди, но ты не та женщина, которую я хотел бы видеть своей женой. У нас нет ничего общего, кроме Энни и счастливых дней в прошлом. А этого недостаточно. Прости, но это действительно недостаточно.

Фредди сурово взглянула на него. Тони, казалось, помолодел на десять лет с тех пор, как они вошли в дом. Болезненное выражение муки исчезло с его лица, оно стало просветленным, и это свидетельствовало об искренности его слов.

— У тебя есть женщина, правда, Тони? — неожиданно спросила она, вдруг поняв, что это так.

— Да. Я не сомневался, что ты поймешь. Что же еще ты могла подумать, если я к тебе не прикасаюсь столько времени.

— Не знаю. Но не это. Кто она?

— Обыкновенная женщина. Спокойная, мягкая, милая, с ней отдыхаешь — именно такая, какая подходит мне.

— Ты хочешь жениться на ней?

— О Господи, нет! Я вообще не собираюсь жениться. Я хочу развестись, Фредди. Развестись. Я хочу домой.

Дельфина прочитала письмо Фредди и протянула его через стол Арману. Он быстро пробежал письмо глазами, затем стал читать более внимательно, вдумываясь в каждую фразу. Дельфина следила за выражением его лица.

Когда он положил письмо, она нетерпеливо спросила:

— Ты удивлен?

— Потрясен. Кто бы мог подумать о разводе? Восемь лет совместной жизни без всяких неурядиц — по крайней мере, никто из нас о них не знает — и вот тебе на: все кончено, и она еще пишет, что никто в этом не виноват. Когда два порядочных человека женаты восемь лет, у них есть общий ребенок, общая жизнь, как же можно разводиться без всякой причины, если никто не виноват? Или это новая американская идея?

— Нет, просто Фредди дает нам понять, что она и впредь не собирается обсуждать эту проблему и не желает выслушивать вопросы. Это все ее гордость, бедная девочка. Она дьявольски гордая и никогда не выставляет напоказ своих чувств. В ней нет тщеславия — во всяком случае, я этого не замечала. Это что-то другое: скрытность или даже дикость. Помнишь, как они впервые приехали к нам, когда еще жили в Англии. Она старалась не подать виду, как несчастлива. Фредди всячески пыталась убедить меня, что ее жизнь — воплощение мечты о счастье, но если даже сестре она не рассказала о своих неприятностях, то кому еще могла она довериться? Фредди так и не научилась принимать поддержку и помощь от других. Она упряма и непокорна.

— А намного ли ты отличаешься от нее, детка?

— Да, со мной тоже трудно иметь дело, но только не тебе, — медленно произнесла Дельфина. Ей было тридцать два, еще три года, и почитатели во Франции сочтут, что она вступила в бальзаковский возраст, а пока она радовалась каждой минуте и уходящей молодости. — Поэтому я понимаю Фредди. Ты «вычислил» меня с первой минуты нашей встречи. Мне никогда не удавалось что-то скрыть от тебя. В один прекрасный день я прекратила все попытки делать это. Тони же никогда не знал Фредди, тебе не кажется?

— Мой бывший шурин всегда казался мне загадкой… по-моему, поговаривали о том, что он принадлежит к пятнадцатому поколению английской аристократии — а это совершенно непостижимо для меня, даже при моем прекрасном знании человеческой натуры. Это, кстати, одна из причин, по которой я не пытался снимать фильмы об англосаксах — ни драматические, ни любовные. Я не понимаю их «фокусов».

— Не знаю почему, но мне вдруг вспомнилась детская любовная история Фредди.

— А что за история?

— Прошлым летом, когда мы с детьми были в Вальмоне, мы с мамой разговорились по душам. Она рассказала, что в шестнадцать лет Фредди до смерти влюбилась в своего пилота-инструктора. Несколько лет никто не догадывался об этой связи, пока однажды мама не увидела их вдвоем. Тогда она все поняла. Мама сказала, что это была очень сильная страсть и с его, и с ее стороны… но после войны, когда она спросила Фредди, что с ним стало, сестра ответила, что они не поддерживают отношений уже несколько лет и переменила разговор. Я бы никогда не поверила, если бы не мама сказала мне об этом.

— Так вот о чем беседуют мать и дочь, оставаясь наедине!

— Конечно, если мы не жалуемся на мужей. Видишь, как многого ты еще не знаешь о женщинах, Садовски? Вот представь: маленький наивный сорванец Фредди, которая живет вне брака с сорокалетним мужчиной… а я-то думала, что скандал в семье из-за меня. Теперь-то ясно, что произошло. Она устала от Тони и всей этой английской чопорности. Сыта по горло. В конце концов, она поняла это и бросила его. Держу пари на что угодно: у Фредди есть другой мужчина, который ждет своего часа, и скоро мы узнаем о нем, если, конечно, она захочет нам об этом сообщить. Таков подтекст этого письма. И все же мне жаль ее… Эти восемь лет были нелегкими. Мне жаль и Энни. Но особенно мне жалко Тони. Бедный малый. Ужасно трудно пережить развод, понимая, что тебя отвергли. Как удар по зубам.

Почту в Вальмоне приносили после полудня. Ева отложила письмо Фредди в сторону, чтобы потом не спеша прочитать его. Сейчас она готовила завтрак для покупателей. Ева обошла длинный овальный стол из полированного дерева; плотные, украшенные кружевами подставки для блюд лежали напротив каждого стула. Она раскладывала карточки с именами гостей — дело, которое никогда никому не доверяла. Сюда она посадит покупателя вин для разрастающейся сети английских отелей, а здесь, решила Ева, сядет покупатель из Вальдорф Астории из Нью-Йорка и его жена, справа же от нее займет почетное место покупатель вин из Парижа, а его жена сядет слева от Поля. Что же до пары из милой маленькой Бельгии, где шампанского на душу населения выпивается больше, чем в любой другой стране мира, то он расположится слева от нее, а его жена — справа от Поля, рядом с начальником винного погреба, который всегда присоединяется к ним. Слава Богу, думала Ева, что она, как жена дипломата, привыкла почти автоматически решать все это. На этой неделе ей пришлось устраивать четыре таких приема и почти столько же званых обедов.

Гостеприимство, всегда отличавшее жителей Шампани, теперь стало больше чем традицией. Оно помогало осуществлять торговые операции, а Ева одна из первых научилась этим пользоваться. В 1949 году производители вин в Шампани продали столько же бутылок, сколько продавали ежегодно в первом десятилетии века. Это был самый удачный период в их жизни, а теперь, в 1950, они явно собирались побить этот рекорд.

— Девочки, подойдите сюда, пожалуйста, — позвала Ева. Две молодые англичанки, студентки университета, появились в дверях; они ждали, пока она разложит карточки. Обе жили в замке в течение всего сезона созревания винограда, изучали тонкости искусства виноделия и помогали ей выращивать цветы. Как обычно, едва она разложила карточки, девушки принесли ей подносы с цветами в маленьких вазах. Стебли цветов были коротко подрезаны. Аранжировке цветов девушек обучала Ева. Она никак не могла понять, почему многие дамы ставили посередине стола высокие букеты. Цветы мешали гостям беседовать. Она располагала в центре стола маленькие букетики так, что они напоминали миниатюрную клумбу. Вокруг нее стояли бокалы повыше, по четыре у каждого места.

Меньше чем через час группа иностранцев должна собраться за ее столом. Их объединит общий интерес к шампанскому. Завяжется оживленный обмен мнениями, потому что состав гостей она определила еще несколько недель назад. Возможно, путешествие, обычно предшествующее завтраку, положит начало теплой беседе. Вначале предстоит традиционная поездка к церкви Отвиллер, затем — возвращение в Вальмон. Все быстро обойдут винные погреба, где Поль ответит на вопросы. В комнате перед погребом он откроет бутылку и наполнит бокалы, из которых они будут попивать, возвращаясь в замок по тропинке через виноградники, усеянные в эти майские дни маленькими кисточками винограда, которые становятся больше день ото дня.

Стол был готов. Ева пошла переодеваться к завтраку. Она искусно подправила макияж и, задумавшись, села перед туалетным столиком. Вдруг какой-то мимолетный весенний запах заставил Еву еще раз взглянуть на себя в зеркало. Неужели это она, виконтесса де Лансель, хозяйка замка Вальмон? — спросила она себя, поворачивая голову так, чтобы не были видны морщинки на шее. Она вспомнила другой май, одну из ночей 1917 года, когда ей минул двадцать один, а не пятьдесят четыре, как сейчас. Тогда Ева снимала макияж перед другим туалетным столиком за кулисами «Казино де Пари», и вдруг появился галантный офицер, разыскивающий блондинку с золотистыми волосами, расчесанными на прямой пробор, и с завитками на висках, импульсивную, независимую девушку, называвшую себя Мэдди и знавшую множество ухищрений. Но ни одно из этих ухищрений не было связано с умением раскладывать на столе карточки для гостей так, чтобы незнакомые люди почувствовали себя друзьями, и с умением управлять замком с двенадцатью слугами, множеством комнат для гостей, где принимали покупателей со всех концов света семь месяцев в году.

Ева философски относилась к опасениям своей благовоспитанной тетушки Мари-Франс, уверявшей, что ее племянница не выйдет замуж за респектабельного человека, если не перестанет петь в мюзик-холле. Теперь Ева более чем респектабельна. «Изысканной» называли ее те, кто описывал свои визиты в Вальмон. Ее брови, как всегда, были гордо подняты вверх, а глаза оставались такими же серыми и сияющими. Иногда, прогуливаясь по замку, Ева напевала отрывки из старых мелодий. Ева смеялась над условностями, из-за которых ей приходилось сдерживать свою импульсивность, но готова была признать, что лицо, которое она видела в зеркале сейчас, больше соответствовало замку, чем сцене. Хотела ли она, чтобы все сложилось иначе? Нет, никогда. За тридцать три года замужества она ни разу не пожалела о своем выборе.

Из Дижона — в Париж, потом Канберра, Кейптаун, Лос-Анджелес, Лондон — и вот теперь Эперней. Почти кругосветное путешествие! Непослушная, озорная дочь доктора Кудера закончила свои странствия за сотни миль от родного дома. В прошлом году к ним приезжала с визитом восьмидесятилетняя, но по-прежнему ехидная Вивьен де Бирон. Какое счастье, — сказала она, — что ее Мадлен не вышла замуж за горчичного короля и не осталась в Дижоне. Впрочем, она до сих пор жалела о том, что ее протеже отказалась от своей великолепной карьеры.

Ева надела один из своих костюмов от Баленсиаги, сшитый в испанском духе — из тонкой шерсти, совершенно черный, как наряд игуменьи. Однако он выглядел гораздо роскошнее всех туалетов из последней коллекции Диора. Ева называла эти наряды «блестящими костюмами», считая, что они должны производить такой же эффект, как одеяния знаменитых тореро. Что ж, если ее считают изысканной, а не очаровательной — она постарается этому соответствовать.

Оставалось пять минут до приезда гостей. Ева пристально посмотрела в окно на живые, обещающие хороший урожай виноградные лозы и возблагодарила судьбу за великолепное открытие «Дома Ланселей». Когда Поль сказал ей, что от «Трезора» ничего не осталось, поскольку Бруно продал все на черном рынке, и в погребах лежат лишь неперебродившие вина урожая военных лет, сердце ее пронзила боль за мужа, за его позор и унижение.

Казалось, будет невозможно выжить не только в Вальмоне, но и во всей Шампани. Но Ева недооценила самоотверженность жителей этого края, как не поняла и того, что небольшой урожай военных лет компенсировался великолепным качеством вин. В 1945 году узники лагерей вернулись домой. Рабочие с виноградников, как правило, имевшие крошечные участки, объединились вокруг нового владельца и передали ему все свои скудные запасы вина: все, что осталось после оккупации.

Все послевоенные годы стали годами великой битвы, поглотившей все силы Поля и Евы. Каждый заработанный сантим они вкладывали в землю, пересаживая старые кусты, все восстанавливая и перестраивая. До прошлого года они не могли позволить себе купить ни новой одежды, ни новой кастрюли, ни поездки в Париж. Однако Ева все же ухитрялась устраивать приемы для первых покупателей, которые начали возвращаться. У них еще оставались огромные долги в Реймском банке (наверное, им никогда не избавиться от них!), но «Дом Ланселей», как и другие производители вин высшей марки, возродился.

Война нанесла им тяжелый удар. Ева и не предполагала, что Поль так быстро состарится, ведь ему пошел только шестой десяток. Он работал на износ, а когда выдавалась редкая минута отдыха после многих часов сидения за расчетами, она видела на его лице следы горечи. Он больше никогда не упоминал о Бруно.

Ева посмотрела на часы. Пока спускаться. Она оставила письмо Фредди, к сожалению, очень тонкое, на столе в комнате, так и не успев открыть его, пока не кончился обед. Пожелав гостям спокойной ночи, они с Полем наконец вернулись на свою половину замка.

Поль надевал пижаму, когда Ева появилась в дверях с листком бумаги в руке.

— Фредди с Тони разводятся, — безнадежным тоном произнесла она. В глазах у нее стояли слезы.

— Дай я посмотрю, — сказал Поль, взяв письмо. Он прочитал его, вернул Еве, обнял ее и поцеловал. — Не плачь, дорогая. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, но это еще не самое страшное.

— Но я не понимаю! Что значит: «никто не виноват»? Это просто смешно! Ты же знаешь, что это неправда.

— Конечно, никто не виноват. И я это понимаю, — медленно ответил Поль.

— Что ты имеешь в виду?

— Прошлой зимой, когда мы ездили в Калифорнию на встречу с нашими покупателями, я проводил с Тони много времени. Он уже тогда не просто пил, а был алкоголиком. Я видел признаки этого, хотя он тщательно это скрывал. Думаю, что это началось во время войны. Англичане всегда поглощали невероятное количество виски, а на следующий день могли сражаться как сумасшедшие. В отличие от нас, у них железная печень. Я ничего тогда не сказал тебе, потому что ты этого не заметила, а Фредди очень нервничала, стараясь скрыть это от меня. Я молился о том, чтобы Тони сам справился с этой бедой, но, честно говоря, надежды было слишком мало. Вероятно, его пьянство и заставило Фредди принять это решение. Едва ли она когда-нибудь расскажет нам об этом, но совершенно ясно одно: Фредди должна уйти от него — ради Энни, ради себя самой.

— Милая моя Фредди, — прошептала Ева.

— Да… но для нее лучше покончить с этой невыносимой ситуацией, чем ждать, когда станет совсем плохо. Она преодолеет это, дорогая, клянусь тебе. Фредди сильная. А Тони мне жаль. Так героически сражаться, столько пережить… и вот теперь стать отвергнутым мужем.