Впервые Жюльен Мистраль нарисовал Маги, впервые дошел до тени между ее грудями, впервые окунул кисть в краску, не думая ни о чем, впервые нашел для этой тени верный оттенок, и тут же в его мозгу прозвучало удовлетворенное «Ага!». Удивленный, сбитый с толку, он увидел, как его рука, держащая кисть, будто сама по себе порхает над холстом, а пальцы онемели от совершенного открытия. Ему вдруг стало жарко, и он разорвал на себе рубашку. Ему не терпелось следовать за своим видением, и в конце концов он принялся просто выдавливать краску из тюбиков прямо на холст.

Настал тот день, когда он начал писать именно так, как хотел. Никаких внутренних запретов, никаких расчетов, только свобода, словно потолок и стены студии исчезли, и он стоял под открытым синим небом.

Маги как зачарованная следила за ним, лежа неподвижно на груде зеленых подушек, не осмеливаясь пошевелиться, хотя прошло уже больше часа. Но вот Мистраль отошел от холста и бросился к ней, сияющий, мокрый от пота.

Жестом, который не являлся ему даже в мечтах, он вытер руки о ее кожу, покрывая ее зеленым и тициановым красным, как будто она была еще одним полотном. Он рывком снял с себя брюки, забыв расстегнуть их, и с жадностью набросился на нее, пригвождая к подушкам большим, горячим, влажным телом, пока не пришло освобождение, которое он встретил хриплым рычанием победителя.

Шли недели, а Мистраль все еще писал Маги. Он понял, что странное преломление света на ее теле дарит ему вдохновение. И дело было не только в прозрачной белизне ее кожи, не только в огненном сиянии ее волос. Просто его воображение было готово к этому рывку, он ни о чем не просил, ни о чем не задумывался. В глубине души он был уверен, что свет исходит от самой Маги, поэтому каждое новое полотно становилось источником света. Маги видела, что с ним произошло нечто очень важное, недоступное ее пониманию, но, когда она попросила объяснить, у Мистраля не нашлось нужных слов. Его новые ощущения невозможно было описать словами. Из суеверия Мистраль вообще не хотел ничего обсуждать.

Это была самая лучшая весна в жизни Маги, начавшаяся с той самой ночи в апреле, которую они провели вместе. С этой весной она еще будет сравнивать другие весны. Маги понимала, что это было ее золотое время. Как и любая женщина, она догадывалась, что ничто не может длиться вечно. Но она не спрашивала себя, что же будет завтра. Маги жила одним днем, ощущая его круглым, полновесным, как золотое солнечное яблоко.

Счастье Мистраля было счастьем художника.

Жюльен Мистраль ни разу не подумал о том, что у Маги до бала сюрреалистов была своя жизнь и она не могла позировать только ему все семь дней в неделю. Он занимал все ее время и считал, что имеет на это право. Мистраль прекращал работу только тогда, когда у Маги начинали невыносимо болеть все мышцы и она молила о пощаде. Его поистине королевский эгоизм не позволял ему сомневаться в том, что Маги счастлива забыть о собственной жизни, оставить свою комнату, не встречаться с друзьями, никуда не ходить. Когда Мистраль бросал кисти, ему казалось совершенно естественным, что Маги оказывается под рукой, и он занимался с ней любовью, как изголодавшийся, безудержный зверь, снимая нервное напряжение.

Маги щедро отдавала ему себя, словно была полем, на котором он мог срывать цветы удовольствия.

Час за часом она выдерживала его внимательный взгляд, понимая, что он не видит ее и не думает о ней, как о Маги. Ее любовь не требовала ничего, кроме возможности наблюдать за его работой. Его сжигала такая страсть творчества, что она казалась ей святой. Два месяца Мистраль писал серию портретов Маги, получившую позже название «Рыжеволосая женщина», и все это время они были отрезаны от обычной жизни. Они оба стали легендой, как два человека, пережившие вместе невероятное героическое приключение, никогда раньше не испытанное людьми. Эта серия полотен стала вехой в истории искусства, но ни Маги, ни Мистраль никогда об этом не говорили.

К концу мая 1926 года Мистраль закончил семь портретов Маги и перестал интересоваться обнаженной натурой так же внезапно, как до этого обрел к ней неистовую страсть. Он вернулся к обычной жизни. Мистраль не обращал внимания на свой сад, где расцвели июньские цветы, но предметы в его студии, приобретенные на блошином рынке или купленные по дороге — ваза с пурпурными и белыми астрами, разрезанный арбуз, — вдруг повернулись к нему совершенно другой стороной благодаря его новому видению. Они были живыми, такими же, как Маги. На них падал свет, они дышали им. Мир только что родился для Жюльена Мистраля.

Он позволил своему ощущению игры, о котором он не вспоминал с детства, вырваться на волю. Тайные уголки его души открылись навстречу солнцу и ветру, он использовал холсты и кисти как трубы, которые должны были своим звуком открыть для него ворота рая.

Когда Маги и Мистраль исчезли из жизни квартала, поползли слухи, а когда Мистраль отпустил ее и она вернулась к привычной жизни, это вызвало новый шквал вопросов.

— Разумеется, ты сделала это ради любви? — спросила Пола.

— Пола! Маги была шокирована. — Ты же не думаешь, что я могу попросить его заплатить мне?

— Нет, к сожалению, я так не думаю. Господи, до чего же глупы женщины.

— Но ты просто ничего не понимаешь, — весело пропела Маги. Она была слишком счастлива, чтобы сердиться.

— Напротив. Я все отлично понимаю и категорически не одобряю. Это сумасшедшая страсть, и этого следовало ожидать, только не требуй от меня поздравлений. Мне казалось, что ты стала профессиональной натурщицей.

— Ты старый циник, Пола. Но Жюльен отдал мне самую первую и самую большую картину, мою любимую. Ту, где я лежу на зеленых подушках.

— Замечательно! Месяцы работы, и в результате ты получаешь картину художника, который никогда ничего не продает! О, Маги, я никогда не думала, что ты кончишь как подружка художника. Это совсем тебе не подходит. — Пола так расстроилась, что не скрывала своих чувств. — Но теперь Мистраль закончил тебя рисовать на какое-то время, так что ты можешь вернуться к своему обычному занятию и позировать тем, кто платит. И я полагаю, что ты отдаешь ему заработанное. Верно?

— Это нечестно, — запротестовала Маги. — Жюльен работает как дьявол, и у него нет ни гроша. Разумеется, я плачу за все. И это только естественно. Но это только до тех пор, пока он не начнет продавать свои картины, Пола.

— Скажи-ка мне вот что. Что еще делает для тебя Жюльен Мистраль, кроме того, что использует тебя как натурщицу и позволяет тебе делить с ним постель?

— Ах! — Маги даже задохнулась от неожиданности и возмущения. Она не понимала, как Пола могла так заблуждаться по поводу ее отношений с Мистралем.

— «Ах!» — сказала простушка, — суровым эхом передразнила ее Пола. — А кто готовит еду и убирает мастерскую, кто отдает белье в стирку — или, упаси господи, — сама стирает, кто следит за тем, чтобы в доме было достаточно вина, кто ходит утром за круассанами к завтраку, кто варит кофе и застилает постель, которой немало достается? Неужели месье Мистраль занимается всем этим в обмен на те деньги, что ты зарабатываешь?

— Пола, ну какая же ты смешная! Разумеется, Мистраль ничего такого не делает. Да и у меня самой не очень-то хватает на это времени. Я просто покупаю кое-что в мясной лавке, и мы устраиваем пикник…

— Больше ни слова! — приказала Пола.

Все оказалось даже хуже, чем она предполагала. Даже у плохих художников «я» гигантского ребенка. Младенцы-монстры, каждый центр собственной вселенной, а остальные люди созданы лишь для того, чтобы потакать их прихотям и удовлетворять их потребности. Женщина, живущая с художником, наживает себе беду.

Изредка, когда Пола пребывала в добром расположении духа, она признавалась самой себе, что в этом мире, где, по ее мнению, шедевры были уже созданы, только человек с непомерно развитым «я» мог принимать себя всерьез и работать, надеясь на успех. Сама Пола не дала бы и ломаного гроша за то, что удерживает их в этой жизни, потому что после одного посещения Лувра им наверняка захотелось бы перерезать себе вены. Правда, у Полы хватало мудрости никогда не говорить подобных вещей вслух. И все же, если на ее глазах очередной художник пожирал судьбу своей женщины, Пола теряла к поклонникам кисти и холста всяческое сочувствие. Конечно, ей следовало придерживаться истины и признать, что иногда художник все-таки женился на своей модели, и порой этот брак оказывался долговечным. Например, Моне рисовал сады и клумбы с лилиями, потому что его жена пригрозила уйти из дома, если муж приведет натурщицу. Но это было давно.

Пола нисколько не заблуждалась насчет Мистраля. Она никогда не доверяла красивым мужчинам. Совершенство черт тревожило ее и казалось неприличным. Красота, говорила себе Пола, должна доставаться только женщинам, которым она нужна для борьбы с этим жестоким миром. Даже она, Пола Деланд, не любившая Мистраля, не могла не оглянуться ему вслед, когда он рассекал поток прохожих, словно разбойник с большой дороги, гадая, каково это — очутиться с ним в постели, каково оказаться под этим совершенным телом? Даже она ловила себя на том, что, если бы не ее возраст, уж она бы укротила этого высокомерного зазнайку. Пола знала о десятках его коротких связей с девушками из квартала. Нет, этот мужчина не годился в потенциальные мужья. А вот в любовники… Ну почему Маги не нашла кого-нибудь не столь эгоистичного?

«Богема, черт бы ее побрал», — подумала Пола, и сердце у нее упало. Маги, ее дорогая красавица Маги — чистая душа, — поддалась мечтам и жила теперь в мире фантазий. Печально. Очень печально.

— Ладно, оставим это. — Пола взяла себя в руки. — Вчера вечером я проиграла пятьдесят франков в кости и теперь недоверчиво отношусь к людям, особенно к самой себе. Не обращай внимания.

— Я и не обращаю, — совершенно искренне ответила Маги.

Если бы Пола побольше знала о Жюльене Мистрале, она бы лучше понимала его, но тревожиться меньше за свою обожаемую, обезумевшую Маги она все равно бы не стала.

Художник родился и вырос в Версале. Если бы оба его родителя были с ним, единственным ребенком в семье, то он бы привык к маленьким радостям семейной жизни, но его детство оказалось удивительно серым, лишенным веселья и смеха.

Отец Жюльена строил мосты в колониях по заказам правительства и почти весь год проводил вне дома. А мать, казалось, была только рада такому положению дел. Вероятно, она вообще охотно согласилась бы жить в полном одиночестве, только бы ее не лишали вышивания, составлявшего подлинный интерес ее жизни. Она вышивала сложные узоры на церковных облачениях со страстью, не имевшей ничего общего с религией, хотя вполне вероятно, что в монастыре она чувствовала бы себя счастливее.

Мадам Мистраль, с трудом отрываясь от любимого занятия, заботилась о сыне, пока он был еще совсем маленьким, но как только она смогла отдать его в детский сад, то сразу же предоставила мальчика самому себе, причем сделала это с чистой совестью. Жюльен рос здоровым развитым ребенком. Служанка кормила его, следила за его одеждой, заставляла его мыться и отводила на занятия.

Когда Жюльен вспоминал школьные годы, то осознавал, что не получил никаких полезных знаний. Он жаждал иного и учил сам себя. Как и все дети, он был прирожденным художником, и у него появились собственные символы для обозначения людей, домов, деревьев.

Когда ему исполнилось шесть, прежде чем дети начинают любить реализм в своих рисунках, Жюльен принялся составлять из отдельных элементов целое. Очень скоро он просто не мог надышаться на чистые листы бумаги, которые носил в своем ранце, дорогие его сердцу остро отточенные простые и цветные карандаши, на которые он тратил все карманные деньги. Так как рисование превратилось в смысл его существования, он стал менее разговорчив и почти перестал обращать внимание на уходящее время. Его занимали другие вопросы: форма предметов, соотношение разных форм и соотношение формы элемента и целого. Грамматика, правописание, математика и даже чтение не имели никакого отношения к тем проблемам, которые занимали его мозг.

Когда учителя обратили внимание матери на рассеянность Жюльена, она признала плачевное положение вещей. Но даже отличная система французского образования не может справиться с ребенком, если его не интересует мнение других людей, наказание воспринимается как досадное недоразумение, а мать забывает о его прегрешениях, стоит ей отойти на десять шагов от кабинета директора школы.

Не обращающий на учебу внимания, оставленный в покое учителями, которые считали его олухом, получая самые низкие оценки, Жюльен просидел в школе до тех пор, пока не получил возможность уйти оттуда. Еще в начальных классах те, кто мог бы стать его приятелями, оставили всяческие попытки общения с ним. Если бы Жюльен был застенчивым, то он легко стал бы их жертвой, но полное отсутствие интереса к окружающим защищало его с таким же успехом, как его рост и физическая сила.

В семнадцать лет одноклассники Жюльена записывались в добровольцы, чтобы воевать с кайзером, а Мистраль поступил в частную художественную школу в Париже. Он работал в академической традиции и показал себя блестящим учеником, затем сдал экзамены на факультет изящных искусств. Проведя несколько лет в Сорбонне, Жюльен понял, что его не устраивают традиционные подходы к искусству. Сначала про себя, а затем и вслух он начал говорить о том, что мастерству художника нельзя научить. «Технике, да, колористике, да, анатомии, да, а всему остальному, нет». Мистраль ушел из университета, когда ему только исполнилось двадцать один год. Его отец, работавший в Алжире и без возражений и нотаций посылавший ему достаточно денег, умер за год до этого. Чуть позже скончалась мать, оставив почти все, чем владела, своему единственному сыну.

И вот Жюльену Мистралю исполнилось двадцать шесть, а он так и не создал себе имени. Репутацией, правда, он обзавестись успел. Для него владельцы галерей и продавцы картин, или иначе дилеры, были злейшими врагами. Когда он услышал, как Марсель Дюшан назвал дилеров «вшами на теле художников», то принялся уверять всех, что Дюшан выразился еще слишком мягко.

— Как назвать Шерона, заплатившего Цадкину десять франков за шестьдесят рисунков? Этот же слизняк кинул Фудзите семь франков пятьдесят сантимов за акварель! И этого человека вы называете вошью? Да его следовало бы вздернуть, придушить, потом снять, пока он не задохнулся совсем, и расчленить. Дать двадцать франков Модильяни за портрет, это неслыханно.

Но наследство, полученное Жюльеном, почти закончилось, а Кейт Браунинг, богатая, высокомерная американка, не вернулась, чтобы снова купить у него картины. Может быть, ему следовало написать ей письмо с извинениями за то, что он бросил ее на балу, рассуждал про себя Мистраль. Но эта мысль задержалась ненадолго, и вскоре он уже снова вернулся к мольберту.

Кэтрин Максвелл Браунинг из Нью-Йорка не обладала большим талантом. И что самое неприятное, она об этом знала. У нее был острый ум, она тонко чувствовала прекрасное. Кейт была способна выбрать самое лучшее, стремиться к нему, но создать ничего подобного сама не могла. Она называла себя скульптором. Ее семья, сделавшая состояние на бирже, думала о ней с восхищением и удивлением, называя настоящим художником, так как ни один из ее родственников не имел ни малейшего отношения к искусству и не осмеливался его иметь. Даже те, кто учил Кейт в колледже, были настроены оптимистично и всячески ее подбадривали. Но она сама всегда знала правду.

Кейт Браунинг приехала в Париж в начале 1925 года, чтобы учиться у Бранкузи, но он не захотел с ней заниматься. Тогда Кейт отправилась в университет на факультет изящных искусств, и там профессор позволил ей приходить на занятия, после того как она показала ему фотографии лучших своих работ. Он не сомневался, что эта американка последует примеру многих своих соотечественников: купит студентам выпивку, появится несколько раз в мастерской, а затем тихо исчезнет.

Его поведение не было продиктовано абсолютно нетрадиционным и не свойственным французам желанием быть милым с иностранцами, а исключительно французским преклонением перед ее красотой, этим странным сочетанием очарования и силы воли, которые привели совершенно бесталанную девушку в самое сердце мира искусств.

Ей было двадцать два года, и совершенная форма головы позволяла ей носить на прямой пробор пепельно-белокурые, коротко остриженные волосы. Высокий лоб, выщипанные в ниточку брови, серые глаза и обтянутые скулы делали ее лицо запоминающимся, а удивительная правильность черт превращала ее в настоящую красавицу.

Ранней весной 1926 года Кейт Браунинг, говорившая на хорошем, но несколько школьном французском, появилась в мастерской Жюльена Мистраля. Ее привел сокурсник.

В первую минуту его полотна шокировали ее натренированный глаз, но она мгновенно была покорена их необычностью и тут же захотела их купить. Ей хватило одного взгляда, чтобы раствориться в этом потоке красок, и она сразу все поняла. Кейт Браунинг больше не сомневалась, что Жюльен Мистраль величайший художник своей эпохи, хотя пока с ней никто бы не согласился.

Но Кейт оказалась достаточно умной и сдержанной, чтобы противостоять импульсивному желанию немедленно скупить все работы Мистраля. Во время их первой встречи она спокойно выслушала его филиппику по поводу частных коллекционеров.

— Я знавал таких, кто покупал все, написанное художником, по бросовым ценам, потом они выжидали, пока рынок поднимется до их вкусов. И оп-ля! Они получали огромные прибыли. Эти акулы еще хуже дилеров. По крайней мере, имея дело с дилером, ты заранее знаешь, что тебя наверняка надуют.

Жюльен Мистраль поперхнулся бы от возмущения, если бы кто-нибудь сказал ему, что безмятежно слушавшая его излияния Кейт Браунинг уже видела себя его патронессой, покровительницей его таланта, ангелом-хранителем его карьеры. С этого дня Кейт не раз просыпалась по ночам, думала о Мистрале, планировала, как сделать его знаменитым. Она знала, что художник этого заслуживает.

Ее натуру собственницы прикрывала лишь легкая вуаль общепринятых норм поведения. Кейт была коварной, хитрой и упорной. Под той маской, которую она являла миру, скрывались примитивные, необузданные силы, но Кейт умела с ними справляться. Она купила одно полотно Мистраля, затем через месяц еще одно. Американка сдерживала себя, потому что поняла: несмотря на невероятную стесненность в деньгах, которую она немедленно угадала чутьем богатой женщины, Мистраль с крайней подозрительностью отнесется к любому, кто посягнет на него самого. А что такое работы Жюльена Мистраля, как не воплощение его натуры, воссозданное красками на холсте?

Кейт едва удалось уговорить Мистраля пойти с ней на бал сюрреалистов, а когда он удалился с Маги на руках, она не один раз шепнула себе: «Терпение», и приложила немало сил, чтобы не счесть его поступок оскорблением.

Может быть, Кейт захотелось вкусить другой славы, прекратив собственную безнадежную борьбу за созидание? Или этот безжалостный, невоспитанный, грубый человек стал центром ее интересов? Высокий рыжеволосый художник, двигавшийся с грацией дикого зверя, чье лицо невозможно было забыть из-за его красоты и силы?

Это не имело никакого значения. Со всей страстностью своей натуры Кейт выбрала для себя единственный путь в жизни.

В самом начале июля, в субботу после полудня, Маги чистила картошку на крошечной кухне в доме Мистраля и напевала что-то себе под нос. В дверь постучали. Жюльен работал, а значит, ничего не слышал. Маги сама открыла дверь, ее охватило любопытство. На пороге стояли двое. Молодая, тонкая, хорошо владеющая собой женщина была слишком элегантно одета для жительницы квартала. Ее модное платье из белоснежного крепдешина напоминало дудочку, а белая шляпка-колокол из соломки скрывала волосы. Мужчина, как подумала Маги, был чем-то похож на фермера, приодевшегося для поездки в большой город.

— Месье Мистраль дома? — спросила женщина.

— Да, но он работает. — Маги не осмелилась бы побеспокоить его ради случайных посетителей.

— Но он ждет меня, мадемуазель, — с вежливой улыбкой пояснила Кейт.

— Жюльен не говорил мне… — Маги замолчала, не закончив фразы, потому что Кейт легко прошла мимо нее. С открытым ртом Маги смотрела, как странная пара входит в мастерскую. Мистраль неохотно отложил кисти, нахмурился, но все же подошел и пожал Кейт руку. Рядом с ее хрупкой фигурой он выглядел цирковым борцом, грудой роскошно вылепленных мышц.

— Итак, ты обо всем забыл, Жюльен! Не имеет значения. Я предупредила Адриана, что ты вряд ли будешь нас ждать. Адриан, позволь представить тебе Жюльена Мистраля. Жюльен, а это тот самый друг, о котором я сообщила тебе в записке, Адриан Авигдор.

Мужчины обменялись положенным в подобных случаях рукопожатием, Кейт непринужденно рассмеялась. Подобный смех призывают на помощь именно в таких ситуациях, когда необходимо сгладить неловкость. Он дает понять, что смеющийся не может ни сделать, ни сказать чего-то неверного.

Маги торопливо сняла передник и вытерла им руки. Она как всегда была босиком, в домашнем простеньком платье в цветочек. Маги откинула голову и широким шагом вошла в студию. «Слава богу, что я такая высокая», — думала она, пожимая руки Кейт и Адриану. Посетители оказались значительно ниже ее. Почему же Жюльен не предупредил, что ждет гостей? Вероятно, именно об этом говорилось в телеграмме, которую он получил утром и отшвырнул в сторону с раздраженным ворчанием.

— Не хотите по стаканчику красного? — услышала Маги голос Мистраля. — Садитесь, — он широким жестом обвел комнату. — Маги, принеси вина.

Пытаясь разыскать на кухне четыре целых стакана, которые не стыдно было бы подать гостям, Маги чувствовала, как волна жара поднимается по ее шее и лицу. Будь он проклят! Ну почему Жюльен ничего не сказал ей? Эта женщина выглядит так, словно только что сошла на берег с яхты. Так вот какая она, эта американка, которую он бросил тогда на маскараде. Он не говорил, что она молодая и красивая. И какое чудесное платье! Ну что за платье, просто прелесть! И почему они с Мистралем вечно еле сводят концы с концами? Авигдор вряд ли любовник этой женщины. Он выглядит слишком просто для того, чтобы быть хотя бы ее другом. И все-таки это имя она уже где-то слышала. Маги нашла почти полную бутылку красного вина, поставила ее на поднос вместе с четырьмя стаканами разной высоты — два с зазубринами, два целых — и понесла в студию. Наплевать, она не горничная.

Пока Мистраль разливал вино, Кейт поддерживала светскую беседу, легкую, пустую, и только американская манера произносить «р» очаровательно контрастировала с ее формально правильным французским. Адриан Авигдор оглядел ателье. Маги заметила, что взгляд у него невнимательный, как у человека, размышляющего о своем огороде и о том, соберется ли к вечеру дождь. Казалось, Авигдор едва прислушивается к болтовне Кейт, но стоило той замолчать, как он напрямую обратился к Мистралю:

— Я видел две картины, которые Кейт купила у вас. Они мне очень понравились.

— Именно так она мне и написала, — ответил Мистраль с таким видом, как будто комплимент показался ему неискренним.

Маги снова обругала его про себя. Если этот фермер готов что-то купить, то Жюльен мог бы быть и повежливее. Чем, интересно, она станет платить на рынке? Торговки не дадут ей в кредит, это не его продавец красок и холстов. В конце концов, они тратят ее франки.

— Вы не возражаете, если я посмотрю картины? — спросил Авигдор. Его яркие голубые глаза смотрели с удивительной честностью с открытого добродушного лица. Он вызывал доверие, в нем чувствовались достоинство и доброта, и Маги не могла не откликнуться на это, хотя и была раздражена неожиданным визитом.

— Послушайте, Авигдор, дилеры, подобные вам, не могут просто смотреть, — неожиданно злобно заявил Мистраль. — Вы приходите к художнику в субботу днем не для того, чтобы убить время. Вы намерены что-нибудь прикарманить. Не считайте меня дураком. Да что там, именно такие дилеры, как вы…

— Месье Мистраль, вы совершаете ошибку, — спокойно прервал его Авигдор. — Не стоит смешивать всех дилеров в одну кучу, это нечестно с вашей стороны. Как насчет Зборовского? Он же поднял цену на портреты кисти Модильяни до четырехсот пятидесяти франков. А кто, кроме него, смог бы заинтересовать этого американца, Барнеса, картинами Сутина? И вспомните о множестве других честных посредников. Ведь есть Баслер, Кокийо, поэт Франсис Карко. Вы же не станете утверждать, что все они бесчестные люди?

— Согласен, есть несколько, один-два, не больше. Но это исключения. И я своего мнения не изменю. Все дилеры обычные воры, подлецы и первосортное дерьмо!

Кейт встретила его слова спокойным, веселым смехом.

— Отлично сказано, Жюльен! Но, как я тебе писала, Адриан и есть исключение из правил. Иначе я бы его к тебе не привела. Так, может быть, ты разрешишь ему посмотреть картины? И мне, кстати, тоже? Я давно не видела твоих работ.

— Ну смотрите, раз уж пришли, — проворчал Мистраль. — Только не ждите, что я буду тут стоять и любоваться вами. Я прихожу в ужас, когда слышу весь тот бред, который несут люди, глядя на картины. Как закончите смотреть, выходите в сад, я буду ждать вас там. Идем со мной, Маги. И захвати бутылку.

Авигдор принялся рассматривать висевшие на стенах полотна.

— Нет, Адриан, — нетерпеливо остановила его Кейт. — Давайте посмотрим новые работы, на остальное можно взглянуть позже. — Она принялась перебирать холсты, стоящие у стены. — Помогите мне.

Авигдор очень быстро и умело повернул все холсты лицом в студию и расставил вдоль стены. Он, не отрываясь, смотрел на них. Он работал с быстротой взломщика, боясь, что Мистраль может передумать и вернуться в студию в любую минуту. Наконец все картины были расставлены, и они с Кейт оказались окружены ими. Они стояли и молча смотрели. Авигдор тяжело дышал от напряжения, Кейт дрожала от возбуждения и еще какого-то чувства, которое приводило ее в ярость.

Адриан Авигдор переводил взгляд с одного изображения Маги на другое, и ему казалось, что он прижимается обнаженной кожей к живой плоти, что он наслаждается чужой молодостью, впитывает ее в себя, упивается ею. Авигдор вдруг понял, что ему хочется забрать все полотна, и это ему, который всегда славился своей невозмутимостью, с холодным спокойствием оценивая любую работу. Дилер поймал себя на том, что готов броситься навзничь и кататься по этим картинам, ударяя каблуками от возбуждения. Эта девушка изображена так, что он мог бы взять ее в любую минуту. Маги на полотне возбуждала его намного сильнее, чем Маги из плоти и крови.

Наконец Авигдор заставил себя оторваться от семи больших полотен с изображением Маги и взглянуть на остальные. И ему почудилось, что он лежит под открытым небом в высокой траве, блаженствующий, невинный, свободный, как язычник, и покоряется только потоку своих ощущений. Словно молодой пес в поисках заветной косточки, он перебегал от одного полотна к другому, не в силах смотреть на каждое из них дольше, чем несколько секунд, потому что его тут же манило следующее, которое он видел уголком глаза.

Кейт наблюдала за ним, и в ее душе зарождалось ощущение победы. Да, она не сомневалась в гениальности Мистраля, но все-таки ей очень хотелось услышать мнение Авигдора. Он был, по мнению многих, самым авангардным из всех дилеров. Всего за один год его новая галерея на улице Сены создала имя нескольким художникам, о которых никто раньше не слышал, и, разумеется, отличный рынок.

Кейт повернулась спиной к этим вопиющим ню. Было что-то такое в этих картинах, что внушало ей отвращение, вызывало тошноту. Но остальные работы! Они потрясли ее. Более ранние полотна Мистраля, висевшие на стенах, как и те две, что она купила, блекли в сравнении с той энергией, с тем взрывом жизненных сил, которыми были пропитаны новые работы. Вот одинокая огромная циния с двойным ореолом плотных розовых лепестков на фоне неба, впитавшая в себя красоту всех цветов. Рядом с ней на огромном холсте изображен уголок студии, где от каждого предмета исходит такая жизненная сила, что картина кажется таинственной, живущей по собственным законам, выходит за рамки полотна. Кейт почувствовала, что у нее закружилась голова, эмоции переполняли ее.

— Итак? — Кейт обратилась к Авигдору по-английски, так как он отлично говорил на этом языке. А для нее английский всегда оставался языком деловых переговоров. Ведь она привела сюда Авигдора исключительно в целях бизнеса.

— Я у вас в долгу, моя дорогая, — еле слышно отозвался Авигдор, как будто во сне отворачиваясь от изображения Маги на зеленых подушках.

— Адриан, будьте внимательны. — Кейт подошла к нему ближе и щелкнула пальцами перед его носом. — Я понимаю, что вы чувствуете, но вы здесь не для того, чтобы просто глазеть.

— Господи, Кейт, у меня подгибаются колени, глаза вылезают из орбит. У меня такое ощущение, будто меня ударила молния. Дайте мне время прийти в себя, я чувствую запах грозы. — На лице Авигдора снова появилась широкая улыбка добродушного крестьянина.

— Так вы согласны со мной? — Кейт не собиралась отступать.

— Вне всякого сомнения.

— Как насчет выставки одного художника? Вы говорили, что у вас все расписано и вы не сможете выставить его картины. Что вы скажете теперь?

— Полагаю, я только что открыл новый месяц в 1926 году. Мы можем назвать его октябрем.

— Вы собираетесь открыть этой выставкой сезон? — Брови Кейт взлетели вверх.

— Естественно, — ответил Авигдор с простотой преуспевающего крестьянина, обсуждающего цены на свеклу.

— Естественно, — эхом повторила за ним Кейт, еле дыша от грандиозности собственной победы.

Она стала покупать картины у Авигдора сразу же после открытия его галереи, и ее уверенность в его прозорливости росла по мере того, как она наблюдала за тем, как Адриан движется от одного открытия к другому. И теперь, увидев с какой быстротой и решимостью он действует, Кейт поняла его лучше, чем понимала раньше.

Насколько верно она все рассчитала, когда решилась привести Авигдора в мастерскую Мистраля, не дав Жюльену шанса заявить, что он не желает его видеть у себя. Авигдор, как и все дилеры, обычно сначала покупал картины и только потом выставлял их. Разница между ценой, уплаченной художнику, и деньгами, полученными от покупателя, составляла как раз ту сумму, которую дилер мог выручить или потерять.

Кейт понимала, что Авигдор заплатит Мистралю намного меньше того, что намерен получить сам, хотя отдавала должное его честности, но ее это вполне устраивало. Если художник может контролировать дилера, то никакие патронессы ему не нужны, рассуждала Кейт. Но когда придет время и цены на картины Мистраля взлетят вверх, а это произойдет очень скоро, она намеревалась стать его агентом.

Кейт и Авигдор стояли в тишине, словно заговорщики, но они уже относились друг к другу с подозрением, каждый ждал, пока заговорит другой. Авигдор первым нарушил молчание:

— Мне лучше пойти и поговорить с ним.

— О, нет, Адриан.

— Но, моя дорогая Кейт, пусть у вашего этого Мистраля аллергия на разговоры о деньгах, как вы меня предупреждали, но, пока он не подпишет со мной эксклюзивный контракт, нам не о чем будет разговаривать.

— Адриан, поверьте мне. Сегодня неподходящий день, чтобы упоминать о контракте. Сейчас вы должны сказать ему только о том, что через три месяца вы намерены организовать его персональную выставку. Ведь пока я ни в чем не ошиблась, вы согласны?

— Кейт, я ничего не могу обещать этому человеку, пока не буду на сто процентов уверен, что он не подведет меня и не обратится в другую галерею, — Авигдор говорил твердо, как владелец выставленного на продажу племенного быка.

— Я вам гарантирую это.

— И вы серьезно полагаете, что я удовлетворюсь вашим обещанием? Вы так уверены, что говорите со мной вместо него?

— Поверьте мне на слово, — спокойно, но твердо стояла на своем Кейт.

Адриан некоторое время молча рассматривал ее. Он ею восхищался. Кейт обладала безупречным, утонченным вкусом, удивительным для человека непосвященного. Неужели высокомерный, нетерпеливый, грубый гигант Мистраль находился под ее влиянием? Ничто не указывало на это, и все же, все же… Адриан не мог усомниться в словах Кейт, когда она говорила с такой уверенностью, с такой ясной, твердой определенностью. Пожалуй, он должен рискнуть. Тот же инстинкт, который подсказал Авигдору открыть сезон персональной выставкой картин художника, с которым он познакомился меньше часа назад, говорил ему теперь, что он не подберется к Мистралю, минуя Кейт. Авигдор кивнул головой в знак согласия и направился к двери, ведущей в сад.

— Мне сказать ему о выставке, Кейт, или это сделаете вы?

— Адриан! Разумеется, он должен услышать такую новость от вас. Это ваше решение, ваша галерея. — Губы Кейт сложились в усмешку.

О да, подумал Авигдор, она очень умна. Холодок пробежал у него по спине. Понятно, почему его никогда не тянуло к ней как к женщине. Он не любил женщин таких же умных, как и он сам. Или более умных.