Среди милых ее сердцу памятных вещичек Вэлентайн больше всего любила одну: то была даже не семейная фотография, а всего лишь пожелтевшая газетная вырезка, один из сотен снимков, сделанных 24 августа 1944 года, в день, когда армия союзников освободила Париж. Улыбающиеся, поднявшие руки в знак приветствия американские солдаты, стоя на танках, победно въезжают на Елисейские Поля, а обезумевшие от радости француженки с букетами цветов лезут на броню, целуют ликующих, долгожданных победителей, обнимают всех подряд, без разбору. Одним из этих солдат, но не на хранимом ею снимке, а потерявшемся где-то там, в блистающей круговерти того легендарного парада, был и ее отец, Кевин О'Нил, а среди тех женщин, веселившихся со слезами на глазах, была ее мать, Элен Майо.

В этом сумасшедшем карнавале им удалось немного побыть вместе, и рыжеволосый командир танка успел записать имя и адрес маленькой белошвейки с большими зелеными глазами. Его танковый корпус расквартировали под Венсенном, а когда война в Европе закончилась и войска отозвали в Соединенные Штаты, у него во Франции осталась невеста.

Кевин О'Нил вызвал Элен, как только смог, и они поселились в доме без лифта на Третьей авеню в Нью-Йорке. Остроумный, буйный ирландец, воспитанный в Бостонском приюте для сирот, быстро освоил все премудрости ремесла печатника. Пока в 1951 году не родилась Вэлентайн, мать работала в «Аттик Карнеги», и, хотя она была намного моложе высококвалифицированных портних этого прославленного дома моделей, обретенное ею в Париже мастерство оказалось безупречным. За три года она стала закройщицей и специализировалась на самых сложных в пошиве тканях: шифоне, крепдешине, шелковом бархате.

После рождения Вэлентайн Элен О'Нил оставила работу и с радостью посвятила себя домашнему хозяйству, проявив во всей полноте еще один свой великий талант — кулинарный. С Вэлентайн, даже тогда, когда малышка еще не понимала ни на одном языке, мать всегда говорила по-французски. А когда Кевин был дома, все говорили по-английски, весело, препираясь, подшучивая. Вэлентайн восхищала домашняя кутерьма и суматоха. От этих ранних лет у нее сохранилось не так много воспоминаний, но она ощущала и, похоже, всю жизнь будет ощущать тепло, веселье и оптимизм, царившие в их маленькой семье. Все трое словно жили на крошечном, укрытом от невзгод островке добросердечия и счастья. В те дни в доме звучали песни Франции: Шарль Трене, Жан Саблон, Морис Шевалье, Жаклин Франсуа, Ив Монтан, Эдит Пиаф. И лишь эти пластинки выдавали изредка накатывавшую на Элен тоску по родине, да еще слова одной песни, которую она часто пела: «J'ai deux amours, mon pays et Paris…» — «У меня две любви, моя страна и Париж».

В 1957 году, когда Вэлентайн исполнилось шесть, в последнее лето перед тем, как ей пойти в первый класс, умер Кевин О'Нил, сгорел в считанные дни от вирусной пневмонии. Через неделю его вдова решила вернуться в Париж. Элен О'Нил пришлось опять зарабатывать на жизнь, а Вэлентайн, теперь, когда они остались вдвоем, как никогда, нуждалась в семье, родственной любви. Ведь на окраине Версаля селилось огромное семейство Майо, а, оставаясь в Нью-Йорке, Элен и Вэлентайн были бы одиноки.

Работу рангом повыше, чем место простой швеи в доме моделей, либо невозможно найти, либо таковая подворачивается по счастливой случайности. В Париже конца пятидесятых портнихи в крупнейших ателье держались за свои места, словно по обету верности. В частности, главные закройщицы, отвечавшие за работу целого ателье, объединявшего от тридцати до пятидесяти работниц, жили во имя своей фирмы. Казалось, для них не существует жизни за пределами лихорадочной, завертевшей их суматохи ателье, и они часто старились на службе, где их способностям находилось применение, а их стиль становился традиционным.

В начале осени 1957 года, в худшее время года, когда завершаются презентации осенних коллекций, случилось невероятное: в доме моделей Пьера Бальмэна главная закройщица, надежнейшая опора всего заведения, сбежала с возлюбленным. Ее настойчивый поклонник, пышущий здоровьем мужчина средних лет, владелец ресторана в Марселе, заявил, что хватит четыре года подряд откладывать свадьбу под предлогом то осенних, то весенних коллекций и она должна решиться: сейчас или никогда. Закройщица, разменявшая четвертый десяток, посмотрела на себя в зеркало и поняла, что он прав. Проявив тактичность, она скрылась, никого не предупредив заранее. На следующий день, когда ее преступление было раскрыто, гнев обитателей дома моделей Бальмэна едва не воспламенил здание под номером 44 на улице Франсуа-Премьер.

В полдень того же дня Элен О'Нил была принята на работу к Бальмэну. При обычных обстоятельствах у нее не было бы шансов начать с чего-то большего, чем должность первой или второй «помощницы», что соответствовало уровню высококвалифицированной швеи, но у Бальмэна в преддверии потока заказов, который вот-вот мог хлынуть в суливший наибольшие прибыли сезон, не оказалось иного выбора, и он взял Элен на работу сразу в качестве закройщицы. Уже вечером того же дня коренастый савояр понял, какая удача выпала ему. Тонкие руки Элен кроили и сшивали шифон с уверенностью и терпением, которых требует эта ткань. Боевое крещение она прошла, проводя примерку мадам Марлен Дитрих, которая знала все о том, как нужно шить платья, и была куда более капризной и требовательной, чем можно вообразить. Когда примерка прошла без единого замечания, весь дом Бальмэна вздохнул с недоверием и облегчением. Если сама Дитрих ничего не сказала, значит, работа в полном порядке. Мадам О'Нил завоевала репутацию чудесной работницы — место за ней сохранилось.

Рабочий день закройщицы долог. Если в доме моделей, таком, как у Бальмэна, одеваются не только богатые светские дамы, но и занятые на съемках актрисы, то многие примерки назначаются на раннее утро и поздний вечер. И если хоть одна из клиенток опаздывает, а такое случается почти каждый день, плотное рабочее расписание превращается в безумные гонки со временем. Закройщица проводит на ногах или на коленях весь день, кроме обеда, и к вечеру часто бывает близка к нервному и физическому истощению. Перед показом коллекции она часто работает до четырех-пяти утра, примеряя новые модели на манекенщиц, падающих от усталости. В пятидесятые и шестидесятые годы французская мода заботилась не столько о создания бесконечной череды «новых стилей», о которых, затаив дыхание, писала пресса, сколько о том, чтобы платье, костюм, пиджак хорошо сидели. Без хороших закройщиц любой дом моделей, независимо от вдохновения модельеров, обанкротился бы через год. (В те времена всего около трехсот женщин в мире регулярно шили одежду у парижских кутюрье, и дома моды держались только за счет продажи готовой одежды и духов. Высокая мода — проигравший лидер, однако этот проигравший лидер делает мир ярче.)

Поступив на службу к Бальмэну, Элен О'Нил вскоре поняла, что не сможет жить вместе с семьей в Версале. Если ей при ее нагрузках придется еще и ездить туда-обратно в переполненном поезде, у нее не хватит сил на работу. Она подыскала для себя и Вэлентайн небольшую квартирку в старинном доме, в хитросплетении улиц, из которого можно было пешком выбраться к Бальмэну, и устроила дочь в школу неподалеку. По воскресеньям и праздникам они ездили в гости к кому-нибудь из сестер или братьев Элен, живших поблизости друг от друга и наперебой баловавших овдовевшую сестру и осиротевшую племянницу.

Большинство французских школьников ходят обедать домой. Домом Вэлентайн стал дом моделей Бальмэна. В шесть с половиной лет она научилась беспрепятственно проходить через служебный вход и степенно здороваться за руку со швейцаром. Тихонько проскользнув по лестницам и коридорам, пустовавшим в обеденное время, она вбегала к матери, поджидавшей ее в уголке своей мастерской, одной из одиннадцати в ателье Бальмэна. Под крышкой в корзинке у Элен всегда оказывалось что-нибудь горячее и вкусненькое для них обеих. Многие другие работницы тоже приносили обеды из дома, и вскоре Вэлентайн удочерили четыре десятка женщин. Кое-кто из них годами не разговаривал друг с другом, но у всех находилось доброе слово для послушной полусиротки, дочери мадам Элен.

После занятий Вэлентайн не хотелось идти домой в пустую квартиру. Вместо этого она, притащив свой тяжелый портфель, забивалась в уголок ателье, иногда сосредоточенно склонившись над уроками, иногда внимательно наблюдая за входившими и выходившими клиентами, деловитыми, самодовольными. Она изо всех сил старалась не путаться ни у кого под ногами, и через несколько месяцев к ней настолько привыкли, что грубоватые, часто непочтительные работницы разговаривали при ней настолько свободно, будто ее здесь не было. Она слышала удивительные истории о столкновениях характеров в примерочных, о хороших и дурных сторонах клиенток по имени Бардо, Лорен и графиня Виндзорская, о схватках не на жизнь, а на смерть между «premiere vendeuse» за места на показе коллекции и за новых клиенток, о шалостях и сценах ревности в кабинках, где переодевались манекенщицы, красивые, эффектные девушки с ярко накрашенными глазами и именами Бронвен, Лина или Мари-Терез. Но если у Вэлентайн оставалось время от уроков, она больше всего любила наблюдать за непрерывно происходящей перед ее глазами работой: вот шьют платье для герцогини де Ларошфуко — сначала несколько кусков плотного белого муслина разрезают по выкройке, а через несколько недель, спустя сто пятьдесят часов ручного труда, по меньшей мере, после трех или более примерок, куски ткани стежок за стежком превращаются в шифоновое бальное платье, которое даже в те дни обходилось в сумму от двух до трех тысяч долларов.

Без лишних слов повелось, что высшие эшелоны власти у Бальмэна не были осведомлены на тот счет, что в их мастерских воспитывается ребенок. При всей своей доброте Пьер Бальмэн и всемогущая директриса, мадам Жиннет Спанье, правившая домом моделей, из-за своего рабочего стола, стоявшего на верхней площадке главной лестницы, весьма мрачно отнеслись бы к подобному упущению. Не раз случалось, что в ателье провозвестницей грядущих перемен врывалась мадам Спанье, с волосами цвета воронова крыла, вспыльчивая, многословная и неукротимая. Вэлентайн всегда успевала прятаться за грудой готовых бальных платьев, сложенных около ее табуретки специально для такого случая.

Когда у Элен наконец заканчивалась последняя примерка и клиентка исчезала в поджидавшем ее лимузине, растворяясь в парижской ночи, — а в те дни в Париж каждый сезон съезжалось двадцать-тридцать тысяч женщин, желавших одеться с головы до ног в самые модные наряды, — мать и дочь пешком шли домой к своему нехитрому ужину. После ужина Вэлентайн управлялась с работой по дому, но редкий вечер проходил без расспросов о событиях у Бальмэна. Швейное искусство пленяло Вэл. Ей не терпелось найти логическое обоснование каждому шву, каждой петельке. Почему месье Бальмэн всегда вводит в модель нечетное число пуговиц и никогда — четное? Почему мадам Дитрих шесть раз возвращала одну и ту же юбку, чтобы ей переделали швы на подкладке — ведь это всего лишь подкладка, а не платье? Почему мужская и женская одежда шьются в разных ателье? Почему жакеты и юбки для костюмов шьются в одном ателье, а блузки и шарфики для тех же костюмов — в другом, ведь носить их будут вместе? В чем заключается громаднейшая, непреодолимая разница между кройкой шерсти и кройкой шелка? Почему мужчины-закройщики всегда работают над одеждой строгого покроя, а женщины — над более сложными моделями?

Большинство вопросов не представляли сложности для Элен, но на вопрос, интересовавший Вэлентайн сильнее всего, она ответить не смогла.

— Откуда месье Бальмэн берет свои идеи? — спросило однажды любознательное дитя.

— Если бы я знала, малышка, я была бы месье Бальмэном, а может быть, мадемуазель Шанель или мадам Гре. — Эта мысль рассмешила обеих.

Но вопрос этот продолжал волновать Вэлентайн. Однажды, когда ей было тринадцать, она начала зарисовывать собственные фасоны платьев и нашла ответ. Идеи просто приходят — вот и все. Ты представляешь их, они приходят, ты стараешься зарисовать их, а если они не смотрятся, пытаешься понять почему, а потом рисуешь снова, снова и снова.

Но это, разумеется, не все. Надо знать, будут ли твои эскизы, воплощенные в ткань, смотреться на человеческой фигуре. Она, Вэлентайн, шила прекрасно. Восемь лет она училась у матери. Но, умея всего лишь хорошо шить, можно в лучшем случае получить такую же работу, как у матери, год от года все более изматывающую. Или стать скромной квартальной портнихой, воровать идеи в крупных коллекциях и по мере своих сил воспроизводить их для клиенток из средних слоев общества. Уже тогда Вэлентайн знала, что такая перспектива ее не устраивает.

Вэлентайн никогда не походила на обычных французских школьниц. В возрасте шести лет в Париж прибыл шумный рыжеволосый американский постреленок, которому предстояло пойти в первый класс… но нью-йоркской школы. В одну ночь Вэл пришлось превратиться во французскую школьницу, пополнив легион перегруженных, послушных, бледных маленьких созданий, от которых ожидают, что все свои юные годы они посвятят учению. Даже в школе самой крошечной французской деревушки детям дают такое образование, которое посрамило бы любую американскую среднюю школу. Вэлентайн легко совершила положенное превращение и к десяти годам уже штудировала латынь, познакомилась с Мольером и Корнелем, совершенствовала чистописание и долгие часы блуждала по лабиринтам французской грамматики, изучить которую можно лишь за годы бесконечных повторений и анализа.

Она стала привлекательной девушкой. Ее живое умное личико с тонкими, заостренными чертами было классически галльским. Но цветовая гамма ее облика — огненно-рыжие волосы, ярко-зеленые глаза с озорным блеском, великолепная белая кожа — оказалась классически кельтской. Даже обычную форму французских школьниц — бледно-коричневый шерстяной фартук, всегда несколько коротковатый, надевавшийся поверх блузки с короткими или длинными рукавами в зависимости от времени года, — девочка носила так, что сразу выделялась из толпы. Может быть, причиной этому был особый способ перевязывать сзади яркой клетчатой лентой толстые косы, из которых все равно выбивались локоны. А может быть, и ее жизненная энергия, бьющая через край и выводившая девочку за рамки приличествующего школьницам послушания. Вэлентайн являла собой средоточие крайностей. Она была первой в классе по английскому и рисованию и последней по математике, а что касается хорошего поведения, то об этом лучше помолчать.

Став подростком, Вэлентайн, единственная в классе, коллекционировала записи «Бич Бойз», все остальные обожали Джонни Холидея. С чувством личной сопричастности она каждую субботу ходила на американские фильмы, желательно в одиночку, чтобы никто не отвлекал. Она думала по-французски, но не давала своему английскому хоть чуть-чуть подзабыться, что так часто случается с языками, на которых вы некогда свободно говорили в детстве. Она всегда помнила, что она наполовину американка, но никогда не говорила об этом, даже с матерью. Двойное гражданство было для Вэлентайн волшебным талисманом, слишком драгоценным и слишком далеким от воплощения в реальности, чтобы его демонстрировать.

Ближе к шестнадцати Вэлентайн решила, что продолжать образование нет смысла. В шестнадцать лет она сможет на законном основании бросить школу и пойти работать. Что пользы заучивать наизусть огромные куски из французской литературы и поэзии, не говоря уже о математике, если ей на роду написано стать модельером? Ибо она намеревалась стать модельером, хотя знала об этом она одна.

Если бы даже в Париже, как и в Соединенных Штатах, существовала Школа модельеров Парсона или Институт технологии моды, у Вэлентайн в ту пору не нашлось бы денег на оплату учебы в течение нескольких лет. Единственный открытый для нее путь — стать подмастерьем. От подмастерья не ждут творчества. Даже от величайших портних и закройщиц в мире моды не ждут творчества — оно дозволено лишь мастерам-кутюрье, которые изучали свое ремесло, проработав в других домах моделей, нередко начав с рисовальщика эскизов. Даже Шанель поначалу, когда любовник пристроил ее в шляпную мастерскую, недоставало технического мастерства. Очень редко модельеры умеют кроить и шить по-настоящему, подобно месье Бальмэну и мадам Гре.

Но мало кто из великих модельеров начинал с такой низкой ступени, как Вэлентайн. В 1967 году она стала белошвейкой, одной из рабынь швейного дела. Эту работу помогла ей получить мать, но дальше Вэл была предоставлена самой себе. Белошвейка может загубить сантиметр парчи ценой в двести долларов, и на этом ее карьера закончится. Белошвейка может слишком долго подшивать кайму, и на этом ее карьера будет погублена. В цену коллекционного платья входит стоимость каждого стежка, каждого крючка с петелькой, каждого миллиметра отделки, каждой пуговицы, вплоть до нескольких кусков ткани, необходимых для упаковки платья в белую фирменную бальмэновскую коробку. Одна неаккуратная белошвейка способна лишить весь дом моделей прибыли от продажи платья или костюма.

Пять лет, с 1967-го по 1972-й, Вэлентайн неуклонно поднималась по служебной лестнице: из белошвейки она превратилась во вторую помощницу, затем в первую; за несколько лет она совершила скачок, на который обычно уходит лет двадцать, если такое вообще случается. Благодаря частым урокам, которые давала ей мать дома на швейной машинке, Вэл с самого начала опережала других в техническом мастерстве, а к 1972 году познакомилась и с той стороной дела, что раскрывается за пределами ателье. Через два года ее стали часто вызывать в примерочную, где принцессы, кинозвезды и жены миллионеров из Южной Америки часами простаивали в одном белье. Иногда от застоявшегося, пропитанного духами воздуха по их лицам стекал пот, иногда — слезы ярости и разочарования, если новый наряд не слишком хорошо сидел на них. Вэлентайн научилась с точностью до секунды предугадывать момент, когда заказчица начнет обвинять дом моделей Бальмэна в том, что сшитое платье смотрится на ней не так изящно, как на манекенщице, которая на четыре сантиметра выше и килограммов на десять легче. Она научилась и тому, как поступать в таких случаях, отнюдь не редких. Приемы эти вырабатывались в течение многих лет закаленными, осторожными, циничными продавщицами. Наблюдая за женщинами, примерявшими наряды, часто изнывавшими от боли в ногах от многочасового неподвижного стояния в красивых туфельках ручной работы на высоких каблуках, Вэл познавала силу тщеславия и упрямого стремления приобрести именно то платье, какое нужно, каких бы мучений это ни стоило. Она знала о женщинах, особенно богатых, больше, чем любая девушка ее возраста.

Теперь Вэлентайн могла присутствовать на репетициях новых коллекций, проходивших только для персонала: задерганные манекенщицы, быстро проходя одна за другой, демонстрировали платья, над которыми она сама работала, а также сотни других, которые она видела впервые. Она наблюдала за Бальмэном и его помощниками, обсуждавшими, какие драгоценности, какие перчатки, шляпка, горжетка нужны для того, чтобы довести ансамбль до совершенства. У Вэлентайн был врожденный вкус. На благодатной почве в ателье у Бальмэна он рос и креп с каждым днем. Вэл обнаружила, что в процессе показа коллекции она может точно предугадать, какие платья и костюмы будут продаваться лучше, а какие оригинальные модели останутся нераспроданными даже тогда, когда демонстрация моделей закончится и платья осядут на вешалках и стеллажах торгового зала. Существуют женщины, которые только и ждут того момента, когда не купленные и не отобранные в ходе показа модели поступают в торговый зал, а затем покупательницы кидаются, как грифы, на платья, что манекенщицы надевали ежедневно в течение четырех-пяти месяцев, потея, как скаковые лошади у финишной черты, и еще больше обливаясь потом, прикидывая, сумели они вызвать у клиентки желание купить это платье и заработать тем самым небольшие комиссионные или нет.

Вэлентайн никогда не опускалась до того, чтобы покупать вещи «en solde» , то есть готовые, даже если бы могла позволить себе это. Она сама шила себе и одевалась с большим искусством. На работе она появлялась в одном и том же — традиционной черной юбке, черном джемпере и белой блузке, но даже этот унылый костюм, призванный подчеркнуть широкую социальную пропасть, отделявшую портних от клиенток, смотрелся на Вэлентайн по-особенному, хотя не настолько, чтобы привлечь чье-то внимание. Она как можно короче подстригла свои невероятно курчавые волосы и спрятала ленты подальше в комод. Отныне ее можно было принять за рассудительную, работящую фабричную девчушку, если, конечно, кому-то не доводилось переместить свой взгляд повыше и заглянуть ей в глаза, но клиентки дома моделей, погруженные лишь в свои переживания, обычно не приглядывались к мастеровым швейного дела.

Несмотря на норовистую породу, Вэлентайн не испытывала раздражения от того, что обязана прибегать к подобному камуфляжу. Даже сама мадам Спанье, одевавшаяся только у Бальмэна, всегда носила строгий костюм из черной или серой фланели, украшенный непременной тройной ниткой жемчуга. Однако сплетницы в ателье, трепеща от зависти, утверждали, что у мадам есть великолепные вечерние наряды, которые она надевает на самые значительные премьеры в Париже, куда ее сопровождают муж и самые близкие друзья: кинозвезды Ноэль Ковар, Лоуренс Оливье, Денни Кей и сама мадам Дитрих.

Зато по воскресеньям и праздникам Вэлентайн могла одеваться как хотела, и в собственные модели. С четырнадцати лет она сама себе была манекенщицей, а с примеркой ей помогала мать. Целый день закалывая и откалывая булавки на одеждах прекрасных незнакомок, Элен О'Нил с радостью проводила часы, работая над творениями своей необыкновенной дочери. Она, разумеется, не говорила Вэлентайн, что та необыкновенна. Мнение матери может быть предвзятым, а она не хотела быть тщеславной, но эта тоненькая, шустрая, проворная девочка, с унаследованной от отца ирландской склонностью к внезапной, непредсказуемой смене настроений, с материнскими умелыми руками, была абсолютно необычна — в этом Элен О'Нил не сомневалась бы, даже не будь она ее родной матерью.

Едва начав моделировать, Вэлентайн уже знала, что, если ей и удастся показать свои модели месье Бальмэну, это ни к чему не приведет. Что бы он ни подумал о ее таланте, ее стиль не вписывался в общее направление дома моделей, изготовлявшего богатую одежду для богатых женщин. Вэл творила не для жен разного рода мультимиллионеров преклонного возраста, проводивших время на благотворительных балах и обедах в «Риц». Рисуя платье, она видела перед собой не величественную Бегум Ага-Хан и не застывшую от собственной важности принцессу Грац. В воображении она создавала модели для клиенток совершенно другого типа. Но тогда для кого же еще, помимо себя самой? Однако она знала точно — она всегда все знала точно, — что ее клиентки существуют. Но где? И как их найти? Неважно, говорила она себе с непомерным оптимизмом, уживавшимся в ней бок о бок с безмерным нетерпением, все еще устроится, просто обязано устроиться! И весело бежала через улицу Франсуа-Премьер в «Ла Белль Фете» — кафе под красными тентами, ставшее чуть ли не филиалом дома моделей Бальмэна, где за чайником крепкого чая пышногрудая английская графиня заявляла, что сейчас умрет от усталости, а примерка платья к свадьбе ее дочери еще не закончена.

* * *

Элен О'Нил худела все больше и больше. Руки ее по-прежнему искусно обрабатывали ткань, но ей все чаще приходилось перекалывать булавки, чтобы удовлетвориться достигнутым, и клиентки теряли терпение. Она научила Вэл готовить так же хорошо, как умела сама. Но теперь у нее не хватало сил доесть обед, приготовленный Вэлентайн. Иногда, хотя и нечасто, она тихо стонала от боли, думая, что ее никто не слышит. Когда Вэлентайн убедила мать пойти к врачу, — что они понимают, обычно говорила мать, презрительно фыркая, — жить ей оставалось всего несколько месяцев. В сорок восемь лет она сгорела от быстро разросшегося рака. Весь дом моделей Бальмэна оплакивал Элен О'Нил, все пришли на старое версальское кладбище, чтобы похоронить ее.

Через неделю Вэлентайн пошла на площадь Согласия, в американское посольство, взяв с собой свидетельство о рождении, которое мать заботливо хранила вместе со своим брачным свидетельством и армейским удостоверением мужа. Вэл ни с кем не обсуждала свое решение. О том, подать ли заявку на американский паспорт, она не советовалась ни с рассудительным, лишенным воображения семейством матери, ни со своими коллегами у Бальмэна. Оказавшись одинокой, она действовала инстинктивно, полностью отдавшись на волю волн, всегда нашептывавших ей верное направление.

Ей еще не исполнилось двадцати двух, но за плечами у нее было и пять лет работы у Бальмэна, и уже год проработала она в качестве первой помощницы, и, не раздумывая долго, она поняла, что если останется в Париже, то ей еще по крайней мере лет пять предстоит быть первой помощницей, а потом — закройщицей. На этом ее продвижение и закончится. Если она, конечно, не выйдет замуж и не оставит швейное дело. Но превратиться в домохозяйку, которую больше волнует цена килограмма говядины, чем новости того великолепного мира, который Вэл наблюдала изнутри, обитая в утонченной атмосфере парижской моды, — увольте, нет! Ей всегда было скучно с хорошенькими кузинами, принадлежавшими к среднему классу общества. Они, разумеется, восторгались ее воскресными нарядами, но, кроме этого, им не о чем было говорить с Вэл. Влюблялась она последний раз в шестнадцать лет. То был молодой версальский кюре, служивший на воскресной мессе, но даже эта пылкая романтическая страсть прогорела всего за шесть месяцев. Нет-нет, с Парижем покончено, думала Вэлентайн, оплакивая мать. Она упакует всю обстановку и отправит в Нью-Йорк. Сняв свои и материнские сбережения из банка «Лионский кредит», она отправится следом за мебелью искать счастья в Соединенных Штатах. Довольно традиционное решение, не правда ли?

* * *

За пятнадцать лет, прошедших с ее отъезда, Нью-Йорк изменился, причем явно в худшую сторону, отметила Вэлентайн, неприкаянно слоняясь по улицам, прилегавшим к Третьей авеню, где прошло ее детство. Теперь она с трудом протискивалась сквозь толпу молодежи «субботнего поколения», которая в блаженном экстазе выстраивалась в очередь у кинотеатров, словно сам процесс, а возможно, и искусство стояния в очередях были для них важнее, чем ожидавшийся фильм. Целую неделю она обходила смутно знакомые улицы в поисках дешевого жилья, но средоточие американской культуры — «Блумингдейл» и чрезмерное изобилие кинотеатров превратили район в настолько престижный, что цены аренды по соседству с этими зданиями взлетели до нелепости.

Сбережения и наследство составили неплохую сумму, позволившую Вэлентайн продержаться, пока не подвернется работа модельера. Она знала, что в худшем случае она с ее техническим мастерством в считанные секунды будет принята на работу где угодно на Седьмой авеню, но у нее не было ни малейшего намерения снова зарабатывать на жизнь шитьем. Не для того же оставила она семью, кровных родственников и, что гораздо важнее, сонм любящих ее названых матушек и тетушек у Бальмэна, превративших последний месяц в затянувшуюся процедуру слезных прощаний, которые сбили расписание примерок, к немалому ужасу самого месье Бальмэна. Дело приняло такой оборот (не одна, а целых две баронессы де Ротшильд были вынуждены ждать!), что директриса ателье вынуждена была привлечь на свою сторону саму мадам Спанье, чтобы та попыталась уговорить Вэл не покидать Францию. Но госпожа директриса, воплощение французской деловой женщины в том, что касалось коммерции, была наделена храбрым английским сердцем. Она родилась и воспитывалась в Англии, хотя ее мать была урожденной француженкой, и эта совершеннейшая парижская дама по своим склонностям оказалась на восемьдесят пять процентов англичанкой, в то время как остальные пятнадцать процентов ее сердца принадлежали Нью-Йорку. Вглядевшись хорошенько в привлекательное, живое личико Вэлентайн и узнав, что та в совершенстве владеет английским, мадам Спанье ощутила, что вся ее кровь искательницы приключений радостно пульсирует в предвкушении возможностей, которые открылись, пусть даже не перед ней, а перед Вэлентайн. Она сообщила ошарашенной девушке, что не предчувствует ничего более предопределенного, более волнующего, более потрясающего, чем грандиозный успех Вэлентайн в Нью-Йорке. Нечего и думать о том, чтобы провести всю жизнь в мастерской: разве она сама, Жиннет Спанье, не начала с торговли подарками в полуподвале универмага «Фортнум и Мейсон» в Лондоне? Но вскоре она стала специальной продавщицей для принца Уэльского! Это случилось после того, как он однажды зашел за рождественскими подарками. Вэлентайн непременно нужно ехать! А когда она вернется, она сможет прийти сюда в качестве клиентки — «Уж мы-то сделаем для вас подарок!».

Вспомнив ободряющий разговор с мадам Спанье, Вэлентайн набралась мужества и решила последовать совету коридорного той недорогой гостиницы, где она остановилась. В городе много старых производственных зданий, сказал он, объявления о них не даются, это не совсем законно или что-то вроде того, но в них есть чердаки. Полы, конечно, слишком изношены, чтобы выдержать тяжелое оборудование, но на чердаках вполне можно жить, если не слишком привередничать.

Вэлентайн отвергла одну за другой четыре мансарды, совершенно разрушенные и очень подозрительные. Пятая располагалась под самой крышей здания в районе Тридцатых улиц. Привратник сказал, что три остальные комнаты на чердаке уже заселены: в одной живет пара, работающая по ночам, в другой — тихий старичок, уже лет десять пишущий книгу, а в третьей поселился фотограф. Две осмотренные ею комнаты, похоже, не имели дыр в полу, и что-то в них, то ли вид на Гудзон, то ли два окна в потолке, напомнило ей о Париже. Вэлентайн сразу сняла эти комнаты. Интересно, долго ли она собирается маяться ностальгией, подумала она. В Париже она тратила все карманные деньги на американские пластинки и американские фильмы, а здесь, в Нью-Йорке, ее притягивает к себе место, видом и освещением напоминающее о Париже. Через две недели она получила со склада всю мебель и расставила ее почти так же, как было у них в парижской квартире. Чтобы почувствовать себя как дома, в этих апартаментах не хватает лишь запасов еды и питья, решила она и отправилась в поход по магазинам, который и завершился знакомством со Спайдером и спасением двух бутылок вина, готовых выскользнуть из-под руки.

Аппетит его вполне соответствовал закупленной ею массе паштета и сыра. Когда он ушел, она подумала, что с этим Эллиотом очень легко говорить, раз уж ей удалось преодолеть свою застенчивость, забыв, что она впервые в жизни принимает у себя мужчину, да еще американца. С тех пор как ей исполнилось шестнадцать, французские кузины часто знакомили ее с многообещающими юношами, но никто из них даже близко не подходил под ее идеал мужчины. Вэл воротила свой веснушчатый носик даже от такой выгодной добычи, как служащие «Рено» или других заводов в окрестностях Парижа, чьи гарантированные заработки позволяли им купить собственные маленькие «симки». Но Вэлентайн, разумная не по годам, считала всех этих кавалеров похожими на глупых школьников или недозрелых дедушек: они были так чванливы, скучны и предсказуемы, что она легко могла представить их во главе стола в окружении наследников, еще до того, как они подыщут себе жен. Вэлентайн сама не сознавала, что ее идеал мужчины долгие годы складывался под влиянием американских фильмов, которые она смотрела по субботам. Она раз девять смотрела «Буч Кэссид и малыш Санданс» и «Санданс Кид», шесть раз — «Буллит», восемь раз — «Бонни и Клайд». Идеальный мужчина должен сочетать в себе черты Редфорда, Битти, Ньюмена и Маккуина. Неудивительно, что такового не нашлось среди французского среднего класса.

По сравнению с американскими девушками ее возраста, Вэлентайн была совершенно неумудренной в сексе. Без малого в двадцать два года она все еще была девственницей. До шестнадцати лет ее вечера были заполнены работой по дому. После шестнадцати она по девять часов в день трудилась на работе, более роскошно обставленной, но не менее тяжелой, чем труд землекопа, а вечерами занималась с матерью моделированием и шитьем. Редкие свободные часы она проводила одна в кино или по воскресеньям с семьей в Версале, а не в любовных приключениях. Кому бы удалось в таких обстоятельствах не сохранить девственность, с негодованием спрашивала она себя. Она с неохотой позволяла целовать себя некоторым, но очень немногим из тех неинтересных юношей, с кем ее знакомили. Характер у нее был резкий и прямолинейный, она никогда не ощущала необходимости и, как она считала, потребности научиться кокетничать. Она не относилась к числу женщин, обладавших этим даром от природы. Единственный раз Вэлентайн сгорала от страсти, влюбившись в священника, причем даже не в того, кто выслушивал ее исповеди. Вот и весь опыт, думала она с горечью. А все кругом считают, что французские девушки такие пикантные, такие сексуальные, просто «о-ля-ля!», словно они все как две капли воды похожи на аматерскую барышню времен Первой мировой войны. Да, «давай поговорим, крошка», как же! Она раскрыла драгоценную папку с номерами «Вумен веар дейли» за последние три недели.

Вэлентайн, тяготевшая к крайностям, сочетавшая в себе галльскую логику с кельтским воображением, что иногда приводило к ошеломляющим результатам, не могла, как это часто бывает, понять себя. Нехватка сексуального опыта в ее случае не имела ничего общего с неразвитой чувственностью. Она всегда обладала чувственностью, но ее парижский образ жизни, требовавший колоссальной сосредоточенности и энергии, вынуждал держаться в рамках. Однако ее чувственность находила выход, хотя она сама не подозревала об этом, в той части повседневной жизни, что принадлежала только ей, — в моделях. Они отличались особенностью, обычно характерной только для самой женщины, — как говорят французы, «du chien» — перчинкой. Если в женщине есть перчинка, это совсем не то же самое, что шик, элегантность или даже обаяние, хотя все эти слова относятся к той же категории описательных терминов. Шик выражается в манере женщин носить одежду, а не в самой одежде. Элегантность проявляется в линиях и качестве одежды, в очертаниях фигуры, скрытых под одеждой, в личном мнении обладателя одежды по поводу важности совершенства в мелочах. «Glamour» — слово со столь неуловимым значением, что его нет ни в одном языке, кроме английского. «Glamour» — это, скорее всего, сочетание утонченности, тайны, магии и фотогеничности. Перчинка — это нечто пряное, терпкое, едкое, соблазнительное, что заставляет мужскую половину рода человеческого замечать: вот женщина с перчинкой — непростая. Шик и элегантность не имеют ничего общего с сексуальностью, обаяние во многом схоже с ней, перчинка — это всецело сексуальность. В Катрин Денев есть обаяние, в Шер есть перчинка. В Жаклин Биссе и Жаклин Онассис есть обаяние, но у Сюзен Блейкли, Бренды Ваккаро, Сары Майлз, Барбары Стрейзэнд есть перчинка. Она есть в Бекки Шарп, в Скарлетт О'Хара, есть она и в Вэлентайн О'Нил, в ней самой и в ее работе. Перчинку часто узнают лишь по результатам впечатления, которое она производит на других, поэтому совершенно естественно, что Вэлентайн о ней не подозревала, если учесть, что в школе и на работе ее окружали в основном женщины. Перчинку в женщине замечает лишь мужчина. Другие женщины не ставят ей это, в заслугу, потому что она не вызывает в них никакого отклика.

* * *

С первого дня после приезда в Соединенные Штаты Вэлентайн начала покупать «Вумен веар дейли». Эта газета, издаваемая индустрией моды, незаменима для всех, кто в творческом или исполнительском плане связан с чрезвычайно важным делом продажи, реализации одежды, обуви и аксессуаров. Если вы производитель пуговиц из Индианы, или японский изготовитель теннисных туфель, или художник по тканям из Милана, или закупщик товаров для универмага в Висконсине, или если вы любым другим серьезным образом связаны с четвертой по величине в Соединенных Штатах отраслью промышленности, вы просто осел, если не читаете «Вумен веар дейли». Это самая важная из посвященных торговле ежедневных газет в мире. Кроме того, там печатаются блестящие критические статьи по всем видам искусства, интереснейшие обзоры культурных событий Вашингтона, репортажи «изнутри» о мире кино и театра, колонки серьезных публицистов. И, наконец, там пишут о моделировании, модельерах и людях, которые носят самую красивую одежду и ходят на самые блестящие вечера в мире. Светская женщина, которой пришлось бы выбирать между «Вумен веар» и всеми остальными журналами мод, а также колонками о светской жизни, вместе взятыми, непременно остановилась бы на этой газете.

Собирая информацию в «Вумен веар», Вэлентайн составила полное представление о том, где искать работу, и в первый же понедельник после неожиданного ужина со Спайдером вышла из дому, тщательно одевшись в свое самое удачное и оригинальное платье с жакетом и идеальными аксессуарами, держа под мышкой папку с эскизами. Она четко знала, кем хочет стать: помощницей модельера.

Любому мало-мальски серьезному модельеру нужен ассистент, чтобы воплощать эскизы в жизнь, служить связующим звеном между модельером и мастерской, пробным камнем для новых идей, а иногда и поставлять сами идеи. Когда умерла Анне Кляйн, ее до той поры неизвестная ассистентка Донна Каран прославилась в одну ночь, представив превосходную коллекцию «Анне Кляйн». Теперь у нее есть свои ассистенты, а дело расширилось как никогда.

Из «Вумен веар дейли» Вэлентайн выписала длинный список модельеров, работа которых ей правилась, и по телефонной книге узнала их адреса. Квинтэссенцию модельерской мысли в Соединенных Штатах можно ощутить в нескольких высоких деловых зданиях на Седьмой авеню, которые и являются средоточием последних моделей. Только от одного перечитывания списков обитателей этих зданий, вывешенных в вестибюлях, у Вэл перехватило дыхание, если таковое еще не сбилось вовсе в результате протискивания сквозь толпы на улицах, толпы в вестибюлях, которые не шли ни в какое сравнение с толпами в лифтах. Центр Седьмой авеню — кошмар для клаустрофоба, словно обитателей всех переулков Гонконга запихнули в несколько неописуемо уродливых зданий.

В приемной каждого демонстрационного зала сидит суровая секретарша, взирающая на главного редактора «Харперс базар» с той же подозрительностью, что и на хасидского раввина, пришедшего просить о пожертвованиях. Однако Вэлентайн умела обращаться с мнительными женщинами: любая приемщица французских домов моды в общении с нижестоящими могла бы дать фору тюремной надзирательнице. Вэлентайн знала, что помочь ей может лишь неприкрытая наглость.

— Я Вэлентайн О'Нил, — членораздельно представлялась она, демонстрируя спокойное, само собой разумеющееся высокомерие и одновременно одарив секретаршу легкой снисходительной улыбкой, которую она часто наблюдала у истинно солидных клиенток дома моделей Бальмэна. Вэлентайн утрировала французский акцент. — Я бы хотела видеть месье Билла Бласса.

— По какому поводу?

— Сообщите месье Блассу, что его хочет видеть Вэлентайн О'Нил, ассистент месье Пьера Бальмэна.

— По какому поводу?

— По делу. Я только что приехала из Парижа и не могу терять время, поэтому будьте добры позвонить и доложить обо мне месье Блассу.

Иногда такие штуки не срабатывали, иногда Вэлентайн просили прийти позже, но почти всегда ее жестам хватало властности, одежде — роскоши, а осанке — небрежной уверенности, чтобы проникнуть в кабинет модельера или чаще его ассистента. Ее версия о том, что она была ассистенткой Бальмэна, не вызывала вопросов. Она, несмотря на молодость, так хорошо играла свою роль, что обычно ей позволяли показать свою папку. Модельеры Седьмой авеню не любят упускать возможности притока свежей крови. Когда-то они все тоже были не лишенными надежды новичками, с такими же папками под мышкой и знали, что в подобных папках всегда можно найти что-нибудь стоящее.

Но 1972 год был неподходящим для того, чтобы искать работу на Седьмой авеню с полной папкой оригинальных моделей, резко выбивавшихся из привычного образа. Швейная промышленность едва оправилась от нокаута, проведенного в адрес юбок длиной до середины икры, а объем продаж в универмагах упал, как никогда, потому что американки отказались покупать новую одежду, вызывающе вцепившись в свои старые брюки. Никто не знал наверняка, в каком направлении двигаться, но все, что выглядело новым и свежим, не годилось.

* * *

— Эллиот, за три недели меня отвергли двадцать девять дизайнеров одежды. Если ты посоветуешь мне не падать духом, я швырну в тебя этим дохлым цыпленком.

У Спайдера появилась привычка ходить с Вэлентайн в субботние походы по итальянским уличным рынкам Девятой авеню. Он объяснял это тем, что ей якобы тяжело таскать горы закупленных продуктов, но, кроме того, проявлял глубокий интерес к тому, что она собирается готовить: ему хотелось знать, на что надеяться. Манекенщица, с которой у него сейчас был роман, держала в холодильнике только освежитель для кожи. В те вечера, когда он не водил свою девушку ужинать, он, поднимаясь по лестнице к себе домой, топал как можно громче. Вэлентайн, жаловавшаяся, что ей неинтересно готовить для одной себя, ждала, пока из его комнаты не раздастся «Туманный день в Лондоне» в исполнении Эллу и Луи, а потом подсовывала ему под дверь клочок бумаги. На нем было написано: «Pot-au-feu» или «Choucrute Alsatienne» . Эллиот был не единственным знакомым в Нью-Йорке, и она не видела причин для того, чтобы ужинать в одиночестве. Вполне разумно.

— Дело не в том, чтобы не терять присутствия духа, — ответил он. — Я думаю, ты просто берешься за дело не с той стороны. Ты хочешь, чтобы они взяли тебя на работу на том основании, что ты до потери пульса потрясаешь их своими моделями. Я считаю, что твои работы невероятно интересны, но я не делаю одежду для людей, и мне не приходится печься о том, что захотят носить дамы в Ошкоше. Ты опередила свое время, попала не в ту страну и слишком упряма, чтобы согласиться с этим. Тебе не удастся забить свои идеи кому-то в глотку, какими бы блестящими они ни были.

— Итак, что ты предлагаешь? — Она в ярости глядела на него, пожирая его лицо глазами. — Если я не найду работу, то ты умрешь с голоду.

— Удар ниже пояса! Ах ты, французская стерва! Сколько раз я тебя умолял, чтобы ты позволила мне платить за все это! — Он обнял ее, не обратив внимания на приступ ее гнева.

— Сегодня, Эллиот, заплатишь ты. За все! А список у меня длинный.

— Сдаешься наконец? Хорошо. И раз уж ты сегодня настроена разумно, как насчет еще одной небольшой уступки?

— Сначала скажи какой, ибо я тебе не верю, Эллиот.

— Сделай несколько новых эскизов. Целую новую папку. Выбрось из головы мысли о том, как должны одеваться женщины в лучшем из миров, и просто пройдись по городу и посмотри, что на самом деле носят женщины, не ужасные богачки, а те, что посередке и в возрасте от восемнадцати до шестидесяти.

Вэлентайн швырнула обратно в корзинку три помидора, безжалостно помяв их, и с ужасом взглянула на него:

— Ты хочешь сказать — подражать! Ты хочешь сказать, мои модели должны рождаться из того, что женщины носят сейчас? Что за отвратительная, вульгарная идея?! Это подло, Эллиот, говорю тебе, это…

— Ну и глупышка же ты. И когда ты повзрослеешь? — Спайдер обожал возмущавшихся женщин. Постоянно какая-нибудь из его сестер была чем-то возмущена. — А теперь послушай. Умолкни и прислушайся. Походи и посмотри, что носят женщины, а потом придумай модели, которые были бы лучше, но не слишком отличались, чтобы всем не пришлось менять свой подход к одежде. Люди ненавидят перемены, до смерти ненавидят! Но вся индустрия моды стоит на том, чтобы заставить их меняться, потому что иначе никому не понадобится новая одежда. Значит, ты должна действовать мягко, чтобы они не ощутили беспокойства по поводу того, что новая вещь чересчур эксцентрична или слишком причудлива, и не озаботились насчет того, с чем и подо что они будут носить ее, и не побоялись, что будут не слишком в ней выделяться. Подбирайся к ним потихоньку — пророков никто не любит.

Вэлентайн, угрюмая, замолчала. Она разрывалась между своей концепцией моды как средством самовыражения и формой творчества и сознанием того, что этот негодяй Эллиот прав. По реакции модельеров, с которыми она встречалась, она поняла, что с нынешними эскизами работы ей не найти. Даже самые любезные из них, те, кому нравились ее эскизы, говорили, что ее идеи слишком непривычны и непрактичны. Но как же ей не хотелось сдаваться! Как не хотелось подгонять свои идеи под суровую прозу жизни! Секунд на пять она сосредоточилась, чтобы выбрать кочан салата получше, но внутри у нее все кипело. Спайдер, прочитав на ее лице подступившие эмоции, посочувствовал ей, но решил не отступать ни на шаг.

— Буржуазное консервативное дерьмо! — накинулась она на него.

Он рассмеялся. Значит, он ее убедил.

— Почему ты думаешь, что черт знает сколько понимаешь в женщинах, Эллиот? Посмотри на себя! Ты одеваешься, как. бродяга, и осмеливаешься наставлять меня, объясняя, что происходит в голове у женщины, ты, неряха в теннисных туфлях!

Его самоуверенность разъярила ее больше всего потому, что она понимала: он прав, а она непростительно слепа, раз не сумела догадаться об этом сама.

— Скромность не позволяет мне… — начал было Спайдер.

Она подняла большую гроздь винограда и угрожающе двинулаcь на него. Он выронил сумку и подхватил Вэлентайн, легко приподняв над землей. Их глаза встретились.

— Понимаю, ты хотела выразить мне свою благодарность, но я не могу принять этот виноград, Вэлентайн. Подумай о Сезаре Чавесе. Но можешь поцеловать меня, если хочешь. — Он выдержал ее изумленный взгляд, отметив, что у ее глаз цвет молодых распускающихся листьев.

— Если ты не отпустишь меня, Эллиот; я врежу тебе по яйцам!

— Француженкам недостает поэтичности, — сказал он, продолжая удерживать ее.

Поцеловать ее или не надо? — спросил он себя. Ему ужасно хотелось этого, и обычно в таких случаях он долго не раздумывал. Если ему хотелось поцеловать женщину, он целовал ее. Но Вэлентайн такая колючка, такая смешная гордячка, а сейчас она к тому же чувствует себя оскорбленной, он видел это. Еще подумает, что он целует ее из сочувствия. Он осторожно опустил ее на мостовую, забрав у нее из рук виноград. Кроме того, напомнил он себе, она его соседка и подруга, и он заинтересован сохранить эти отношения. Ему не хотелось сблизиться с Вэлентайн, ибо в таком случае их роман рано или поздно должен будет закончиться. Даже если после этого они останутся друзьями, как обычно бывало с его девочками, дружба будет уже не той, что сейчас.

— Я прощаю тебя, — сказал он, — за нехватку поэзии, не говоря уже об отсутствии романтичности, но только потому, что ты очень хорошая повариха. Что сегодня на ужин?

— Я вижу тебя насквозь, Эллиот. Человек вроде тебя не может даже обидеться, потому что ты думаешь только о своем брюхе. Что же касается твоего брюха, то у нас на обед холодная телячья голова в желе. — Она зашла в итальянскую мясную лавку, где в витрине, вызывая отвращение, висели освежеванные кролики и телячьи головы.

— Ой, Вэлентайн. Пойдем дальше, лучше не надо.

— Тебе понравится. Пора преодолевать твои узколобые провинциальные американские привычки. Ты должен расширять свои горизонты, Эллиот.

— Вэлентайн! — Он схватил ее за руку и остановил. — Я не поддаюсь на шантаж. Что сегодня на ужин?

Вздрогнув, она остановилась и с неприязнью посмотрела на замусоренную мостовую: апельсиновая кожура, раздавленный красный перец, обрывки газет, хлебные корки. Какой же он типичный американец! Никакого гастрономического воображения, вкусовые рецепторы атрофированы. Она почему-то ощутила прилив теплой непонятой признательности к этому огромному варвару:

— Извини, если обидела тебя, Эллиот. Я не знала, что ты так проголодался. Если «tete de veau» слишком непривычно для тебя, можно сделать простой «cote de pork» по-нормандски, с кальвадосом и густым сливочным соусом, а на гарнир — лук-шалот и яблоки. Как на твой вкус, это не чересчур экзотично, а? — Она знала, что это его любимое блюдо.

— Принимаю ваши извинения, — с достоинством произнес Спайдер. И слегка шлепнул ее, но только чтобы дать понять, кто есть кто и что к чему.

В следующие две недели Вэлентайн рыскала по городу, исходив его от Гринвич-Виллидж до музея Гуггенгейма. Она бродила по универмагам, по лучшим рынкам, по вестибюлям деловых зданий и, конечно, по улицам, особенно по Мэдисон-авеню, Третьей авеню, Пятьдесят седьмой и Семьдесят девятой улицам Ист-Сайда. Пять вечеров подряд Спайдер водил ее перекусить в закусочные со средними ценами, самые популярные. Она не брала с собой блокнота, только смотрела и запоминала. Она хотела погрузиться в поток чистых впечатлений. Потом она на неделю закрылась в своей комнате с жестоким насморком, болью в ногах и с головой, полной идей. Спустя неделю непрерывной работы Вэлентайн появилась с полной папкой. Спайдер жадно перелистал страницы:

— Святая Мария, Матерь Божья!

— Я и не знала, что ты католик.

— Нет, я просто в полном замешательстве. Это выражение я приберегаю для самых важных событий, например когда «Рэмз» выиграли в дополнительное время.

—А?

— Не обращай внимания, я когда-нибудь объясню тебе, если часов шесть-семь мне будет нечем заняться. А теперь катитесь отсюда, леди, да поскорее! Твоя работа так хороша, что не знаю, как и сказать.

* * *

На следующий день Вэлентайн снова надела маску бывшей ассистентки месье Бальмэна и отправилась на встречу с ассистентами нескольких модельеров, к которым она еще не обращалась. Первые два просили ее оставить папку, чтобы просмотреть ее. «Кто знает, может быть, для нее найдется место…» Но она была слишком умна: у Бальмэна существовал длинный список людей, которых нельзя было даже на порог пускать, потому что они обладали фотографической памятью, способной запечатлеть целое направление в новой коллекции и воспроизвести все до мельчайших подробностей, прежде чем хоть один покупатель в Париже успеет сделать заказ. Во всяком случае, Вэлентайн подозревала, что ассистенты, с которыми она говорила, могут украсть ее идеи и даже не упомянуть ее имени своему боссу.

Третья фирма, куда она пришла, была совсем новой и называлась просто «Уилтон Ассошиэйтс». Дизайнер моделей был в отъезде, но молодая приемщица — о чудо! — оказалась новичком в своей работе. Она предложила Вэлентайн подождать и самой поговорить с мистером Уилтоном.

— Он не модельер, милочка, но занимается всеми приемами на работу и увольнениями. По всем вопросам нужно обращаться к нему.

Алан Уилтон был впечатляющей личностью. Он одевался безупречно, как Кэри Грант, а стиль его был неуловим. В любом месте Средиземноморья его приняли бы за зажиточного, много путешествующего коренного жителя. В Греции его сочли бы мелким судовладельцем, в Италии — преуспевающим флорентийцем, в Израиле — обеспеченным евреем, но ни в коем случае не коренным израильтянином. Однако в Англии в нем сразу разглядели бы иностранца. Зато в Нью-Йорке он казался воплощением духа города. Его темно-карие глаза были непроницаемы, как у дикой кошки, кожа — оливковой, а прямые черные волосы идеально ухоженны. Ему можно было дать около тридцати пяти, хотя он был на восемь лет старше, с безупречными манерами. Глубокий голос и дикция не содержали никаких указаний на место его рождения или происхождение.

Задумчиво посасывая трубку, он внимательно просмотрел эскизы Вэлентайн, изредка кивая.

— Почему вы ушли от Бальмэна, мисс О'Нил? — Он первый догадался задать ей этот вопрос.

Вэлентайн побледнела — это случалось с ней всегда, когда другие покраснели бы.

— Там у меня не было будущего.

— Понимаю. А сколько вам лет?

— Двадцать шесть, — солгала она.

— Двадцать шесть, и уже ассистентка Бальмэна. Гм-м!.. Я бы назвал такое начало весьма многообещающим для вашего возраста. — По тому, как он покусывал полную нижнюю губу, Вэлентайн поняла, что он с первого слова видел ее насквозь.

— Мистер Уилтон, вопрос не в том, почему я ушла от Бальмэна, а в том, нравятся ли вам мои модели. — Вэлентайн призвала на помощь все свое ирландское мужество и преувеличенный французский акцент.

— Они сенсационны. Идеальны для сегодняшнего сумасшедшего рынка. То, что мне нужно, чтобы заставить женщин снова покупать одежду. Беда в том, что у меня уже есть модельер, а у него есть ассистент, с которым он работает не первый год.

— Значит, не повезло.

— Но не вам. Ассистенту Серджио придется уйти. Я веду дело не ради того, чтобы люди были счастливы, мисс О'Нил, Я не просто денежный мешок — здесь я принимаю решения. Когда вы сможете приступить?

— Завтра.

— Нет, не стоит. Сначала мне нужно здесь кое-что утрясти. Скажем, с утра в следующий понедельник? Кстати, вы умеете шить?

— Естественно.

— Кроить?

— Конечно.

— Делать образцы?

— Несомненно.

— Проводить примерки?

— Разумеется.

— Строить выкройки?

— Это основа.

— Заведовать мастерской?

— Если понадобится.

— Если вы все это умеете, вы могли бы зарабатывать намного больше, чем сто пятьдесят долларов в неделю, которые я вам собираюсь платить.

— Я знаю, мистер Уилтон. Но я не просто швея или чертежница выкроек. Я модельер.

— Понимаю. — Он смотрел на нее в упор, широкие брови весело и лукаво приподнялись. При ее технических навыках у нее не могло хватать времени на работу в качестве ассистентки Бальмэна, тем более что его ассистентами всегда были мужчины, а не молодые девушки.

Вэлентайн собрала папку быстро, насколько позволяло достоинство.

— Я буду здесь в понедельник, — пообещала она, покидая просторный кабинет Уилтона с деловым видом человека, привыкшего, что его берут на работу. В ожидании лифта, дрожа от благодарности, она молилась, чтобы мистер Уилтон не вышел вслед за ней и не спросил еще о чем-нибудь.

* * *

Жизненный опыт совершенно не подготовил Вэлентайн к встрече с Серджио, модельером «Уилтон Ассошиэйтс». Ее знание гомосексуального мира в целом ограничивалось последними неделями хождений по оптовым фирмам. О «голубых» модельерах она знала только то, что они всегда выгоняли ее взашей. У Бальмэна царила атмосфера всепоглощающей, бурлящей женственности. Мужчины-закройщики среднего возраста были, каждый по-своему, не более сексуальны, чем скучные полосатые кошки. И жизнь ее семьи никак не была связана с гомосексуальной стороной Парижа, хотя Вэл, конечно, знала о ее существовании.

Она встретилась с Серджио в понедельник утром, придя на работу. Он был не просто «голубым», а лазурной принцессой, царственной, самовлюбленной, капризной. Молодой, с красиво очерченным подбородком и скульптурной шеей. Губы на классически порочном лице обольстительно кривились, длинные каштановые волосы блестели. Он одевался по последнему слову итальянской моды: шелковая рубашка расстегнута до пупа, демонстрируя гладкое загорелое тело, тонкую талию перетягивает пояс с тяжелой пряжкой из чистого золота. На испанской корриде его брюки не показались бы слишком тесными, но на Седьмой авеню они несли вполне определенный смысл.

Сейчас Серджио был очень сердитой принцессой: его жестоко и бесцеремонно вытащили из чересчур короткого отпуска, чтобы сообщить, что его верную рабочую лошадку — ассистента заменили на какую-то штучку, которую Алан за время его отсутствия повееил ему на шею. В этом бизнесе никому нельзя доверять! Французская жаба. Ну и подлость!

— Прекрати хныкать, Серджио. У девушки есть талант, она тебе пригодится. Если ты собираешься топать ножонками и закатывать истерики, делай это в другом месте. — Алан Уилтон смотрел на Серджио с едва скрываемым презрением.

— Ты пожалеешь, Алан!

— Ты смеешь угрожать мне, жалкая шлюха? Ты знаешь, кто здесь хозяин, или нет? А? Поэтому уноси свою пару крепких сдобных булочек к себе в студию и принимайся за работу. И если ты собираешься валить свое сучье дерьмо на Вэлентайн… Я бы на твоем месте этого не делал!

Серджио ушел, немного успокоенный словами Алана. Иногда ему нравилось, чтобы ему говорили, что делать. Ну, Алан, ну, сукин сын! Будь я проклят, если прямо сейчас пойду на работу, когда член вдруг стал таким твердым, что нужно срочно облегчиться, иначе придется кончить прямо в штаны. Серджио поднялся на два пролета по пожарной лестнице в мужской туалет, известный, наряду еще с несколькими, всей Седьмой авеню. Он быстро огляделся вокруг, убедился, что в коридоре никого нет, и скользнул внутрь. Там толпились мужчины, некоторые лениво переговаривались, другие нервно слонялись из угла в угол, кое-кто просто стоял и курил, но глаза их бегали по сторонам. Серджио узнал крупного закупщика мужской одежды, пуэрториканского грузчика, заместителя управляющего большого универмага, белокурого манекенщика, молодого упаковщика со швейной фабрики. Он не поздоровался ни с кем, как и они с ним. Сердце Серджио отчаянно забилось, он сунул руку в карман, будто за сигаретой, чтобы очертания твердого пениса стали лучше видны под тонкой, туго натянутой тканью. К нему сразу подошел один из мужчин, незнакомец, одетый консервативно, с виду банкир, и протянул зажигалку.

— Как вам здесь нравится? — спросил он.

— До задницы.

— Ну и местечко вы выбрали.

— Невозможно иметь все, что пожелаешь. Ну что, хочешь пососать?

— Откуда ты знаешь? — Губы незнакомца приоткрылись от похоти.

— Я экстрасенс. Зайди вон в ту кабинку, третью с конца — там как раз нужная высота.

Незнакомец сразу повиновался и заперся внутри. Серджио неторопливо подошел к кабинке, в дверце было просверлено аккуратное отверстие сантиметров десять в диаметре, обитое для удобства ободком из пенистой резины. Двери других кабинок были устроены так же, отличаясь только высотой «дыр блаженства» над полом. Серджио подошел поближе к двери, повернулся спиной к комнате, полной мужчин, расстегнул ширинку и просунул твердый пенис в дыру. Мужчина внутри, встав на колени, с приглушенным стоном наслаждения взял член Серджио в рот. Он вытащил из твидовых брюк свой наполовину затвердевший пенис и, обхватив одной рукой и страстно посасывая член Серджио, другой рукой сильно и безжалостно теребил свой. Серджио стоял совершенно неподвижно, свесив руки по бокам, закрыв глаза, целиком отдавшись восхитительным подергивающим, тянущим ощущениям по ту сторону двери. Он смутно сознавал, что разочарует парня. Он был настолько готов после брани Алана, что меньше чем через минуту кончил несколькими отчаянными, принесшими облегчение толчками. Незнакомец в кабинке едва начал всерьез работать над членом Серджио, как его рот наполнился спермой. Он яростно сглотнул ее, стараясь как можно дольше не выпускать изо рта дергавшийся член. Но, кончив, Серджио бесцеремонно отодвинулся от «дыры блаженства», застегнул «молнию» и привычной походкой вышел за дверь. Незнакомец, чертыхаясь и еле переводя дух, осторожно спрятал раздувшийся, багровый, ноющий член в штаны и вышел из кабинки. Нужно снова попытать счастья — он не мог смириться с такой неудачей, не за тем он ехал сюда из самого Дарьена.

* * *

Вэлентайн была бы рада не вставать у Серджио поперек дороги. Он не проявлял к ней открытой злобы, чему она по крайней мере могла бы противостоять, но от исходившего от него откровенного презрения, казалось, даже воздух между ними густел. Однако работа постоянно сталкивала их, часто они склонялись над одним и тем же куском ткани или бумаги. Им все время приходилось советоваться друг с другом то по одному, то по другому вопросу. Она признавала, что вкус у него есть, особенно в том направлении, в котором специализировалась фирма: женские спортивные костюмы из тонкой шерсти, кашемира, кожи, льна и натурального шелка. Хотя «Уилтон Ассошиэйтс» существовала всего полгода, ее щедро финансировал Алан Уилтон, бывший когда-то партнером в огромном швейном предприятии. Из слухов, ходивших среди сотрудников, Вэлентайн постепенно узнала, что Уилтон продал свою партнерскую долю, когда развелся с женой, дочерью крупнейшего основателя фирмы. Подробностей о его прошлом никто не знал, потому что всех, подобно Вэлентайн, наняли недавно. Исключением был Серджио. Он работал с Уилтоном на предыдущем предприятии и ушел оттуда вместе с ним.

Серджио был занят подготовкой летней коллекции «Уилтон Ассошиэйтс», но не настолько поглощен собственными моделями, чтобы не найти времени воплотить множество идей Вэлентайн в свои эскизы. Часто он просто копировал ее рисунки, даже не заботясь о том, чтобы хоть чуть-чуть изменить их.

Однажды днем, месяца через два после приема Вэлентайн на работу, Алан Уилтон пригласил ее к себе в кабинет:

— Вы не спрашивали об этом, Вэлентайн, но я хочу, чтобы вы знали: по-моему, вы многое добавили к стилю нашей коллекции.

— О, благодарю вас! Это Серджио…

— Серджио не отличается благодарностью — он ничего не сказал. Просто у меня хорошая память. — Кошачьи глаза не мигая смотрели на нее. — Вы не поужинаете со мной в пятницу? Мне бы очень этого хотелось. Или у вас другие планы на выходные?

У Вэлентайн душа ушла в пятки. До этой минуты, довольно часто наведываясь в студию, Алан обращался с ней формально-вежливо. Она побаивалась его, хотя не призналась бы в этом никому, даже Эллиоту.

— Нет! То есть… я никуда не иду в выходные… я с удовольствием поужинаю. — Она страшно смутилась.

— Прекрасно. Я заеду за вами?

Вэлентайн представила, как этот изысканно одетый мужчина преодолевает шесть пролетов лестницы, добираясь к ней на чердак при свете сорокаваттной лампочки.

— Лучше не надо. («Идиотка, — сказала она себе, — это глупо».) Я хочу сказать… транспорт… в пятницу вечером. Почему бы нам просто не встретиться где-нибудь? — «Какой транспорт, — подумала она, полураздавленная. — В пятницу вечером весь транспорт уезжает из города».

— Как скажете. Сначала заходите ко мне, выпьем, а потом отправимся в «Лютецию». Скажете мне, какова она в сравнении с «Ля Тур д'Аржан». — Он взглянул на ее белый рабочий халат. — У вас появится возможность надеть одно из платьев от Бальмэна. Поболтаем о старом добром Пьере. Я не ужинал с ним уже года три.

— Думаю, я нужна Серджио, — торопливо ответила она.

— Конечно, без сомнения. Скажем, в восемь часов? Я живу на восточной стороне Шестидесятых улиц, вот мой адрес. Это старинная городская квартира. Просто позвоните, и я вам открою. Первая дверь прямо.

— Да. Хорошо… тогда до пятницы… — Она выскочила из кабинета, слишком поздно сообразив, что до пятницы она по работе увидится с Уилтоном раз десять.

Вэлентайн стояла в дверях квартиры Алана Уилтона, одетая в короткое платье из мягкого шифона с подобранным в тон двубортным жакетом, отделанным черными атласными лентами. Все было сшито ею самой по собственной модели. Такого платья не устыдился бы и сам Бальмэн. Она ожидала, что квартира Уилтона будет обставлена в том же стило, что и кабинет, воплощавший в себе все стандарты типичного кабинета руководителя: стены, обитые серой фланелью, черно-белый ковер с геометрическим узором от Дэвида Хикса, мебель из полированной стали и стекла — кабинет сурово-мужественный и строго деловой, как и его хозяин.

Но Уилтон, открыв дверь на звонок, провел ее в двухэтажную квартиру, где фантазия и изысканный дизайн, соединившись, приводили в смущение своей роскошью. На изысканных персидских коврах размещалась коллекция редчайшей мебели Арт-Деко, по обе стороны греческой статуи — обнаженного торса Александра Македонского — стояли китайские стулья восемнадцатого века, замысловатые камбоджийские драконы охраняли поставленный стоймя саркофаг Птолемея. Цветовая гамма была темной, богатой: цвета крепких вин, бронзы, черный блестящий лак, терракота. Повсюду были расставлены зеркала, не меньше места занимали книги, старинные китайские портьеры, фотографии в рамках, небольшие кубистские рисунки, две картины Брака, один Пикассо, несколько Леже. Диваны из кожи и бархата были прикрыты меховыми накидками, на них лежали подушки из золотого и серебряного ламе. На каждом столике стояли удивительные композиции из ваз и статуэток — стекло работы Лалика и Галле — китайской керамики, ассирийских каменных фигурок, гибких металлических рыбок. Квартира носила отпечаток личности хозяина, настолько яркий, что Вэлентайн подумалось: если бы у нее было время всмотреться и поразмыслить, она бы до конца поняла человека, создавшего этот интерьер, но в то же время в этом жилье было столько удивительных контрастов и двусмысленных сопоставлений, что обстановка вполне могла служить и камуфляжем.

Вэлентайн онемела. Квартира оказалась настолько совершенным творением, что она не ощущала ничего, кроме изумления. Уилтон ждал, упиваясь реакцией гостьи.

— Я вижу, — наконец сказала она, — вы не исповедуете принцип «многое в малом».

Он впервые улыбнулся ей совершенно открыто.

— Я всегда считал, что старик Корбюзье был излишне догматичен в этом вопросе, — ответил он и повел ее на экскурсию по двум этажам и небольшому аккуратному садику, откровенно гордясь своими сокровищами. С той минуты, как он открыл ей дверь, Вэлентайн перестала бояться его. Дома он казался совсем другим человеком. Он больше не поминал «старого доброго Пьера», и она почему-то почувствовала, что он не собирается дальше дразнить ее.

Вэлентайн была ошеломлена, когда он предложил поужинать в «Лютеции». Прожив в Нью-Йорке всего три или четыре месяца, она уже знала, что этот ресторан считается самым дорогим в городе и славится своей кухней. Она ожидала увидеть великолепие, о котором читала во французских журналах, описывавших блеск «Максима» или «Лассерра». Вместо этого она попала в уютный узкий зал с небольшим баром, отделанный красно-коричневым песчаником. По открытой крутой винтовой лестнице они поднялись в кремово-розовый зал, освещенный только свечами, окна выходили в садик с розами, где тоже были расставлены столики. В обстановке зала не было ни тени нарочитости, показной пышности, хотя тяжелые скатерти и салфетки из розового льна, свежие розы в похожих на бутоны вазах, тонкий хрусталь и приборы столового серебра дышали роскошью и комфортом. Даже официанты в длинных белых фартуках казались хранителями и защитниками и не источали упрямую напыщенность, с которой боялась столкнуться Вэлентайн. Потягивая «Лийе» со льдом из изящного круглого бокала на длинной тонкой ножке, она изучала меню, где, к ее удивлению, не были проставлены цены. Позже она узнала, что цены указываются только в меню для того, кто пригласил; таким деликатным образом гостей избавляли от угрызений совести из-за стоимости обеда. Пусть морщится пригласивший, а если он не может не морщиться, пусть сидит дома.

Хотя в квартире Уилтона странная робость Вэлентайн немного рассеялась, поскольку предметы его коллекции представляли безопасную тему для разговора, сейчас, когда заказ был сделан, она вдруг задумалась: о чем же они собираются говорить за обедом? Словно уловив вновь нахлынувшую на нее неловкость, Уилтон начал рассказывать ей об истории ресторана. Он ходил сюда с самого открытия.

— Я с первого дня понял, что дело пойдет на лад, — говорил он, — но окончательно уверился в этом, когда услышал, как владелец, Андрэ Сюрмен, отказался подать постоянному посетителю чай со льдом к обеду, хотя тот клялся, что, если ему не дадут чай со льдом, ноги его больше не будет в этом заведении.

— Не понимаю, — смущенно призналась Вэлентайн.

— Конечно, ресторан от этого не разорится, но в этом весь Андрэ, вдохновленный идеей поддержания высочайших стандартов французской кухни. Он предпочел скорее потерять выгодного клиента, чем сделать то, что считал осквернением великолепной трапезы. С такой выдержкой — он был немного сумасшедшим — разве он мог прогореть? Но тот человек и вправду больше не пришел.

Вэлентайн почувствовала, что ее обычная уверенность в себе возвращается. Она тоже никому не позволила бы распивать здесь чай со льдом, особенно под жареную утку с отварными белыми персиками, которую им подали.

* * *

Алан Уилтон ощутил, как внутри него оживают какие-то силы, дремавшие много лет. Это дитя просто околдовывает. Он догадывался, что так и будет. Такая молодая, такая невинная, несмотря на важничанье, и такая удивительно неиспорченная, несмотря на красоту. Какое покойное и трогательное ощущение — едва приоткрыть ей высший свет. А как она умеет подчеркнуть свой тип: тоненькая, как мальчик, с крошечной грудью, коротко стриженная кудрявая шапка невообразимо рыжих волос над строгой простотой черного шифона — очень удачное сочетание.

* * *

На протяжении последних пяти недель Вэлентайн ужинала с Аланом Уилтоном раз четырнадцать. Он познакомил ее с шумной атмосферой бистро, царившей в «Ле Во д'Ор»; показал приглушенный, вывернутый наизнанку шик плохо освещенного «Пирл», где возбуждение возникало не от китайской кухни, которую мало кто недооценивал, а от ощущения принадлежности к привилегированной элите, сделавшей это кафе постоянным местом своих встреч; помог погрузиться в особенный шарм «Пэтси», непритязательного, но дорогого Итальянского ресторана в Вест-Сайде, где укоренившиеся политики от демократов и лица, чьи методы ведения дел не вызывали интереса у следствия, вкушали лучшую итальянскую еду за пределами Милана. Но чаще всего они ужинали в «Лютеции», иногда внизу, в большом обеденном зале, где обстановка была менее официальной, иногда снаружи, в саду, под навесами, где высокие фонари излучали тепло в прохладную ночь, а иногда в том же зале, где они сидели в первый раз. Постепенно Вэлентайн узнавала Уилтона. Этот человек имел обыкновение сообщать о себе малую толику информации в самые неожиданные моменты и в то же время ухитрялся без слов дать понять, что наводящие вопросы не только не приветствуются, но и вообще нежелательны. У него было два сына-подростка, он развелся пять лет назад после двенадцатилетнего брака, его жена вновь вышла замуж и жила счастливо в Локаст-Вэлли.

Он никогда не говорил с Вэлентайн о делах. Больше всего его интересовала сама Вэл, ее прошлое, которое она постепенно открывала ему во всех подробностях. Для нее наступило облегчение, когда она перестала выдавать себя не за ту, кто она есть. Теперь, в действительности став помощницей модельера, она могла поведать ему о годах работы у Бальмэна. Однако Вэл не чувствовала себя с Уилтоном так же свободно и непринужденно, как с Эллиотом. Хотя она уже научилась быть естественной с ним, его идеальные манеры сковывали ее порывистую искренность.

Их отношения без конца ставили ее в тупик. Все на фирме знали, что они встречаются, так как он просил секретаршу заказывать для них места в ресторане. Вэлентайн ухитрялась избегать коварных вопросов своей подруги — секретарши из приемной, и других женщин, занимавших более высокое положение в мастерской. Ей казалось, она хорошо понимает Серджио. Чем чаще она виделась с Аланом, тем сильнее росла холодная злоба Серджио. Вполне естественно, если учесть, что она — потенциальный претендент на его место, имеющий нечестное преимущество за счет личных отношений с начальником.

Но что это за отношения? В этом-то и заключалась вся соль вопроса. Их вечера проходили всегда одинаково. Она заходила за Аланом, они выпивали, потом шли перекусить, погуляв немного, снова выпивали по одному-два бренди в баре, а затем он отвозил ее домой на такси, всегда настаивая на том, чтобы проводить до самой двери. Он неизменно желал ей доброй ночи, целовал на французский манер в обе щеки, но никогда не входил, хотя начиная с четвертого вечера Вэлентайн неизменно приглашала его зайти.

В Уилтоне было и неуловимое очарование, и бездна обаяния. За Вэлентайн еще никогда не ухаживал мужчина, которого она принимала бы всерьез, и она все больше и больше поддавалась его чарам. Он был первым мужчиной на свете, с которым она познакомилась сама, но у нее не было точки отсчета и не с чем было сравнивать его безупречное поведение. Однако после четырнадцати совместных ужинов ей показалось, что уже можно ожидать чего-то большего, чем обычный поцелуй, которым французы одаривают друг друга при встрече на прогулках! Все чаще и чаще она ловила себя на том, что смотрит на его полные губы и пытается представить, что же она ощутит, когда они прикоснутся к ее губам, но, поймав себя на этом, она опускала глаза. Иногда она примечала в выражении его лица что-то похожее на боль и спешила развлечь его анекдотом о безумных темпах работы у Бальмэна. Она боялась, сама не зная почему, тех слов, которые он, казалось, собирается произнести. Да, но почему он тянет? Может быть, он чего-то ждет от нее? Какого-то знака, слова? Может быть, он думает, что слишком стар для нее? Или она не его тип? Нет, это просто невозможно, решила она. Ни один человек не потратит много сотен долларов, чтобы подкармливать женщину не своего типа, так подсказывал ей здравый смысл, тут она никогда не ошибалась. Может быть, дело в том, что она не умеет как следует кокетничать, может быть, он глубоко внутри ужасно робок, может быть, когда-то женщины так больно ранили его, что он не хочет больше связываться с ними, а может…

Вэлентайн была противна сама себе. К чему все эти притворные раздумья и сомнения, если ей хочется знать лишь одно: когда она ляжет в постель с Аланом Уилтоном? Миновал ее двадцать второй день рождения, а она все еще такая нетронутая девственница, что будь она истовой католичкой, то имела бы право подходить к исповеди не краснея. Даже этот болван Эллиот ни разу не пытался…

Она с горечью вспомнила свой недавний разговор с манекенщицей, которая зашла к Уилтону, чтобы примерить кое-что из новой коллекции для ближайшего показа мод. У этого взбалмошного создания оказался квакающий лондонский акцент кокни, не менее заметный, чем ее тазовые кости.

— Вы говорите, что этот бабник Спайдер ваш сосед? Вам невероятно повезло!

— Прошу прощения?

— Вы знаете, в Англии это считается вульгарным, но в Нью-Йорке звучит очень благородно. Интересно, почему?

— О чем вы?

— О вашем выражении «прощу прощения».

— Простите мою рассеянность, — отозвалась Вэлентайн, — что именно вы хотели сказать об Эллиоте?

— Он дьявольски знаменитый жеребец. Вы понимаете слово «жеребец», Вэлентайн? Не вдаваясь в детали, Спайдер трахает без долгих раздумий и часто. Наш Спайдер всегда готов, он специализируется на самых очаровательных красотках. Я сама никогда не пробовала с ним, мне не повезло, но слышала, что он фантастически хорош.

— Salope. Conasse!

— Как вы меня назвали?

— Сплетница, — ответила Вэлентайн. Произнесенные ею слова в приблизительном переводе означали соответственно: «подзаборная свинья» и «грязная шлюха».

— Ну что ж, сплетни — душа моей профессии, я полагаю. Значит, я так понимаю, вы еще не кувыркались с нашим прелестником. Не переживайте, милочка, может быть, он относится к вам как к сестре. Говорят, он ой как обожает своих сестер. Обидно!

— Извините, — сказала Вэлентайн, вынимая булавку.

Итак, на чем мы остановились? «Сестра Эллиота», думала она в бешенстве, но отнюдь не потому, что он был ей нужен. Ах, отвратительная неразборчивая свинья!.. Но в чем же дело с Аланом Уилтоном? Выходит, с ней самой что-то не в порядке.

* * *

Через неделю, когда Алан Уилтон предложил Вэлентайн после ужина снова зайти к нему и выпить, она мгновенно почувствовала облегчение. Она видела достаточно много фильмов, чтобы знать, что это классическая уловка мужчин. Наконец-то он попытался! Она поздравляла себя с тем, что сумела дождаться, ничем не выдав своего нетерпения.

Когда они выходили из квартиры, направляясь в ресторан, он выключил почти весь свет и, вернувшись, больше не зажигал его. С едва заметным волнением он налил им по большому бокалу бренди, молча, слегка дрожа, взял Вэлентайн за локоть теплой рукой и повел в спальню. Он исчез в ванной, а Вэлентайн залпом допила бренди, сбросила туфли и подошла к окну, выглянув в темный сад. Ее ум отказывался работать. Она просто смотрела наружу, словно, если вглядываться достаточно долго, можно увидеть что-то жизненно важное. Вдруг она поняла, что Алан стоит рядом, позади нее, совершенно голый, и целует ее в шею, расстегивая ей маленькие пуговицы на спине. «Прелесть, прелесть», — шептал он, снимая с нее платье, расстегивая лифчик, стягивая нижнюю юбку. Она попыталась повернуться к нему лицом, но он крепко держал ее спиной к себе и стягивал скрутившиеся в жгут трусики. Его пальцы медленно проследили линию ее позвоночника, ощупали грудную клетку, руки сомкнулись, на мгновение сжав ее грудь, и снова вернулись на спину, продолжая свой нежный неторопливый танец, постепенно спускаясь к маленькому крепкому задику. Там он задержался надолго, обхватив горячими, ищущими пальцами ее ягодицы, то сжимая их, то играя с разделяющей их ложбинкой, пока ему не удалось ввести палец между ними. Вэлентайн почувствовала, как его пенис за ее спиной поднимается и твердеет, но он только снова и снова повторял: «Прелесть».

Потом от встал на колени и осторожно раздвинул ей ноги. Она почувствовала, как его горячий язык движется по ее попке, ощущение было таким сладостным, что она придвинулась к нему и осознала, что вращает тазом. Когда она почувствовала, что не сможет больше простоять и минуты, не повернувшись, он поднял ее на руки и отнес на застеленную кровать. Света не было, за исключением маленького ночника. Он выключил его, положил ее на простыни и начал наконец целовать в открытые, ждущие губы.

Вэлентайн почувствовала, что становится влажной, попыталась прижаться ближе к нему, ощупывая руками его невидимое мускулистое волосатое тело. Она не осмеливалась дотронуться до пениса. Ей ни разу в жизни не доводилось трогать член, и теперь она поняла, что не знает, что делать, как прикоснуться к нему. Но его поцелуи были такими крепкими, такими жадными, что она решила не беспокоиться о том, правильно ли отвечает ему. Внезапно она безошибочно угадала, что он старается перевернуть ее на живот. Она испугалась — ей хотелось еще поцелуев в губы, соски горели в ожидании его губ, — но она покорно перевернулась. Он начал нежно целовать ей спину, но вскоре уже лизал и покусывал ее попку, его требовательные губы, разомкнутые зубы и сильные руки почти оставляли синяки-в порыве страсти он мял ее зад, как тесто. В темноте она потеряла ориентировку; она не могла сказать, где именно на кровати находится он, но вдруг поняла, что он стоит над ней на коленях, раздвинув ногами ее бедра, а его руки обхватили ее ягодицы и развернули их. Она почувствовала, как твердая головка члена упирается во вход ее влагалища. В первое мгновег-ние он легко вошел внутрь, но остановился, когда она застонала от боли. Он толкнулся снова, она опять застонала. Он вынул член и резко перевернул ее.

— Ты не девочка ли? — испуганно прошептал он.

— Да, конечно. — Девственность настолько занимала ее мысли, что Вэлентайн и в голову не приходило, что он не знает об этом.

— О, черт! Нет!

— Пожалуйста-пожалуйста, Алан, продолжай, давай, не волнуйся, если будет немного больно. Я хочу этого, — страстно заговорила она, пытаясь в темноте отыскать рукой его член, чтобы доказать, что означают ее слова. Она услышала, как он скрипнул зубами, и, лежа на спине, в сумятице сексуального возбуждения, боли и подступающего смущения почувствовала, что он сунул в нее два пальца, словно таран. Закусив губу, она сумела сдержать крик. Убедившись, что проход открыт, Уилтон снова перевернул ее на живот и ввел член, казавшийся уже не таким твердым, как несколько минут назад. Вэлентайн ощутила, как он, двигаясь в ней вперед и назад, становится все больше и тверже, пока, слишком скоро, он не кончил с торжествующим криком, похожим на крик в агонии.

Потом они лежали молча, и невысказанные слова переполняли Вэлентайн. Она была совершенно сбита с толку, чуть не плакала. Вот так и бывает всегда? Почему бы ему не быть по-нежнее? Неужели он не понимает, что она возбуждена и не удовлетворена? Но через минуту он обнял ее и притянул к себе. Теперь они лежали лицом к лицу.

— Милая Вэлентайн, я знаю, тебе было нехорошо, но я не мог поверить, я так удивился, прости меня, позволь мне… — Его пальцы стали ласкать ее клитор с таким знанием дела, что она наконец тоже кончила со взрывом наслаждения такой силы, что ощущение заставило ее забыть обо всех вопросах. Конечно, смутно подумала она, когда к ней вернулась способность рассуждать, он не ожидал столкнуться с девственницей, этим все и объясняется.

Следующие недели в жизни Вэлентайн были полны загадок. Она ужинала с Аланом Уилтоном каждый второй или третий вечер, а потом оба неизменно шли к нему домой и занимались любовью. После того первого раза он гораздо больше заботился о том, чтобы возбудить ее, прежде чем в нее войти, губами и пальцами доводя ее до высшей точки сексуального возбуждения, однако он настаивал, чтобы все происходило молча и в темноте, а это ее чрезвычайно разочаровывало. Ей хотелось видеть его обнаженное тело, хотелось, чтобы он видел ее. Наивное тщеславие подсказывало Вэлентайн, что ее идеальная белоснежная кожа, хрупкое тело, изящные груди со вздернутыми сосками, аппетитно тугой, крепкий зад понравятся любому мужчине. Но еще хуже было его очевидное нежелание входить в нее спереди, а ей всегда казалось, что мужчина должен делать именно так. Теперь он вводил в нее член, уложив ее на большой кровати и подложив ей под живот несколько подушек, а его опытные пальцы ласкали ее клитор спереди, но коитус в обычной позе он соглашался попробовать очень редко, а она так жаждала этого. Он объяснял, что при таком соитии ей не будет так хорошо, что к оргазму ее приводит ручная стимуляция, а не проникновение в матку, при котором клиторное воздействие невозможно. Но что-то в ней требовало положения лицом к лицу, оно казалось ей символом соединения равных в любовной игре.

Наверное, это любовь, говорила она себе, не в силах думать ни о чем, кроме своих растущих чувств к Алану Уилтону. Она не просто влюбилась, она была одержима им, потому что он все еще оставался для нее загадкой. Он обращался с ней как с возлюбленной, оказывал ей величайшее внимание и восхищение, вслух выкрикивал ее имя, когда кончал, но она не чувствовала, что между ними все слаженно. Нет, это не то слово. Им не хватало какого-то глубинного понимания, взаимного постижения. Она все еще ждала, пока за всеми их обедами и разговорами, за занятиями любовью начнет проявляться его истинное лицо, которое — она знала это — он ей еще не открыл.

* * *

Новая коллекция близилась к завершению, и в последние две недели Вэлентайн несколько раз приходилось работать до позднего вечера. Обычно Уилтон уходил с работы в шесть, оставляя Вэлентайн, Серджио и технических помощников. Они продолжали без него — его день был закончен. Но однажды в понедельник, довольно рано, Вэлентайн по пути домой проходила мимо его кабинета и с удивлением увидела, что дверь приоткрыта. Оттуда доносились голоса Серджио и Алана. Она хотела проскочить мимо, но вдруг услышала свое имя. Наверное, Серджио жалуется на нее, подумала она, и, остановившись, прислушалась, ибо считала его вполне способным на это.

—…Эта твоя грязная французская шлюха.

— Серджио, я запрещаю тебе говорить так!

— Ой, напугал! Ты мне запрещаешь! Мистер Праведник мне запрещает! Если и есть что-то более трогательное, чем педик, старающийся себя убедить, что может делать это с женщиной…

— Слушай, Серджио, только потому что…

— Потому что — что? Потому что у тебя на нее встает? Конечно, встает, это неудивительно. На Синди у тебя десять лет вставал, разве нет? Частенько вставал, раз ты сумел заделать двоих детей, ведь так? Но почему же Синди развелась с тобой, Алан, жалкий ты ханжа? Разве не потому, что, когда ты узнал, чего тебе на самом деле хочется, у тебя на нее вставать перестал? Или ты думаешь, что, раз ты делаешь это со мной, а не я с тобой, то ты от этого не становишься педиком?

— Серджио, заткнись! Я признаю, что ты прав, но это все в прошлом — древняя история. Вэлентайн другая, свежая, юная…

— Иисусе Христе! Только послушайте первейшего вруна из всех педиков. До того, как она тут маячила, тебе меня все время не хватало, правда? А где ты был прошлой ночью? Мне кажется, я припоминаю, как ты всаживал эту свою громадную штуку в мою задницу, я думал, я взорвусь, а после этого кто сосал меня, стонал и рычал — Санта-Клаус? Это был ты! Ты, дерьмо собачье, и тебе это очень нравилось!

— Это был рецидив. Больше этого не случится — все кончено.

— Кончено! Как же! Только взгляни на меня, Алан, взгляни на мой член. Разве тебе не хочется взять его в рот? Такой красивый, сочный? Посмотри на мою задницу, Алан, я сейчас перегнусь через этот стул и раздвину ее, такую красивую, открытую, такую, как ты любишь. Или ты скажешь, что у тебя еще не встал? Ну?! Да тебе до смерти хочется. Только этого тебе и хочется, и хватит обманывать себя. Я сейчас запру дверь, а ты трахнешь меня в зад прямо на полу — как угодно, Алан, как захочешь. О, что ты сейчас со мной сделаешь! Правда, Алан? А?!

Вэлентайн услышала сдавленное «Да, да!» — сигнал унизительной и радостной капитуляции, и лишь тогда вышла из транса и выбежала в вестибюль.

* * *

Дойдя до дому, Вэлентайн отключилась. Ее хватило лишь на то, чтобы почистить зубы и умыться. Два дня и две ночи она пролежала, свернувшись калачиком на постели, накрывшись одеялами и пледом, надев самый теплый халат, но ни на секунду не могла согреться. Она ничего не ела, только выпила несколько стаканов воды. Время остановилось. Ей казалось, что у нее внутри завязались два огромных узла: один в голове, другой в сердце. Если она попытается думать, один из узлов развяжется, а она не могла представить, к чему это приведет. Страх парализовал ее.

Утром на третий день Спайдер забеспокоился всерьез. Он замечал, что с ее чердака не доносится признаков жизни, но он нечасто видел ее с тех пор, как она начала встречаться с Уилто-ном. Однако все равно должен же быть хоть какой-то свет, не могла же она уехать отдыхать среди недели. Эти два дня он допоздна проработал у Хэнка Леви, но на третий вдруг понял: что-то не так.

Он подошел к двери Вэлентайн и долго стучал. Ответа не было, но он был уверен, что внутри кто-то есть — Вэлентайн или кто-то еще. Несколько месяцев назад они дали друг другу ключи от своих квартир. В экстренных случаях, говорил он ей, чувствуя себя способным выжить и на улице, всегда полезно иметь соседа, который может попасть к тебе в дом. Никто из других соседей по этажу не заслуживает доверия. Кто знает, может, их и нет вовсе? Он достал ключ, постучал еще раз и, не получив ответа, вошел. Сначала ему показалось, что комната пуста. Озадаченный, он внимательно огляделся. Никого. Ни звука, только холодильник гудит. Потом он понял, что едва возвышавшийся холмик под пледом — это тело. В ужасе он подобрался на цыпочках, понимая, что должен выяснить все. С крайней осторожностью он потянул одеяло на себя, и ему открылся затылок Вэлентайн — лицо ее было прижато к матрацу так, что едва оставался промежуток, чтобы дышать.

— Вэлентайн! — Он обошел кровать и наклонился, чтобы послушать, дышит ли она. Он внимательно вгляделся в ее лицо. — Вэлентайн, ты заболела? Ты слышишь меня? Вэлентайн, крошка, дорогая, постарайся сказать что-нибудь! — Она лежала неподвижно, не отвечая, но теперь Спайдер был уверен, что она слышит его. — Вэлентайн, сейчас все будет в порядке. Я сейчас позвоню в «Сент-Винсент» и вызову «Скорую помощь», что бы ни случилось, о тебе скоро позаботятся. Не волнуйся, я уже звоню!

Едва он повернулся к телефону, она открыла глаза.

— Я не больна. Уходи… — скрипучим голосом произнесла она.

— Не больна! Боже, если бы ты себя видела! Вэлентайн, я сейчас же вызову тебе врача.

— Пожалуйста, пожалуйста, оставь меня. Клянусь, я не больна.

— Тогда что с тобой? Расскажи, детка.

— Не знаю, — пробормотала она и разразилась потоком слез, впервые пролитых ею с того вечера.

Больше часа Спайдер сидел на кровати, крепко обняв ее, не зная, что сказать или предпринять, чтобы успокоить ее. Она плакала ожесточенно, рыдая и стеная, но не произнесла ни одного вразумительного слова. Он был совершенно сбит с толку, но продолжал держать этот маленький мокрый дрожащий комочек в объятиях и терпеливо ждал, время от времени думая о своих сестрах. Скольких маленьких девочек, несчастных маленьких девочек с разбитыми сердцами приходилось ему утешать?

Когда ее всхлипы вроде утихли настолько, что она могла слышать его, Спайдер попытался задать несколько вопросов. Плохие новости из Парижа? Она потеряла работу? Что он может для нее сделать?

Она подняла глаза, распухшие так, что они еле открывались, и произнесла с жесткостью, которой он никогда не слышал в ее голосе:

— Никаких вопросов. Все кончено. Ничего не было. Никогда и ничего!

— Но, Вэлентайн, дорогая, проблема не исчезнет оттого…

— Эллиот, ни слова больше! — Он застыл на полуслове. Что-то страшное и грозное в ее голосе заставило его понять, что, если он задаст еще хоть один вопрос, он больше не увидит ее.

— Знаешь, что тебе нужно, крошка? — сказал Спайдер. — Я сделаю тебе томатный суп «Кемпбелл» и намажу маслом крекер «Риц». — Мать Спайдера считала, что такое сочетание чересчур целебно, чтобы давать его кому-то, кроме очень больного ребенка, и все семь ее отпрысков считали эти продукты крайним средством.

Всю следующую неделю Вэлентайн питалась только томатным супом, кукурузными хлопьями с молоком и еще одним блюдом, которое умел готовить Спайдер, — сандвичами с плавленым сыром. Подчинившись его настояниям, она позволила ему поднять себя с постели, отвести в душ и усадить в ее любимое кресло, но наотрез отказалась одеться. Каждое утро он приносил ей горячий чай и кукурузные хлопья. Она целыми днями сидела в кресле, глядя в пространство, терзаясь возвращавшимися спазмами утраты, сожалея о выпавшей на ее долю участи и страдая от отвратительного, ужасного унижения, потому что чувства, подаренные ею Алану Уилтону, обернулись под ударами реальности пародией, все оживавшей в ее памяти. Каждый вечер после работы Спайдер спешил домой, готовил суп и сандвичи с сыром и сидел с Вэлентайн до полуночи, время от времени меняя пластинки, но чаще просто разделяя ее молчаливое общество.

Случившаяся с Вэлентайн трагедия не только встревожила Спайдера, но и возбудила жгучее любопытство. Он знал, что медицинская помощь ей не нужна. Раз она так непреклонно молчалива и так страстно хранит свою тайну, он не смел и заикнуться о психиатрической помощи. Поэтому он сделал единственное, до чего додумался: в поисках ключа к разгадке принялся просматривать «Вумен веар», потому что было ясно, что у Уилтона она больше не работает. Шесть дней он ничего не мог найти. Начали появляться отчеты о весенних коллекциях американских модельеров. Дважды в год в течение нескольких плотно забитых недель покупателям и прессе демонстрировались новые коллекции; расписание было составлено так, чтобы каждый мог увидеть как можно больше. На период демонстрационной недели «Вумен веар» отводила разворот, иногда два, эскизам и фотографиям лучших моделей новых коллекций. Шестой день журнал посвятил коллекции «Уилтон Ассошиэйтс», обрушив на нее шквал неординарных восхвалений. Коллекции был отведен целый разворот, приводились четыре подробных эскиза. Три из них Спайдер узнал сразу — они были взяты из папки Вэлентайн, хотя ее имя не упоминалось ни разу. Но ему казалось невозможным, чтобы ее срыв объяснялся этим. В конце концов, он знал, что с другими ассистентами модельеров обращаются так же. Однако он не мог отталкиваться только от этого. Спайдер сделал несколько телефонных звонков.

* * *

Однажды вечером, сидя рядом с Вэлентайн, Спайдер мягко начал:

— Завтра в три у тебя встреча с Джоном Принсом.

— О, конечно… — Она даже не заинтересовалась. Она едва слышала.

— Сегодня я звонил ему и поговорил с ним.

— О чем ты?

Принс, как и Билл Бласс или Хэлстон, был одним из крупнейших модельеров, чьи имена имели такую значимость, что они могли продавать их для чего угодно, от духов до чемоданов, зарабатывая иногда на розничной торговле до ста миллионов долларов в год, не считая денег, вырученных за модели.

— Я позвонил Принсу и сказал ему, какая часть коллекции Уилтона принадлежит тебе. Он справился у Уилтона, тот подтвердил, и теперь Принс хочет поговорить с тобой о месте главного ассистента с окладом двадцать тысяч долларов в год, начиная прямо с этого дня. Завтра он ждет тебя в своем кабинете.

— Ты совсем с ума сошел! — В первый раз с тех пор, как он обнаружил ее в депрессии, на лице ее появилось какое-то оживление.

— Спорим? Я сказал ему, что я твой агент. Значит, мне причитаются комиссионные. Я еще не решил сколько. Но не думай, что я их не возьму.

Ничто так не похоже на правду, как правда. Вэлентайн сразу поняла, что Спайдер ничего не выдумывает, хоть и притворилась, что не верит, не желая покидать свою скорлупу из страданий и скорби.

— Но мои волосы! — вскричала она, внезапно вернувшись на грешную землю.

— Почему бы тебе не вымыть голову? — предложил рассудительный Спайдер. — Можно даже воспользоваться косметикой. А также снять халат. Не похоже, чтобы тебе нечего было надеть.

— О, Эллиот, почему ты сделал это для меня? — спросила она, чуть не разрыдавшись снова.

— Мне осточертело готовить сандвичи с плавленым сыром, — рассмеялся он. — А если я увижу у тебя еше хоть одну слезу, я больше никогда не приготовлю для тебя томатный суп.

— Ради бога, — вздохнула она, — что угодно, только не надо больше томатного супа! — И побежала в ванную мыть голову.