Летом 1933 года в Шампани, на террасе замка де Вальмон, виконт Жан-Люк и виконтесса Аннет де Лансель приветствовали Поля и Еву, впервые приехавших в замок со своими дочерьми. В соответствии с традицией семьи Лансель хозяйка замка сама разливала шампанское, когда поднимался первый бокал на любой семейной встрече в Вальмоне. Сегодняшний же повод был не просто символическим, а заключал в себе особую важность.

— Конечно, Фредди уже достаточно взрослая, чтобы выпить шампанского, — заявила виконтесса. — Тем более что у нас сегодня такой замечательный повод. — Она наполнила бокал тринадцатилетней Фредди.

Смакуя искристое вино, Поль вдруг понял, как он тосковал по Вальмону и как настойчиво отгонял мысли о доме, где прошло его детство. Ни в одном другом месте, где ему когда-либо приходилось жить, он не ощущал такого странного, почти осязаемого, а теперь почти забытого чувства гармонии между землей и тем, что на ней произрастает. Невидимые узы родства так крепко привязали его к этому краю, что, казалось, протяни руку — и ощутишь их прочность. Каждый глоток воздуха Шампани наполнял его ощущением благополучия и беззаботного веселья. Эти места дышали необычайным радушием. Вид океанской шири никогда не дарил ему такой радости и полета души, как лениво раскинувшееся на холмах море семейных виноградников, над каждым из которых в течение нескольких недель созревания урожая будет развеваться сине-красное знамя Ланселей, точно так же, как Поммери поднимут над своими виноградниками белое, а Вдова Клико — желтое.

Поль с гордостью посмотрел на Еву, Дельфину и Фредди, сидящих рядом на залитой солнцем террасе. Они только что приехали из Парижа на автомобиле. Путешествие заняло всего два часа. Двумя неделями раньше они выехали из Лос-Анджелеса на поезде, пересекли всю территорию Соединенных Штатов и пересели на океанский лайнер, доставивший их во Францию. Получив на службе двухмесячный отпуск, Поль решил, что настало наконец время привезти жену и детей в дом предков, где они никогда не были.

Виноградные лозы в цвету благоухают как тропическое растение. Цветение продолжалось две с половиной недели до первых чисел июня. К счастью, обошлось без страшных весенних заморозков. В период опыления цветов, словно в ответ на мольбы виноградарей, выдалась теплая и влажная погода с умеренным ветром, и теперь виноградные кисти спокойно наливались животворным соком в долине.

Вальмон расположен к северу от Отвийр — деревни, куда в семнадцатом столетии пришел Пьер Периньон и, поселившись в старинном аббатстве Святого Петра Отвийерского, развил бурную деятельность, позволившую ему по истечении сорока шести лет строго упорядоченной жизни, в часы, не занятые служением Господу, отыскать секрет превращения превосходного местного вина в шампанское.

В те времена Вальмон был окружен дубовыми лесами, где в изобилии водилась дичь. Владельцы Вальмона выращивали виноград и производили вино, наслаждаясь им вместе с друзьями. Теперь же, этим лучезарным июльским днем, глядя вниз с высоты террасы замка, где вся семья отдыхала перед завтраком этим лучезарным июльским днем, уже почти нельзя было увидеть даже одиноко стоящих деревьев. Повсюду, до самого горизонта, простирались виноградники. Покатые склоны холмов, покрытые виноградниками, создавали ощущение покоя и безопасности, хотя за последние сто лет из-за этих ценнейших и слишком уязвимых областей Восточной Франции произошли две великие войны, изменившие историю всей Европы.

Однако война и даже мысль о ней сегодня представлялись Полю абсурдом. Лишь теперь в душе его наконец прошла горечь, вызванная тем, как отнеслись когда-то родители к его второму браку. Прошлой зимой мать написала ему письмо, где просила прощения за резкость давних слов о том, что необдуманной женитьбой он сломал себе карьеру. «С годами, — писала она, — я пришла к пониманию, что без Евы и детей ты никогда не чувствовал бы себя по-настоящему счастливым, даже если бы стал послом при дворе Его Величества короля Великобритании».

Виконтесса изменила отношение к Еве вовсе не потому, что возраст смягчил ее характер. Напротив, с годами французские аристократки обычно становятся все более жесткими.

Если бы Гийом, старший сын Ланселей, женился и завел детей, виконтесса, успокоенная тем, что семья продолжит род по его линии, вероятно, по-прежнему разжигала бы в себе ненависть к Еве. Однако Гийом, который не выносил детей и любил свободу, решил навсегда остаться холостяком. Так что виконтессе пришлось примириться с тем, что у нее не будет внуков, кроме детей Поля. Зная, что никогда не устанет укорять старшего сына в его безответственном, эгоистичном и недальновидном поведении, Аннет де Лансель решила помириться со своей единственной невесткой.

Сейчас, окруженная домочадцами Поля, еще не успевшими переодеться с дороги, она радовалась тому, что пригласила их в замок. Гийом и Жан-Люк, подсев к Еве, внимательно слушали ее рассказ о путешествии. Ева повесила на спинку чугунного садового кресла прекрасно сшитый жакет и сняла маленькую шляпку с приподнятыми полями. Она сидела, свободно откинувшись и небрежно положив ногу на ногу, радостно оживленная и непринужденная. Внимательно и пристрастно оглядев ее, Аннет де Лансель вынуждена была признать, что такой невесткой гордилась бы любая свекровь. Однако рядом находились ее внучки, которых она уже готова была полюбить, особенно Дельфину.

Она никогда прежде не видела такой прелестной пятнадцатилетней девочки и восхищалась ею. Красота Дельфины не сразу бросалась в глаза, но обладала таким изысканным и трогательным очарованием, что каждый, кто замечал особую прелесть девочки, чувствовал себя первооткрывателем. Ее огромные серые глаза с поволокой казались бездонными как море. Каштановые волосы, приподнятые надо лбом, вились у шеи и блестели так, словно в них играл солнечный луч. Стройная фигура Дельфины была так изящна, что казалась ожившим изваянием. Овал ее лица напоминал форму сердца, как и у некоторых других благородных дам из рода Ланселей, некогда владевших замком Вальмон. Тонкая, как тростинка, Дельфина выглядела такой хрупкой, что в бабушке проснулось инстинктивное стремление защищать и опекать эту девочку. Она — само совершенство, умилялась виконтесса, и вполне можно предположить, что она выросла во Франции.

А вот Мари-Фредерик, или Фредди, как они ее называют, с неодобрением поправила себя Аннет де Лансель, явно чистопородная американка. Тут уж не ошибешься, хотя и странно, как это получилось, ведь родители ее чистокровные французы. Виконтесса не понимала этого. Наверное, решила она, на Фредди так повлиял воздух Калифорнии: для французской девочки тринадцати с половиной лет она была слишком мускулистой, живой и активной. Рост и глаза она явно унаследовала от Поля, а экстравагантность — от матери. А волосы! Эта яркая спутанная копна, похоже, никогда не знала расчески! Красивые волосы, да, с этим виконтесса не могла не согласиться, однако слишком рыжие — чистое пламя! Конечно, в роду Ланселей из поколения в поколение рождались рыжие, но ни у одного из них волосы так скандально не бросались в глаза. Почему Ева не пытается как-то справиться с ними? А если уж они совсем не поддаются расческе, почему она хотя бы не уговорит младшую дочь вести себя более женственно и больше походить на девочку, чем на мальчишку? Сейчас Фредди смотрелась очень мило, осторожно пробуя свое первое в жизни шампанское и с благоговением оглядываясь вокруг.

Фредди, конечно, знала, что ее отец вырос в «шато», однако реальный Вальмон поразил ее своим великолепием. Насчитав три романтические башни, она гадала, кто в них живет и что творится во всех этих комнатах за бесчисленными окнами? Сколько же в замке каминов, если на крыше так много печных труб, выложенных из кирпича? До приезда сюда она не понимала, что шато — это замок, и, по словам бабушки, маленький, один из пяти, сохранившихся в Шампани. Самый большой и величественный из них — Монмор — окружен рвом с водой, парк там намного больше, а спиральные лестницы такие широкие, что по ним можно подниматься верхом на лошади. Какая дурацкая идея!

Аннет де Лансель украдкой взглянула на ручные часики. До того как подадут завтрак, оставалось всего десять минут, а заготовленного ею сюрприза пока не было. Что ж, с завтраком можно подождать, решила она.

Пять минут спустя, когда все рассеянно смотрели, как Гийом откупоривает вторую бутылку шампанского, из леса, расположенного справа от замка и отделенного от него лишь ровной полоской хорошо разрыхленного граблями гравия, галопом вылетел всадник. Он, видно, не ожидал, что застанет кого-нибудь на террасе: взгляд его был направлен в сторону конюшен. Однако, заметив гостей, он вскинул голову и резко осадил гнедого жеребца в нескольких шагах от них. На мгновение на террасе воцарилась мертвая тишина. Казалось, был слышен даже слабый шум ветра в отдаленном винограднике. Голос Аннет де Лансель неожиданно сел, стал хриплым и неуверенным.

— Слезай с коня и поздоровайся с гостями, дорогой. Видишь, я не обманула тебя, пообещав тебе к завтраку сюрприз, правда, Бруно?

Бруно — высокий, сильный, но несколько скованный восемнадцатилетний юноша, быстро спрыгнул с седла и, мгновенно овладев собой, двинулся к людям, приезд которых бабушка столь тщательно скрывала от него. Когда он приблизился, все повернулись и посмотрели на него с одним и тем же выражением, но с разными чувствами.

Фредди и Дельфине не терпелось получше рассмотреть своего единокровного брата, которого они знали только по фотографиям. Бруно! Наконец-то!

Поль ощутил горькую обиду, хотя невольно отметил, каким большим и красивым стал мальчик, какая у него гордая осанка.

Ева сжалась, словно получила пощечину: так вот какой Бруно, разбивший Полю сердце своим непростительным упрямством! Упорно не желая понять отца, он каждый год обещал приехать к ним в гости и всегда находил какую-то отговорку. Наконец стало ясно, что он попросту не желает увидеться с отцом и познакомиться с сестрами.

Аннет де Лансель по-детски ликовала, сознавая, что именно она сумела воссоединить семью. Виконтесса не советовалась об этом ни с кем, кроме мужа, которого убедила, что поступает правильно.

Что касается Бруно, то если он и испытывал какие-либо чувства, то они были скрыты под маской привычной для него учтивой любезности, которую истинные аристократы умудрялись проявлять, даже поднимаясь на эшафот. Он обнял Поля так, словно они расстались на прошлой неделе, поцеловал руку Еве, вежливо пробормотав: «Добрый день, мадам», и церемонно, как сверстницам, пожал руки Фредди и Дельфине.

— Ты могла бы предупредить меня, — сказал он с мягким укором, коснувшись губами щеки бабушки.

— Бруно, дорогой, я думала, так будет лучше и легче для всех, — произнесла виконтесса столь уверенным тоном, что даже Бруно не смог возразить ей.

Аннет де Лансель прекрасно знала, что Бруно не желал знакомиться ни с мачехой, ни с сестрами. Вскоре после второй женитьбы Поля выяснилось, что отношение к Еве Ланселей и Сен-Фрейкуров полностью совпадает: они видели в ней общего врага. То, что она стала членом семьи, одинаково задевало их всех. Мезальянс покрыл их семьи позором. С тех пор Сен-Фрейкуры часто и охотно отправляли Бруно к Ланселям, а те никогда не убеждали их отослать Бруно к Полю.

Поскольку Гийом оставался убежденным холостяком, Бруно был единственным наследником Ланселей по мужской линии.

Дед и бабка часто говорили о будущем внука, сидя после ужина в парчовых креслах перед горящим камином в маленькой гостиной. После их смерти Гийом и Поль унаследуют замок и виноградники. Если бездетный Гийом умрет раньше Поля, его доля наследства перейдет к Полю. Но после смерти Поля все это наследство будет поровну распределено между Евой и тремя его детьми.

Это значит, что их обожаемый Бруно никогда не станет единственным хозяином родовых земель. Ему придется владеть всем этим вместе с иностранками-сестрами, которых судьба лишила преимущества вырасти и получить образование во Франции. Девушки, скорее всего, выйдут замуж за иностранцев сомнительного происхождения, а их дети получат равные доли владений Ланселей. В конце концов они раздробятся так, что в этом краю едва ли сохранится и память о Ланселях, всегда чувствовавших себя неотъемлемой частью Шампани.

Когда Бруно отправился к себе переодеться после прогулки верхом, а Ева пошла с Фредди и Дельфиной мыть руки перед завтраком, Аннет де Лансель испытала облегчение. У Дельфины и Фредди, которые всегда разговаривали с родителями по-французски, произношение было совершенным. Обрадованные встречей с бабкой и дедом, девочки проявляли к ним истинно родственные чувства. Они были так очарованы Вальмоном, что виконтесса внезапно подумала: нет, эти девочки вовсе не бродяжки без роду и племени, а подлинные Лансели, вернувшиеся домой после многолетних скитаний. Да, она поступила весьма мудро, пригласив всех в замок одновременно, а самое главное, что ни словом не обмолвилась об этом Бруно.

«Непроницаемый, — думала Ева, наблюдая за Бруно во время завтрака, — совершенно непроницаемый». Учтивость Бруно была столь же холодной и блестящей, как предметы семейного сервиза из старинного серебра. Еве проще было представить, что она сумеет скрутить двумя пальцами один из тяжелых ножей, чем поверить в то, что Бруно когда-нибудь искренне улыбнется ей, а не просто приподнимет уголки губ. Ни словом, ни жестом не показывая этого другим членам семьи, он абсолютно ясно дал понять Еве, что она для него не существует, никогда не существовала и не будет существовать. Глядя на Еву в упор, он словно не видел ее, даже когда непринужденно отвечал на ее вопросы. Еве казалось, будто на нее смотрят холодные и непримиримые карие глаза. Была ли виной тому его фальшивая улыбка, или Ева не ошиблась, заметив несоответствие по-женски пухлого рта Бруно и мужской твердости черт его лица?

«Почему он так относится ко мне? Разве я сделала ему что-нибудь плохое?» — возмущалась Ева. Зная гонор французских аристократов, она понимала, почему старшие Лансели так долго не признавали ее, однако Бруно принадлежал к поколению ее детей.

Родители давным-давно простили Еву. Ее блестящее замужество позволило им снова гордо поднять головы. Мать и отец гостили у нее по нескольку недель в Австралии и в Кейптауне. Они умерли в конце двадцатых в один и тот же год.

Слушая приятную беседу, одну из тех, какие ведут за столом виноделы в любом уголке земного шара, Ева мучительно размышляла, надо ли ей искать пути сближения с Бруно или разумнее примириться с его необъяснимой враждебностью?

«Он бесподобен», — думала Дельфина, слушая взрослые рассуждения Бруно. Она никогда не слышала такого от восемнадцатилетних юношей. Ни у старших братьев ее школьных подруг, ни у ее друзей не было такой гордой осанки и такой благородной внешности. Никто из них не говорил так уверенно, хотя у всех были собственные автомобили и они могли отвезти ее на пляж, в кино или в кафе-мороженое. Дельфину смешило разочарование, с каким они выслушивали ее отказ провести вместе вечер: мать строго-настрого запретила ей ходить на свидания до шестнадцати лет.

Он выглядит как двадцатилетний, думала Дельфина. Широкие темные брови Бруно двумя крутыми дугами изгибались на красивом высоком лбу. Крупный нос с легкой горбинкой делал его лицо совершенно не похожим на лица американцев. Оно гораздо… гораздо… Дельфина наконец нашла слово — «благороднее». Даже не видя семейных портретов, Дельфина поняла бы, что это лицо потомственного аристократа. «Интересно, о моем лице можно сказать то же самое?» — гадала Дельфина. Утвердительно ответив на этот вопрос, она почувствовала глубокое удовлетворение.

«Незнакомец, абсолютно чужой», — констатировал Поль. Он не узнавал в повзрослевшем Бруно того рослого, худого, амбициозного и целеустремленного мальчика, с которым познакомился восемь лет назад, ребенка, с энтузиазмом говорившего о своем высоком предназначении.

С тех пор Бруно, конечно, вырос, но благодаря сильной мускулатуре уже не казался худощавым, а скорее, крепким. Нос тоже увеличился, став самой заметной чертой его лица. У Бруно был уверенный в себе, даже властный вид и голос взрослого мужчины. Он звучал холодновато и безапелляционно, когда Бруно подтрунивал над бабкой, уважительно, когда обращался к деду и дяде Гийому, и мягко, когда старался очаровать Дельфину, Еву и даже Фредди.

Вне всяких сомнений, Бруно прекрасно сознавал, что стал центром внимания, несмотря на появление в замке гостей. Казалось, будто все они приехали посмотреть на него, и он милостиво позволял им любоваться собой. Похоже, его ничуть не смутила встреча с отцом после долгой разлуки. Ни единым словом не намекнул Бруно на ту печальную встречу, равно как не упомянул о своих обещаниях приехать к отцу. Поль поклялся себе, что никогда не спросит сына, почему он не сделал этого. Как бы там ни было, он не хотел этого знать, поскольку и ему, и Бруно это могло причинить только боль.

— Бруно, скажи, когда ты отправляешься на военную службу?

— В этом году, отец, сразу после летних каникул. Мы вместе с друзьями пойдем служить в кавалерию. Это будет очень весело.

— Будь поосторожнее с армейскими клячами, а то загонишь какую-нибудь ненароком, — хмыкнул Гийом. — Вряд ли они так выносливы, как мой Император, а он совсем выбился из сил, когда ты привел его сегодня в конюшню.

— Простите, дядя. Императора давно как следует не выезжали, и я подумал, что ему необходима хорошая встряска. Он так обрадовался. Я понял, что будет жестоко сдерживать его… Но вы совершенно правы. Уверяю вас, это больше не повторится. Просто ваши конюхи не дают ему достаточной нагрузки.

— Я прослежу за этим, — благодушно пообещал Гийом.

— Кавалерия, — восхищенно выдохнула Дельфина. Слова Бруно произвели на нее неотразимое впечатление.

— Мой мальчик, ты уже решил, чем займешься после военной службы? — спросил дед.

— Пока нет, дедушка. У меня много планов, но пока я еще не выбрал ничего определенного.

— Значит, ты уже не собираешься учиться политике? — резко бросил Поль. — Твои планы изменились? Ты больше не хочешь встать у руля страны?

— Только взгляните, отец, что там делается. Кабинет Поля Бонкура от партии социалистов продержался всего пять недель. Новое правительство Даладье состоит поголовно из жалких дураков: и его крайние радикалы вроде Эррио, и слабаки типа Лаваля, и все остальные — эта горстка либералов и трудовых лидеров. Бюджетный дефицит растет, и сотни тысяч людей сидят без работы, а Даладье между тем не придумал ничего лучшего для увеличения доходной части бюджета, как поднять налоги. Нет уж, увольте, я идеалист и не желаю копаться в этой грязи. Хочу сохранить чистые руки.

— А что ты мог бы предложить, раз так уверен, что все они не правы? Критиковать — проще всего, особенно с позиций идеалиста, — заметил Поль. Его разозлило высокомерие, с каким Бруно говорил о своих прежних мечтах, которые, как он уверял когда-то, составляли основной смысл его жизни.

— Я бы предложил заменить всех этих двадцать трех кретинов одним человеком, одним сильным правителем.

— Неужели все так просто, а? Откуда же нам взять этого сильного правителя? И как он придет к власти?

— Зачем далеко ходить за примерами, отец. Именно так поступил Гитлер в январе этого года в Германии, когда стал канцлером.

— Гитлер?! Ты одобряешь этого… этого преступника?!

— Признаюсь, мое отношение к нему не так просто определить, во всяком случае, к нему неприменимы такие примитивные понятия. Конечно, он мне не симпатичен, да и может ли он нравиться французу? Но, по-моему, следует признать, что он — политический гений. За несколько месяцев он подчинил себе всю страну, объявил вне закона коммунистическую партию и поставил на место евреев. Его жесткие методы быстро приносят положительные результаты. Он сметает все на своем пути.

— Ты считаешь, что Франции необходим собственный Гитлер? — загремел Поль, поднимаясь со своего места.

— Хватит, хватит, — поспешно прервала их Аннет де Лансель. — Я раз и навсегда запрещаю вам говорить за столом о политике. Сегодня такой знаменательный день для всех нас, зачем же нам его портить! Жан-Люк, налей Полю вина… Девочки, я приготовила для вас на десерт нечто особенное. — Обрадованная, что мужчины успокоились и замолчали, виконтесса вызвала колокольчиком дворецкого. — Если вам понравится, я попрошу шеф-повара научить вас его готовить. Я считаю, что хозяйка дома должна уметь готовить, независимо от того, хорош ли ее повар. Ты согласна со мной, Ева? Как же иначе ты поймешь, если он что-то неправильно сделал?

— Вполне с вами согласна, — быстро проговорила Ева, видя, что у Поля дрожат от гнева руки. «После того, что сказал Бруно, едва ли стоит добиваться его расположения, — подумала она. — Неужели это сын Поля?»

Когда затянувшийся завтрак наконец закончился, Фредди и Дельфина пошли в свою комнату переодеться для прогулки.

— Правда здорово, что у нас есть брат? По-моему, он самый лучший в мире брат, а как ты думаешь? — спросила Дельфина сестру, когда они остались наедине.

— Возьми его себе, мне такой брат не нужен, — ответила Фредди.

Дельфина повернулась и недоверчиво уставилась на нее. Фредди просто не хватает смелости признаться, как она восхищается Бруно, но зачем же так отзываться о самом красивом юноше, какого когда-либо встречала Дельфина.

— Что ты такое несешь?

— Он просто дерьмо, хоть и воображает, что самый умный, — равнодушно ответила Фредди.

— Мари-Фредерик! Я попрошу бабушку дать мне отдельную комнату. Не хочу больше видеть тебя! Ты мне противна!

— «Г» на палочке, — дерзко повторила Фредди. — В шоколаде.

Несколько дней спустя, ранним утром, когда цветы еще сохраняли ночную прохладу и свежесть, Ева вышла в сад срезать розы, прихватив две длинные плоские английские корзины и острый секатор. Она нашла все это на первом этаже замка в цветочной комнате, оборудованной тремя ваннами. В них плавали свежесрезанные цветы, из которых потом составляли букеты. Свекровь попросила Еву сделать это еще накануне вечером.

— Я люблю срезать цветы сама, — сказала она за ужином, — не прибегая к услугам садовника… Розарий Вальмона всегда был моей гордостью, и я подумала… Ева, не хотела бы ты заняться завтра цветами?

— С удовольствием, — радостно согласилась Ева, понимая, что, если уж виконтесса доверяет ей то, что всегда делает сама, значит, отношение к ней свекрови сильно изменилось.

— Понимаешь… — начала виконтесса, но тут же замолчала, не зная, как объяснить.

— Что стебли надо еще раз подрезать под водой?

— Как ты догадалась, о чем я собираюсь спросить?

— Мать научила меня этому, когда я была еще совсем маленькой, — ответила Ева.

— А говорила ли она тебе, как сохранить срезанные розы? Надо добавить в воду несколько капель известкового раствора и положить кусочек сахара, — серьезно сказала Аннет де Лансель.

— Никогда об этом не слышала. Мы клали в вазу монетку в один сантим… А это помогает?

— Не слишком хорошо, но я все равно это делаю.

Женщины обменялись понимающими взглядами, озадачившими сидевших за столом мужчин. Тем никогда не приходило в голову заглядывать в цветник и прикидывать, успеют ли розы распуститься ко дню приема. Если не успеют, все кусты будут в нераскрывшихся бутонах неопределенного цвета. Впрочем, столь же неприятно, когда розы отцветают за день до назначенного приема.

Розарий Вальмона находился за рядами высокого кустарника: здесь дети Ланселей веками играли в прятки.

Ева бродила среди кустов и щелкала секатором, выбирая только что распустившиеся розы: срезанные слишком рано бутоны редко распускаются в помещении. Вскоре она набрала две полные корзины цветов. Понимая, что рискует не донести их до дома, Ева все же не удержалась и срезала еще несколько роз. В летнюю жару розы нельзя оставлять на кустах даже на один день: они слишком быстро распускаются и увядают. Держа одну из корзин перед собой, а другую позади себя, она осторожно пошла к замку по узкой тропинке. Огибая живую изгородь, Ева внезапно увидела перед собой Бруно: он быстро шагал по направлению к конюшням. Она остановилась, вздрогнув от неожиданности. Корзина, которую Ева держала перед собой, накренилась, и розы посыпались на дорожку из гравия.

— Ох, как ты меня напугал, — взволнованно сказала Ева, осторожно опуская на землю другую корзину. — Надеюсь, они не помялись. — Встав на колени, она начала быстро и осторожно складывать упавшие розы в корзину. Поднимая их, Ева заметила, что несколько роз упало на сапоги Бруно. Он застыл неподвижно, словно прирос к земле. Она посмотрела на него, изумленная тем, что он не начал ей помогать. Бруно стоял, скрестив руки, плотно сжав губы и глядя прямо перед собой. Если бы кухарка облила его сапоги помоями, а потом пыталась отчистить их, его лицо не выразило бы большего нетерпения и отвращения. Все так же на коленях Ева автоматически собирала розы и ждала, когда утихнет охвативший ее гнев.

— Бруно! Что ты застыл как столб? Почему не помогаешь Еве? — послышался голос виконтессы. Она вышла из-за кустарника и приблизилась к ним.

Ева поднялась на ноги.

— Не беспокойтесь, Аннет. Думаю, Бруно боится шипов. Видно, они пугают его до умопомрачения. Вперед, Бруно, иди, куда шел, покатайся на лошадке и будь паинькой.

В тот день Аннет де Лансель уговорила Бруно отвезти Фредди и Дельфину в Реймс посмотреть кафедральный собор. Фредди, однако, заявила, что предпочитает покататься верхом с дядей Гийомом. Вообще-то она была бы не прочь побывать в Реймсе, но ей не хотелось наблюдать всю дорогу, с каким восхищением смотрит на Бруно Дельфина. «Если бы он был актером, — с раздражением думала Фредди, — Дельфина возглавила бы клуб его поклонниц».

Фредди любила Дельфину и относилась к ней почти с материнской нежностью. Так было всегда, другого она не помнила. Отчасти Дельфина была ей ближе, чем родители.

Когда Фредди казалось, что Дельфина прикидывается дурочкой, она выходила из себя. Ее не покидало чувство, что она должна ограждать Дельфину от всяческих неприятностей, словно та была ее младшей сестрой. Обожая сестру, Фредди считала Дельфину безмозглой упрямицей, несговорчивой и самоуверенной. Привыкнув всегда и во всем поступать по-своему, Дельфина вовсе не считала, что нуждается в защите и, разумеется, не ценила опеки Фредди. У них частенько случались перепалки, но Фредди, наделенная большей силой, не позволяла себе пускать в ход кулаки. Как бы хотелось ей сейчас отвесить Дельфине хорошенький подзатыльник, мрачно думала Фредди, трясясь рысью рядом с молчаливым дядей. Просто из принципа.

Отсутствие сестры безмерно радовало Дельфину. Под неусыпным оком Фредди она не посмела бы попробовать первую в жизни сигарету, весело подумала Дельфина. Бруно показывал ей, как правильно вдыхать дым, медленно ведя взятый у деда автомобиль.

— Честно говоря, мне не понравилось, — разочарованно призналась Дельфина, выдохнув едкий дым. — Но сигарета придаст мне более взрослый вид.

— Сколько тебе лет? — равнодушно спросил Бруно.

— Почти шестнадцать, — ответила Дельфина, прибавив себе несколько месяцев.

— Значит, ты приближаешься к опасному возрасту, — сказал Бруно, резко и коротко засмеявшись.

— Почему шестнадцать лет — опасный возраст? В шестнадцать только-только начинается все самое интересное в жизни, а мама не разрешила мне ходить на свидания до следующего дня рождения, — пожаловалась Дельфина.

— У твоей матери есть основания держать тебя под замком. Полагаю, она опасается, что ты унаследовала ее наклонности, — обронил Бруно.

— Не болтай глупости, Бруно, — засмеялась Дельфина. Она не поняла, что означали его слова — лесть или нечто иное? Поэтому решилась спросить: — Какие наклонности ты имеешь в виду?

— Ты, конечно, знаешь… ну, о ее прошлом.

— Прошлом? Она родилась в Дижоне. На что ты намекаешь?

— А, ерунда. Забудь о том, что я сказал. Это неважно.

— Почему ты ведешь себя со мной так, словно я маленькая? — вспылила Дельфина. — Ты делаешь намеки, потом говоришь, что это неважно, и просишь меня обо всем забыть. К чему это?

— Ладно, Дельфина, это все пустяк. Но меня и вправду восхищает то, как удалось твоей матери восстановить свою репутацию, хотя, казалось бы, это было просто немыслимо. Это лишь доказывает, что времени подвластно все… и что у большинства людей очень короткая память. Конечно, прошлое твоей матери дурно повлияло на карьеру отца. Но зато ваше с Фредди появление на свет вознаградило его за все. Уверен, он считает, что игра стоила свеч.

— Прошлое? Какое прошлое? Бруно, ты должен мне сказать, — потребовала Дельфина, сгорая от любопытства.

— Спроси у нее сама, если тебе так уж хочется это узнать. — Решив, что тема исчерпана, Бруно закурил новую сигарету.

— Ты просто делаешь вид, будто тебе что-то известно, — сказала Дельфина тем презрительным тоном, который, по ее мнению, мог заставить Бруно вернуться к прерванной теме. Она слегка затянулась и принялась с интересом разглядывать окрестности. — Сколько нам еще ехать до Реймса?

— Полагаю, тебе известно, где она начала петь? — спросил Бруно спустя несколько минут.

— В Дижоне, конечно. Она брала частные уроки у лучшего в городе учителя. Мама часто поет для нас с Фредди, мы знаем большую часть ее песен наизусть. Конечно, она уже не выступает, но ее постоянно просят спеть на важных благотворительных приемах в Лос-Анджелесе, — с гордостью ответила Дельфина.

— В самом деле? Она поет на благотворительных приемах! Ах, как мило! — с издевкой воскликнул Бруно. — А она рассказывала тебе, что убежала из дома в Париж?

— Нет, Бруно, не рассказывала! Как интересно! — восторженно завопила Дельфина.

— В то время в этом не было ничего интересного, — мрачно заметил Бруно. — Тогда такой поступок считался совершенно… ну, одним словом… неприличным. Ей было всего семнадцать, когда она сбежала из дома с ничтожным мерзавцем — певцом из третьеразрядного мюзик-холла. Они вместе жили в Париже… как любовники, прежде чем она встретилась с нашим отцом и женила его на себе. Любой подтвердит тебе, что у нее были и другие любовники.

— Кто рассказал тебе эту ужасную ложь? — вскричала Дельфина, колотя кулачками по его бедру.

Бруно отпихнул девушку.

— Мои бабушки, вот кто. Бабушка Лансель говорит, что прошлое твоей матери погубило карьеру нашего отца. С его происхождением и послужным списком военных лет он давно уже был бы послом, а не находился в почетной ссылке. — Бруно взглянул на Дельфину. Она отвернулась. — Моя бабка по матери, маркиза Сен-Фрейкур, — спокойно продолжал он, — утверждает, что никто в Париже никогда не примет твою мать из-за ее скандального прошлого: она открыто жила с мужчиной, за которым не была замужем, и пела в мюзик-холле — это место, где комики отпускают грязные шутки, а по сцене маршируют совершенно голые девицы. После них на сцену выходила твоя мать и пела популярные любовные песенки. На ней было ярко-красное платье и красные туфельки, как я слыхал, ее излюбленный сценический наряд. Тогда она была известна как Мэдди. Вот почему я сказал, что восхищаюсь тем, как ей удалось после замужества стать респектабельной дамой. У тебя это тоже должно вызывать восхищение.

— Я не верю ни единому твоему слову! Ты все это выдумал! — кричала потрясенная Дельфина, яростно отказываясь чему-либо верить.

— Спроси у кого угодно. Если думаешь, что я соврал, расспроси бабушку, дедушку, своих родителей. Все это — чистая правда. Я с детства знал всю эту историю и поражаюсь, как им удалось скрыть ее от тебя. Впрочем, наверняка именно поэтому они так долго и не хотели привозить тебя на родину.

— Отец постоянно получал назначения за границу, и нам приходилось жить там. — Дельфина зарыдала.

Бруно съехал на обочину и заглушил мотор.

— Удивляюсь, что ты не знала этого, Дельфина. Пожалуйста, не плачь. Послушай, я был уверен, что тебе все известно… Это случилось так давно, что уже потеряло значение за столько лет. Ну перестань, позволь мне вытереть твои слезы. Понимаешь, в детстве мне приходилось нелегко, я совсем не знал матери, да и отца тоже, ведь он всегда был где-то далеко. Я рос сиротой. Тебе бы понравилось, если бы тебя воспитывали дед и бабка?

— Если тебе так не хватало отца, почему ты не приехал к нам?

— Я хотел! Но дед и бабка Сен-Фрейкуры не позволяли мне даже поехать познакомиться с вами и повидаться с ним. Они очень старомодны и опасались, что твоя мать будет дурно влиять на меня.

— Это самое глупое, что я когда-либо слышала!

— Но они так считали. Чтобы это понять, надо знать их лучше.

— Мне никогда не понять таких людей! — пылко воскликнула Дельфина.

— Тебе этого и не нужно. Послушай, мне, наверное, не следовало тебе ничего говорить. Давай сделаем вид, что ты ни о чем меня не спрашивала, а я ничего тебе не говорил, ладно? Зачем думать о бреднях стариков? Ну же, Дельфина, высморкайся. Мы почти приехали. Сейчас зайдем в кафе, выпьем лимонада, потом побродим по городу. Раз уж мы здесь оказались, пойдем взглянем на кафедральный собор, чтобы доставить удовольствие бабушке.

«Надо будет обязательно расспросить маму», — решила Дельфина, пока Бруно заводил автомобиль. Слова брата или бабушки не вызывали у нее доверия. А вдруг ее мать, действительно, убежала из Дижона в Париж, когда ей было семнадцать? Что, если у нее, действительно, были любовники?

Мать никогда не рассказывала Дельфине о своей молодости, о том, как она ходила на приемы, на свидания с мальчиками, как ее приглашали на танцы. Не говорила она и о том, как познакомилась с отцом, — именно об том матери обычно рассказывают дочерям. В этом… во всем этом была какая-то… странность. Не то чтобы тайна, нет, но что-то… утаенное, чему Дельфина даже не могла подобрать названия. Какая-то недосказанность, словно вырванные из книги страницы. Какой-то провал, подсказывавший Дельфине, что ее мать чем-то отличается от матерей ее школьных подруг. А что, если Бруно говорил правду? Что, если она на самом деле была… Мэдди?

Конечно, она ему не поверила, но все равно ничего никому об этом не скажет. «Ничего не хочу об этом знать, — с вызовом думала Дельфина. — Кому до этого дело?» И сама она об этом больше думать не станет. Все это совершенно неважно, если даже это и правда.

Как-то после обеда Жан-Люк де Лансель попросил сыновей и Бруно пройтись с ним.

— Вам, пожалуй, нужно захватить свитера, — сказал он. — Кажется, сегодня довольно прохладно.

Поль и Гийом переглянулись. Очевидно, отцу в этот жаркий вечер не терпелось посетить свои погреба, которые, как и во всей Шампани, так глубоко уходили в глубь мелового массива, что в них и в жару и в холод постоянно сохранялась температура десять градусов по Цельсию.

— Я обойдусь без свитера, дедушка, — сказал Бруно, когда Жан-Люк достал из шкафа теплую куртку и перекинул ее через руку, как и свитер, который он взял для себя.

«Так Бруно, оказывается, не спускался прежде в погреба», — отметил про себя Поль, когда все четверо двинулись в путь. Возможно, отец считал, что он еще слишком молод. В конце концов, он же не пригласил туда ни Дельфину, ни Фредди, ни даже Еву, хотя погреба, несомненно, были самым интересным из всего, чем владели Лансели. Они, конечно, не могли сравниться ни с огромными погребами, принадлежащими такому винодельческому гиганту, как «Моёт и Шандон», ни с необычными по архитектуре погребами Поммери, где все галереи различались по стилю арочных сводов — романских, готических и нормандских.

Посещение погребов большой винодельческой фирмы стало бы откровением для любого, кто считал, что винный погреб — тонущий во мраке, мглистый и заросший паутиной каменный мешок. В погребах Ланселей, как и во всех других, ничего подобного не было. Четверо мужчин оказались в настоящем подземном городе с превосходным освещением, вентиляцией и булыжными мостовыми. К широким проходам примыкали более узкие, пересекавшиеся между собой в переходах этого лабиринта. Незнакомый с его планом человек рисковал, не пройдя и сотни метров, окончательно здесь заблудиться. Стены двухметровой высоты были заставлены тысячами бутылок шампанского и разгорожены тонкими полосками дерева. Из них формировались длинные штабеля трехметровой толщины, с ровными, словно выделанными руками каменщика, краями, защищенными известняковыми стенами.

Бруно с удовольствием надел куртку, протянутую дедом. Жан-Люк и Гийом бродили между стеллажами с шампанским, останавливаясь то тут, то там, чтобы вытащить и показать Полю и Бруно какую-нибудь особо примечательную бутылку.

— Все наши виноградники пришлось пересаживать заново после того, как их впервые поразила филлоксера… Насколько мне известно, во всей Шампани не осталось ни одной здоровой лозы, — задумчиво заговорил Жан-Люк. — Конечно, жаловаться не следует, но, по-моему, очень неудачно, что из-за депрессии приходится снижать цены на виноград. Людям становится не по карману наше вино. Заказы все уменьшаются, ведь так, Гийом? Введение некоторыми странами сухого закона тоже не улучшает положения. Однако мы в Шампани переживали и худшие времена; не сомневаюсь, что они ждут нас и в недалеком будущем.

Он остановился у дальней стены погреба. Бруно оглядывался, пытаясь угадать, где расположен вход в подземелье. Его потрясли размеры этого мелового подземелья. Охваченный легкой дрожью, он повернул назад, очевидно, не испытывая желания выслушивать на таком холоде рассуждения деда.

— Погоди минутку, Бруно. Я должен тебе кое-что показать. Каждый Лансель должен знать о тайном хранилище — святая святых нашей семьи. Никто не знает, что готовит нам будущее. Гийом!

Виконт шагнул к стене, и Гийом сильно надавил на секцию известняка, отличающуюся от любой другой лишь легкой царапиной на поверхности. Она повернулась на скрытых шарнирах, открыв металлический замок. Жан-Люк выбрал маленький ключик из своей связки, вставил его в щель замка и открыл дверь в стене, сложенной из массивных блоков известняка. Первым исчезнув в темном проеме, он включил электрическое освещение. Перед ними был второй погреб, целиком заполненный мерцающими в полутьме бутылками шампанского. Вино на стеллажах высотой в двадцать бутылок походило на золотые слитки: сверкала каждая бутылка, обернутая двумя ярлыками с позолотой и с горлышком, обернутым нарядной золотистой фольгой.

— Здесь в основном бутылки обычного размера, — сказал Жан-Люк. Заметив благоговейный трепет, охвативший его спутников, он с пониманием покачал головой. — Здесь собраны сорта «Магнум», «Жеробоам», «Риобоам» и «Метузела». Хотя для них требуются емкости большего размера, они, к сожалению, хранятся в обычных бутылках. Условия для хранения тут идеальны, и тем не менее я раз в двенадцать лет изымаю отсюда марочное вино и сбываю его на рынке, потому что даже самое лучшее шампанское теряет вкусовые качества после двенадцати лет выдержки. Я неукоснительно заменяю их, едва только выдается удачный год и мы получаем вино нужного качества — независимо от того, как это влияет на прибыль. Бутылки с вином не очень удачного урожая я заменяю каждые четыре года, но этот погреб всегда остается полным. Всегда. Даже если нас постигнет настоящее бедствие, то есть выдастся год, когда мы получим совсем негодное вино, я не трону этот погреб… Ни за что, даже если выдастся несколько плохих лет подряд. Это сила «Дома Лансель». Наше сокровище, бесценный клад. Мы называем его «Трезор».

— Какой смысл хранить огромный погреб шампанского, которое только продаешь и заменяешь, продаешь и заменяешь? Какая польза от этого запаса? — озадаченно спросил Бруно.

Жан-Люк улыбнулся внуку и обнял его за плечи. Все это всегда делалось для блага семьи. Он с радостью принялся объяснять:

— Вернувшись домой после окончания войны в восемнадцатом году, я обнаружил, что итальянский генерал и его штаб, которые использовали замок как свою резиденцию, извели весь запас шампанского в погребах. Не знаю, может, они в нем купались, но все бутылки до единой, все сотни тысяч, оказались пустыми. Это же бывало здесь и раньше, при жизни моего деда, в тысяча восемьсот семидесятом году, когда Вальмон заняли немецкие войска во время франко-прусской войны. Тогда, в восемнадцатом, наши виноградники пришли в жалкое состояние. Обстрелы, частенько случавшиеся в последние месяцы окопной войны, просто сровняли многие из них с землей… Понадобилось три с половиной года напряженного труда, Бруно, а также немалая часть фамильного состояния, чтобы восстановить их и получить с новых посадок урожай в довоенном объеме. Мы в значительной мере возместили наши потери. Однако, хотя сейчас наш банковский баланс в порядке, большая часть наших лоз — увы — достигла среднего возраста.

— Что? — спросил Бруно, не понявший так же, как Поль и Гийом, его слов.

— Лоза набирает полную силу к десяти годам. В этом возрасте виноград плодоносит лучше всего, — пояснил Жан-Люк. — К пятнадцати годам он достигает своего среднего возраста, а после двадцати уже почти непригоден для сбора урожая — это его старость. Старые лозы надо выкапывать и сажать новые. Поэтому для виноградников, посаженных в тысяча девятьсот девятнадцатом, лучшие годы уже миновали. Они будут приносить пользу еще максимум восемь, от силы — десять лет.

— Я все еще не понимаю, зачем хранить здесь эти бутылки? — нетерпеливо перебил Бруно, мечтавший поскорее выбраться из холодного погреба, но дед неторопливо продолжал:

— Кто знает, что готовит нам будущее? Неизвестно, удастся ли посадить новые лозы, когда возникнет такая необходимость. А вдруг, и этого я боюсь больше всего, разразится новая война? Германия перевооружается. Первое место, куда Германия направит свои армии во Франции, это Шампань. Так было всегда. У нашей плодородной земли дурное расположение. Не сомневаюсь, что у Гитлера уже есть планы, как распорядиться нашим наследием, поэтому я делаю все, что в моих силах — каждый год закладываю на хранение большую часть лучшего вина и храню его здесь столько, сколько возможно. Если начнется новая война, то после ее окончания Лансели вернутся в Вальмон и найдут клад, о котором не знает никто, кроме нас и трех Мартенов, смотрителей наших погребов, — кузенов, которым я доверю и свою жизнь. Они доставляют бутылки в это хранилище, и если понадобится, мы сможем, продав это шампанское, возродить наши виноградники — перепланировать, засадить заново и вырастить молодые лозы. В этом смысле я ничего не боюсь: пока жива цивилизация, шампанское всегда будет в цене, спрос на него никогда не исчезнет.

— Мама знает про этот погреб? — спросил Поль.

— Конечно. Женщины смыслят в виноградарстве и виноделии не меньше… а иногда и больше мужчин. Достаточно вспомнить, например, как умело в прошлые времена вела хозяйство вдова Клико и неотразимая мадам Поммери. Или наших современниц мадам Болинье и маркизу де Суаре д'Олан из «Дома Пинер-Эдисьен». Да, твоя мать знает про этот погреб, и тебе, возможно, когда-нибудь захочется рассказать о нем Еве. Но девочки пока еще слишком молоды, чтобы забивать им головки такими мрачными предчувствиями. Теперь, перед уходом, давайте выпьем по бокалу шампанского, благо его даже не надо охлаждать.

Виконт повернулся к столику у входа в секретный погреб: на нем стояли перевернутые бокалы, прикрытые от пыли куском чистого холста. Не потревожив другие бутылки, он вытащил из реек бутылку редчайшего розового вина и откупорил ее, осторожно действуя щипцами с плоскими краями. Над горлышком задымился и исчез нежный, словно вздох, дымок. Только после этого виконт на две трети наполнил свой бокал шампанским, покрутив его, чтобы пробудить вино от спячки. Шампанское вспенилось и заиграло. Гийом, Поль и Жан-Люк одобрительно смотрели на быстро исчезающую пену. Когда виконт поднес бокал к свету, они с восхищением увидели ни с чем не сравнимый бледно-розовый оттенок вина и наклонились, чтобы полюбоваться зарождающимися на дне и быстро всплывающими на поверхность пузырьками одинакового размера: это говорило о превосходном качестве вина. Виконт лишь понюхал шампанское, затем передал бокал Бруно, посоветовав ему прислушаться к шуму пузырьков.

— Они умеют говорить, но не все об этом знают и понимают их, — мягко сказал он. Наполнив все бокалы, Жан-Люк повертел свой в ладонях и наконец попробовал шампанское. — За будущее! — провозгласил он, и все дружно выпили. Когда Бруно оторвал губы от бокала, дед спросил: — Ты заметил, что шампанское имеет один вкус на языке и совсем другой после того, как его проглотишь?

— Если говорить честно, нет, не заметил.

— Ах, в следующий раз будь внимательней, мой мальчик. Это скорее внутренний жар, чем какой-то определенный вкус, и он присущ лишь безупречному шампанскому. Он называется «Прощание».

Несколько дней спустя, туманным парижским вечером, виконт Бруно де Сен-Фрейкур де Лансель, как его представляли визитные карточки, — хотя при крещении в его полное имя не было внесено имя матери, — бросил карты на стол в игорной комнате своего клуба и сказал друзьям:

— Господа, на сегодня я — пас.

— Ты так быстро покидаешь нас, Бруно? — спросил его ближайший друг Клод де Ковиль.

— Бабушка просила сегодня пораньше прийти домой. Она ждет гостей.

— Ты — образцовый внук, Бруно, — насмешливо заметил Клод, — выходишь из-за стола, когда удача улыбнулась тебе. Это дурная примета. Однако, может, я выиграю разок для разнообразия, когда ты уйдешь.

— Желаю удачи, — сказал на прощание Бруно.

Покинув клуб, он взял такси и поехал на улицу Лилль. С момента встречи с Евой он постоянно ощущал в себе внутреннее напряжение и раздражение. Эти, как он считал, непозволительные эмоции требовали выхода.

— Добрый день, Жан, — поздоровался Бруно с дворецким, распахнувшим перед ним дверь одного из огромных домов. — Месье Клод дома?

— Нет, месье Бруно, он ушел еще днем, — ответил дворецкий, который служил у Ковилей всю жизнь и в прошлом частенько гонял Бруно с Клодом из кладовой дома. Сейчас он разговаривал с восемнадцатилетним Бруно, словно тот по-прежнему был школьником.

— Какая жалость, я надеялся, что он напоит меня чаем.

— Графиня сейчас пьет чай. Сегодня вечером она одна. Доложить ей о вашем приходе?

— Нет, не надо ее беспокоить… А впрочем, да, доложи. Я умираю от жажды.

Несколькими минутами позже дворецкий ввел Бруно в маленький салон на втором этаже, где Сабина де Ковиль сидела на софе перед чайным подносом, удобно положив ногу на ногу. На ней было платье из янтарно-желтого шелковистого крепа. Широкий ворот открывал взору ее белоснежную шею и часть плеча. Складки, собранные на одном бедре, придавали одеянию благородство античных линий.

Сабина де Ковиль была изящным созданием тридцати восьми лет с блестящими, прямыми, темными волосами, закрученными вокруг головы так, что они полностью закрывали уши, и тонкими, капризно изогнутыми губами, накрашенными ярко-красной помадой. В уголках ее удлиненных глаз с меланхолическим выражением всегда таилась насмешка, а низкий голос постоянно звучал нетерпеливо и раздраженно. Она одевалась в обольстительно женственные платья от Вионет. Из-за пышности форм ей уже не подходил мальчишеский стиль и туалеты от Шанель, а платья от Скьяпарелли она считала недостаточно оригинальными, простоватыми и слишком похожими на готовую одежду. Женщина, по-настоящему приверженная искусству высокой моды, не могла относиться к ним всерьез.

Графиня де Ковиль слыла одной из самых умных женщин Парижа, хотя у нее не было ни одной близкой подруги, а возможно, именно поэтому. Никто никогда не отклонял ее приглашений, однако она нередко пила чай одна.

— Если ты ищешь моего сына, Бруно, то я ничем не могу тебе помочь… Он никогда не говорит мне, куда идет и когда вернется, — сказала мадам де Ковиль, когда Жан оставил их одних.

Бруно приблизился к софе и остановился в полуметре от нее, почтительно опустив глаза.

— Я знал, что его нет дома. Я только что расстался с ним в клубе, и едва ли он выйдет оттуда раньше чем через несколько часов.

Сделав это признание, Бруно замолчал. Графиня окинула его внимательным взглядом: он стоял, скромно потупившись, и словно ждал ее приказаний. Подняв довольно крупную, не слишком изящную руку, графиня задумчиво погладила подбородок, пытаясь прийти к определенному решению. Затем опустила ноги, поставила на столик чашку и вскинула на Бруно глаза так, будто он сострил. Когда она заговорила, ее голос звучал уже совершенно иначе.

— Значит, вот как, Шарль, да? — спросила она резко и отрывисто.

— Да, мадам, — смиренно ответил Бруно, почтительно склонив голову.

— Ты поставил машину в гараж, Шарль? — последовал новый вопрос.

— Да, мадам. — Голос Бруно звучал подобострастно. Всем своим видом он изображал послушание. Его черные брови сошлись на переносице от желания угодить госпоже.

— Ты помыл ее и вытер до блеска?

— Да, мадам. Именно так, как вы приказали.

— Ты принес все пакеты, за которыми я тебя посылала?

— Они все здесь. Куда прикажете положить их? — спросил Бруно. Его верхняя губа угодливо вытянулась вперед.

Сабина де Ковиль молча встала и направилась в затемненную спальню, где горничная уже опустила шторы на окнах.

— Можешь положить их здесь, Шарль, — сказала она. Характерное для нее нетерпение явственно зазвучало в голосе графини.

Бруно повернулся и запер за собой дверь спальни.

— Я еще нужен мадам?

— Нет, Шарль, ты можешь идти.

Бруно взял руку графини, словно намереваясь поцеловать ее. Вместо этого он припал к ее ладони пухлыми губами так, что она почувствовала на своей мягкой коже его теплое дыхание. Затем, не отпуская ее руки, он поднял голову. Сабина де Ковиль прикрыла глаза, испытав неожиданное удовольствие.

— Можешь идти, Шарль, — повелительно повторила она.

— Сомневаюсь, мадам, — сказал Бруно и потянул ее руку вниз, чтобы она коснулась его паха, где под брюками выступал его напряженный пенис.

— Прекрати, Шарль.

Графиня попыталась отдернуть руку, но Бруно твердо сжал ее кисть, заставив Сабину обхватить свою возбужденную плоть. Сабина де Ковиль опустила веки, словно прислушиваясь к какому-то тихому, почти невнятному звуку и ощущая, как пенис набухает под ее длинными пальцами. Он стал огромным. Ее тонкие губы невольно приоткрылись, дыхание стало отрывистым, а на красивом лице появилось плотоядное выражение гурмана.

— Мадам должна стоять спокойно. Мадам должна делать лишь то, что я ей скажу, и ничего больше, — хрипло проговорил Бруно. — Мадам все поняла?

Графиня кивнула и почувствовала все разгорающийся жар между бедрами. Внезапно она заметила свирепость, проступившую в чертах юноши. На его виске забилась жилка, и ей страстно захотелось впиться губами в его пухлый, обещающий наслаждение рот, но она сдержалась.

— Мадам должна прислониться к стене, — глухо прорычал Бруно. — Не нужно снимать туфли.

Графиня выпрямилась. Ее грудь гордо торчала вперед. Бруно встал перед ней почти вплотную. Его ладони грубо взвесили ее груди, большие и указательные пальцы нащупывали соски под тонкими складками шелка. Отыскав соски, Бруно начал умело пощипывать их. Он сильно сдавливал их, причиняя ей боль. Затвердевшие соски так жаждали прикосновения его губ, что графиня, вопреки своей решимости стоять неподвижно, качнулась навстречу Бруно, однако он прижал ее плечи к стене.

— Я же сказал мадам не двигаться, — неумолимо приказал он.

Пока одна его рука продолжала ласкать ее сосок, другая мучительно медленно заскользила вниз по шелку, покрывавшему пышное, упругое тело графини. Наконец рука наткнулась на то, что искала, и начала растирать твердый бугорок плоти внизу живота. Графиня снова попыталась выгнуться ему навстречу, чтобы коснуться юноши, но Бруно снова заставил ее стоять неподвижно. Его пальцы, подобрав шелк, проникли между ее ног. Прикосновения Бруно были сладостными: легкими, сильными, ускользающими, дерзкими. Полностью отдавшись своим ощущениям, графиня застыла в ожидании. Ее дыхание участилось, а голова запрокинулась, выражая полную покорность. На шелке появилось влажное пятно.

— Мадам может встать коленями на кресло возле кровати, — скомандовал Бруно.

— Я…

— Мадам сделает так, как я сказал.

Графиня прошла через комнату, опустив голову и не отрывая глаз от ковра. Слишком возбужденная, она не хотела, чтобы юноша увидел выражение ее лица. Шелковое платье свисало складками с ее полного тела, когда она прислонилась коленями к краю кресла, а руками взялась за спинку. Бруно опустился на ковер позади нее и задрал ей юбку до талии. Она не надела белья, ее округлые ягодицы были обнажены. Ноги до середины бедер были обтянуты шелковыми чулками, внизу живота виднелась тонкая полоска черных волос. Бруно минуту наслаждался ее беспомощным видом, потом наклонился и прижался своими женственными губами к волосам между ее ногами. Графиня застонала.

— Если мадам издаст хотя бы звук, я уйду, — пригрозил Бруно.

Графиня покорно кивнула, стоя неподвижно и не отвечая на действия юноши. Все ее ощущения сконцентрировались на его горячем языке, мягких покусываниях, игре его губ, на руках, которыми он помогал себе, облегчая доступ к желаемому.

Поняв, что Бруно расстегнул брюки, она содрогнулась от сладострастного предвкушения. Бруно стянул ее с кресла так, что ее живот оказался на краю сиденья, а колени опустились на ковер. Теперь ее лоно было на одном уровне с его выпрямившимся раздутым пенисом. Почувствовав его прикосновение, графиня затаила дыхание. Сгорая от нетерпения ощутить его целиком, она не дернулась назад, ибо по опыту знала, что этого делать не следует. Она ждала неподвижно, усилием воли сдерживая голод тела, пока он, сам не выдержав этой муки, не вогнал в нее пенис. Его руки сжимали ее талию, не давая графине пошевелиться, пока он двигался в ней с жестокостью и бессердечием зверя.

Совершенно не заботясь о ней, он грубо загонял свой орган в ее широко открытое влажное лоно с почти убийственной частотой. Наконец после длительного горячего спазма, от которого его лицо исказилось в беззвучном крике, Бруно с огромным облегчением почувствовал, что освободился от изматывающего напряжения. Получив полное удовлетворение, он стащил графиню с кресла и швырнул ее на ковер лицом вверх. Затем грубо впился зубами в ее плоть между ногами, пока она не задрожала и не забилась в чудовищном экстазе.

С минуту оба молча лежали на полу.

— Я еще нужен мадам? — Голос Бруно снова стал смиренным, как у слуги.

— Нет, Шарль, сегодня ты мне больше не понадобишься, — отрывисто отозвалась графиня.

Юноша встал, привел в порядок одежду, отпер дверь спальни и ушел, не произнеся ни слова и не попрощавшись. Сабина де Ковиль лежала на ковре, не имея сил подняться. Ее чувственные губы, которые Бруно ни разу не поцеловал, кривились в довольной усмешке, а в голове бродили счастливые мысли: он превзошел все ее ожидания.