После похорон Поля де Ланселя сотни людей, пешком провожавших его в последний путь до деревенской церкви, вернулись в Вальмон, чтобы выразить сочувствие вдове и детям покойного. К вечеру все разошлись, и Ева с дочерьми наконец остались одни, совершенно измученные этим днем, когда приходилось принимать соболезнования, смотреть на печальные лица, еще не осознавая до конца необходимости поддерживать друг друга.

Весь этот трудный день Бруно был рядом с ними. Он стоял, опустив глаза; его внушительная внешность, серьезное, непроницаемое лицо с орлиным носом, достоинство, с которым он пожимал протянутые руки, отвечая на слова утешения, внушали уважение друзьям и соседям Поля де Ланселя. Дельфина и Бруно поздоровались сдержанно и спокойно, как дальние родственники. Оба живо помнили свою последнюю встречу на обеде у генерала Штерна, но скрывали свои чувства. У Дельфины это было профессиональным навыком, у Бруно — врожденным свойством. Можно было подумать, что все забыто, но они были умны и понимали — такое не забывается, не прощается, не обсуждается.

Ева просто не замечала Бруно. Она не подала ему руки и ни разу не взглянула на него. Она не игнорировала его, ибо это означало бы проявить к нему отношение, хоть и недоброжелательное. Но для нее Бруно не существовал, и она ни жестом, ни взглядом не показала, что видит его. Ева делала это так органично, что никто, кроме Бруно, ничего не заметил.

Теперь, когда с формальностями покончили, Бруно вышел из замка и направился в лес. Арман Садовски повез Тони Лонбриджа и его родителей в Реймс, откуда они должны были поездом отправиться в Париж. Джейн, оставшаяся на ночь, поднялась наверх вздремнуть.

— Ты уже думала… о том, что будешь делать теперь? — наконец осмелилась спросить Дельфина Еву. Она не могла оставить мать одну, пока та не определит своего будущего, но через неделю Дельфине предстояло начать сниматься в новом фильме Армана.

— Да, думала, — многозначительно ответила Ева.

Фредди и Дельфина удивленно переглянулись. До этого момента их мать, погруженная в горе, казалась отрешенной и отчужденной от всего происходящего. Ева не утратила самообладания и не плакала, как этого опасались дочери. Но, избегая их общества, она почти все время проводила одна в своем розовом саду, заканчивая работу, начатую перед смертью Поля.

— Я хочу осуществить план, который мы с отцом составили на зиму, — спокойно ответила она. — Если бы умерла я, мне хотелось бы, чтобы Поль поступил так же. Я полечу с тобой, Фредди, потом присоединюсь к Дельфине и Арману на Барбадосе. После рождественских каникул вернусь в Париж и сделаю там все, как мы планировали: закажу в «Рице» номер поменьше. Ранней весной вернусь сюда, где я нужна. Пока виноградники спят, я могу путешествовать, но когда они проснутся — мне надо быть дома.

— Но… сможешь ли ты вести дело… одна? — спросила Дельфина.

— Я буду не одна, дорогая. Почти все, кого мы нашли здесь, приехав после войны, остались и работают. Правда, некоторые из тех, кого угнали в Германию, не вернулись, кого-то, например, троих братьев Мартэн, управляющих винным погребом, замучили в гестапо, но их заменили другие члены этой семьи. Все эти люди соберут новый урожай и приготовят новое вино. Мне же останется нанять управляющего и еще кого-то, кто сможет руководить «Домом Ланселей», как это делал ваш отец. Я найду лучшего специалиста в Шампани, даже если придется переманить его из конкурирующей фирмы. Не забывайте, я кое-чему научилась в этом бизнесе за последние шесть лет: это был жестокий урок и для меня, и для вашего отца. Если бы наш «Дом» или любая Великая Марка всецело зависели от определенных людей, думаете, долго они просуществовали бы? Шампань воспитывает мужественных вдов, Дельфина.

— Мама, как ты можешь так говорить!

— Это — правда. Почитай историю виноделия и все поймешь. Это научит тебя трезво смотреть на вещи. Надеюсь, что будущим летом вы навестите меня вместе с детьми — в конце концов, Вальмон теперь принадлежит вам, а не мне. — Хотя в голосе Евы и слышались слезы, он был сильным и решительным.

Голые виноградники в окрестностях Вальмона весной снова будут плодоносить, как это происходило веками, из года в год. Этот стихийный и неизменный процесс позволял смело заглянуть в будущее и представить его без Поля. Без виноградников Ева пропадет, она никогда не расстанется с ним.

— Что до меня, — сказала Фредди, — я не претендую на Вальмон и не представляю себя его хозяйкой.

— Это так. У тебя есть Энни. Когда завтра нотариус зачитает завещание, сюрпризов быть не должно. Одна треть отойдет мне, остальные две трети по закону разделят между тобой, Фредди, Дельфиной и… Бруно. После моей смерти «Дом Ланселей» будет принадлежать вам троим, а потом вашим детям. Если никто из вас не захочет заниматься этим бизнесом и вести дело, помните: его всегда можно продать. В Шампани нет недостатка в покупателях.

— Какие ужасные вещи ты говоришь, мама, — запротестовала Дельфина.

— Нет ничего ужасного в разговоре о смерти, дорогая. Это неприятно, потому что заставляет тебя осознать, что ты не будешь жить вечно, но когда речь идет о земле — это в порядке вещей. В любом случае, шампанское Ланселей будет всегда — кому бы ни принадлежала земля. Пока здесь выращивается виноград, это имя бессмертно.

Ева нежно улыбнулась дочерям. Много часов провела она в розовом саду, чтобы обрести силы продолжать жизнь без Поля. Однако Ева понимала, что никакие планы не облегчат ей боль утраты. Это плата за огромную любовь.

* * *

Бруно сел на поваленное дерево на лесной поляне, освещенной косыми лучами солнца. Он испытывал совершенно новое ощущение: в его жизни наступил момент, когда он мог сказать себе: «Все идет как нельзя лучше». Предстояли хорошие события, и он видел их так же ясно, как этот лес, и это приводило его в восторг. Но не стоит спешить, стараться приблизить земные радости, которые осуществятся благодаря смерти отца. Сейчас достаточно думать о Мари де Ларошфуко. Менее трех недель назад, на своем дне рождения, она призналась, что говорила о нем со своими друзьями. Она дала понять, что любит его. Такая девушка, как Мари, не могла сказать большего.

После этого вечера Бруно часто встречался с ней. Теперь он знал ее истинные чувства и понимал, что, хотя Мари по-прежнему вела себя аристократически сдержанно, в своей обычной несколько старомодной манере, она с трепетом ждала ответа на свое чувство. Ей удавалось скрывать нетерпение и держаться так, словно она еще не выдала себя, оставляя Бруно в беспокойстве и неуверенности, как это было с момента их первой встречи.

Теперь стоит ему только попросить, и Мари де Ларошфуко будет принадлежать ему! Охваченный радостью, Бруно вытянул ноги. Как только Мари почувствовала, что может потерять его, он начал воспитывать в ней послушание, как когда-то обещал себе. Он поддразнивал ее, заставлял ждать, надеяться, шаг за шагом сокрушал ее обычную уверенность в себе. Бруно сознательно очаровывал ее, чтобы она влюбилась в него еще сильнее. На прошлой неделе глаза Мари уже выдавали ее чувства. Когда ей казалось, что Бруно не обращает на нее внимания, ясные серые глаза смотрели на него с тоской. Заметив это, Бруно становился отчужденным и холодно-любезным на полчаса, но этого времени оказывалось достаточно, чтобы смутить и взволновать ее. Тогда она спрашивала, что случилось. Перед тем как пришла весть о смерти Поля де Ланселя, Мари была уже во власти Бруно. Если бы захотел, он мог бы довести ее до отчаяния, и это заставляло его торжествовать. Но, осознав свою власть над ней, он потерял охоту ее проверять.

Если ничто не помешает его возвращению во Францию, то сразу же по приезде в Нью-Йорк он объявит об их помолвке, решил Бруно. В Париж они полетят уже вместе, пробудут там несколько недель, и он познакомится с родственниками Мари. Ее мать начнет приготовления к пышной свадьбе, на которую соберутся представители двух знатных и благородных родов, к которым они принадлежат. Бруно надеялся, что свадебная церемония состоится весной, довольно скоро, и в назначенный срок Мари станет несравненной виконтессой Бруно де Сен-Фрейкур де Лансель. Она будет жить, чтобы радовать его и продолжить его род.

Но только не здесь, в Шампани. Ему никогда не хотелось вернуться в Вальмон. Только эта смерть, которой он так долго ждал и о которой молился, заставила его приехать в эту провинцию, но только на день. Эта жизнь, заполненная сельскими заботами и тревогами, не для него. Пусть кто-то другой управляет Вальмоном, он же претендует лишь на причитающуюся ему по закону часть прибыли «Дома Ланселей».

«Наверное, пора возвращаться», — подумал Бруно, чувствуя, как неприязнь портит ощущение его полного счастья. Ему совершенно не хотелось идти в замок и расставаться с мыслями о том, что все, чего он когда-то желал, стало наконец таким близким и реально осуществимым; однако лесной воздух был сырым и холодным. «Все идет как нельзя лучше», — повторил он про себя, зная, что это мгновение будет возвращаться к нему вновь и вновь. Повеял легкий ветерок, и Бруно услышал позади себя шорох листьев.

Большая мускулистая рука грубо зажала ему рот и резко запрокинула голову назад, другая зверски сжала горло. Еще две руки больно заломили руки Бруно за спину и связали их, а потом резко поставили его на ноги и толкнули вперед так, что он должен был либо упасть, либо идти. Нападавшие шли позади Бруно так близко, что он ощущал на затылке их дыхание.

— Ты не должен был возвращаться, — тихо сказал незнакомый мужской голос. — Никогда не следует возвращаться на место преступления. Разве ты этого не знаешь?

— Помнишь трех Мартэнов? Людей, которых ты выдал гестапо? Мы — их младшие братья, — прошептал второй голос, едва слышный из-за шуршания опавшей осенней листвы.

Третий заговорил так же тихо:

— Мы приходили за тобой в тот день, когда твой отец вернулся с войны, но ты исчез.

— Мы дадим тебе урок, — обронил первый. — Шагай!

Охваченный ужасом, Бруно понял лишь то, что они идут в направлении погреба. Нигде не было видно ни души. Огромная рука, больно сжимавшая его челюсть, не давала Бруно произнести ни слова.

— Ты думал, тебе удастся выйти сухим из воды, да? Считал, что тебе удалось уничтожить людей, знавших о «Трезоре».

Как безумный, Бруно затряс головой.

— Не отпирайся. Мы знаем, что это был ты, — беспощадно прошептал ему в ухо третий голос.

— Был еще один ключ, — продолжал второй. — Он принадлежал моему брату Жаку, старшему из Мартэнов. Твой дед доверял ему, как и другим. Кроме твоего отца, ключ был только у тебя. За всю историю Вальмона никогда не существовало больше трех ключей от «Трезора.»

— Однажды ночью Жак заметил колонну немецких грузовиков недалеко от погреба. Он тайком пошел за ними и увидел, как солдаты перетаскивают шампанское в грузовики. На следующий день он отправился в «Трезор» и обнаружил, что погреб опустел. Жак испугался, что обвинят его или наших братьев, но вдруг понял, что единственный, кто мог выдать этот секрет немцам, — ты. Все это он рассказал нам и отдал ключ на хранение.

— Когда гестапо пришло за нашими братьями, — продолжал он леденящим душу шепотом, — мы поняли, что это ты выдал их. Тогда мы не могли действовать, потому что твои друзья-нацисты прикрывали тебя. После войны твой отец никогда и ни с кем не говорил о «Трезоре». Он знал имя вора. Мы понимали его позор и уважали его горе, но знали, что однажды ты вернешься. Наверное, он тоже об этом знал.

Теперь они вошли в огромные погреба, заполненные винами. Там не было ни одного рабочего. Они быстро прошли к дальней стене с потайной дверью, ведущей в «Трезор». Бруно неистово сопротивлялся, но не мог вырваться из этих сильных рук. Один из мужчин нажал на побеленную поверхность, и стена повернулась. Замок на потайной двери сверкнул так же ярко, как в тот день, когда дед Бруно впервые посвятил его в тайну Вальмона. Ключ вставили в замочную скважину, и дверь «Трезора» широко распахнулась.

Один из Мартэнов включил свет и опустил толстые, подвешенные на петлях блоки, полностью заглушавшие шум.

Все трое проволокли Бруно через просторный пустой погреб. Поняв все, он помертвел. Братья прислонили Бруно к стене, потом быстро отошли к электрощиту, сняли с плеча ружья и прицелились.

Раздались три выстрела. Мартэны медленно подошли к телу, лежавшему на цементном полу. Один из них ногой повернул Бруно и взглянул на невидящие глаза и раскрытый для крика рот. Бруно умер еще до того, как упал на пол. Другой брат достал кусок бумаги, на котором быстро написал: «Расплата».

— Он заплатил сполна, — медленно произнес он и положил бумагу на грудь Бруно.

Братья повернулись и пошли, снова повесив ружья на плечо.

Когда дверь «Трезора» закрылась за ними, один из Мартэнов сказал:

— Завтра мы должны послать ключ в полицию и сообщить, где находится этот… Расследования не будет… когда они прочтут записку. Иначе нельзя поступить… ведь мадам де Лансель начнет поиски, а его все равно не найдут.

— Его не должны хоронить в Вальмоне, он осквернит его, — заметил другой.

— Согласен, — отозвался третий Мартэн. — Плохо, когда люди не боятся возмездия. Этот и так слишком долго жил.

* * *

Дельфина и Арман уговорили Еву немного отдохнуть перед обедом и вместе с ней поднялись наверх, а Фредди и Джейн остались внизу в маленькой гостиной. Они пытались поговорить о той жизни, которая кончилась пять лет назад, когда Фредди и Тони решили уехать в Лос-Анджелес.

— Я очень горевала, когда вы уехали, — сказала Джейн. — Какой прок от невестки, которая живет так далеко.

— Но ведь теперь Тони вернулся обратно, — заметила Фредди. — И поверь мне, сейчас он выглядит гораздо лучше, чем когда я его видела в последний раз. То, что он снова поселился в Лонбридже, очень изменило его. И эта славная девушка, на которой Тони хочет жениться… и то, что он бросил пить… Я рада за него.

— Если бы можно было выбирать, я предпочла бы тебя — с меня довольно и других братьев. О, дорогая, вы оба здорово запутались. Ужасно обидно! И вообще, бывают ли долговечными фронтовые браки? Я так рада, что тогда не стала спешить. — Она улыбнулась, довольная собой, как женщина, добившаяся в жизни полного успеха. — Только подумай, Фредди, тогда бы я наверняка не встретила моего дорогого Хамфри, у меня не было бы моих любимых детей. Я никогда не стала бы маркизой. Конечно, это увлекательная лотерея, но можно было так и не встретить никого порядочного и проиграть. Да, это очень здорово, что я не стала фронтовой невестой. Что ни делается — все к лучшему!

— Да ты и не собиралась становиться фронтовой невестой, Джейн, я это прекрасно помню, — возразила Фредди. — Что ж ты теперь сидишь здесь и с таким гадким самодовольством говоришь, что избежала судьбы, которой сознательно избегала!

— Если бы Джок сделал мне предложение, я согласилась бы в ту же минуту и помчалась бы за ним в пустынные пески дикой Калифорнии, как бедный старина Тони.

— Не выдумывай, Джейн! У вас с Джоком не было никакого романа.

— Не сыпь мне соль на раны, — попросила Джейн.

После блестящего замужества озорства в ней поубавилось, хотя в остальном оно не изменило ее.

— О чем ты говоришь? — озадаченно спросила Фредди. Джейн обычно фантазировала — ее реальная жизнь превосходила самые смелые фантазии.

— А ты никогда не догадывалась? Мне и не хотелось, чтобы кто-то знал об этом. Это ужасно: до смешного влюбиться в человека, которого ты совершенно не интересуешь, и стать объектом всеобщей жалости.

— Ты была влюблена в Джока Хемптона?

— Несколько лет. И ты не должна говорить об этом скептически… это свидетельствует о моем вкусе, а у меня, с вашего позволения, прекрасный вкус, миссис Лонбридж. Я была влюблена в этого прекрасного человека дольше, чем можно предположить, и никак не могла справиться со своим чувством, пока не встретила Хамфри. Кажется, я всю жизнь буду немного влюблена в этого великолепного белокурого Тарзана.

— В этого головореза? В этого ковбоя? В этого безответственного слабоумного болвана? — с удивлением и злостью спросила Фредди. — Нет, Джейн, скажи, что это не так.

— Да нет же, все именно так. И как это было! Я сомневаюсь, что ты вообще разглядела Джока, но это не имеет значения, это дело вкуса. Согласись, Фредди, что первая любовь остается в нас навсегда.

— С этим я не спорю. — В голосе Фредди прозвучала тоска, она с горечью подумала о том, что никогда не вернется. — Почему же ты так и не завязала отношений с Джоком? Ты даже не флиртовала с ним… а ведь ты одна в Британской империи была способна на самый бесстыдный и отчаянный флирт! Что тебя останавливало?

— Ты, — ответила Джейн.

— Я? — поразилась Фредди. — Таких лживых слов я еще никогда не слышала! Как я могла помешать тебе? Почему я мешала тебе, скажи, ради Бога!

— Не ты сама, глупышка, — просто Джок так безнадежно влюбился в тебя, что не было ни малейшей возможности даже привлечь его внимание, не то что флиртовать с ним. Он все время старался увидеть тебя или, того хуже, не смотреть на тебя, и мне стало все ясно. Боже, как больно было наблюдать за ним! Я чувствовала себя страшно униженной, видя, как Джок сохнет по тебе, когда я схожу с ума по нему, а эта парочка, Фредди и Тони, двое счастливых, поглощенных друг другом юных любовников, ничего не замечала вокруг. Ах, любовь! Но я уже сказала: что ни делается, все к лучшему, по крайней мере, для меня. Ты не представляешь, как мне искренне жаль, что у вас с Тони не сложилось. А как дела у Джока?

— Джок? О, ты же его знаешь, у него… все прекрасно… он здоров.

— Бедняга Джок, все так же держит факел… ради тебя… как статуя Свободы, не правда ли? Тони сказал мне, что заметил это несколько лет назад. Но… насильно мил не будешь, правда?

— Что?!

— Я сказала… да ладно, не имеет значения. По-моему, ты думаешь совершенно о других вещах. Налить тебе выпить, крошка?

— Что?

— Налить тебе выпить? Хочешь? Фредди! Фредди! Сколько пальцев я тебе показываю?

— Что?

— Схожу за выпивкой, а ты посиди здесь, Был трудный день. Я рада, что осталась… нужно, чтобы кто-нибудь позаботился о тебе.

Вечером следующего дня четыре офицера из полицейского управления Эперней прибыли в Вальмон. Они попросили экономку доложить мадам де Лансель о том, что им, конечно, неловко тревожить ее в такое время, но приходится провести расследование по анонимному письму. Это связано с одним из ее винных погребов.

— Пожалуйста, выполняйте свой долг, — авторитетно заявила Люси. — Мадам де Лансель скажет вам то же самое, иначе я не стала бы сейчас беспокоить ее.

Полицейские отправились в погреба с ключом и картой, на которой было отмечено, как найти тайную дверь в «Трезор». Все это рано утром оставил неизвестный в полицейском участке. Через пятнадцать минут они с трепетом и удивлением увидели, как открывается дверь «Трезора». Один из полицейских на ощупь нашел выключатель. Лампы осветили огромное пространство, совершенно пустое, если не считать тела, лежавшего на полу. Подойдя к нему, трое из четверых полицейских — те, что всю войну были в Эпернее, — узнали Бруно. Пока они в минутном замешательстве стояли рядом с трупом, один из них, старый офицер, наклонился и взял с груди Бруно записку. Он молча прочитал ее и передал другому. Остальные так же молча прочитали записку, а трое знавших Бруно понимающе переглянулись.

— Что будем делать, капитан? — спросил самый молодой.

— Перенесем тело в замок, а в участке скажем, что произошел несчастный случай, сынок.

— Несчастный случай, капитан?

— Тебя не было здесь во время войны, Анри. Многие люди имели веские причины желать смерти этого человека. Как знать, кто это сделал? Кто признается в этом? Это невозможно, Анри. Расследования не следует проводить. Прислушайся к моим словам, если хочешь научиться чему-нибудь полезному. Этот несчастный случай должен был произойти.

— Ну, если вы так считаете, капитан…

— Да, Анри. Мы все так считаем.

— Не могу понять, почему полиция считает смерть Бруно несчастным случаем на охоте, — сказала Фредди. — Я просто в шоке. Разве они не понимают, что его убили — ведь Бруно нашли после того, как получили анонимное письмо, — что же еще могло произойти? Они даже не собираются проводить расследование. Лично я не испытываю особого горя из-за смерти Бруно, но все-таки, что происходит? Неужели никого, кроме меня, это не удивляет?

Фредди, Ева, Дельфина и Арман только что вернулись, спешно исполнив формальности, связанные с похоронами Бруно, и сидели на террасе, старые камни которой еще хранили летнее тепло.

— Это не было ни убийством, ни несчастным случаем, — сказала Ева, обняв Фредди за плечи. — Это исполнение приговора.

— Что?! Исполнение приговора? Да что это значит? И с каких пор приведение в исполнение приговора частными лицами считается законным? Почему никто из вас… как бы это сказать… не удивлен? Да, именно так! Когда тело Бруно принесли домой, это потрясло только меня, а вы все вели себя так, будто ожидали чего-то подобного. Но вы же не могли этого предвидеть! Да и вообще, кто мог подумать, что Бруно умрет такой ужасной смертью, отправившись в лес на прогулку!

— Дорогая, ты ведь видела монумент в центре Эпернея? — спросила Ева.

— Да, но какое это имеет отношение к моим словам?

— Это — дань памяти погибшим солдатам, Фредди. На нем выбиты имена двухсот восьми мужчин и женщин — участников Сопротивления, погибших в этом маленьком районе от рук гестапо или в концлагерях. Некоторые из них работали в Вальмоне. Полиция поняла, что смерть Бруно связана с гибелью этих людей. Он сотрудничал с фашистами.

— Ты знала об этом? — Дельфина повернулась к матери, в изумлении прикрыв рот рукой.

— Об этом рассказал мне ваш отец, но только мне. Он понимал, что сын обесчестил его имя, но скрывал это от всех, даже от вас. Однако мы оба понимали, что нам известно немногое. Кто может сказать, что этот дьявол Бруно делал во время оккупации? Три мрачных года после смерти деда он жил один в Вальмоне. У многих людей были причины воздать ему по справедливости.

— Но ведь война закончилась шесть лет назад, — возразила Фредди.

— Сразу видно, что ты не жила в оккупированной стране, Фредди, — сказал Арман. — Шесть лет — это ничто. Даже если бы Бруно вернулся через десять или двадцать лет, те, кто привел приговор в исполнение — кто бы они ни были, — все равно ждали бы его. Это могли быть даже сами полицейские или люди, которых они знают, их родственники или друзья. У полиции есть свои причины не расследовать это убийство.

— Ты тоже о чем-то подозревала, Дельфина? — спросила Фредди. — Ведь тебе приходилось встречаться с Бруно во время войны. У тебя нет предположений о том, что могло произойти?

— Нет, никаких. Бруно был всегда… корректен… со мной, — безмятежно ответила Дельфина, держа Армана за руку. Те события канули в прошлое, их лучше похоронить. А обеда у генерала фон Штерна, казалось, и вовсе не было. Она никогда не соглашалась надеть на себя бриллианты, чтобы снискать расположение в генеральском доме на улице Лилль. За что бы ни убили Бруно, Дельфина была убеждена, что он заслужил это. Никто из них — ни Фредди, ни мать, ни даже Арман — не могут до конца представить себе, что значит жить при оккупации. Тем, кто уцелел, лучше забыть обо всем. Слава Богу, что французская полиция так разумно отнеслась к этому.

— Теперь я больше не могу ждать и отправляюсь! — воскликнула Ева через день после того, как уехал нотариус. — Я хочу погреться под калифорнийским солнцем после всех этих юридических хитросплетений.

— Мама, а может, мы поедем морем? — предложила Фредди. — Я с самого детства не путешествовала по морю, да и погода пока хорошая. Как ты думаешь?

— Ничего хуже ты не могла придумать? Во-первых, вот уже несколько недель, как ты оставила Энни — слишком надолго, да я и сама до смерти соскучилась по этому прелестному ребенку. Во-вторых, ничто так не угнетает, как созерцание океана с утра до вечера в течение пяти дней в окружении чужих людей. Это так мучительно медленно, что можно сойти с ума, а этого я хотела бы меньше всего, Фредди.

— Я думала, так можно… ну, ты знаешь… расслабиться, отвлечься, это мирно и спокойно. Своего рода лечебный отдых.

— Это ужасно скучно, и все так много едят! Очень мило с твоей стороны позаботиться обо мне, но я предпочитаю лететь. Главное — скоро ли мы сможем отправиться. Вещи я почти упаковала, побеседовала с экономкой, садовниками, с ответственными по сбыту вина и управляющим винным погребом. Могу ехать хоть сегодня или завтра.

— Я позвоню в Париж и закажу билеты, — предложил Арман, направляясь к телефону.

— Превосходно, — пробормотала Фредди. — Он всегда такой отзывчивый, Дельфина?

— Мы должны вернуться в Париж. Надо ведь что-то предпринять. Трудно, конечно, заказать билеты в последний момент, но думаю, Арману удастся отправить вас завтра.

— Как только этого дождаться, — пробормотала Фредди. Может, если Ева сядет у иллюминатора, а она будет держать ее за руку, ей не будет так плохо? Но не держать же ее за руки до самого Лос-Анджелеса! Она положит голову на колени матери и будет лежать, закрыв глаза, до самой посадки! Она скажет, что страдает воздушной болезнью. Ей не удастся даже напиться до ступора, если мать будет рядом. Кажется, существуют какие-то таблетки, которые снимают разного рода тревогу. Что, если… — Дельфина, ты когда-нибудь слышала о «милтауне»? — спросила Фредди.

— «Милтаун»? Нет, никогда. А что это такое, Фредди?

— Одно американское изобретение. Ничего интересного.

— Я думала, вы будете позже, — воскликнула Хельга, когда Фредди и Ева выходили из такси.

— Помог попутный ветер, Хельга, — сказала Фредди. — Самолет прибыл рано.

— Мадам де Лансель, позвольте взять ваши чемоданы, — смущенно сказала Хельга, начав суетиться.

— Как хорошо вернуться, — сказала Ева. — Но я очень устала, пожалуй, поднимусь наверх и прилягу. Я даже не знаю, какой сегодня день, а о времени и представления не имею.

— Когда проснешься — позови меня, мама, в любой час. Может, я проснусь.

— Надеюсь, тебе это удастся, хотя ты всю дорогу проспала, укрывшись одеялом. Никогда не видела, чтобы так много спали. Увидимся позже, дорогая.

— Хельга, а где Энни? — спросила Фредди, поднимаясь по лестнице.

— Вы разминулись с ней, миссис Лонбридж. Она ненадолго уехала.

— Уехала? Куда? Когда вернется?

— Я уверена, что она вернется дотемна, через несколько часов, — сказала Хельга, робко двинувшись к кухне.

— Хельга, Энни уехала одна? — резко спросила Фредди. — И что означает это «дотемна»? Ты же знаешь, я не разрешаю ей бродить одной, мне необходимо знать, с кем она.

— Она не одна, миссис Лонбридж, — пробормотала Хельга. — Она с мистером Хемптоном.

— Он сказал, куда они пойдут?

— Точно не сказал.

— Хельга! Почему ты так смотришь на меня? Что за чертовщина здесь происходит?

— Ох! — запричитала Хельга. — Это должно было стать сюрпризом. Я обещала им ничего не говорить. Энни сказала, что вы будете очень гордиться, когда вернетесь домой. Она очень этого хотела, а мистер Хемптон уверяет, что Энни уже достаточно высокая и сильная, ох, миссис Лонбридж. Они уговорили меня, я не могла сказать «нет». Мистер Хемптон… он… учит Энни летать… Они занимаются почти каждый вечер с того дня, как вы уехали… Честно говоря, я думала, вы не будете против. Я слышала, как вы рассказывали Энни о том, как в юности учились летать… Мне, наверное, следовало остановить их, но мистер Хемптон такой опытный, и ведь он ее крестный отец! Энни так расстроилась, когда вы уехали, а она осталась одна, и бедный дедушка умер так рано, ох, миссис Лонбридж!

— Успокойся, все в порядке, все хорошо, Хельга, хватит объяснять, я поняла, что произошло… Перестань плакать и постарайся сообразить, куда они поехали?

— В какое-то место, которое называется Санта-Паула. Мистер Хемптон сказал, что это — хорошее место для учебы: не очень оживленное и не очень большое.

— Ладно. — Фредди побежала в свою комнату, прыгая через две ступеньки, и сняла дорожный костюм. Не прошло и нескольких минут, как Фредди, наскоро приняв душ, мокрая, с влажными волосами, быстро натянула джинсы, старую вылинявшую рубашку и туфли на резиновой подошве. Она гнала автомобиль по долине Сан-Фернандо в Санта-Паулу. Ей хотелось одного — вернуть Энни. «Этот ублюдок решил испортить ей ребенка!» — думала Фредди. О Господи, сама она дождалась, пока ей исполнилось пятнадцать, и только тогда начала учиться летать, а Джок Хемптон давал уроки ребенку, которому нет и десяти. А ведь Джок никогда в жизни не летал на учебном самолете. Какой же псих согласился на это, пусть даже Энни упрашивала его!

Доехав до маленького, хорошо знакомого аэродрома, Фредди бросилась к будке управляющего, расположенной рядом с главным зданием.

— Вы не видели высокого блондина с маленькой темноволосой девочкой?

— Конечно, видел. Сейчас они в воздухе на «Пайпер Кабе», Они приземлялись, чтобы перекусить, и поднялись снова.

— Они не сказали, когда вернутся?

— Я не разговаривал с ними. Спросите у девушки в кафе, может, она знает?

Фредди выскочила из будки и побежала в большой деревянный дом.

— Вы имеете в виду Джока с Энни? Они, как всегда, поели шоколадного торта с молоком и снова сели в самолет, — сказала девушка. — Энни такая умная и милая девочка. Мне показалось, она слишком мала, чтобы учить ее летать… но теперь дети начинают с каждым годом все раньше. Вы хотите чего-нибудь?

— Ничего! Я просто подожду.

Фредди вышла из кафе. Она внимательно и нетерпеливо вглядывалась в небо. Чуть в стороне от единственной здесь взлетной полосы находилось глубокое, почти высохшее русло реки, а на дальнем берегу — хорошо знакомая ей роща из серо-зеленых деревьев: эвкалипты, сосны, дубы — исконно калифорнийские деревья. Стоя как часовые, они чуть шевелились от ветра в тот день, когда она совершала свой первый полет с Маком, и тогда, когда впервые увидела Тихий океан с воздуха, решившись лететь самостоятельно. Фредди опустилась на сухую траву у кромки взлетной полосы, откуда доносился запах бензина, и стала ждать.

Полчаса просидела она, скрестив ноги, под лучами ноябрьского солнца. Теперь темнеет раньше, подумала Фредди. Меньше чем через два месяца наступит самый короткий день в году. Зато после зимнего солнцестояния дни, минута за минутой, будут становиться все длиннее, и это обнадеживает. Но так как большую часть времени за последние два дня Фредди провела в самолете, накрывшись с головой одеялом, и выдержала путешествие только потому, что мама была рядом и спасла ее от страха, она не видела особых причин на что-то надеяться. К тому же ее ребенок сейчас в небе на «Пайпер Кабе» с маньяком.

Фредди услышала тихое жужжание маленького самолета и, подняв голову, увидела желтое пятнышко «Пайпер Каба». Он не то продолжал полет, не то собирался приземляться. Фредди пристально следила за ним: да, он явно заходил на посадку. Она неодобрительно покачала головой. Угол, под которым он летел, заметно отклонялся от положенного — ничего подобного не увидишь ни на одном летном поле, но у Джока свои стандарты. Самолет слегка покачивался, была проведена корректировка, потом еще одна, сильно изменившая угол. Джок работал очень небрежно, чего никогда раньше она не замечала. Его можно было обвинять в чем угодно, но только не в небрежности.

Самолет пилотирует Энни! Вскочив на ноги, Фредди беспомощно уставилась на желтое пятнышко в небе. Фредди потрясло, что Энни управляет самолетом, а она бессильна заставить Джока прекратить этот безрассудный эксперимент. И вдруг неуверенное покачивание сменилось мягким, плавным снижением. «Каб» начал точное приземление; в течение минуты снизил скорость и коснулся земли, как бабочка, севшая на цветок.

Фредди неподвижно смотрела, как самолет остановился и мотор заглох. Люк открылся, и Энни осторожно спустилась, крепко держась за руку Джока, пока ее ноги не коснулись земли.

— Энни, я здесь! — крикнула Фредди. Высокая девочка оглянулась и побежала к ней.

— Ты видела, мамочка? Видела? Видела? — повторяла совершенно ошалевшая от радости Энни, покрывая поцелуями лицо матери.

— Я видела, все хорошо. Ты все сделала великолепно, Энни!

— О, мамочка! Это не так! Сегодня я топталась на месте — так сказал Джок. И все же каждый раз я летаю чуть-чуть лучше. Но он пока не дает мне даже попробовать приземлиться.

— Это… непостижимо!

— Он говорит, что мне еще нужно многому научиться, — серьезно объясняла Энни. — Ты очень удивилась, мамочка? Я хотела сделать для тебя что-нибудь необыкновенное, потому что знала, как ты огорчена смертью дедушки. Мамочка, это была моя идея. — Энни повернулась к самолету, стоявшему за кромкой взлетной полосы. — По-моему, Джок думает, будто ты рассердилась из-за того, что я заставляю его давать мне уроки. Поэтому он не выходит из самолета.

— Почему бы тебе не пойти и не подождать меня в кафе, Энни? Пойду поздороваюсь с Джоком. Мы скоро придем. Вот деньги, купи что захочешь.

Фредди подкралась к «Пайпер Кабу» и заглянула в кабину. Джок сидел у правого штурвала двойного контроля, опустив руки и неподвижно уставившись в одну точку. Судя по выражению лица, он явно сознавал, что неправ, хотя и не собирался признаваться в этом.

— Выходи, — скомандовала Фредди.

— Зачем?

— Хочу сказать все, что я о тебе думаю.

— Это, конечно, заманчиво, но нет, благодарю.

Побуждаемая только что пережитым страхом, Фредди взобралась в самолет и осторожно присела на край сиденья.

— Как ты мог это сделать, Джок, почему так безрассудно поступил с Энни? Я готова была разорвать тебя на части собственными руками!

— Я поступил не безрассудно. Напротив, я был предельно осторожен, поверь. Послушай, Фредди, я прекрасно понимаю, что ты ответила бы, вздумай я позвонить тебе во Францию и спросить разрешения. Я заходил к вам домой, чтобы побыть с Энни, и сам не заметил, как согласился взять ее с собой один раз, потом еще и еще… Она ведь такая простодушная, Фредди. Я чувствовал, что поступаю вопреки разуму.

— Ребенок уговорил тебя сделать то, чего ты не хотел? И я должна верить этому?

— Энни обладает еще большим, чем ты, даром убеждения, но чем дальше, тем отчетливее становилась мысль, что именно я должен учить ее. — Джок обернулся. — Прости, Фредди. Мне действительно жаль, что расстроил тебя, но ты же прекрасно знаешь, что я никогда не позволил бы ей рисковать даже самую малость. Ты простишь меня?

Фредди внимательно посмотрела на Джока. Она не видела его целый год и забыла, какой он крупный. Кабина «Пайпер Каба» казалась тесной для него. Серьезность почему-то делала его жалким, каким Фредди никогда его не видела. Почему она так злилась на Джока, весь этот год проявлявшего такую доброту к ее матери и к Энни?

— Все в порядке, Джок, я прощаю тебя. Но пожалуйста, больше никаких уроков, пока она не повзрослеет. Я ей все объясню.

— Скажи ей что хочешь. — Джок глубоко и с облегчением вздохнул. — Слушай, Фредди, а почему бы нам не полетать? Я всегда хотел полетать с тобой — ты ведь такой прекрасный пилот! — Как объяснить ей, что, когда она рядом, ему кажется, будто он поймал светлячка, единственного в мире, и больше всего боится упустить его.

— Нет! — с ужасом воскликнула Фредди, стараясь говорить спокойно.

— Ну хоть пять минут. Сейчас ведь самое лучшее время суток. Давай посмотрим на закат солнца. — Джок наклонился и захлопнул люк.

— Нет, Джок, не надо!

— Почему? Энни поймет, увидев самолет в небе.

— Я не могу, — оцепенело произнесла Фредди.

— Не буду, — сказал Джок, увидев, как она побледнела. Растерянность, боль и страх читались на ее лице.

— Я… О, черт побери, Джок, мои нервы — совсем никуда, — выпалила Фредди. — После катастрофы я избегала полетов, обманывала себя, убеждая, что ничего такого нет — просто я не готова. Но потом, когда пришлось лететь во Францию, я все поняла. Это был кошмар. Меня охватила жуткая паника, я обезумела от страха, и это не прошло до сих пор. Раздражительность, клаустрофобия, боязнь разбиться… Нет, я никогда больше не полечу! Кроме тебя, этого никто не знает. Я не могу об этом сказать — никто не поймет. Пожалуйста, не говори никому… Я не хочу, чтобы об этом знали.

— Ты не должна поддаваться этому, Фредди. Летать… Это слишком много значит для тебя. Ты должна начать все сначала. Ведь наездник, упавший с лошади, снова садится в седло. — Джок легким движением повернул ключ зажигания.

— Джок, перестань! Выключи мотор! О Боже, не поднимайся, ты, ублюдок! — кричала Фредди, но он уже направил маленький самолет в конец пустой взлетной полосы.

— Сиди и молчи. Я все контролирую. Тебе ничего не надо делать, — прокричал Джок, перекрывая шум мотора. — Пристегни ремень!

Фредди подчинилась. Не могла же она выпрыгнуть из самолета, а начни Фредди бороться с Джоком, это убило бы их обоих. Когда «Пайпер» стал набирать скорость, Фредди зажмурила глаза, сжала кулаки, обхватила себя руками и уперлась подбородком в грудь. Плечи ее были подняты, каждый мускул оцепеневшего тела напряжен, словно перед ударом. Почувствовав, что самолет оторвался от земли, Фредди сжалась еще больше, сердце неистово колотилось в груди.

— Вдохни поглубже! Ты очень уж испугалась, — крикнул Джок, набирая высоту. Фредди наконец перевела дыхание.

— Теперь лучше?

— Иди на посадку!

— Пока не откроешь глаза — не посажу самолет.

— Джок, прошу тебя, не мучай меня!

— Я не могу позволить тебе мучить себя! Открой свои глупые глазки и не будь дурочкой.

Фредди чуть приподняла веки. Да, он не посадит самолет, пока она не откроет глаза — это совершенно ясно. Сквозь полуопущенные ресницы Фредди украдкой взглянула на колени, потом выше, на штурвал, приборную панель и на руки Джока, державшие второй штурвал.

— Уже открыла. Теперь, ради Бога, посади самолет!

— Это называется открыла? Ты должна увидеть все, оглядеться вокруг, посмотреть на землю и понять, что летишь, как птица в небе, и конец света при этом не наступает. Когда первый офицер Мари-Фредерик де Лансель поймет, что законы аэродинамики не изменились и продолжают действовать, я, к своему глубокому удовлетворению, сочту возможным официально объявить, что ее глаза открыты.

— Ох, как ты любишь издеваться, чертов ублюдок! Для тебя нет большего удовольствия, чем мучить меня. Зачем только я тебе все рассказала, такому самодовольному, наглому, гнусному, подлому подонку! Как вообще могла дать тебе хоть малейшее преимущество над собой!

— Эй, да ты и вправду открыла глаза! У меня есть теория: невозможно злиться с закрытыми глазами. Не смотри так сердито! В этом есть свой смысл, не так ли?

— Оставь свои теории до посадки. Ты ведь обещал.

— Я сказал, когда ты оглядишься вокруг, посмотришь на землю, а ты пока посмотрела только на кабину самолета. Ты как будто в автомобиле.

Стиснув зубы, Фредди осторожно повела глазами из стороны в сторону, потом, не меняя положения тела, медленно придвинулась на несколько сантиметров к иллюминатору и посмотрела вниз и тут же вернулась в прежнее положение, уставившись в ветровое стекло.

— Увидела что-нибудь интересное?

— Очень забавно!

— Да? Ну и что же ты увидела? — настойчиво спрашивал Джок.

— Проклятый ублюдок! Увидела то же, что и всегда, а ты думал, стадо слонов?

— Никогда не знаешь… Это прелестное дикое место на самом краю пустыни — можно потеряться, пока узнаешь его.

— Ты думаешь, я его не знаю?

— А ты что, хорошо знакома с местным ландшафтом? — спросил Джок.

— Ты прекрасно знаешь, что в этих краях я училась летать и с маленького аэродрома неподалеку отсюда совершила своей первый полет.

— Я не знал. Да и откуда мне знать? Ты думаешь, мне хорошо известны подробности твоей биографии?

— Наверное, нет. — Фредди стало смешно. В самом деле, откуда ему знать. Опытные пилоты никогда не рассказывают, где и когда совершили первый полет — разве что собравшись вместе и вспоминая прошлое.

— Не помню, рассказывал ли я тебе о своем первом полете? — спросил Джок.

— Нет, да и плевать мне на это. Я хочу только приземлиться, — гневно потребовала Фредди.

— Хорошо, прекрасно. Минуточку! Сейчас я тебе об этом расскажу. Это было в день моего шестнадцатилетия. Мой инструктор, конечно, знал, что я до смерти хочу полететь сам. У меня было девять часов, и я сгорал от нетерпения. Дело было на маленьком аэродроме поблизости от Сан-Хуан Капистрано. Я пришел после школы и немного опоздал, но подумал: сегодня или никогда. Ну вот, мой инструктор дал мне выполнить все упражнения, даже самые рискованные, ни словом, ни взглядом не показывая своего к этому отношения. Потом, когда время урока истекло, этот парень — Господи, никогда его не забуду! — говорит: «Джок, веди самолет к месту парковки». Когда мы туда подрулили, он, как всегда, спрыгнул первым и сказал: «Знаешь, сынок, пойду-ка выпью кофе — тебе еще рано его пить, — а ты пока полетай, сделай упражнения еще несколько раз. Увидимся позже». И ушел не оглядываясь. Так вот, вначале я удивился: неужели он хочет, чтобы я летел один! А потом вскочил в самолет, издал дикий вопль и поднял машину в небо… да… Знаешь, Фредди, что я при этом почувствовал? Это ведь невозможно описать! Понять может только тот, кто испытал это сам. Мне хотелось не возвращаться на землю, а летать всю ночь, пока не кончится топливо, пока не увижу мерцающие звезды. И вдруг я понял, что уже совсем стемнело. Я на полной скорости, старясь избежать тряски, вернулся обратно… и полет был закончен. Да… январь 1936 года. Только на самом деле он никогда не заканчивается — и слава Богу! Порой кажется, что волнение ушло, ты потерял способность удивляться, и вдруг все это вновь возвращается. Как сегодня: глядя на маленькие ручки Энни на штурвале, я подумал о тебе. Мне так хотелось, чтобы ты была с нами и видела ее лицо. Да, вот так. История моей жизни. Прелестная и совершенно необычайная, правда? Такое, думаю, не происходило ни с кем и никогда. Уникальный опыт, достойный упоминания в авиационных анналах. — Джок откинулся на спинку кресла. — Ой, ужасно хочу спать, просто засыпаю… столько волнений за один день… кажется, я начинаю стареть, а, Фредди? Возьми штурвал.

Джок вытянулся, положив огромные руки на голову, и они коснулись потолка кабины. Фредди машинально взялась за штурвал, поставила ноги на педали, проверила показания приборов и повела самолет. «Хорошо, Джок, ты все-таки втянул меня в это, да так ловко, да, очень ловко, я даже не заметила, как это произошло».

Фредди посмотрела на него. Джок очень здорово притворялся спящим. Глаза его действительно были закрыты — никаких сомнений, — и ровное дыхание, кажется, становилось глубоким. Волосы, покрывавшие его сильные мускулистые руки, отливали золотом: кабину заливал солнечный свет. Длинное тело немного сползло с сиденья, Джок начал даже похрапывать. Фредди перестала замечать его.

Ей было необходимо почувствовать этот самолет — ведь она не летала целый год. Она сделала несколько осторожных поворотов с очень слабым наклоном. Самолет казался легким, а мотор — мощным. Фредди уже летала на «Пайпер Кабе» и знала его возможности. Он был так прост в управлении, что пилотировать его мог даже ребенок. А ведь именно ребенок и управлял им, подумала Фредди.

Она сделала более крутой вираж, переходя из одного поворота под большим углом в другой, грациозно выполнив эту фигуру, которой забавлялись многие начинающие пилоты. Это был стремительный опьяняющий танец, который можно исполнить, лишь имея абсолютное чувство равновесия. При этом не обязательно знать, что заставляет тебя лететь и куда ты направляешься. Фредди огляделась. Вокруг никого. Она подняла «Пайпер Каб» выше отметки 1200 метров. Уже лучше… О, это так прекрасно! Это чудесно! Фредди почувствовала, что от прежних страхов не осталось и следа, и слезы навернулись у нее на глаза. Теперь она спокойно, не спеша обдумывала свое состояние во время полетов в Париж и обратно. Она делала это без страха, пыталась восстановить подробности, но все, что ей удалось, — это только вспомнить о них. Фредди думала, что уже никогда не сможет летать, что нервы у нее — никуда! Да, да! Но теперь нервы в порядке. Да! Такое могло случиться с каждым.

Фредди стала искать облако, чтобы поиграть с ним, но небо было безоблачным. Солнце стояло низко над горизонтом, а Энни терпеливо ждала их возвращения в аэропорт. Фредди подняла «Пайпер Каб» еще на 2000 метров, снова внимательно огляделась, не предупреждая Джока, стала постепенно входить в пике. Ничем не сдерживаемый, «Пайпер» свободно несся к земле, ковром раскинувшейся внизу, так, словно давно ждал, чтобы Фредди проделала с ним что-нибудь интересное. Фредди внимательно следила за скачущими стрелками приборов, пока не набрала скорость, достаточную для выполнения «мертвой петли». Теперь она начала постепенно подавать рычаг на себя, выходя из пике и начиная вертикальный набор высоты, чтобы описать круг, который приведет ее к самой вершине горизонта, к вершине мира. Набирая высоту, Фредди мельком взглянула на Джока. Он все еще притворялся спящим, дышал легко, расслабился, только — да! — он улыбался. Паршивец!

Фредди медленно набирала высоту, взмывая все выше и выше, ее охватил волшебный трепет — выше и выше — и еще выше! Вверх… перевернуться, смеясь… взмыть вверх, делая «горку»… Свободна! Летаю! Свободна, божественно свободна! Хозяйка неба, королева горизонта, собеседница облаков, сестра ветра, ускользнувшая от унизительной, нудной реальности силы земного притяжения — это единственное, что может сделать человека счастливым!

Фредди вышла из «мертвой петли» и сняла руки со штурвала.

— Теперь давай ты, Джок, — сказала она. — Если проснулся.

Джок посадил самолет в аэропорту Санта-Паула и медленно вырулил в сторону взлетной полосы. Ни он, ни Фредди не выходили из кабины.

— Спасибо тебе, Джок, — сказала Фредди. — Ты — настоящий друг.

— Ничего особенного не произошло.

— Для меня это очень важно, для меня это — все!

— Произошло… то, что должно было случиться. — Джок, совершенно очарованный, безмолвно улыбался, глядя на Фредди. Она была так прекрасна в своей беспомощности, ненакрашенная, с растрепанными волосами и восторженным взглядом, которого Джок уже давно у нее не замечал.

— Ты меня вылечил. — Фредди тряхнула головой, посмотрев на Джока с искренним восхищением. — Может быть… ты поможешь мне справиться с еще одной проблемой, которая очень волнует меня, — задумчиво добавила она. — Это связано с моей головой.

— Конечно, попробую, — горячо сказал Джок.

— Я страдаю амнезией. Врачи говорят, что это довольно обычная вещь после аварии. Еще они говорят, что память может не вернуться — огромный период моей жизни! Это ужасно! Последнее, что я помню, это как я пела на эстраде отеля. Я точно помню последнюю песню: «Я всегда гонялся за радугой», а дальше — только больница, но между этими событиями, как выяснилось, прошли недели. Очевидно, я попала в аварию в горах, об этом я знаю по рассказам, но сама ничего не помню после того, как пела на сцене.

— Ничего? Совсем ничего?

— Совсем! Не знаю, что делала после того, как закончила петь, как оказалась в самолете. Я не могу найти связь между этими событиями. Это меня убивает. Мне кажется, будто я потеряла часть себя самой.

— А слова «Пока мы не встретимся вновь» тебе ни о чем не напоминают? — рискнул спросить Джок. Прядь его светлых волос упала на лоб, и он украдкой и с тревогой взглянул на Фредди.

— Да-да, Джок, мама всегда говорила, что эта песня приносит счастье, правда, никогда не объясняла почему. Я пела эту песню для вас в Блу Сван, потому что чувствовала в ней… какое-то волшебство… Я думала, она поможет всем вам вернуться назад целыми и невредимыми. Я не утверждаю, что забыла всю свою жизнь, я забыла только часть ее.

— Значит, ты совсем ничего не помнишь после «Радуги»… даже не помнишь, как вернулась домой той ночью, не помнишь… больше ничего?

— Сколько же можно повторять: одно лишь белое пятно.

— Хм, это действительно проблема.

— Но помочь можно! В конце концов, ты ведь понял, что такая проблема существует, а это уже полдела. Надеюсь, что постепенно мы будем двигаться вперед.

— У меня есть идея, только не смейся надо мной.

— Слушаю, — сказала Фредди с озорной улыбкой.

— Мы должны восстановить события той ночи. Думаю, для этого не обязательно снова устраивать вечер встречи курсантов «Орлиной эскадрильи», но можно сделать кое-что другое. Например, ты наденешь то же самое платье невероятно-красного цвета, если оно у тебя еще осталось, те же сногсшибательные ярко-красные туфли, крылышки Службы вспомогательной авиации, и мы пойдем куда-нибудь, где будут танцы и музыка, так же, как тогда, пообедаем, а потом я попрошу дирижера сыграть старые песни, и ты споешь… Таким вот образом мы вытащим все, что надо. Может, что-то произойдет и пробудит твою память.

— Очень изобретательно — мне давно не приходилось петь. Когда мы сделаем это?

— Когда хочешь. Я в твоем полном распоряжении.

— Что, если сегодня вечером? Или это слишком скоро? — спросила Фредди.

— Прекрасно, давай сегодня. Это лучше всего, правда?

— Да, Джок, лучше всего.

Фредди чмокнула Джока в щеку и собралась выйти из самолета. Если бы не «амнезия», она бросилась бы в его объятия прямо здесь, в кабине «Пайпер Каба», но это недостойно леди. Однако Фредди решила упорно работать над «возвращением памяти». О да! Ведь предстояло излечиться от «амнезии», поглотившей столько проявлений любви, столько поцелуев, объятий, слов — всю любовь, которую питал к ней и хранил для нее Джок все эти годы. Фредди хотела снова услышать все это. Пусть повторяет это вновь и вновь.

— Фредди! — Джок порывисто придвинулся к ней, едва не вывалившись из самолета. Глаза его выдавали невероятное волнение.

А вдруг он угадал ее мысли? Нет, ни за что! Не так быстро! Амнезия! У нее — амнезия! Фредди озадаченно прищурилась.

— Что? — простодушно спросила она.

— Я люблю тебя, Фредди, черт меня побери! Я так люблю тебя, что больше не могу молчать!

— Погоди! Скажи еще раз! — потребовала Фредди. Она сдерживалась, но больше не чувствовала себя уязвимой и нуждающейся в сочувствии. Она готова была слушать его снова и снова.

— Почему ты всегда насмехаешься надо мной? — улыбнулся Джок, внезапно обретя уверенность. Эти слова она впервые услышала от него.

— Нет… я только хотела, чтобы ты повторил… Думаю… мне кажется… может, какой-то кусочек памяти оживает… что-нибудь… может быть… о школьном бале? Что-то о полетах вдвоем? Хм… тебе не кажется, что мы уже летали вдвоем?

— Перестань дразнить меня. Хотя нет, дразни меня хоть всю жизнь, только разреши тебя поцеловать.

— Не многого ли ты хочешь, командир эскадрильи?

— О, дорогая, я хочу всего. Всего! Начнем с поцелуя. Пожалуйста, Фредди!

— Помнится, однажды кто-то сказал мне… я точно помню… «Только сопляк просит разрешения у девушки поцеловать ее», — пропела Фредди своим удивительным голосом, придвинулась к Джоку и подняла руки, сдаваясь и ожидая ответа.