Валери Килкуллен Малверн и ее сестра Фернанда Килкуллен, пока еще Фернанда Николини, жили в хроническом состоянии взаимного неодобрения и все же, как и большинство сестер, не могли обойтись друг без друга. Никаким друзьям в их непосредственном окружении нельзя было верить так безоговорочно. Ни на каких друзей нельзя было положиться в такой степени, если действительно нужен ценный и умный совет, как могли полагаться друг на друга эти две женщины, связанные родственными узами. Никакие друзья не способны были понять и искренне разделить их жизненные установки. Взаимное неодобрение было весьма незначительной платой за столь глубокое взаимопонимание.

У них было очень много общих знакомых, они вращались почти в одних и тех же кругах общества, хотя жизнь Валери была ограничена единственным, несколько консервативным замужеством, а жизнь Фернанды представляла собой сплошные перемены и перемещения. В конце дня, перед тем как переодеться к обеду, они старались выбрать время для короткого телефонного звонка и таким образом получали информацию друг о друге.

Через несколько месяцев после фиесты и их возвращения с ранчо они переговаривались по телефону. За окнами их ярко освещенных квартир в Нью-Йорке густели сумерки, в бодрящей свежести которых чувствовалось приближение зимы.

– Мама звонила тебе сегодня? – спросила Фернанда.

– Да, но меня не было дома, – ответила Валери.

– Хорошо тебе. А меня, к сожалению, застала. Мне не повезло.

– Она что-нибудь хотела сказать или просто желала убедиться, что все уже готово к ее визиту? – поинтересовалась Валери.

– Ты хочешь спросить, как я всегда умудряюсь отодвинуть день ее приезда? – хихикнула в ответ Фернанда.

– Да, как же это получается, что она всегда останавливается у меня?

– Ну, Вэл, ты же знаешь, что я не могу принимать в доме гостей, пока наши отношения с Ником продолжаются в таком духе. И особенно маму.

– Но ты должна признать, что это ужасно несправедливо по отношению ко мне. И у тебя всегда одно и то же оправдание, Ферн. Когда-нибудь даже ты сможешь остаться без мужей, и уж тогда я заставлю тебя взять на себя всю заботу о ней.

– Но мне пришлось так много пережить с этими мужчинами, – жалобно сказала Фернанда.

– Ферни, это меня совсем не волнует. Я думаю, ты делаешь все это нарочно, сама их провоцируешь.

– О, Вэл, дорогая. Я пришлю тонны икры, и цветов, и шампанского и буду брать ее на завтрак и обед как можно чаще, но я не могу вынести даже мысль том, что она будет жить у меня в комнате для гостей, когда Ник ведет себя подобным образом.

– Черт побери эти универмаги, – прошипела Валери.

– И их распродажи, – в тон ей ответила Фернанда. – Четыре раза в год – это слишком.

Сестры помолчали, и каждая про себя подумала, что ничто не может помешать их матери обрушиваться им на голову три или четыре раза в год ради этих визитов в Нью-Йорк.

Лидия Стэк Килкуллен уже три десятилетия постоянно жила в своем доме на испанском курорте Марбелла. После развода и неожиданно скорой женитьбы Майка Килкуллена на Сильвии Норберг Лидия посвятила многие часы обдумыванию проблемы, где в будущем обосновать свой дом. Она не брала в расчет дочерей, так как планировала отослать их в какую-нибудь школу-пансионат, находящуюся в Соединенных Штатах, независимо от того, где будет жить она сама.

О Лондоне, хотя в нем не было бы проблемы с языком, не могло быть и речи. Этот порт любили навещать богатые люди из Филадельфии. Между Лондоном и Филадельфией существовала дружба, основанная на исторических связях и близких семейных отношениях. Лондон был тем самым иностранным городом, в котором приехавший из Филадельфии мог чувствовать себя как дома. И Лидия в часы, последовавшие за моментом, когда она неожиданно обнаружила крайнюю унизительность своего положения, решила уехать как можно дальше от своего родного города и его обитателей, так любивших посплетничать.

Она отказалась от Рима по другой причине. Это был период, когда создавался фильм «Сладкая жизнь». В этом прекраснейшем из городов международная кинопромышленность достигла таких высот, что Рим стали называть «Голливудом на Тибре». У Лидии не было желания жить в городе, где королевой может стать новая жена ее бывшего мужа, как только она соизволит там появиться. Две миссис Килкуллен? Невозможно.

При мысли о Париже возникали другие проблемы. Лидия могла немного говорить на том французском, которому ее обучили в Фокскрофте, и она знала, что в состоянии овладеть языком, если приложить к этому некоторые усилия. У нее были способности к языку, и она достаточно много слышала о Париже от своей матери и от теток, чтобы понимать, что она не сможет наслаждаться жизнью там без знания французского. Язык был единственным ключом к городу. Но парижане того общества, где она хотела бы вращаться, парижане высшего класса, просто никогда не разводились. Религия в сочетании с традицией делала все браки, даже самые несчастные, вечными. И она, не известная никому разведенная американка, окажется, скорее всего, за пределами этого общества. Конечно, она полагала, что со временем даже в Париже сможет завязать дружеские отношения с кем-нибудь, но какой смысл ставить себя в положение, заведомо низшее по рангу?

Наконец она решила, что лучше переехать в Марбеллу, чем в какой-либо другой большой, космополитический центр. В. 1961 году исполнился только год с того времени, когда австрийский принц Альфонсо Гогенлое начал переделывать маленький рыбачий поселок в курорт международного значения, и триста миллионов долларов были выделены для быстрого вложения в строительство в Марбелле и его окрестностях.

Марбелла, старинный поселок, в котором жили несколько семей потомственных рыбаков, был портом на солнечном побережье Андалузии, ранее совершенно неизвестным миру. Лидди очень умно рассудила, что у нее есть возможность оказаться среди первых жителей курорта. Преимущество, которое немедленно предоставит ей твердое положение среди посетителей курорта и даст возможность чувствовать себя равной среди представителей европейской аристократии, преимущественно австрийской, деловито занятой развитием курорта.

Немаловажен был и тот факт, что здесь, как и на любом курорте, никто не будет проводить разделительную линию между разведенными и замужними. С языками тоже не будет никаких проблем, так как большинство людей, привлекаемых принцем Гогенлое, говорили по-английски, даже если это для них второй или третий язык. А поток временно приезжающих будет так занят своими непрекращающимися сплетнями, что никто из них не даст себе труда вспомнить или повторить что-нибудь так глубоко скучное, как история о жене, от которой отказался муж и которая жила где-то на окраине округа Оранж и выросла в Филадельфии, равнозначной этому невероятному Бостону. Никто там никогда не слышал о Килкулленах и, как это ни странно, даже о Стэках. Это был великолепный шанс начать все сначала.

Лидди нашла белую, беспорядочно выстроенную, виллу не в очень хорошем состоянии, но с видом на море. Она купила ее как раз вовремя, перед тем как цены начали ползти вверх и продолжали расти уже на протяжении десятилетий. На расстоянии пешей прогулки от виллы располагался центр курортной жизни – оживленный, гудящий как улей клуб «Марбелла», в который она моментально вступила, ибо поняла, что клуб в скором времени станет магнитом для всех ищущих развлечений.

Лидди поняла, прожив год в Филадельфии, что самым большим лишением, с которым она столкнулась в своей замужней жизни, было отсутствие приятной компании. Даже приглушенный женский гул в клубе «Эйкорн» можно было принять за Марди Грас, если сравнить его с тишиной на отдаленном ранчо. И если бы не Димс и Нора Уайты и те несколько человек, с которыми она познакомилась через них, она была бы совершенно лишена всякой общественной жизни. А из всех людей из круга Уайтов только Димс был важен для нее. Она скучала по нему ужасно, каждый день, но вряд ли могла бы оставаться связанной с Майком Килкулленом только для того, чтобы продолжать эту горячую, страстную дружбу с женатым человеком, с которым могла видеться только в обществе других людей.

Теперь, в Марбелле, Лидди обнаружила, что приятная компания была целью всех в этом месте – в этой чаше, собравшей и европейскую аристократию, которая последовала за принцем Альфонсо и заполняла Марбеллу во все увеличивающемся количестве, и стаю интернациональных сибаритов, красивых и знаменитых богатых бродяг, которым нужны были только солнце, секс, выпивка, танцы и небольшой обед, который заканчивался не позже половины одиннадцатого ночи, когда официально начиналась неспешная, полная всяких случайностей ночь в Марбелле.

Во всем западном мире нашлось бы очень мало женщин, которые, подобно Лидди Килкуллен, могли бы на самом деле трезво разобраться в том, почему не удовлетворены жизнью, и решить, исходя из анализа, что выходом для них может послужить возможность стать владелицей какого-нибудь отеля.

Эти женщины, одинокие ли, вдовы или разведенные, рассудительно приходят к благоразумному выводу, что не должны проводить свою жизнь в ожидании, что какой-нибудь мужчина придет и спасет их. Они решают, как решила и Лидди, войти в число наиболее знаменитых владелиц отелей, понимая, что это не простое ремесло, что оно не годится для ленивых и безынициативных женщин или для тех, у кого нет связей и железных нервов.

Исходя из наличных средств, эти умные женщины организуют развлечения по строгим правилам. Одни устраивают скромные коктейли, другие дают пышные обеды, некоторые могут позволить себе пригласить гостей на уик-энд, чтобы провести его где-нибудь в сельской местности, твердо зная, что если удастся собрать в доме представителей модного света, то это так или иначе принесет пользу.

Если такие владелицы обладают терпением и не позволяют сомневаться в надежности предоставляемых ими услуг, они обнаружат вскоре, что их приглашают и туда, и сюда, и, скорее всего, всюду. Лидди не имела намерения жить только в Марбелле и пустить здесь корни. Свою виллу она рассматривала как средство, предназначенное для того, чтобы восстановить ее потенциальную светскость, от которой она отказалась, выйдя замуж за Майка Килкуллена.

В новом доме Лидди заняла самую скромную спальню и ванную комнату. На реставрацию виллы она истратила большую часть денег, полученных по разводу от Майка, построив бассейн и сделав из всех многочисленных комнат большой виллы три огромных номера, хорошо продумав, как сделать все возможное, чтобы гости, сильно уставшие от светской жизни, могли бы здесь хорошенько отдохнуть.

В каждом номере была просторная, приятная спальня, хорошо освещенная для чтения, с глубокими креслами, чудесными кроватями и туалетным столиком с удобной банкеткой и огромным трехстворчатым зеркалом. Итальянские двери открывались на изолированный балкон, с которого можно было смотреть на океан. На каждом прикроватном столике стоял огромный графин с охлажденной водой, налитой из бутылок, герметично закрывающаяся банка со свежеиспеченным печеньем, новая коробка с восковыми пробками для ушей из Франции, спасшими не один брак от разрушения, запечатанная пачка салфеток и коробочка с импортным шоколадом. Гостиные были такие же просторные и удобные, как и спальни, – Лидди знала, что ни одна женатая пара не захотела бы проводить все свободное от развлечений время вдвоем, внутри единственной комнаты, что иногда один или другой из них пожелает вздремнуть или почитать, не причиняя беспокойства другому.

Новые ванные комнаты, выполненные по ее замыслу, также были очень хорошо продуманы на предмет удобства и роскоши. Она выбрала самые толстые полотенца в Европе, распорядилась поставить самые современные краны, биде и туалеты – каждый в своем отгороженном пространстве.

Эти номера были рассчитаны на визит длительностью от двух недель. В стенных шкафах висели дюжины мягких плечиков, вышитое постельное белье из Испании было роскошнее, чем то, которое можно было бы найти в Соединенных Штатах, цветы в керамических вазах меняли через день, а многочисленные журналы из разных стран – каждую неделю. Лидди держала шеф-повара испанца, обученного готовить в интернациональном стиле, и, когда у нее были гости, она всегда устраивала вечера в их честь, приглашая на них наиболее важных персон из местных резидентов и их гостей: клан Бисмарков, принца и принцессу Ауэрсперг, барона Ги де Ротшильда и его жену, барона и баронессу Губерт фон Панц.

Свой бизнес развлечений Лидди начала разворачивать медленно. Ей нужно было быть осторожной с приглашениями, чтобы не допустить проникновения филадельфийских слухов в Марбеллу. Первыми ее гостями были Димс и Нора Уайты. С момента их приезда Лидди и Димс снова почувствовали взаимное влечение друг к другу, а Нора, очарованная Марбеллой, ничего не замечала, несмотря на то, что Лидди теперь была без мужа. Лидди пригласила своих старых друзей по Фокскрофту, которых она так давно не видела, и более старых друзей ее семьи из Европы. Все приняли ее приглашение, ибо Марбелла быстро стала привлекательным курортом, куда стекались гости из всех стран. Вскоре Лидди стала заводить друзей среди аристократов, как британских, так и европейских, которые приезжали в клуб «Марбелла», и присоединяла их к обществу своих домашних вечеров.

В результате только нескольких лет такого разумного подхода и хорошего управления вечера, проводимые в доме Лидди Килкуллен в разгар сезона в Марбелле, стали мероприятием, которое обсуждалось на страницах светской хроники газет и о котором писали в журналах. Ее неудачный развод больше не вспоминали в Филадельфии, ей в эту привлекательную ссылку писали старые друзья, надеясь получить приглашение.

Лидди всегда стремилась заполнить все три номера, так как, на ее взгляд, нельзя было добиться подобающего веселья и разнообразия, если гостей было меньше шести человек. Она поднималась утром на несколько часов раньше их, чтобы иметь возможность просмотреть меню с шеф-поваром, отдать распоряжения усердным маленьким горничным, закупить лучшую провизию на местных рынках, расставить цветы и сверить по телефону мероприятия, назначенные на этот день, дабы убедиться, что игра в теннис, завтрак и коктейль на одной из яхт, стоящих на якоре в заливе Порто-Банус, пройдут как положено. Конечно, среди мероприятий всегда присутствовал и благословенный клуб «Марбелла», куда рано или поздно приходили все. Но счета этого клуба имели неприятную тенденцию расти, и, хотя никто никогда не догадывался об этом, Лидди приходилось быть очень осторожной, когда перед нею вставал вопрос, как потратить свои деньги.

Так как гостям Марбеллы нечем было заняться, кроме развлечений, то организация этих развлечений была основным занятием любой женщины, имеющей здесь свой дом. Энергия и внимание к мельчайшим деталям, которыми отличалась Лидди, позволили бы ей управлять отличным, хотя и небольшим отелем в Швейцарии. После того как дом был переделан и обставлен, никто из гостей никогда бы не подумал, что она принимала и развлекала их в свойственном ей расточительно-щедром стиле только на те алименты, которые получала от Майка, и дополнительные десять тысяч долларов годового дохода, которые достались ей по наследству.

В свою очередь, Лидди приглашали погостить во многие знаменитые дома Европы, в Англию и по всему восточному побережью Средиземноморья. В качестве гостьи она была таким же удивительным профессионалом, как и в качестве хозяйки. Не утратив своей красоты, она ни разу не поставила под угрозу брак ни одной женщины; сексуальные интриги интересовали ее только в виде сплетен; она быстро усваивала необходимое количество слов, будь это испанский, французский или итальянский, чтобы разговорить любого скучного человека в любой цивилизованной стране; на нее можно было рассчитывать – она составит компанию для игры в теннис или бридж, в чем была почти профессионалом, и будет очаровательно оживлять любой обед.

Но Лидия Генри Стэк Килкуллен, несмотря на свое успешное утверждение в вихре интернационального общества, никогда не забывала того периода своей жизни, когда только собственный ум, удача, трезвый расчет и огромные усилия позволили ей восстать из праха после развода.

Они еще у меня в долгу, размышляла она, когда ей представлялась возможность побыть наедине с собой, они еще у меня в долгу... Не имеет значения, что ей сейчас сопутствует успех, не имеет значения, сколько приглашений она получила или послала, ничто не сможет ей компенсировать годы замужества, навсегда потерянные, потраченные зря, безрадостные годы того времени, которое должно было быть восхитительными годами молодой очаровательной женщины. Никто не заставил бы ее обслуживать гостей, она была бы той, кого обслуживают и о чьем комфорте постоянно беспокоятся другие. Даже сейчас ей приходилось вести тщательный учет всех расходов, беспокоиться о растущей стоимости жизни в Испании, где все было когда-то крайне дешево; даже сейчас она должна была думать о том, чтобы быть приятной для других, всегда приятной, – и в своем доме, и в чужих, – ибо она была одинокая женщина, а одинокая женщина всегда должна быть приятна для других.

У нее нет возможности найти источник финансовой компенсации, с горечью признавала она, ничего нельзя сделать, чтобы потребовать то, что должно было принадлежать ей, в то время как земля вокруг ранчо Килкулленов быстро превращалась в чистое золото в руках предприимчивых застройщиков. Но, обладая острым умом, кругом друзей и знанием внутренних пружин общества, в котором вращалась, Лидди научилась получать постоянную моральную компенсацию за все жизненные разочарования.

Если какая-нибудь женщина, к которой она не чувствовала расположения, вела себя глупо и неосторожно и Лидди Килкуллен слышала об этом, новости находили свой путь к мужу, хотя никто никогда не мог узнать, каким образом. Если вдруг какая-нибудь женщина пыталась утвердиться в Марбелле в качестве хозяйки нового пансионата, но у нее не оказывалось сильного покровителя, ее тихо выживали, а она даже не подозревала, что это дело рук Лидди. Допустим, какой-либо женатый мужчина предпочитал мужчин и думал, что об этом никто не знает: Лидди Килкуллен, если это, конечно, входило в ее планы, разоблачала его, но никто никогда не мог указать на источник информации. Она знала, кто «сидел на таблетках», кто слишком много пил, кто был нечист на руку при игре в карты, кто женился из-за денег и теперь жалел об этом, чьи сексуальные вкусы были извращены или даже криминальны, у кого были огромные долги и кому он был должен эти деньги.

Она была подобна незамутненному, неиссякаемому роднику в какой-нибудь деревне, жители которой постоянно черпали в нем воду, не догадываясь, что вода, которую они пили, отравлена. С возрастом Лидди становилась все более мстительной, более утонченной, более общительной, более язвительной.

Только одно-единственное человеческое существо, помимо ее дочерей, находилось в полной безопасности от зла, исходящего от Лидди, – Димс Уайт. Он и Нора получали приглашение в Марбеллу дважды в сезон, и вскоре Нора освоилась со своим, как она считала, исключительным положением среди гостей и не возражала против частых визитов в Марбеллу, которые обходились ей не дороже цены билетов на авиалайнер.

Нора Уайт и Генри Уайт, отец Димса, имели полное основание полагать, что их амбиции в отношении Димса сбываются. Генри Уайт был лидером республиканской партии в округе Оранж и всегда мог положиться на Нору, зная, что она внесет основательный денежный вклад в пользу того, кому покровительствовал отец ее мужа.

Димс никогда не выступал против новых политических планов, которые они вынашивали для него. Такому обаятельному человеку завоевывать симпатии избирателей было легче и естественнее, чем предъявлять иски в суде. На протяжении 60-х он содержал несколько местных юридических контор, и каждая новая контора была значительнее предыдущей. Нора метила выше – на контору масштаба всего штата, ибо не могла себе представить, что они будут жить только в Сакраменто. Но баллотироваться в конгресс – она сразу поняла, что ее свекор неспроста заговорил на эту тему, – это совсем другое дело.

Если Димс будет избран в конгресс, Уайтам придется часть года жить в Вашингтоне, а остальную – в Сан-Клементе. С ее надежно инвестированным, постоянно увеличивающимся доходом они будут прекрасно выглядеть и в Вашингтоне, и в Сан-Клементе. Образ жизни в Марбелле вынудил Нору быть более внимательной к тому, как она выглядит и во что одевается, и постепенно она превратила себя в женщину весьма приятного вида, в которой сразу можно было узнать богатую даму. Так как она всегда была в прекрасном настроении и чрезвычайно вежлива, окружающие хорошо отзывались о ней – обычно люди любят говорить о своих богатых знакомых нечто приятное, чувствуя при этом и себя несколько богаче, чем на самом деле.

Димс Уайт, которому слегка перевалило за сорок, прошел в конгресс очень легко. Роль кандидата соответствовала его натуре: он удивительно хорошо говорил перед публикой и излагал проблемы ясно и четко; он был членом семьи республиканцев, которые поколениями жили на республиканском юге Калифорнии, и его очарование действовало на избирателей так же, как и на любого другого человека. Единственное, что удивляло, так это то, что вскоре он отказался заниматься конторами. Нора была счастлива, рада тому, с каким успехом осуществляются ее планы в отношении мужа, и, конечно, это было только началом почетной карьеры.

Лидди внимательно следила из Марбеллы за карьерой Димса в правительственных кругах, теперь она была более близка с ним, чем когда-либо прежде. В первый же визит Уайтов в Марбеллу, как раз после того, как закончилась отделка ее дома, она и Димс наконец-то нашли возможность благословенного уединения, которого они не могли найти в Калифорнии. Нора так и не смогла привыкнуть к поздним ночным развлечениям в Испании, которые заканчивались после трех часов ночи. И каждый день, после позднего второго завтрака возле бассейна или в клубе, ложилась в постель и глубоко засыпала вплоть до того момента, когда надо было переодеваться к коктейлю. Димс и Лидди, в отличие от Норы, ничего не пили во время второго завтрака и, в отличие от Норы, не нуждались в продолжительном сне.

И каждый день, когда Марбелла затихала в часы дневного отдыха, Димс приходил в комнату Лидди, где она уже поджидала его. Жалюзи были опущены и защищали комнату от солнца, горничная уже сняла с кровати пикейное покрывало и подготовила ее для отдыха – сиесты Лидди. Шелковое вышитое постельное белье меняли на свежий комплект каждое утро. Кремово-охристые блики мерцали в углах комнаты, отражая капли солнечного света, которые собирались в лужицы на терракотовом полу; во всей остальной комнате царил полумрак, почти такой же, как ночью. В этой уединенной комнате никогда не было слишком жарко или слишком холодно. Лилии и жасмины наполняли воздух ароматом.

Темные волосы Лидди были подстрижены по-мальчишески коротко, но на ней всегда было надето одно из прекрасно сделанных, скромного покроя ночных одеяний, состоящих из атласа и кружев, которые она заказывала в Мадриде. Впустив Димса после первого легкого стука в дверь, она надежно запирала ее.

Не произнося ни слова, без каких-либо объяснений, они вдвоем забирались в открытую постель. На Димсе не было ничего, кроме традиционной униформы для гостей, состоящей из пляжных трусов. Обычно их вполне устраивало полежать в таком близком-близком переплетении, мечтая о чем-то удивительно схожем. Лидди прятала свое лицо на шее у Димса, он прикасался к ее гладким, коротко подстриженным волосам, и оба они не желали ничего более, кроме такого интимного контакта тело к телу, дыхание в дыхание.

Дома, в Сан-Клементе, Димс Уайт имел привычку несколько раз в неделю покидать свою контору среди дня, давая одно из сотни самых резонных и не поддающихся проверке объяснений, и гнать машину в Сан-Диего. Там, в глубине темных, грязных забегаловок возле порта, он быстро выбирал и приглашал какого-нибудь неизвестного молодого матроса с морской базы. За немалые деньги матрос соглашался следовать за ним в один из дешевых отелей, где Димс, возбужденный опасностью, неистово и сильно овладевал им, испытывая острое наслаждение. Он оставался с матросом так долго, как только смел. Частые поездки в близлежащий порт были абсолютно необходимы для Димса, чтобы дать выход его тайной страсти, которую он прятал от людей всю свою жизнь.

А теперь, когда он уже несколько дней не склонялся над послушным его прихоти парнем, теперь, когда он был гостем у Лидди, теперь, когда он лежал в ее постели, в совершенной безопасности от мира, ощущая твердые тренированные мышцы ее ягодиц и силу ног, он вдруг чувствовал иногда, как его пенис поднимается и наполняется силой. Они целомудренно держали друг друга в объятиях, и Димс ждал, пока у него не возникала уверенность, что эрекция наступила и не пройдет. И когда им полностью овладевала свирепая нетерпеливость, он стягивал с себя пляжные трусы.

Заметив, что он снимает пляжные трусы, Лидди отворачивала голову и никогда не глядела вниз. Молча, только прикосновением руки, Димс давал ей понять, что он хочет, чтобы Лидди повернулась в кровати спиной к нему, и поднимал подол ночного одеяния, обнажая ее до талии. Она двигалась элегантно, не торопясь, по-спортивному легко, поднимая одну из своих длинных и гладких ног для того, чтобы открыться достаточно и принять его пенис. С закрытыми глазами, с почти неучащенным дыханием, она удерживалась от малейшего движения, которое могло бы означать, что она ожидает от него чего-то другого, кроме этого молчаливого, медленного и сладкого вторжения. Иногда он просто оставался внутри ее – долго-долго и совсем без движения, обхватив ее сзади обеими руками. Расслабляясь, она подвигалась ближе к нему со вздохом удовольствия, но никогда не двигала ягодицами, что возбудило бы в нем предположение, будто от него хотят каких-нибудь других действий. Иногда они засыпали в таком положении и просыпались потом с чувством невероятного счастья.

Но порой, хотя Лидди сохраняла неподвижность в таком положении, не требуя ничего другого, Димс опускал руку и подымал край ее одеяния так, чтобы ласкать между ног, притрагиваясь к телу мягко, без всякой агрессии, почти рассеянно, так долго и с такой деликатностью, что она бывала не в состоянии сдержаться и кончала – бесшумно, с утонченным наслаждением. Это было то, чего Майк Килкуллен никогда не мог добиться от нее.

Но чаще, по мере того как дни визита близились к концу и Димс лежал так с закрытыми глазами, прижавшись к ее плотному заду, проникнув насколько возможно в ее влажное и мягкое лоно, получалось так, что он воображал, будто она – молодой матрос, очень юный и нежный матрос, в которого он погрузился намного легче, чем в большинство других, и тогда он переходил к движению, оживал внутри ее, полный упорной настойчивости, которая бы очень удивила его жену, будь она на месте Лидди. А когда в конце он изливался, улыбка полного удовольствия скользила по губам Лидии, хотя она никогда не требовала совпадения оргазмов.

Но что бы ни происходило в часы сиесты в Марбелле, Лидди и Димс никогда после не говорили об этом друг с другом, так же как никогда не разжимали губ, когда целовались. И что бы ни было между ними, это было великолепно для обоих. Сама природа этого явления была бы разрушена словами, и необыкновенное чудо развеялось бы. Они всегда понимали друг друга. Теперь во время каникул в Марбелле, год за годом, они могли ежедневно ласкать друг друга так, что это полностью удовлетворяло каждого из них. Как отрадно было знать, что это будет длиться всегда, пока существует комната, в которой они могут запереться, пока Нора спит...

Одежда всегда была проблемой для Лидди Килкуллен. Те богатые европейские и американские женщины, которые стали ее ближайшими подругами, тратили огромные деньги на одежду и редко появлялись в одних и тех же нарядах дважды. Даже если они проводили дни в купальниках и теннисных костюмах, вечера требовали элегантности и большого разнообразия.

Случайно Лидди Килкуллен обнаружила, что большие распродажи в универмагах Нью-Йорка открывали ей единственный путь одеваться почти так же хорошо, как и ее друзья. Так как европейская «высокая мода» была ей совершенно не по средствам, ей пришлось довольствоваться лучшими образцами готового платья в Америке. Замужние дочери помогали ей экономить на гостиничных счетах, так как она останавливалась в Нью-Йорке у них. И конечно, было более приятно повидаться с дочерьми, чем разговаривать по телефону, даже несмотря на то, что они ухитрялись иногда раздражать ее.

Браки Фернанды были ужасны, но нельзя было винить ее за то, что она так привлекательна и мужчины не оставляют ее в покое. Валери была суха и догматична, но она никогда не позволит кому-либо догадаться, что в замужестве получила совсем не то, чего ожидала, а этим качеством, как точно знала Лидди, можно было только восхищаться.

В любом случае она считала своим долгом жить у них в Нью-Йорке, держать глаза открытыми, внимательно слушать, нащупывать брод в потоке вокруг них и затем говорить им то, к чему дети, к несчастью, никогда не хотят прислушиваться. Но если мать не может потыкать своих дочерей носом в несколько семейных истин, то кто же это может сделать? Или кому это нужно? Все, что она говорит им, говорится только для их же блага, и в душе Лидди была уверена, что они знали об этом и воспринимали ее советы и предупреждения вполне серьезно.

Одна продавщица в магазине Сакса и другая в магазине Бергдорфа знали, что нужно миссис Килкуллен и время ее визитов. Довольные и польщенные ее доверием, ибо она всегда точно информировала их, куда направлялась, кого видела, в какой одежде нуждалась и особенно какие суммы могла потратить на это, они откладывали для нее вещи, как только начинался переучет и цены на наряды последнего сезона снижались. Частенько, когда к ним попадало платье, приобретенное для магазина сгоряча, просто потому, что оно вызвало восхищение, хотя его явно будет трудно продать покупательнице среднего уровня, потому что оно для особого случая и слишком высокого стиля, они не спускали глаз с такого платья. Если его вдруг перехватывала какая-нибудь умная женщина еще до переоценки, они искренне чувствовали душевную боль. Вскоре они стали откладывать такие вещи в свой ящик с личными покупками, чтобы уберечь от других. Лидди никогда не забывала посылать письма своим двум продавщицам из Европы, писала на почтовой бумаге с рекламой местных достопримечательностей, пересказывала им последние новости и сообщала, какой успех имели ее наряды.

Они знали ее размеры, которые оставались в пределах совершенной «восьмерки» на протяжении последних тридцати лет, и знали, что она не станет покупать платье, если оно предполагает дополнение в виде крупных бриллиантов. Им было известно, что миссис Килкуллен больше не желала обнажать свои предплечья или даже локти, они знали, что ее тонкая талия, великолепные плечи и маленькая грудь все еще были презентабельны, а ноги, как и раньше, оставались великолепны и что ей не надо надевать накидку на вечернее платье, потому что она могла себе позволить открывать гладкую, с хорошими мускулами спину. Лидди всегда соблюдала диету и каждый день проплывала положенные двести метров в своем бассейне. Работать с миссис Килкуллен было удовольствием, с удовлетворением замечала каждая из них, и ни одна не догадывалась о существовании другой. И обе они мечтали о предстоящей распродаже как о возможности снова сделать ей приятное.

– Все же она наша мать, – в конце концов вздохнула Ферни в телефонную трубку после небольшой паузы.

– Нельзя же неограниченно пользоваться правами матери, родив детей, – не такое уж это большое достижение. Даже ты смогла сделать это три раза без особенного труда.

– Вэл, ты слышала что-нибудь новенькое о Рэд Эпплтон, с которой наш отец, этот старый бродяга, встречается? – продолжала Фернанда, не отвечая на замечание Валери.

– Сегодня утром я разговаривала с одной знакомой из Нью-порт-Бич, и она сказала, что наткнулась на них вчера вечером в одном модном китайском ресторанчике под названием «Пять футов». Она сообщила, что они выглядели очень и даже очень довольными, – сердито заметила Валери.

– Не нравится мне все это. Совсем не нравится. Со дня фиесты не проходит и недели, чтобы мы не услышали о них.

– Она в два раза моложе его, – подумав, оценила Валери, – и выглядит великолепно.

– И нет сомнения, что отец влюблен по уши, – заключила Фернанда недовольным тоном. – Интересно, каков он в постели?

– Ну, уж это совсем отвратительно, – произнесла Валери. Фернанда всегда оставалась Фернандой.

– Не могу не согласиться с тобой, Вэл, дорогая. И все же неужели это тебя совсем не интересует? Скорее всего, что нет. В тебе нет ни капли нормального любопытства! Ни капли в твоих длинных, шикарных костях, не так ли? Ну хорошо, до завтра.

Валери потихоньку переключалась на приближающийся обычный обед с Билли, таким обычным Билли, красивым Билли, ничем не примечательным Билли Малверном, который всегда был хорош в постели. А вот Ферни ужом выскальзывала из супружеской постели, начав менять мужей много лет назад. По крайней мере, она не должна была связываться с этим ужасным Николини. Есть надежда, что Ферни быстро от него избавится. Правда, она сама создает себе проблемы, которые исчезнут вместе с Николини.

На следующий день Валери, вооружившись слегка затененными очками в широкой черепаховой оправе, которыми она обеспечивала себе достаточную степень непроницаемости, бродила по зданию, где будет проходить выставка дизайна жилых помещений, на Мэдисон-авеню. Время от времени она бросала взгляд на перечень отведенных под выставку комнат и список декораторов, которые занимаются их оформлением, назначенных по результатам проведенного жребия – из-за невозможности для любого комитета разумно разрешить проблему выбора, не начиная при этом полномасштабных военных действий.

Валери как-то однажды получила для оформления маленькую комнатку для горничной, где-то под самой крышей, в другой раз – бальный зал, а еще в какой-то год – самую трудную работу – кухню. Теперь она была довольна, ей досталась комната для оформления детской – не слишком маленькая, как комната горничной, не слишком техничная, как кухня, не чересчур большая, как бальный зал, который было кошмарно трудно заполнить. Люди всегда неразумно сентиментально настроены по отношению к детям, так что ее спальню на втором этаже посмотрят все.

Поскольку ее неотесанный, но потенциально полезный кузен Кейси Нельсон очень прохладно встретил ее идею декорировать детскую для маленького мальчика в стиле ковбойского Запада, Валери решила пойти по совершенно другому направлению. Она сделает комнату для девочек-двойняшек десяти лет. Десять лет – идеальный возраст, в котором дети еще сохраняются, как быстро замороженный продукт. В них нет еще ставящих в тупик проблем полового созревания, и фантазию не будет ограничивать мысль, что родителей беспокоит, как бы чего не произошло в комнате, пока они проводят свой уик-энд за городом. И потом, это позволит уйти от избитых штампов детской для маленьких.

Валери продвигалась через хаос, царящий в доме, в спасительных очках. У нее было великолепное зрение, но в очках она могла спокойно изобразить, что рассматривает что-то близорукими глазами, в то время как в действительности внимательно прислушивалась к тому, что говорили люди вокруг. Не подслушивала, конечно, но слушала, чтобы получить необходимую информацию. Удивительно, до какой степени можно стать невидимой с помощью очков и еще с помощью блузы чисто бежевого цвета и юбки, не украшенных каким-нибудь красивым поясом или интересными ювелирными украшениями.

Опыт в оформлении комнат для выставки научил Валери использовать момент и определять уровень конкуренции в первые же часы работы, пока никто никого не опасается. Все декораторы находились в голых, чаще всего малообещающих комнатах, и большинство из них сетовали на неудачное их расположение, неудачные размеры, количество окон, высоту потолка или какую-либо другую нежелательную особенность, с которой они вдруг столкнулись. Валери только взглянула на свою комнату на втором этаже, хотя ее ассистент, Крампет Ивз, уже была занята там измерениями. Пока есть время, она хотела собрать кое-какую информацию о своих соседях и участниках конкурса, которые могут составить конкуренцию. Много можно было также узнать и о том, каково общее мнение, что «идет» и что «не идет», ибо в мире интерьера вкусы способны измениться даже за ночь.

Валери Малверн знала, что она не творческая личность. Даже если бы она вдруг захотела бы стать ею, это было бы полной абстракцией, так же как любой мужчина мог бы пожелать стать Кевином Костнером, без горечи в душе и без искры бесполезной надежды.

Она утешалась тем, что в мире появилось слишком мало истинно оригинальных талантов, с тех самых дней, когда молодая американка Элси де Вольф создала новую профессию: профессию декоратора, который за деньги берется оформить весь дом целиком. До тех дней внутреннее убранство домов было в ведении модельеров мебели, архитекторов и утонченных любителей, среди которых мадам де Помпадур была первой и самой великой.

Валери хорошо понимала, что в профессиональном плане она вполне компетентна до тех пор, пока клиент не захочет чего-нибудь вполне современного и абсолютно нового. Но редко попадалась такая женщина, которая могла переварить что-либо вполне современное, и еще реже такая, которая требовала бы чего-нибудь абсолютно нового.

– Вот что я тебе скажу, Джон, вощеный ситец уже не пойдет. Нет, в Англии он еще в ходу, особенно если продержался в доме десятилетия и имеет выгоревший и пропыленный вид – как бы покрыт паутиной. Вощеный ситец твоей прабабушки еще приемлем, но вообще в Нью-Йорке он стал предметом для шуток. Помнишь, Ребекка Уэст сказала: «Ситец спел свою старую вульгарную песенку»? Он не выглядит сейчас нуворишем, даже если стоит баснословных денег.

Валери подошла поближе к двум мужчинам, стоявшим у окна, глядя на строительство нового здания напротив, которое ставило новую проблему – как компенсировать этот неудачный вид.

– Мне все равно, что ты думаешь, Никки. Из комнаты ничего не сделаешь без узорной ткани повсюду. А это значит ситец. Он не такой скучный, как узорчатый лен, который предлагает Пит, и люди пользуются им уже три сотни лет. Это тебе ни о чем не говорит? Он вне всякого времени, и не говори о том, пойдет он или не пойдет.

– Надоело, надоело, надоело! Я предлагаю оформить эту комнату как сад. Садовая мебель и шпалеры по стенам. Мы можем загородить эти окна великолепными деревьями – действительно большими. И неважно, что они погибнут без света – до закрытия выставки дотянут. Это будет воспринято как дань экологии. Ты не читал Марка Хэмптона? «Даже люди, которые не чувствуют себя способными быть естественными и близкими к природе, стремятся к интерьеру, близкому к естественной природе».

– И что же, черт возьми, это означает, по твоему мнению? Дай мне передохнуть, Никки. Сесиль Битон сделала окончательный вариант комнаты-сада уже сто лет тому назад. А то, что действительно не идет, так это деревья и зеленые растения любого типа. Это – уже пройденный этап и больше никогда не вернется.

А также огромные букеты роз, все эти викторианские белые крахмальные салфетки на столах, кроватях, подушках и, надо ли об этом говорить, весь этот ужасный западный стиль и сельский кантри.

Валери двинулась дальше. Как только декораторы начинали ворчать на стиль Запада и кантри, они становились неразумно злобными, поскольку слишком многие из них уже разрабатывали интерьеры для загородных домов, вдохновившись именно стилем западного штата Нью-Мексико как раз перед тем, как это увлечение вдруг прошло.

На протяжении следующего часа она услышала еще ряд всяких высказываний, и, как правило, каждое новое высказывание перечеркивало предыдущее. На самом деле, решительно заключила Валери, сдвигая очки на затылок и вдевая в мочки серьги, которые она предусмотрительно положила в сумочку, существует полная неразбериха в том, что «идет» и что «не идет».

Жители Нью-Йорка добровольно взвалили на себя чудовищно неразумную задачу – добиться совершенства в интерьере своих жилищ, ибо в ту самую минуту, когда они ступали ногой на улицу, они сталкивались с дегуманизацией и деградацией, присущими их городу. Даже те несколько шагов, которые им требовалось сделать от дома до собственного лимузина, сталкивали их с такими вещами, которые они старались не замечать. Квадратные метры частного пространства, которым они владели или которое снимали, давали им единственное убежище от мира, гибнущего у порога их жилищ, а неистовое желание превратить свои дома в островки комфорта и умиротворенности постепенно перешло в руки дизайнеров, обслуживающих их.

Когда-то декораторы были спокойными тиранами, почти благожелательными тиранами, чью улыбку клиенты были рады встретить с благодарностью. Теперь клиенты стали так богаты и так требовательны, так хорошо информированы благодаря журналам типа «Эйч Джи», «Архитектурный дайджест» и «Мир интерьера». Теперь они знали о том, что было у других богатых людей, что члены общества декораторов боролись друг с другом, лишь бы оказаться впереди других, почти так же, как это делали и жители, населяющие Хэмптонс.

Ничего не позаимствовать от коллег, подумала Валери, подходя к отведенному ей рабочему пространству и впервые вглядываясь в него внимательно, ибо раньше она только мельком посмотрела на него. Вероятно, это была когда-то столовая, так как там было две двери, к которым по правилам пожарной безопасности надо оставить доступ, но по другим параметрам – по размерам и форме – комната вполне подходила, чтобы осуществить задуманное.

– Нам надо поработать с этими дверями, Крампет, – сказала Валери, обращаясь к своей молоденькой ассистентке, которую подруги в школе звали Пышкой, и это прозвище очень ей шло. – Но в остальном комната кажется мне подходящей.

– Вы бы этого не сказали, миссис Малверн, если бы услышали, что происходит в соседней комнате, – сказала в ответ Крампет, и все ничем не примечательные черты ее лица выразили тревогу.

– А что же услышали вы? – спросила Валери.

Это было всегда самым сложным в домах-выставках. Соседние комнаты могли свести на нет все усилия, если между ними не было видимой гармонии, поскольку через открытые двери они просматривались одновременно.

– Та комната закреплена за леди Джорджиной Розмонт, а она собирается превратить ее в райскую игровую комнату для мужчины... мужчины, у которого хобби – игрушечная железная дорога. Она планирует установку железной дороги на семи уровнях по задней стене комнаты, что означает, что двери нашей собственной комнаты будут открывать вид на эти дороги до высоты почти в три метра!

– Она не может этого сделать, – раздражаясь, возразила Валери. – Начальник пожарной охраны не позволит этого.

– Он уже был здесь и интересовался. Она обещала оставить больше двух метров свободного пространства за дорогой, и он дал ей разрешение. Электропоезда будут бегать весь день, искусно сделанные вагончики с миниатюрным ландшафтом вокруг них. Они будут ужасно отвлекать, не так ли, миссис Малверн?

– Это только один аспект, Крампет. – Валери оглянулась, чтобы найти подоконник, на который можно присесть. Она вдруг почувствовала слабость в коленях.

Леди Джорджина Розмонт была новой и неоспоримой победительницей в соперничестве замужних женщин высших кругов Нью-Йорка, завоевав приз в первый же год проживания в этом городе. Нет, не просто завоевала приз, а ей его преподнесли, думала Валери и почувствовала, как слабость переходит в тошноту. Ей только двадцать девять, и она красивее, чем Блейн Трамп, богаче, чем Каролина Роим Кравис, и она принимает гостей чаще, чем Гэйфрид Стейнберг, но все же о ней почти не вспоминают в прессе, хотя обычные отвратительные газетные обстрелы становятся с каждой неделей все разнузданней, и снедаемые завистью журналисты рычат, плюются и скалят зубы на всех леди с новыми деньгами.

Недавний и всеми уважаемый муж леди Джорджины, Джимми Розмонт, который покупал компании к завтраку и продавал их к обеду, дал ей возможность в качестве небольшого подарка к Рождеству стать декоратором и заниматься этим бизнесом. Она основательно опирается на талантливых помощников, которых переманивает из лучших фирм в городе, выплачивая им двойное вознаграждение.

И к тому же, что особенно несправедливо, она – дочь английского графа, ведущего свое происхождение от Вильгельма Завоевателя, что означает действительно самый настоящий, истинный, горький и полный провал, потому как кто из женщин, стремящихся завоевать самое высокое положение на ступенях общественной лестницы, может похвастаться тем, что знает девичью фамилию своей бабушки?

Валери быстро перебирала мысли в уме, пытаясь найти хоть какую-нибудь возможность предотвратить шум железной дороги, но знала, что, даже если она превратит свою детскую для двойняшек в детскую для пяти новорожденных и сможет разместить в ней пять живых и идентичных малышек, в одной детской кроватке, поставленной посередине комнаты, все равно она будет обречена на фиаско. Да к тому же нельзя держать животных в доме, предназначенном для выставки, и это, вероятно, касается и детей, даже если их можно было бы достать.

– Миссис Малверн, – дошел до ее сознания обеспокоенный голос Крампет, – с вами все в порядке?

– Нет, Крампет. А как бы это восприняли вы?

– Нашему положению не позавидуешь, не так ли, миссис Малверн?

– Подожди, Крампет, пожалуйста. Я думаю, – рассеянно сказала Валери, наблюдая, как миссис Розмонт оживленно разговаривает со своими тремя ассистентами в следующей комнате.

Можно было считать уже свершившимся фактом, что ее игровая комната для взрослого мужчины будет гвоздем выставки – так решит сама публика, а уж об организации необходимой рекламы и говорить нечего. Леди Джорджина очаровала всех, организаторов тоже. То, что она предложила, было новым для выставки, и с ее неограниченными средствами и помощниками она просто не могла сделать что-нибудь не так, как надо. Но если взглянуть на все это с другой, менее мрачной стороны, если можно уговорить миссис Розмонт отказаться от идеи работающей железной дороги, то фантазия взрослого мужчины и балетная фантазия девочек-двойняшек могли бы, возможно, по контрасту взаимообогатиться, так как обе эти фантазии, такие разные, содержали в себе элемент детскости.

Валери поднялась и быстро прошла в соседнюю комнату.

– Леди Джорджина, я – Валери Малверн. – Валери улыбнулась и протянула руку.

– Миссис Малверн, мне очень приятно. Мы с вами будем соседями?

– Да, на самом деле это так. И будучи соседями, мы не можем не заметить, что у нас с вами есть небольшая проблема. Я надеюсь, мы сможем разрешить ее.

– Я тоже надеюсь.

Валери изучала Джорджину Розмонт, и ее сердце болезненно сжалось. Это была действительно очень уверенная в себе женщина. Все замужние женщины высших кругов Нью-Йорка были высокими и еще прибавляли себе рост самыми высокими каблуками, даже если босыми они были выше своих мужей. Все замужние женщины высших кругов Нью-Йорка были настолько худы, насколько это можно себе позволить без риска погибнуть от истощения. Все замужние женщины высших кругов Нью-Йорка носили дорогие, великолепно сшитые и специально для них придуманные костюмы даже в дневное время и имели своего парикмахера, который приходил к ним в дом каждое утро, чтобы они всегда были прекрасно причесаны и уложены на случай, если вдруг какой-нибудь фотограф окажется поблизости.

Джорджина Розмонт была небольшого роста, и на ногах у нее были удобные, отполированные до блеска прогулочные туфли на низком каблуке. Все ее мягко и деликатно округленные формы, начиная от розового улыбающегося личика и кончая полными икрами ног, показывали, что она хорошо питается и получает удовольствие от еды. На ней были юбка из твида, отличного покроя, не слишком длинная, но и не слишком короткая, серый свитер из кашемировой шерсти и жемчужные подвески. Ее каштановые волосы разделялись косым пробором и просто падали на плечи: они не нуждались ни в чем, кроме хорошей щетки для волос. И если бы не ее удивительная красота, настолько удивительная, что она почти не пользовалась косметикой, то она была бы похожа на обычную женщину из... Филадельфии. Черт бы побрал всех бриттов! Когда у них все в порядке, они всегда выглядят лучше всех!

– Леди Джорджина...

– О, пожалуйста, просто Джорджина. А я буду звать вас Валери, можно? Так намного проще.

– Джорджина, ваши электропоезда...

– Вы уже слышали об этом? Должна признаться, меня очень увлекла эта идея. Она пришла мне в голову среди ночи и совершенно потрясла меня. Как только я подумала об этих поездах, я моментально поняла, что это – потрясающе! Джимми, мой муж, мечтал о такой железной дороге, когда был совсем маленьким мальчишкой, но его родители были небогаты и не могли позволить себе купить ему такую игрушку. Однако я как-то раньше не думала, что взрослому мужчине так понравится идея приобрести железную дорогу, которую ему не купили в детстве.

– Согласна, это великолепная идея, – поспешила сказать Валери, – но, боюсь, что вы, ну, если сказать прямо, совершенно уничтожите мою комнату видом и шумом вашей железной дороги.

– О, нет, Валери, совсем нет! Как я понимаю, от нас требуется, чтобы мы заполнили отведенные нам пространства всем, чем нам вздумается, пусть только это развлечет публику. И я уверена, что все, что бы вы ни придумали, будет очень хорошо смотреться на фоне моей обожаемой железной дороги.

– Я планирую сделать комнату для десятилетних девочек-двойняшек, с балетной темой, – сказала Валери, улыбаясь с такой же уверенностью, как и дочь английского графа.

– Знаете, я слышала об этом! Ваши двойняшки хотят стать балеринами, а мой мужчина мечтает стать инженером. И это прекрасно сочетается. Наши две комнаты выявят ребенка, скрытого в душах мужчин и женщин. И я не думаю, Валери, чтобы это представляло какую-нибудь проблему для нас.

– Но шум...

– Подумайте о музыкальном фоне. И почему бы вам не взять что-нибудь из «Лебединого озера» для фона в вашей комнате, чтобы никто не обращал внимания на шум железной дороги? О, вы ведь такая умница! Мне совсем не следует давать вам советы. Я знаю, что вы найдете наилучшее решение. Сейчас мне надо уехать, но завтра я буду здесь приблизительно в это же время. Я вас увижу? Да? Великолепно. Тогда до завтра.

Валери Малверн смотрела на удаляющуюся фигуру леди Джорджины Розмонт. Везде, на каждом шагу, эта Англия, угрюмо подумала она. Но на каждого из ее предков, отказавшегося подписать Декларацию независимости, приходилось, по крайней мере, двое, кто дрался, защищая Революцию. Битва еще не закончена. Мы еще даже не вступили в нее.

Как давно уже признавала Валери, у Ферни были свои достоинства, и одно из них могло принести помощь в разрешении проблем, возникших в связи с выставкой. Хейди, дочь Ферни, прошла через жесточайшее увлечение балетом, которое длилось почти четыре года, пока она не выросла. Конечно, у Ферни найдутся какие-нибудь предложения по оформлению комнаты на выставке или даже идея чего-нибудь совершенно нового, что поможет побить козырь Джорджины. Как это ни странно, но иногда легкомысленная Ферни могла выдать какую-нибудь оригинальную идею, которая не приходила в голову Валери. Она позвонила сестре и попросила ее встретиться с нею возле выставки на следующий день.

– Ты будешь работать над этим? – с испугом в голосе спросила Фернанда, оглядывая комнату, где по стенам клоками свисали обои, а под окнами торчали безобразные разбитые батареи.

– Не обращай внимания на мелочи, дорогая. Такой беспорядок бывает всегда, пока мы не начнем заниматься этим вплотную. Я все отлично представила себе: очень старая венская мебель, две дорогие золоченые кроватки с пологом на четырех столбиках, задрапированные чем-то вроде тюля, уложенного свободными складками. Масса тюля на окнах, нотные листы, разбросанные на узорчатом и лакированном полу, вокруг великолепного старого клавикорда – теперь опять очень модным становится фортепьяно, даже если ты и не умеешь играть, так клавикорд будет даже еще лучше, – и венки из засушенных цветов в глубоких рамках под стеклом на стенах. Романтично, совсем для девочек, и похоже на волшебную сказку. Но эта англичанка, которая должна была оставаться там, откуда явилась, и создавать конкуренцию у себя на заднем дворе, старается разрушить все своей игрушечной железной дорогой и вагончиками. Такая деликатная комната, как моя, моментально будет убита.

– А если сделать огромные вешалки, поставить их перед этими двумя дверями и повесить на них все одежды этих двух девочек, как будто у них нет стенных шкафов? – предложила Фернанда. – Таким образом мы могли бы устроить звуковой барьер.

– Я уже думала об этом. Это хорошая идея, но этого недостаточно.

– А почему бы не сделать комнату, которую ты хотела сделать для Кейси Нельсона, и прибавить еще механическую взбрыкивающую лошадь, как это было в фильме с Деборой Уинджер и Джоном Траволтой – помнишь, о баре в Техасе?

– Это тоже возможно, – сказала Валери. – Но мне понадобятся две механические лошади, по одной возле каждой двери, это будет слишком. И лошади без всадников не произведут впечатления. Да, это шумно и отвлекает, но тоже не пойдет.

– Это не леди Джорджина? – спросила Фернанда, кивая в сторону женщины, только что вошедшей в соседнюю комнату.

– Да. И ее муж, кажется, с нею.

– Знаменитый мистер Розмонт? – спросила Фернанда, думая о чем-то своем.

– Почему знаменитый? Из-за его манипуляций с акциями или почтовых афер с денежными переводами, или как это у них называется сейчас? Конечно, в наши дни все это простительно, если при этом не попадать в тюрьму. А у него это получается лучше, чем у других.

– Вэл, ты меня удивляешь. Человек знаменит своими любовными делами. Даже ты должна об этом знать. Похоже, он унаследовал способности Али Хана поддерживать возбуждение часами... это связано как-то с внутренним контролем. Восточная религия – мистицизм...

– Дорогая, не можешь ли ты на минутку сосредоточить свое внимание на моих проблемах?

И на самом деле, подумала Валери, ощущая полную катастрофу, неужели Фернанда не находит ничего лучшего, как только размышлять по поводу вечной проблемы, лежащей в области ее таза?

– Ферни, куда ты пошла? – вскричала она в величайшем беспокойстве, видя, как ее сестра решительно шагнула к соседней комнате; ее темно-зеленые высокие ковбойские сапоги звонко цокали по голому полу, светлые волосы с вызовом взлетали при каждом шаге, пышное тело было затянуто в жакет цвета бургундского вина и облегающие брюки, и все это щедро украшено серебром.

Фернанда не остановилась для ответа.

– Привет, – произнесла она, подходя к Розмонтам. – Я – младшая сестра Валери Малверн, Фернанда. Вэл, бедняжка, слишком застенчива и сдержанна, чтобы говорить о своих делах, и это все потому, что она из Филадельфии. Поэтому она не хочет говорить с вами о ваших вагончиках, но я просто уверена, что вы никогда не сделаете того, что огорчит других, не так ли? Даже неумышленно.

Фернанда поворачивалась то к одному, то к другому собеседнику, и в ее живом, проказливом лице сквозило явное желание убедить. Эдакая неотразимая смесь нежности, кокетства, светской мудрости и плутовства.

– Мне очень нравится ваша идея, леди Джорджина, она так забавна, но давайте посмотрим на это с другой стороны. Такое ужасно громадное количество бегающих по рельсам вагончиков рядом с любой комнатой, а не только по соседству с комнатой моей бедняжки сестры, будет... как бы это сказать, не совсем по правилам игры, будет похоже на то, как если бы рядом на улице проходил карнавал, все эти гудки, и свистки, и остановки, и отправление, и общий лязг, и стук вокруг. Было бы потрясающе, если это устроить на каком-нибудь частном вечере для гостей, леди Джорджина, но я боюсь, что возникнет очень много возражений со стороны других декораторов – железная дорога обеспокоит всех на этом этаже.

– О боже, – произнесла Джорджина Розмонт, и ее щеки покрылись румянцем, – я действительно не подумала об этом. Возможно, вы правы. Я не знаю...

– Мне кажется, Фернанда Килкуллен – не так ли? – права на самом деле, – произнес Джимми Розмонт. – Мне тоже казалось, что твоя идея – это немного слишком, крошка, но я не хотел испортить тебе настроение.

– Тогда я попробую обойтись без вагончиков, – решила Джорджина, жалобно глядя на Фернанду.

– О, вы такая прелесть! – воскликнула Фернанда. – Я была уверена, что вы поймете, если я объясню вам все.

– Ваш отец Майк Килкуллен, не так ли? – задал вопрос Джимми Розмонт.

– Да, это так. Откуда вы знаете?

– Прошлым летом мы на яхте прошли вдоль берега Калифорнии, и, когда проходили владения вашего отца, Портола-Пик был виден с моря. Прекрасный вид. Я удивился, узнав, что это часть одного огромного ранчо в личном владении. Вы выросли там?

– Да, конечно.

– Это, должно быть, было великолепно, – вставила Джорджина Розмонт.

– О да, конечно... – машинально ответила Фернанда, так как в это время она проводила инвентаризацию достоинств Джимми Розмонта.

О его репутации сексуального гиганта не скажешь по его внешности, подумала она. Ему должно быть, по крайней мере, сорок пять, а может быть, и больше, явно коротковат и пухловат, что заметно даже несмотря на великолепно сшитый костюм. И все же он очень привлекателен для тех, кому нравятся мужчины с дьявольским взглядом. У него были приподнятые под углом брови над дьявольски живыми черными глазами и дьявольски похотливый рот на подвижном, умном, лисьем лице. Если вы из гончих собак, то сразу наброситесь на этого зверя. А если вы – просто женщина, то ляжете и раздвинете ноги.

Валери присоединилась к группе.

– Вэл, леди Джорджина не станет пускать вагончики, – сказала ей Фернанда. – А это мистер Розмонт. Он видел наше ранчо с океана и знает, кто наш отец.

– Может быть, мне следует извиниться за свою сестру? – спросила Валери, скрывая свое облегчение. – Могу себе представить, что она тут говорила вам.

– Ничего лишнего, – ответила Джорджина Розмонт. – Я очень надеюсь, что не сильно расстроила вас своей безумной идеей.

– Ну... совсем чуть-чуть. Но я не сказала бы ничего больше того, что я вам сказала вчера. Надеюсь, вы не очень разочарованы.

– Конечно, нет. Расскажите моему мужу, что вы планируете сделать. Это очень интересная идея, Джимми.

– Слушайте, почему бы нам не пойти и не позавтракать вместе? – предложил Джимми Розмонт. – Я умираю от голода, а разговоры об интерьере могу слушать. Предлагаю вам двоим продолжать в том же духе сколько вам хочется, а я поговорю с Фернандой о жизни на ранчо.

Он пропустил Валери с женой вперед и задержал Фернанду.

– Я так понял, что у вашего отца около шестидесяти тысяч акров земли, – сказал он, в то время как Валери и леди Джорджина шли по направлению к двери.

– Гм-м, что-то вроде этого.

– Это очень интересно.

– Завораживающе, – согласилась Фернанда.

Джимми Розмонт взял ее под руку таким образом, что тыльная сторона его ладони мельком скользнула по ее заду. Не было основания считать это прикосновение случайным, но и не случайным его мог посчитать только тот, кто хотел его считать таковым. Фернанда склонилась к нему чуть-чуть больше, чем это было нужно, и прямо посмотрела в его необыкновенно пытливые глаза. И при виде того, что было в этих глазах, на ее полных губах возникла улыбка нечистых помыслов.

– Мне показалось, что вы умираете от голода, – промурлыкала Фернанда, медленно отпуская его руку, и предложила: – Не присоединиться ли нам к этим двум леди?

– Можно пригласить вас как-нибудь вместе позавтракать? Я бы хотел еще послушать о том, как вы росли на ранчо.

– Очень хорошая идея, – согласилась Фернанда и поспешила вслед за сестрой, а ее сапоги выстукивали по незастеленному полу победную дробь радостного ожидания.