«Мари де Ларошфуко могла бы быть русской царевной или испанской инфантой», — подумал Бруно. Вместе с тем в ней очень чувствовалась француженка. Он и не предполагал, что в таком варварском цирке, как Манхэттен, могла появиться такая безупречная, истинная француженка с прекрасными манерами, речью, умением держаться, с осанкой аристократки. Словно какое-то благоухание наполняло воздух вокруг нее и сопровождало ее повсюду. Мари была отпрыском Франции — старой Франции. Она входила в комнату скромно, но с таким спокойным величием, с таким кротким и высоким достоинством, что все невольно поворачивали к ней головы и завистливо переглядывались, словно задавая друг другу немой вопрос. Они хотели знать, эти суровые граждане жестокого каменного города, кто она, ибо чувствовали в ней то, чем им никогда не суждено стать. Получив даже слабое представление о Мари, они были бы польщены.

Бруно одним из первых в Нью-Йорке встретил Мари де Ларошфуко, принадлежавшую к самой большой и знатной французской семье. Перечисление ее предков занимало целую страницу статьи «Дом Ларошфуко», помещенной в книге «Боттэн Мондэн» о французской аристократии. Генеалогическое древо этой семьи украшали имена трех герцогов; сама же семья была так велика, что на протяжении веков многие отпрыски Ларошфуко вступали в брак с отпрысками той же фамилии. Семья, чьи корни уходили в седую древность, состояла в родстве с самыми выдающимися людьми Франции.

Бруно знал одного из братьев Мари по школе и через него познакомился с ней. Это было вскоре после того, как Мари приехала учиться, чтобы получить степень магистра восточных искусств в Колумбийском университете. Почему она сделала такой выбор, было одной из непостижимых загадок ее очень замкнутой матери.

И как это ему не приходило в голову, что однажды он может влюбиться? Почему он был так уверен, что не похож на других? — спрашивал себя Бруно. Да знал ли он или хотя бы подозревал, какой бывает любовь? Как мог он долгие годы ждать встречи с Мари? Этой весной 1951 года не него обрушилось восхитительное чувство, заполнившее все его существо. Но это же чувство заставляло его мучиться: ему было уже тридцать четыре года, а Мари — только двадцать два.

Однако Мари не подает вида, что он намного старше нее, думал Бруно, неподвижно сидя в своем офисе в банке. Конечно, она не догадывается о том, что он к ней испытывает. Она держится с ним удивительно просто и с открытым дружелюбием, как и со всеми другими знакомыми.

Мари жила в большом каменном городском доме Джона Аллена и его жены, давних друзей ее родителей. Обе пары объединяла страсть к китайской керамике. Аллены пригласили Мари жить у них все два года и предоставили в ее распоряжение несколько комнат. У Мари была даже гостиная, куда она время от времени приглашала своих новых американских друзей на чай или шерри, хотя это довольно редко ей удавалось из-за плотного расписания занятий в университете.

Маленькая, очень изящная, Мари была так же совершенна, как драгоценный камень в короне. Ее длинные прямые блестящие черные волосы доставали почти до талии и были зачесаны назад, открывая прекрасный белый лоб, а на затылке стянуты шелковой лентой. Разрез серых глаз и тонкие черные брови были так восхитительны, будто их написал сам Леонардо; изящный нос украшала небольшая горбинка. Мягких, красиво очерченных губ никогда не касалась губная помада. Прелестное лицо было несколько бледным, но именно по контрасту с черными волосами нежная кожа казалась особенно матовой, а серые глаза — сверкающими, что придавало Мари особое очарование.

Одевалась Мари скромно, почти как подросток, в свитера, блузки и юбки; иногда набрасывала кружевной шарф, вельветовую куртку или вышитый жакет, в которых выглядела очаровательно старомодной в этом городе, где каждый считал обязательным шить костюмы у портного. Наверное, она находит одежду на чердаках своих фамильных замков, думал Бруно, мечтая подарить ей какой-нибудь роскошный наряд или дорогое украшение. В день ее рождения Бруно пошел к лучшему в городе антиквару и купил вазу из белой керамики эпохи династии Сун. Покрытая глазурью ваза отличалась удивительной красотой и простотой формы. Мари пришла в восторг, но принять вазу отказалась, зная истинную цену семисотлетнему произведению искусства. Теперь отвергнутая ваза стояла на каминной полке в спальне Бруно, напоминая ему о том, что он вел себя с Мари де Ларошфуко, как глупый нувориш.

Своей чистотой и невинностью она сводила его с ума. Мари никогда не упоминала об этом, но Бруно, как все влюбленные, стал наблюдателен и узнал, что каждое утро она ходит к ранней мессе. Однажды, придя к чаю на несколько минут раньше других гостей, он оказался в гостиной один и в приоткрытую дверь увидел угол спальни Мари, где потертая скамеечка для молитвы стояла рядом с распятием. Бруно не решился открыть дверь шире, и невидимая постель осталась для него священной тайной, но он знал, что недостоин даже помышлять о ней. Просыпаясь среди ночи — а это случалось с ним все чаще, — Бруно удивлялся тому, что так неожиданно и безоглядно влюбился в неопытную, религиозную, интеллектуальную и целомудренную девушку, юность которой протекла в тиши монастырей, классных комнат и музеев. Мари не занимало ни светское общество, ни его интриги, ни ее положение. Средоточием ее интересов, если он правильно понял, была учеба, которая давала Мари чистую радость. С чувственной точки зрения, эта девушка была чистой страницей и словно вовсе не интересовалась тем, подарит ли ей судьба мужа и детей.

Может, он просто идеализирует целомудрие Мари после стольких лет тайных, постыдных связей со зрелыми и порочными женщинами? Или же это следствие его сексуальной пресыщенности? Может, его восхищает ее умение быть истинной француженкой, и это дает ему, тоскующему изгнаннику, надежду, что Мари заполнит пустоту его жизни?

Каждое из этих рациональных объяснений существовало ровно столько, сколько нужно было Бруно, чтобы сформулировать его. Все они рассыпались, едва Бруно вспоминал, как Мари поворачивает к нему свою маленькую головку, смеется над его шуткой или соглашается пойти с ним пообедать или в кино. Она обожала американские фильмы, в лучшем случае, простые и бесхитростные. Нью-Йорк приводил Мари в совершеннейший восторг. Иногда она вытаскивала Бруно на прогулку, и они ехали в метро, а потом на автобусе от Пятой авеню до Вашингтон-сквер-парк. Потом, добравшись пешком до Бликер-стрит, заходили в дешевое студенческое кафе, где Мари любила посидеть, наблюдая кипевшую вокруг богемную жизнь. Но такое счастье выпадало Бруно лишь в редкие выходные дни: в будни Мари обедала с Алленами и занималась до позднего вечера.

Рядом с Мари он видел и других мужчин. Аллены познакомили ее с самыми завидными женихами Нью-Йорка, но острый и ревнивый взор Бруно убеждал его в том, что ни одному из них Мари не отдавала предпочтения. Бруно не заметил среди них ни одного француза, но между тем был абсолютно уверен в том, что Мари не собирается провести жизнь в Соединенных Штатах, хотя ей очень нравился Нью-Йорк и она была поглощена учебой. Мари призналась ему, что очень скучает по своей большой семье. Бруно познакомился с Мари де Ларошфуко на Рождество в 1950 году, а теперь, поздней весной 1951 года, она с нетерпением ждала лета, надеясь провести его во Франции.

— Когда закончатся занятия, я поеду в Иль-де-Франс на целых три месяца и вернусь только к началу семестра, — радостно сообщила она Бруно. — А вы не поедете в отпуск во Францию? Даже нью-йоркские банкиры должны отдыхать несколько недель.

— Безусловно, — кратко ответил он. Ему не удалось бы объяснить, почему француз не хочет провести отпуск на родине. Такова была традиция, и любые другие планы казались странными. Французы не выезжают за пределы страны, если есть возможность избежать этого.

Она пригласила Бруно навестить ее в замке неподалеку от Труа, где семья Мари проводила лето. Он обещал приехать, хотя знал, что расстается с ней надолго. А ведь она может там в кого-нибудь влюбиться! Ужаснее всего было опасение, что Мари вообще не вернется в Нью-Йорк заканчивать учебу в университете. Он не мог представить себе, что ее сердце останется свободным и она все летние дни и ночи будет веселиться, наслаждаться жизнью и принимать гостей.

Но Бруно не осмеливался вернуться во Францию даже на несколько недель, чтобы навестить Мари. Замок Ларошфуко находился довольно далеко от Вальмона, но французские аристократы тут же раструбят о том, что Бруно де Лансель вернулся на родину после долгого и странного отсутствия. Его отец непременно узнает об этом, а Бруно хорошо помнил, что запрет Поля и его угрозы оставались в силе, хотя прошло уже шесть лет. Поль сдержит слово. Бруно потрогал шрам над верхней губой.

Почему бы не предложить Мари выйти за него замуж сейчас, до ее отъезда, в тысячный раз спрашивал себя Бруно, но ответ был все тот же: Мари не влюблена в него, она откажет ему так же мило, но твердо, как это произошло с китайской вазой. Тогда он не сможет часто видеться с Мари, проводить с ней свободные вечера, завоевать ее любовь. Правила Мари, которые он уважал, не позволяли ей понапрасну поощрять надежды. Она станет очень осторожна и постарается не оставаться с ним наедине, узнав о его чувствах. Она вежливо устранит его из своей жизни, а Бруно де Ланселя не устраивал статус ее друга.

Конечно, Бруно рисковал потерять Мари во время летних каникул, но он мог потерять ее и теперь — раз и навсегда.

В последнем письме Жанна сообщила, что дома все хорошо. «Господин Бруно, вам будет приятно узнать, что в Вальмоне все в порядке».

— Мистер Хемптон, вам незачем оставаться здесь дольше, — сказал доктор Дэвид Вейц Джоку. Не отходя ни на минуту, тот сидел у дверей палаты Фредди в больнице «Ливанские кедры» с тех пор, как восемнадцать часов назад ее сюда привезли, неподвижную, упакованную в белый саркофаг. Только по прядям волос можно было опознать Фредди. — Я обещаю позвонить вам, как только появятся малейшие изменения в состоянии миссис Лонбридж.

— Я буду рядом, — уже в десятый раз упрямо отвечал Джок.

— Нельзя сказать, когда она выйдет из комы. Это может длиться дни, недели и даже месяцы, мистер Хемптон. Будьте благоразумны.

— Я знаю. — Джок повернулся и пошел прочь, чувствуя, как на него нахлынула волна сильной и необъяснимой неприязни к Дэвиду Вейцу. Этот человек слишком молод, чтобы руководить, убеждал себя Джок. Он позвонил Свиду, чтобы тот приехал разобраться с ним.

Сорокадвухлетний Вейц был самым молодым за всю историю существования больницы руководителем неврологического отделения. В «Кедрах» не было более высокого авторитета. С кем бы ни разговаривал Свид, все считали, что лучше всего, если Фредди займется доктор Вейц.

Эта информация успокоила Джока лишь на минуту. Этот Вейц отдавал приказы врачам, вызывал специалистов, принимая десятки решений, о которых он тут же информировал медсестер, круглые сутки дежуривших возле Фредди. Однако ни одна из них не потрудилась хоть что-то объяснить Джоку — все они, как и доктор, выражались каким-то стенографическим языком.

А между тем Джок не мог ни увидеть Фредди, ни помочь ей; она разбилась вдребезги и была вся изранена. Ни Джок, ни даже они не знали объективно тяжести ее состояния. Этот чужестранец вдруг стал самым главным человеком в мире, единственным, кто может вытащить Фредди, поставить ее на ноги, а ведь он никогда не знал ее, не встречался с ней, не слышал, как она говорит, как смеется, не видел, как она ходит, и даже понятия не имел о том, как… важна… как необходима Фредди Джоку.

Жизнь Фредди оказалась в руках этого человека, а это означало, что Джок полностью зависел от Вейца и ненавидел его за это. Ему хотелось схватить за плечи этого высокого доктора и трясти до тех пор, пока выражение самоуверенной сдержанности не исчезнет с его лица, пока не слетят и не разобьются его очки. Джоку хотелось наорать на него, заставить его сделать все, чтобы Фредди было хорошо, очень хорошо… ему хотелось, чтобы этот ублюдок боялся его и понимал, как много поставлено на карту. Если Вейц не сделает всего, что нужно, он убьет его собственными руками… и вместе с тем Джок не решался хоть как-то задеть его.

Джок ходил взад и вперед по коридору и злобно думал о медсестре, пытавшейся сказать ему, какое чудо, что Фредди выжила после такой катастрофы. Да что она вообще понимает! Конечно, Фредди жива! Слава Богу, она не разбилась насмерть, но разве они не могут объяснить все это другими словами? Фредди неудачно приземлилась, очень резко и на слишком большой скорости. Люди не умирают от неудачного приземления, у них бывает сотрясение мозга, они ломают ногу или ключицу, иди даже много костей, но кости можно вправить, никто не умирает от перелома костей. Что означают эти слова Вейца «закрытое повреждение головы»? Если череп не поврежден, в чем же дело?

В коридоре стояли стулья, и Джок заставил себя присесть на минуту. Он прошагал уже столько километров, что едва передвигал ноги, но сидеть было еще труднее. Когда он ходил, ему казалось, что он чем-то занят, а не бесполезно ждет. Джок присел на кушетку, сделав вид, что расслабился. Такую позу он принимал возле самолета, когда в эскадрилье объявлялась двухминутная готовность перед наступлением приказа о боевом вылете.

«Будь прокляты эти некомпетентные, преступные идиоты в Бербанке, — подумал Джок, — как же могли они не закрыть вчера аэропорт! Никому нельзя было разрешать вылет в такую погоду. Будь прокляты и эти неуклюжие идиоты из кофейного магазина в аэропорту Каталины, которые спустились в ущелье, чтобы вытащить Фредди. Бог знает, сколько вреда они ей причинили, пока тащили наверх, как мешок с картошкой. Боже, какое ужасное место для приземления в тумане! Будь проклят этот аэропорт в Каталине на высоте 450 метров, без башни, без радиосвязи — его надо разбомбить вдребезги, чтобы никто и никогда там больше не приземлялся». Джок даже не задумался над тем, что Фредди пыталась совершить посадку при нулевой видимости. Может, она сбилась с курса, потерялась в этом плотном тумане — это единственно возможное объяснение того, как она очутилась рядом с этими предательскими смертоносными скалами. Фредди всегда была очень осторожным пилотом.

«Что же заставило ее вчера отправиться в полет на рассвете? Какая сумасшедшая мысль пришла ей в голову?» — в отчаянии спрашивал себя Джок, думая обо всем, что он хотел объяснить Фредди, вспоминая то, что не успел ей сказать и повторял про себя бессонной ночью после бала «Орлиной эскадрильи». Он собирался прийти к ней в то самое утро к завтраку и заставить выслушать все, чтобы она поняла и простила его. И это обязательно произошло бы, потому что он любит ее. И не говорите, будто Фредди не была готова полюбить его! Разве можно… потерять… настоящую любовь именно тогда, когда обрел ее?

«Легкая арматура потолка похожа на мертвое крыло самолета», — подумала Фредди, смутно сознавая, что у нее уже и раньше появлялись такие мысли, возвращавшиеся снова и снова и постоянно сверлившие мозг. Может, она теперь в аду и навеки обречена неподвижно лежать в одиночестве, неспособная даже подать голос, на самом дне белой чаши, до краев заполненной черной угрожающей водой. А наверху опять темное пятно мертвого крыла в стеклянной арматуре, и в него вновь упирается ее взгляд. Уж не зеркало ли это? Или это темное пятно в арматуре — она сама? Неведомая ей прежде паника охватила ее; в висках стучало: она знала, что никогда не сможет позвать на помощь. Фредди открыла глаза, но рот ее был закрыт, а руки — неподвижны. Она была заживо погребена.

— Вы проснулись, — произнес мужской голос, — умница. — Рука коснулась ее запястья и нащупала пульс. Это было спасением. Она не погибла.

— Постарайтесь не задавать вопросов, — сказал тот же голос, когда она проснулась в следующий раз. — Ваши челюсти повреждены, и наложена повязка, так лучше заживает. Пока вы не сможете говорить. Я сам скажу вам все, что вы хотите узнать. Не теряйте присутствия духа, оно вам еще понадобится. Вы встанете на ноги — я вам это обещаю, но пока вы очень слабы и вам, конечно, больно. Мы постараемся облегчить вашу боль, но избавить вас от нее мы не сможем. Я — доктор Дэвид Вейц. Вы — Фредди Лонбридж. Сейчас вы в больнице «Ливанские кедры». Ваша мать приехала из Франции и заботится о вашей дочери. С ними все в порядке. Ваша задача — выздоравливать. Какое-то время мы не будем пускать к вам посетителей. Вам нельзя волноваться. Все утрясется без вашей помощи — я вам это гарантирую. Подумайте о себе и постарайтесь заснуть. Сон восстановит ваши силы. Когда проснетесь, сестра вызовет меня, и я тут же приду. Рядом с вами постоянно будут сестры, вы никогда, ни на минуту не останетесь одна. Не волнуйтесь, все идет хорошо. А теперь спите, миссис Лонбридж, закройте глаза и засыпайте. Волноваться не о чем. Я с вами.

Фредди ответила ему благодарным взглядом. Доктор смотрел на нее сверху и улыбался: он все понял. Фредди закрыла глаза и уснула.

— Может быть, сегодня вы сможете произнести несколько первых слов. Попытайтесь, — сказал Фредди Дэвид Вейц.

Все три недели, что Фредди была в коме, она получала питание внутривенно, потом через соломинку, пока ее челюсти не зажили. Вчера скобки сняли, но говорить она боялась.

— Энни? — спросила Фредди, не шевеля губами, голосом, идущим откуда-то из глубины.

— Она совершенно необыкновенная девочка. Сейчас она в школе. Ваша мать придет позже. Как вы себя чувствуете?

— Лучше.

— Верно. Много, много лучше.

— Как… долго?

— Не могу сказать с уверенностью. Вы ударились головой, когда вас выбросило из самолета. От этого произошло закрытое повреждение черепа — повреждение, при котором трещин нет, но может быть затронут мозг, образоваться кровоподтек, что вызывает скопление жидкости. Вы были в коме с момента удара. Однако это длилось недолго. Избавившись от жидкости, можно рассчитывать на полное выздоровление, но не исключена частичная потеря памяти. К сожалению, мы не знаем, долго ли это продлится. Дело небыстрое, и этот процесс нельзя ускорить. Но у вас есть и другие проблемы: сломаны обе ноги, рука, запястье, нос, челюстная кость — к счастью, не поврежден позвоночник и кости таза. Но все будет хорошо.

Дэвид Вейц склонился над ней, внимательно вглядываясь сквозь очки, стекла которых увеличивали его темные глаза. Фредди смотрела на него, стараясь осмыслить то, что он сказал.

— Не думайте об ушибах и переломах, — продолжал доктор, словно читая ее мысли. — Я горжусь вами — вы действительно идете на поправку. Вам следует знать — мы должны позаботиться о многом, ничего не упустить. Вы готовы встретиться с матерью? Да? Прекрасно, но я предупрежу ее, что вы можете говорить лишь несколько минут. Я приду позже.

Фредди очень обрадовалась встрече с Евой, но после этой короткой встречи почувствовала себя совершенно опустошенной. Пока она могла говорить только с доктором. До сегодняшнего дня она каждую минуту была на грани жизни и смерти. «Все утрясется без вашей помощи», — сказал Дэвид Вейц, и, несмотря на путаницу в мыслях, дни и ночи, заполненные страхом, челюсти, стянутые скобками, руки и ноги, скованные гипсом (уцелела только одна рука), Фредди цеплялась за его ободряющие слова, повторяя их вновь и вновь, словно в них была какая-то магия, сила, наполнявшая все ее существо. Отогнав от себя все мысли и желания, она делала все так, как велел Дэвид Вейц, потому что верила ему. Его преданность была понятной и естественной — ведь он был ее врачом и делал все, чтобы ускорить ее выздоровление, он проявлял к ней личный интерес, как к своей пациентке.

С приездом Евы реальный мир снова окружил Фредди, мир, которому она не радовалась. Она еще слишком слаба, разбита, больна, чтобы вступать в общение с ним. Ей ни о чем не хотелось думать, ни с кем разговаривать, даже шевелить уголками губ и слабо улыбнуться стоило больших усилий. «Придется сказать сестрам, что еще рано пускать ко мне посетителей, — решила Фредди. — Когда же снова придет Дэвид Вейц?»

— Сестры сказали мне, что вы не просите зеркало, — сказал Дэвид Вейц.

— Да.

— Все не так плохо, как вам кажется. Благодаря пластической хирургии можно надеяться на то, что вы будете выглядеть как прежде. К счастью, Калифорния — мировой центр пластической хирургии. Правда, после операции могут остаться небольшие рубцы от повреждения тканей — все зависит от состояния кожи. Большую часть рубцов вы сможете прикрыть волосами. Что же касается игры на виолончели…

— С чего вы взяли, что я играла на виолончели? Я никогда не прикасалась к ней.

— Это в утешение. Это единственное, чего я не обещаю вам.

Впервые после аварии Фредди рассмеялась.

— Это что, медицинская шутка?

— Классическая.

— А что же будет, если вы скажете это настоящему виолончелисту?

— Я этого не сделаю. Я поговорил с Энни перед тем, как она навестила вас.

— Спасибо, что вы предупредили ее, как я выгляжу. Я боялась, она испугается, увидев меня. Энни говорила, что вы рисовали ей схему, чтобы показать, как выглядят все эти бинты и гипсовые повязки.

— Очень славная девочка.

— А у вас есть дети?

— Нет, я давно развелся, а раньше не мог позволить себе этого.

— Я тоже разведена.

— Энни сказала мне.

— У вас, наверное, был долгий разговор. Что же еще она вам рассказала?

— Об отце, о школе, о желании научиться летать.

— Как вы думаете, я буду в форме к началу летних каникул Энни?

— Думаю, еще нет. Вам рано вставать, мышцы очень ослаблены, ведь вам пришлось долго лежать. Придется провести длительный курс физиотерапии.

— Тогда я отошлю ее в Англию. Пусть проведет каникулы в «Лонбридж Грейндж» с бабушкой и дедушкой. Может, и ее отец будет там.

— Он там. Я несколько раз говорил с ним по телефону, но не так часто, как с мистером Хемптоном.

— Он часто беспокоит вас?

— Не более двух раз в день. Иногда три. Он отказывается верить, что вы не хотите принять его. Вы уверены, что это так?

— Абсолютно. Но я увижусь с Свидом Кастелли и сделаю так, что Джок перестанет вам звонить, — решительно сказала Фредди.

— Вы понимаете, насколько лучше себя чувствуете, миссис Лонбридж?

— Благодарю вас, доктор Вейц.

— Не стоит. Вы — боец. В первые недели… Я беспокоился.

— А я нет. Вы сказали мне не волноваться, и я послушалась. Вы обещали все сделать для меня.

— Так вы помните это, миссис Лонбридж?

— Фредди. Не хотите называть меня Фредди?

— С удовольствием. А я — Дэвид.

— Знаю.

— Мне пора. Я зайду к вам, прежде чем уехать в офис.

— Спасибо, Дэвид.

— Господи, Фредди! Что за трюк ты выкинула? Что за чертовщина?

— Да, Свид. Говорят, это выглядит еще страшнее, чем на самом деле. Я пока не просила осмотреть поломку. А у меня все прекрасно… все остальное — вопрос времени и терпения. Не волнуйся. Как дела в «Орлах»?

— Дела идут хорошо. Все самолеты летают с полной загрузкой в обоих направлениях, поэтому наши акционеры очень довольны. Но моральное состояние руководства офиса — на очень низком уровне.

— Что это значит?

— Нам не хватает твоего веселого личика, звука твоих легких шагов и твоего умения держать нас в руках.

— Придется к этому привыкнуть. Я не вернусь.

— Сейчас ты не можешь принимать решения. Я тебе не верю.

— Думай как хочешь. Мне безразлично. Послушай, Свид, заставь Джока успокоиться, пусть перестанет звонить доктору Вейцу. Он очень занят, и у него нет времени отвечать на назойливые звонки.

— Да я уже говорил ему. Джок сейчас в тяжелом состоянии. Хуже, чем ты, — разве что без бинтов и гипса.

— Меня совершенно не интересует его состояние. Просто я не хочу его видеть. Он не должен беспокоить доктора Вейца. Можешь вбить это ему в голову?

— Постараюсь, но ты же знаешь Джока…

— К сожалению, знаю. Даже слишком хорошо.

— Черт возьми, Фредди, никогда не слышал, чтобы ты говорила с такой горечью.

— Наверное, пришло время научиться заботиться о себе самой, Свид.

— Что это значит?

— Свид, старый дружище. Пока мой дух недостаточно окреп. Спасибо, что пришел. Надеюсь, ты поговоришь с Джоком.

— Конечно, Фредди. Думай о себе. Моральное состояние на низком уровне не только у Джока.

— Поцелуй меня, Свид.

— Ты на меня всегда хорошо действуешь.

— Уверена, что у тебя все будет в порядке.

Ева добилась разрешения Фредди забрать Энни из школы пораньше и улетела в Европу с внучкой. Оставив ее с Тони в Лондоне, Ева отправилась в Париж. Ей необходимо было поскорее добраться до Шампани, где приемы гостей не могли начаться без нее. Евы и так уже слишком долго не было в Вальмоне.

Джок отвез их в аэропорт, чтобы посадить в самолет на Нью-Йорк. Пока Энни осматривала аэропорт в ожидании отправления самолета, Джок с мрачным видом сидел рядом с Евой. Ему очень не хотелось, чтобы они уезжали.

— Черт возьми, Ева, мне действительно чертовски будет вас не хватать, — сказал Джок, схватив Еву за руку и сжав ее.

— Дорогой Джок, я тебе так благодарна за все обеды, походы в кино, поездки за город — что бы мы без тебя делали! Ты ни на минуту не давал нам почувствовать себя одинокими. Ты самый преданный друг, и в любое время приезжай к нам в Шампань, живи у нас когда захочешь и сколько захочешь.

— Может, когда-нибудь. Послушайте, Ева, я о Фредди…

— Джок, ты же знаешь, я старалась. Я несколько раз пыталась поговорить с ней, но она не хочет видеть тебя. Думаю… она ждет, когда будет выглядеть лучше. Наверное, она делает это из тщеславия?

— Да какое тщеславие у Фредди! Скажите просто, что вы с этим не справились. — Эта дерзость Джока была лишь маской, за которой скрывались беспомощность и тоска.

— Возможно, ты прав, — согласилась Ева. — Она даже не стала разговаривать со мной об этом. Я не добилась от нее ни единого объяснения. Фредди скрывает от меня многое, наши отношения никогда не отличались особой доверительностью… У моих дочерей всегда были тайны. А у меня… да… у меня тоже были свои секреты. Вот такая у нас семья. Теперь с Дельфиной у нас совсем другие отношения: мы часто беседуем, делимся друг с другом, но Фредди… — Ева пожала плечами. Даже в таком состоянии Фредди не шла на откровенность с матерью.

— Я знаю, что этот ублюдок Вейц собирается проводить с ней время, — мрачно и подозрительно сказал Джок. Даже его золотые волосы, казалось, потемнели от безысходности.

— Джок, ну что ты в самом деле! Твое воображение уж слишком разыгралось. Вряд ли бедняжка Фредди способна сейчас возбуждать желание.

— Вы ее мать, и вам не понять этого. В ней главное… душа.

— Фредди — пациентка доктора Вейца. Он сосредоточен на том, чтобы вылечить ее. Доктора не «проводят время» со своими пациентками.

— Фредди не такая, как другие. Она всегда отличалась от всех. Ни одну девушку я не поставил бы рядом с Фредди!

— Не стану спорить с тобой, Джок. Подожди, она выйдет из больницы, ты поговоришь с ней — все может измениться. Пока же ничего нельзя сделать. Нужно время.

— Думаете, у меня есть шанс? — спросил Джок, качая головой.

«Нет, — подумала Ева, — абсолютно никакого. Наверное, когда-то ты слишком поторопил ее, Джок, ты — любящее, великодушное, неуклюжее существо, не ведаешь, что творишь. Фредди дарит любовь так слепо, решительно, безраздельно и редко, но если она вычеркнула тебя из жизни — никакой надежды нет. Посмотри, что произошло с Тони. Она никогда даже не говорит о нем. И о Макгире — тоже, будто их не было на свете…» Ева с тоской посмотрела на Джока, сидевшего рядом, и подумала, что ее любимую, непокорную, упрямую дочь Мари-Фредерик можно считать ненормальной. Если бы такой красивый и порядочный человек, как Джок, такой трогательно-добрый влюбился в нее, Еву, она, безусловно, дала бы ему шанс, в чем бы он ни провинился. В конце концов, один маленький, ничтожный шанс! Ведь терять уже нечего!

Да, теперь она выглядит вполне нормально, подумала Фредди, глядя в карманное зеркальце в один из августовских вечеров. Правда, остался один тонкий длинный белый шрам от уха до подбородка, который не скроешь ни макияжем, ни загаром, ни волосами — она понимала это. Физиотерапия занимала большую часть ее времени. Хромота исчезла бесследно, мышцы полностью восстановились.

Почему ее до сих пор держат в больнице? Она не имела права занимать отдельную палату — ведь есть же больные, действительно нуждающиеся в этом. Фредди думала о возвращении в свой большой одинокий дом, совершенно пустой (в нем оставались только Хельга и служанка), холодный и пугающий. Родители пригласили Фредди в Вальмон к сбору урожая, а Дельфина — в Сен-Тропез, где они с Арманом купили виллу и собирались прожить до октября.

Думая об этих предложениях, Фредди внутренне сжималась. Она могла путешествовать от своей комнаты до вестибюля больницы, а это было гораздо ближе, чем Европа. Энни могла бы остаться в Англии до конца года. Да, год в английской школе будет очень полезен для нее, кроме того, она совершенно счастлива с Пенелопой, Джералдом и Тони. Тогда, думала Фредди, ей незачем уходить из больницы, из своей палаты.

Здесь, в «Кедрах», она чувствовала себя в безопасности, а мир за пределами больницы был таким страшным! Понимают ли это мама и Дельфина? Отдают ли себе в этом отчет? Как, по их мнению, она должна добираться до них — ведь живут они не за углом. Понимают ли они, что она должна оставаться в небольшом, хорошо знакомом и безопасном месте, где нет гнетущей ответственности, не надо принимать никаких решений, волноваться, бояться, рисковать, опасаться неожиданностей. От палаты до физиотерапевтического центра Фредди приходилось совершать целое путешествие, и только сознание того, что она сможет вернуться в свою безопасную палату, свою надежную больничную кровать, помогало ей проделать этот путь по длинному оживленному холлу, а затем вверх и вниз по лестнице. Фредди не пользовалась лифтом… она не хотела им пользоваться, как ни было трудно преодолевать ступени… лифт — плохое место… дьявольское место.

— Как чувствуете себя сегодня, миссис Лонбридж? — спросила ее дежурная сестра, когда Фредди вошла в палату. — По-моему, вы выглядите прекрасно!

— Ужасно, — ответила Фредди. — Все болит. Не понимаю, почему мне так плохо. Сегодня я не буду обедать, миссис Хилл. У меня совершенно нет сил.

— Я слышал, у тебя сегодня трудный день, — спокойно сказал Дэвид Вейц. — Не обедала?

— Все болит, — пробормотала Фредди, скрючившись в кровати и натянув одеяло до подбородка.

— Абсолютно все? С головы до пят?

— Да.

— Сейчас дам тебе аспирин, и мы отправимся на прогулку. В машине. Это спасительное средство для тех, у кого все болит.

— Нет!

— Ты не хочешь выходить из больницы, не так ли, Фредди?

— Не будь смешным.

— Ага! Верный признак хорошего состояния пациента. Если ты говоришь врачу, что он смешон, значит, готова покинуть это помещение. Ни один врач не вызывает смеха в больнице. Это против правил. Даю тебе пять минут на то, чтобы одеться. Мы поедем на пляж любоваться заходом солнца.

— Я не могу. Не хочу. Мне трудно одеться. Я чувствую себя очень плохо.

— Пять минут, или ты отправишься в ночной рубашке и банном халате.

— Ты не нашел ничего лучшего, как мучить меня?

— Сейчас — нет.

— Черт побери!

— Тебе даже не нужен аспирин. Пять минут — и отправляемся.

— Для леди — куриный суп, а мне — водки с мартини, — сказал Дэвид бармену в ресторане «У Джека на пляже», усаживаясь лицом к закату.

— Пожалуйста, два мартини, — поправила Фредди. — Для меня — двойной.

— Моя мама сказала, что тебе сейчас нужен куриный суп, — возразил Дэвид.

— Ее сын объявил, что я достаточно хорошо себя чувствую и могу выписаться из больницы. А что, твоя мама закончила медицинскую школу?

— Все еврейские матери получают медицинскую квалификацию и могут практиковать, даже если их сыновья не врачи. И даже если у них только дочери.

— Разве мне нельзя спиртного? Мне это не вредно, не так ли? Как, по-твоему?

— Безусловно, ты вольна делать все то же, что до аварии.

— Тогда я была счастлива, правда? — спросила Фредди.

— Чертовски счастлива?

— Я до сих пор не помню, что произошло.

— Это типично. Скрытая травма черепа часто сопровождается амнезией. Память может вернуться, но не всегда. Это нельзя предсказать.

Фредди сидела молча, глядя сквозь огромное плоское стекло на двух человек, которые опускали лист тонкого серого оргстекла, чтобы лучи заходящего солнца не слепили глаза. Так повторялось каждый вечер в этом знаменитом ресторане на пирсе. Слева от ресторана, на некотором расстоянии, находился парк отдыха со старыми «американскими горками». И вдруг Фредди поняла, что совершенно отчетливо видит людей на аттракционе: они держались за поручни, расположенные напротив их сидений. Фредди быстро опустила глаза. То, что она так четко видела предметы вдали, страшно нервировало ее. Она повернулась к Дэвиду и посмотрела на него так же пристально, как он смотрел на нее все эти месяцы. Теперь все изменилось, и это была честная игра. Темные, хорошо подстриженные волосы с проседью, глубокие складки по сторонам рта, придававшие ему выражение грустного клоуна, но полностью исчезавшие, когда он улыбался; крупный полный рот и профессорские роговые очки. Фредди никогда не видела Дэвида без них.

— Ты носишь очки постоянно? — спросила она.

— Только тогда, когда хочу что-то увидеть. Кажется, я снимаю их лишь когда принимаю душ, и то однажды мне в глаза попало мыло.

— Я ничего о тебе не знаю, кроме того, что медсестры считают тебя Богом или чародеем.

— Они преувеличивают. Ну ладно… немного.

— А что же делает Бог в свободное время?

— Я — непредсказуемый, сложный, непробиваемый и на редкость противоречивый человек. В общем, очень обаятельный. Раньше играл в футбол — был известным защитником. Еще я — мастер спорта по шахматам. Мое хобби — поло, а мои пони летом пасутся в Аргентине. Свою костюмы я заказываю у Севил Роу, а в моем погребе с кондиционерами хранится солидная коллекция бургундских вин первого урожая. Время от времени я туда наведываюсь, чтобы они чувствовали мою заботу. Перед сном я всегда прочитываю три страницы Сартра на французском и могу на память рассказать Кама Сутру, произведения Толстого, Джейн Остин и Генри Миллера.

— Гм…

— Точнее сказать, я был шахматистом… в студенческие годы. Однако могу сразиться в пинг-понг.

— Где ты был во время войны?

— В медицинском корпусе. За границу не выезжал.

— Так что же ты делаешь в свободное время?

— В Брентвуде у меня есть дом, и я стараюсь бывать там, когда есть возможность. Немного читаю, слушаю музыку, иногда в выходные уезжаю отсюда и брожу по пляжу, встречаюсь с некоторыми старыми друзьями, хожу в рестораны, в кино, но в основном я работаю.

— Как-то грустно это звучит.

— В сравнении с тем, что я слышал о твоей жизни, моя — совершенно лишена приключений, это однообразная жизнь, хотя медицина никогда не бывает скучной, а я главным образом занимаюсь ею.

— Каждый день спасаешь больных?

— Не обязательно, но случается и такое. Что я могу еще сказать?

— Ты все уже сказал. Я умираю от голода. — Фредди слегка позаботилась сегодня о своей внешности, зная, что в широкой, цвета сухой листвы, юбке с высоким корсажем и скромной белой льняной блузке, которую перед отъездом оставила в ее шкафу Ева, она выглядит совсем неплохо.

— Мне хочется заказать омара на пару. Попросить для тебя меню?

— Мне тоже омара, пожалуйста, — сказала Фредди, удовлетворенная собой. Доктора всегда все о тебе знают, а ты никогда ничего о них не знаешь, поэтому находишься в невыгодном положении. В конце концов, подумала Фредди, теперь ей известно о Дэвиде Вейце чуть больше. Взять, к примеру, такие важные свойства, как доброта, терпение, почти сверхъестественная чуткость к больным и страстная увлеченность работой. Теперь она могла представить себе его в тени деревьев в уютном брентвудском доме с книгой или гуляющим босиком по пляжу у кромки воды с закатанными брюками. Конечно же, в очках, чтобы не заблудиться или не споткнуться.

Когда принесли омаров, Фредди и Дэвид придвинулись к столу и закрыли грудь большими салфетками, которые всегда подавались вместе с омарами, даже без просьбы посетителя. Теперь все их внимание сосредоточилось на омарах — огромных, с двумя клешнями. Этих омаров, отметила Фредди, могли доставить сюда самолеты фирмы «Орлы».

Не чувствуя себя вполне раскованно со своим спутником, не заказывайте омаров, ибо изящно вы сможете разделаться только с доступными кусочками, не прикасаясь к клешням, где таится самое восхитительное мясо. Сегодня впервые за целый год Фредди ела омара. Она погрузилась в это занятие, ловко орудуя специальными щипчиками, длинной тонкой острой вилкой и даже пальцами и зубами. Дважды она попросила топленого масла и после долгого молчания сказала только одно: «Подай мне, пожалуйста, лимон».

Покончив с омарами, Фредди с выражением полного удовлетворения стала приводить себя в порядок, воспользовавшись свежей салфеткой и широкой чашей, заполненной теплой водой, в которой плавали дольки лимона. Вымыв лицо и руки, она сняла салфетку; щеки ее сияли как у только что вымытого младенца.

— Тебе ватрушку или мороженое? — спросила Фредди.

— И то и другое, — ответил Дэвид и, наклонившись, поцеловал ее в губы. Фредди задохнулась от изумления. — Мне нравятся девушки, умеющие наслаждаться омаром, — объяснил он.

— Так нравятся, что ты целуешь их?

— Конечно. — Дэвид снова поцеловал Фредди. Его очки ударили ее по носу. — Извини, пожалуйста, — сказал он.

— Сними очки, — попросила Фредди.

— Тогда я не смогу видеть тебя.

— Ты и так знаешь, как я выгляжу.

— Иначе, чем сейчас, когда ты счастлива. Ты ведь счастлива, правда, Фредди?

— Да, — помедлив, ответила она.

— Но не вполне?

— Нет… не вполне… — сказала Фредди. Она старалась честно оценить свои чувства, которых не понимала, не могла понять и не хотела думать об этом. — С этим, наверное, ничего нельзя поделать, я думаю… что я… несколько угнетена… целым рядом причин… это сложно… вероятно, это пройдет само собой. Полагаю, это вопрос времени. Дэвид, дело в том, что я счастлива именно в данный момент. И была счастлива с той минуты, как мы вошли сюда, и это ощущение я буду помнить долгое время. Другое дело… моя беда, но это не твоя проблема.

— Нет, моя.

— Почему? Ты говорил, что я готова к возвращению домой. Ты вытолкнул меня из гнезда. После того как я успешно атаковала омара, наверное, нельзя сказать, что я слишком слаба для решения других проблем. Мне еще нужна помощь врача?

— Практически — нет. Но я хочу продолжать заботиться о тебе.

— Как? — озадаченно спросила Фредди.

— Я хочу… хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Не говори «нет». Вообще ничего не говори! Не говори, что я не понимаю, о чем прошу. Не говори, что глупо просить руки девушки после одного свидания и двух поцелуев. Ты вправе это сказать, ведь все произошло именно так. Знаешь, никогда раньше я не поступал импульсивно. Я знаю тебя лучше, чем ты думаешь. Я также понимаю, что слишком тороплю тебя, хотя и не должен этого делать, но ничего не могу изменить. Я хочу, чтобы ты знала, что я чувствую и всегда буду чувствовать, но я не тороплю тебя, просто скажи мне о своем решении… когда обдумаешь. Все, больше ни слова.

— Великодушно, — тихо заметила Фредди. — О чем же мы будем говорить на следующем свидании?