Восемь недель с окончания Каннского кинофестиваля до Четвертого июля 1977 года были для Спайдера и Вэлентайн периодом сведения самых разнообразных счетов. Для Вито это было время обновления, восстановления старых знакомств, наращивания оборотов. Для Билли они должны были бы стать медовыми месяцами, но, оглядываясь назад, она могла бы назвать «медовыми» лишь одиннадцать часов перелета из Орли в Лос-Анджелес, однако в тот день они с Вито еще не были женаты.

Едва уверившись в будущем «Магазина грез», Вэлентайн начала подыскивать жилье. Единственным непременным требованием она выставляла уединенность. Небольшой дом ей не подходил: там за ней могут наблюдать соседи. Квартира в обычном доме тоже: люди там входят и выходят по собственному усмотрению. Нужно было найти такое место, где она и Джош могли бы встречаться и любить друг друга без опасений. Жилье должно располагаться не слишком далеко от магазина, от его дома и от его конторы в Сенчури-Сити, потому что время, проведенное вместе, они с трудом выкраивали из его напряженной деловой жизни. Наконец в Уэст-Голливуде, в нескольких кварталах к востоку от границы Беверли-Хиллз, она нашла апартаменты на крыше роскошного нового небоскреба на Альта-Лома-роуд. Квартира обладала всеми нужными преимуществами. За столом в вестибюле сидел привратник, который опрашивал всех приходивших. Никто не мог подняться на лифте, не сообщив о себе по домофону и не получив разрешения.

Конечно, размышляла Вэлентайн, недостатки неизбежны. В гостиной и спальне имелись несколько стеклянных стен. Если подойти к такой стене, мысленно не подготовившись, распахивался слишком просторный, слишком обширный вид из поднебесья на весь западный Лос-Анджелес и далее до горизонта над Тихим океаном. Для такой прирожденной городской мышки, как Вэлентайн, воздуха и света было многовато. В огромном, словно незамкнутом пространстве она чувствовала себя пришельцем из других миров. Но она была иллюзионисткой, фокусницей чистой воды, и, когда из Нью-Йорка прибыла ее мебель, та самая, которую она пять лет назад заранее выслала самой себе из Парижа, Вэлентайн направила всю свою ностальгическую черную магию на воссоздание иной атмосферы и иного времени. Особенно ей удавалось это вечерами, когда она опускала белые деревянные жалюзи, задергивала новые шторы из романтического бело-розового полотна, почти в точности воспроизводившие старые, износившиеся, и зажигала лампы под красными абажурами. Она перетянула ветхий бархатный диван и глубокие кресла старомодным набивным ситцем простого узора из бело-зеленых веточек, напоминавшим ей Нормандию, и застелила пол огромным необычным ковром, изысканно выцветшим, расшитым цветами. Новая кухня стала большим шагом вперед по сравнению с импровизированным кухонным уголком в Нью-Йорке. Она посетила магазин «Уильямса Сонома» в Беверли-Хиллз и обставила кухню по-французски, набив ее сверкающими кастрюлями, глиняными горшками, проволочными венчиками, медными сковородками и тяжелыми белыми керамическими тарелками с голубым ободком. Джош, огорченный ее независимостью и самостоятельностью, завалил ее подарками единственного рода, которые она принимала, — цветами в горшках и литографиями, в количестве, явно избыточном для ее стен, так что ей приходилось вешать их прямо под потолок, даже в кухне.

Несмотря на избыток застекленного пространства, Вэлентайн была довольна своим новым домом, так как он служил своей цели, и никто не догадывался, почему она поселилась там. Билли была слишком занята недавним замужеством, чтобы проявлять любопытство к делам других. По словам Джоша, его жена не видела ничего подозрительного в том, что он три вечера в неделю проводит с Вэлентайн: сыграла свою роль ее многолетняя привычка к поздним возвращениям супруга с работы. А Эллиот — тот едва не застал ее врасплох, но его удалось провести. В тот самый вечер, когда она окончательно переехала и они с Джошем кувыркались в постели, дежурный в вестибюле объявил о приходе Эллиота. Вэлентайн в панике велела привратнику сказать, что она уже легла спать, «устала, почти уснула», но на следующий день в кабинете Эллиот смотрел на нее с любопытством.

— Вэлентайн, ты легла спать в половине восьмого? И почему мне нельзя к тебе подняться, даже если ты в постели? Это ведь не в первый раз.

— Именно в первый. — Ее глаза метали в него зеленые камешки. — Ты относишься ко мне без всякого уважения. Добрая старушка Вэлентайн, посмотрим-ка, что она стряпает к ужину. Я тебе не седьмая сестра, Эллиот!

— Но, Вэл, это нечестно! Что ты говоришь? Я никогда не относился к тебе без уважения. Ты мой лучший друг.

— Не говори ерунды. — Она встряхнула огненной шапкой кудрей, чтобы не видеть обиженного взгляда Спайдера. — Никто не верит, что мужчина и женщина могут быть просто хорошими друзьями. Ты можешь хоть на минуту вообразить, что люди не считают меня одной из твоих девочек, одной из твоего знаменитого парада? Я не хочу, чтобы меня считали такой, Эллист, особенно сейчас, когда мы практически в руках друг у друга: у нас общий кабинет, боже мой, даже общий стол.

— В кабинете я почти не бываю, а в твоем распоряжении вся твоя студия, Вэлентайн. Но если хочешь, я найду для своего стола другое место. — Спайдер выглядел растерянным, словно она пронзила его чертежным карандашом. — Не волнуйся, я больше не приду без приглашения. Я только хотел принести тебе подарок на новоселье и показать забавное письмо — моя первая почта от поклонниц.

— Не валяй дурака, Эллиот, просто звони перед выходом, и все. — Вэлентайн быстро оправилась от наигранного возмущения. Она зашла слишком далеко. При всей своей мужественной самоуверенности, какой же он ребенок! Она тронула его за руку. — Извини… Ты еще не передумал дарить мне подарок?

— Спроси о нем у своего обожаемого привратника. Ящик шампанского чертовски тяжел, он помогал мне тащить его до лифта. Надеюсь, он не страдает жаждой и не выпьет все до того, как ты придешь домой.

— О, Эллиот, спасибо! Приходи сегодня вечером и выпей со мной, пожалуйста. Придешь? — Она наклонила огненную головку и с притворной застенчивостью выглянула из-за двойной бахромы ресниц и челки.

Когда-нибудь, подумал он, она наконец научится кокетничать. Ну и характер!

— Если будет время.

— Постарайся, пожалуйста, я хочу, чтобы ты посмотрел мою квартиру. А о чем твое забавное письмо?

— А-а, оно от одной сексапильной девушки, которую я фотографировал в Нью-Йорке, когда не было работы, помнишь? Она зовет себя Сахарная Вата. На прошлой неделе увидела нашу фотографию в «Пипл», в той статье о «Магазине грез», и узнала меня. Она написала, что мои снимки изменили ее судьбу, теперь у нее благодаря тому начинанию собственное дело. Она выбрала лучший и сделала из него что-то вроде визитной карточки. Взгляни! Номер телефона, и все. Надо бы стребовать с нее проценты от прибыли.

Вэлентайн взяла фотографию и смотрела на нее, широко раскрыв глаза.

— По сравнению с ней я выгляжу мальчишкой. Твоя почта от поклонниц мне нравится больше моей. Я получила письмо от этого негодяя Принса, он пишет, что очень рад моим успехам. Ну и наглость! Эллиот, ты придешь сегодня, правда?

— Конечно, приду.

Он пришел и, как обычно, остался на ужин, чего она и ожидала, но содержание их дружбы сместилось, уступив место в ее жизни для скрытого присутствия Джоша. За исключением подробностей об Алане Уилтоне, это была ее первая тайна от Эллиота, но она неуловимо изменила их отношения. Вэлентайн стала скрытной, настороженной, что проявлялось в мелочах, которых, как ей казалось, Эллиот не замечает, но он видел их так же ясно, как новую двуспальную кровать в ее комнате.

Когда вечер кончился, Вэлентайн ощутила странную пустоту, неожиданную подавленность. В конце концов, этого следовало ожидать, с железной логикой сказала она себе. Нельзя иметь сразу все. А ради того, что у нее есть, стоит быть настороже. Вэлентайн упивалась мыслями о Джоше, завернувшись в память о его любви, как в уютное одеяло, в которое можно при желании укутаться с головой. Джош ужасно беспокоился: вдруг она обижается, что он не рискует пригласить ее в хороший ресторан из-за того, что их могут увидеть вместе. Когда они не ездили в «94-ю эскадрилью» или какое-нибудь иное уединенное место в Долине, Вэлентайн готовила ужин дома. Примерно раз в месяц им удавалось провести вместе весь уик-энд, не выходя из ее квартиры. Он боялся, что ей это надоест, но само отсутствие твердых договоренностей между ними двумя вполне устраивало Вэлентайн. Впервые в жизни — а она достигла двадцати пяти — она жила с мужчиной и не собиралась выставлять свою радость на всеобщее обозрение, делать их роман общеизвестным, проговорившись о нем хоть одному человеку. Благодаря тайне ее любовь к Джошу становилась еще слаще, как потаенный цветок в центре города. Единственный раз они поссорились, когда он предложил, очень на это надеясь, платить за ее квартиру.

— Ah, a la jamais! — вскричала она с внезапной яростью, невольно перейдя на французский. — За кого ты меня принимаешь — за содержанку? Ты меня не содержишь, я тебе не любовница. Я независима, у меня своя жизнь. Об этом и не заикайся!

Кожа на высоких скулах Джоша натянулась, он в испуге склонил голову.

— Вэлентайн, милая, мне так жаль… Я больше никогда не буду… я подумал… Непростительная глупость…

Она обхватила руками его склоненную голову и притянула к лицу, ероша своим дыханием короткие темные седеющие волосы, и наконец поцеловала в печально сложенные губы.

— Ты думал, что в подобных обстоятельствах следует поступать именно так? Ты вычитал эти мысли в юридических книжках? Вас в Гарварде учили, как вести любовные дела? Где твоя романтика? Это, наверное, не входило в комплекс изучаемых предметов, правда? Нужно исправить дело, и немедленно.

Через несколько дней, сразу после получения калифорнийских водительских прав, Вэлентайн, движимая любопытством, в котором сама себе не признавалась, проехала на новом маленьком «Рено» мимо дома Джоша Хиллмэна на Норт-Роксбери-драйв. Строение стояло на углу, окруженное высоким забором. Вэл разглядела сетчатую ограду теннисного корта и верхушки высоких деревьев. Беленый кирпичный фасад огромного дома свидетельствовал о прочном, как скала, благосостоянии, дорожку к парадному входу обрамляли сотни цветущих розовых кустов, свидетельствуя о заботливых руках по меньшей мере двух садовников. Вэлентайн не связывала увиденное с Джошем, еще меньше это надежное жилье связывалось с ней. В доме ощущалась надежность, незыблемость, право занимать это место, такое неоспоримое, что Вэл не могла представить хозяина этого дома живущим где-то еще.

Она стряхнула с себя воспоминания о доме, к которому больше не приближалась, и задумалась о предстоящих выходных. Наступает Четвертое июля, и она приглашена на ежегодный праздник к Джейкобу Лейсу. Билли и Спайдер — тоже, но они не собираются ехать. Вэлентайн не могла устоять, хоть это означало перелет за три тысячи миль всего на несколько дней. Там соберется весь цвет мировой моды, и теперь, став бесспорным членом этого сообщества, Вэлентайн из «Магазина грез» хотела возвратиться в Нью-Йорк и посмотреть, каким он покажется ей с позиции равной среди равных.

Мисс Стелла из «И. Магнии» в ноябре 1976-го ушла на покой, и Вэлентайн осталась единственным в Соединенных Штатах дизайнером, занимающимся шитьем на заказ в крупном магазине. На самом деле «Магазин грез» был не просто универмагом («Бергдорф» в Нью-Йорке копировал на заказ модели из парижских коллекций): мастерские Вэлентайн, разросшиеся за счет появления в них бывших портних, закройщиц и швей мисс Стеллы, были завалены многочисленными заказами женщин Западного побережья, для которых слова «готовая одежда» звучали как неприличные. Билли была абсолютно права, говоря о престиже, который придаст магазину дорогое шитье на заказ. Им удалось не просто вернуть вложенные деньги, восторженно думала Вэлентайн, они, слава богу, приносят немалую прибыль.

Джош тоже ехал с ней на вечер к Лейсу. Она не спрашивала, как ему это удалось, не хотела знать, какие объяснения он представил жене, но он твердо намеревался сопровождать ее, утверждая, что в такой огромной толпе они не обязательно все время будут оказываться на виду, как в ресторане, и что ежегодный праздник у Лейса не освещается прессой.

Единственным облаком на ясном горизонте Вэлентайн легла необходимость собирать вещи. Когда дело дошло до упаковки собственного чемодана, ее, женщину, чья профессия состоит в подборе и создании гардероба для других, охватило мрачное, тревожное оцепенение. Лишь вчера она полностью одела клиентку на лето, причем программа этой дамы включала путешествие на острова в Грецию, конференцию в Осло и присутствие на свадьбе особы королевской крови в Лондоне. Вэлентайн смоделировала ей наряды для всех этих случаев, и под них потребовалось всего два чемодана. Она взглянула на костюм, который сшила себе для вечера у Лейса: плиссированная блузка из яблочно-зеленого шифона с вырезом лодочкой до плеч и длинным рукавом, заправляется в широкую юбку-колокол из восьми слоев сиреневого батиста, и к ней — широкий тугой пояс из зеленого бархата под цвет ее глаз. Очень fete champetre — в духе сельских празднеств, подумала озадаченная Вэлентайн, но как его упаковать? Конечно, в отдельный чемодан! Она вспомнила Эллиота в его новой роли диктатора моды.

Пока Вэлентайн упаковывала вещи, Спайдеру Эллиоту, пребывавшему в праздности, было очень себя жаль, но он не понимал почему. Подобное состояние было ему чуждо и ново. Он растянулся у бассейна с дозволенным в пятницу вечером стаканом алкоголя в руке и попытался исправить свое настроение, составляя перечень своих достижений.

Например, недавно арендованный дом. За углом от Доэни-драйв, к северу от Сансет, втиснутый в глухой тупичок, дом являл собой вдохновляющий образец великолепного благоустройства, которого может достичь мужчина, не имеющий на шее ни жены, ни детей. Он был перестроен домовладельцем Спайдера, знаменитым режиссером, отцом девятерых детей, который после пятого развода принял обет нецеломудренной холостяцкой жизни. Этот обет, записанный кровью его застройщика, воплощался в большом, обсаженном цветами бассейне с гидромассажем, устроенном в одном углу двухэтажной гостиной. Что-то в этом бассейне неправильно, или, напротив, чрезвычайно правильно, подозревал Спайдер, потому что недавно режиссер женился снова, и шестая жена отказалась жить в доме, где витал запах избытка запретных игр и развлечений.

Игры и развлечения, угрюмо подумал Спайдер. Неужели кто-то и вправду развлекается или они просто обманывают себя? Он снова принялся вспоминать свои достижения. «Магазин грез» стал достопримечательностью торгового мира, и во многом это его, Спайдера, заслуга. Да здравствует Билли Айкхорн Орсини, ибо магазин принадлежит ей! Женщины Беверли-Хиллз и его северных, южных и восточных окрестностей приступом берут магазин и с криками требуют, чтобы Спайдер научил их смотреть на себя другими глазами. Для них он важнее парикмахеров, важнее домашних врачей, важнее даже теннисных тренеров. Да здравствуют добрые женщины Беверли-Хиллз! Может быть, однажды Спайдер станет незаменимым, как психоаналитик или пластический хирург. Нет, только не пластический хирург. Его подруга Вэлентайн высоко взлетела, по праву считаясь ведущим модельером, о ней пишут «ВВД», «Вог» и «Базар». Да здравствует Вэлентайн О'Нил и ее маленькая тайна, в чем бы она ни заключалась, и ни черта, ни хрена он знать не хочет, если Вэл решила скрываться от людей, как рок-звезда, за спинами охранников. Испорченная, противная девчонка, скрытная, хитрая француженка. Слава богу, он не успел с ней спутаться. Еще одно достижение, прошу учесть!

Зазвонил телефон. Спайдер поспешил ответить. Может быть, Вэлентайн проверяет, на месте ли он, чтобы напомнить о магазине, ведь она завтра улетает, чтобы красоваться на вечеринке у Лейса. Нет, это с телефонной станции передавали ему два сообщения, полученные за день. Одно было от Мелани Адамс: она сообщала, что хотела просто поздороваться с ним, и второе тоже от Мелани Адаме, отменявшее первое. На станции не были уверены, хочет ли он получить эти сообщения, и решили на всякий случай передать и то, и другое. Спайдер повесил трубку. Да здравствуют они оба! Настанет ли конец его достижениям? Он единственный мужчина в Голливуде, у которого сносно работает телефонная служба.

Мелани Адамс. Мысли о ней больше не будоражили его. Он специально, чтобы убедиться, сходил на ее фильм. Он полагал, что должен за нее порадоваться, хотя считал, что от него требуется слишком много, но она была рождена, чтобы заниматься любовью перед камерой. Хотя на фотографиях она была само совершенство, гений-оператор Джон Алонсо удвоил ее красоту, уловив грациозность движений.

В последние две недели она взяла за обыкновение звонить ему, когда была уверена, что его нет дома, оставляя телефонной службе ни к чему не обязывающие сообщения и через час неизменно отменяя их. Он не понимал, что за нездоровую ребяческую игру она затеяла, но, как бы то ни было, сам он в нее играть не собирался. Неужели всего год прошел с того Четвертого июля, с вечера, когда они вместе пошли к Лейсу? Казалось, прошло лет десять. В этом году на Четвертое июля Спайдера пригласили на пять вечеринок сразу, и он решил побывать на всех. Если и дальше продолжать перечислять свои достижения, останется только утопиться в одном из них — в бассейне.

Телефон зазвонил снова. На этот раз он выждал шесть звонков и только потом снял трубку.

— Спайдер?

Он не мог не узнать этот голос: дымящийся лед, манящий голос призрака сладострастной, избалованно-жеманной южной красавицы. Он не смог ответить.

— Спайдер? — повторила она. — Спайдер, я знаю, это ты, а не телефонная служба, они всегда со мной разговаривают.

— Здравствуй, Мелани. До свидания, Мелани.

— Не вешай трубку! Прошу тебя. Просто позволь поговорить с тобой минутку. Я так давно думаю о тебе, Спайдер, но у меня не хватало духу позвонить, когда ты дома.

— В чем дело?

— О, боже, я понимаю, почему ты так недружелюбен, и ты прав. Я так и не простила себе то письмо…

— Какое благородство!

— Нет, пожалуйста, я тебе объясню — это… ну, наверное, страх… Я не понимала, что пишу. Это была неправда, в самом деле, но я так боялась привязаться к тебе… О, Спайдер, у меня просто все из рук валилось, мне приходилось быть чудовищем, потому что я так боялась…

— Мелани, мне в самом деле все равно. Ничего не случилось. До свидания.

— Подожди! Подожди, пожалуйста! Мне нужно увидеться с тобой, Паучок. Ты здесь единственный, кто когда-то любил меня, и я хочу поговорить с тобой… Мне вправду нужно увидеть тебя.

— А как этот твой Свенгали — Уэллс Коуп? Разве он тебя не любит?

Гореть мне в аду за то, что продолжил этот разговор, подумал Спайдер, но он никогда не слышал в ее голосе таких явно умоляющих интонаций. Она всегда была так непроницаемо и неизменно далека, одной рукой манила, другой отталкивала.

— Уэллс? Не в том смысле, какой ты вкладываешь в слово «любовь». Я так одинока, Спайдер, пожалуйста, позволь увидеть тебя.

— Нет, Мелани. Это дурацкая затея, никому не нужная. Нам нечего сказать друг другу.

— Спайдер, Спайдер! — Она в открытую плакала.

Спайдер имел слабость ко всем проявлениям женственности, но ничто не вызывало в нем такого отклика, как несчастная девушка. Он слишком сильно любил Мелани когда-то, чтобы отвернуться от нее сейчас, когда она попала в беду, сказал он себе, прекрасно понимая, что дело тут вовсе не в человеколюбии: просто он не мог ей отказать.

— Я буду здесь еще час, Мелани. Если хочешь заглянуть на минутку, давай, но это все. К ужину я должен быть на взморье.

— Скажи только, как добраться. Я сейчас буду. О, спасибо, Спайдер…

Пока она набрасывала маршрут к его дому, слезы текли по ее лицу, но, когда она положила трубку, ее непередаваемо прекрасные губы слегка скривились от довольства.

* * *

— Завтра, — довольным голосом сказал Вито, — снова за работу.

Билли посмеялась его шутке. Лишь вчера они прибыли в ее огромное поместье в Холби-Хиллз и почти все это время проспали, измученные сменой часовых поясов. Они еще не распаковали вещи, по крайней мере она, и ей вдруг подумалось: еще и не поженились…

— Лучше бы начать сегодня с утра, — продолжал он, беспокойно вышагивая вокруг огромной кровати с пологом, свисавшим с четырех столбиков пышными складками ярко-красного шелка. — Чертовы сценаристы, по воскресеньям их невозможно разыскать. Все они якобы уплывают на своих проклятых яхтах и не могут отвечать на телефонные звонки, хотя на самом деле ненавидят воду, чертовы куклы.

Билли встала с кровати и, обнаженная, подошла к нему. Он стоял, перегнувшись через подоконник одного из окон ее волшебной комнаты, даже не замечая раскинувшегося внизу окруженного стенами парка в английском стиле и буйных тенистых зарослей за оградой. Они тянулись на многие километры, изрезанные тропинками, окаймленными полевыми цветами. Тропинки вели к парникам, построенным по образцу викторианских оранжерей в Кью. Она развернула его к себе лицом и, положив руки ему на плечи, стояла, прижавшись к его груди, и смотрела в его глубоко посаженные глаза. В них за радужными оболочками поблескивали желтые огоньки. Босой он был всего на два сантиметра выше ее, и она иногда фантазировала, будто они близнецы. Она потерлась носом об его нос. Как дышат мужчины с маленькими носами? Она с важностью рассматривала его, безуспешно пытаясь взлохматить густые тугие кудри.

— А ты говоришь всерьез. — Это был не вопрос.

— Господи помилуй, я уже отстаю от графика. Сейчас почти конец мая. Мне надо начать съемки не позже июля. Итак, на то чтобы сделать сценарий, найти режиссера, подобрать актеров, разыскать хорошего оператора, остается только июнь.

— А если ты не начнешь съемки до сентября или октября? Что изменится?

— Что изменится? — Вито потерял дар речи, но наконец сообразил, что некоторые не обязаны все знать о производстве фильмов.

— Дорогая, прекрасная Билли, я ставлю любовную историю. Она должна быть готова для показа к Рождеству, и ни днем позже. — Билли все еще смотрела на него, озадаченная. — На Рождество, Билли, подростки кончают учиться, приезжают домой из колледжа, начинаются каникулы, все ходят в кино. Кто смотрит любовные истории? Дети, моя дорогая, молодежь — самая обширная зрительская аудитория.

Билли, кажется, поняла.

— Да, конечно, это очень разумно. Мне следовало бы сообразить. Конечно, Рождество. Вито, а как насчет нашей свадьбы? Мы собирались пожениться в пятницу, но если ты будешь занят…

— Скажи только, где и когда. Не волнуйся, я улажу свои дела так, что времени у меня будет масса, но постарайся устроить это после половины седьмого, хорошо, дорогая?

Пройдут недели, месяцы, и Билли, только что получившая первый урок по кинопроизводству, узнает о кинобизнесе очень много, куда больше, чем ей хотелось бы.

* * *

Выбранный им французский роман «Les Miroirs du Printemps», «Зеркала весны», Вито переименовал в «Зеркала». С бюджетом в два миллиона двести тысяч долларов «Зеркала» должны были стать, как говорят в кинопромышленности, «небольшим» фильмом. Такие фильмы занимают промежуточное положение между «большими» картинами, стоимость которых превышает восемь миллионов долларов и успех которых гарантирован участием звезд, — правда, эта гарантия не всегда срабатывает, но тем не менее считается необходимой, — и «рабочими» или «низкобюджетными» картинами, производство которых обходится менее чем в миллион долларов и которые предназначены для определенного сорта зрителей, для тех, кто, как считается, ходят в кинотеатры автомобилистов или в ближайшие к дому кинотеатры, чтобы потратиться на фильмы об автомобильных погонях, капитанах болельщиков и вампирах.

Собственно говоря, в этом проекте Вито привлекала возможность идти вразрез с опробованными, если и не верными, обычаями кинопроизводства. С бюджетом чуть выше двух миллионов долларов он не мог позволить себе пригласить звезд. Однако превосходный роман и собственная решимость Вито сделать хороший фильм диктовали необходимость работы с хорошим сценаристом, хорошим режиссером и хорошим оператором. В слово «хороший» Вито Орсини вкладывал тот же смысл, что и Гарри Уинстон, когда описывал бриллианты, то есть подразумевал «безупречный».

За время перелета из Парижа он составил небольшой список нужных людей: режиссер — Файфи Хилл, сценарий напишет Сид Эймос, оператор — Пер Свенберг. Сейчас Хилл получает за фильм четыреста тысяч долларов. Эймос возьмет не меньше двухсот пятидесяти тысяч; Свенберг получает пять тысяч долларов в неделю, и он нужен Вито на семь недель. Вито собирался заполучить их всех за триста тысяч долларов и долю в его собственной возможной прибыли от картины. Настало время просить о любезностях, время поработать ногами, пора бы удаче Вито повернуться к нему лицом, если она вообще собирается поворачиваться.

Сид Эймос, работавший феноменально быстро, идеальный писатель для обработки любовных историй, был первым, за кого взялся Вито.

— Ну что ж, Вито, конечно, я бы хотел тебе помочь. Когда мне было туго, ты сделал мне много добрых дел. Но понимаешь, дружище, я занят. Мой чертов агент считает, что я электрическая пишущая машинка о двух головах. Он обеспечил меня работой на три года вперед.

— Сид, у меня книга года. Файфи и Свенберг уже согласились. Я тебя прошу, скажи агенту, что ты взялся за эту работу, потому что не можешь не сделать ее. Ты никогда себе не простишь, если под «Зеркалами» будет стоять другое имя. Эта книга — прекрасный материал, ты сам говорил. Само собой разумеется, тебе заплатят наличными, прямо в этой твоей «Панаманиан Компани». Семьдесят пять тысяч долларов, и можешь сказать агенту и налоговой службе, что ты сделал это по профсоюзной ставке, для старого друга.

— Семьдесят пять тысяч долларов! Ты шутишь. Нехорошо, Вито.

— И пять процентов моей доли.

— Семь с половиной — и я иду на это, только чтобы насолить налоговой службе и посмотреть, какое лицо скорчит мой агент.

Один есть — остаются двое.

Восемь лет назад никому не известный Файфи Хилл получил свою первую режиссерскую работу у Вито. Это был первый успех Файфи, и далеко не последний. Но Вито не рассчитывал только на благодарность, это качество в Голливуде уважали даже меньше, чем девственность. Он знал, что Файфи мечтает сделать фильм с Пером Свенбергом. Вито еще не говорил со знаменитым оператором, но обещал Файфи привлечь его к делу.

— Если я не смогу добыть его, Файфи, сделка не состоится.

— Ты говоришь, сто двадцать пять тысяч, и какой процент, Вито?

— Десять.

— Двенадцать с половиной и Свенберг.

У операторов давний и крепкий зуб на кинопромышленность. У Свенберга в особенности. Он знаменит только среди профессионалов. Хоть критики и сравнивают его наперебой с Вермеером, Леонардо, Рембрандтом, ни один кинозритель, кроме самых завзятых любителей, его не знает. Вито знал, что Свенберг готов на все, лишь бы прославить свое имя. Он обещал высоченному шведу, что в каждом рекламном объявлении в газетах и журналах, в каждом студийном обзоре и сообщении о «Зеркалах» будут стоять слова: «Главный оператор — Пер Свенберг», если он, конечно, согласится работать за две тысячи долларов в неделю. За это обещание, которого он не имел права давать, Вито придется сражаться со студией до последнего. Но ничто не достается легко.

Месяц ушел на переговоры, и Вито понял, что все ключевые элементы постановки наконец сведены вместе. Он обсудил со студией свою собственную зарплату продюсера. Хотя обычно он благодаря своей репутации получал двести пятьдесят тысяч долларов, сейчас, из-за маленького бюджета, он получит всего сто пятьдесят тысяч. В одном из блокнотов, рассыпанных по дому Билли, словно следы в безумной охоте за их хозяином, Вито набросал приблизительные цифры расходов на фильм: зарплата актеров и съемочной группы, секретарские услуги, вплоть до последнего телефонного звонка и ксерокопии; арендная плата; транспортировка к месту съемок; расходы на проживание всей команды; декорации, костюмы, грим и самая тяжелая статья — накладные расходы студии — двадцать пять процентов бюджета. Кроме того, на все неуплаченные деньги начислялись проценты, и, естественно, стандартные десять процентов бюджета отводились на непредвиденные расходы. Хотя на такие важные статьи, как сценарий, режиссер, продюсер и оператор, отводилось менее четырехсот тысяч долларов, его бюджет укладывался в два миллиона долларов плюс-минус двести тысяч. В кинобизнесе всегда получается плюс и никогда — минус.

С таким бюджетом, решил Вито, прожить можно, если не случится ничего — совершенно ничего — непредвиденного.

* * *

Что надеть на встречу со Спайдером? С тех пор как Мелани в последний раз стояла перед камерой, это был первый вопрос, который мобилизовал ее. Как преподнести себя на этом свидании, к которому она много недель шла мелкими шажками? От этих размышлений на нее нахлынул прилив эротического возбуждения. Она в восторженной панике проглядела шкафы в доме для гостей Уэллса Коупа, прикидывая и отвергая десятки вариантов, от небрежных джинсов до простого, но чрезвычайно соблазнительного короткого платья от Джин Мьюр — нежнейшего оттенка розового. Через несколько минут она выбрала наряд, наилучшим образом оттенявший облик, в котором она хотела предстать перед Спайдером. Батистовое платье невиннейшего бледно-голубого цвета, с глубоким круглым вырезом и маленькими пышными рукавами, стянутое в талии голубым поясом. Для полноты картины не хватало только шляпки, но Мелани перевязала волосы цвета корицы и муската голубой лентой. Почти никакой косметики, голые загорелые ноги в узких босоножках на низких каблуках, и желаемое впечатление достигнуто: неиспорченная, юная, почти провинциальная и, кроме того, ранимая.

На пути к дому Спайдера ее руки, сжимавшие руль, дрожали. Наконец, подумала она, что-то произойдет.

Неудовлетворенность Мелани Адаме проснулась вскоре после завершения первого фильма. Пока снимался фильм, Мелани жила в состоянии блаженства. Вставать утром и знать, что целый день она будет играть, — одно это уже казалось благословением. Недавно обретенное успокоение она приписывала тому, что рождена быть актрисой, что наконец нашла себя, что странные, необъяснимые муки, которые она испытывала почти всю жизнь, были всего лишь поиском своего дела. Когда картина была закончена, на традиционном заключительном вечере Мелани оставалась в образе, разговаривая с простодушной робостью и отрешенностью, как девушка, в роли которой она играла, в то время как все окружающие, актеры и члены съемочной группы, с наслаждением возвращались в свои повседневные личности и картина уходила из их жизни.

На следующее утро она проснулась заброшенная. Не нужно было идти на студию, гримеры и костюмеры не ждали ее появления, не слышались указания режиссера, камера не запечатлевала ее существование. Уэллс Коуп сказал, что подобная реакция вполне естественна: это спад, которым сопровождается любое длительное творческое усилие. Все актеры такое испытывают, заверил он ее, но это быстро пройдет, до начала следующей картины можно жить обычной жизнью.

— А когда она начнется, моя следующая картина?

— Мелани, Мелани, будь умницей! Мне еще над этой картиной работать много месяцев. И даже когда все будет готово, я не собираюсь показывать ее, пока не наступит время, пока не получу нужные кинотеатры. У меня, как тебе известно, не кинофабрика для Мелани Адаме. Все дело в том, что тебя нужно раскручивать, чтобы ты стала великой звездой, а этого наобум не достичь. Для этого требуется долгая тщательная работа. Я не собираюсь наводнять тобой рынок. Твоего следующего фильма не будет, пока я не найду хороший сценарий. Я ищу, каждый день читаю гранки и рукописи, но нет ничего мало-мальски подходящего. Что за нетерпение? Время между фильмами нужно использовать для развлечений. Обедай с подругами, играй в теннис, может быть, поучись танцам, покупай себе одежду. Ты учишься у Дэвида Уокера — вот тебе прекрасное занятие, дорогая. — Он повернулся к куче рукописей, рассыпанных около кресла.

Хотя Уэллс Коуп часто принимал гостей и любая женщина из его окружения тщательно отобранных друзей с удовольствием пообедала бы с Мелани, она им не звонила. Женская болтовня никогда ее не интересовала, даже в школе. Она не умела сближаться с людьми, даже поверхностно. Ее жизнь сводилась к занятиям актерским мастерством — но учитель не мог уделять ей больше двух часов в день, — да еще к урокам современного танца и ожиданию. Все изменится, все еще будет, когда фильм выйдет на экраны, уверяла она себя, но сама не понимала, что стоит за этим «все», знала только, что поднялась очень высоко и очень быстро и что наверняка ее ждет какая-то чудесная перемена.

Когда ранней весной 1977 года фильм с Мелани вышел на экраны, ни один критик не остался к ней равнодушен. Такого триумфа неизвестной актрисы мир не видел много лет. Пять ведущих критиков Соединенных Штатов с неудовольствием для себя обнаружили, что четверо их самых ненавидимых коллег тоже считают Мелани Адаме «новой Гарбо». Она читала рецензии, венчавшие ее славой. Уэллс Коуп дал потрясающий ужин. Ничего не изменилось. Она получала десятки поздравительных писем от людей, когда-то знавших ее. Она перечитывала рецензии, выходившие во всей стране. Но ничего не менялось.

— А чего ты ожидала? — спрашивал Уэллс с легким раздражением — самой сильной эмоцией, которую он позволял себе за пределами монтажной комнаты. — Это не коронация, а всего лишь первый шаг в твоей карьере. Так всегда бывает с теми, кто впервые чего-то достиг. Если хочешь почувствовать, что твоя жизнь изменилась, вернись в Нью-Йорк и сходи к девочкам у Эйлин Форд или лучше езжай домой и навести родителей. В Луисвилле тебя встретят как знаменитость, но здесь?.. Ты получишь только массу просьб об интервью, да, может, кто-нибудь узнает тебя на улице или в магазине, но в остальном ты просто новая девочка в городе, Мелани. Как ты думаешь, что делают актрисы между фильмами? Самые лучшие? Ждут и берут уроки. Если они замужем, они могут заняться домом или детьми и все равно ждут. Если они работают на телевидении, они ведут игровые шоу и ждут.

— Я могу заняться вышиванием, — пробормотала Мелани со слезами разочарования и обманутых надежд.

— Хорошая мысль, ты на верном пути, — рассеянно сказал Уэллс, повернувшись к раскрытой рукописи.

В просмотровом зале Уэллса Мелани видела свой фильм десятки раз. Теперь она не стояла перед камерой, и женщина на экране казалась всего лишь обычной актрисой. Мелани не удавалось снова слиться с этой экранной фигурой. Она опять сидела в просмотровом зале, она, Мелани, — но кто она? Она снова начала рассматривать в зеркале свои глаза. Все чаще и чаще она грезила наяву о том, что стала кем-то другим. Ей хотелось бы родиться похожей на Гленду Джексон. Мелани была уверена, что, если бы ей пришлось создавать себя из черновика, победить плохую кожу и уродливое тело, она была бы личностью, сильной, полноценной, уверенной в себе. Будь она похожа на Гленду Джексон, она знала бы, кто она такая.

Первый фильм не сумел удовлетворить ее непрекращавшуюся потребность в поиске, таившуюся в ней всю жизнь, и Мелани начала с жадностью искать ответа у других. Пытаться манипулировать Уэллсом бесполезно. Что бы она ни говорила, он был бесконечно терпелив. Такова была его любовь, но их сексуальная жизнь, так тешившая ее вначале, оставалась элегантной, как сарабанда, а полное отсутствие его интереса к ней заставляло думать, что она для него существует все меньше и меньше.

Тогда-то она и начала названивать Спайдеру. Она не забыла его страсть, такую настойчивую, стремящуюся к познанию ее личности, требовательную, и ей подумалось: может быть, он ответит на ее вопросы. Спайдер никогда не охладевал к ней, никогда не оставлял попыток выяснить, кто же она. Может быть, на этот раз он сможет ей это сказать.

Ее робкий стук прозвучал дважды, прежде чем Спайдер заставил себя открыть дверь. Мелани стояла, опустив глаза, невинно предлагая свою неимоверную красоту, и ждала, пока он пригласит ее войти.

— Ох, прекрати маяться дурью, Мелани, — грубо сказал Спайдер. — Не стой, будто я собираюсь захлопнуть дверь у тебя перед носом. Входи, у нас есть время быстренько выпить.

— Спайдер, Спайдер, ты так изменился, — сказала она.

Он забыл сладостную боль, причиняемую ее голосом. Нужно издать закон, сердито подумал он, что обладать таким голосом разрешается только уродинам. Он налил ей водки с тоником, машинально вспомнив, что она любит, и провел ее к длинному дивану, стоявшему в дальнем конце его скромно обставленной гостиной в белых тонах. Изо дня в день Спайдера окружал водопад вещей, и он предпочитал жить в как можно более пустом пространстве. Он отодвинул складное брезентовое кресло подальше от Мелани, чтобы общаться было неудобно. Она на диване придвинулась ближе. Дальше отодвигаться Спайдеру было некуда, и пришлось остаться на месте. Он молча ждал.

— Спасибо, что позволил прийти… — Ее голос замирал. — Мне нужно было увидеться с тобой, Спайдер. Может быть, ты мне все объяснишь.

— Объяснить?!

— Я совсем запуталась, а ты меня так часто расспрашивал обо мне… Может быть, ты поймешь, что происходит.

— Мадам, вы ошиблись адресом. Езжайте в спальный район на Бедфорд-драйв, и вы найдете десятки добрых людей, которые много лет учились, чтобы получить возможность помочь вам выяснить, что за черт с вами происходит, а я не психоаналитик и не собираюсь открывать практику. Если нужен совет о вашем гардеробе, с удовольствием помогу, а в остальном — действуйте сами.

— Спайдер, ты никогда не был жестоким.

— А ты?

— Я знаю. — Она молчала, мрачно глядя на него. В ее глазах не было ни намека на мольбу, ни тени просьбы, для этого требовался неплохой артистизм. Молчание затянулось. Она безмолвно отказывалась воздействовать на его чувства словами. Она знала, что ей это не понадобится.

— Тьфу, черт! Так в чем проблема? Уэллс Коуп? Твоя карьера?

— Нет, нет, не это. Он ко мне добр, насколько возможно, и изо всех сил ищет для меня новый сценарий — на это пожаловаться не могу. Дело просто в том, что все идет не так, как я думала. Спайдер, я несчастна. — Последние три слова она произнесла с неподдельным удивлением, словно только что это поняла, впервые определив свои ощущения этими словами.

— И ты хочешь, чтобы я объяснил, почему ты несчастна, — безразлично констатировал Спайдер, завершая ее мысль.

—Да.

— А почему я?

— Когда-то мы были счастливы. Думаю, ты вспомнишь почему. — Она была бесхитростна, печальна, она хотела знать, с нее слетела тайна, она словно окончательно сдалась на милость победителя.

— Я понимаю, почему был тогда счастлив, Мелани, но в тебе я никогда не был уверен. — Голос Спайдера был резок. Победа была ему не нужна.

— О, да, и я была счастлива. Я была счастлива, когда приехала сюда, счастлива, пока работала, а потом… счастье куда-то ушло.

— А теперь ты думаешь, что можешь вернуться ко мне и снова стать счастливой, не так ли, Мелани?

Она робко кивнула.

— Ничего не выйдет, неужели сама не понимаешь?

— Получится! Я уверена, получится. Я не дурочка, я слышала, что в одну реку нельзя войти дважды, и все такое, но я не верю, что так бывает со всеми. С нами должно быть по-другому. Мы изменились, Спайдер, мне кажется, я повзрослела. Я не та, кем была, ты единственный, с кем я когда-либо чувствовала себя… связанной. Пожалуйста, прошу тебя!

— Я опаздываю на ужин, Мелани…

Она поднялась с дивана и подошла к нему. Он остался в кресле. Она опустилась на голый пол и обняла руками его ноги, положив подбородок ему на колени, как усталый ребенок.

— Позволь только побыть так минутку, потом я уйду, — чуть слышно прошептала она. — О, как хорошо снова быть с тобой, просто касаться тебя, просто быть рядом — больше ничего не надо! — Она подняла голову с колен и заглянула в его глаза. — Пожалуйста…

— Боже!

Спайдер взял ее на руки и отнес в спальню. Он раздевал ее, и она покрывала все его тело торопливыми поцелуями, словно боялась, что он передумает. Почувствовав его руки, его ищущие губы на своем обнаженном теле, она громко застонала от удовольствия и сквозь стиснутые зубы повторяла: «Хорошо, хорошо, хорошо», а когда он вошел в нее, удовлетворенно вздохнула, ее тело послушно следовало за каждым его движением. Когда все кончилось, они в изнеможении лежали рядом, и вдруг Спайдер резко отодвинулся и сел на край кровати, созерцая обессиленно распростертую Мелани. Она лениво повернулась и взглянула на него с довольной улыбкой.

— Ах, как хорошо! Боже, мне было чудесно! — Она пошевелила мысками ног и закинула руки за голову, глубоко вздохнув от облегчения.

Спайдер был уверен, что сейчас она не играет. Он слишком часто видел сексуально удовлетворенных женщин, чтобы ошибиться. Она протянула руку, чтобы погладить его обнаженную грудь, и в ее улыбке появилось торжество.

— Я это знала — была уверена — видишь, разве я ошиблась? Мы можем снова полюбить друг друга.

— Ты сейчас счастлива?

— Ужасно счастлива, милый. Милый Спайдер.

— А я нет.

— Что?

— У меня ощущение, словно я получил хороший массаж. Мой член благодарит тебя, но счастья… счастья в сердце — нет. Это слово без музыки, Мелани. — Он сжал ее руку, заметив, что ее испуганный взгляд прогнал улыбку. — Извини, крошка, но я опустошен, опустошен и печален.

— Но как же так, ведь ты сделал меня счастливой? — В ее жалобном голосе звучал самый искренний тон, какой он когда-либо слышал из ее уст.

— Но мне этого недостаточно. Мелани, ты не любишь меня, ты просто хочешь, чтобы я любил тебя.

— Нет, Спайдер, клянусь, я люблю тебя, правда!

— Если бы ты меня любила, я не чувствовал бы этой печали и пустоты. Когда говорит мое чутье, я к нему прислушиваюсь. Тебе нравится, что я сделал тебе приятно, нравится то, как ты тут говорила и соблазняла меня, нравится внимание, ласки, нравится, что я тебя слушаю, нравятся вопросы, разговоры о Мелани и о том, что в ее жизни не ладится. Но любить меня? Да ты даже не спросила, как я поживаю. Ты любишь то, что можешь взять, а не дать. Знаешь, может, тебе действительно хочется полюбить меня, да не получается?

— Как мне тебя убедить… что сказать… как заставить поверить?..

— Никак. Не печалься, дорогая, но никак.

Она посмотрела на него и поняла, что он знает о ней больше, чем она сама. Ей нужно было это знание, она хотела его получить.

— Спайдер…

— Перестань, Мелани. Ничего не выйдет.

Его голос был беспощадно невозмутим. Хуже того, непритворно спокоен. Даже Мелани поняла, что потерпела поражение, хотя с ней это случилось впервые. Блеск в ее глазах потух, резко, словно выключили телевизор.

— Но… о, Спайдер, что мне теперь делать? — жалобно спросила она.

Он провел пальцем от завитка у ее уха до подбородка так безразлично, что этот жест поведал ей о конце сильнее, чем удар.

— Иди домой, Мелани. Самой красивой девушке в мире что-нибудь да подвернется.

— Ни к черту мне это не нужно!

— Не скажи, детка, не скажи.

* * *

Когда Джош и Вэлентайн прибыли, вечер у Джейкоба Лейса был в полном разгаре. Вэл нарочно устроила так, чтобы они появились поздно вечером и не привлекли ничьего внимания. Затерявшись в толпе, они бродили по холмистым зеленым лужайкам, упиваясь неизведанным ощущением быть вместе на людях.

Однако вряд ли им удалось остаться незамеченными. Вэлентайн, в бесстыдно-романтичном платье похожая на юную колдунью, легкой танцующей походкой обходящую свои полноправные владения, выглядела так, словно ей не хватало лишь волшебной палочки со звездой на конце, чтобы стать Титанией, Королевой фей. Джош, привыкший видеть Вэлентайн в четырех стенах, Вэлентайн, которая готовит обед, пьет вино и занимается любовью, едва верил, что Вэл и та красавица, что движется рядом с ним среди сотен прославленных знаменитостей, словно родилась среди них, — одно и то же лицо.

От толпы отделился невысокий человек и подбежал к ним, протянув руки к Вэлентайн и даже не взглянув на Джоша.

— Джимбо! — радостно засмеялась Вэлентайн.

— Надо бы тебя отшлепать, вот что. Ах ты, хитрая сексуальная девчонка!

Вэл только громче засмеялась, ероша пальцами волосы незнакомца, а Джош онемел, не в силах поверить, что кто-то может разговаривать с ней так.

— Нам безумно тебя не хватало, а больше всего Принсу, нет, больше всего мне. Как ты посмела сбежать только ради богатства и славы? Никогда тебе не прощу. Где твоя благодарность, дрянная девчонка? Прислала ты мне хоть рождественскую открытку?

— Джимбо, я тебя никогда не забывала, но была так занята… да будто ты не знаешь! Это Джош Хиллмэн. Джош, Джимбо Ломбарди — один из моих старых друзей, боюсь, очень шаловливый.

Мужчины неуклюже пожали друг другу руки. Вэлентайн все еще держала Джимбо под руку.

— Расскажи, что ты сейчас замышляешь, дьявольское отродье. Кого успел развратить?

— Ну, так уж сразу…

— Выкладывай!

— Ну ладно… Говорят, все великое приходит с Побережья, но на этот раз, думаю, начало положит Нью-Йорк, а в Нью-Йорке номер первый — я.

— Кончай говорить загадками, — наседала она.

— Прекрасные юные молодожены. — Джимбо гордо вздернул подбородок. — Почти новобрачные.

— Джимбо, это безнравственно, — со смехом проговорила Вэлентайн. — Что ты делаешь, прячешься за церковной лестницей и соблазняешь их?

— Ну что ты, Вэлентайн, что за пошлость. Я жду до первой годовщины, дорогая, меньше нельзя, а потом — могу только сказать, что ты удивишься, как это легко.

— Я-то не удивлюсь. А что случается с бедными невестами?

— Как ни странно, их так ошеломляет, что их пригласили на вечер к Принсу, что они ни о чем не беспокоятся. Осмелюсь сказать, они находят способы развлекаться сами. Это очень весело, а ты и не видела.

— А как относится к твоим шатаниям Принс?

— Боже, милочка, Принс и я живем так дружно, будто женаты! Ты ведь знаешь, я с ним на всю жизнь, а мелочи его не волнуют. Принс не верит в короткий поводок.

— Меня он держал именно на таком, — сказала Вэлентайн весело, но все же в душе с обидой.

— Но, дорогая Вэлентайн, это же бизнес! Послушай, он где-то здесь и придет в отчаяние, если не увидит тебя. Я разыщу его, скажу, что ты здесь, и мы тебя еще выловим. — Он еще раз чмокнул Вэлентайн и помахал рукой Джошу.

— Что это за тип? — спросил ошарашенный Джош.

— Просто старый приятель. Действительно, чудесный друг. Неплохо бы тебе получше узнать его, милый.

— Вряд ли это удастся.

— Ну, не дуйся, не всем же быть юристами. — Вэлентайн светилась от радости, что снова увидела Джимбо. Ей всегда нравились его добродушные шутки, манеры соблазнителя и то, что в кружке Принса он сразу выделил ее.

— На самом деле Джимбо был храбрым солдатом, привез из Кореи тонны медалей. И гомосексуалистом он не был… тогда то есть. Он рассказывает забавнейшую историю, как его совратили на больничной койке, когда он лежал на вытяжке абсолютно беспомощный, не в силах защититься. Думаю, это был санитар, а может быть, врач. С этого и началась его веселая жизнь.

— Могу поспорить… — сказал Джош, стараясь прозвучать не очень ворчливо.

Спустя полчаса, когда в одном из павильонов, разбросанных по поместью Лейса, они ждали, пока бармен приготовит им коктейли, Джош внезапно замер, пораженный: на Вэлентайн бросил взгляд, явно узнав ее, необычайно красивый мужчина. Он почти отвернулся, словно желая избежать встречи, но она повелительно окликнула:

— Привет, Алан!

Тот повернулся и подошел, неуверенно улыбаясь.

— Джош, это Алан Уилтон, мой первый работодатель на Седьмой авеню. Алан, Джош — мой друг из Калифорнии.

— Да, — нервно сказал Уилтон, — я читал о тебе, Вэлентайн. Ошеломляющий успех. Я очень рад за тебя и совсем не удивляюсь. Я всегда знал, что ты станешь великим модельером, это только вопрос времени.

— Скажи мне, Алан, — промурлыкала Вэлентайн, — а как поживает твой дружок Серджо? Он все еще с тобой, делает все, что ты захочешь, выполняет приказы — или отдает их, Алан? Ты не привел его сегодня? Нет? Не пригласили? Позор, такой красивый, соблазнительный мальчик Серджо — перед ним невозможно устоять. Ты так не считаешь, Алан?

Джош, ничего не понимая, наблюдал, как оливковая кожа незнакомца становится темно-багровой.

— Вэлентайн… — умоляюще произнес Алан.

— Ну так что, Алан, Серджо все еще с тобой или нет? — Джош никогда не слышал в ее голосе такого колючего холода.

— Да, он по-прежнему работает со мной.

— Какая чудесная вещь — верная служба, правда? И преданность, и честность. По-моему, Алан, ты счастливчик. Разумеется, Алан, я знаю ответ на свой вопрос: я видела твою новую коллекцию — Серджо до сих пор использует мои модели. Не пора ли сменить его, Алан, или он слишком незаменим? Ты без него не можешь обойтись, да? Какая тонкая грань отделяет хозяина от слуги, или лучше сказать раба? Я часто над этим размышляла. А ты, Алан? — Вэлентайн отвернулась от него, взяла Джоша под руку и быстро отошла, дрожа от чувства, которое Джош не мог квалифицировать.

— Что все это значит, бога ради?

— Вшивый педик!

— Ничего не понимаю… Ты любишь Джимбо, ненавидишь этого парня… Ты с ума сошла!

— Не проси меня объяснять, Джош. Это слишком сложно. — Вэлентайн глубоко вздохнула и тряхнула ворохом кудрей цвета красного перца, словно отбрасывая все воспоминания об этом эпизоде. — Пойдем, я вижу людей, с которыми хочу тебя познакомить. — Вон там Принс и его банда. Понаблюдай за Бойким Народцем, дорогой. У нас в Беверли-Хиллз нет ничего подобного, только бледные подражания, даже близко непохожие.

Излучая сияние, окружавшее ее, точно ореол, она поспешила за компанией донельзя модно одетых людей. Все они, заметил Джош, слегка притормозили, приветствуя ее с шумным восторгом, обычно предназначавшимся для кандидатов в президенты или обладателей «Оскара». После настойчивого знака Вэлентайн Джош неохотно подошел и услышал, как человек, выглядевший вальяжно и непринужденно даже в вечернем костюме, говорит, пожимая ей обе руки:

—…так что, дражайшая Вэлентайн, всем этим ты обязана мне. Если бы я не прогнал тебя, как последний идиот, ты до сих пор работала бы у меня и не стала бы новой звездой моды.

— Нет, Принс, не обманывайте себя, — ответила Вэлентайн с абсолютной уверенностью, — я бы нашла способ попасть туда и без вашей невоспитанности. — Она поцеловала его в знак прощения.

Когда Вэлентайн представила ему Джоша, Принс с интересом окинул его взглядом.

— Так это и есть твой калифорнийский красавчик, дорогуша?

— Ах, Принс, какой вы недогадливый. Мистер Хиллмэн — мой юрист. Я привезла его, чтобы он защищал меня от старых друзей.

— Хиллмэн, конечно же, Джош Хиллмэн. Как глупо с моей стороны. — Он повернулся к Джошу с раздумьем в глазах. — Ваша жена, Джоанна, — одна из моих самых уважаемых клиенток. Мы с Джоанной давние друзья, мистер Хиллмэн, как вы знаете, если оплачиваете мои счета. Прелестная, изящная дама. Поцелуйте ее от меня, когда вернетесь в Лос-Анджелес.

— Непременно, мистер… мм-м… Принс, — сказал Джош.

— Просто Принс, мистер Хиллмэн, просто Принс, — откликнулся тот усмешкой, достойной Генриха VIII.

Вэлентайн незаметно выбралась из кружка Принса и повернулась к Джошу. Побледневшее лицо ее выражало тревогу, в глазах стоял страх.

— Боже, никогда бы не подумала… Ведь Принс расскажет ей во всех подробностях, можешь быть уверен. Я слишком хорошо его знаю, он не упустит такого случая. Может быть, если я с ним поговорю…

— Ни в коем случае, — ответил Джош. — После этого все станет окончательно ясно. Он пока не до конца уверен, а если ты поговоришь, он поймет все. В конце концов, юрист может появляться в обществе с клиенткой. Не думай больше об этом, дорогая, это неважно.

Она, дрожа, потянула его за руку и увела в тень деревьев.

— Ох, Джош, напрасно ты сюда приехал. Я ужасно волнуюсь.

— He надо. Я тебе обешаю. Ты слишком красива, чтобы волноваться. Ты испортишь весь вечер. Сегодня ты — ирландская колдунья, а здесь, в тени, твое волшебное платье пропадает понапрасну. Давай потанцуем. Нет? Ну что ж, если не хочешь танцевать, будем просто стоять под деревьями и обниматься. — Он обнял ее и целовал, пока не почувствовал, что она оправилась от потрясения после встречи с Принсом, расслабилась и начала отвечать ему. — Так-то лучше, милая. А теперь пойдем танцевать.

Джош, кружась, увлек ее на танцплощадку, полную красивых женщин, ни одна из которых не могла превзойти своим блеском Вэлентайн в эту ночь триумфа.

На заре, когда они наконец вернулись в отель, Вэлентайн сразу заснула. Джош Хиллмэн сидел у окна и смотрел на восходящее солнце. Он не видел его со студенческих лет, когда до утра засиживался над учебниками. Он думал о новой Вэлентайн, которая открылась ему этой ночью, о Вэлентайн, которая может позаботиться о себе при любых неожиданностях, сохранять остроумие и присутствие духа с людьми, о которых Джош знал, что они существуют, но никогда не сталкивался. Он думал о Вэлентайн, которая чувствовала себя как дома в самом подавляюще пышном собрании, о Вэлентайн, которую эти люди приветствуют как героиню. Он понял, что в вихре его чувств в эту ночь не последнее место занимали смятение и обида: Вэлентайн на его глазах то и дело ускользала, растворялась в свете. К такому положению, к такой роли он совсем не был готов. Это было похоже на трюки иллюзиониста, и, как ни гордился он Вэлентайн, ему это ни капли не нравилось.

С тех пор как Вэл вернулась из первой поездки в Англию, Джош Хиллмэн время от времени отмечал, бесстрастно, как и положено юристу, что достиг в жизни идеального равновесия. У него есть вес: репутация мудрого и блестящего юриста в фирме; твердое, как скала, положение во властной структуре общины; его жена заведует половиной благотворительных дел Лос-Анджелеса и ухитряется вдобавок быть хорошей матерью и великолепной хозяйкой; и венчает все это Вэлентайн — роман, которого у него никогда не было, — победно независимая, ничего от него не ждущая.

Теперь, уставившись на небоскребы Нью-Йорка, Джош Хиллмэн долгим внутренним взглядом обозрел свою идеальную жизнь и задал себе самый нетипичный вопрос: зачем он раскачивает лодку?

С того дня, как Вэлентайн сказала ему, что едет на вечер к Лейсу, он понимал, что ему не удастся, поехав туда же, не встретить ни одного знакомого. При определенном уровне общественного положения знакомые заводятся по всему миру. Он сам подвел себя к тому, чтобы его разоблачили. Следовательно, он хотел быть разоблаченным. Однако он не враг себе. С другой стороны, он сорок лет вел созидательную жизнь, тщательно, осторожно, серьезно распланированную, призванную обеспечить ему все блага, которых может пожелать разумный человек. Он был самым разумным человеком из всех, кого знал.

Дойдя до изнеможения, Джош Хиллмэн заключил, что человек не может вести абсолютно разумную жизнь и при этом сохранить хоть каплю самоуважения. Он почувствовал, что все переключатели в мозгу становятся на свои места. Придя к определенному выводу, каким бы он ни был, Джош почувствовал, что ему непременно надо уснуть, остановить бег своих мыслей. Ясно увидеть, что он не тот человек, каким всегда себя считал, — для одной ночи новостей вполне достаточно.

* * *

Вэлентайн и Джош опять собирались лететь в Лос-Анджелес по отдельности, чтобы их не увидели вместе. Но утром после праздника Джош поменял билет на один рейс с Вэлентайн, объяснив, что встречать его никто не будет, так как он якобы позвонил домой и предупредил, что не знает точно, когда вернется.

Не бывает близости более пьянящей, чем та, что возникает в небе, когда двое сидят над землей рядом в салоне первого класса и пьют шампанское. Это особое ощущение — быть в буквальном смысле вне досягаемости для земли и людей, живущих на ней, при этом теряется ощущение времени, эйфория становится еще одним измерением в близости людей, дружных и при обычных условиях.

Вэлентайн сидела у окна, прокручивая в уме самые приятные моменты праздника у Лейса, когда ее мечтания прервал Джош.

— Хватит дремать, милая, послушай меня.

Вэлентайн повернулась к нему, но мыслями она еще оставалась на вечеринке.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, — начал Джош, взяв ее за руку. — Я хочу, чтобы мы поженились.

— Ох, нет! — Вэлентайн не меньше Джоша была ошеломлена его решимостью и внезапностью предложении. Какими бы неожиданными ни были его слова, ответ последовал незамедлительно: — Ты ведь не всерьез… это невозможно!

— Очень даже возможно. Я обдумывал много месяцев, сам того не понимая. Я понял это только прошлой ночью.

— Нет, Джош, это полное безумие. Просто ты в хорошем настроении, потому что в самолете нет ни одного телефона. Какая наивность!

— Ничего подобного, дорогая. Я не похож на наивного человека, и я не тот, кто делает глупости, разве не так?

Она сердито глядела на него: к первоначальному удивлению примешивался гнев.

— Даже самые разумные люди время от времени сходят с ума, — огрызнулась она. — Джош, ты понимаешь, что это невозможно. Я не хочу даже обсуждать это. Меня вполне устраивает нынешнее положение дел. У меня есть ты, у тебя есть я, так зачем рушить твою жизнь, портить жизнь твоей жене, детям?

— Бог ты мой, ты куда больше думаешь об условностях, чем я. «Рушить мою жизнь!» Ты полагаешь, развод разрушит мою жизнь? Обычное повседневное явление, и случается это даже с лучшими из людей. Единственное, что может разрушить мою жизль, так это если я проживу остаток своих дней без тебя.

— Как можно быть таким эгоистом? А как же твоя жена? Вы женаты пятнадцать лет! Она любит тебя, наверняка любит!

— Думаю, если бы ей пришлось выбирать между мной и Музыкальным центром или «Кедрами Синая», она бы с радостью бросила меня ради них. С тех пор как нам было хорошо вместе, прошло много лет, и ты это знаешь. Если бы я любил жену, я не влюбился бы в тебя с первой минуты, как только ты вошла в мой кабинет. Я всего лишь подумал бы, что за вспыльчивая миленькая крошка, и забыл бы тебя тут же.

Но Вэлентайн на уговоры не поддавалась.

— А твои дети? Трое детей! Как тебе сама мысль о разводе могла прийти в голову при троих детях?

— Согласен, это худшее из осложнений. Но послушай, Вэлентайн, они выросли в полной безмятежности, они хорошие ребята, и самый уязвимый возраст у них уже позади. Я не могу из-за подростков жить всю жизнь без тебя. Лет через шесть они закончат колледж и разбредутся по жизни каждый своим путем. И даже когда они через два года пойдут в колледж, они будут появляться дома только на каникулах. А Джоанна достаточно молода и привлекательна, чтобы снова выйти замуж.

Вэлентайн секунду обдумывала его доводы, вспыльчивость ее угасла, но нежелание выходить за Джоша не поколебалось.

— Нет, это невозможно. Я окажусь в таком двусмысленном положении, они меня возненавидят. Люди… люди скажут… о, я просто подумать не могу!..

— Это продлится дней восемь, не больше, дорогая, и ты это знаешь. Мы живем в Беверли-Хиллз, а не в английской деревушке викторианской эпохи. Твой повод для огорчений не имеет никакого значения по сравнению с возможностью быть вместе до конца жизни.

— А как же я? А если я захочу родить детей? У тебя уже есть семья, они все взрослые. Ты что, не понимаешь? — сердито вопрошала она.

— Я был бы рад, если бы ты забеременела. Мое мнение: можешь рожать столько детей, сколько захочешь. Как ни странно, я люблю детей, просто никогда тебе этого не говорил. — Он усмехнулся. — Это мой сюрприз.

— А моя карьера? Она ведь только началась, Джош! Мне приходится работать целыми днями, даже по субботам. Я не смогу вести дом так, как твоя жена…

— Глупенькая, миленькая Вэлентайн. Ты говоришь чепуху. Послушай, у тебя будет столько детей, сколько сможешь родить, и твоя карьера, и прислуга, чтобы помогать тебе вести дом, и потом, я все равно не намерен заводить большое хозяйство. Вэлентайн, разве ты не очень меня любишь? Может быть, все дело в этом?

Она отрицательно покачала головой и опустила глаза под его вопрошающим взглядом.

— Слишком уж ты юрист, Джош. Я не могу объяснить логически. Эта мысль чересчур грандиозна. Мы жили так чудесно, а теперь все пойдет прахом, у всех жизнь изменится, все сдвинется с места, и все потому, что тебе вдруг захотелось жениться. Это просто не… comme il faut.

Джош с облегчением снисходительно улыбнулся. В подсознании он вынашивал свою идею так давно, что не сразу понял, насколько поражена и потрясена Вэлентайн. Она, в конце концов, выросла в обществе, где не так уж легко относятся к браку и разводу. Да и он тоже.

— Послушай, дорогая, если ты не говоришь ни «да», ни «нет», то можешь ты хотя бы сказать мне определенное «может быть»?

Неохотно, но уже будучи не в силах удерживать свои позиции, Вэлентайн ответила:

— Только неопределенное «может быть», и это все, окончательно! Пожалуйста, Джош, предупреждаю, не принимай это за нечто большее. И не строй никаких планов относительно моей персоны, и не говори никому… никому, или я скажу «нет», клянусь. Меня ни на что нельзя уговорить, на меня нельзя давить, я не приму никакого решения, пока не буду готова.

— С тобой трудней договориться, чем с Луисом Б. Мейером. А он давно умер. Хорошо, начнем с неопределенного «может быть» и посмотрим, удастся ли мне улучшить свои позиции.

Его юридический ум уже трудился над задачей, как развестись с Джоанной, обойдясь минимумом взаимных обвинений, сохранив максимум достоинства и обеспечив наименьшие потери при дележе совместного имущества. Джош Хиллмэн почти не сомневался, что любое «может быть» Вэлентайн когда-нибудь превратится в окончательное «да».

* * *

Вито и Файфи Хилл взялись за подбор актеров для «Зеркал», ощущая себя богами. Взялись с тем особым удовольствием, которое обычно порождает недостаток бюджета. Лишившись возможности опереться на первоклассных знаменитостей, они получили шанс колдовским образом просеять списки сотен занятых актеров, не говоря уже о тысячах незанятых, подбирая, прикидывая, отвергая, вновь прикидывая, сочетая разных исполнителей и разбивая эти сочетания. Они проделывали все это с простодушной и восторженной самоуверенностью, которая сразу исчезает, как только они, остановившись на ком-либо, вынуждены будут бок о бок жить и работать с теми, кого выбрали.

Задолго до Четвертого июля были назначены исполнители трех главных ролей в «Зеркалах»: двое любовников и девушка — их подруга. На эту роль, очень сильную роль второго плана, выбрали актрису по имени Долли Мун. За два года до того она была постоянной участницей телепередачи, выходившей в эфир летом взамен популярного шоу. Действо представляло собой «комедию влюбленных положений» и держалось на шутках того рода, что называют дурацкими, в основном на немых трюках и зрелищности симпатичных людей, бодро валявших дурака. Характерный смех Долли Мун, нечто среднее между бульканьем, тирольским пением и тихим гоготом, за несколько недель завоевал всенародную любовь, а добродушие, с которым она сносила все безобидные унижения, еженедельно обрушиваемые на нее сценаристами, снискало ей неизменное одобрение. Она обладала редким особенным обаянием прирожденной комической актрисы, и, раз увидев девушку, ее невозможно было забыть: неуклюжая, наивно-упрямая, храбрая и непотопляемая; слишком большие глаза постоянно изумляются всему на свете, слишком большой рот всегда готов расплыться в улыбке, а слишком тяжелая грудь и внушительная попка только усугубляют уязвимость этого существа под градом неприкрытых насмешек авторов сценария.

Летняя передача больше не возобновлялась, затем Долли снялась в одной малозначительной картине, сыграв бестолковую секретаршу, и затмила своей работой всех остальных актеров. Однако, не успев извлечь выгоду из столь раннего успеха, она влюбилась в наездника родео и, к возмущению агентов, исчезла, чтобы сопровождать предмет своей страсти во всех его поездках. Вито видел Долли в том единственном ее фильме и, обладая цепкой памятью на интересные лица, выследил девушку и подловил, когда она вернулась в Лос-Анджелес, навсегда покончив с родео и, разумеется, лишившись работы.

Двух влюбленных должны были играть Сандра Саймон и Хью Кеннеди. Девятнадцатилетняя Сандра обладала текучей грацией и мучительным обаянием бездомного ребенка. Она была занята в чрезвычайно популярной «мыльной опере», и ее агенту стоило немалых трудов вытащить ее из сценария на семь недель, чтобы она смогла работать у Вито, однако она давно собиралась перейти из телевидения в кино и наконец добилась своего.

Хью Кеннеди, выпускник Йельской школы драматического искусства, сыграл много ролей в театрах и только потом получил первую роль в кино, во второразрядном костюмном фильме. Вито, который видел свою задачу в том, чтобы просмотреть как можно больше фильмов, иногда по три в день, заметил, что, несмотря на тюрбан и фальшивые усы, Кеннеди обладает романтической внешностью современного мужественного типа, который, к разочарованию зрительниц, почти совсем исчез с экранов.

Июнь был в разгаре, а трое главных героев и почти все исполнители ролей второго плана были подобраны. Сид Эймос, работая с максимальной скоростью, выдал три части сценария, который оказался даже лучше, чем надеялся Вито, и обещал закончить обработку остального на следующей неделе. Неистовая гонка последних недель радовала Вито, переполняя его ожиданиями. Меньше всего ему хотелось иметь свободную субботу, но, безуспешно попытавшись дозвониться по дюжине номеров, он склонился перед неизбежностью и на несколько часов расслабился с Билли.

— Знаешь, что я собираюсь сделать? — спросил он ее.

— Позвонить в Токио?

— Пригласить тебя на ужин. Ты это заслужила, великолепная, крупная, цветущая, похотливая девчонка. Романтический ужин — макароны!

— Красота, — откликнулась Билли. Ее сарказм прошел мимо ушей Вито, который со дня свадьбы ужинал только дома с телефоном в обнимку.

Когда они вернулись домой из Канна, он установил три раздельные телефонные линии, снабдив спальню, ванную, гардеробную, библиотеку, столовую, гостиную и купальню. Все эти телефоны, двадцать один аппарат с удлиненными шнурами, предназначались только для Вито: он не доверял кнопочному переключению и предпочитал вести разные разговоры по разным линиям. Больше он не внес никаких изменений в открытый всем ветрам, но обшитый деревом особняк Билли в английском стиле, который был построен в начале 1920-х годов на двадцати гектарах, оставшихся от первоначального испанского поместья Ранчо Сан Хосе де Буэнос Айрес. В 1975 году Билли заплатила за него два с половиной миллиона долларов и еще миллион вложила в перепланировку тридцатишестикомнатного дома, в котором теперь осталось лишь двадцать комнат, полных роскоши и неги, сокровищ и комфорта, комнат, которые Вито, решив все-таки, несмотря на деньги Билли, жениться на ней, с удовольствием обживал в перерывах между телефонными звонками и деловыми встречами.

— Давай пойдем в «Бутик», — предложил он. — Может быть, если не откладывать, нам удастся забронировать место. Почему бы тебе не позвонить Адольфу и не заказать столик на восемь тридцать?

— Если уж ты хочешь устроить романтический вечер, — съязвила Билли, — почему бы тебе самому не позвонить Адольфу?

«Бутик» при ресторане «Ла Скала» принадлежал Жану Леону, который владел также более дорогим и изысканным рестораном «Ла Скала» с общей кухней, для обоих заведений, но в «Бутик» ходили самые симпатичные девушки и самые заметные мужчины Лос-Анджелеса. «Ла Скала» был просто хорошим дорогим итальянским рестораном, «Бутик» — стилем жизни. Это единственный ресторан в Беверли-Хиллз, где можно почувствовать себя точь-в-точь как в Нью-Йорке. Он открывался на обед за двадцать минут до полудня, — заказывать место для этого не требовалось, — и через пять минут все семь кабинок и пятнадцать столиков оказывались заняты, а у бара томилась очередь, зарекавшаяся еще раз поддаться воображению, что, может быть, в иной день в такую рань это заведение еще не переполнено. По субботам в три часа дня некоторые еще доедали обед. Витрины «Бутика», выходившие на оживленную Беверли-драйв, были декорированы коробками с редкими сортами макарон и бутылками импортного оливкового масла, упаковками хлебных палочек, банками маслин, анчоусов, стручкового перца и артишоков. В помещении с потолка свисали бутыли кьянти, навстречу им поднимались стеллажи с вином, в дальнем углу помещалась задрапированная стойка, за которой Адольф, по вечерам работавший метрдотелем, в обеденное время нарезал особый салат, и гул беседы, неожиданно вежливой и задушевной для Южной Калифорнии, сопровождался стуком его ножа.

Ресторан всегда бывал переполнен, в нем было, пожалуй, неудобно и шумновато, но никто не обращал на это внимания. По вечерам, когда столики в «Бутике» нужно было заказывать заранее, помещение становилось сравнительно спокойным, располагавшим к общению, напоминая маленькую забегаловку за углом, в обстановке ощущалась интимность, камерность, которой не в состоянии достичь большинство калифорнийских ресторанов с их просторными распахнутыми интерьерами. Стоило заказавшим место не появиться вовремя, Адольф мог предоставить столик другим клиентам.

Метрдотель вел Вито и Билли к лучшей кабине, но вдруг Вито заметил в центре зала за небольшим столиком Мэгги Макгрегор с молодым человеком. Он помахал Мэгги и, усадив Билли, поспешил к старой знакомой и крепко обнял ее в знак приветствия. Они поболтали несколько минут, и Билли увидела, как Мэгги и молодой человек поднялись и направились к ее кабине.

— Какая удача! Они еще не сделали заказ, поэтому мы можем сесть вместе, — сияя, сообщил Вито. — Подвинься чуть-чуть, Билли, места всем хватит. Дорогая, ты, конечно, знаешь Мэгги? А это Герб Генри, он ставит ее передачи. Они только что кончили запись, и Мэгги нужно подзаправиться макаронами. Бог мой, я тоже умираю с голоду. — Радуясь, что в кабинку втиснулись все, Вито переключился на меню.

— Не хотела бы вторгаться… — извиняющимся тоном сказала Мэгги, — но Вито так настаивал, а вы знаете, что, если он чего-то хочет, сопротивляться бесполезно.

— О, никакое это не вторжение! Я очень рада, — поспешила заверить Билли, скрыв раздражение под любезной улыбкой, достойной тети Корнелии.

Женщины и впрямь были знакомы: Мэгги считалась одной из лучших клиенток «Магазина грез», но обычно обе дамы лишь обменивались приветствиями. Мэгги, по мнению Билли, напоминала крошечного задиристого пуделя, кусачего и опасного, если обращаться с ним неосторожно, и не скрывала своей застенчивой жажды власти и влияния и, похоже, нисколько не стыдилась этого. Билли, в душе не менее властная, сразу замечала это качество в других подобно тому, как один карьерист в любой толпе находит другого. В довершение ко всему Билли чувствовала себя неотесанной рядом с Мэгги. Макгрегор так увлеклась стилем, который она трактовала перед экраном, что начала скупать в «Магазине грез» все, чтобы составить еще и гардероб для частной жизни, да так ловко и незаметно, что благодаря советам Спайдера преобразилась в девственную куртизанку, маленькую непорочную проститутку, румяную красавицу с картин Фрагонара или Буше, только в современном платье. Мэгги, при всем своем уме, моментально слепла, когда дело касалось Билли. Она видела ее только с одной стороны: Женщина, у Которой Есть Все, женщина, которая наделена не только очевидными преимуществами, но еще и неоспоримым фамильным благородством Уинтропов, о чем Мэгги не могла забыть, возьмите в придачу этот чудесный рост, которому нельзя не позавидовать, и стройность, и даже, черт побери, Вито Орсини. Билли пугала ее, и от этого Мэгги становилась сама себе противна. Она понимала, что Мэгги Макгрегор не должна бояться, но Ширли Силверстейн в присутствии Уилхелмины Уинтроп превращалась в крем-брюле. В мороженое. Мэгги переключила внимание на Вито, который наконец покончил с заказом.

— Душечка, — проворковала она, — что за разговоры ходят о твоем новом фильме? Файфи говорит, вы уже едете на натуру. Я бы хотела навестить съемочную группу, можно будет состряпать еще одну неплохую историю.

Вито рукой сделал знак, отпугивающий дьявола.

— Боже, Мэгги, я не суеверен, но неужели ты и вправду считаешь, что это хорошая мысль? — Оба рассмеялись, и непонятный подтекст их шутки озадачил Билли и Герба Генри.

— Слушай, малыш, я считаю, что я твоя должница, понимаешь, о чем я? — спросила Мэгги.

Вито согласно кивнул. Он прекрасно понимал, что находчивость Мэгги в Мексике не была лишена карьерных соображений. На ее месте он тоже не упустил бы шанса.

— Когда прибудете на место съемок, — продолжала Мэгги, — дай мне знать, и мы все утрясем. Мне до того осточертело брать интервью у актеров, что плеваться хочется. Я хочу сделать передачу о продюсерах — день из жизни продюсера, и в виде исключения подать это в ракурсе «кое-что о настоящих мужчинах». Мне эта мысль нравится все больше — пора сменить тему. А ты из всех продюсеров больше всех похож на мужчину, — Она бросила на Вито целомудренный ностальгический взгляд и, довольно поздно вспомнив о хороших манерах, повернулась к Билли: — Как вы считаете, неплохая идея?

Не успела Билли ответить, как Вито перебил:

— Мы будем снимать в Мендосино, Мэгги. Начинаем пятого июня и пробудем там семь недель.

Билли почувствовала, что ее восковую улыбку стерло удивление и одновременное чувство обиды. Она знала, что Вито рассматривал варианты, подыскивая натуру на севере Калифорнии, но сейчас она впервые услышала, что все уже решено. Она привыкла прислушиваться к его телефонным разговорам, чтобы быть в курсе деталей, о которых он забывал ей рассказать, но эти сведения оказались для нее новостью.

— Так что, — продолжал Вито, — если ты всерьез хочешь приехать, заставь телепрограмму дернуть за веревочку и забронировать тебе место, потому что туристы займут все.

— Все лучше, чем мексиканский мотель, где мы жили в прошлый раз, — сказала Мэгги со смехом, которого не мог разделить никто, кроме Вито.

Все четверо налегли на макароны с корицей и маринованные креветки, и беседа пошла еще более озадачивающим путем. Вито начал дискуссию о том, что он называл «творческий подход к бухгалтерии». Это был его конек — разоблачение хитроумных способов, с помощью которых крупные студии Голливуда в финансовых отчетах занижали истинную прибыль, чтобы продюсеры, режиссеры, а зачастую и актеры, имевшие долю в прибыли, получали гораздо меньше, чем полагалось, если вообще что-то получали. Время от времени Билли улавливала отдельные реплики оживленной беседы, но потом снова теряла нить, а Вито, Мэгги и Герб Генри исследовали дьявольски сложные приемы и ходы, изобретаемые коммерческими отделами киностудий.

Билли почувствовала себя совершенно забытой. Невероятно, но, сидя в «Бутике» рядом с любимым мужем, она вспомнила трапезы в пансионате, где она, как в ловушке, томилась за столом среди пользовавшихся успехом девочек и была вынуждена слушать их болтовню об общих друзьях и вечеринках, никем не замечаемая, никому не нужная, а она словно тонула в густой жиже собственной обиды и ненависти к своему отчуждению.

Ужин еще не успел закончиться, а Билли с лихвой познала чувство, которого не испытывала всю жизнь: ревность — самое отвратительное, самое низкое из чувств.

Все болезненные переживания, которые она изведала в зрелом возрасте, сводились к разным формам зависти, к чувству, что у других есть то, чего ей ужасно хотелось бы, но невозможно получить. Но треугольников в ее жизни никогда не возникало, никто не угрожал ее любви, которой она хотела обладать целиком. Любовь, предназначенная Билли в детстве, то есть любовь отца, как бы мало она ни стоила, любовь Анны, кухарки и домработницы, заботившейся о ней, любовь тети Корнелии — вся ее любовь — были постоянны. Этой любви не хватало, чтобы перевесить неприязнь сверстниц, но предназначалась она только для Билли. Потом ее любил Эллис, одну во всем мире. Ни разу за всю их совместную жизнь она не была для него меньше, чем всем на свете. А тут вдруг Вито, всего три недели назад ставший ее мужем, сидит, полностью поглощенный разговором с женщиной, которая является частью его дела, с которой у него, несомненно, общие секреты. Он сидит себе, забыв о ее, Билли, присутствии, смачно радуясь, с аппетитом поедая макароны, а ее словно бы и нет. От ревности у нее засосало под ложечкой, но еще хуже ей стало от сознания того, что она, оказывается, может испытывать это мерзкое и унизительное чувство.

По дороге домой Билли небрежно поинтересовалась, но с осторожностью:

— Вито, ты знаком с Мэгги не один год, правда?

— Нет, дорогая, но всего пару лет. Она однажды приехала в Рим брать у меня интервью. Ну, ты помнишь тот фильм с Бель-мондо и Моро…

— И тогда же ты завел с ней интрижку? — ляпнула она весело, но неосторожно. Другой мужчина, может, и обманулся бы, но не Вито.

— Слушай, Билли, мы не дети. Мы не берегли девственность, ожидая встречи друг с другом, и перед свадьбой мы решили не обсуждать прошлое. Разве ты не помнишь наш разговор в самолете? — Он серьезно покачал головой. — Я не хочу ни единого слова знать о мужчинах, которые были у тебя до нашей женитьбы. Я ужасно ревнив. Я это за собой знаю и хотел бы, чтобы это было не так. Но я могу запретить себе думать и слышать о твоем прошлом. И надеюсь на то же с твоей стороны: ни слова о моей жизни до того, как я познакомился с тобой. — Он снял одну руку с руля и обнял ее. — Сегодня Мэгги ткнула тебя в это носом, и я тебя не виню. Да, у нас в Риме была небольшая интрижка, не такая уж серьезная, но мы остались добрыми друзьями.

— А ты не забыл про Мексику? — Билли почувствовала, что рот ее от этих слов кривится в уродливой гримасе отвращения к себе, но не смогла сдержаться.

Вито со смехом прорычал:

— Мексика! Глупышка, глупышка, милая моя идиотка! В том ужасном мотеле… Ты разве не помнишь историю с Беном Лоуэллом, о дублере, которого он ударил, и тот потом умер? Боже, где же ты была? Об этом весь мир говорил.

— Я смутно припоминаю. Я была занята «Магазином грез». Но ты… в Мексике… с Мэгги?

— Слушай, милая, ты заходишь слишком далеко. Это те самые грязные разговоры, которые мы обещали друг другу не вести. «Делал ли ты то, делал ли ты это, сколько раз, где, было ли тебе хорошо, чувствовал ли ты то или это?» — все это глупые и обидные вопросы. В Мексике у Мэгги в первую ночь расстроился желудок, если уж тебе так нужны сексуальные подробности, а потом настал сущий кошмар: мертвец у нас на руках, кругом ад кромешный. Итак, тема закрыта, отныне и навсегда. У тебя нет причин ревновать меня к какой бы то ни было женщине на свете, и я никогда не дам тебе повода. Я никого не люблю, кроме тебя. Никто с тобой не сравнится. Ты моя жена.

Билли почувствовала, что тошнотворная ревность в животе улеглась, но окончательно не побеждена. Она ревновала к Мэгги не как к другой женщине, а как к человеку, принадлежавшему к миру кино, которым Вито был одержим. У нее в мозгу словно вскрылся новый нарыв, гнойный и ноющий. Пока Вито влюблен в кино не меньше чем в нее, думала Билли, этот нарыв может лишь затянуться, но не зажить. От внезапно сделанного открытия она почувствовала себя несчастной и униженной.

Когда они поднимались в спальню, обняв друг друга за талию, Билли, сердясь на себя, опомнилась: единственный мужчина, которого она может уважать, это тот, который предан своему делу, страстно, отчаянно болеющий за него, целиком ему отдающийся. В тот день, когда она впервые попросила его жениться на ней, Вито сказал, что он не тот человек, которого можно приобрести, и она решила, что он подразумевает тот смысл, что его нельзя купить. Теперь она поняла, что он имел в виду: им нельзя завладеть всецело. Ее потрясла эта головоломка, поразил парадокс: она, стремясь к обладанию, всегда искала не что иное, кроме как человека, целиком обладать которым никогда не сможет. Приложив все силы к завоеванию, она ухитрилась саму себя отдать в плен.