Адриану Авигдору исполнилось двадцать восемь, когда он познакомился с Жюльеном Мистралем, но он мог бы совершенно искренне сказать, что всю жизнь готовился к тому моменту, когда его решение изменит жизнь художника.

Его семья много веков занималась продажей антиквариата.

— Мы, — говаривал его отец, величественным жестом обводя роскошный магазин на набережной Вольтера, — продавали им антиквариат еще тогда, когда они не построили собор Парижской Богоматери.

Под этим «мы» он подразумевал Авигдоров-евреев, а местоимение «они» относилось ко всем остальным жителям Франции. Адриан, любивший своего отца и подсмеивавшийся над ним, гадал, почему тот попросту не сказал, что Авигдоры продавали старинные вещи фараонам, когда те еще не помышляли о строительстве пирамид.

Ребенком Адриан ездил с отцом по стране в поисках предметов старины. Очень быстро он понял, насколько по-разному размышляют те, кто покупает антиквариат для перепродажи, и те, кто приобретает его для себя. Адриану было только восемь, а он уже с легкостью мог представить, за какую цену уйдет пара кубков, если покупатель только посмотрит на них сквозь витрину магазина и захочет их купить. К десяти годам он сразу указывал на инкрустированную шкатулку или чайник, которые никто никогда не купит. Да, ими будут любоваться, восхищаться, брать в руки, торговаться в течение четверти часа, но эти предметы так и не покинут стен магазина. Из двух дюжин фарфоровых лиможских чайных чашек его рука сама выбирала ту единственную, на которой был скол у самого основания.

Когда отец умер, Адриан не захотел работать вместе с двумя старшими братьями, а открыл собственный магазин на улице Жакоб всего в нескольких шагах от церкви Сен-Жермен-де-Пре. Он был убежден в том, что люди намного охотнее покупают, если магазин расположен в тени церкви, а еще лучше собора. К двадцати пяти годам Адриан уже имел собственное состояние, и — неслыханное для Авигдоров дело — продажа антиквариата перестала его интересовать. Он вдруг понял, что достиг критической черты, когда продал кофейный сервиз, который, по всей вероятности, не принадлежал императрице Жозефине, хотя мог бы быть ее собственностью. Он получил за сервиз в пять раз больше, чем заплатил при его покупке, и едва не заснул во время заключения сделки.

— Мы, — сказал самому себе с таким видом, будто сдохла одна из его свиней, — слишком долго продавали им осколки ушедших столетий.

Буквально за несколько часов Адриан Авигдор принял решение. Он намеревался сменить мир антиквариата, где все, что можно было бы продать, уже существовало, на мир искусства, где прибыль давали еще не созданные творения. Его хорошо обученные помощники вполне могли продолжать его дело на улице Жакоб, разумеется, при контроле с его стороны.

Адриан позабыл о скуке, раздумывая о том, что ему предстоит занять место там, где уже царили такие гиганты, как Поль Розенберг, братья Бернхейм, Рене Гимпель, Вильденштайн и самый богатый из них Воллар, составивший состояние на двухстах пятидесяти картинах Сезанна. Он купил их у художника по цене в среднем пятьдесят франков за полотно. Непросто было начинать все с нуля среди уже заработавших репутацию дилеров, которым не только принадлежали творения самых известных мастеров той эпохи, таких, как Матисс и Пикассо, но которые могли небрежным жестом достать из своих запасников картину Веласкеса, рисунок Гойи или полотно одного из великих импрессионистов. Они легко привлекали покупателей, в частности американских миллионеров.

Несмотря на внешнюю благопристойность и даже торжественность этого мира с его приемными, затянутыми серым бархатом, Авигдор знал, что на самом деле это клубок змей, шипящих от зависти. Дилеры сражались между собой с тем большей яростью, чем выше поднимались их коллеги в Нью-Йорке. Они буквально рвали на себе волосы, услышав, что братья Бернхейм продали картину Матисса за двадцать тысяч долларов, а Вильденштайн выручил шестьдесят тысяч за полотно Сезанна. О таких ценах во Франции даже не слыхивали.

Адриан Авигдор был достаточно умен, чтобы сообразить: если такие деньги делали на картинах художников, о которых еще двадцать пять лет назад никто не знал, то вскоре таким же спросом будут пользоваться и работы тех, кто сейчас совершенно не интересует крупных дилеров. Только очень высокопоставленные коллекционеры могут приобретать картины старых мастеров, чтобы обеспечить собственное бессмертие. Лишь немногие рискнут заплатить несколько тысяч за картину, если репутация художника только-только установилась. Но в мире должны существовать люди, которые только начинают создавать свои коллекции и могут истратить суммы, куда меньшие, чем те, что необходимы для покупки Матисса.

Ведь никто не покупает произведения искусства ради того, чтобы выжить. Но если выживание обеспечено, достигнут определенный уровень комфорта, то владение совершенно ненужными вещами сразу же становится насущной потребностью. Крестьянская жена, дождавшаяся хорошего урожая, тут же покупает глиняный горшок, чтобы украсить верхнюю полку буфета. Чем, собственно, отличается она от Рокфеллера, скупающего бесценные ковры? А между крестьянской женой и Рокфеллером есть много потенциальных клиентов, предназначенных для него, с радостью заключил Адриан Авигдор.

В течение двух лет он изучал новое дело. Но по его виду никто бы этого не сказал. Антиквар выглядел скучающим джентльменом-любителем, этаким выходцем из неторопливого восемнадцатого века. Он не один раз посетил все лучшие галереи, где его принимали с распростертыми объятиями как весьма обеспеченного, образованного коллегу из мира антиквариата. Он улыбался своей доброй, крестьянской улыбкой и заговаривал о том, что подумывает и сам начать собирать картины… Но в этом, пожимая плечами, признавался Авигдор, он совершеннейший профан.

В галерее Гимпеля он застенчиво прошептал, что даже не думает о такой редкости, как рисунок Греза или небольшая картина Мари Лорансен, но, может быть, для него найдется что-то у художников молодых? У Розенберга он печально заговорил о Пикассо. Да, он им восхищается, но вряд ли сможет позволить себе выложить за его картину несколько сотен тысяч франков. Хотя, может быть, есть картина более молодого художника? У Зборовского он заявил, что с радостью купил бы картины Сутина. Правда ли, что еще год назад они не могли найти на них покупателя, а теперь за каждую платят не меньше пятнадцати тысяч франков? Потрясающе! Именно так он слышал. До чего же непредсказуем рынок картин, кто бы мог подумать, ай-ай…

Авигдор обратился за советом к нескольким известным критикам, работавшим на специализированные журналы, чьи читатели постоянно покупали картины. Не скупясь на лесть, он попросил уважаемых господ подсказать ему, с чего бы можно было начать его воображаемую коллекцию. Некоторые давали ему советы за небольшой гонорар, как это было принято, другим он помог выгодно приобрести антиквариат. Кто же откажется от старинного столового серебра, кресла в стиле ампир, нескольких тарелок мейсенского фарфора? Эти люди стали его приятелями и желали ему только добра.

Он даже отважился посетить мастерские нескольких художников. Авигдор не говорил ни плохого, ни хорошего, ничего не покупал, а только смотрел.

К 1925 году двадцатисемилетний Авигдор был готов открыть галерею, которую он снял и отремонтировал на улице Сены. Он выбрал картины семерых художников, которые его заинтересовали. Им предстояла еще долгая дорога к славе. Он сделал ставку на них, и ему повезло. Авигдор проявил себя с наилучшей стороны, глаза его не подвели. Через год он уже обладал репутацией авангардного дилера с удивительным чутьем. Очень скоро весь мир искусства заговорил о каждом его поступке. Его добрые друзья среди критиков аплодировали. Разве не они научили его всему тому, что он знал? И разве не был он добрым товарищем? Критики, не относившиеся к разряду его друзей, злобно набросились на него, обеспечив ему тем самым бесплатную рекламу. Картины стали продаваться еще лучше, потому что в Париже считают: если произведение искусства не спровоцировало скандал, то на него незачем и смотреть.

Хорошо скрывая облегчение, Мистраль согласился на персональную выставку. Но почему-то, стоило ему только обо всем договориться, как ему стало казаться, что подписание эксклюзивного контракта не имеет большого значения. Он счел совершенно разумным объяснение Кейт, что без контракта не будет выставки. И именно она посоветовала не устанавливать очень высокие цены на его картины.

— Позволь мне самой поторговаться с Авигдором вместо тебя, — сказала Кейт. — Всем известно, что ни один художник не может назначить верную цену. Это должен делать человек, чьи чувства эта сделка не затрагивает. А я отлично с этим справлюсь. Ведь примерно этим моя семья и занимается. Позволь мне, Жюльен, ты сделаешь мне одолжение.

Мистраль, ненавидевший даже мысли о деньгах и с ужасом представлявший, как ему придется спорить с Авигдором, с благодарностью передал все финансовые вопросы в ведение Кейт Браунинг. С этого момента он мог все силы отдать подготовке грядущей выставки.

Многие годы он не обращал большого внимания на уже законченные полотна, не натягивал их на подрамники и не покрывал лаком. Они занимали какие-то углы в его студии. Теперь его гордость за последние работы была так велика, что любая мелочь требовала внимания. За три месяца до выставки он уже был слишком занят, чтобы работать. Маги продолжала содержать его, позируя другим художникам. Кейт появлялась в любое время и часто увозила его в своем новехоньком синем «Тальбо». То требовалось проверить гранки будущего каталога, то определить рисунок на пригласительных билетах, то встретиться с Авигдором.

Кейт установила самые лучшие деловые отношения с изготовителями рам, с которыми требовалось обращаться очень бережно, потому что их обидчивость была известна всем. Мистраль вдруг обнаружил, что все больше зависит от Кейт.

Маги наблюдала за всем со стороны и ждала, а в ее сердце росла тревога. Неприятное предчувствие не отпускало ее. У нее не было другого оружия, кроме ее тела и ее любви, но теперь все внимание Мистраля было поглощено выставкой. Когда он занимался с Маги любовью, между ними оставались тени ее невысказанной ревности и его предвкушения открытия выставки.

Мистраль жил, охваченный возбуждением и тревогой, волнение смешивалось с надеждой, а к ожиданию победы примешивалась паника. И все же под всем этим скрывалось растущее, набирающее силу, пугающе сильное ощущение триумфа. Человек, который столько лет наплевательски относился к собратьям по кисти, который шел своим путем, который осуждал коммерческий характер современного искусства, теперь отчаянно, всеми силами неукрощенной варварской души жаждал занять свое место в этом мире, добиться наконец признания.

Чем меньше времени оставалось до вернисажа, тем беспокойнее становился Мистраль.

Каким-то образом именно Кейт, верившей в его гениальность, удавалось найти те самые верные слова, в которых он нуждался, чтобы почувствовать некоторое облегчение. Он все чаще обращался к ней за утешением, хотя делал вид, что не слушает ее.

Если бы даже Маги знала, что сказать, Жюльен не обратил бы на нее внимания. Она была слишком молода и невежественна, чтобы ее мнение могло повлиять на Мистраля. Разумеется, Маги считала его работы великолепными. А почему нет? Что она знала об искусстве, кроме жалких крох, подобранных ею из разговоров? Разве могла она сравниться с образованной женщиной, дочерью богатого человека, которая в двадцать три года сумела очень быстро познакомиться в артистических кругах Парижа со всеми, кто что-то значил? Казалось, что тонкие пальцы Кейт лежат на пульсе этого мира и очень верно судят о его состоянии.

В июне того же года Розенберг выставлял картины Пикассо, написанные за последние двадцать лет. Когда 5 октября 1926 года Авигдор открыл первую выставку картин Мистраля, всем стало ясно, что это второе событие года. Толпы приглашенных на вернисаж не знают жалости. Если картины кажутся им неинтересными, они тут же поворачиваются к ним спиной и принимаются болтать между собой, попивая вино, если его предлагают гостям, и вскоре расходятся по своим делам, не принеся никаких извинений дилеру.

Но если картины задевают их за живое, если они видят перед собой новый талант, они готовы отпихивать локтями тех, кто мешает им все как следует рассмотреть, и не думают о вежливости, как если бы они ловили последнее такси дождливой ночью. Потом волна желания купить накрывает галерею, захватывая одного посетителя за другим. Жажда приобретения заразительна, как истерика, и изысканно одетые коллекционеры ведут себя как плохо воспитанные дети на празднике, хватающие последний кусок сладкого пирога.

Авигдор, осаждаемый покупателями, прикрепил красный листок с надписью «продано» на последнюю из пятидесяти картин меньше чем через два часа после открытия выставки. Многие поторопились прийти, следуя советам критиков, знавших заранее, что Авигдор предоставит им отличный повод для статей. А ему самому потребовался весь запас терпения и доброжелательности, чтобы успокоить старых клиентов, которым не достались те картины, которые они хотели бы купить.

— Приходите завтра, — повторял он, уверенно глядя на них своими мягкими голубыми глазами, — возможно, мне удастся что-нибудь для вас найти. Но не ждите от меня чуда. Это будет очень маленькая картина. Простите меня, друг мой. Нет, уверяю вас, я ничего не оставил для себя. Вы же знаете, что я никогда так не поступаю. Завтра, мой дорогой, завтра. Я попытаюсь что-нибудь разыскать. — Авигдор подумал о том, что при таком спросе легко избавится от ранних работ Мистраля.

Мистраль словно безмолвный утес возвышался над толпой. Умом он понимал, что победил, но в душе вместо ожидаемого триумфа он ощущал пустоту и смятение. И было что-то еще, куда более неприятное. Это был страх.

Успех… Сначала Мистраль отрицал его как таковой, потом жаждал его. Но теперь победа стала слишком серьезной переменой в его жизни, чтобы он мог вот так сразу принять ее. Это была опасная зона, он чувствовал себя выставленным на всеобщее обозрение, цена оказалась слишком высокой.

Незнакомые ему люди по очереди подходили к Мистралю и поздравляли его, но с каждым разом их слова значили для него все меньше. Вокруг него отчаянно жестикулировали, болтали, но он не ощущал связи всей этой суеты с картинами на стенах. Ему не удавалось найти звено, соединяющее его работу, рвущуюся из души и выливающуюся на полотно страсть и те комплименты, которыми его щедро награждали. Он бормотал слова благодарности, но смотрел поверх голов, время от времени отбрасывая непокорные рыжие кудри со лба, покрывшегося испариной от духоты в зале.

Мистраль находил в себе силы смотреть только на Кейт, когда она без усилий пробиралась сквозь толпу зрителей и становилась с ним рядом, только ей он слабо улыбался. Они обменивались ничего не значащими замечаниями о невероятном количестве посетителей, об удачно подобранных рамах, но чем меньше они говорили, тем ближе друг другу чувствовали себя. Мистраль впитывал силу, исходящую от Кейт, не испытывавшей никаких отрицательных эмоций, связанных с таким ошеломляющим успехом. Это была не совсем ее победа, она могла держать себя в руках, но здесь была капля и ее меда, и Кейт радовалась.

Маги стояла в уголке, гордо выпрямившись. Когда она увидела зрителей, столпившихся вокруг семи картин, представлявших ее во всей нагой красоте, она испытала ужасное чувство. Одно дело позировать художнику, и совсем другое — демонстрировать себя всему свету. Если бы она знала, как будет себя чувствовать, она бы вообще не появилась на этом вернисаже. Маги призвала на помощь все свое мужество и весь свой опыт, чтобы спокойно принимать поздравления, пожимать протянутые руки и не вздрагивать от кидаемых на нее исподтишка жадных взглядов.

Ей казалось, что она ничем не отличается от лошади, выигравшей скачки, или собаки, получившей награду за экстерьер. «Великолепно, мадемуазель» и «потрясающе, просто потрясающе» говорили ей и быстро отходили в сторону, как будто она не была разумным существом, с которым можно поговорить. Вероятно, скоро кто-нибудь из мужчин попытается положить ей в рот кусочек сахара. Что ж, она откусит ему палец.

Если бы только Жюльен был сейчас рядом с ней или хотя бы встретился с ней взглядом, но он неподвижно стоял в центре зала, словно его пригвоздили к полу. Почему же именно сегодня он игнорирует ее? Маги чувствовала себя совершенно несчастной.

Даже Пола, сначала державшаяся рядом, и та отошла к толпе коллекционеров, художников и критиков, постоянным клиентам своего ресторана. Пола вела себя так, будто это была вечеринка, устроенная в ее честь. Если бы Пола Деланд не дала бы Маги Люнель возможности позировать, Мистраль так бы и прозябал в неизвестности. Теперь Пола сама не знала, радоваться этому или нет.

— Удивительное событие, мадам, вы не согласны? — обратился к ней мужчина, которого она раньше никогда не встречала.

— Согласна, конечно же, — ответила Пола, чуть наклонив голову.

Даже маркиза де Помпадур не сочла бы это движение излишним. Пола сразу же сообразила, что перед ней американец. Его французский был достаточно хорош, но не безупречен. Впрочем, он и не делал вида, что говорит на нем свободно.

— Мадам сама коллекционирует картины?

— Я не слишком этим увлекаюсь. — Пола с интересом взглянула на мужчину. — А вы, месье?

Как всегда сначала она отметила, сколь хорошо незнакомец сложен и приятен лицом. И только потом — его отличный, но слишком правильный костюм, без той обязательной небрежности, выдающей истинного француза. Что ж, американец — это тоже неплохо.

— Я тоже, но разве можно жить в Париже и ничего не коллекционировать?

— Некоторым это удается, но я с такими людьми незнакома. — Пола еле слышно рассмеялась.

— Позвольте мне представиться. Меня зовут Перри Килкаллен.

— Пола Деланд.

Пока они обменивались рукопожатиями, Пола прикинула на глазок: так, около сорока, белокурые волосы, только начинающие седеть на висках, серые глаза, в которых горел юношеский энтузиазм, и, кроме того, несомненная дура богатства. Пола решила, что он из тех американцев, кого даже англичане вынуждены с сожалением признать джентльменом, несмотря на место рождения.

— Вы что-нибудь купили сегодня? — задала она вопрос.

— К сожалению, нет. Те картины, которые я хотел бы купить, уже проданы.

— И какие же вы выбрали? — Пола постаралась как можно очаровательнее надуть губки.

— Я бы приобрел любую из обнаженных натур. Мне кажется, они лучше всех.

— У месье пристрастие к возвышенному, — поддразнила его Пола.

— Я заметил, что вы говорили с молодой леди, которая позировала для этих картин. — Перри Килкаллен кивком головы указал на Маги, стоявшую у стены. — Ведь эта девушка была моделью, я не ошибся?

— Вы же не решитесь предположить, что у такой женщины может быть двойник?

— Полагаю, она жена художника?

— Боже упаси!

— Значит, она его подруга? — Вопрос был задан деликатно, но ударение на слове «подруга» выдавало его истинный смысл.

— Разумеется, нет. — Пола решительно не желала создавать своей подопечной такую репутацию. — Маги профессиональная модель, лучшая из лучших. Она позирует многим художникам.

— Маги?

— Да, Маги Люнель, моя протеже.

— Девушка очень красива. — Перри Килкаллен произнес это так, что Пола внимательно посмотрела на него.

Он открыто разглядывал Маги, и в этом взгляде было неприкрытое вожделение. Пола, конечно же, рассмеялась бы, но, надо признаться, ей потребовалось некоторое время, чтобы оправиться от удара, нанесенного ее самолюбию. Ну да ничего не поделаешь. Ей сорок три, и пусть она прекрасно выглядит, но ей никак не сравниться с сиянием восемнадцатилетней Маги. Это грустно, но, увы, совершенно естественно.

— Как же она стала вашей протеже? — Перри не скрывал любопытства.

— О, это долгая история, — уклончиво ответила Пола. Молодость — это прекрасно, но надо и себя не забыть. Этот красавец Килкаллен должен хорошенько постараться, если хочет узнать то, что его интересует.

Маги, по-прежнему стоявшая в углу, не сводила глаз с Мистраля. Это становилось совершенно нестерпимым. Она не могла больше выносить эту пытку, не прикоснувшись к нему. Отчего бы ему не обнять ее за талию или хотя бы подержать за руку? Ей просто необходимо услышать хоть одно ласковое слово. Ну почему она ведет себя как ребенок? Даже улыбка Жюльена позволила бы ей продержаться еще какое-то время. Маги начала пробираться сквозь толпу к Мистралю. На ее пути оказался Авигдор, вниманием которого завладел высокий мужчина с выкрашенными в иссиня-черный цвет волосами.

— Авигдор, кому принадлежит картина с обнаженной женщиной, лежащей на зеленых подушках? Я хотел бы разыскать этого удачливого сукина сына и попытаться перекупить у него это полотно. Это всего лишь вопрос денег. Я заплачу столько, сколько он скажет. Будьте другом, помогите мне.

— Эта картина не продается, — негромко сказала Маги.

— Мадемуазель Люнель права, — поддержал ее Авигдор. — Полотно принадлежит мисс Браунинг.

— Черта с два! — парировал его собеседник. — Где она? Я хочу поговорить с ней!

— Месье Авигдор ошибается, — голос Маги звучал твердо. — Именно эта картина принадлежит мне с того самого дня, когда она была написана. Жюльен подарил мне ее, и она не имеет цены, потому что я не собираюсь ее продавать.

— А что скажете вы, Авигдор?

— Вероятно, это недоразумение… Возможно, мисс Браунинг… Я не могу… — Авигдор выглядел так, словно разверзлись небеса и град побил его урожай.

— Следуйте за мной, — обратилась Маги к высокому мужчине. Надо было все выяснить раз и навсегда. С трудом пробравшись к Мистралю, Маги потянула его за рукав. — Жюльен, твой дилер только что сказал этому господину, что моя картина мне не принадлежит. Ты не мог бы все ему объяснить?

Мистраль повернул голову и яростным взглядом обжег их обоих. Его губы, крепко сжатые от досады, искривились от раздражения.

— Что за глупости, Маги? Здесь все посходили с ума, неужели и ты не устояла?

— Жюльен, послушай меня. Речь идет о моей картине, самой первой. Авигдор сказал этому господину, что картина принадлежит мадемуазель Браунинг.

— И это правда, — раздался спокойный голос Кейт. Она появилась рядом с Мистралем в ту же секунду, когда к нему подошла Маги.

Тот сердито потряс головой.

— Я не понимаю, что за чертовщина тут творится!

— Ничего особенного, Жюльен, — Кейт была совершенно спокойна. — Перед открытием выставки я оставила все ню себе. Они ценны именно в серии, и это была единственная возможность. Иначе эти картины сейчас принадлежали бы семи разным владельцам.

Маги отпустила рукав Мистраля.

— Вы не могли купить эту картину, мадемуазель Браунинг. Она моя. Спросите Жюльена. Жюльен, да скажи ей, наконец! Ты же помнишь, ты не мог забыть…

Мистраль закрыл глаза, и Маги мгновенно вспомнила его в тот день — всклокоченного, уставшего, потного, бросившегося на нее, вытиравшего об нее руки, испачканные краской, уверенного в том, что она принадлежит только ему.

— Жюльен нарисует для вас еще что-нибудь, — Кейт даже не повысила голоса. — Верно, Жюльен? Будьте благоразумны, мадемуазель, успокойтесь. Вы просто не можете ожидать от художника, чтобы он выполнял все опрометчиво данные обещания. Ведь это первая работа целого цикла, она очень важна для понимания всего его творчества. Я полагаю, это совершенно ясно.

— Жюльен, почему ты молчишь? Ты же отлично знаешь, что подарил мне эту картину, — Маги почти кричала, совершенно потеряв над собой контроль.

А художник переводил взгляд с одной женщины на другую. Щеки Маги пылали, на лице застыло выражение тревоги, ее пухлые губы выдались вперед в гримасе ожидания. А Кейт стояла спокойная, изящная, грациозная, очаровательной формы голова покоилась на красивой шее. И ее поза красноречивее любых слов убеждала в ее правоте.

— Перестань вести себя как ребенок, Маги! — сурово приказал Мистраль. — Кейт абсолютно права. Эти семь картин составляют единое целое. Я тебе возмещу это полотно, черт побери! С тебя не убудет, если ты уступишь эту картину!

Маги не сводила глаз с его лица. Она будто надела маску, скрывавшую ее страдания, слушая его слова. Голоса людей стали глуше, она видела только Кейт и Жюльена. В эту секунду Маги узнала о них обоих больше, чем они знали о себе сами.

Она сразу поняла, что Кейт — ее полная противоположность, но только теперь увидела ее глаза — глаза росомахи. Эта женщина купила картины не потому, что они ей понравились, а потому что она ненавидела их, хотела, чтобы они исчезли. А Мистраль, которому Маги так доверяла, просто выплеснул на нее свое раздражение, не гнушаясь откровенной ложью.

И в этот день триумфа Мистраль вдруг показался Маги чужим и неинтересным, он как будто даже стал меньше ростом. Почему-то ей пришло на ум сравнение с попавшим в ловушку, укрощенным и посаженным в клетку диким зверем. В Кейт чувствовалась безжалостность, истинные размеры которой Маги только начала понимать. У нее не было сил, не было друзей, ей не удалось бы одержать победу на этой арене. Оставалось только уйти с достоинством. Маги будто обмякла, потеряв стержень. Если она постоит перед ними еще немного, то завоет от обиды, от боли… Но и это ей не поможет.

Очень медленно произнося слова, Маги спокойно обратилась к Кейт.

— Если вам так отчаянно хочется иметь мой портрет, мадемуазель, что вы готовы даже украсть его, то я вам его дарю. Цены он не имеет. Храните его там, где вы все время будете видеть его, но помните, он никогда не будет принадлежать вам. — Маги повернулась к Мистралю: — Ты ничего не сможешь мне «возместить», Жюльен. Ты сделал мне подарок, а потом передумал и отобрал его… Все так просто, что даже я, ребенок, это поняла.

— Проклятье! Маги, перестань преувеличивать…

— Прощай, Жюльен. — Она холодно кивнула Авигдору и Кейт, развернулась и направилась к выходу из галереи. Ей казалось, что ее ноги еле двигаются, но она гордо вскинула голову. Маги шла в доспехах холодного достоинства, и люди расступались перед ней и смотрели вслед. Удивляясь, сколь не похожа девушка на свое изображение. Та натурщица, что позировала Мистралю, была эротичным, смеющимся созданием, такой молодой, такой спелой. А мимо них шла женщина, красивая холодной, враждебной красотой, недоступная, царственная и очень печальная.