– Мадам Айкхорн!
В четвертый раз за это утро администраторша третьего этажа отеля «Ритц» мадемуазель Элен постучала в дверь спальни Билли. Накануне горничные докладывали ей, что на всех дверях, ведущих в апартаменты Билли, висели таблички «Прошу не беспокоить», поэтому убрать в номере им не удалось. Само по себе это не было чем-то необычным – человек вполне может хотеть уединения, – но, с другой стороны, такой длительный отдых неизменно должен сопровождаться заказами по телефону еды в номер. Однако мадемуазель Элен справилась в отделе обслуживания в номерах и выяснила, что никаких заказов из этого номера не поступало с позавчерашнего дня. Когда она обратилась к консьержу, тот сказал, что мадам Айкхорн не покидала отеля с того момента, как в четверг незадолго до полуночи вернулась из Оперы. «А это означает, – быстро прикинула в уме мадемуазель Элен, – что самая странная и загадочная из постояльцев на моем этаже неотлучно находится в номере вот уже две ночи и два дня, да еще плюс сегодняшнее утро, не заказывая при этом никакой еды и не показываясь никому из обслуги».
Мадам Айкхорн уже давно жила в «Ритце», и все настолько привыкли к ее бессистемным отлучкам и возвращениям, что до этого момента ее затворничество воспринималось не более как очередной каприз. Однако сегодня уже пора было принимать какие-то меры.
Постучав еще раз, молодая женщина в изящном черном костюме вставила ключ в замочную скважину, но оказалось, что изнутри дверь закрыта на цепочку.
– Мадам Айкхорн! – прокричала Элен в узкую щель. – У вас все в порядке? Вы меня слышите? Это мадемуазель Элен.
– Уйдите и оставьте меня в покое, – донесся из глубины комнаты голос Билли. В комнате было абсолютно темно из-за плотно закрытых ставен и задернутых штор. А в Париже сияло полуденное солнце.
– Мадам, вы нездоровы? Я немедленно пришлю вам врача.
– Я совершенно здорова. Прошу вас оставить меня в покое.
– Но, мадам, вы больше двух дней ничего не ели.
– Я не голодна.
– Но, мадам…
– Отстаньте от меня! Что я должна сделать, чтобы мне дали здесь спокойно побыть одной?
Мадемуазель Элен тихонько закрыла дверь. По крайней мере, она жива – не утонула в ванне, не ударилась головой, поскользнувшись на мокром кафеле, и не лежит без чувств в своей постели. На какой-то миг у мадемуазель Элен отлегло от сердца, но она твердо вознамерилась держать ситуацию под контролем и отдала соответствующие инструкции персоналу третьего этажа. Им надлежало следить за номером и докладывать немедленно, если кто-нибудь будет входить или выходить. Ни одному человеку не позволено голодать в парижском отеле «Ритц» и – что еще хуже – спать на одних и тех же простынях две ночи подряд!
Свернувшись калачиком под легким одеялом, которое служило ей сейчас единственной защитой от жестокости внешнего мира, Билли безуспешно пыталась снова заснуть. Вернувшись из мастерской Сэма, она приняла лошадиную дозу транквилизаторов и снотворного, чтобы заглушить душевную боль. В мастерской она привела все доводы, какие способна была найти, в попытке объясниться с Сэмом, но с тем же успехом она могла бы обращаться к стенам. Все получилось так нелепо, так несправедливо! Она чувствовала себя внезапно покинутой, как если бы Сэм вдруг взял и умер у нее на руках. В отеле Билли сначала мерила шагами свои апартаменты, взывая опять к одним безмолвным стенам, как будто эта другая комната могла облегчить ее безнадежное отчаяние, дать ей утешение, подать хоть какой-то знак, что не все еще потеряно. Глаза ее были сухими. Наконец начали действовать таблетки, и она рухнула на кровать, провалившись в бесконечную ночь ужасного, обрывочного сна, а перед глазами у нее продолжало стоять лицо Сэма, когда он сказал ей, что она ему отвратительна.
Теперь, когда сон окончательно покинул ее, Билли чувствовала внутри ужасающую пустоту. Она ощущала свой мозг как голую равнину, опустошенную ветром, дождем и палящим солнцем, под лучами которого не могло бы выжить ни одно растение. Билли сейчас казалась себе такой вот раковиной, и ей было ясно только одно: в вопросах, связанных с мужчинами и деньгами, на ней лежит проклятие.
Ее горе не было просто всплеском эмоций. Она бы с радостью проплакала долгие часы напролет, если бы знала, что это принесет ей облегчение, но слез у нее не было. Вновь и вновь она вспоминала о тех обстоятельствах, которые привели к нынешнему ее плачевному положению. Билли навязчиво, не упуская ни одной детали, перебирала в памяти – и как будто проживала заново – те девять месяцев, что прожила с Сэмом, и год с Вито, пытаясь проанализировать каждую подробность своих взаимоотношений с ними. Когда ей удалось абстрагироваться от их столь различных характеров и сосредоточиться лишь на фактах, ей стала ясна фатальная истина: она – богатая женщина, а любить богатую женщину не под силу ни одному мужчине.
В тот момент, когда Сэм узнал, что она богата, он перестал воспринимать ее просто по-человечески. В ту же секунду он вычеркнул ее из своей жизни – иначе он не мог бы так страшно разозлиться, стать таким бессердечным, отказаться даже выслушать ее. Тот Сэм, которого она знала в минуты неподдельной страсти и любовных утех, никогда бы не сказал, что она ему отвратительна, – если бы в его глазах она не стала другим человеком, моментально изменившимся из-за своего богатства. Он отказался от нее, растоптал все чувства, которые она к нему питала, ибо почувствовал себя оскорбленным, подозреваемым, не внушающим доверия. Его гордость не вынесла этого удара, а для него гордость значила больше любви…
Вито тоже с самого начала возненавидел ее деньги. Он так и не смог поверить, что для нее они – не главное, и продолжал до конца считать их главным врагом, с которым ему не совладать. И что бы она ни делала, он смотрел на нее через призму ее огромных денег. Была ли она для него когда-нибудь просто женщиной, которая его любит? Аура богатства, от которой она попыталась оградить Вито, в конце концов погубила их любовь.
Вито обвинил ее в том, что она эксцентрична. Сэм обвинил ее в том, что она не видит в нем равного. Не будь ее денег, стали бы они так думать о ней?…
Даже если бы она знала ответ, даже если бы она точно знала, какова была бы Билли Айкхорн без всех этих денег, она никогда не сможет действительно быть такой ни для кого, кроме Джессики, Джиджи и Долли. Только женщина может воспринимать ее как подобное себе человеческое существо. И неудивительно – ведь она тоже женщина, и только женщина способна понять, что никакими деньгами не изменить этого основополагающего обстоятельства, этой, такой уязвимой, женской сути. Женщина, имеющая деньги, жаждет любви не меньше любой другой женщины! Почему мужчина не способен это понять?…
Зарывшись в груду смятых подушек, Билли с горечью призналась себе, что для женщины с ее проблемами невозможно найти подходящий выход из положения. Наверное, сто женщин из ста желали бы для себя таких проблем и отдали бы что угодно, лишь бы оказаться на ее месте. У нее было все. Какое право она имела желать еще большего? Ей следовало раз и навсегда отказаться от мучительных и безнадежных поисков, ей следовало отучить себя от мысли о любви. От мужчины нужно ожидать не больше, чем от путешествия в другую страну, – новизна, новая еда, новые пейзажи, новые обычаи, звук другого языка. Тогда она могла бы спокойно возвращаться домой, без ран в сердце, не чувствуя этой боли. Заниженные требования – так, кажется, это называется? Или это просто жизнь?…
За дверью спальни послышались приглушенные голоса. «Наверное, опять мадемуазель Элен, – подумала Билли. – В своем служебном рвении она готова даже дверь с петель снять. К черту их всех! Есть, в конце концов, что-нибудь святое в этом отеле?!»
Она выпрыгнула из постели и в раздражении направилась к двери, прислушиваясь к тому, что говорилось в коридоре.
– Бьюсь об заклад, это похмелье. – Билли узнала голос одной из горничных.
– Или запой, – авторитетно заявила другая. – В баре номера достаточно выпивки, чтобы продержаться несколько дней.
Билли поспешила вернуться в постель и посмотрела на большие настенные часы. Двенадцать. Что это – полдень или ночь, – в темной комнате понять было невозможно. Она быстро подошла к окну и в нетерпении отдернула самую плотную штору из трех, которые закрывали каждое окно отеля, – огромное парчовое полотно на толстой подкладке. Потом она взялась за изысканные нижние занавески розового шелка и наконец, раздвинув последний слой – тюлевые гардины, нажатием кнопки подняла металлические ставни. В комнату сразу ворвался солнечный свет. Полдень. «Слава богу!» -подумала Билли и направилась к телефону, чтобы заказать плотный завтрак. Потом она позвонила Горничным, попросила убрать в номере и, отперев двери, удалилась в ванную, чтобы вдоволь постоять под душем. Вымыв и высушив волосы, она зачесала их небрежно назад, после чего машинально нанесла макияж, сознательно отвлекаясь на эти рутинные дела.
Когда Билли в банном халате вышла из ванной, она увидела, что все окна в ее апартаментах открыты, постель застелена, на каждом столе и на бюро стоят свежие белые розы, а на подносе ее ожидает номер «Интернешнл геральд трибюн». Билли с изумлением узнала, что уже суббота. Неудивительно, что у нее кружится голова и подводит живот – она, должно быть, приняла больше таблеток, чем хотела. Но какие подозрительные эти горничные! Без сомнения, долгие годы работы в отеле научили их всегда ожидать худшего.
Билли съела все, что было на подносе, и заказала еще рогаликов и кофе. Пока несли еду, она смотрела на светлую полоску на полу – тот редкий, хрупкий и драгоценный луч солнца, который иногда выпадает Парижу зимой, напоминая парижанам, что их город лежит на одной широте с Хельсинки.
Внезапно Билли вздрогнула, вспомнив, что накануне вечером должен был состояться вернисаж Сэма. Через секунду она уже говорила по телефону с консьержем.
– Месье Жорж, не могли бы вы оказать мне услугу? Позвоните, пожалуйста, в галерею Тамплона на улице Бобур и спросите, не проданы ли какие-либо скульптуры вчера на вернисаже. Только, пожалуйста, не говорите, кто вы такой.
Повесив трубку, она стала ждать звонка. Сейчас ей казалось, что следом за Адамом и Евой господь наверняка создал консьержа отеля «Ритц»…
Через несколько минут телефон зазвонил.
– Не может быть! Пять работ?! Да-да, месье Жорж, вы меня очень порадовали. Благодарю вас.
От радостного удивления голова у нее пошла кругом. Пять работ в первый же вечер! Кто мог ожидать такого успеха от американца, который никогда прежде не выставлялся в Париже? Сэм должен просто ликовать. Он должен чувствовать… он должен… Нет, это она должна использовать такую прекрасную возможность и немедленно написать ему, пока не прошло его торжествующее состояние! Она должна объяснить ему все! Конечно, сейчас Сэм будет более покладист – он должен просто прыгать до потолка от радости, забыв про все свои страхи и сомнения.
А может, Сэм давно уже простил ее? Ну, конечно! Он просто не знает, где ее искать, он представления не имеет, где она может быть! И если она не напишет ему сейчас, он так и останется в неведении. Будет рвать на себе волосы, сгорая от желания ее увидеть, полный раскаяния, ненавидящий себя за свои слова… Да! Отыскивая ручку и бумагу, Билли ясно видела его перед собой, видела выражение его лица, когда он осознал, что потерял ее навсегда. Скорее, скорее, она должна сделать это быстро! Ведь, пока он не прочтет ее письмо, она не сможет с ним увидеться.
Эта мысль целиком захватила Билли и повела за собой. Она писала страницу за страницей, объясняя, каково ей при знакомстве с каждым мужчиной ошущать, что к ее платью, как ценник в магазине, пришпилен факт ее богатства. Она писала, что не думала его оскорблять, а просто ждала подходящего момента, чтобы все ему рассказать. Она столько раз боролась с искушением сказать ему правду, но сначала она была слишком счастлива своей новой ролью простой девушки и радовалась тому, что ее любят не за ее деньги. Да, эта радость значила для нее слишком много. Она смалодушничала, но это единственное, в чем она перед ним провинилась. Она не виновата в тех грехах, в которых он ее обвинил. Поначалу ей нравилось носить маску, в этом была такая чарующая новизна – невинное удовольствие, от которого никому не было вреда. Потом, к концу лета, он весь ушел в работу, в подготовку выставки и стал даже нервничать по этому поводу. Как можно было тревожить его в такой момент, в эти тяжелые месяцы перед открытием выставки? О, конечно, она совершенно не сомневалась в его успехе! Но он должен был доказать это самому себе – и она снова решила подождать. Теперь она понимает, что была не права, что совершила роковую ошибку, но этот просчет объясняется лишь ее любовью!
Единственное ее преступление – это глупость. Разве он не может отнестись к ней снисходительно, разве не может ее простить?
«Неужели он мне не поверит?» – спросила себя Билли, запечатав письмо. Она дрожала от возбуждения, убежденная в том, что только что изложила на бумаге чистую правду. Неужели Сэм не поймет того, что произошло, после всех ее объяснений?
Билли позвонила вниз и попросила прислать посыльного, чтобы на такси отвезти письмо в галерею. Как только письмо унесли и труды последнего часа были завершены, ее стали раздирать сомнения, о которых она не думала, пока писала. Она уронила голову, закрыла глаза и уткнулась лицом в ладони, представляя себе, как Сэм открывает конверт и читает письмо. Не упустила ли она чего-нибудь, чего-то завершающего, что могло бы сделать еще более убедительными ее мольбы? Билли чувствовала, что не сможет выйти из комнаты, пока не дождется его звонка. Такое письмо нельзя проигнорировать – нет на свете такого жестокого человека! Он не заставит себя ждать…
Охваченная возбуждением, она снова посмотрела на часы. Почти половина третьего. У нее нет никакой возможности узнать, где сейчас Сэм. Он может обедать с Даниэлем или Анри, но скорее увлечен дискуссией с посетителями выставки. Суббота – любимый день коллекционеров, и, за исключением обеденного перерыва, когда большинство галерей закрываются, Сэм должен неотступно находиться на выставке, готовый ответить на любые вопросы посетителей. Сегодня галерея может работать до позднего вечера, открытая для полчищ любителей искусства. Вчерашний вернисаж проходил с семи до десяти, и Даниэль может запросто решить не закрываться допоздна и сегодня, если транспорт будет работать.
Когда же Сэм сможет ускользнуть, чтобы прочесть ее письмо? Конечно, время для этого он найдет, выберет свободную минутку и удалится с письмом в кабинет Даниэля – пожалуй, часам к четырем… или к пяти он сможет это сделать. Ну, конечно, к пяти часам! А что, если он сунет письмо в карман, решив прочесть его только дома? А вдруг он вообще порвет его, не читая?. Нет-нет, такого не может быть. Это безумие. Такое случается только в кино. И все же, если Сэм не станет читать письмо до закрытия галереи…
Билли поняла, что ей надо куда-то выбраться. Ее слишком мучила неизвестность, чтобы оставаться в четырех стенах. Привычный вид ее апартаментов теперь был для нее кошмаром, напоминающим о безвозвратно потерянном счастье. Каждая белая роза, каждая складка красиво перехваченной занавески, каждый признак роскоши и тщательной продуманности меблировки ранил ее в самое сердце, как если бы это были железные стружки, вонзающиеся в кровоточащую рану. Ее терзали всевозможные догадки, незаданные вопросы, и оставаться в этих тихих комнатах она была не в силах. Билли так много вложила в это свое письмо, что теперь буквально сходила с ума, готова была взорваться от тоски по Сэму, по его пониманию и прощению. Она разрывалась от неразумной надежды на то, что от счастья ее отделяет всего один телефонный звонок. Нет, она и четверти часа больше не выдержит здесь, ожидая! Когда он позвонит, то, конечно, оставит для нее сообщение у консьержа, и тогда она поедет к нему.
В считанные секунды Билли облачилась в темно-зеленый бархатный комбинезон и высокие замшевые сапоги на низком каблуке. Потом она просунула руки в двубортную норковую шубку, которая плотно облегала ее до талии и широко распахивалась внизу, доходя до середины икры, и застегнула пуговицы, сделанные из старинных золотых монет. Схватив сумочку и часы, она машинально вдела в уши серьги с крупными изумрудами, обточенными в форме кабошона, которые всегда надевала, когда шла к Сэму, потому что не-огранённые камни не отражали свет, и их легко было принять за подделку.
Вот только куда идти?… Меньше чем за минуту Билли спустилась вниз, пролетела через холл и пересекла улицу Ля-Пэ. Там, по другую сторону от Вандомской площади, находился магазин «Ван Клиф энд Арпелз». Она быстро вошла. В магазине было пусто, и ей навстречу сразу шагнул продавец.
– Добрый день, мадам. Могу я вам чем-нибудь помочь?
– Да-да, я хочу посмотреть… – Билли запнулась. Она не могла придумать, что посмотреть, ей только хотелось чем-нибудь себя занять – все равно чем, но прямо сейчас, как он не понимает? Билли с досадой посмотрела на продавца. «Идиот, – подумала она, – круглый идиот!»
– Что-нибудь для подарка, мадам?
– Нет-нет, себе – что-нибудь необычное, особенное…
– Бриллианты, мадам? Нет? Сапфиры? Изумруды? Рубины?
– Да! – поспешно воскликнула Билли, чувствуя, что он готов продолжать до бесконечности. – Да, рубины, бирманские рубины.
– Самые редкие камни, – отозвался продавец, взглядом оценивая ее серьги. – Но, к счастью, мы как раз получили несколько великолепных экземпляров к Рождеству. Мадам пришла вовремя…
– Так принесите их! – оборвала его Билли. Ее свирепый взгляд мигом сказал ему пять самых желанных для ювелира слов. Богатая. Женщина. Американка. Импульсивная. Купит.
Проводив Билли в небольшое уютное помещение, отделанное серым бархатом и золотом, ювелир удалился на поиски вновь поступивших изделий с редкими бирманскими рубинами. В комнате было так тихо, словно она имела звукоизоляцию. Это была комната для солидных клиентов, комната, в которую не проникала городская суета. Капризно постукивая ногой, Билли ждала возвращения ювелира. В круглом зеркале, стоящем на столике рядом с черной бархатной подушечкой, на которой, по-видимому, клиентам демонстрировались драгоценности, она вдруг поймала собственный взгляд и, ошеломленная, подалась вперед. Всемогущий боже, неужели она так выглядит? От какой-то безумной жадности, которая светилась в ее глазах, она опешила. Меж бровей пролегла борозда, о существовании которой она прежде и не догадывалась, а губы были сжаты в гримасе нетерпения, как если бы она сдерживала желание наброситься на кусок сырого мяса. Выражение алчности сделало ее лицо уродливым. Казалось, она задыхается от нетерпения, которое в сочетании со смертельным страхом и необоснованными надеждами грозило удушить ее. И эту угрозу она пыталась сейчас прогнать, примеряя и рассматривая драгоценности, подобно тому как в средние века больных спасали от лихорадки кровопусканием…
Нет! Билли вскочила на ноги и в одну секунду оказалась на улице. «Я сошла с ума», – сказала она себе, глубоко вдохнув морозный воздух, и почти бегом устремилась к Сене. Это безумие – покупать драгоценности, которые тебе не нужны, только затем, чтобы вернуть себе душевное равновесие. Настоящее безумие!
Неужели она и вправду думает, что драгоценности стоимостью в несколько сот тысяч долларов помогут ей снова взять судьбу в свои руки? Неужели этим можно вернуть себе силы? Если так, то она действительно не более чем сумма приобретенных ею за долгие годы покупок. Черт побери, она должна быть выше этих шикарных вещей и сверкающих побрякушек, которые навешивает на себя в самых дорогих магазинах! Она – не просто дорогая упаковка из белого атласа и бриллиантов, какой ее увидел Сэм тогда в Опере. Она – не просто женщина, которая с нетерпением ждет очередного приобретения, какой она предстала только что перед этим ювелиром в «Ван Клифе».
Проходя мимо «Картье», Билли мысленно представила себе все ювелирные магазины, расположенные по соседству с «Ритцем». Если бесчисленные футляры со сверкающими изделиями сложить в одну кучу, получится гора высотой с Вандомскую колонну, выкованную из бронзы двух тысяч пушек, которые были захвачены в битве при Аустерлице. А какой высоты была бы груда ее собственных драгоценностей – всех этих фамильных бриллиантов Айкхорнов, цветных кусочков редких минералов, которые люди принимают за истинные ценности? Но что в этих камнях? Какие слова могут они произнести, что могут сделать, что могут чувствовать? Все эти осколки света гроша ломаного не будут стоить холодной ночью, когда согреть ее сможет только тепло другого человека или пламя костра…
Билли вышла на огромную площадь Согласия, которая нетленным благородством своих пропорций делала ничтожно малым и незначительным оживленное движение транспорта. Затем она прошла вдоль греческих фасадов павильонов Же-де-Пом и Оранжереи, по мосту Согласия перешла на левый берег, пробираясь почти бегом сквозь праздную толпу, наслаждающуюся неожиданно ясным днем. Никакой цели у нее не было, и ей нечем было занять себя – только продолжать двигаться, пока не настанет тот час, который она назначила себе для звонка в отель, где ее наверняка будет ждать сообщение от Сэма. Оказавшись на тихом левом берегу, она пошла медленнее вдоль массивного здания дворца Бурбонов, пока не очутилась в маленьком скверике сразу за дворцом, где располагался ее любимый цветочный магазин.
Перед Мули-Савар, покрывая улицу и выплескиваясь на площадь, располагался сверкающий, разноцветный, удивительный рождественский сад, весь в цветущих растениях. Билли непроизвольно остановилась, не в силах отвести взгляд от поразительно веселой картины, расцветшей на фоне серого камня. Затем, не колеблясь, она обошла сквер по периметру и оказалась на другой его стороне. Ей не хотелось сейчас поддаваться искушению и покупать хотя бы даже просто амариллис в горшке.
«Ничего аморального в том, чтобы покупать какие-то вещи, нет», – убеждала она себя, продолжая идти. Покупать – это в природе человека. Люди в оазисах издавна с нетерпением ждали каждый караван, везущий товары, и даже пещерные люди, наверное, устраивали какой-нибудь обмен. Да и было ли вообще в истории время, когда покупать не считалось бы нормальным человеческим занятием?… Но только не для нее! И не сегодня. Сегодня она не должна прибегать к прежним приемам психотерапии в ожидании известия от Сэма. Билли сама не понимала почему, но так она для себя решила. Она чувствовала, что это не нужно – по крайней мере, ей, и особенно сегодня. Может быть, она просто поддалась суеверию? Решила устроить себе своеобразное испытание? Если она не станет ничего покупать, то, может, Сэм через пятнадцать минут позвонит в «Ритц»?
Нет, загадывать желания – это ребячество. Неужели она в самом деле верит, что если она будет думать только о том, как Сэм прочтет ее письмо и сразу ринется к телефону, то так оно и произойдет?
Пройдя мимо кафе, Билли замедлила шаг. В конце концов, многие считают, что мысли и в самом деле передаются на расстояние. Ведь она столько раз звонила кому-то из друзей и слышала от них, что и они только что собирались ей позвонить. Она вбежала в кафе и купила телефонный жетон, но тут ее терпению пришлось выдержать очередное испытание: невозможно было дождаться, когда тощий подросток поведает своей подружке сюжет фильма, виденного накануне, изображая Жерара Депардье. «Нужен специальный закон, – подумала Билли, – закон, дающий женщине, которой надо позвонить, преимущество перед любым мужчиной. И это они называют цивилизованной страной?» Ей пришлось несколько раз пихнуть этого противного типа локтем в бок и громко попросить его поторопиться, прежде чем он закончил свою болтовню.
Консьерж в «Ритце» ответил, что ей никто ничего не передавал. Но ведь еще нет и четырех, еще продолжается то благословенное для всякого поклонника искусства время между обедом и чаем, когда все устремляются на новые выставки. «Конечно, еще слишком рано», – сказала себе Билли, выйдя из кафе, и зашагала быстрее, как будто быстрая ходьба могла избавить ее от смятения, подавить страх, поднимающийся со дна желудка, впустить в ее мрачные мысли луч света.
Очень скоро она очутилась перед Музеем Родена. Уж сюда-то она может себе позволить войти! Французское правительство, городские власти и владельцы отеля «Бирон» пока еще не вывешивают на скульптурах ценники.
Взяв билет, Билли вдруг почувствовала, что ей совсем не хочется идти в музей. Она не могла находиться в четырех стенах, какие бы шедевры в них ни заключались. Тогда она решила передохнуть в парке позади музея, уселась на скамейку и попыталась отвлечься от беспорядочного течения своих мыслей, глядя, как играют французские дети. Раньше ей почему-то казалось, что все дети, в сущности, похожи друг на друга, но сейчас она поняла, что каждый из них – личность со своим собственным характером. Многие из них с удовольствием играли в одиночку, увлеченные какими-то своими замыслами, хотя Билли где-то читала, что самое страшное наказание для французского ребенка – это подвергнуться остракизму со стороны одноклассников, находиться в обществе, когда тебя как бы не слышат и не замечают.
Сидя на скамейке, она обратила внимание на то, что стоит кому-то из детей обидеться на своих товарищей, как он, не поднимая шума, немедленно бежит к родителям, которые, не вмешиваясь, наблюдают за детской игрой. Там малыш изливает свое горе, там его внимательно и терпеливо выслушивают, подбадривают и, успокоив, снова отправляют играть.
Когда умерла ее мать, Билли было всего полтора года. Отец, вечно занятый своими врачебными обязанностями, все свободное время отдавал исследовательской работе. Для дочери он выкраивал не более нескольких минут, и даже тогда его мысли витали где-то далеко. Единственной связью с миром взрослых была для Билли их экономка Ханна. И, только поступив в первый класс, она начала понимать, что ее жизнь не похожа на жизнь других детей. Весь круг ее общения ограничивался высокомерными двоюродными братьями и сестрами, которые ее не принимали, да их противными мамашами. Не делая ничего дурного, она все равно оказывалась в положении ребенка, подвергнутого остракизму.
Сейчас, наблюдая, как раскрасневшуюся от слез девчушку ласково обнимает, целует и успокаивает мать, Билли вдруг почувствовала, как сердце ее пронзила острая боль, а на глаза навернулись слезы.
Впервые в жизни она осознала, что сама была отвергнутым ребенком. Никогда прежде она не задумывалась о себе в таком свете, но вид этой французской девочки явственно сказал ей, что в свое время она недополучила любви и ласки. Может быть, из-за этого она не сумела обрести уверенности в собственной человеческой ценности, которую отчаянно пытается найти до сих пор?…
Но если вы не выросли с этим чувством, неужели можно его обрести потом? Да никакие бирманские рубины не дадут вам его! И даже подаренные на день рождения бриллианты, сколько бы их ни было…
Поскольку сегодня у Билли не было настроения созерцать счастливых детей, она торопливо вышла из парка и оказалась на улице Варенн. Если повернуть направо и пройти минут десять по улочке с односторонним движением, то она окажется на углу улицы Вано, всего в нескольких шагах от своего дома. Билли вдруг поняла, что это не простое совпадение, как не было совпадением и то, что ключи от дома оказались у нее в сумочке. Она поняла, что с того момента, как вышла из отеля, все время шла именно сюда.
Прежде чем повернуть к надежному убежищу – своему дому, – она решила еще раз позвонить. В соседнем кафе таксофон охранялся «мадам Пи-пи» – одной из целой армии мрачноликих француженок, считающих, что всякий, кто пользуется туалетом или телефоном, должен дать ей на чай. Эта «мадам Пи-пи» наверняка была прямой наследницей тех «вязальщиц», что когда-то сидели у гильотины, подсчитывая отрубленные головы, – такая мысль осенила Билли, когда женщина нехотя поднялась, чтобы набрать номер отеля. У консьержа для Билли оказалось три сообщения, которые она попросила зачитать. Все три были не от Сэма. «Наверное, он страшно занят, – сказала она себе, подавляя тревогу, – или вообще не получил моего письма». Она попросила позвать к телефону месье Жоржа, и тот заверил ее, что письмо было доставлено, как она просила, и расписка от месье Джеймисона у него.
Билли быстро шагала по узкому тротуару, зябко поеживаясь в наступающих сумерках, и наконец впереди показался ее дом. Она торопливо отперла ворота, приветственно помахала рукой удивленному привратнику, пересекла мощеный двор и открыла парадную дверь, набрав код на панели сигнализации.
Очутившись наедине с собой, она прижалась спиной к двери и, обхватив себя руками за плечи, горько зарыдала. Конечно, он еще не сумел прочесть ее письма, это было единственное объяснение. А она не может ни позвонить в галерею, ни пойти туда. Ей остается только ждать. Билли плакала вслух, никого не стесняясь, громко всхлипывая и причитая от жестокого разочарования. И все же ее не покидала упорная надежда, которая теплилась у нее весь день.
А что, если Сэм позвонил, но ничего не стал передавать? Задав себе этот неожиданный вопрос, Билли почувствовала словно удар током. В самом деле, зачем ему говорить с консьержем, если у нее в номере телефон не отвечает? Зачем что-то передавать? Да он наверняка с досады бросил трубку, когда позвонил и не застал ее на месте! Точно! И сейчас он, возможно, едет в «Ритц» или уже дожидается ее в холле… Но нет, конечно, он не мог уйти из галереи так рано. Ему необходимо оставаться там до закрытия – во всяком случае, это может решить только Даниэль.
К Билли вернулась надежда, она вытерла слезы и в рассеянности побрела в дальний конец дома, где был устроен зимний сад. Вдоль трех застекленных двойными рамами стен тянулась длинная банкетка; сидя здесь, можно было смотреть на вечнозеленые растения. Новая система центрального отопления была включена на минимум, но комната еще хранила тепло дневного солнца, и Билли, сняв шубку, свернула ее в пушистую подушку и положила рядом с собой. Облокотясь на мягкий мех, она прижалась носом к стеклу, пытаясь решить, что делать дальше.
По макушкам деревьев в парке еще скользили лучи солнца, а над башней отеля «Матиньон» в гиацинтовом небе уже висела зимняя луна. С находящегося неподалеку собора Святой Клотильды донесся первый удар колокола, которому стали вторить многочисленные колокола церквей со всего квартала, отбивая пять часов и сливаясь в неожиданную, дивную гармонию. Он не позвонил…
«Ну что ж, отдохну здесь», – решила Билли. Длительная пешая прогулка и мучительные телефонные звонки вконец измотали ее. Постепенно она позволила себе расслабиться под убаюкивающие звуки колокольного звона, с утешающей мыслью о том, что одного ее слова Жану-Франсуа будет достаточно, чтобы уже через неделю поселиться в этом доме. «Может быть, уже в следующую субботу мы с Сэмом начнем обживать новый дом», – мечтательно подумала Билли. Переезд не займет много времени, да и меблировка тоже… В саду растет одна елка с поразительно симметричной кроной, и они украсят ее к Рождеству сотнями маленьких белых огоньков. Каждый вечер во всех комнатах будут гореть камины, и они будут зажигать везде десятки свечей; а днем, чтобы не мешать Сэму работать, она будет ходить по дому, передвигая и переставляя вещи на столах, шкафах и полках, пока каждая вещь не найдет своего noстоянного места, ведь для этого тоже требуется время. Ее прекрасный особняк всю зиму будет светиться огнями – кусочек прошлого, возвращенный ею к жизни.
Измученная, Билли откинулась на подушку из норки и позволила себе глубже погрузиться в эти мысли, пока ее не пробудил от мечтаний новый колокольный звон. Луна поднялась выше. Билли почувствовала, что хочет есть – нет, она прости умирала с голоду. И ужасно замерзла. Сколько же времени прошло? Неужели она задремала, сама того не замечая, и проспала целый час?
Развернув шубку, Билли закуталась в нее и застегнулась на все пуговицы. Может, стоит еще paз позвонить в отель? Нет, к черту, к черту все, это совершенно бесполезно, она уже это поняла. Ей следовало заставить себя просидеть весь день в номере, в каком бы состоянии ни были ее нервы. Одно было ясно: прочел Сэм ее письмо или нет, но у него нет возможности связаться с нею, пока она стоит в нерешительности в окутанном мраком доме, о существовании которого он не подозревает…
«Сейчас единственно разумным будет что-нибудь съесть, пока я не упала в обморок от голода, – подумала Билли. – Бирманские рубины мне, может, и не нужны, но еда… Господи, еда мне просто необходима!»
Дрожа от влажного и морозного воздуха, Билли заперла ворота и торопливо прошла вниз по улице Бак к бульвару Сен-Жермен, а там повернула направо, в сторону ресторана «Липп». В этом знаменитом ресторане бывать ей еще не приходилось, но сейчас он ближе всего, и, главное, в нем есть то, в чем она больше всего сейчас нуждается, – тепло и еда.
Билли целеустремленно вошла в заполненный людьми шумный ресторан на перекрестке Сен-Жермен-де-Пре. От холода щеки у нее раскраснелись, волосы растрепались на ветру, глаза сияли. Высоко поднятый норковый воротник оттенял блеск ее красоты, которой придавало особенный шарм состояние смешанной с надеждой паники, не покидающее ее весь день. Ворвавшись с улицы, с развевающимися полами шубки, Билли принесла с собой дыхание зимы, подобно примчавшейся из заснеженных степей русской царевне, за которой гнались волки. Она решительно направилась к суровому, неулыбчивому господину средних лет, который, очевидно, был здесь распорядителем.
– Добрый вечер, месье, – сказала она, с улыбкой глядя ему в лицо. – Надеюсь, у вас найдете одно место для меня?
Мужчина с усами, к которому она обратилась был Роже Казе, владелец ресторана, и обычно с ним говорили заискивающе и почтительно. В своей обычной бесстрастной манере он окинул взглядом незнакомку и решил, что для нее у него должно быть место, даже в самое оживленное время в самый многолюдный день в году. Все, кто сидел сейчас снаружи в кафе и стоял с рюмкой руке у двери, уже обращались к нему с униженными просьбами найти им столик, но каждому и них был дан ответ, что ждать придется не меньше часа. Однако эта женщина – такая изысканная, с такими глазами, – которая только что попросила его о чем-то совершенно невозможном, ни на минуту не сомневаясь, что ее просьба будет выполнена, должна получить место немедленно. Именно возможность исполнить такую безумную, хоть и невинную просьбу делала для месье Казе положение владельца ресторана особенно привлекательным.
Постоянные клиенты на протяжении десяти, а то и двадцати лет каждую неделю приходили к «Липпу» в надежде когда-нибудь сесть за лучший столик, чтобы потом опять сидеть за другими тоже, впрочем, неплохими – столами согласно железным правилам месье Казе. Тем не мене Билли сейчас же провели за стеклянную перегородку, отделявшую от основной части зала небольшое пространство с левой стороны, в святая святых, маленький укромный уголок с зеркалами по стенам, где всегда ужинали любимцы месье Казе – политические деятели, писатели, актрисы. У «Липпа» никогда не бронировались места, и никому, включая самых могущественных людей Франции, не было дозволено сидеть дважды подряд за одним и тем же столиком, дабы не создавалось впечатления, что они получили на это постоянное право. Мужчины брали сюда сыновей, когда те только обучались пользоваться ножом и вилкой, тщетно рассчитывая застолбить мальчику столик на будущее.
Билли очутилась между двух шумных компаний на длинном диване, обтянутом черной кожей. Перед нею возник крохотный столик с белой скатертью, появившийся как по мановению волшебной палочки, что возможно только в самых потрясающих заведениях в мире. Она бросила взгляд на короткое неизменное меню, напечатанное на небольшой карточке.
– Копченую лососину, жареного барашка и графин красного вина, – сказала она древнему официанту, не обращая внимания на бросаемые на нее со всех сторон любопытные взгляды.
Пока ей несли лососину, она жадно выпила бокал вина. Неожиданно для себя самой Билли ощутила, что расслабилась в уютной и шумной ресторанной обстановке, – как раз это ей и было нужно. Она откинулась на спинку дивана, наслаждаясь уютом и непринужденностью, которые всегда возникают в небольшом пространстве, где едят и пьют незнакомые друг с другом люди. Она выпила еще вина и почувствовала, как ее отпускает опасное возбуждение, которое держало ее в напряжении весь день.
Она потягивала вино, а рядом с ней француженки с короткими стрижками решали, не стоит ли немного отпустить волосы, чтобы спадали на лицо, а француженки с длинными волосами задумывали сделать стрижку, как у нее, чтобы можно было причесываться, просто небрежно запустив пальцы в волосы, как это, должно быть, делала она. Люди вокруг мерили ее взглядами, и той зимой в Париже самым модным цветом стал темно-зеленый, а самой модной тканью – бархат. А Билли как ни в чем не бывало продолжала ужинать, время от времени посматривая на других посетителей, которые были видны ей через стеклянную перегородку.
Женщина производит самое ослепительное впечатление, когда она ужинает в одиночестве в шикарном ресторане – если весь ее вид говорит о том, что она при этом чувствует себя как дома, не испытывая никакой неловкости от того, что она одна. Билли никогда не выглядела столь ослепительно, как в тот вечер у «Липпа», когда она сосредоточенно и с видимым аппетитом поглощала почти прозрачную норвежскую лососину и редкостного на вкус ягненка.
Среди сидящих напротив была одна женщина, которая напомнила ей Джессику Торп, отчего губы ее чуть дрогнули в улыбке, заставив половину мужчин в зале встрепенуться от любопытства. Билли вдруг вспомнила, как однажды в Ист-Хэмптоне представила Джесси нелепый план своей будущей жизни. Она говорила тогда, что, будучи женщиной, которая может купить все на свете, намерена завести себе дома в престижных районах, знакомиться с престижными людьми, давать престижные приемы, фотографироваться в престижных местах в нужное время года и спать только с престижными мужчинами.
Билли с горечью помотала головой. Да, Джесси была бы сильно разочарована… Конечно, ей удалось познакомиться со многими престижными людьми, но большинство из них оказались очень скучными; и, хотя ее приглашали на многие престижные вечера, она нашла их весьма однообразными. Правда, она сумела купить один чудесный дом, но, увы, спать с престижными мужчинами ей не привелось. Она влюбилась, да, – но это не входило в ее планы…
Билли нарочно старалась не думать о Сэме, вознамерившись закончить ужин спокойно, и вместо этого перебирала в памяти всех престижных мужчин, с которыми она отказалась спать. Да, оглядываясь назад, приходится пусть поздно, но признать, что таким женщинам, как она, подходит только один тип мужчины, – и это могло бы стать для нее вполне логичным решением проблемы. Раньше Билли никогда не считала себя расчетливой, но теперь она ясно понимала, что ей следует раскинуть свои сети широко-широко и поймать в них симпатичного, холеного, элегантного, вполне земного европейца, с детства нацеленного на женитьбу на деньгах. Мужчину, для которого богатство жены было бы столь же необходимым и естественным обрамлением, сколь его титул – для нее. «Можно было бы удовольствоваться и англичанином, – подумала Билли, – да, пожалуй, англичанин подошел бы лучше всего». На протяжении ста с лишним лет английская литература учила брать в жены богатых наследниц, и это провозглашалось почетным, абсолютно серьезным и полностью соответствующим национальным традициям делом. Любой английский герцог воспринял бы ее миллионы как должное, и сейчас она бы уже могла украшать к Рождеству фамильный замок – если бы только у нее хватило здравого смысла! А что, если этот воображаемый аристократ оказался бы таким же скучным и неинтересным, как ее престижные знакомые и престижные приемы? Что, если он оказался бы мелочным и незначительным, просто красивой игрушкой – собственностью, а не человеком?
Размышляя над этим вопросом, Билли не заметила, как расплатилась по счету. Она решила немедленно вернуться в отель, но сначала ей нужно было зайти в туалет. Официант сказал, что дамская комната находится за главным залом, но дорогу Билли преградили другие официанты, спешащие с нагруженными подносами из кухни.
Когда же путь наконец был свободен и она смогла пройти по узкому проходу между столиками и, завернув за угол, попала в основной зал, то внезапно остановилась как вкопанная. Ее взгляд поймал знакомую деталь – это был рукав твидового пиджака, такого, какой носил Сэм. Замерев, Билли стала смотреть на этот рукав. Секунды замедлили свой бег, а она все ждала, что он окликнет ее. «Наверное, я ошиблась, это не может быть Сэм!» – подумала она и, набравшись смелости, подняла глаза. Лицом в зал сидели Сэм и Анри, напротив них, спиной к ней, расположился Даниэль. Подавшись вперед, Сэм замер на середине фразы. Билли сделала шаг навстречу, глядя Сэму прямо в глаза, и вся сжалась от безмолвного вопроса. Он откинулся назад и медленно покачал головой, бесстрастно глядя ей в лицо.
Билли сразу поняла, что все кончено. Он смотрел на нее как на восковую куклу, а не как на живую женщину. Анри разинул рот. Непроизвольно Билли сделала еще один шаг к столику, но Сэм остановил ее твердым и холодным взглядом. Затем он демонстративно наклонился к Анри и стал что-то говорить.
Билли повернулась и, собрав остатки достоинства, вышла из ресторана. Она едва держалась на ногах. На улице на стоянке такси стояли двое. Она машинально встала в очередь, ничего не соображая после только что пережитого потрясения. Через несколько секунд ее потянул за рукав выбежавший следом Анри. Она повернулась к нему с отсутствующим взглядом, все еще пытаясь сохранить самообладание.
– Ханни, он думает, что его работы купили ваши друзья. Сегодня к закрытию мы продали уже семь работ… Невероятно! Он думает, что вы… все это оплатили, организовали, подстроили, он убежден, что на самом деле никакого успеха нет.
– Я этого не делала.
– Конечно, мы это знаем, мы пытались ему объяснить, но он не хочет нам верить. Ханни, мне очень жаль. Он просто дурак.
– Он прочел мое письмо?
– Да, сразу, как получил. А потом стали приходить клиенты… – Анри сочувственно развел руками.
– Идите, вы совсем продрогли. Спасибо, что сказали мне, Анри.
«Наверное, я весь день это знала, – подумала Билли, – и была готова к этому окончательному фиаско с того самого момента, как мне сказали, что письмо доставлено по адресу». Иначе как объяснить, что теперь она ровным счетом ничего не чувствует? Почему она сидит на постели, не снимая шубы, ощущая и внутри и снаружи полное опустошение? Она понятия не имела, что ей делать дальше, не помнила, как добралась из ресторана в отель, она не могла представить себе своего будущего, не помнила своего прошлого, а настоящего для нее не существовало…
Внезапно Билли услышала шорох под дверью и, обернувшись, увидела на полу письмо. С полчаса она молча смотрела на конверт, потом заставила себя встать и поднять его. Письмо было подписано Джошем Хиллманом. Пожав плечами, Билли вскрыла конверт и обнаружила внутри другой, весь обклеенный иностранными марками. Это была весточка от Спайдера Эллиота. Она машинально развернула письмо и стала читать.
«Дорогая Билли.твой Спайдер».
Я все еще не знаю, где ты и получила ли ты мое предыдущее письмо, но сегодня я проснулся и понял, что мне хочется кому-нибудь написать – между прочим, это происходит со мной впервые с того дня, как я уехал из Лос-Анджелеса. Если я напишу какой-нибудь из моих шестерых сестер, то остальные обидятся, так что, поскольку ты единственная женщина, которая существует для меня на свете, кроме сестер, получить это письмо выпадает тебе. (И не ворчи, пожалуйста: матери я посылал открытки из каждого порта, так что она обо мне не беспокоится.)
Я отправился в Эгейское море и на греческие острова – представь себе, их в общей сложности 2 тысячи. В греческих турбюро утверждают, что на этих островах 30 тысяч пляжей. Неужели какой-то зануда все их сосчитал? По-моему, это больше похоже на рекламный трюк… ведь тогда на каждый остров приходится по 15 пляжей! Но я готов в это верить – мне кажется, я сам проплывал мимо по меньшей мере 29 тысяч полосок золотого песка. И почему приобретение Онассисом одного из двух тысяч островов обставлялось как крупная сделка? Вот если бы у него была собственная бейсбольная команда, на меня бы это произвело впечатление. Но остров? Какая мелочь!
Я стою на якоре близ Скалы – это порт на острове под названием Астипалея в цепи островов Додеканез. Надеюсь, тебе знакомо это название? Не стесняйся, Билли, этот городок никто не знает. Он маленький, но очень удобный: с мельницей, рыбацким поселком, лагуной и венецианской цитаделью. Я уже сказал про нудистский пляж? Серьезно, здесь есть такой. Имея выбор из 2 тысяч островов, я рассчитал, что там, где есть нудистский пляж, будет и более разнообразная ночная жизнь. Вот почему я здесь.
Удивительно, но у меня ужасное подозрение, что я выдохся. Ну, еще одна летучая рыба, еще один закат, еще один необычный портовый городишко, еще один прекрасный день в Эгейском море – или любом другом водоеме, – и я брошу это дело. Серьезно. Никогда не думал, что морем и островами можно пресытиться, но поверь мне, и у навязчивой идеи есть предел.
Я отрастил длинную косматую бороду зеленоватого цвета – исключительно от скуки, – а потом по той же причине сбрил ее. Я так много читаю, что мне, кажется, скоро нужны будут очки, но я не очень-то этим обеспокоен, пока могу различать текст на расстоянии вытянутой руки. Я видел столько звезд на небе, что могу, кажется, работать в планетарии; правда, я к этому не стремлюсь. Я могу управлять яхтой во сне, практически этим я и занимаюсь все время, и пока все обходится, потому что океан велик. Это, наверное, самое главное, что я узнал, – океан чертовски велик! Я и раньше об этом слышал на уроках географии, но теперь я это знаю сам. Прочувствовал. Надеюсь, на тебя это откровение произведет впечатление, потому что мне для него понадобилась масса времени.
Моя команда по-прежнему со мной. Я нанял пару закоренелых отшельников, так что у нас здесь никакого лишнего народу и никаких лишних разговоров. По крайней мере, они умеют варить еду. Я слишком поздно понял, что мне следовало нанять двух общительных итальянцев. Тогда сейчас я уже бегло говорил бы по-итальянски, прогуливался по Виа Венето, щеголяя лучшим в этих краях загаром, и знакомился с девушками…
Мне кажется, пора выбираться отсюда и двигать домой. Никаких особых планов у меня нет, но я знаю, что с этой посудиной у меня все. Может быть, вернусь в фотографию, а может, начну свое дело – открою галерею и буду помогать молодым художникам. Кто знает? Довольно занятная штука – быть богатым… Когда я доверил свои деньги Джошу, чтобы он вложил их для меня, мне они казались огромной суммой. Но теперь я привык к тому, что деньги растут сами собой – деньги, благодаря которым мне никогда не придется больше работать… а мысль никогда не работать оказалась для меня самым ужасным откровением! Меня все больше начинает мучить вопрос, что делать с собой и что меня ждет в будущем. Ты, пожалуй, принадлежишь к тем немногим, кто действительно может понять, что я имею в виду… В конце концов, ведь не из-за денег же ты затевала «Магазин Грез», правда? И все-таки невероятно, что мы втроем заставили эту фирму работать! Тем не менее я не вижу себя в будущем в торговле… Мне никогда не найти такого партнера, как ты, – ни с кем другим мне не будет так легко и интересно преодолевать трудности. Господи, а помнишь, какой высокомерной стервой ты была, когда мы с Вэлентайн впервые появились в Лос-Анджелесе? Но я сразу разглядел, в чем твоя слабость, и быстро привел тебя в чувство. По-моему, мы с тобой прекрасно сработались.
Билли, старушка, я отправлю это письмо завтра утром и надеюсь, ты вовремя получишь мой дружеский привет. Счастливого тебе Рождества! Я намерен отпраздновать его на всю катушку, надеюсь, что и ты устроишь себе грандиозный праздник. Когда вернусь в Лос-Анджелес, свяжусь с тобой, как только узнаю у Джоша твой адрес. Я думаю вернуться из Афин самолетом. Плыть назад придется еще целый год, мне это не подойдет. С Новым годом, моя дорогая.
Целую тебя,
По лицу Билли катились горячие слезы. Дочитав письмо, она не могла понять, почему плачет, что вернуло ей способность чувствовать. Наконец ей стало ясно, что это слезы радости за Спайдера. Он излечился, это снова прежний Спайдер.
У нее было такое чувство, будто она вырвалась из своего ледяного замка, в котором долго бродила, сбившаяся с пути и безразличная ко всему. Если Спайдер выжил, то и она сможет! Жизнь не кончена из-за того, что один малодушный мужчина не нашел в себе достаточно уверенности, чтобы разглядеть, кто она в действительности такая со всеми ее деньгами и прочим. Ну его к черту, этого Сэма, с его муками творчества и страхами! Ну их всех к черту, этих ах-каких-ранимых трусов, у которых хватает духа только на то, чтобы гордиться, что они родились мужчинами, но которых раздирают вечные сомнения в себе и мучительная неуверенность по поводу своих достоинств! И к черту ее притворство, стремление казаться не той, какая она есть! В конце концов, она не виновата, что все эти мужчины смотрят на женщин лишь как на слабый пол и приходят в ужас от того, что женщина может показать свою силу. Какие же они безвольные трусы!
Билли охватило чувство, которое она не могла определить иначе, как буйную ярость. Она позвонила вниз и заказала на завтра билет в Нью-Йорк. На сборы у нее целая ночь; этого времени больше чем достаточно. А выспаться она сможет в кресле самолета, покидая Париж и всех, кто здесь есть.