17

Ведшая через Бадор, Громб и Рахгар дорога была словно позвоночником Тяжелых гор. Удивительно ровная и прямая, она тем не менее считалась таковой только здесь, среди диких вершин и перевалов. Она позволяла проехать верхом, но о повозках уже не шло и речи; они добирались только до Бадора.

Проклятый Полосами край, которым считался Громбелард (а проклятый якобы потому, что именно над ним шла в далеком прошлом война двух сил, Шерни и Алера), действительно напоминал какой-то полумертвый, обманутый мир, где не имелось ничего, кроме ветра, дождя, туч и голых скал. Тяжелые горы, хотя и более низкие, чем Княжеские вершины в Армекте, были достаточно высоки, чтобы на их вершинах долго лежал снег. Но он не лежал там никогда. В краю, где все всегда мерзли, промокшие от дождя и продуваемые пронизывающим ветром, в действительности было очень тепло. Среди бессмертных туманов перемещались клубы поднимающегося с земли пара. Что-то согревало этот негостеприимный край, и притом словно снизу… Феномен этот положил начало бесчисленным громбелардским легендам, среди которых больше всего привлекали внимание легенды о живых горах. Громбелардцы верили, что Тяжелые горы живые, что где-то под скалами пульсирует в широких, словно Реки, венах кровь; что кое-где слышны удары могучего сердца; что пронизывающий ветер — это дыхание гор. В мире, где созидательная сила склонилась к земле, говоря всем: «Я существую», кружило множество мифов, жили своей жизнью разнообразные предрассудки и верования — такие, как идея об армектанской Непостижимой Арилоре, госпоже войны и смерти, военной судьбы. Это была никакая не богиня, а просто странное бытие, сама война и все с ней связанное, а главным образом именно судьба, добрая или злая. Чем-то подобным являлась Эниветта, госпожа суши и мать-кормилица земля, именем которой назвали самое спокойное море Шерера. Армектанцы боялись Просторов, а на море Эниветты почти никогда не бывало штормов. В Громбеларде не встречалось подобных мифов; простые и полудикие обитатели этого края создали лишь образ чудовищного монстра, по хребту которого сами бегали. Но они по-своему любили этого монстра, чувствуя себя в безопасности среди покрывающей его чешуи.

Коричнево-черные горные города, бывшие когда-то цитаделями разбойников-рыцарей, обросшие вспомогательными поселениями, очередными укреплениями и новыми пристройками, завоеванные Армектом, долго служили Вечной империи. Они не расцвели, ибо в Громбеларде это было невозможно, но окрепли, утратили свою дикость, став просто труднодоступными городами, местом пребывания имперских урядников и сильных военных гарнизонов, центрами ремесла и торговли. За несколько лет от всего этого ничего не осталось.

Очень сильный отряд, настолько сильный, что численность его не удавалось сразу оценить — длинная колонна конных и пеших воинов, — добрался по дороге до предместий Громба, недавней столицы Громбеларда. Позади остались Рикс и Бадор — разоренные, одичавшие, но все еще хоть как-то походившие на города: границы Армекта и Дартана располагались настолько близко, что многое, хотя бы древесина, туда доставлялось, существовали какие-то остатки торговли, основанной главным образом на натуральном обмене. Но Громб, орлиное гнездо в самом центре Тяжелых гор, был трупом, скелетом города. От предместий мало что осталось. Общедоступное сырье, камень, использовалось здесь в намного большей степени, чем в других краях Шерера, и только потому стены многих домов все еще стояли. Но крыш не было вовсе. Каждый кусок дерева давно уже пошел на растопку, во всем предместье напрасно пришлось бы искать хоть щепку. Ни одной скамейки, ни одного табурета или стола; никаких дверей, оконных рам, а уж тем более мостика над быстрым ручьем, который удалось преодолеть только вброд. На фоне обглоданного до костей предместья маячила заброшенная городская стена, черная и угрюмая, с разинутой пастью ворот, из которых, естественно, давно уже вырвали створки и даже зубчатую решетку. В таком городе, как Громб, раз уж он был брошен, древесины на топливо для банды разбойников могло хватить, наверное, до скончания века. Но разве кто-то об этом подумал? В течение нескольких последних лет дома поджигали ради забавы при каждом грабеже, уничтожив все, что можно, — пока вдруг не выяснилось, что за дровами нужно ехать в Армект. В Тяжелых горах почти ничего не росло, с начала времен дрова и древесный уголь доставляли из низин. Но — кто об этом знал?

И все же кое-какая древесина в городе имелась. Возле главной улицы предместья на четырех массивных копьях были нанизаны, словно бусы на шнурок, десятка полтора голов. Рядом с самыми старыми, прогнившими и обглоданными птицами, виднелись головы посвежее, покрытые плотью, но из-за этого более вонючие. Самые приличные, лишь слегка зеленовато-синие, торчали на концах копий. Рот одной из этих вполне приличных голов был залеплен дерьмом, которое дождь смывал на подбородок и остатки шеи. Громбелардское клеймо лжеца и изменника.

Конные и пешие воины подходили по дороге, собираясь у заставы.

Громадного роста всадник на тяжелом гнедом коне смотрел на длинный ряд вооруженных людей, все еще тащившихся по горному тракту.

— Я не стану ждать, пока все подойдут, — сказал он одному из сопровождавших его всадников, у которого под серым плащом виднелся редкий в этих краях железный нагрудник, а у седла был подвешен разноцветный треугольный щит. — Поедем вперед.

Мелодичный дартанский язык совершенно не подходил к разрушенному городу, черным скалам, моросящему дождю и низким тучам.

Повернувшись к другому, великан обратился к нему, на этот раз по-громбелардски:

— Бери тех, кто уже здесь. «Трон!» — добавил он, напоминая о военном кличе, который должен был послужить опознавательным знаком.

— Ваше благородие? — спросила симпатичная женщина с луком в руке. Мокрые от дождя волосы облепили ее шею и лицо. Она чуть дрожала от холода, но явно не собиралась жаловаться.

— Ясное дело, Энита, — ответил Крагдоб, снова по-дартански. — Как всегда. Ни во что не вмешивайся, стой где-нибудь в стороне и следи только, нет ли кого у меня за спиной. Застрели любого, кто там окажется, и на этот раз не задумывайся, свой это или чужой. Там никого не должно быть.

— Да, господин. — Она покраснела, вспомнив, что в случившейся на улицах Бадора стычке из-за ее промедления командир получил удар ножом.

Товарищ Крагдоба уже созвал несколько десятков вооруженных людей. Глорм развернул коня и в сопровождении четырех дартанских рыцарей направился к маячившим в конце улицы воротам. Сразу же за ним поехала лучница, тоже в обществе четверых — это были слуги дартанцев, вооруженные арбалетами и мечами. Поскольку ей было поручено охранять командира, она не могла одновременно отбиваться от каких-нибудь здоровяков, несущихся на нее с железом. Ей требовался собственный эскорт.

Глорм поторопился на два дня. Многие люди (и один кот) приложили все усилия, чтобы сидящие в Громбе банды только послезавтра намеревались начать высматривать Басергора-Крагдоба. Вооруженный легион, впереди которого шло отборное передовое охранение из лучших знатоков гор, поглотил или пожрал каждого, кого встретил на своем пути.

Только теперь, у самой заставы Громба, стало более чем ясно, что переход войска Крагдоба перестал быть тайной.

Это уже не имело значения. Некий… Бехегал? Бехегал, кажется так, Глорм действительно не помнил его имени, и не из показного презрения. Этот самый Бехегал все тянул и тянул с тем, чтобы послать в Бадор своих людей. Он не выполнил ни одного пункта договора; Рбит согласился даже пощадить его солдат, если Бехегал повесится на воротах Громба. Висел ли он там? Нет, не висел. Вместо этого пришло известие, что он грозно потрясает своим мужским достоинством и до сих пор именует себя Крагдобом. Настоящий Крагдоб не мог надивиться, что главарь нескольких — якобы весьма многочисленных — банд вообще обладает каким-то авторитетом, несмотря на то, что отдает своих подчиненных на заклание. Каким чудом эти подчиненные не склонили его к тому, чтобы принять предложение Рбита? И в самом деле, многое изменилось в Громбеларде.

По дороге к воротам перед свитой командира выдвинулись десятка полтора обрадованных приближающимся приключением воинов, которые до сих пор составляли авангард и успели уже немного отдышаться и даже подкрепиться за четверть мили до заставы, пока ждали подхода главных сил. Теперь они первыми преодолели темный туннель и разбежались по ближайшим переулкам, ища спрятавшихся арбалетчиков, а впрочем, вообще кого-нибудь. Но никого не нашли. Приближаясь к воротам, Крагдоб слышал вой своего передового охранения, пение и издевательские крики, призывавшие «честных горожан» выйти на улицу, поскольку прибыли гости. У самых ворот его опередил следующий отряд — это уже была ударная колонна, которой предстояло не столько высматривать тайных убийц, сколько силой расчищать дорогу перед своим вождем. Но где же враг?

Энтузиазм воинов Басергора-Крагдоба не имел предела.

И в том не было ничего странного. Глорм не солгал Тевене — он приехал в Громбелард не за золотом, скорее наоборот — очень много его привез с собой. Убогая жизнь громбелардских головорезов благодаря этим деньгам в одно мгновение превратилась в сказку. Три золотых казались каждому целым состоянием, никогда не виданным. Глорм оплатил свою почти полутысячную армию, потратив примерно столько же, сколько в Роллайне выкладывал за хорошую лошадь. Всего вдвое меньше стоила в свое время Энита, невольница первого сорта, уступавшая только Жемчужинам. Это был другой мир и совершенно другие деньги. Грабившие пограничные селения бандиты тяжко зарабатывали себе на жизнь; подобно одержимым поэтам, они занимались своим ремеслом главным образом для удовольствия и души, ибо заработок, или награбленная добыча, была именно такой, какую удавалось отобрать у крестьян. Тяжелый, неблагодарный труд, никем не ценимый. Кроме еды, некоторую ценность имели еще женщины, но они расходовались столь быстро, что трудно было ими натешиться — особенно если учесть, что никто не мог забрать женщину себе, они являлись общей собственностью банды. Добытые инструменты и мелкие предметы обстановки выменивали у бродячих торговцев подозрительной внешности, не боявшихся ездить в Рикс (поскольку в Бадор отправлялись лишь настоящие герои). На фоне такой добычи и доходов три золотых выглядели настоящим богатством. Крагдоб вернулся и сразу дал все: славу, кровавую резню и деньги. Не в силах поверить в свое счастье, воины шли в Громб с камнем на душе, так как смертельно боялись, что сидящие в городе банды захотят присоединиться к их армии. Это означало, что придется делиться славой, богатством и счастьем; и теперь воины мчались по улице, с ужасом думая, что кто-то готов сдаться и принести присягу на верность Крагдобу. Ради всех Полос Шерни… скорее, скорее! Следовало оторвать всем головы, прежде чем они успеют крикнуть!

Дикая банда неслась по улицам, ища противника. Назначенному Глормом офицеру приходилось сдерживать подчиненных, поскольку Басергор-Крагдоб вовсе не собирался переходить на галоп, чтобы догнать свое войско.

Очередные входящие в Громб стаи расходились направо и налево, перетряхивая кварталы разрушенных, ободранных домов.

Сквозь шум усиливающегося дождя и свист ветра в щелях щербатых стен откуда-то спереди пробился рев. Собравшиеся со всего города местные шайки выбрались наконец навстречу гостям; скорее всего затем, чтобы с ними драться, а может быть, просто поприветствовать — никто не мог разобраться. Никто, впрочем, разбираться не хотел, а меньше всего это было нужно Крагдобу. Приобретение еще двух-трех сотен бандитов значило для него гораздо меньше, чем страшная слава, подтвержденная их поголовным уничтожением. Волки Басергора-Крагдоба бросились на шакалов… как его? ах да, Бехегала… рыча «Трон!» так, как если бы они ревели: «Прочь! Наше! Не подходи!» Громб, к сожалению, на самом деле не остался пуст, там сидели какие-то… готовые к ним присоединиться, страшно, страшно. Убить, трон, всех убить!

Банда помчалась дальше. На месте первой стычки лежали одни трупы, десятка полтора. Неизвестно, сколько своих, сколько врага. Лишь одно тело — без руки и с выпущенными кишками — еще со стоном ползло куда-то, явно оставленное на потеху вождю. Великан-всадник на гнедом лондере сдержал усмешку, когда из-за его спины просвистела легкая стрела, прекратив мучения полутрупа; усмешку же он сдержал главным образом потому, что она была невеселой. Ему нравилась эта молодая женщина, но он уже понимал, что несмотря на все старания, для нее никогда не будет места в Тяжелых горах. Зря он взял ее с собой. Раздобыть хорошие стрелы для лука в горах было неизмеримо сложно… Симпатичная дартанка не могла понять, что здесь жизнь не имеет никакой ценности — в отличие от стрелы.

Замусоренная грязная улица вела к центру города. Дождь постепенно превращал ее в реку.

На рыночной площади виднелось сооружение, напоминавшее лагерь кочевников; повсюду стояли какие-то хибары, не то палатки, не то тенты. Догорал костер, отданный на милость дождя; высокие шесты, поддерживавшие полотняную крышу, кто-то опрокинул — уже одно это доказывало, в какой спешке обитатели покидали лагерь. Среди хибар и уродливых клеток, внутри которых выли ни на что не похожие четвероногие и двуногие твари, среди груд мокрого мусора, вырванных из мостовой камней, сломанного оружия, каких-то остатков, отбросов, костей и где попало выкопанных выгребных ям, окутанные вездесущим удушливым смрадом, метались заманенные в ловушку воины из передового отряда Крагдоба. Дома вокруг площади, где, видимо, обитали самые важные здешние персоны, судя по незначительным разрушениям, послужили убежищем бесчисленным арбалетчикам, посылавшим стрелу за стрелой. В вечной громбелардской серой мгле, пронизанной дождем, под небом, которого почти можно было коснуться, сновали десятки разъяренных людей, зачастую раненых, пытавшихся ворваться в здания — иногда это удавалось, а иногда нет. Падали трупы. Подбежали новые толпы, штурмуя дом за домом. Дикие вопли усилились: штурмующих атаковали сзади новые группы обороняющихся, притаившиеся до этого в какой-то из боковых улиц. Рбит, похоже, ошибся; возможно, он недооценил численность гарнизона Громба.

Откуда-то выскочила еще одна банда, выбрав своей целью небольшую группу всадников, которые как раз сходили с лошадей. Неожиданно нападающие бросились им навстречу.

Четверо, бежавшие плечом к плечу с возвышавшимся над ними великаном, столкнулись с впятеро более многочисленной толпой — и результат был таким, будто кто-то швырнул камнем в дыню. Для всеми презираемого, обросшего полуправдами и сказками дартанца, сына рода, чтившего воинские традиции предков, среди вопящей банды головорезов не было достойного противника. С длинными мечами в руках, со щитами, которыми никто в этом краю не пользовался, поскольку в горах они были только помехой, прикрытые легкими доспехами и шлемами воины убивали со сноровкой, приобретенной за всю жизнь, проведенную за упражнениями под бдительным оком отца, с опытом, накопленным во время минувшей войны с Армектом. То и дело звенело вражеское оружие о кирасу, слышались глухие удары о щиты, но над всем этим беспомощным грохотом и звоном, скрежетом сталкивающихся мечей, многочисленными воплями и стонами, царил особый лязг, раздававшийся, когда скрещенные клинки двух мечей преграждали путь вражескому оружию, отталкивая его в сторону, — и тотчас же одно острие находило короткий путь к телу противника. Легенда о громбелардском воине, не имеющем себе равных в Шерере, оживала на глазах перепуганных бандитов, которые привыкли не к такому врагу. Группа из пяти воинов одним ударом разбила в пух и прах вражеский отряд и рассеялась, поскольку каждому требовалось место. В самой середине схватки с кошачьей изворотливостью двигался человек, фигура которого полностью противоречила представлениям о подобной подвижности. Короткий гвардейский меч в левой руке всегда был скрещен с другим, который он держал в правой, чтобы остановить удар топора или дубины, но против вражеских мечей в поединке он играл роль щита — причем щита смертоносного. Подобного здесь никогда прежде не видели. По Тяжелым горам бегали многие выдающиеся рубаки, но никто из них не обладал подобной быстротой и силой. Руки взаимодействовали друг с дружкой, чтобы мгновение спустя совершенно независимо — словно они принадлежали двум разным людям — парировать и наносить удары, часто сопровождавшиеся разворотом или полуоборотом могучего тела. Невероятно плавный, ошеломляющий танец великана, казавшегося неспособным на столь молниеносные действия. Лишь однажды откуда-то прилетела легкая стрела, но в ней не было нужды: топорник, в которого она попала, испустил дух с клинком в горле еще до того, как ощутил стрелу в спине; никто, впрочем, эту стрелу даже не заметил. Подошедшая на помощь своему главарю банда остановилась неподалеку от сражающихся, с диким ревом взирая на картину, которая была воплощением легенды. Никто не смел присоединиться к резне. Каждому из этих воинов до конца жизни предстояло рассказывать о том, что он видел в двадцати шагах перед собой своего короля и вождя, устилающего землю вокруг трупами с невероятной легкостью, невероятно… красиво! Да, именно красиво. Дикие горные разбойники, если не видели красоты в бою, то не видели ее вообще. В этом краю не было ничего красивого. Впрочем, свой взгляд они радовали недолго, всего несколько мгновений. Подвергшаяся кровавой расправе группа местных разбежалась во все стороны; две трети ее были безнаказанно вырезаны, а продолжалось это не дольше, чем требовалось, чтобы досчитать до десяти. На прощание струи дождя рассек топор, поднятый с земли громадной рукой, и один из убегающих полетел вперед еще быстрее, когда лезвие ударило его между лопаток с треском и хрустом, непонятным для того, кто не принимал участия в битве. Удар оружия всегда звучал подобным образом, но тело, по которому его нанесли, могло издавать звуки, которые трудно было себе представить и даже понять, откуда они вообще взялись…

Презираемые в Громбеларде дартанцы платили той же монетой. Для гвардейцев Крагдоба на мостовой лежали всего лишь животные; только что закончившаяся схватка вовсе не была благородным сражением с достойными противниками. Один из воинов в кирасе наклонился, чтобы оторвать от одежды хрипящего бандита тряпку и вытереть кровь с меча. Он наступил на вспоротый живот лежащего, отчего раздался как хриплый рев, так и чавкающий звук раздавливаемых кишок, после чего дернул сильнее. Вытерев оружие, он подал мокрую тряпку командиру.

Дождь то ослабевал, то усиливался, но уже не лил как из ведра.

Среди уродливых хибар на площади, в домах, а также где-то дальше, в глубине города, все еще продолжалась драка, погоня, резня по углам, отовсюду доносились завывания, непонятные крики, перемежавшиеся опознавательным боевым кличем. Посреди вонючего лагеря (лившаяся с неба вода не в силах была смыть этот смрад) какой-то воин обгрызал остатки жареного мяса с найденной у костра кости. Он поделился с товарищем, но, увидев приближающегося предводителя, струсил, поскольку объедался лакомствами, вместо того чтобы искать врага. Вскрикнув, он неосмотрительно выпустил изо рта кусок, снова в отчаянии заорал и помчался куда-то, следом за товарищем, у которого в ногах было еще больше разума. Споткнувшись о труп со стрелой в животе, он замахал руками, грохнулся на землю, разбрызгав локтями лужу, вскочил и сразу же побежал дальше, исчезнув между стенами хибар.

Глорм подошел к угасающему огню и присел. Он попытался разжечь пламя, подвинув дальше обгоревшие куски дерева, но дождь был чересчур сильным. Сломав одну из жердей, на которых держался опрокинутый тент, он бросил ее на остатки костра. Однако вода выиграла поединок с огнем, и пламя погасло. Крагдоб выпрямился и огляделся с высоты своего роста. Дома вокруг площади были захвачены или как раз захватывались, сражение переместилось куда-то дальше. У полутора десятков легко раненных, которым тяжело было бегать по городу, нашлось, однако, достаточно сил, чтобы искать у погибших полезные вещи. Раны могли подождать, урожай — нет. Тот тут, то там стонал или скулил какой-нибудь нашпигованный стрелами полутруп, но на таких жаль было времени — колотые раны все равно не заживали. Лишь одного несчастного кто-то пытался перевязать, может быть, брат или верный друг. Остальным приходилось самим искать свой путь к Полосам или дожидаться конца сражений в Громбе, ибо только тогда тяжелораненые могли рассчитывать на глоток водки и милосердный клинок, ускорявший их последнее путешествие.

В стоявшей ближе всего клетке лежало какое-то уродливое создание, в котором с большим трудом можно было узнать связанного в клубок мужчину, у которого было отрезано все лишнее, включая пальцы и уши. Ему могло быть как двадцать лет, так и шестьдесят пять. В клетку набросали всего, что только могло прийти в голову, несчастный лежал среди отбросов, о происхождении которых лучше не задумываться. Что-то из них напоминало кусок человеческой кожи; возможно, что в обреченного швыряли частями кого-то из близких. Ему также вернули все отрезанные пальцы — или почти все, никто ведь их не считал. Дальше, на стене каменного дома (Глорм ни с того ни с сего вспомнил, что когда-то это был дом богатого купца, платившего достаточно приличную дань), висело безголовое и полунагое тело старой — наверняка старой, поскольку оно было покрыто отвратительными морщинами — женщины. О нем забыли, а может быть, просто никому не хотелось его снимать? Голова наверняка венчала одно из копий в предместье. Старая баба в горах? Кому взбрело на ум тащить сюда… такое?

В этом прекрасном городе страшно, по-настоящему страшно воняло, смрад казался густым. Именно от этого Басергор-Крагдоб успел отвыкнуть. В Дартане и даже на Агарах воздух был чист, не считая некоторых портовых переулков. Впрочем, в Громбеларде когда-то тоже. Деревни высоко в горах — да. Там сидели такие же люди, как теперь здесь, в Громбе, находившие удовольствие и развлечение в том, чтобы раздирать трупы и швырять друг в друга дерьмом, мочившиеся там, где удобно, а лучше всего на голову спящему товарищу, что считалось шуткой, отличной шуткой. Но в имперских городах никто не хотел распространения заразы.

Глорма затошнило. Смотреть он мог на что угодно, но обоняния, к сожалению, не потерял. Уже в Бадоре у него с этим появились проблемы, он никак не мог привыкнуть. Но то, что обнаружилось здесь, превосходило все вообразимое. Невозможно было пройти через этот лагерь и не наступить в размытую дождем блевотину или дерьмо. Оглянувшись, он увидел Эниту, которую выворачивало наизнанку, и позеленевшую физиономию дартанца — и это переполнило чашу. Он тоже проблевался, впрочем, совершенно демонстративно.

— До завтра здесь должен быть порядок, — сказал он, протягивая руку к бурдюку с вином, висящему у седла Гальватора. — Я не собираюсь ни ходить по хлеву, ни командовать срущими себе под ноги свиньями. Все слышали?

Кто-то услышал. Проходивший неподалеку разбойник таращил глаза и поддакивал, уверенный, что Басергор-Крагдоб до конца жизни запомнит его лицо и привлечет к ответственности за беспорядок или щедро вознаградит за порядок. Он готов был прямо сейчас бежать за товарищами, вытаскивать их из идущего где-то сражения и гнать на уборку рыночной площади в Громбе.

Крагдоб прополоскал рот вином, сплюнул, напился и, завязав бурдюк, бросил его бледной Эните. Она поблагодарила неуверенным кивком.

— Найди мне дом, — сказал он по-дартански одному из гвардейцев. — Самый приличный, такой, в котором поместимся мы все. Будет хорошо, если рядом окажется что-нибудь вроде конюшни, хотя бы какой-то сарай. Там, — он показал на другой конец площади, — когда-то стояла корчма, даже довольно приличная. Посмотри, что от нее осталось. А ты, — повернулся он ко второму, — возьми Лучку в качестве переводчицы и проследи, чтобы мне нашли этого… Бехегала. Лучше всего мертвого. Если его схватили, то пусть сразу зарежут и не морочат мне голову, только сперва пусть удостоверятся, что это действительно он. Труп пусть отнесут в предместье, здесь он мне не нужен, но там должен внушать страх, по крайней мере какое-то время. Для начала с уважением отнесемся к местным обычаям, потом они нам уже не понадобятся.

Он кивнул в сторону Эниты. Воины Крагдоба, слегка подшучивая над непопулярным в Громбеларде оружием, сразу же прозвали ее Лучкой, поскольку «лучница» казалось им слишком длинным. Таким образом девушка-гвардеец получила военное прозвище, которым столь же втайне, как и открыто гордилась.

Крагдоб еще немного постоял у погасшего костра.

— Ну нет, мы все же найдем место, где не так воняет, — наконец раздраженно сказал он. — Здесь жил король блевотины, падали и дерьма. Уходим с этой площади. По дороге, на улицах, еще можно выдержать. И пусть кто-нибудь проверит, кто это. — Он показал на полуживое существо за решеткой. — Вообще стоит проверить клетки, может, в них сидят какие-нибудь разведчики Рбита. Они могут знать что-нибудь интересное.

Указанная Крагдобом корчма действительно годилась для жилья; у нее даже имелось полкрыши. Мало того, она до сих пор оставалась корчмой. Нигде, даже в Громбе, невозможно было жить без хоть каких-то развлечений. Корчмарь вылез из подвала, где прятался в пустой бочке из-под вина, и заплакал навзрыд, увидев великана, перед которым его поставили. Басергор-Крагдоб не знал, как к этому относиться. Глотая слезы, корчмарь ползал на четвереньках, пытаясь обнять его колени. Король Гор с немалым трудом узнал человека, под крышей у которого не раз когда-то гостил и который добросовестно ему платил, ибо это обеспечивало ему неприкосновенность. Корчмарь знал Басергора-Крагдоба и был без малого одним из его людей, а точнее говоря — одним из людей Армы, поскольку именно ей он посылал подслушанные сведения. Потом наступила тяжелая пора: во время очередных беспорядков он потерял семью, но слишком поздно принял решение бежать из Громба и в итоге остался, используя все свое хитроумие и предприимчивость, чтобы спасти жизнь. Он до сих пор привозил из Лонда самое отвратительное пойло; ему это позволяли, поскольку кто-то же должен был это делать. Из рассказа несчастного следовало, что в Громбе осталось довольно много подобных ему жителей. До сих пор уцелели несколько оружейных мастеров и мечников, поскольку оккупировавшим город бандам требовались их услуги. Остались и другие ремесленники, хотя и немногочисленные, а лучше всего жилось двоим негодяям, содержавшим публичные дома. За гроши они выкупали пленниц у банд, грабивших пограничье, и привозили сюда. Один из этих негодяев был какой-то важной персоной, он содержал собственный вооруженный отряд и с ним повсюду считались. Слушая постаревшего корчмаря, который выглядел лет на семьдесят, хотя ему сравнялось пятьдесят пять, Глорм думал о том, многие ли из подобных несчастных пережили очередную заварушку, ту, которая именно сейчас подходила к концу. Возможно, все-таки многие. Эти люди уже успели научиться заботиться о собственной жизни.

Главное, что здесь были какие-то ремесленники и торговцы. Рбит, правда, сообщал об этом, но Крагдоб не слишком верил. Нечистые на руку торговцы и дикие корчмари, довольно многочисленные в Риксе, уже почти полностью отсутствовали в Бадоре, и казалось невозможным, чтобы еще выше в горах, то есть в Громбе, удалось их найти. И тем не менее… Разумные существа умели выживать в любых условиях.

Сделав это ценное открытие, Басергор-Крагдоб приказал корчмарю заняться гостями. Хозяин снова расплакался — у него ничего не было, только самое худшее вино и спрятанный под полом бочонок водки, да еще подпорченная солонина, пользовавшаяся здесь таким успехом, что и ее приходилось прятать. Король Гор велел распаковать собственные припасы, которые уже прибыли на спинах тридцати мулов, и поручил корчмарю ими заняться, сообщив, что вскоре подойдут новые караваны, идущие следом за его армией.

— Откроешь корчму заново, — заявил он. — Эти припасы — кредит, который я тебе выделяю, торгуй ими, корми гостей, а они должны платить, чтобы не было никакого беззакония. А здесь — немного денег. Выплатишь мне долг с процентами, о которых поговорим как-нибудь потом. Дорога в Бадор и ниже уже безопасна, ее контролируют мои отряды, так что можешь доставлять весь товар, как и раньше. Через два месяца я хочу видеть здесь гостиницу, в которой без какого-либо ущерба для себя может остановиться любой уставший путник. Здесь все должно быть так же, как и годы назад. Если кто-то начнет шуметь, предупреди его, что ты содержишь корчму по моему поручению и за мои деньги. Еще сегодня или завтра я прикажу прислать тебе каких-нибудь помощников.

Он не бросал слов на ветер. Половина народа, который он с собой привел, была отбросами с улиц разрушенных горных городов, а иногда даже не отбросами… Некоторые во времена империи жили относительно честно, во всяком случае, не занимались постоянно темными делишками, а к вооруженным бандам присоединились, когда не стало другого выхода. Глорм готов был побиться об заклад, что по первому же зову явится десяток героев, мечтающих только о сухой комнатке, хорошей еде и подогретом вине перед сном, готовых защищать подобное счастье клыками и когтями, если вдруг возникнет такая необходимость. Впрочем, он сильно сомневался, что возникнет.

У хозяина уже не оставалось слез, он начал заходиться странным кашлем, и возникло опасение, что он испустит от радости дух. Крагдоб прервал поток благодарностей, стоя съел кусок холодного мяса, запил вином из собственных запасов и вышел. Он отдал соответствующие распоряжения, и вскоре к нему начали приводить разных несчастных, как две капли воды похожих на корчмаря, вытащенных из разных дыр, иногда уже основательно побитых и ограбленных отрядами завоевателей Громба. Этих честных горожан оказалось не так уж много… Некоторые наверняка еще сидели в каких-то укрытиях, но вдвое большее их число были попросту зарезаны, в чем Глорм не сомневался. Впрочем, разве могло быть иначе?.. Завидев чужого («Трон!» — «Э-э?»), даже без какого-либо оружия, воины Басергора-Крагдоба сперва лупили его по башке дубинками и только потом спрашивали друг друга, что враг делал под прогнившим одеялом в темном углу чердака, над которым не было крыши.

Но пришли и хорошие новости. Зарезали богача-сутенера, о котором говорил хозяин, перебили и его свиту — но женщин предусмотрительно пощадили, поскольку главарю завоевателей хватало разума, авторитета и силы, чтобы предотвратить разграбление обнаруженной сокровищницы. Всю добычу заперли под стражей — а это были лакомые кусочки, которые, если их разумно распределить, позволяли расположить армию в свою пользу не хуже (если даже не лучше), чем золото. Басергор-Крагдоб не собирался до бесконечности платить жалованье всяким негодяям и головорезам. Они требовались ему до тех пор, пока в Громбеларде существовали многочисленные банды им подобных. Позднее в отборных отрядах Короля Гор должны были оказаться только лучшие. Но и этим воинам удобнее платить женщинами, чем серебром. А самое правильное — понемногу тем и другим.

Близился вечер, но город все еще перетряхивали, охотясь за недобитками орды Бехегала. Охота велась вслепую, без какого-либо плана, так что она могла продолжаться еще долго. Порой забывали о целых кварталах, взамен в третий или четвертый раз прочесывая те же самые. Пока не удалось найти самозванного «Крагдоба», о чем доложила уставшая Энита. И еще оказалось, что никто до сих пор не подумал о самом большом в Громбе сооружении, каким являлся дворец представителя, или, вернее, старая горная крепость, перестроенная во дворец. Кто-то принялся колотить в ворота, но отступил. Другой отряд пытался проникнуть внутрь, но оказалось, что в старой крепости сидит очередная банда. Это весьма разгневало тех, кто ее обнаружил, попав под град стрел, но и им пришлось ограничиться ругательствами, так как ворота выглядели весьма солидно.

Крепость… Стены и ворота остались на месте, но кроме них не осталось ничего, что должна иметь настоящая крепость. Башни давно превратились в жилые здания, а в главной из них в свое время находились личные покои самого князя-представителя. Кто бы ни заперся в этой «крепости», он, похоже, рассчитывал на чудо. Двери, сколь бы большими и прочными они ни были, оставались только дверями. Махикулы надвратной башни давно заделали; кто бы там ни жил — урядник или придворный — ему не требовались дыры в полу, через которые когда-то бросали камни и лили кипяток на осаждавших крепость.

Однако Басергор-Крагдоб, которому наконец доложили, как обстоят дела, лишь пожал плечами.

— Война окончена, — коротко сказал он. — Заблокировать крепость с помощью сильного отряда, и все. Если там кто-то сидит, то пусть подыхает с голоду. У меня есть время. Сперва я хочу навести здесь порядок, иначе мы сами все перемрем в этом вонючем городе. Людей поделить — чтобы бегать по улицам и домам, хватит сотни, лишь бы ими по-умному командовали и лишь бы они действовали по какому-то плану. Остальным — за уборку. Все слышали? К утру на рыночной площади должны расти розы.

Превосходная шутка пришлась по душе собравшемуся перед корчмой сброду, который жадно вслушивался в то, что Басергор-Крагдоб говорил их командирам. Больше всего радовались те, кто понятия не имел, что такое розы. Ничего подобного в Громбеларде не росло, а далеко не каждому из присутствовавших довелось путешествовать по свету. Какой-то усердный отряд давно уже трудился на площади, бросая всю дрянь в выгребные ямы и засыпая камнями. С большей или меньшей охотой к ним присоединились другие, но тут же взялись за дело с неподдельным энтузиазмом, поскольку каждому уборщику обещали четыре медяка. К несчастью, вскоре раздались крики; кто-то прибежал с известием, что на одной из улиц дошло до драки. Отряд, оттаскивавший трупы в предместье, дабы похоронить (о том, чтобы их сжечь, не могло быть и речи), наткнулся на другой, которому только что попались двое или трое недобитков Бехегала. Так невозможно было работать! Одни собирали трупы, а другие в то же самое время усеивали улицы новыми! От командира отрядов уборщиков потребовали разрешить спор и наказать виновных. Никому, к счастью, не пришло в голову идти с этим к Басергору-Крагдобу. В конце концов решили хватать врагов, вместо того чтобы убивать, заставлять пленников выносить трупы из города и только потом зарубать в подходящих для этого местах. К вооруженным группам на улицах разослали гонцов. Первый гонец вскоре вернулся, ревя что было силы, — встреченные товарищи, занятые обыском домов, надавали им пинков под зад и побили. Вести переговоры с выслеженным врагом, хватать, вместо того чтобы убивать? А у кого было на это время? И кто вообще умел это делать? Хватать можно женщину или поросенка в захваченной деревне, но верзилу с копьем в руке? За ноги или за задницу? Проблема свежих трупов на улицах осталась нерешенной.

Глорм размышлял, глядя на бродящих по площади подчиненных и прислушиваясь к возгласам, разговорам и спорам. Обменявшись несколькими словами с командирами все еще подтягивавшихся к площади отрядов, он пригласил двоих на совещание в корчме. Кроме них его сопровождали дартанцы и Энита.

Никто не знал и даже не подозревал, насколько не хватает могущественному вождю с непроницаемым лицом настоящего верного друга, который мог бы проследить за решением хотя бы части вопросов. С кем можно было бы поговорить, просто поговорить. Где Делен? Где Тевена? В самом ли деле она ничем не могла здесь помочь?.. На Глорма нагнало тоску давнее, чуть стыдливое воспоминание о том, как когда-то… уставший, пьяный… прощаясь после ужина, он вдруг присел перед своей бадорской помощницей и, не видимый никем, опустил усталую голову ей на живот. Может, он тосковал о том, чего никогда не имел? Тогда она тепло рассмеялась, слегка удивленная, но, не колеблясь, без единого слова прижала к себе его большую светловолосую башку, и какое-то время обоим было хорошо… Давно. Когда-то. В прошлом.

Ни Делена, ни теплой Тевены больше не было. В отсутствие Рбита Басергор-Крагдоб, окруженный своими гвардейцами, командующий сотнями воинов, оставался один. Совсем один.

В большой, крайне неухоженной комнате, в которую завсегдатаи натаскали камней в качестве сидений, поскольку лавки и столы никак не могли тут уцелеть, Крагдоб показал на места своим «советникам». Грозные в бою дартанцы до сих пор не имели понятия об этом крае. Нагруженные железом и разноцветными щитами, они прекрасно справлялись со своей задачей на улицах городов, даже еще на дороге. Вскоре, однако, предстояло двинуться в горы. Умели ли эти люди ходить по горам? Кроме горного бездорожья, осталось захватить только Рахгар — и все. Дикое войско Басергора-Крагдоба находилось в точно такой же ситуации, как когда-то Громбелардский легион, контролируя города и соединявшую их дорогу. Но в горах существовали десятки поселений, укрытий, высокогорных деревень, куда следовало хотя бы заглянуть, чтобы показать сидящим там бандитам сжатый кулак.

Задумчиво окинув взглядом дартанских рубак, громбелардский король посмотрел на Эниту. Но тут он уже вообще не мог рассчитывать на поддержку. Жемчужинка окончательно поглупела с тех пор, как ее забрали из дартанского дома. Ей столь сильно хотелось быть полезной, что ни о чем другом она не думала. Глорм не знал, как дать ей понять, чтобы она выбросила свой смешной лук и снова стала его невольницей или хотя бы служанкой. Чтобы она разговаривала с ним, как когда-то, чтобы она стала смышленой и рассудительной девушкой, ни больше ни меньше. Чтобы она перестала с обожанием внимать любому слову командира. Когда-то она отваживалась ссориться с хозяином, задиристо смотреть на него — «А ты, господин?» Сейчас она никак не могла его поддержать… а тем более одернуть, пусть даже в шутку… товарища по военной доле и недоле.

У него остались двое командиров, которых он к себе позвал. Обоих он знал с давних времен, хотя они и не принадлежали к кругу его друзей. Они были опытными солдатами, не более того; когда-то ему служили десятки подобных.

— Рбит, как всегда… — начал он и замолчал.

Он хотел сказать, что кот, как всегда, поступает по-своему, ни на что не оглядываясь. Как и большинство четверолапых разумных, он плохо переносил совместные действия. Его присутствие в горах ощущалось почти на каждом шагу. В любой вражеской вооруженной группе сразу же находился кто-то, докладывавший Крагдобу о ее составе, численности и намерениях. В каждом городе сидел какой-нибудь разведчик, появлявшийся в нужное время, чтобы представить содержательный доклад. Кот побывал уже везде, в каждую дыру успев сунуть усатую морду; если ему не удавалось кого-то привлечь на свою сторону, он его попросту приканчивал, избавляясь от лишних хлопот. Он все знал, обо всем уже слышал. Однако почти никто его не видел, хотя все наперегонки клялись, что он вернулся — что он в Громбеларде, в Бадоре, в Громбе, в Рахгаре, уже в Лонде, в горных селениях, на тракте и где-то еще. Повсюду в одно и то же время. Уже было подготовлено с десяток, а может быть, даже больше засад, а также покушений на жизнь Басергора-Крагдоба, но ни одно из них не достигло успеха. Всегда находился тот, кто предавал, предупреждал, предотвращал… Или на заговорщиков нападала какая-то другая, вовремя появившаяся группа. Рбит оказывался незаменим — но его здесь не было. Он только присылал известия. Как с этими известиями поступать — дело Глорма.

Крагдоб немного помолчал, поскольку ему не с кем было разговаривать о своем друге. Присутствовавшим здесь предводителям банд полагалось видеть в нем только вездесущего и всезнающего Князя Гор.

— В Риксе и Бадоре у нас есть гарнизоны, здесь мы оставим третий, не менее надежный. Дорога должна быть свободна, в особенности для торговцев. Только глупец может себе представить, что в Тяжелых горах кому-то удастся высидеть так, как сидели эти, без ничего, даже без еды, поскольку еды у них тут не было, одна жратва. И дело не в том, воняет тут или нет. Дело в том, что нет такого вождя, который сумеет удержаться у власти, если его воины не будут знать ничего, кроме резни. На резню повести может любой, и жертвой одной из них падет сам вождь, ибо всегда найдется тот, кто пообещает больше, и стадо пойдет за ним — так же, как оно пошло за мной. Но я свои обещания сдержу, и вы за это отвечаете. Вы оба остаетесь в Громбе, ты командуешь, а ты ему помогаешь. Вы получите столько солдат, сколько потребуется, но если вы не справитесь, я вернусь сюда. Если хоть один караван погибнет на тракте — я прикажу убить обоих, и не стану спрашивать, почему погиб караван. Можете отказаться. Ты? А ты? Ясное дело. Раз уж взялись — берегите головы.

Командиров нисколько не удивила подобная постановка вопроса. Рядом с Крагдобом именно так поднимались на самую вершину. Другого пути не было.

— Резня, несомненно, превосходная забава, — продолжал он, — но потом нужно поесть и выпить, отдохнуть, отыметь женщину. Три дела. Я уже говорил об этом в Риксе, повторил в Бадоре, а теперь говорю в Громбе и скажу еще раз, в Рахгаре. Эти города должны стать горными цитаделями, как когда-то. Не во времена империи, но раньше, когда настоящие воины сидели здесь, в своих крепостях, в которых было все. Они всегда могли куда-то отправиться, ведя за собой своих солдат, и точно так же им всегда было куда вернуться. А отправлялись они куда-то, когда им было удобно, а не потому, что не хватало жратвы или топлива. На Просторах два маленьких островка с одним портом смеются над Армектом и Дартаном. У возвращающихся из походов моряков там кров, еда и женщины, так что они станут защищать Агары от кого угодно. Здесь, в Тяжелых горах, возникнут четыре таких острова, четыре крепости, которые никому не удастся захватить. По крайней мере, до тех пор, пока я жив.

 

18

В дартанском воздухе (а может быть, агарских ветрах) словно витал неизвестный яд, таинственные испарения… Что бы это ни было, оно впиталось в большую душу воина гор, и громбелардские дожди не могли его смыть. Он жил настоящим, почти не умея думать о будущем, зато постоянно тосковал о прошлых временах. Или еще хуже — даже не о временах, не о жизни, которую тогда вел, не о молодости. Немного — о людях. Но больше всего о том, что могло быть, но не сбылось.

На одной из ведших к рыночной площади улиц когда-то стояла гостиница, немного похожая на ту, которой только что представился шанс подняться из руин. Она пользовалась достаточно хорошей репутацией, по крайней мере при жизни владельца, поскольку потом заведение перешло к его немощной жене и пришло в основательный упадок. Глорм помнил все эти не имевшие особого значения подробности. Он велел дартанцам отдыхать, отослал обеспокоенную Эниту и неизвестно зачем вышел на улицу — а зачем, он понял, лишь увидев развалины гостиницы. Он отправился на поиски воспоминаний и всего того, что, увы, не сбылось.

Смеркалось. Дартанский (а может быть, агарский) яд все еще действовал. Басергор-Крагдоб устал делать вид, будто он тот же самый человек, что и когда-то. И сдался, ибо у него больше не осталось сил, чтобы сражаться с собственной душой. Еще несколько недель назад он наверняка бы возмутился и пошел дальше, но сейчас не спеша перешагнул порог разрушенного дома, а потом по остаткам стены — поскольку лестницы не было — взобрался на второй этаж и проделал несколько головоломных шагов по толстой балке, которой полагалось поддерживать потолок. Касаясь выщербленных стен, он вошел в комнату, в которой недоставало потолка и одной стены. На уцелевшей части пола нашлось немного места.

Он даже помнил, где находился стол. Тогда на нем лежали огарки свечей, кожаный сапог, стояла миска с остатками еды и несколько пустых пивных кружек.

«Сколько пива может выпить женщина?» — спросил он тогда у кота, который пришел вместе с ним.

Кот ответил какой-то циничной шуткой, которая, видимо, оказалась не настолько хороша, чтобы вспомнить ее через десять лет.

Пьяная женщина лежала на койке, свесив голову, но на самом деле она вовсе не была пьяна. Она притворялась, так как прошлой ночью кто-то пытался ее обокрасть, и она устроила ловушку. Тогда она сказала:

«Пью пиво, потому что мне нравится, почему бы и не пить? Мне удалось обмануть кота; я великая!»

Рбит действительно дал себя обмануть, она же действительно была такой. Великой, а может быть, величайшей громбелардской легендой.

Койки больше не было, исчез стол, не было даже стены с маленьким окошком. Осталась только легенда.

Тянулись мгновения, долгие, неподвижные. Ничто не нарушало тишину.

— Отстанешь ты от меня наконец, женщина? Вернись навсегда, или навсегда уходи. Лишь бы мне не приходилось тебя до сих пор искать.

В никому уже не нужной комнате без стены, без потолка и с проломленным полом не нашлось, однако, места для двоих.

— Проклятье, — сказал Крагдоб. — Это какое-то проклятие, слышишь? Один вопрос… и только один ответ? Я ошибся, и что мне теперь делать? Вернись, Охотница, и спроси меня еще раз. О чем хочешь.

Снова пошел дождь. Из глубины города донеслись какие-то крики. Стало совсем темно. Басергор-Крагдоб мог закончить поход на Громбелард наиглупейшим образом — со сломанной шеей, под стеной разрушенной гостиницы.

— Ты говорила, что всегда хотела увидеть Рахгар. Вся жизнь в горах… и ни разу в Рахгаре? Я сейчас туда еду. Я расскажу тебе, что там и как. Только котов из Рахгара больше нет… Но ведь ты это знаешь. Ты и Ранер. А меня тогда с вами… не было.

Он опустил голову.

— И все-таки Тевена была права, Каренира. Я притащился сюда, чтобы сложить здесь свои кости. Не знаю, куда я вернулся, но это наверняка не Громбелард. Ты знаешь, где Громбелард?

Держась за стену, в которой когда-то была дверь, он вышел из комнаты. Толстая балка едва маячила в темноте.

— Там, где Ранер, Тевена, Арма…

Он прошел по балке.

— …Рбит, Делен и ты.

В корчме его с нетерпением ждали. Он имел право ходить, где ему заблагорассудится, но его гвардейцы точно так же имели право беспокоиться, и он принял это к сведению.

— Никуда больше не иду, — заверил он, останавливаясь в просторной комнате, которую постепенно превращали в спальню для дартанцев и их слуг. — Энита, ты приготовила для нас какой-нибудь угол?

— Да. Но там не очень удобно.

— Если бы мне требовались удобства, я бы сидел в Дартане, — сухо ответил он. — Я хочу встать на рассвете, сегодня больше никаких приказов, никаких дел.

— Да, господин.

Лучница не отходила от него ни на шаг и теперь тоже приготовила себе место у дверей. Избалованная достатком жемчужинка ни разу не пожаловалась, как ей тяжело на тонком пледе, под которым не было даже вязанки соломы. Она постоянно мерзла, вечно ходила в мокрой одежде. В последнее время ее мучил непрекращающийся кашель, особенно ночью, когда она наконец находила под одеялом чуточку тепла. Командир… когда он еще был ее господином, в Дартане… иногда брал ее к себе в спальню, так же, как и других невольниц. С тех пор как они уехали, подобного не случилось ни разу. Она хотела быть гвардейцем — и стала им. Вроде ходячего лука или меча. Не только Басергор-Крагдоб тосковал по своему потерянному дому, которого уже нигде не было.

Углы комнаты погрузились в темноту, горела только одна скверная свеча, которую девушка принесла снизу. Королевские покои Короля Тяжелых гор. Лучница уселась на своем лежбище, опершись головой о стену. Крагдоб расстегнул пояс с мечом, потом второй, переброшенный через спину.

— Ваше благородие, я не взяла…

Ее прервал хриплый голос, доносившийся из темного угла:

— Застегни все обратно, Глорм. А ты, Энита, каким чудом до сих пор жива?

Девушка едва сдержала удивленный возглас. Нервы у Басергора-Крагдоба были крепче, но вздрогнул и он.

— Рбит, — сказал он, — порой мне тебя не хватает, но раз уж ты здесь, я сыт по горло твоими шуточками.

— Это не шутка, — ответил кот, все еще невидимый. — Мне было нужно, чтобы никто меня не видел. Я подсмотрел, куда Энита носит твое барахло, сижу тут и жду.

— Ну и дождался. Выходи из угла. Прячешься и пугаешь мою телохранительницу? А если бы она закричала?

— Такое бывает, когда женщина и мужчина вместе уходят в комнату и запираются, — заключил кот, потягиваясь и выбираясь на середину.

— Ваше благородие, ты чересчур остроумен, — холодно заявила Энита.

Но Рбит, как и Глорм, питал слабость к первой невольнице дома.

— Ты же не кричишь по любому поводу и наверняка никому не скажешь, что я здесь.

Она невольно улыбнулась. Рбит был когда-то столь же добрым господином, как и Глорм. И намного менее требовательным.

— Есть два человека, друг мой. — Кот решил, что приветствий и пустых разговоров с него достаточно, и пора переходить к делу. — Одному доверяешь ты, другому доверяет Бехегал.

— Бехегал сидит в крепости.

— Он не настолько глуп, как тебе кажется. Все думают, что он сидит в крепости, но на самом деле он совсем в другом месте.

— Где?

— Сейчас? Не знаю. Где-то в городе.

Крагдоб кивнул.

— Ясное дело. Ну, говори.

Считалось, что для кота разговор с человеком — примерно то же самое, что общение на чужом языке. Если это действительно так, то Рбит прекрасно говорил по… человечески. С глазу на глаз с Глормом он разговаривал бы несколько иначе, но сейчас ему было важно, чтобы и девушка поняла, о чем речь.

— У Бехегала есть тот, кому он доверяет, — объяснил он. — Хотя доверять не должен, поскольку это мой разведчик. Но и у тебя есть тот, кому ты доверять не должен, поскольку он — разведчик Бехегала.

— Кто?

— Тот, кто сейчас добровольно прочесывает город с солдатами, которых ты ему дал. Бехегала он наверняка не найдет.

Глорм нахмурился. Предательство он всегда воспринимал болезненно.

— Не будь глупцом, — сказал кот. — Очень хорошо, что у тебя есть кто-то такой. Перед рассветом он придет к тебе с фальшивым известием от друга. Он сообщит наш пароль и скажет, что Басергор-Кобаль приказал ему куда-нибудь тебя отвести, чтобы поговорить наедине.

Глорм кивнул. На это он мог бы купиться — точно так же они встретились с Рбитом в Бадоре. Кот предпочитал, чтобы его никто не видел, и обычно присылал своего шпиона с паролем и сведениями, где его искать.

— Откуда эта каналья знает пароль?

— От меня. Не непосредственно. Его передал тот, другой, которому доверяет Бехегал.

Каким образом Рбит, кот-воин, магнат и интриган строил свои козни? У Глорма никогда не хватало на это терпения.

— Ясное дело. А теперь коротко.

Его слова угодили прямо в кошачье чувство юмора. Рбита повеселило, что человек требует от кота краткости.

— Ты пойдешь якобы на встречу со мной, — наконец сказал он, вволю отфыркавшись. — И я действительно там буду, что выяснится в свое время. Мы убьем тех, кто тебя поджидает, а потом друг Бехегала, тот, которому он не должен доверять, скажет нам, где его вождь. По крайней мере, я на это надеюсь.

— Надеешься?

— Он может этого не знать. Я не знаю, какие приказы он получил, поскольку не могу быть повсюду одновременно. А если я даже где-то и есть, то не всегда могу с каждым поговорить.

— Сколько?

— Восемь — десять.

— Даже не собираюсь с ними драться. Пошлю кого-нибудь.

В присутствии Эниты Рбит не стал говорить, что он по этому поводу думает.

— Но предатель не поведет туда «кого-нибудь», только тебя.

— Он приведет того, кого будет нужно.

— Глорм, если кто-то наблюдает за домом, в котором устроили засаду, то он донесет Бехегалу, что туда пошел Крагдоб, размножившийся в двадцати экземплярах. Я не затем устраиваю на тебя покушение, чтобы сразу же случилось новое.

Крагдоб задумался.

— Ваше благородие, — сказала Энита коту, — все-таки это слишком опасно.

— Если бы я хотел узнать твое мнение — то спросил бы.

— Да, но я должна… — Она закашлялась.

— Как можно скорее вернуться в Дартан. Я не с тобой разговариваю, женщина.

Больше она ничего не говорила.

Глорм все молчал. Он никогда не мог понять, как так получается, что существу, не умеющему лгать, удается вложить ложь в уста других. Но, видимо, для кота этого противоречия не существовало.

А может быть, данная проблема касалась вообще самой сути лжи и правды? Двух столь неочевидных понятий, растягивающихся от умолчания, ошибки и непонимания до желания и веры с другой стороны. Чистая ложь и искренняя правда, возможно, лежали где-то посередине, но где точно — наверное, не знал никто. Эту проблему не могли решить даже люди в своем собственном кругу. И тем более возможно, что два по-разному устроенных разума, человеческий и кошачий, точно так же по-разному оценивали и воспринимали правду.

Король Тяжелых гор, впрочем, был последним существом на свете, у которого имелось желание решать подобные проблемы.

Приближалось утро, но пока что света, собранного со всех закоулков Громба, не хватило бы даже на один слабый лучик. Лишь на площади мерцали огни, необходимые для уборки, которая продолжалась всю ночь. И лишь там царила суета. Повсюду кругом, среди моросящего дождя, во мраке под тяжелыми тучами, плыли лишь длинные волны ветра, который называли «дыханием гор», — то усиливавшийся, то ослабевавший поток воздуха, похожий на очередные выдохи из гигантских легких.

Предрассветных сумерек не было. Не наступил и рассвет. Потом, почти в одно мгновение, небо посерело — пришел день.

Бородатый и черноволосый сорокалетний мужчина в кольчуге и наброшенном на плечи сером плаще сидел у стены пустой комнаты на третьем этаже каменного дома. Рядом с ним устроились еще двое, тоже в кольчугах, хорошо вооруженные. Все лестницы развалились, наверх можно было подняться только с помощью веревочной лесенки, которая, свернутая, лежала возле стены. Командовавший недавно десятками вооруженных людей Бехегал, которого свои называли Крагдобом, прятался в норе, словно крыса. Его безопасность зависела от разума и доброй воли человека, который командовал ночными патрулями на улицах Громба, а еще больше — от лени разбойников, которым наверняка не хотелось лазить на недоступные этажи всех подряд домов.

Через выбитое окно в комнату падал серый свет.

Бехегал умел ждать. Возможно, даже чересчур хорошо… Он прозевал свой шанс, поскольку ждал слишком долго. Он мог отдать Громб прежнему властителю гор, который годы спустя соизволил вспомнить о своем королевстве; мог с большим шумом встать рядом с ним, но вместо этого он колебался, ждал и ждал… Неизвестно чего. Возможно, исхода переговоров с Кобалем, который не хотел никакого перемирия. Бехегал согласился бы перейти на сторону легендарных героев — но от него требовали другого, а именно — расстаться с жизнью. Он должен был повеситься, погибнуть от собственной руки, поскольку завладел военным прозвищем и титулом, отвергнутым другим.

Но этим титулом всегда кто-то завладевал. В горах должен быть какой-нибудь Крагдоб.

Он слишком долго ждал. Он знал котов и понимал, что они не меняют своего мнения и не отказываются от однажды принятого решения. На что он рассчитывал? Следовало явиться к самому Крагдобу и, возможно, сделать что-нибудь, дабы снискать его уважение. Бросить вызов… А может, просто потребовать для себя трудную, почти невыполнимую миссию. Но Бехегала переполняли неприязнь к сопернику и гордость — что, возможно, служило самой главной причиной, по которой он все медлил. Он не хотел унижаться перед вождем, который бросил Громбелард, куда-то ушел, а потом вернулся, как к себе домой. Он должен был перед ним унизиться — но не хотел.

В маленькой дешевой душонке горного воина, который объявил себя королем, когда не оказалось лучших, жило лишь одно большое чувство — искренняя любовь к безобразному, негостеприимному краю, любовь безымянная или, возможно, прикрытая фальшивыми именами, такими как свобода, слава… Но все же это была любовь, которую разделяли многие. Не ради славы они бегали по горам, и даже не ради свободы; ведь они могли заниматься своим ремеслом где угодно, там, где не шел дождь, не дул ветер. И все же было в этом скалистом чудовище нечто такое, что заставляло его любить. Что? Разве это кто-то знал?

Бехегал не боялся смерти, поскольку видел ее вблизи сотни раз, заглядывал ей в глаза и не обнаружил ничего страшного. Если бы не было смерти, если бы он не мог ее увидеть, дотронуться, он не мог бы ценить жизнь. И потому он играл со смертью в прятки — как каждый здесь, в этом краю.

Сейчас он играл с ней в очередной раз. Он умел мечтать и мечтал о том мгновении, когда принесет на площадь голову изменника и скажет: «Так кончают те, кто бросает Тяжелые горы». Он будет стоять во главе своей маленькой свиты и ждать, как поступят воины на площади. Он знал, что коснется смерти в очередной раз, поскольку не мог предвидеть того, как они поступят. Он будет ценить жизнь, вдыхать ее полной грудью как никогда прежде — или в конце концов на этот раз даст смерти себя схватить и уйдет как победитель величайшего Крагдоба в истории; победитель, бессмертное имя которого навсегда останется в Тяжелых горах.

В соседнем квартале как раз шло сражение, которое должно было все решить. Бехегал хотел принять в нем участие, но разум победил. Выбранный в качестве ловушки дом не походил на крепость, как этот. По улицам все еще кружили вражеские патрули, каждый из которых мог обнаружить притаившихся в старом доме вооруженных людей. Служивший ему командир этих патрулей не мог быть везде одновременно, а даже если он и находился где нужно, то не в его силах было все приказать и все запретить. Ему приходилось соблюдать осторожность, чтобы избежать подозрений, и потому он не запрещал воинам обшаривать дома — ведь именно такую задачу им поставили. Самое большее он мог обойти какой-то квартал, «забыть» о нем… Но если кто-то другой ему напомнит…

Так что Бехегал сидел в своей «крепости», не желая пасть замертво от руки первого попавшегося головореза. Он где-то услышал и запомнил слова о том, что командир должен отдавать приказы, а не подставлять шею. Этого правила он придерживался редко, но сейчас оно показалось ему вполне верным. Пока он жив, он еще в состоянии что-то совершить. Возможно, лишь кого-то наказать? Он жаждал хотя бы раз поступить как настоящий Басергор-Крагдоб, Властелин Тяжелых гор — отдать приказ и с достоинством ждать, пока он не будет выполнен.

Утро сменилось днем. Больше ждать невозможно. Впрочем, чего? Среди притаившихся в засаде убийц никто не знал, где его искать. Излишняя осторожность? Возможно. Но Бехегал шел по лезвию бритвы и не мог быть чересчур осторожен.

— Идем.

Веревочную лестницу сбросили вниз.

Восемь человек в старом доме, вооруженные арбалетами, в кольчугах и с мечами. Его телохранители, лучшие, какие у него имелись. Никто не мог в одиночку победить этих восьмерых. Однако до светлобородого великана уже не раз пытались добраться, и ни разу это не удалось. Всегда кто-то доносил, предавал… Так могло случиться и сейчас. Наверняка. Вместо Крагдоба прибыл отряд, от которого сидевшим в доме гвардейцам пришлось как можно быстрее бежать — если их не успели предупредить стоявшие в начале и в конце улицы посты. И если никто эти посты не обнаружил.

Бехегал был уже сыт по горло неуверенностью.

Улицы оставались пусты.

Пробираясь закоулками, тихо и осторожно, Бехегал и сопровождавшие его телохранители прокрались в окрестности дома-ловушки. Изнутри не доносилось ни звука. На покрытой вязкой грязью улице лежали вырванные из стен камни со следами штукатурки. Рядом неизвестно кто и неизвестно зачем выкопал яму, в которой образовался болотистый пруд. Шли мгновения, одно за другим.

— Иди вперед.

Гвардеец перебежал улицу, хлюпая в грязи, и исчез внутри дома.

Но почти сразу же он вышел оттуда, и не один. Бехегал почувствовал, как сильнее забилось его сердце, узнав одного из своих людей. Значит, или никто не пришел, или… удалось.

Бегом, опередив второго телохранителя, чернобородый Крагдоб пересек открытое пространство и ворвался в здание. У самых дверей он наткнулся на двоих убитых. У одного была кровавая дыра в животе, у другого — свернута шея. Совсем как у цыпленка — подбородок опирался на лопатку.

Шаг за шагом Бехегал преодолевал очередные пустые комнаты.

Застреленный из арбалета худой парень опирался о стену, вытаращив мертвые глаза на товарища перед собой, словно о чем-то спрашивал. Но вполне возможно, что именно от него он по ошибке получил смертоносную стрелу. Человек этот лежал в столь большой луже крови, что казалось, будто она вытекла из нескольких тел. Впрочем, это уже не удивляло после взгляда на раны по обеим сторонам шеи, открывавшие порванные артерии. Красные ладони трупа застыли возле лица, словно раненый до последнего пытался остановить хлещущую из него жизнь.

В последней комнате убитые были разбросаны по углам; казалось, будто их подхватил смерч. Двоих разбило о стены, от третьего торчали одни ноги из наваленной в углу груды глиняных черепков, раздробленных кирпичей и камней. Бехегал молчал.

За его спиной послышался кашель. Обернувшись, он оказался лицом к лицу с самой грозной громбелардской легендой, которой никто не смог лишить Тяжелые горы. Рослый светловолосый мужчина был одет в весьма приличную, но простую и прочную одежду, достойную любого путешественника по горам: грубые черные штаны, заправленные в голенища черных сапог, и медвежью куртку, из-под которой виднелись потрепанные неровные рукава крепкой кольчуги. Куртку пересекали ремни со знаменитыми мечами — один на бедрах, другой наискосок через грудь. В руках он держал арбалет с наложенной на тетиву стрелой, с рукава же стекала, обрываясь на запястье, тонкая красная струйка; капли падали одна за другой, пятная сапог. Крагдоб молча поднял здоровую руку и ткнул большим пальцем за спину — этого было достаточно, чтобы единственный из притаившихся в ловушке гвардейцев Бехегала, оставшийся в живых, послушно покинул помещение. Уже было понятно, почему он жив… Измена, опять измена.

Бехегал и двое телохранителей остались наедине с молчащим великаном.

— Я буду сражаться за свое имя, — сказал чернобородый. — Даже с тобой. Но сперва я хотел бы кое-что сказать. Чтобы ты знал, почему я с тобой сражаюсь.

Басергор-Крагдоб поднял тяжелый арбалет, добытый от одного из несостоявшихся убийц, и спустил тетиву, пронзив стрелой навылет черноволосую голову узурпатора. Телохранители бросились вперед. Первый получил удар арбалетом, от которого треснули кости скулы. Второй не заметил большого кота, прыгнувшего в комнату через окно. Кот оттолкнулся от пола и, звеня стальной кольчугой, обрушился ему на спину с истинно звериной быстротой — а поскольку он был зверем разумным, то хорошо знал, где у двуногого существа находится артерия. Вонзившиеся в шею клыки бурого воина вырвали клочья мяса, задние лапы разодрали спину. Хлынула кровь, гвардеец завопил и развернулся кругом, но противник повалил его, и какое-то время продолжалась жуткая и вместе с тем забавная игра в кошки-мышки.

Крагдоб, размахивая арбалетом, словно дубиной, прикончил первого телохранителя и прекратил забаву, размозжив остатками оружия голову полутрупа в лапах кота, который, похоже, обиделся, поскольку молча вылез через окно и исчез. Глорм выбросил в то же окно разбитый арбалет и снова позвал тайного разведчика, который предал своего вождя-самозванца.

— Отрежь ему башку, — велел он, — и отнеси к городским воротам.

Уходя, он добавил:

— Эта стрела неплохо смотрится, пусть остается.

Вскоре торжествующий изменник, под радостные дикие крики собравшихся вокруг него воинов, нес через площадь, словно дерьмо на палке, пробитую арбалетной стрелой голову Крагдоба-узурпатора.

 

19

Прошло немало времени, прежде чем ее благородие Тевена ступила на портовую набережную в Лонде. До того как покинуть Рапу, ей пришлось решить несколько насущных дел. Прежде всего, исполняя просьбу подруги, она послала курьера в Рикс. Курьер должен был известить Крагдоба, а еще лучше Кобаля, о принятом наместницей судьи решении. Второе письмо Тевена отправила домой, предупредив сына, что вернется позже. Потом она стала ждать. От Рапы до Рикса было не слишком далеко, хороший всадник мог доехать туда и вернуться за несколько дней. Подруга Крагдоба хотела знать, добрался ли курьер и что решили властители гор.

Но она этого так и не узнала. То ли ее гонец не доехал, то ли ответа не было. А может, даже и был, но гонец ведь мог погибнуть и на обратном пути… В Громбеларде шла война, первые известия о которой уже достигли Рапы, и не просто какое-то столкновение двух горных банд. Сразу же выяснилось, что Шерер крайне невелик… Эхо из дикого края, в котором якобы никто не бывал, быстро добралось до армектанского и дартанского пограничья, а потом распространилось дальше. В Рапе говорили о сотнях, если не тысячах, вырезающих друг друга горцев, о занятии Рикса, а потом Бадора собранными в могучую армию ордами, выступившими против других. Тевена, которая, как и каждая армектанка, знала историю Шерера, поскольку в ее краю даже по деревням ходили учителя, сперва слегка удивилась. Она знала, что много веков назад Армект потратил на завоевание Громбеларда несколько лет, и прошло еще четверть века, прежде чем удалось установить контроль над горами; впрочем, до конца его установить так никто и не смог. А теперь для этого хватило нескольких недель?

Однако их вполне могло хватить; подумав, Тевена перестала удивляться. Когда-то армектанские легионы, не знакомые с горами, сражались с войсками — именно войсками, не бандами — суровых разбойников-рыцарей, которые, хоть и не сумели создать свое государство, обладали по-настоящему сильными городами-княжествами. Сейчас все обстояло совершенно иначе. Бадорская связная Крагдоба лучше, чем кто-либо другой, знала, какие «войска» бегают по горному бездорожью. Недисциплинированные, дикие, плохо вооруженные, неуправляемые — и прежде всего состоящие из «солдат», которые не видели никакой пользы в поддержке слабых вождей против сильного и не боялись новых порядков, поскольку эти новые порядки на самом деле являлись старыми. Басергор-Крагдоб вернулся! И в одно мгновение встал во главе армии, которая сбежалась к нему со всех сторон.

Тевена отправила второго гонца, но на этот раз ответа ждать не стала и оплатила плавание на борту первого корабля, который шел в Лонд, а вернее в Дартан, но по пути заходил в Лонд, чтобы высадить пассажиров, которых на этом корабле всегда хватало. Ей не пришлось долго ждать, поскольку ее путешествие пролегало по одному из самых оживленных морских путей Шерера.

Когда-то Терена уже бывала в Лонде, но с тех пор прошло почти двадцать лет. Ее не оглушил шум портового района, хотя она догадывалась, что во времена империи тут было наверняка спокойнее. Но в конце концов, порт есть порт.

Не первый и не последний, который она видела за свою жизнь. Свободно владевшая двумя континентальными языками и знакомая с третьим, она повсюду могла чувствовать себя как дома; только в Морской провинции требовалось знание гаррийского, причем бегло, поскольку многочисленные диалекты на Островах звучали — как она слышала — чуждо даже для самих гаррийцев.

В Лонде равноправно царили армектанский и громбелардский. Каждый здесь знал один или другой язык, в худшем случае хотя бы кинен.

Слуга Тевены сошел с корабля и нанял носильщика (поскольку верховых и вьючных лошадей она продала в Рапе), а вместе с ним — проводника до Имперского квартала. Только после этого хозяйка и ее служанка сошли на берег и двинулись через город — небольшой и перенаселенный — к зданию Имперского трибунала.

Арма высматривала подругу уже с неделю — что не означало, будто она сидела у окна, тоскливо глядя в сторону порта. Как обычно, у нее было множество работы. Прежде всего она накликала себе беду, взяв пленников, с которыми теперь не знала что делать… Рбита не было, не приходило от него и никаких вестей. Арма, которая сперва опасалась встречи с бывшими друзьями, теперь начала бояться их молчания. Неужели они заранее решили, что найдут в ней врага? Рбит хорошо знал, что делает. Наместница не предполагала, что ее беспокойство, приправленное горечью, было предусмотрено и тщательно спланировано ее бурым другом, братом по крови, который любил ее и вместе с тем высоко ценил. С особым расчетом и кошачьим терпением он долбил скалу, твердость которой вызывала в нем уважение…

«Сейлу» задержали еще до того, как на ее борт поднялись доставленные с берега на шлюпке беглецы — ибо только такого названия заслуживала преступница, которая пыталась избежать наказания, и ее спутник, несомненно знавший о ее деяниях. Так что корабль и его капитана как бы поймали с поличным, когда на борт были приняты преследуемые трибуналом преступники. Из доклада урядника, подтвержденного командиром корабля морской стражи, следовало, что команда каравеллы, похоже, до последнего момента не знала, что именно к ней направляются два парусника гломбелардского флота, вышедшие из порта ранним утром. Команда же шлюпки, напротив, гребя изо всех сил, похоже, пыталась связаться с родным кораблем, что ей не удалось. Шлюпку задержали, прежде чем она пристала к борту «Сейлы». И это был, собственно, конец всей истории — которая, казалось, уходила в никуда.

Посадив капитана и команду каравеллы в тюремную крепость, а одноглазую красавицу — в клетку в подвале, ее благородие наместница оказала особые почести старику-великану. В одном из домов трибунала для него приготовили отдельную, очень хорошо охраняемую комнату — именно комнату, а не камеру. Прежде чем он успел в этой комнате расположиться, наместница судьи нанесла ему визит.

— Ваше благородие, — вежливо сказала она, — я высшая урядница трибунала в этой провинции, меня зовут Арма. Не знаю, знакомо ли тебе мое имя, господин, но считаю это вполне возможным.

Старик не скрывал любопытства.

— Я действительно знаю, кто ты, ваше благородие, — ответил он. — И похоже, это никого не должно удивлять. Меня удивляет другое. Ведь и ты, госпожа, знаешь, кто я.

Она кивнула, но вежливо отказалась от каких-либо объяснений, прикрывшись служебной тайной. Зато она совершенно искренне, без недомолвок, изложила старику все проблемы, накопившиеся между ней и его сыном. Рассказывая, она с явным интересом наблюдала за морщинистым и вместе с тем жестким лицом великана, отметив, что Глорм совершенно на него не похож, не считая, естественно, роста. Лицо короля гор, судя по всему, было исключительным наследием его матери… Арма с женским любопытством подумала о том, кем могла быть эта таинственная женщина, жена мудреца Шерни, мать величайшего воина в истории. Какая судьба выпала на ее долю? И насколько необычная?

— Скажу тебе, господин, так же искренне, как сказала бы твоему сыну, если бы он стоял передо мной, — закончила она. — Мне не по вкусу его возвращение в Тяжелые горы, но раз уж этого не избежать, ничего не поделаешь. Я питаю давнюю обиду на Глорма, поскольку просила его когда-то о помощи, а он даже не решился прямо отказать. Он все медлил, чего-то ждал, но так и не появился… Я осталась одна, предоставленная лишь самой себе. Но это давняя история. Сегодня Вечная империя неспособна поддерживать порядок во всем Громбеларде, так что пусть его поддерживает кто-то другой. Басергор-Крагдоб — что ж, хорошо. Речь идет о том, чтобы твой сын не слишком разошелся, ваше благородие, поскольку мне не нужны в Лонде его головорезы, которые обдерут как липку всех корчмарей, ремесленников и купцов. Их уже обдирают налоговые урядники империи, а кроме них… еще я. И хватит.

Старик смотрел на необычную женщину, о которой кое-что слышал, с не меньшим любопытством, чем она на него.

— Я велела задержать тебя, господин, по двум причинам, — продолжала она. — Во-первых, ты сопровождаешь агарскую пиратку, чье так называемое княжество для Вечной империи, ваше благородие, — как прыщ на жопе…

Он невольно улыбнулся, услышав крепкое словцо в устах надменной, пахнущей ванилью, одетой в платье за тысячу золотых блондинки — которая, однако, была когда-то разбойницей и, похоже, хотела о том напомнить.

— …поскольку невозможно сесть и не вспомнить о нем. Но в конце концов, это всего лишь прыщ. Куда хуже, что эта девица расхаживает по моему городу и убивает людей, состоящих на службе трибунала, и даже совершенно невинных, случайно подвернувшихся прохожих. И я не дала бы и серебряной монеты за то, что странный пожар, случившийся в то же время и примерно в том же самом месте, где видели нашу девицу, тоже не является делом ее рук. Речь наверняка идет о поджоге, умышленном поджоге, но нет ни одного подозреваемого. Это просто мое предположение, — призналась она. — Интуиция, предчувствие… но этого слишком мало. Я не стану обвинять ее в поджоге. Тем не менее хватит и двух убийств. Мне нужно знать, ваше благородие, действует ли эта красавица сообща с твоим сыном? Прошу быть со мной искренним. Хотя, возможно, моя просьба чересчур наивна.

Он отрицательно покачал головой и глубоко задумался.

— Нет, — повторил он. — Конечно, никто на свете не может быть уверен, не затеяли ли что-то двое других за его спиной. Однако я считаю, что этого не может быть. Взять ее с собой сюда было моей идеей… но это, похоже, не имеет никакого отношения к делу. Ты уверена, госпожа, что моя спутница виновна в преступлениях, совершенных в этом городе?

— Уверена ли я? — Она сделала широкий жест рукой, словно обводя все дома и улицы за окном. — Княжна Риола Ридарета? У меня сто свидетелей, ваше благородие, что именно княжна разбила кому-то голову посреди бела дня. О да, будет кого публично повесить… А уж женщина, к тому же молодая, всегда привлекает толпы. Разве что по Лонду ходят две таких — одноглазых, тошнотворно красивых и с Брошенными Предметами в руках… Я не ошибаюсь насчет этих Предметов?

На этот раз старик не стал ни возражать, ни соглашаться.

— Ваше благородие, чего ты от меня хочешь? — вежливо, но осторожно спросил он. — Кроме заверений, что это не мой сын прислал княжну в Лонд?

— Слова чести, не более того. Я не знаю тебя, господин, но я знаю твоего сына и потому готова поверить тебе на слово. Обещай мне, что не покинешь этого помещения, и я тотчас же отзову стражу — ты будешь моим гостем, а не пленником. Я вовсе не хочу держать тебя под арестом, ваше благородие. Раз уж ты знаешь мое имя, то тем более знаешь имя Л.С.И. Рбит, или, еще лучше, Басергор-Кобаль. Я жду, когда он сюда придет. А тогда я скажу ему все то же, что ты сам сегодня от меня услышал, и добавлю к этому королевский подарок — твою жизнь, господин, жизнь отца Басергора-Крагдоба, в подтверждение искренности моих намерений. Я освобожу тебя, чтобы Глорм и Рбит были уверены, что я им поверила и сама тоже заслуживаю доверия. Имея возможность держать тебя как гарантию их нейтралитета по отношению к Лонду, я тебя отпускаю. Можно ли убедительнее засвидетельствовать свои достойные намерения? Как ты считаешь, господин?

— Почему бы тебе не отпустить меня уже сегодня, ваше благородие?

— Потому что Рбит еще не пришел. А когда он придет, я не знаю, что он скажет. Надеюсь, он предложит договор, пакт о нейтралитете. Но он может и потребовать неизвестно чего.

— Например?

— Например, чтобы я убралась из Лонда раз и навсегда. А тогда, ваше благородие, мне все же придется припугнуть его твоей смертью. Я не намерена отсюда убираться.

Он молчал, размышляя над ее словами.

— Я дам тебе обещание, госпожа, но и у меня есть условие.

— Слушаю.

— Вместе со мной ты освободишь всех, кого схватили сегодня.

— Не может быть и речи.

— Но, ваше высокоблагородие…

— Но, ваше благородие! — прервала она его. — Ты отец моего друга, старого друга. Но я тебя даже не знаю. Я должна отпустить твоих… не знаю кого, как их назвать? Товарищей? Убийцу и княжну морских разбойников, и ко всему — ее приемного отца, тоже разбойника, настоящего короля пиратского княжества? И кого еще я должна отпустить? У меня тут есть один, который три дня назад убил жену и двух малолетних сыновей, которые защищали мать от пьяного папаши. Заступись за него, господин. Если хорошо подумать, то на его совести наверняка меньше злодеяний, чем у парочки, за которую ты просишь. Может, даже в сто раз меньше.

— Ты так сильно осуждаешь бесчестие и преступность, госпожа? — язвительно спросил он.

— Осуждаю. Я больше не разбойница, я нашла свое место в имперской организации, стоящей на страже закона. Можно над этим исподтишка посмеиваться и подмигивать, когда мы сидим так, как сейчас, наедине, поскольку ты знаешь, кем я была когда-то. Но вслух я должна призывать к справедливости, ибо такова судьба каждого, кто окажется среди волков — выть вместе с ними. Все в Лонде знают о том, что схвачена преступница и задержано пиратское судно, в чем участвовали два корабля морской стражи, замешана даже армия. Честно говоря, судьба твоих друзей уже от меня не зависит. Машина запущена, ваше благородие. Все, что я могу сделать — принять на веру твои объяснения, что ты встретил их случайно и ничто тебя с этими двумя не связывает. Ты хотел сесть на какой-нибудь корабль, чтобы плыть в Дартан. Ты не знал, что это пиратский корабль; тебя там наверняка бы убили, чтобы завладеть твоим имуществом…

— Кто в это поверит? Я жил с Ридаретой в одном доме.

— Я слишком задумалась… извини, и ничего не слышала. Так ты говоришь, господин, что встретил эту женщину в порту?

Таменат подумал, что, возможно, ее благородие Арма получит всего в избытке — справедливости, казней, и даже карканья ворон, когда они начнут слетаться к трупам… Но наместница не знала, о чем он думал.

Он не дал ей слова. И остался под стражей. Арма все ждала и ждала. Рбита же все не было и не было.

А княжна Риолата Ридарета все злилась и злилась. Сперва. Потом она помрачнела, впав в оцепенение и апатию.

Уже две недели (кажется, две недели, а может быть, только десять дней, или напротив, уже двадцать) она сидела в камере размером с дупло, почти в полной темноте, так как свет просачивался лишь сквозь щель между солидной дубовой дверью и полом. Маленькое окошечко иногда открывалось, и тогда между двумя прутьями толщиной в палец наполовину ослепленная слабым светом единственной лучины женщина могла увидеть омерзительную физиономию стражника. Не хватало воздуха — в камере не было ни одного окна.

Когда время от времени открывался люк в потолке, спертый воздух вырывался из подвала, давая место более холодному, — но в запертой наглухо камере разницу с трудом можно было почувствовать. Ридарета не собиралась унижаться до просьб — первые два дня. Потом она научилась вежливо поскуливать под дверью, чтобы ей открыли перегороженное железными прутьями окошечко. Стражники менялись три раза в сутки, и только одного ни разу не удавалось упросить.

К ней относились неплохо, кормили же просто отвратительно.

Ридарета потеряла счет времени. Она понятия не имела, сколько уже сидит в душной дыре. Ей следовало считать кормежки и смены караула — но кормежки все были одинаковые, смены караула же она порой просыпала. Предоставленная самой себе и, похоже, всеми забытая, она в сотый раз думала о том дне, когда ее схватили. Она могла сделать все — но не сделала ничего. Таменат, увидев корабли морской стражи, советовал возвращаться к берегу. Она сама сперва хотела поджечь паруса обоих кораблей… что, правда, могло удаться или нет… но по крайней мере давало шанс. Но на этих кораблях собрались не дураки. Шедший впереди слегка отклонился от ветра, ложась на курс, словно собирался выйти из бухты. Второй последовал за ним. Она позволила себя провести, поверив, что цель морских стражников — вовсе не «Сейла». И в самом деле — зачем целым двум кораблям направляться к невооруженной дартанской каравелле, спокойно стоявшей на якоре? Если даже трибунал знал о ее выходках в Лонде, то он в любом случае никак не мог связывать одноглазую женщину с дартанским парусником на рейде. Корабли направлялись явно не к «Сейле».

Потом оказалось, что все-таки к ней. Оба корабля резко свернули, и уже не осталось времени играть с огнем, поскольку первый дошел бы до борта «Сейлы» даже по инерции, даже с горящим такелажем; паруса все равно уже спускали. А тогда… тогда погиб бы Раладан, имевший двадцать солдат и столько же матросов против сотни стражников и имперских моряков.

Ей пришлось отдать все, кроме одежды, после чего ее вытащили из шлюпки, словно кролика из загородки, а затем посадили в клетку в подвале, где она сидела, не зная ничего о Раладане. Вернее, знала лишь, что он погибнет, если она не будет послушной. Золотоволосая женщина средних лет и весьма средней красоты (Ридарета догадалась, кто это) лишь однажды заглянула в окошечко и заговорила с ней.

— Этот подвал слишком слабо охраняется, — сказала она. — Для того, кто отрывает людям головы, — наверняка слишком слабо. Не страшно. Беги отсюда, красавица, пожалуйста. Сбежишь? — с надеждой спрашивала она. — Хотя бы попробуй, может, я немного помогу? Мне тяжело будет обречь на смерть капитана твоего корабля, но, если ты сбежишь, я смогу переломать ему кости, лишь бы он только выдал, где ты находишься. Мне кажется, вы достаточно близки друг другу? Сама понимаешь, он наверняка будет знать, где тебя искать.

Примерно таков был смысл ее слов, поскольку невидимый переводчик за дверью, похоже, не сумел передать весь сарказм, заключенный в голосе женщины.

Лязгнул засов окошка; золотоволосая ушла.

Плененная агарская княжна совершенно забыла, вернее, лишь изредка вспоминала, что в Лонде вместе с ней был великан-старик, мудрец-посланик, которого она знала много лет. Он вообще ее не волновал. Она думала о Раладане, единственном человеке на свете, за которого она отдала бы свою рубиновую жизнь.

 

20

В Лонде, в отличие от сердца Тяжелых гор, рассвет удалось заметить, особенно если учесть, что день выдался ясный. Арма этой ночью много раз просыпалась, пока наконец не смирилась с бессонницей, глядя в окно через прекрасное, только что вставленное дартанское стекло. Еще недавно в этих окнах были скверные мутные стеклышки в оловянных рамках.

Наклонив голову набок, наместница прикусила губу, нежно посмотрев на спящего рядом мужчину, и мягко отбросила с его лба прядь волос.

— Что я тут делаю? — почти беззвучно прошептала она. — Глупо… рано или поздно об этом узнают… Это не может продолжаться вечно.

И действительно — не могло. Две самых важных персоны в Лонде не имели права на личную жизнь… на встречи наедине. Забавно — старое здание трибунала лишь благодаря тому, что таковым когда-то являлось, делало возможным тайные свидания и ночи любви. Только две… И этой, второй, предстояло стать последней. Арма прекрасно понимала, что рискует самое меньшее потерей своего поста. Потайные двери и боковые лестницы, известные лишь немногим и не используемые, когда-то предназначались для тех, кого не должны были видеть перед главным входом в здание, — чаще всего доносчиков и шпионов: столь засекреченных, что о них знал только первый наместник судьи. Как правило, они служили в армии или в окружении самого князя-представителя. Теперь потайные лестницы и двери пригодились другим.

Арма рисковала, но это был риск, которого больше всего желает женщина. Сладчайший риск, приносящий легкую дрожь, сухость во рту, слабость в ногах. Арма была счастлива, рискуя подобным образом. Впрочем… Она вообще была счастлива, и притом вдвойне, ибо так, как сейчас… не случалось еще никогда. Она нашла то, о чем почти забыла. Впрочем, нашла ли? Несколько раз она любила, но никогда не была любимой. Мимолетные связи, иногда какая-то дружба. Не более того. А теперь? Она сто раз говорила себе, что это глупость, неосторожность, самое большее прихоть, недолгая влюбленность (о да, влюбленность, ты была права, Ленея…). Но когда она входила в комнату, где ее ждал Аскенез, уже убежденная, что болезнь прошла, недомогание возвращалось с удвоенной силой. Они говорили о делах провинции, но казалось, будто разговор идет о чем-то другом. Когда она говорила «преступники», в ее взгляде мелькало многозначительное «это мы…». Он упоминал о «крайне ценных документах», и она видела по его глазам, что больше всего он думает о коротком письме, которое спрятал для нее среди покрытых печатями страниц. Торговля, управление, сотрудничество и взаимодействие, проследить за тем-то и тем-то, решить такие-то и такие-то проблемы… Все это были слова, имевшие двойной смысл.

В комнате становилось светлее. Арма знала, что ей пора идти. Осторожно встав, она начала надевать удобную мужскую одежду, такую же, как та, которую много лет назад носила в горах, когда путешествовала с друзьями по бездорожью. Глорм неохотно брал ее с собой в горы, поскольку она нужнее была в Громбе. Но она не имела терпения высидеть там все время.

Пытаясь не шуметь, наместница сосредоточенно расправляла вывернувшуюся наизнанку рубашку. Свет зарождающегося дня с мрачной жестокостью обнажал ее живот и ягодицы, которым далеко уже было до упругости, груди, которые удерживал лишь тесно зашнурованный лиф платья, кожу, уже не столь гладкую, как годы назад, и иногда собиравшуюся на шее в вертикальные морщины… Ухоженная, здоровая, недурная собой, но все же немолодая женщина.

Справившись с рубашкой, наместница в последний раз огляделась, проверяя, не забыла ли чего, не лежит ли где-нибудь мелочь, способная скомпрометировать ее мужчину. Она коснулась куртки, удостоверившись, что маленькая янтарная застежка на месте — симпатичный недорогой подарок, который не мог привлечь ничьего внимания, сделанный без какого-либо повода, но самый прекрасный для каждой женщины, а может быть, вообще для любого человека. Растроганная Арма наклонилась, нежно поцеловала спящего в сухие губы, еще раз поправила прядь черных волос, после чего двинулась к маленькой дверце, спрятанной в углу за портьерой. Она вела прямо на узкую крутую лестницу. Арма еще раз огляделась.

В том же самом доме жила холодная, недоступная женщина, которую дали этому беззащитному мальчику в жены. Пустоголовая, худая, остроносая сорока с высоким голосом, которая открыто обольщала придворных своего мужа, выставляя его на посмешище.

В этом доме прислуга только ждала скандала, сплетен, хотя бы даже аппетитной лжи, слухов… Арма не питала иллюзий; кто-то наверняка видел закутанного в широкий плащ человека, пробиравшегося вдоль стены дворца, и пытался догадаться, кто это такой, от кого вышел и куда направляется. В таких домах все хотели знать всё.

— Последний раз, — беззвучно, как и до этого, сказала она. — Последний… пока я что-нибудь не придумаю.

Аскенез спал. Арма скользнула за портьеру, открыла дверь и вышла на лестницу. У подножия новой винтовой лестницы имелась вторая дверь, которая не открывалась снаружи, поскольку на ней не было ни замка, ни ручки. В условленное время ее приоткрывали, или же кто-то терпеливо стоял на площадке, чтобы впустить ожидаемого гостя. Спускаясь по треугольным ступеням, слабо освещенным пламенем немногочисленных свечей в нишах, Арма вдруг заподозрила, что, входя во дворец, не закрыла за собой эту потайную дверь… Почти в то же мгновение до нее дошло, что все-таки, увы, она ее закрыла… Десятки мыслей сразу, и все они ссорились друге другом, выигрывая или проигрывая. Молниеносная война, разрешившаяся в один короткий миг. Наместница была глупа, влюблена, слепа — но при всем при этом она оставалась прирожденной интриганкой, женщиной, которая в мгновение ока могла соединить сотню разных нитей в один клубок. Естественно, она могла это сделать, лишь когда не была глупа, влюблена, слепа… Но таковой она уже не являлась.

Ее там ждали, возможно, уже давно. Арма знала, что подобное ожидание сопряжено с определенными неудобствами, — но лишь эта мысль и утешала побежденную, преданную и совершенно беззащитную женщину, спускающуюся по лестнице, которая вела только в одно место, а именно в спальню мужчины.

Высокая, очень худая женщина, направлявшаяся в эту спальню, при виде наместницы судьи издала тихий возглас, в котором чудесным образом смешались удивление и ужас. Она назвала какое-то имя, обращаясь к идущей следом за ней девушке, которая наверняка была невольницей с сертификатом Жемчужины, ибо только такие живые драгоценности демонстративно скромные армектанцы облачали в богатые одежды. За Жемчужиной шли еще две женщины: молоденькая невольница рангом пониже и служанка намного старше ее, вольнонаемная, на что указывала традиционная одежда. Неплохая свита тщательно подобранных свидетелей.

— Ты видишь?!

Жемчужина видела.

— Кто ты, госпожа? — теперь княгиня требовала ответа от встреченной на лестнице. — Что ты здесь делаешь? Я хочу немедленно знать! Там, наверху… там князь-представитель, мой муж?

Побледневшая Арма помнила лишь о том, что дверь внизу невозможно открыть снаружи. Только эта мысль билась у нее в голове. Ее невозможно открыть снаружи, невозможно, невозможно… Но ей все еще хотелось верить, что дверь сломалась. Хотелось… и притом она настолько в это не верила, что рассмеялась в лицо княгине. Конечно же, дверь не сломалась! Она была заперта, а потом ее открыли. Вот она, правда, такая и только такая.

Ее высочество ошеломленно смотрела на сумасшедшую — вне всякого сомнения, сумасшедшую — растрепанную блондинку, хихикавшую и утиравшую слезы. Она на мгновение лишилась дара речи.

— Но… кажется, я тебя знаю, госпожа? — грозно воскликнула она. — Ведь ты — наместница трибунала в этом городе! Что это за костюм? И как ты объяснишь свое присутствие на этой лестнице? Ведь это, кажется, моя лестница? Ведущая в спальню моего мужа!

Она снова обернулась к своей Жемчужине, которая лишь кивнула и скорчила гримасу, словно хотела сказать: «А я разве не говорила?»

Сопровождавшие княгиню и ее Жемчужину служанки не были ни слепы, ни глупы, а даже если и так, то им уже рассказали обо всем, что им требовалось знать и раструбить всем вокруг. Арма перестала смеяться. Теперь она чувствовала тошноту.

— Ты знаешь, кто я, ваше высочество, и знаешь, что я здесь делаю. А я точно так же знаю, откуда ты взялась на этой лестнице. А теперь изволь меня пропустить.

Остолбеневшая княгиня отступила к стене, поскольку двоим здесь никак больше было не разойтись. Арма спустилась на самый низ, нажала на железную ручку, которая — само собой и к сожалению — сработала как всегда, и вышла с задней стороны дворца на улицу, даже не накрыв капюшоном золотоволосую голову.

Собственно, зачем?

Сразу же за ней вышли уже ненужные, возглавляемые злорадно улыбающейся Жемчужиной служанки, отосланные ее высочеством.

Княгиня Рея добралась до верха лестницы и громко хлопнула скрытой за портьерой дверью, на всякий случай хлопнула еще раз, после чего отдернула занавеску и побежала к постели, в которой сидел разбуженный шумом представитель. Прежде чем он успел произнести хоть слово, она начала маленькими кулачками бить его по плечам.

— Развратник! Дрянь! Как ты мог?!

Уже окончательно проснувшись, он схватил ее за запястья, потянул к себе на постель и придержал. Она дышала ему прямо в лицо — красивая темноволосая женщина, не столь смуглая, как обычно армектанки, возможно, несколько худая, но, несмотря на это, пропорционально сложенная. Слегка резковатые черты лица наверняка не каждому приходились по вкусу, но разница заключалась самое большее в том, что для одних княгиня была просто симпатичной, для других же — очень красивой.

— Ну и как? — спросила она с любопытством, улыбаясь мужу глазами. — Мой господин и властитель доволен?

— Ты суешь мне в постель только старых баб, — пожаловался он, зевая и одновременно с трудом сдерживая улыбку, чтобы челюсти не свело судорогой. — Как я могу быть доволен?

— Она ужасная, — согласилась княгиня. — Немедленно вымойся… Но, погоди-ка, ведь ее высокоблагородие ты сам себе взял. Это не я тебе ее посоветовала!

Княгиня сделала надменное лицо.

— Ох, и буду я сегодня на тебя обижена… Ох, и буду я на всех отыгрываться! И никто мне плохого слова не скажет, все поймут, почему у бедной Реи такое плохое настроение… Это все из-за тебя! — Она снова попыталась стукнуть его кулаком по плечу. — Подлец, подлец! Что ты со мной сделал, как ты мог?

Ему снова пришлось ее придержать. Он придавил ее к постели, сжав щуплые запястья по обеим сторонам головы и усевшись на жену верхом.

— Ты же это обожаешь, — не без повода заметил он. — Лишь благодаря тому, что мы — холодная, неудавшаяся пара, что я тобой почти не интересуюсь, ты можешь мало что не открыто носиться со своими…

— Поклонниками, — договорила она. — Я красивая, умная, вежливая и остроумная, я само совершенство, так что снисходительно позволяю им меня обожать. Тебе же я всегда говорила: правят только мужчинами, женщинам лучше отдаться под опеку. Что у тебя действительно прекрасно получается, должна это признать.

Таким образом стало ясно, чьи слова Аскенез повторял недавно кузену. Впрочем, не стоило сомневаться, что сам он подобной сентенции придумать не мог.

— Мой отец, а еще больше мать, снова бы меня полюбили, если бы я только наконец с тобой развелся, сука.

— Вот еще! Я подарила им троих прекрасных внуков, которых они не выпускают из объятий. Твои братья не торопятся жениться, не говоря уже о том, чтобы заводить детей, а сестрица бесплодна, как доска с дырой.

— И кто тут подлец, Рея?

— Отпусти меня наконец! — капризно потребовала она, когда он наклонился и начал целовать ее в шею. — Ну пусти же… А-а-а! — крикнула она столь громко и пронзительно, что он вскочил, закрыв уши руками. — Мы еще не закончили разговор. Я тебе кое-кого привела.

— Кого? Где он?

— Там. За дверью, за большой дверью, не той потайной в углу. Это парнишка, который служит наместнице Арме, он уже давно пытается к тебе пробиться. После того как его несколько раз отправили восвояси (ну и дураками же ты себя окружил!), он в конце концов пришел ко мне, а я велела ему явиться сегодня сюда. Сегодня — потому, что ты устроил мне на лестнице встречу со своей красивой любовницей и, соответственно, можешь уже совершенно открыто взяться за нее и все это… государство в государстве, которым она заправляет.

Аскенезу хотелось ласкать жену, может быть, спать, в конце концов, он мог даже над ней подтрунивать — но принимать подчиненных наместницы Армы у него сейчас не было никакого желания.

— Угу. И что у него за дело? Скажи мне, раз ты знаешь. Я должен выслушивать неизвестно кого, чтобы узнать о том, что могу узнать от тебя? Ну так чего он хочет?

— Ничего, это не проситель. Он питает какую-то странную неприязнь к ее высокоблагородию, поскольку она, похоже, чем-то его сильно обидела, и теперь жаждет ей отомстить и придумал, как это сделать. Ты ведь знаешь историю с этим пиратским кораблем, который задержали…

— Да, да, знаю.

— Именно благодаря этому парнишке выследили преступницу и старика, который с ней был. Наместница оттягивает процесс, поскольку ей пришлось бы сразу вынести приговор, а она хочет этого старика оправдать. Это, похоже, какой-то ее знакомый, во всяком случае, тот, в ком она заинтересована. Ну и что ты на это скажешь? Скандал — это одно, но ведь злоупотребление властью — еще лучше. Этот паренек за дверью… а какой он симпатичный, немного похож на тебя, черные волосы… — вдруг размечталась она. — Этот паренек может засвидетельствовать, что преступница и старик были в сговоре. Представляешь, какая физиономия будет у наместницы, когда ей придется вынести приговор на основании таких показаний?

Аскенез задумался.

— Значит, эта старая… — он неразборчиво пробурчал какое-то слово, — осмелилась строить козни у меня за спиной? И притом в отношении вопросов, которые касаются только меня? Обычных преступников преследуют по моему распоряжению. Трибунал обязан полностью мне повиноваться!

— Вот видишь! — торжествующе сказала она. — Хочешь увидеть ее лицо, когда будут вешать этого старика? Или лучше пусть она его освободит, а ты пожалуешься в Кирлан и ее скомпрометируешь? У тебя есть свидетель, так что достаточно немного покопаться, и можно доказать, что процесс велся недобросовестно, — напомнила она, так как Аскенез готов был запутаться в подобной интриге; он умел лишь соблазнять женщин.

— Я подумаю и решу.

— Да, муж мой. А я попрошу себе какое-нибудь новое задание, раз и теперь я сумела добросовестно исполнить твой приказ. Ты же не позволишь мне скучать? Мне нравится тебя поддерживать, мне это нужно, ибо только тогда я чувствую себя важной и полезной.

У нее имелось несколько новых идей, и теперь она хотела их услышать из уст Аскенеза.

 

21

Утром никогда никого не удавалось толком добудиться — служанки засыпали на ходу, Ленея являлась с такой физиономией, словно хотела сказать: «Ну вот, опять…» Наместнице единственный раз в жизни хотелось, чтобы было именно так, чтобы все спали, чтобы никто ни с чем не приходил… Но, естественно, в этот день во всем доме устроили подъем ни свет ни заря. А может, вообще никто не ложился? Наверняка этой ночью не спала Ленея. Рыжеволосая Жемчужина валялась на нерасстеленной постели своей госпожи, лениво читая свиток с какой-то армектанской сагой; лениво — потому, что наверняка уже ее знала (Арме ни разу не случалось разговаривать с Ленеей о творении, название которого было бы той незнакомо), так что она скорее вспоминала содержание, чем, затаив дыхание, следила за ходом описываемых событий.

Арма набросилась на свою Жемчужину (на что это похоже, чтобы невольница валялась на постели своей госпожи?) и долго на нее кричала, да так, что в комнату начала заглядывать перепуганная прислуга. Наместница прогнала челядь на все четыре стороны, потом вдруг расплакалась и начала извиняться перед Ленеей, которая единственная обо всем знала. Вся ее жизнь рассыпалась в прах. Унизительная встреча на крутой лестнице, глупое волнение при виде янтарной безделушки, прядка волос на лбу Аскенеза, упоительное возбуждение, когда она с бьющимся сердцем выбиралась — счастливая… — из спальни любовника, чтобы тут же ощутить горечь, бессилие, страх и гнев… Все эти впечатления, все чувства, столь свежие, неокрепшие, в одно мгновение переполнили душу бедной обманутой женщины и вырвались наружу, потонув в потоках слез. Арма никогда еще так не горевала со времен детства.

— Это невозможно… — рыдала она, положив голову на плечо молча стоящей Жемчужины. — Не верю… не могу поверить… Как можно… с кем-то… так поступить?

Лишь бы только не было хуже… Ленея думала о своем, но ничего не говорила, мягко гладя прекрасные волосы своей госпожи и подруги, которая все еще давилась слезами.

— Я за всю жизнь… никогда никого… понимаешь? Никто меня никогда не хотел… навсегда. Я глупая, знаю… Но я не умею, Ленея. Я совсем ничего не знаю о них… о мужчинах, любви… Я этого не понимаю. Я не знаю, как нужно любить, чтобы кто-то это заметил и… и захотел. Чтобы ответил взаимностью. А может, его обманули? Дали какие-то… ложные поводы? — спрашивала она, размазывая слезы по щекам. — Он не мог со мной так поступить… я его знаю! Я поверила… А он там теперь один, совсем один… Ему не защититься! Я бросила его и сбежала.

Ленея все молчала, ибо что она могла сказать стареющей четырнадцатилетней девочке, столь страстно любившей человека, с которым познакомилась месяц назад? Арма была права — она ничего не знала о мужчинах, а если даже и знала, то не понимала их. В горах и даже в Громбе, у нее были только друзья, иногда любовники. Какие любовники? Обманутые, преданные, которым она позволяла себя соблазнить лишь затем, чтобы Басергор-Кобаль мог узнать, что происходит в гарнизоне Громбелардского легиона, во дворце представителя… Потом она их бросала. Ну так что, Арма, каково, когда тебя саму предают? Использует тот, кому ты поверила?

Наместница отошла от Жемчужины и принялась ходить по спальне взад и вперед. У нее покраснели нос и глаза, но она больше не плакала.

— Все равно почему… Он не виноват, я не верю, или, может быть, ему пришлось… — бессвязно говорила она. — Я уже ничего не знаю. Но та вредная сорока, уж она мне теперь устроит! Я знала, что им кто-то управляет, он вовсе не такой плохой… — она снова защищала остатки своих иллюзий. — Но она? Не знаю, как она это делает. Он ее ненавидит, по-настоящему ненавидит, он мне говорил и не лгал, я знаю! Одно это… одно это я знаю наверняка. Он не умеет лгать, он такой неловкий, такой… такой беспомощный. Что у нее есть? Отвратительная худая шлюха, ты ее видела? Похожа на клячу. Что у нее есть? Какая-то власть над ним, она наверняка знает что-то такое, что обеспечивает ей власть над мужем, она мучает его, использует…

Она все ходила и ходила. Но слез было все меньше, слова обретали значение и свой истинный смысл. Постепенно иссякали силы для обороны утраченных позиций. Арма отчаянно терзала свою изболевшуюся душу, ибо ей не хватало смелости и сил признаться перед собой в безграничной глупости. Сперва — не хватало. Но в глубине своей несчастной души она была не только влюбленной женщиной, но и просто опытным и умным человеком. Злые чары рассеялись, и ничто уже не могло их вернуть. Прекрасный песочный замок, подмытый волной, превратился в бесформенную коричневую пирамиду, в которой не желала поселиться красота. Она уплыла вместе с волной, и не осталось ничего, кроме песка. Арма питала иллюзии до последней возможности. Но теперь — уже нет. В конце концов, если даже Аскенез находился во власти жены, если он предал под принуждением, то чего стоили его чувства, будь они даже настоящими? Но были ли? Разве любящий человек выберется тайком ночью, чтобы открыть дверь у подножия лестницы и впустить врага, который может унизить… уничтожить любимую? Принуждение? Какое принуждение? Или кто-то угрожал лишить его жизни? Впрочем, в глазах Армы даже подобная угроза не служила оправданием. Нарастали печаль и горечь, исчезала наивная вера в то, что виной всему не подлость любимого, а только отвратительная чужая интрига, затеянная кем-то третьим.

— Все равно, — снова сказала она, беспомощно качая головой и тяжело садясь на постель; голос ее почти охрип, поскольку она все говорила и говорила, без перерыва. — Ну, Ленея, готовься. Не знаю, куда мы поедем, но здесь… Можно начинать собирать вещи.

Но Ленея не отправилась за сундуками.

— А куда мы отправляемся, ваше высокоблагородие?

Это были первые слова, которые она произнесла сегодня.

— Собственно, не знаю. Но я не знаю и того, кто придет на мое место.

— Никто не придет. Ты хочешь, ваше высокоблагородие, подать в отставку?

— В отставку? Я могу подавать или не подавать, Кирлан меня все равно отзовет. Совсем из ума выжила? Чего ты ожидаешь? Кирлану здесь нужен надежный человек. Не может быть и речи, чтобы…

— Кирлан? Кирлан… — Ленея нахмурила брови, словно что-то вспоминая. — Гм… а кто такой Кирлан?

Наместница пришла к выводу, что рыжая Жемчужина забавляется ее позором. Она уже готова была разозлиться, когда Ленея ответила сама себе:

— А, знаю… Кирлан — это Верена.

Верена. Это прозвучало… тепло. И безопасно. Верена.

Не «Кирлан», не «столица», не «ее императорское высочество»… Невольница намеренно назвала властительницу Вечной империи по имени, словно подругу.

— Ты считаешь, Верена меня не отзовет?

Жемчужина собрала полы своего домашнего платья, слегка их подобрала и присела у ног своей госпожи, опираясь руками о ее колени.

— За роман с представителем? За такое отзывают сразу же, Арма, — согласилась она. — Но у тебя еще есть время… Где перо, где чернила? Почему ты до сих пор ничего мне не диктуешь?

— О чем ты говоришь, Ленея? — сухо и неприязненно спросила Арма.

Жемчужина пожала плечами и подняла брови.

— Фи… Ну и вопрос.

Наместница постепенно приходила в себя. Жемчужина умело отвлекла ее мысли о несостоявшейся любви, измене — дав взамен понять, что нужно сделать кое-что важное. В самом ли деле был какой-то шанс сохранить пост первой наместницы судьи в Лонде? Это давало надежду на все — на месть, на унижение костлявой сороки, ее уничтожение, преследование…

— Я в самом деле не понимаю, о чем ты говоришь.

— Это я не понимаю, о чем ты говоришь, госпожа? Отзыв, отставка… Наверное, жалоба? Кто-то пытается втянуть тебя в подлую интригу, без каких-либо угрызений совести марает твое доброе имя, подрывает твой авторитет, не отступает ни перед чем, лишь бы убрать тебя из Лонда, готов сам перемазаться в грязи, лишь бы часть ее прилипла к тебе. Отвратительно. Почему ты не жалуешься в Кирлан? Ведь если ты не будешь защищаться, эта клевета может привести к желаемым последствиям! Нужно немедленно раскрыть эту игру и донести обо всем императрице.

Арма хмурила брови, пряча в их тени красные веки. Она шмыгнула носом, но уже просто машинально.

— Ты говоришь мне, что я должна обмануть… императрицу?

— Обмануть? — возмутилась Жемчужина, подбирая полы платья, вставая и отходя на несколько шагов. — Обмануть? Верену? Нашу давнюю кормилицу и подругу, и мою госпожу? Повелительницу Вечной империи? Я говорю лишь, что нужно ей донести о кознях этого… этого ничтожества, ее брата, о котором она уже давно составила свое мнение. Верена нам доверяет, она знает, что мы ее не обманем. Ну… возможно, она могла бы не до конца поверить тебе, но когда она увидит письмо, написанное моей собственной рукой, а ведь она знает мой почерк лучше кого бы то ни было… Согласилась ли бы я обмануть того, кого всю жизнь любила так, как ее?

Вопрос повис в воздухе.

— А впрочем, — добавила Жемчужина, небрежно махнув, а потом беспомощно разводя руками, — ты, госпожа, и князь Аскенез? Какой нормальный человек вообще поверит в подобное? А уж тем более ее императорское высочество, которая столь хорошо тебя знает? Ведь это интрига идиота. Ну так где перо и чернила, госпожа? Где пергамент и конторка?

Арма смотрела на свою Жемчужину.

— Ведь достойнейшая знает, что я умею лгать. А ты, Ленея, все-таки только невольница.

— Невольница, которая, однако, в состоянии отказаться писать письмо, и достойнейшая хорошо об этом знает. Кроме того, достойнейшая… — Жемчужина покачала головой и понизила голос. — Прежде всего, достойнейшая кое о чем помнит. О золотоволосой женщине, которая несколько лет назад в нарядном платье бегала по грязи в поисках необходимого лекарства… которое искала не для себя. А потом эта женщина, при поддержке невольницы, дни и ночи проводила у постели… одной очень важной особы. Эта особа была столь больна, что ее пришлось связать и даже заткнуть кляпом рот. Тот, кто помнит о таких вещах, охотно поверит и в другие.

Наступила короткая пауза.

— Ты напишешь такое письмо? Что во дворце затеяли интригу, чтобы меня погубить? Под мою диктовку — напишешь?

— Писать я умею. Напишу.

— Самой императрице? — Арма испытывала уважение к молодой властительнице и никогда этого не скрывала.

— Кому угодно, — ответила рыжая Жемчужина. — Сегодня я уже мало чего стою, но в свое время за меня выложили огромную сумму в лучшем дартанском невольничьем хозяйстве. Предмет, который столько стоит, не может подвести своего владельца. А у него всегда только один владелец, одно место и одна задача — хорошо служить.

Наместница все смотрела и смотрела на нее. Кого она видела? Ту самую женщину, которую не хотела допустить к своим финансовым махинациям, опасаясь, что та может кому-то донести. Эта женщина сейчас дарила ей все: верность, привязанность, безграничную преданность… всю себя, всю свою жизнь.

Арма вспомнила, что она обижена, обманута и несчастна, но теперь она могла снова поплакать, ибо у нее были настоящие друзья.

Гостившая в доме наместницы Тевена почти ни о чем не знала, но чувствовала: что-то не так. Арма до сих пор даже словом не обмолвилась о своих необычных пленниках, неизбежные же разговоры о новом представителе императора ловко обрывала, каждую фразу превращая в шутку. Они немного поговорили о прошлом, вспомнили былые времена, но прежде всего обменялись сплетнями из Армекта, Дартана, Громбеларда; новостей жаждала в особенности Арма, много лет просидевшая в глуши. О политике ей трудно было рассказать что-либо такое, чего она не знала бы, но мода, новые обычаи и законы, установившиеся в молодом дартанском королевстве, весьма ее интересовали. Точно так же внимательно она слушала рассказы о доме, взрослом сыне и быстро подрастающих дочерях подруги. Бывали моменты, когда ей хотелось бросить все и поехать туда, в солнечный Дартан, где усыпанная белым гравием дорога ведет в белый дом на холме, среди лесов, где на лугу пасутся лошади, журчит ручей… «Когда-нибудь я тебя навещу!» — говорила она, и, похоже, даже сама в это верила.

Но обе они знали, что это невозможно.

Арма завидовала Тевене.

Тевена же немного беспокоилась за своих друзей в горах, была искренне озабочена проблемами Армы (теми, о которых знала), но во всем остальном совершенно счастлива. За минувшие несколько недель она не раз дотрагивалась до собственного прошлого, смотрела на него вблизи, вспоминала с неподдельным волнением… но от этого прошлого ей ничего не было нужно. Возможно, что-то нужно было Делену, делавшему трудный выбор, поскольку его все же привлекала прежняя беззаботная жизнь забияки-бабника, и он немного по ней скучал… Но Тевена — нет, не скучала. Она радовалась, что прошлое осталось в прошлом. У нее было свое настоящее и будущее, и она не хотела ни на что их менять. Она поняла, что наверняка этого не хочет и что правильно сделала, ответив на приглашение друзей. Этим она избавила себя от множества бессонных ночей, полных сомнений, постоянно возвращающегося немого вопроса: «Верно ли я поступила?» Она поехала, встретилась, послушала о планах, намерениях — и сомнений у нее не осталось. Арма, Глорм, Рбит и Делен… уже казались слегка чужими. Другими. Ей было приятно снова их увидеть, обнять, поговорить, вспомнить старые дела — но не более того. Глорм хотел найти прежнего Делена, прежнюю Тевену, но не нашел, ибо их больше не существовало, и потому без особого сожаления пожелал счастья своим старым-новым друзьям, которые пришли на смену тем двоим; вежливо и банально, то есть точно так же, как пожелали ему удачи и они. Они ничего не были друг другу должны.

Примерно так же обстояли дела с Армой. Тевена только в Лонде поняла, зачем она, собственно, сюда приехала. Из сентиментальности? Скучая по подруге, с которой хотела обязательно увидеться, раз уже виделась со всеми старыми друзьями, кроме нее? Да, наверняка. Но прежде всего она приехала затем, чтобы убедиться: Арма в ней не нуждается. Ее высокоблагородие Арма — первая наместница судьи трибунала, у которой столь мало было общего со спрятавшейся под фальшивым именем изгнанницей, изображающей любовницу какого-то офицера легиона, или за тысячу, а то и больше, золотых развлекающейся при дворе под видом родственницы трусливого и жадного советника представителя… Она приехала, желая удостовериться, что Арму она тоже не хочет поддерживать — не хочет и не может. В конце концов она в этом убедилась и была теперь счастлива. Можно возвращаться домой, обнять отважного сына и издалека, с любопытством, но без особых переживаний, наблюдать за тем, что происходит в Громбеларде.

Эти дела ее уже не касались. У нее имелись другие, связанные с ее собственной жизнью, которая крайне мало волновала громбелардских друзей.

К счастью.

Тевене не хотелось знать чересчур много. Порой она ловила себя на том, что совершенно машинально затрагивает какой-то вопрос, строит догадки, предположения… Так было, когда она впервые обратила внимание на необычную заботу Армы об одежде, прическе, мелочах — необычную и даже чрезмерную. Арма всегда любила драгоценности, умела хорошо одеваться, но теперь… Короче говоря, Тевена почти не сомневалась, что у Армы кто-то есть. В конце концов она мысленно себя обругала — это не ее дело. Она приехала не шпионить, не с какой-то миссией, а женское любопытство, пожалуй, можно бы и попридержать.

Но было и кое-что еще. Наместница Лонда не скрывала, что ждет посланца от Рбита или даже его самого. Ее беспокоило молчание давнего друга и командира — чего она тоже не скрывала. Тевена знала, почему Рбит молчит, но не могла этого сказать, поскольку он ей доверился, без обиняков изложив свой план: сперва завоевать в Громбеларде все, за что Арма не склонна сражаться — то есть Тяжелые горы, — и только потом с позиции победителя и тирана Громбеларда предлагать союз. Впрочем, союз ли… Скорее вассальную присягу, поскольку не могло быть и речи о том, чтобы Лонд существовал, предоставленный самому себе (вернее, наместнице Арме), вне всякого контроля со стороны властителей гор. Даже разбойничьим городам-крепостям требовался доступ к порту; Глорм и Рбит намеревались добиться от золотоволосой подруги по крайней мере терпимого отношения к их резиденту-соглядатаю и торговому представителю в городе, действующему под тем или иным прикрытием. Однако Тевена заметила, что Арма что-то скрывает. Похоже, она хотела встретиться с Рбитом не только потому, что ее беспокоило его загадочное молчание. Судя по всему, у нее имелось для него некое предложение, которое не могло ждать. Тевене не давала покоя любая тайна, уже только лишь потому, что была тайной. Но и теперь она заставила себя вооружиться терпением.

«Это не мое дело, — раз за разом мысленно повторяла она. — Рбит скоро придет, и тогда я все узнаю. А если нет… то нет. Скоро я возвращаюсь домой, и все».

Вышло совершенно иначе. Рбит не появился, зато выплыли из тени некоторые тайны наместницы. Сперва Тевена услышала неожиданное предложение, и у нее действительно появилось о чем подумать…

Они не виделись в тот день, когда Арма вернулась ранним утром и плакала в объятьях своей Жемчужины; честно говоря, Тевена немного соскучилась, не в силах нигде найти подругу, и приняла лишь ее извинения, переданные обеспокоенной невольницей. На следующий день она осмотрела город, на что у нее до сих пор не находилось времени; смотреть особенно было не на что, но Тевена не искала памятники достославного прошлого Громбеларда. Она хотела ближе узнать Лонд, поскольку это всегда могло пригодиться. Тевена послушала глашатая на рыночной площади, но местные новости ее не слишком заинтересовали, и она вернулась к себе, очень довольная прогулкой, которая наверняка утомила бы любого другого. Был поздний вечер, когда вежливая и улыбающаяся Жемчужина (Тевена искренне полюбила Ленею) явилась к ней с приглашением. Она обещала настоящее маленькое пиршество всего для двоих, а потом ночлег в прилегающей к спальне наместницы комнате для гостей.

— Конечно, если ты захочешь, ваше благородие. Если же ты сочтешь, что тебе будет удобнее здесь, я с радостью тебя провожу. Однако ее благородие, — Жемчужина прищурила левый глаз, — обещала вина из своих тайных подвалов… Порой она слишком много болтает! — со смехом добавила она. — Она мне сказала, что когда-то… в общем… вы иногда могли…

Тевена сдержала улыбку и очень строго сказала:

— Ну и развязная же ты… Нет, скорее чересчур смелая. Ну что ж… Будет ли смелая невольница… пробовать эти вина вместе с нами?

— Нет, она не может, у нее слишком много работы, — в голосе рыжей красавицы прозвучало искреннее сожаление. — К тому же это должна быть встреча двух подруг. Прощальная.

— Прощальная? То есть… разве я уже уезжаю?

— Ой, нет! Я неудачно выразилась, — Ленея не на шутку смутилась, поскольку в устах невольницы с сертификатом Жемчужины подобные оговорки были непростительны. — Наоборот, это ее высокоблагородие боится, что ей потом может не хватить времени на удовольствия, потому что есть очень много дел, на которые она никак повлиять не может. А я знаю, ваше благородие, что ей действительно очень важно, чтобы вы могли сесть, поговорить… а может, и в полной мере попробовать того вина… — Она снова многозначительно улыбнулась. — Совсем как в молодости. Одна волшебная ночь, когда прошлое окажется в настоящем.

— Она так сказала?

— Да. По крайней мере, такой был смысл.

— Спасибо за приглашение. Я соберусь и приду.

— Я сразу же вернусь и провожу тебя, госпожа.

— Очень мило с твоей стороны, Ленея. Скоро я буду готова.

Жемчужина вышла. Тевена какое-то время сидела в задумчивости, потом позвала свою служанку и с улыбкой велела принести самое скромное платье из всех, какие были у нее в багаже, — со вкусом скроенное, но простое, которое могла бы носить городская урядница… например, в Бадоре, а впрочем, в любом городе Вечной империи.

Накрытый для ужина стол соответствовал обещаниям рыжей Жемчужины — если не превосходил их. На самом пороге Тевену охватили сомнения, не выставила ли она себя на посмешище, столь сентиментально намекая своей одеждой на прежние времена, когда они обе с Армой были еще молодыми, — но сомнения исчезли при виде хозяйки. Ее высокоблагородие, обычно разодетая как на бал, в этот вечер оделась обыкновенно. Она любила золото, но тонкие цепочки, маленькие перстни и крошечные сережки наверняка выбирались не с мыслью о том, чтобы понравиться мужчине; также и красно-фиолетовое платье с синими вставками, довольно свободное, служило скорее для удобства, чем подчеркивало достоинства и затушевывало недостатки фигуры. Мало того, Арма была попросту не причесана… Огромную волну золотых волос она собрала сзади и связала простой синей ленточкой. При виде Тевены она встала с кресла и с улыбкой ждала, пока подруга сядет у соседнего края стола, поблизости от нее. Недалеко — чтобы не сидеть с двух сторон стола, словно противницы в споре. Рядом, как подруги, каждая из которых могла наклониться к другой и, понизив голос, выдать какой-нибудь женский секрет.

Тевена села и какое-то время с легкой улыбкой смотрела прямо перед собой, куда-то между стоявшими на столе блюдами.

— А если получится? — задумчиво спросила она. — А если мы и в самом деле вернем сегодня время назад?

— Мы уже его вернули, Тева.

На самой середине стола стоял только один, очень красивый, но небольшой подсвечник, мерцавший всего пятью огоньками. Армектанка посмотрела на подругу и поняла, что имеет в виду Арма. В приглушенном оранжевом свете хозяйка выглядела на тридцать лет… У Тевены сильнее забилось сердце, поскольку и та наверняка видела женщину на десять лет моложе… почти девушку… Молодую Теву из Бадора.

Стол был накрыт обильно, сыто, богато — и вместе с тем… как попало. Это был не армектанский стол и тем более не дартанский — скорее громбелардский. Дикий, безразличный к моде, формам, обычаям, просто множество хорошей жратвы, в которой пьяные участники пиршества, вернее участницы, могли при желании даже вываляться. Арма любила сладости — их хватало. Вазы с фруктами стояли рядом с блюдами с дичью; вкусно пахнущие соусы (Тевена любила соусы) могли служить подливкой для овощей — овощи как раз стояли ближе всего. Запеченный в меду скромный цыпленок, похоже, стыдился соседства королевского осетра, которого, в свою очередь, унижало присутствие сельди в сметане, столь превосходно подходившей не к вину, но скорее к солдатской водке… Соленый огурец неуверенно поглядывал из горшка на фаршированного трюфелями фазана, словно готовый тут же вновь скрыться в рассоле. Никто не должен был мешать женщинам в их ночной оргии, даже прислуга, даже поварята — так что принесли все сразу и как попало поставили на столе, лишь бы только поместилось. Где горчица? Не хватало места, так что кувшинчик с ней оказался на полу рядом со столом, приткнувшись к многочисленным бутылям и кувшинам; там же тихонько сидел маринованный чеснок, которому придавали отваги грибы в уксусе. Прямо на скатерть было брошено несколько горстей изюма и миндаля, немного сушеных слив и пропитанные вишневым соком горки сахара — их можно было от нечего делать выбирать среди прочих блюд. Еще сыры, копчености, творог, традиционное отварное мясо четырех видов, ломти ароматного хлеба, сладкие пирожные… Исходил паром луковый суп, подвешенный в маленьком, подогреваемом снизу котелке, рядом подогревался рыбный, но были еще третий и четвертый, и тарвеларский отвар из кореньев, еще какая-то пивная похлебка и горячий грибной крем… Дальше — можжевеловый пирог по-сейенски и печенка. Стол был немаленький; честно говоря, он был величиной с пол-Громбеларда… Две женщины, особенно если им хотелось хоть немного поговорить, не могли даже как следует разглядеть все блюда, а уж тем более попробовать. Могло быть изысканнее — но уж никак не обильнее. Не в этой комнате и не на этом столе.

Но разве это кому-то мешало?

Вина из личных подвалов наместницы были просто превосходны. Настолько превосходны, что их могла оценить по достоинству ее благородие Тевена, госпожа по рождению, разбойница же лишь по собственному выбору. Ибо с ее высокоблагородием наместницей дело обстояло как раз наоборот. Арма держала в подвалах великолепные вина, поскольку могла себе это позволить, однако в действительности кто-то еще должен был следить, чтобы ее не обманули. Это никак не меняло того факта, что Тевене — жившей в достатке, состоятельной, но не настолько богатой — редко доводилось пробовать столь благородные напитки.

Сперва обе чувствовали себя странно смущенными — как всегда, когда кто-то приглашает, кто-то другой принимает приглашение, приходит, садится, нужно завязать разговор… Почти всегда должно пройти какое-то время, прежде чем беседа войдет в нужную колею; требуется время, а еще больше — вино.

Вина хватало.

Разговор все еще несколько хромал.

Еще один бокал… Тевена, у которой слегка порозовели щеки, внимательно оглядывала стол, словно ища нечто такое, что должно было там быть и чего она тем не менее не заметила. Но, в сущности, она восхищалась лишь столовым серебром, очень армектанским — прекрасным, даже дорогим, но лишь благодаря исполнению. Именно на этом была основана исключительность серебра. Ценное, но не настолько, как золото, оно никого не могло ошеломить одним своим весом. Серебру нужно было придать ценность, золото же обладало ею изначально. Желтый металл (Арма, пожалуй, с этим бы не согласилась) не имел ничего, кроме цены. Он относился к серебру примерно так, как богатый купец к бедному поэту. Тевена, всегда и везде в первую очередь армектанка, гордившаяся своим происхождением и отношением к миру, весьма ценила простоту, искренность предметов. Достоинство, которое вместе с тем было у армектанцев национальным недостатком, поскольку эта любовь к простоте и неприятие роскоши слишком часто бывали чересчур демонстративными и из-за этого немного смешными. В Дартане ходила загадка: «Вопрос: почему достойнейший император не экономит свечей, когда моется? Ответ: потому что прислуга должна видеть занозы в досках, из которых он сам себе сколотил лохань».

— Чего-нибудь не хватает? — спросила Арма.

— В том-то и дело, что ничего… Ты настолько богата? Нет, Арма, я не хотела… — тут же опомнилась она. — Не сердись.

— Да.

— Мне очень нравится твоя Жемчужина, — искренне сказала Тевена. — Я много слышала про таких невольниц, но впервые увидела, как она выглядит и что умеет. Я бы тоже купила такую, если бы, конечно, могла себе позволить.

— Я получила ее в подарок. Наверняка могла бы купить, но… — Арма пожала плечами.

— Трибунал всегда хорошо платил. Потому и работает столь успешно… Всегда и повсюду есть коллеги, — вдруг заметила Тевена, кое о чем вспомнив. — Знаешь, я собираю в Дартане сведения для нашей организации. — Она слегка улыбнулась. — И мне вполне неплохо платят. Ни за что, совсем ни за что.

Арма откинулась на спинку кресла, подперла одной рукой локоть другой и коснулась указательным пальцем губ, глядя исподлобья.

— Говоришь, трибунал хорошо мне платит… Тева, не будь наивной, — осадила она подругу. — Жалованье у первой наместницы высокое, но, между нами, для кого высокое? Для меня? Помнишь? Так уж получилось, что я вынесла из Громбеларда больше, чем кто-либо из вас, включая Глорма и Рбита. Ну, отчасти потому, что Ранер отдал мне все, что сам собрал за всю жизнь, поскольку остался здесь, когда все мы ехали в Армект и Дартан обустраивать жизнь заново…

Она на мгновение помрачнела, как бывало каждый раз, когда перед ее глазами вставал убитый в горах брат.

— Но потом я вернулась, продала все в Дартане, немного денег одолжила Верене, тогда еще наместнице судьи в Громбе. Она мне еще их не вернула. А здесь… ну скажи, разве я живу на жалованье урядницы Вечной империи? Мне хватает на покрытие разных неофициальных, но и не личных расходов. Трибунал не дает мне средств на содержание группы наемных убийц, — объяснила она, — поскольку таких подразделений формально вообще не существует. А на что я живу? Честно? Я даже не так уж и много краду… Скорее бы я это назвала… гм… может, политической торговлей? — Она улыбнулась. — Мне приходится проверять добросовестность всех поставщиков, исполнителей городских работ и так далее. В итоге мне удается оставить на поле боя только одно торговое предприятие, ибо не существует настолько честного торговца, что к нему невозможно придраться, если проверяющий обязательно этого захочет. Все, естественно, хорошо знают, каким образом можно вернуть себе доброе имя. Могу досадить одному, потом другому… Но никто по миру не отправляется, и в итоге все довольны. Прекрасная должность и прекрасная работа, — совершенно искренне заявила она. — В Лонде я могу все. Сдохну, но не выпущу ее из рук.

— Похоже, новому представителю не очень нравится, когда кто-то правит за него, — заметила Тевена. — Он в самом деле такой трудолюбивый, как говорят?

— Представитель? Я уничтожу эту дрянь, своими собственными руками. А если сама не справлюсь, то пойду в горы и попрошу Рбита об услуге, а взамен отдам ему в подарок… хоть бы и весь Лонд.

Тевена от всего держалась подальше и давно уже никакими интригами не занималась, но, похоже, интриги возникали сами. Уже неделю она слышала от Армы достаточно легковесные и по существу дружеские шуточки про князя Аскенеза. Теперь же она услышала в ее голосе ненависть и увидела в глазах… странный огонек, который тут же погас. Конфликт наместницы и представителя? Нет… Арма не умела ненавидеть противника. Всю жизнь она делала что-то вопреки кому-то, и если бы каждый раз испытывала ненависть, то давно бы сошла с ума. Она никогда не чувствовала ничего особенного, словно просто садясь за игру.

Наместница столь искренне рассказывала о своих махинациях, которые обеспечивали ее деньгами… Тевена оперлась локтями о стол и тоже решила быть искренней, не притворяясь, будто ни о чем не догадалась.

— Невозможно? Нет, просто странно, — сказала она, словно ни к кому не обращаясь. — Но это всего лишь мужчина, Арма.

Мгновение спустя до наместницы дошло, что она забыла, с кем разговаривает. У нее покраснели щеки, даже лоб и шея, но прежде чем она успела что-то сказать, армектанка наклонилась к ней и прошептала:

— Золотая моя… а не пошло бы оно все… в п…

«Золотая моя». К ней почти никто так не обращался, собственно, только Тевена и несколько соглядатаев, с которыми она была более всего близка. Друзья, не такие как Глорм и Делен, но все же близкие. Товарищи по работе.

Крепкое словцо в устах серьезной и деловой госпожи чистой крови прозвучало… удивительно. Это уже были даже не старые дела… это было нечто новое. За всю жизнь Арма только раз услышала, как разгневанная Тевена крикнула кому-то: «Убери отсюда свою задницу!» И сразу же страшно смутилась.

«Золотая моя, а не пошло бы оно все в п…»

Наместница рассмеялась, наклонилась к подруге и обняла ее за шею, опрокинув бокал с вином, которое красной струйкой потекло по скатерти, словно кровь.

— В п…? — выдавила она. — Тева… Слушай, Тева… да мне на это насрать!

Тевена едва не расплакалась. Они хихикали и кашляли, опираясь лбом о лоб, пока у них не перехватило дыхание.

— О-о… — вздохнула хозяйка. — Хватит… хватит уже. Не стоит оно того.

Тевена подняла опрокинутый бокал и налила вина подруге, а потом долила себе. Арма выпила, но так, будто действительно решила свалиться этой ночью под стол. Видимо, обе подумали о том же самом, поскольку наместница перевела дух и сказала:

— Слушай, прежде чем мы окончательно напьемся… Языками поболтать мы можем даже на полу, но сейчас… Слушай, у меня есть предложение. Ты мне нужна, лгунишка. Нет, сегодня можешь не отвечать, возвращайся домой, поговори с сыном, подумай… — Она замолчала.

— Ну… а в чем, собственно, дело? Предложение? — Тевена даже не слишком пыталась скрыть недоверие, подозрительно глядя на нее.

— Не смотри так, я не пытаюсь тебя втянуть ни в какое грязное дело. Ты что, думаешь, я тут только в дерьме купаюсь? — Наместница, однако, была уже немного пьяна. — Прежде всего я урядница Вечной империи, и ты бы удивилась, узнав, как я служила Верене. Ее королевскому высочеству Н.Р.М. Верене, княгине — представительнице императора в Лонде, еще когда она здесь была. Знаешь, как я служила? Как сука, верная сука. Раньше я служила так только Глорму и Рбиту.

Она снова откинулась на спинку кресла и глубоко вздохнула, двумя пальцами сжав переносицу.

— Я тут одна, — заявила она. — У меня легион хороших, преданных подчиненных и… может быть, кроме Леней, но это всего лишь невольница… никого, кому я могла бы открыто сказать… хотя бы только то, что сегодня сказала за этим столом. О «политической торговле», например. У меня свободна должность третьего наместника. Она специально дожидается кого-то, кто… — Она пожала плечами. — Во всяком случае, ждет уже много лет. Это очень специфическая должность, так как третий наместник, или, допустим, третья наместница — это трибунал в трибунале. Он действует не снаружи, а изнутри. Тяжело найти желающих, поскольку это тот, кого все не терпят, при виде кого умолкают все разговоры, нуты понимаешь. Урядник, который может проконтролировать любого, даже… ну да, даже первую наместницу, если у него найдутся на то причины.

— И первая наместница имеет право назначить такого?

— В том-то и дело, что нет. Точнее, право вроде как имеет, но требуется согласие Кирлана. Однако согласие наверняка будет.

Сколь бы неожиданным ни было предложение Армы, Тевена не стала в ответ пожимать плечами. Она отхлебнула маленький глоток вина.

— Зачем тебе кто-то такой?

— Зачем? Незачем. Мне нужна ты. Вдвоем… Слушай, может, я немножко пьяна, но я знаю, что говорю. Так вот, эту провинцию (провинцию, а не какое-то брошенное удельное княжество, поскольку оно таковым не является), так вот, эту провинцию можно собрать воедино. Ты ведь повидала Шерер? Пришли новые времена, Тевена. Я служу империи, которой через четверть века может не быть. Все зависит от Верены, властительницы, какой в империи давно не было… может, уже века четыре. Но в Дартане, кажется, сидит еще одна такая же. Представляешь? Если никто не поддержит Верену, Шерер покатится, как камень по склону горы, а внизу распадется на десятки осколков. Агары уже независимы и могут смеяться над континентальными государствами. Завтра другие Острова, Гарра, Громбелард… Но Рбит и Глорм не удержатся в горах, и уж наверняка не так, как ты написала мне в письме. Можно начать там войну, но потом? Послать отряды в Армект и Дартан? Глорм не создаст армию, которая вторгнется в города, а что она найдет в деревнях? Коров? Много веков назад разбойники-рыцари сражались с иным противником, там были лишь враждующие друг с другом армектанские княжества и вечно погрязший в гражданской войне Дартан. Теперь все не так. Лонд я не отдам, — твердо заявила она. — А в горах есть только скалы. Никто не может питаться камнем. Глорм уйдет из Громбеларда так же, как пришел, ибо его время кончилось раз и навсегда. А мое нет. Знаешь, кто я? Только лишь урядница, которая наверняка не сумеет исправить мир, даже при поддержке другой урядницы, скажем, такой, как ты. Но его может исправить самая совершенная из существующих в этом мире организаций, и организация эта стоит за мной. Работая, только честно работая и ничего больше, я могу вернуть Вторую провинцию империи, а точнее Верене. Я люблю ее, — слегка беспомощно призналась она. — Что скажешь? Я люблю мою императрицу, Тевена, и хочу верно ей служить. Это… это женщина… — она запнулась. — Нет, иначе: это человек, какого я до сих пор не знала. Великий человек, понимаешь? Не знаменитый, не сильный, только великий.

Армектанка молчала, слушая ее.

— У меня дом, сын, две дочери, — наконец сказала она.

— Я знаю, что и кто у тебя есть. Ты богата?

— Ты знаешь, что да.

— Очень?

— Что это значит, Арма? Нет, не очень. Просто богата.

Блондинка назвала сумму в золотых. Тевена долго смотрела прямо перед собой, касаясь губами края бокала. Наконец она отпила глоток и взяла со скатерти миндалину.

— Что это?

— Естественно, не жалованье третьей наместницы судьи. Но столько нужно заплатить, чтобы получить для трибунала в Лонде такого, как ты.

— Похоже, ты меня несколько переоценила. И кто должен выложить эти деньги?

— Конечно, я, и не потому, Тева, что мы подруги. Это не подарок, а просто плата за то, что ты можешь для меня сделать. У меня есть планы, и я намерена воплотить их в жизнь. Для этого требуется помощь, и она стоит денег, а я умею считать и знаю, на чем или на ком не следует экономить. Столько стоит для меня настоящая опора моей должности здесь, в Лонде, столице Громбеларда.

— Сто тысяч золотых? За это можно купить небольшое княжество.

— Скажем так — неплохое имение. А я хочу за это купить целый край. Большую, хотя и скалистую, провинцию. Очень дешево. Четыре города в горах, сто или двести деревень в Низком Громбеларде, безопасный путь через Срединные воды, а сам этот путь стоит больше, намного больше, чем сто тысяч золотых, Тевена. Подумай, — попросила она. — Ты нужна мне не сегодня и не завтра. То есть да, ты мне нужна даже сегодня, и была нужна еще вчера и позавчера… Но я подожду.

Тевена умела отодвигать в сторону все то, что в данный момент было лишним. Небывалое, ошеломляющее предложение в самом деле заслуживало того, чтобы тщательно его обдумать. Да, она была богата, в чем призналась перед подругой. Но что значит богатство, когда у тебя трое детей? Какое приданое для дочерей? Одна деревня для каждой? А Ивин? А она сама? Она была еще не стара. Может, она могла еще что-то сделать как для себя, так и для своих детей? Неожиданно, за неприлично обильно заставленным столом, ей сделали предложение, которое переворачивало с ног на голову все ее планы, всю жизнь. Она должна была вернуться в Дартан, собрать вещи и ехать обратно? В Лонд? Чтобы рядом с прибывшей из прошлого золотоволосой интриганкой исправлять мир, латать Вечную империю? Да, эта интриганка не бредила, даже если попробовала немного вина. Похоже, она знала, что говорит, к чему клонит. Тевена кивнула — и отложила вопрос на потом. Она не собиралась решать его за жареным мясом, с бокалом в правой руке и сушеной сливой в левой.

— Гм, — пробормотала она, словно речь шла о принятии решения, где она будет ночевать, у Армы или у себя. — Мне кое-что пришло в голову, я вспомнила… Ты еще помнишь Лошадника?

Лошадник когда-то был знахарем, лечившим животных, а кроме того, человеком, который давал в Громбе кров и убежище властителям гор.

Арма тоже умела откладывать в сторону вопросы, которые не удавалось решить немедленно.

— Помню, — с улыбкой ответила она. — Я тебе тоже кое-что сейчас о нем расскажу… Но сперва ты. Что он сделал?

Тевена засмеялась.

— Ты не поверишь… Когда-то он сделал мне предложение.

Арма действительно не поверила.

— Ну да… Лошадник? Но… тебе?

— Я должна была стать женой Лошадника, — холодно и надменно подтвердила Тевена. — Он сказал, ему неважно, что у меня уже есть дети от кого-то другого.

Арма во второй раз опрокинула бокал. Тевена, касаясь губами своего, не пила, поскольку не могла, лишь беззвучно смеялась, глядя на рубиновый напиток, дрожащий в глубине сосуда.

— Рассказывай! — Хозяйка плакала от смеха. — Ну давай, я просто не могу… не могу дождаться…

Тевена рассказала.

 

22

Ридарета питалась отбросами и хлебала помои. Ей ничем больше не досаждали, если не считать отвратительную жратву.

Странными были капризы и природа удивительной силы, переполнявшей тело когда-то обычной женщины. Эта сила почти на глазах заживляла смертельные раны, сращивала кости; ее более чем хватало для поддержания жизни в теле, но она не избавляла от чувства голода и жажды. Пустой желудок мог оставаться таким вечно — но и несчастное существо, которому он принадлежал, точно так же вечно мечтало бы хоть о какой-нибудь еде. Ридарета не могла умереть с голоду точно так же, как не могла утонуть, поскольку не нуждалась в воздухе; впрочем, зная об этом, она когда-то решила побывать в подводном мире, недоступном простым смертным. Но человеческое тело каждой своей частицей требовало воздуха, легкие же, в которые ворвалась вода, лопались от боли, пытаясь дышать этой водой, послушные рефлексу.

И это была не та боль, которой иногда требовал заключенный в Ридарете Рубин. Это было насилие над человеческой частью ее существа, омерзительное и невыносимое. Ридарета задыхалась и, хотя понимала, что не задохнется, это знание ничем не могло ей помочь. Подводное путешествие оказалось пыткой, короткой, но зато мучительной.

Ридарета ела, что ей давали, ибо это лучше, чем не есть вообще.

Странно проходят границы, отделяющие в душе невозможное от неизбежного… Они кажутся нерушимыми, после чего выясняется, что они вовсе не такие. «Он на это не способен!» — говорили о ком-то, а потом оказывалось, что на самом деле он способен на все. Или, напротив, кто-то считал, что никогда ни перед кем не прогнется, после чего выяснялось совсем другое… Ридарету сломили лишь однажды — и граница помчалась вдаль, став такой же далекой, как горизонт. Еще не так давно она готова была поджигать корабли, но присмирела, когда ей указали на то единственное, ради чего она должна быть послушна, — жизнь Раладана. Она смирилась с собственным бессилием, и с этого момента с ней стало можно делать что угодно — приказать или запретить. Объезженная кобыла, однажды укрощенная, а затем послушная воле всадника. Стражники, совавшие еду в ее камеру через открывающуюся створку внизу двери, могли ради забавы на нее плевать или смотреть через окошечко, как она отправляет свои надобности в ведро, которое точно так же совали в камеру, а потом забирали. Ее ничто не волновало, ничто не унижало. Впрочем, можно было даже открыть дверь камеры, поскольку на самом деле в ней не имелось нужды. Ридарета все так же продолжала бы тихо сидеть в углу.

О своем старом одноруком товарище она уже окончательно забыла.

Но он, к счастью, не забыл о ней.

Таменат немало пожил на свете (а в его случае — действительно немало) и набрался опыта, чем тоже не следовало пренебрегать. К той ситуации, в которой он оказался, он подошел хладнокровно, методично, со знанием дела. Можно сказать — математически, причем в буквальном смысле этого слова. Ибо он сидел и считал.

Ему дали понять то же самое, что и Ридарете: не следует дергаться, иначе кто-то за это дорого заплатит. Однако, во-первых, его пугали кое-чем другим (ее высокоблагородие Арма пригрозила лишь предсмертными муками Ридареты и Раладана, с жизнью им так или иначе предстояло распрощаться), во-вторых же — пугали кое-кого другого… Таменат не был Ридаретой. Княжна ему нравилась, князь Раладан — даже очень нравился, более того, старик его в некотором смысле почитал. Но только и всего, поскольку он не любил ни его, ни ее. Это позволяло ему смотреть на случившееся как бы со стороны, в отличие от Ридареты. Друзья имели для него значение, но не настолько, чтобы сложить за них свою голову. Возможно, он мог рискнуть, но без особого труда представлял, что при этом риск разложится натрое; мысль о том, что пират или красотка могут погибнуть, вовсе его не сковывала. Если кто-то погибнет — значит, погибнет. Их и так уже списали в потери.

И потому он не злился, не отчаивался, но и не раскис подобно Ридарете. Делать ему особо было нечего, так что он сел и начал думать. Он пытался докопаться до сути двух Темных Полос, заключенной в покрытых цифрами и символами страницах, ибо действительно знал: в этих Полосах есть все, что ему нужно.

И он не ошибался. Знания посланника — не просто сумма опыта, умений и разнообразных полученных за всю жизнь сведений. Лах'агар, что обычно переводилось как «посланник», дословно означало «неотделимая часть». Мудрецы Шерни являлись — символически — живыми частями Полос, частями, в которых сосредоточилась вся их сущность. Философия или математика на службе у подобного существа приобретали совершенно иной смысл. Расчеты и выводы получали немедленное, неоспоримое подтверждение, или — столь же неоспоримо — могли быть отвергнуты. Посланник словно описывал и выражал самого себя, рисовал портрет, верность которого мог сразу же проверить в зеркале; он сам служил этим зеркалом, поскольку символизировал Шернь, с ее позволения сам был Шернью, композицией уравновешивающих друг друга Светлых и Темных Полос.

Но Таменат не был мудрецом Шерни. Да, лах'агар, но лах'агар двух Проклятых Полос. Только двух… Исключенных из висящей над миром силы, отвергнутых, ненужных… Подобного ему никогда не существовало. Никогда прежде.

Таменат копался в своих числах до тех пор, пока не откопал то, о чем и без того знал и что хотел лишь подтвердить, ибо оно казалось слишком невероятным. Подтвердив, он мог уже больше ничего не считать; во всяком случае, работу можно было отложить на потом, загрузить ею свой легион расчетчиков. Сейчас он лишь закончил портрет и сравнил его с отражением в зеркале. Он восхищался достоверностью собственного образа и размышлял — а размышлять ему нашлось о чем.

Прежде всего он пришел к выводу, что должен еще раз поговорить с наместницей. Она пришла, когда он об этом попросил, и он задал ей вопрос о своих друзьях.

— Я собираю улики и свидетельства, — сухо ответила она. — Они еще живы.

Живы или мертвы… Она могла лгать, опасаясь его реакции. Не имея опыта ведения трудных разговоров, Таменат боялся расспрашивать хитроумную женщину, о которой кое-что знал от сына. К счастью, она сама сказала то, что он хотел услышать; видимо, ей пришло в голову, что таким образом она сможет успокоить отца старого друга и выбить у него из головы зарождающиеся там глупости.

— Я не могу их осудить, ибо тогда придется осудить и тебя, ведь это одно и то же дело. Потому тяну время как только могу — ведь когда я тебя оправдаю, тянуть дальше будет уже невозможно. А приходится. У меня все еще нет никаких вестей от Глорма и Рбита. Не стану скрывать — это меня беспокоит, тем более что я не могу откладывать суд до бесконечности. И все же будь спокоен, господин. Если дело дойдет до суда, я оправдаю тебя так или иначе. Самое большее — ничего от этого не выиграю, что ж, так тому и быть.

Таким образом он узнал, что Раладану и Ридарете ничто не угрожает до тех пор, пока не будут исполнены намерения наместницы в отношении него. Стало быть, временем он располагал.

И он снова мог размышлять. Это он умел превосходно. Если бы он еще столь же хорошо умел действовать…

Действовать умел третий из схваченных.

Раладан вскоре после своего пленения услышал от Армы примерно то же самое, что и Ридарета. Он пришел в ужас, причем настолько неподдельный, что снискал бы уважение в глазах самой Тевены, если бы, конечно, ей представился случай с ним познакомиться. Он догадался, что подобные же угрозы выслушала его приемная дочь. Раладан хорошо знал Ридарету и опасался именно того, что произошло на самом деле: княжна падет духом, начнет сходить с ума от беспокойства о нем и ничего не сумеет сделать. Поэтому он намеревался сбежать из тюремной крепости и наделать при этом столько шума, чтобы тот достиг соответствующих ушей, где бы эти уши ни находились. Остальное произойдет само собой. Ридарета, освобожденная от заботы о самом близком ей человеке, получит возможность довершить начатое. Раладан хоть и понимал, что его «дочка» не бессмертна, но знал, что она на многое способна, причем никто другой здесь не имеет о том ни малейшего понятия…

Оставался еще Таменат. Собственно, старый великан не слишком волновал Раладана. Да, он считал его своим другом, но в течение жизни он потерял множество друзей, поскольку их общее занятие к спокойным не относилось. Так что он думал про посланника примерно так же, как посланник про него: ну да, друг, надо помочь, но если этот друг лишится своей лысой головы — значит, ничего не поделаешь. Надо было сидеть на Агарах, потягивать мед из кубка и с высоты песчаной дюны смотреть на прилив, что ничем особенным не грозило, а не искать себе приключений на задницу.

Командир «Сейлы» не был уверен в том, что его матросы и солдаты сидят в той же крепости — она казалась ему тесноватой. Всех привели сюда, но держат ли здесь до сих пор?

Сомнительно. Вряд ли в подобной резиденции могла легко поместиться команда морского парусника, пусть даже не слишком большого, — разве что крепость была полностью пуста. Три круглых башни, соединенные деревянными галереями, окружала внешняя стена, достаточно солидная, но не чрезмерно. Это не крепость для особых заключенных, так, городская кутузка, не более того.

Скованный угрозами наместницы, образцовый узник Раладан демонстративно примирился с собственным бессилием. Создавалось впечатление, что он готов просидеть в тюрьме до самой смерти. Он подождал несколько дней, поскольку нельзя же было начать скучать так сразу. Потом, к немалому недовольству двоих сокамерников, сидевших вместе с ним в восточной башне, начал напевать, а затем реветь моряцкие песни, сперва неприличные и смешные. Он пел по-армектански, голос у него был сносный, так что пару раз в окошечко даже заглянул какой-то стражник, хохоча над «Аянкой, которая всем давала, ибо ей своего старика было мало»… Потом он стал петь и по-гаррийски, но уже никто не смеялся, хотя песни выбирались столь же забавные; здесь не знали прекрасного языка далекой Морской провинции… и уж тем более его агарского диалекта. Убедившись в этом, Раладан начал мрачно и громко реветь песню за песней, например, такую:

На следующий день Раладан внимательно прислушался — откуда-то доносилась старая песня, которую много веков пели во всех портах Шерера: о смерти проклятой команды, которая с помощью братьев-моряков с дружественного корабля сумела снять заклятие, вырвала из глубин свой затопленный корабль и вернулась на море.

Пели самое меньшее полтора десятка голосов! Из-за проглатываемых по-агарски окончаний слова было трудно разобрать даже коренному гаррийцу или островитянину с другого архипелага. Что ж, Раладан не держал на «Сейле» дураков. В солдатах он не был уверен, но своих матросов знал прекрасно.

Вскоре он узнал еще кое о чем:

Песня смолкла, но Раладан уже знал все, что нужно, и даже больше. Команда (хотя в западной башне охранники явно не любили моряцких песен) подтверждала его собственные наблюдения. Они сидели в обычной тюрьме, предназначенной скорее для мелких воришек, чем настоящих преступников. В том не было ничего странного, если учесть, что суровый имперский закон всяческих убийц и насильников без церемоний карал через повешение, не особо вдаваясь в смягчающие обстоятельства, разбойников же и грабителей посылали на рудники или каменоломни, а в Дартане — на галеры. Здесь, в городской тюрьме, действительно держали только мелких карманников, может, еще каких-нибудь мошенников, подделывавших бухгалтерские книги, привыкших владеть пером, а не мечом. Надежная камера, если такая здесь вообще имелась, была в лучшем случае одна. Может быть, две — наверняка иногда требовалось где-то держать настоящего головореза, по крайней мере до приговора, после которого он отправлялся в петлю. Матросы знали тюремную крепость в родной Ахелии, и эта, похоже, показалась им несерьезной. «Их сторожили трупы, в каждой башне четыре». Да, Раладан тоже так полагал, видя не обитую железом дверь, скверные засовы, тонкие прутья решетки и достойную восхищения бдительность расторопных тюремщиков. Для двадцати старых пиратов с «Сейлы» крепость охраняли полтора десятка почти готовых трупов, сидящих в трех башнях. Агарский князь принялся складывать песенку, начинавшуюся со слов: «У-ху-ху! Сегодня вечером, у-ху-ху! Жрать дадут, и тогда, у-ху-ху! Захватим всю эту нору, у-ху-ху! Когда вечером жрать дадут, у-ху-ху!» Но вместо этого он заревел другую песню, а именно: «Было мокро между ног девять дней! Хей, придется ждать девять дней! Если что — тогда скажу! Если раньше — отзовусь!»

Он внезапно узнал, что ровно через девять дней выходит из тюрьмы один из его сокамерников.

Раладан считал, что захватить крепость будет нетрудно. Но потом? Двадцать человек, плохо вооруженных (ибо что можно добыть у стражников?) — слишком мало, когда речь шла об освобождении томящихся неизвестно где заложников, хотя бы даже о бегстве из набитого войском города. Да и бегства — куда? В горы? А как там ставить паруса? Раладан пришел к выводу, что если только будет возможно, он переждет девять дней и обеспечит себе необходимую поддержку. Он считал, что время у него есть. Не слишком боясь наместницу Арму, он не верил, будто она действительно хочет причинить какой-то вред ему, Ридарете и Таменату. По крайней мере, не сразу. Он знал, кто эта золотоволосая женщина, и она, как оказалось, тоже знала, кто он. Раладан полагал, что его вместе с друзьями держат под замком лишь как аргумент в разговорах бывшей разбойницы с Басергором-Крагдобом.

Почему, в таком случае, он вообще планировал побег? Потому что не был уверен в результате этих разговоров, а кроме того, привык полагаться только на себя. Он сидел, считал дни и все время пел моряцкие песни, по-гаррийски и по-армектански. Но это были уже обычные песенки, какие можно услышать в любой портовой таверне, и он стремился приучить тюремную охрану к его любви к музыке; никто не должен был удивляться, что когда-то он поет, а когда-то нет. Однако ему пришлось расправиться с сокамерником. Того, который собирался выходить, ничто не волновало, он лишь мысленно планировал, на что потратит деньги, которые получит за вынесенные из тюрьмы известия. Но второй брыкался, так что князь Раладан разбил ему башку о стену, поскольку очень хотел продолжать петь дальше.

Таким вот образом из троих пленников двое намеревались еще порезвиться, но обоим требовалось время. И они его получили, даже более того — они получили в подарок безразличие и рассеянность наместницы судьи трибунала, голова у которой была сперва занята тайными свиданиями, потом она непрестанно возвращалась мыслями к винтовой лестнице, на которой ее унизили как никогда прежде, вырвали из груди сердце и растоптали чувства (неизвестно, помнила ли она, на какой именно ступеньке). А вскоре выяснилось кое-что еще, а именно то, что не стоит чересчур доверять замкам в чьих-то головах, поскольку порой куда действеннее обычные железные засовы и солидные двери, не говоря уже о суровых охранниках. Арма настолько же переоценивала свое влияние на людей, насколько недооценила пленников, двоих из которых считала полудикими пиратами, умевшими в лучшем случае орудовать ножами. По крайней мере так, будто сама она родилась во дворце, а пост свой заняла благодаря чистой крови в жилах… Но именно потому, что она считала себя исключительной личностью, она не допускала мысли о том, что в Шерере может быть полно таких «исключительных» существ, которые оказываются в нужном месте в нужное время, кого-то там встречают — и ничего больше не требуется, чтобы всплыла та самая их «исключительность».

Впрочем, она не боялась даже Тамената, хотя именно он наверняка был кем-то исключительным. И что с того? Наместница не со вчерашнего дня знала, кто такие мудрецы Шерни. Бессильные богатыри, мудрые, но бездеятельные, пребывающие в своеобразном равновесии — ибо именно это равновесие требовалось для того, чтобы их приняла Шернь. Посланник, использовавший силу Полос, сразу же переставал быть посланником, поскольку нарушал равновесие. Шернь не лезла со своими силами в мир, и ее ходячему символу тоже не полагалось этого делать. Уже одно подобное намерение могло лишить его всей силы и даже загнать в могилу. И так было на самом деле, умная Арма прекрасно понимала, кто такой лах'агар. Но она никак не могла знать, что существует один, которого приняла не вся уравновешенная Шернь, но лишь две Полосы, Темные Полосы… Темные, то есть активные, в отрыве от уравновешивающих их Светлых Полос не имеющие с равновесием ничего общего. Тех, которых в Шерни не хватало после проигранной войны с Алером.

Тем более она не могла знать — ибо этого не знал никто — каким, собственно, образом существуют эти две Отвергнутые Полосы, которые должны были обрушиться на Шерер, неся небывалые разрушения, или по крайней мере какие-то чудеса. Что их удерживало? Строились лишь предположения. Все шло к тому, что в мире существует еще одна сила, полностью отличающаяся от Шерни и тем не менее способная на нее влиять. Почти с уверенностью можно сказать, что первичный океан Просторов столь огромен и сложен, что по одной этой причине обладает чем-то вроде самосознания и даже некоторыми созидательными силами. Из всех живущих в Шерере посланников Таменат понимал это лучше всего. Лучше даже, чем Раладан — существо ниоткуда, порожденное Просторами и черпающее из них жизненные силы…

Так что в силу удивительного стечения обстоятельств в городе ее высокоблагородия Армы оказались трое людей-нелюдей, символизировавших наименее познанные силы Шерера. Что из этого следовало? Именно над этим размышлял Таменат, размышлял, чтобы в конце концов прийти к выводу, что ничего. Получалось, что, вероятно, он уже довольно давно был принят Проклятыми Полосами, возможно, во время попытки приручить Рубин Дочери Молний, и он об этом даже не знал, сидя на Агарах вместе с… ну да, с теми двумя… Ибо разнообразные феномены не имели никакого отношения к миру, подобно теленку с двумя головами. Различные силы уравновешивались или нет, заключали союз или вели войны, но что должно было из этого следовать? Иногда падая на землю, они напоминали наводнение, и с этим ничего сделать было нельзя. Но тащить эти силы вниз, чтобы сбежать из какой-то тюрьмы? А кто знал, каким образом их использовать?

Раладан намеревался выждать свои девять дней, после чего разбить стражнику башку миской с едой и покинуть камеру, чтобы грохнуть следующего. Вполне подходящий метод на твердой земле, которая находилась у него под ногами. Разные странные и воняющие смертью силы годились только для одержимых ученых, которые без них лишились бы своего занятия. На худой конец наверняка удалось бы использовать какие-то обрывки этих сил, но полагаться на них мог только безумец.

Единственное же безумное существо из всех троих сидело в углу камеры, тихонько, как мышка.

 

23

Освобожденный сокамерник Раладана потратил целых два дня, прежде чем добрался до обрыва, с которого был виден большой парусник с голыми мачтами (к счастью, Раладан учел в своих расчетах время, необходимое на то, чтобы дойти по суше до укрытия «Гнилого трупа»). Море бурлило у подножия скальной стены, обрызгивая пеной гребни скал. Корабль метался из стороны в сторону, вцепившись якорями в дно. Ошеломленный посланец Раладана смотрел вниз, не в силах поверить, что кто-то заплыл в подобную ловушку, — здесь явно не обошлось без морской магии! Он кричал и вопил, но никто его не заметил, а тем более не мог услышать. Ему пришлось спуститься к самому подножию каменной стены, что было нелегко и потребовало много времени. Каменистый пляж почти полностью исчезал под набегающими волнами, но на уровне моря маленькая бухточка уже не выглядела столь грозно. Он снова начал кричать и размахивать руками, наконец над ним сжалились — кто-то подтащил одну из привязанных к корме шлюпок, и вскоре несколько крепких гребцов уже торжествующе ревели, находя некое непонятное удовольствие в грозящем катастрофой лавировании среди скал. Ждавший на берегу аж вспотел, наблюдая за моряцкой забавой, и лишь когда дно лодки заскрежетало о камни на пляже, понял, что у него болят все мышцы, напряженные из-за того, что он всего лишь смотрел на это. Трое держали шлюпку, еще четверо с нескрываемым любопытством подошли к незнакомцу, который их звал.

И — какое разочарование! Оказалось, что легче было пристать на шлюпке к берегу, чем договориться с жителем скалистого края, полнейшим тупицей, который ни в зуб ногой не знал гаррийского. Один из гребцов считал, что сумеет объясниться на кинене, и, к восхищению товарищей, произнес несколько слов. Сухопутная крыса тоже знала кинен, но это, похоже, был какой-то совсем другой кинен; оба смогли объяснить друг другу лишь то, что друг друга не понимают. Обрадованные наконец установившимся контактом, они повторяли это друг другу до тех пор, пока командир шлюпки не потерял терпение и не сказал что-то, повысив голос, — и тогда земля расступилась под ногами бывшего сокамерника Раладана, небо начало падать ему на голову, а вся прошедшая жизнь в одно мгновение пронеслась перед глазами. Двое рослых гребцов подхватили его под локти и бесцеремонно поволокли в шлюпку. Вскоре лодка уже подпрыгивала на волнах, пенные брызги которых долетали до лица громбелардца. Гребцы пели за веслами, задавая ритм, крайне обрадованные зеленым цветом физиономии недотепы. Надо было учить человеческий язык!

На борту оказалось целых трое, говоривших по-громбелардски, впрочем, нашлись бы и те, кто знал дартанский и армектанский, не говоря уже о кинене; команду почти каждого ходившего по морям Шерера корабля (а тем более пиратского) составляли люди со всех сторон света, настоящая мозаика языков и обычаев. «Гнилой труп» не был исключением — просто никому сперва не пришло в голову посадить на весла кого-то другого, чем попросту самых лучших гребцов. Пришелец с берега, поставленный перед первым помощником, командовавшим кораблем в отсутствие прекрасной капитанши, с облегчением услышал свой родной язык из уст переводчика, который показался ему чуть ли не родным братом, ибо он был громбелардцем (неважно, что из Низкого Громбеларда, которого посланец Раладана ни разу в жизни не видел). Желая как можно скорее получить награду, бывший узник слово в слово повторил все, что ему было велено сказать, не забыв о последних словах, ибо именно они имели для него неизмеримую ценность:

— …И еще его благородие Раладан велел мне сказать так: что… это его благородие сказал, не я! Что нужно мне сразу заплатить и что я могу идти куда хочу, потому что я ему еще нужен.

Офицер, которому перевели его слова, покачал головой и велел повторить все еще раз. Потом перешел на правый борт, задумчиво посмотрел на узкий проход между скалами, снова покачал головой, после чего позвал нескольких членов команды. Ждать прилива показалось ему невыгодным, поскольку в закрытой Лондской бухте подъем воды ощущался слабо. Офицер слушал, что ему говорили, кивал, посоветовался со старым дедом, которого притащили от руля, дал в морду какому-то матросу, после чего послал на все три шлюпки лучшие команды гребцов. Приказы были исполнены, но все с сомнением переглядывались; когда они входили в укрытие, море бурлило слабее… Офицер вернулся к посланцу.

— Куда ты хочешь идти? — спросил он через переводчика.

— На берег. Но, ваше благородие, мои деньги?

— Получишь. На берег я тебя не высажу, мне нужны все шлюпки. Высажу тебя в Лонде или где-нибудь по дороге.

— Так мы плывем в Лонд?

Офицер не ответил. Он все смотрел и смотрел на сухопутную крысу, пока у бедняги не побежали по спине мурашки. Оглянувшись на банду позади себя, он пришел к выводу, что столь безобразных физиономий не видел еще никогда в жизни (несмотря на то, что воспитывался не во дворце). Товарищ по камере сумел соблазнить его золотом, но говорил о «военном корабле, на который можно попасть, если идти по восточному берегу бухты». Все сходилось, кроме «военного корабля». Посланец примерно знал, как обстоят дела в действительности, но все же «военный корабль» звучало вполне пристойно; Раладан ловко умел маскировать словами реальность. А тут стояла пиратская посудина, и притом настолько пиратская, насколько это вообще возможно. Живое воплощение страшных историй о пиратах. На этой палубе никто никогда ничего не убирал; свернутые паруса — черные, вымазанные дегтем — выглядели так, словно вот-вот должны были истлеть и свалиться с рей. И команда под стать кораблю. Подпорченной говядине, которую держали в бочках, эти висельники из-под темной звезды наверняка предпочитали человеческое мясо, лишь бы свежее. Популярностью пользовались тяжелые серьги, воткнутые куда попало. На корабле возили каких-то шлюх, возможно, и не старых, но грязных, явно побитых (во всяком случае, покрытых синяками), и окончательно лишившихся стыда, поскольку каждая вторая ходила почти полуголой, с толстой тряпкой на башке и в разорванной рубашке, завязанной узлом, грохоча черными пятками о доски палубы и размашисто, по-моряцки, покачиваясь. Казалось ясным, что каждый, кто сюда попадет, может быть счастлив, если ему вообще удастся уйти.

И так оно было на самом деле. Мевеву Тихому — ибо так звали командира корабля, из-за его привычки молча кивать в ответ на каждое услышанное слово, — действительно очень хотелось дать команде поразвлечься после многих дней сонного безделья. И если бы это был, например, посланец Белой Шлюхи (то есть княгини Алиды) или, скажем, достойнейшего императора, Мевев Тихий отдал бы его команде. Но сухопутная крыса являлась посланцем Раладана, а это было наверняка так, поскольку он слово в слово повторил то, что ему велели, и там звучало явное предостережение для Мевева. Раладан же не стал бы искать виноватых, и никому бы не помогла попытка свалить ответственность на другого, объяснить все ошибкой или недоразумением. Если «Гнилой труп» не собирался стать назавтра «Трупом, потопленным вместе со всей командой» (длинное, но наверняка верное название), то посланцу полагалось остаться в живых и уйти с мешком серебра за пазухой. Так что Мевев Тихий с тяжелым сердцем приказал выдать награду. К счастью, он знал, что Раладан вернет ему деньги, и с немалой лихвой. Ради Раладана стоило отказаться от мелких удовольствий.

Три шлюпки взяли корабль на буксир. Не могло быть и речи о том, чтобы он выбрался из укрытия собственными силами. Вопрос заключался в том, имелись ли у него вообще шансы выбраться.

О перепуганном посланце, который, прижимая к себе свое серебро, спрятался в углу между каким-то ящиком и фальшбортом, быстро забыли. Несмотря на нечеловеческие усилия гребцов в шлюпках, вскоре треснула обшивка левого борта на уровне фок-мачты. Сорок ритмично ревущих матросов черпали воду из трюма, несколько сражались с пучиной, пытаясь наложить заплату, чему мешала хлещущая с огромной силой вода.

Затрещало дубовое дерево, когда скалы повредили корпус с другой стороны. Не слишком сильно, вода лишь просачивалась сквозь щели, и обшивку удалось укрепить, прежде чем вода выломала поврежденные доски. У Мевева Тихого на бизань-мачте оставалось ровно столько полотна, чтобы обеспечить хоть какую-то управляемость корабля, когда опасно натягивались буксирные тросы.

Вскоре, впрочем, не выдержал первый, убив на месте матроса.

Еще чуть позже лопнул второй.

Мевев Тихий обрадовался, ибо все уже висело на волоске, и места для колебаний не оставалось. Направление ветра, отражавшегося от высокого берега, невозможно было предвидеть. Паруса подняли полностью; одна шлюпка никак не могла удержать большой корабль на буксире. «Гнилой труп» поймал ветер и почти лег на борт, командир же его то хохотал, то кивал, отдавая приказы матросам на парусах и руле, ибо было совершенно ясно, что либо он диким усилием вслепую вырвется из ловушки, либо — что он радостно повторял про себя раз за разом — разобьет «Труп» на рифах в мелкие щепки. И будет возвращаться на Агары вплавь.

Несмотря на весьма странный нрав, Мевев не был дураком, и Раладан на него рассчитывал. Куда больше он беспокоился за посланца, ненадежного человека, которого искушала награда, — но тот мог подвести, захлебнуться вновь обретенной свободой или попросту призадуматься и сказать себе: «Нет уж! Неизвестно, что это за корабль, меня ведь там зарежут, или еще что-нибудь!» Раладана это вовсе бы не удивило. Однако он заранее предположил, что как посланец, так и Мевев справятся со своей задачей, ну а если нет… то нет. В самой тюремной крепости ему так или иначе приходилось действовать без поддержки, потом же он намеревался поступить так, как продиктуют обстоятельства.

Что должен был сделать Мевев? Раладан не передал никаких подробных распоряжений, разумно полагая, что командир парусника сделает все возможное, а его план, пусть даже несовершенный, но зато собственный, будет лучше, чем придуманный и навязанный кем-то другим. Мевеву полагалось отвлечь внимание войск в городе, устроить какую-нибудь заваруху, что-то сжечь, поднять шум… Авантюра, ничего больше. Какой «военный план» можно составить в подобной ситуации? Воздерживаясь от дачи Мевеву советов, Раладан тем не менее предполагал, что заместитель Ридареты высадит часть команды на берег и под водительством посланца доберется до окраины города, или (чего он немного опасался) выведет корабль из укрытия, высадит вооруженный отряд чуть ближе, сам же с остальной командой выманит корабли морской стражи из порта. По существу он, однако, не знал, что Тихий сочтет лучшим, полагаясь только на его здравомыслие (с которым дела обстояли не так уж плохо), отвагу и лихость (с этим порой бывало еще лучше, чем со здравомыслием). Определив день, Раладан мог уже просто ставить очередные черточки на стене и считать, что все как-то образуется. Так могло быть, хотя вовсе не обязательно. Он спел своей команде еще две песни, ему ответили одной, но очень красивой. Поставив для порядка последнюю черточку на стене, Раладан ждал ужина — кашу с чем-то странным, вязким, съедобным, но очень невкусным. Дождавшись, он начал покидать камеру.

Открылась маленькая створка под дверью, но миску туда не просунули; вместо этого стражник заглянул в зарешеченное окошечко, так как из камеры доносились странные звуки. Несколько мгновений он понятия не имел, что, собственно, делать… Спокойный, певший моряцкие песни узник, весь в крови, хрипел и, похоже, умирал, его тело сотрясали слабые судороги. У него не было руки! У стражника волосы на голове встали дыбом, поскольку он уже видал таких, которые от отчаяния разбивали себе головы о стену, но эти двое, на которых он смотрел, почти разорвали друг друга в клочья в драке, шума которой каким-то чудом никто не слышал. Новый сокамерник моряка лежал неподвижно рядом с ним, наверняка уже мертвый. Стражник закричал и побежал за товарищем; перед глазами его стояла картина оторванной, отломанной в локте, может, вообще отгрызенной руки, лежащей возле окровавленного пустого рукава. Вскоре дверь открылась, и двое стражников ворвались внутрь.

Рука в самом деле была и отломана, и оторвана, и отгрызена одновременно, поскольку Раладан, не имея лучшего инструмента, вынужден был перегрызть кожу на сгибе локтя задушенного товарища, и лишь этот надрыв позволил ему полностью отделить предплечье от остального, придавив его ногой и что есть силы выворачивая обеими руками. Соответствующим образом расположить оба тела удалось уже легче, так как только одно было мертвым, а второе, его собственное, нет. Подбежавший стражник обмочился от страха, когда окровавленный человек внезапно высунул из рукава третью… третью руку, схватил ею вторую, оторванную, и поднялся с ловкостью кота. Жуткая дубинка понадобилась лишь для одного удара, так как в следующее мгновение у покрытого кровью моряка уже имелся меч, извлеченный из ножен на поясе противника. Раладан убил обоих охранников с достойной восхищения быстротой (к сожалению, у них не оказалось ножей, оружия, которое он больше всего любил) и продолжал сидеть в камере, ибо больше ему делать ничего не оставалось. Он ждал остальных стражников (кажется, двоих), а кроме того, суматохи — поскольку сомневался, что его команда справилась с целым гарнизоном крепости без единого крика. Опять же, могло оказаться, что у них что-то не вышло…

Суматохи не было; вместо этого в камере появился третий стражник. Раладан сидел не посередине, а у стены возле двери, поэтому убил пришедшего так, что тот об этом даже не узнал. Вооруженный уже тремя мечами, дубинкой и каким-то огромным ключом, он выглянул наружу и, никого не увидев, двинулся по лестнице наверх, открывая на каждом этаже засовы камер. Этажей у него над головой насчитывалось всего два; он удивился, так как почему-то думал, что их три.

— Свобода! Несу свободу! Свобода, свобода! — кричал он, пока не добрался до самого верха. Там не нашлось ничего интересного, кроме отсутствия очередного этажа, и он начал спускаться. Из некоторых открытых камер кто-то выглядывал, из других нет. Но из одной из них вылез какой-то детина. Поскольку это явно свидетельствовало о его смелости и решительности, Раладан сразу дал ему один из мечей и дубинку.

— Понимаешь кинен? Хорошо. Это я так пел, — объяснил он. — Тут должны уже быть мои парни, но их нет, так что придется справляться самим. Или мы их встретим, или освободим, они в западной башне. И не ударь меня случайно этой дубинкой, а то я не смогу тебя защитить от своих ребят, — предупредил он.

Детина кивнул, переложил дубинку из правой руки в левую, меч же из левой в правую — видимо, так ему было удобнее — после чего двинулся следом за Раладаном, помогая ему отпирать очередные засовы.

— Свобода! Свобода, свобода!

Камер оказалось немного — десять, может быть, двенадцать занятых и еще несколько пустых. Они прошли через несколько других помещений, повозились с решеткой, перекрывавшей проход на галерею, соединявшую башни, осмотрели нечто вроде маленькой и убогой камеры пыток, где взяли хороший клинок, перетряхнули две комнатки охранников. Ожидаемой суматохи все не было и не было, но когда она все-таки началась, то оказалась настолько дикой, какой не ожидал сам Раладан. В страшной, внушающей ужас тюремной крепости, грозе воров и негодяев, шла резня, покрывающая стыдом и позором строителей громбелардских тюрем.

Большой ключ подходил к решетке на самом низу башни. Раладан искал вход в подземелье. Ведь тут были какие-то подземелья? Рыжий Бохед вроде бы сидел «где-то в подвале».

Таменат уже несколько дней искал Ридарету и нигде не мог ее найти.

Существа, принятые Шернью, имели мало общего с Брошенными Предметами. Ледоо, Дор-Орего и Гееркото — Уравновешенные, Светлые и Темные Брошенные Предметы — скрывали в себе сущность Полос Шерни; некоторые — одной Полосы, другие — нескольких, самое большее — полутора десятков. На свете существовала лишь одна разновидность Предмета, имевшая отношение к одной из сил целиком. Рубины Дочери Молний содержали в себе частицы только двух Полос, но эти Полосы составляли независимое целое.

Это означало, что Таменат — живой и мыслящий Рубин, точно так же, как каждый из Рубинов был мертвым и неразумным посланником двух Проклятых Полос. Ночью, когда царили тишина и спокойствие, однорукий старик закрывал глаза, пытаясь заново себя познать, открыть неисследованные возможности, понять, что он может сделать, на что способен, а на что нет. Познав свою суть благодаря подсказанным Ридаретой формулам, он знал, о чем спрашивать, поэтому без труда находил ответы — так же, как и любой другой посланник. Он чувствовал, когда прикасается к истине. Две Темных Полосы, висевших над Просторами, признали его носителем своей сущности и не имели от него никаких тайн.

Но они были совершенно… нечеловеческими. Таменат сталкивался с абсолютно чуждым бытием, не имевшим соответствия в том мире, который он познавал благодаря своему разуму и ощущениям. Человеческим ощущениям, человеческому разуму… Да, он спрашивал. И получал ответы, но не мог понять, что они означают. Когда-то, будучи обычным посланником, он тоже искал ответа у Шерни — но всей Шерни, уравновешенной, ответственной за возникновение в мире разума и связанной с этим миром посредством законов всего. Имеющей отношение к миру, и потому до определенной степени понятной. Теперь же он касался только двух Полос, и это не была некая миниатюрная Шернь. Да, фрагмент, кусочек Шерни, но примерно такой, каким мог быть обрывок внутренностей, вырванных из человеческого тела. Можно ли было назвать такой обрывок «миниатюрным человеком»? А чем он напоминал большого? Частица, скорее клочок, кусочек, неизвестно откуда взявшийся и для чего предназначенный, совершенно нечеловеческий, вот именно! Таменат примерно знал, как действует система целиком, но был беспомощен перед лицом фрагмента, который давно уже не исполнял своей роли, поскольку был отделен от всего остального. Ему ничем не помогало осознание того, что он как бы является живым образом этого фрагмента. Возможно, он им и был, да, наверняка был, но… каким образом? И что это, собственно, означало?

Он получал ответы, в смысл которых не мог вникнуть.

Но при этом он практически сразу получил возможности, перед которыми бледнели легенды о чародеях-посланниках, умеющих летать, убивать или воскрешать прикосновением, сказки же о магах, сотрясающих горы, казались просто трогательными. Ну да, наивно, конечно… Мудрец Отвергнутых Полос, получив ответ на заданный вопрос, проник сквозь миры и времена, в мгновение ока осознав идею бескрайнего простора, раскинувшегося между минус и плюс бесконечностью, ибо именно столько существовало Шереров, Ридарет, Арм и Таменатов… Безумно смешная игра в бесконечное количество подобных друг другу сущностей, пронумерованные миры, абсолютно одинаковые, абсурдно идентичные, вплоть до мельчайшей частицы материи. А дальше — другая дуга, протянувшаяся между полюсами бесконечностей, идентичная первой, и третья последовательность идентичных миров, и четвертая, и пятая, и энная… Таменат влетел (вернулся ли?) в какой-то из этих идентичных миров в какой-то из идентичных последовательностей, и лежал на кровати в своей комнате-тюрьме, хохоча что было мочи, ибо существовал лишь один шанс из бесконечности, что он попал в тот Шерер, который до этого покинул, — так же как бесконечное число других Таменатов, которые оказались не там, откуда прибыли, все одинаковые, в одинаковых мирах. Бесконечное число Таменатов хохотало на своих кроватях, точно так же, как столь же бесконечное их число хохотало мгновением раньше… и двумя мгновениями раньше… И точно так же им предстояло хохотать мгновение спустя… и еще мгновение спустя — поскольку временные последовательности тоже простирались между недостижимыми полюсами, но располагаясь не параллельно, а последовательно. Все уже происходило бесконечное количество раз, и точно так же бесконечное количество раз должно было еще произойти… Где-то и когда-то старый калека уже хохотал и продолжал хохотать в тысячный, миллионный, энный раз. Увидев бесконечные идентичные вселенные всех времен, математик радовался своему открытию, ибо ему показали нечто, что он прекрасно знал и сотни раз заклинал в маленьком символе, а именно — бесконечность, даже бесконечное количество бесконечностей, прекрасно. Вселенные всех времен.

Отсмеявшись, Таменат съел грушу, так как от смеха у него пересохло в горле, и расхохотался снова, ибо бесконечное число Таменатов всегда и во веки веков поедали бесконечное число груш, в бесконечном числе мест одновременно, что приводило к никогда не кончающемуся и неизвестно когда начавшемуся вечному пусканию ветров. Пуская ветры после груши (что субъективно длилось отнюдь не вечно… надо полагать, к счастью), он начал задавать очередные вопросы, поскольку ответ на фундаментальный вопрос он уже знал, и хоть тот сперва и показался смешным, но быстро наскучил. Он знал, откуда и куда все идет и для чего служит. А именно, все, везде и всегда мчалось из ниоткуда в никуда, а служило исключительно этой бесконечной гонке. Честно говоря, он уже давно нечто подобное подозревал, глядя на окружавшую его действительность.

Он искал Ридарету, здесь, на земле, которая, хоть и субъективно, но не была вселенским водоворотом; он искал нечто, связанное с Полосами так же, как и он сам. Маленький клубок, слепленный из зерен простертой над миром (и между вселенными) могущественной силы.

В конце концов он отбросил прочь эти «вселенные», ибо толку от них было не больше, чем от отражений в зеркалах. Вокруг простирался только один мир, являвшийся для него отправной точкой, мир, в котором почти ничто не стремилось к бесконечности (кроме математических последовательностей), напротив, все могло стремиться к печальному концу. Пусть даже только с определенной точки зрения. Однако это была самая важная точка, ибо она была его собственная, Тамената.

Он все искал и искал Ридарету. Искал целыми ночами. Днем — вымотанный, едва живой — он спал.

Лишь однажды он наткнулся на нечто, в чем узнал символ своих Полос. Брошенный Предмет, Рубин Дочери Молний, в том не осталось сомнений. Но это оказался не тот Рубин. Какой-то другой, один из многих. Мертвый, неразумный. Брошенный — в соответствии со своим названием.

Таменат, в отличие от всех других вопросов, не получил ответа на один: не показался ли найденный Рубин ему именно таким, а не другим, потому что… напоминал его самого? Не нашел ли он в нем свое отражение, и потому тот был таким… особенным? Он не знал, что об этом думать. Полученные ощущения с трудом удавалось перевести на язык чувств. Тишина и мягкая темнота, бесконечно глубокая чернота, окаймленная пурпурным контуром. Не темнота смерти или страха, но сна, успокаивающего сна. Не в силах охватить Проклятые Полосы целиком, Посланник разглядывал их маленький символ, погруженный в темноту и тишину, пахнущие свежестью, как воздух после грозы. Он познал там чувства, которые десятилетия считал несуществующими… ибо они ушли навсегда вместе с умершей при родах женой, единственным существом, которое он любил больше жизни. Даже чувства, которые он испытывал к сыну, по сравнению с ними выглядели смешно; впрочем, чувства эти были нелегкими, так как, видя в Глорме частицу его матери и любя эту частицу, Таменат вместе с тем никогда не мог забыть, что именно сын ее убил… Он понимал, насколько это глупо, и испытывал чувство вины, но это ничем не могло помочь, напротив, становилось лишь хуже.

И вот теперь он ощутил в сердце нечто жившее там когда-то и ушедшее навсегда вместе с его любимой…

Он не сразу увидел и почувствовал Рубин. Сперва было только это… нечто, которое невозможно заметить, услышать или ощутить. Остальное пришло позже, когда разум перевел ощущения на понятный язык, превратив их в тишину, запах и черное пятно во тьме, окаймленное пурпурным контуром. Покой, умиротворение и глубокая любовь. Незабываемое чувство. Так представлялась человеку мертвая душа Рубина Дочери Молний, Гееркото, Темного Предмета, являвшегося символом двух активных Полос Шерни.

Таменат не оставлял попыток найти Ридарету — ибо не имел понятия, что он ее уже нашел. Он не догадался, что мертвый Рубин, которого он коснулся, — именно Риолата, королева всех Рубинов. Она была неподвижна — поскольку в тесной камере в подвале дома, находившегося не больше чем в ста шагах от дома Тамената, сидела только Ридарета. Подавленные волей сломленной женщины силы по имени Риолата испускали столь слабое свечение, что их хватало лишь для поддержания тела, которому она заменяла жизнь. Одноглазая «красотка» настолько любила своего опекуна-пирата, что Рубин даже не смел напомнить о своем существовании.

Мевев Тихий действительно какое-то время размышлял, не выманить ли из порта эскадру морской стражи, но отказался от этой идеи: во-первых, потому что у него полно было воды в трюме, а во-вторых, он не доверял чересчур сложным планам. У ворот Лонда он появился несколько рановато и потому маневрировал на рейде, вероятно повергая в изумление всех зрителей, имевших хоть какое-то представление о море. Парусник выглядел настолько подозрительно, что вскоре с военной пристани вышел маленький кораблик морской стражи, явно посланный с приказом выяснить, что пришелец делает у самого входа в порт и кто он. Мевев ответил незамедлительно, таранив стражника, который хоть и был куда маневреннее и быстрее, но ожидал чего угодно, только не этого. У Громбелардского флота имелось всего две эскадры, попеременно несших в море патрульную и конвойную службу, так что в Лонде присутствовала лишь половина ее сил — но половина эта состояла из трех средних кораблей, которые поддерживали маленькие разведывательные кораблики. Только сумасшедший, командуя одним парусником, пусть даже большим, мог объявить открытую войну вчетверо превосходящему его противнику, у самого входа в военный порт и в бухте, теснота которой исключала возможность в дальнейшем уклониться от боя. Однако Мевев то ли об этом забыл, то ли не знал, поскольку он проехался по стражнику, несколько повредив при этом форштевень «Гнилого трупа», и направился поперек ветра прямо к грузовым набережным, даже не думая о том, чтобы воспользоваться услугами буксировочных шлюпок с портовыми лоцманами. Лишь накануне он вырвался из кольца иззубренных подводных скал, и ему это так понравилось, что он собирался проделать похожий маневр в тесноте торговой пристани. Разница заключалась лишь в том, что он все же зарифил паруса. Но он держал корабль под парусами так долго, как только мог, поскольку ветер был хорошим, действительно очень хорошим, дававшим возможность добраться до места… а может, и обратно, кто знает. Отважным и глупым всегда везет; «Гнилой труп» зацепился за корму какой-то шхуны, почти вытолкнул из воды маленькую каравеллу, прижав ее к набережной, разбил вдребезги или потопил причаленные чуть дальше бесчисленные лодки, наконец налетел на помост, с треском и скрежетом ломая доски, — но во всем остальном настолько гладко, словно его торжественно вели на буксире собственные шлюпки. Подобного в Лонде еще ни разу не видели, так как местный тесный портовый канал считался самым худшим в Шерере, и все его проклинали. Десять матросов с торжествующими воплями одновременно посыпались на помост, словно груши, с корабля бросили швартовы, и сразу же банда почти в сто человек с дикими криками хлынула на портовую набережную. А швартовы уже снова отдавали; к кораблю молниеносно подтянули привязанные за кормой шлюпки, в них прыгали гребцы. Один промахнулся, плюхнулся в воду и орал что было мочи, колотя руками по воде среди всевозможного мусора на волнах, так как не умел плавать. Замешательство длилось очень недолго. Прилагая достойные уважения усилия, «Гнилой труп» с черным (а как же!) флагом на мачте, взятый наконец на буксир собственными шлюпками, отталкиваемый от набережной баграми, с трудом разворачивался, тяжелый, неуклюжий, с полным воды трюмом. Войти в порт удалось очень легко; теперь следовало его покинуть.

Похоже было, что весла безуспешно молотят воду; казалось, корабль невозможно сдвинуть с места.

Но речь шла лишь о том, чтобы развернуть его носом в сторону моря. Собственно, при любом другом ветре Мевеву Тихому пришлось бы лавировать, либо выходя из порта, либо входя в него, что в обоих случаях не представлялось возможным. Крики в порту не заглушали команд на корабле. Уже ставили паруса, косой на бизани, поскольку без него не было нужной маневренности, прямые на двух передних мачтах. Гребцы в шлюпках выбивались из сил, помогая паруснику, который пока еще не мог справиться сам. С палубы сыпались команды то левому, то правому буксиру, выкрикиваемые хором четырьмя матросами, чтобы их услышали. Мевев орал, словно с него сдирали шкуру, второй помощник бегал между ним и своими крикунами на носу. Подхватив наконец ветер, полуразбитый корабль затрещал, заскрипел такелажем, тяжело накренился на борт и пошел поперек ветра тем же путем, которым прибыл, унося кошмарную команду — вцепившись в канаты, та ревела и ритмично завывала, радуясь своему прекрасному кораблю, который, похоже, набирался новых сил. Только матросам в шлюпках радоваться не хотелось, поскольку пот заливал им глаза, а мышцы рук готовы были порваться. Большая скотина даже не думала удерживать курс.

На портовых набережных тем временем творилось нечто неописуемое.

У восьмидесяти с лишним вооруженных до зубов головорезов имелась лишь одна идея насчет того, как «отвлечь внимание армии», чего требовал Раладан: уничтожать все и каждого, кто подвернется под руку. Сразу же подожгли какие-то тюки и ящики, сложенные на помосте, видимо, приготовленные для погрузки. Уже дымился большой склад, стоявший неподалеку. Банда ворвалась на прилегавший к порту рынок, где в свое время Ридарета разбила голову нежеланному ухажеру. Там все еще толпилось полно народу, ранний вечер прогнал лишь часть торговцев и не отбил охоту у покупателей. Среди горожан, делавших покупки, нищих, прилавков и их хозяев, мошенников и всевозможных зевак вдруг откуда ни возьмись возникла стая бешеных собак, на месте растерзавших несколько десятков человек. Беззащитная толпа с воем бросилась бежать, давя и толкая друг друга, обжигаясь о решетки, на которых жарили рыбу, опрокидывая прилавки. Фрукты, булки и всевозможные товары сыпались под ноги. Вопли и рев стояли такие, словно на Лонд обрушился смерч, поскольку ревели все — гонявшиеся за местными «охотники» и их добыча, бегущие откуда-то и куда-то солдаты, матросы со стоявших в порту кораблей, портовая прислуга и вообще кто попало.

Если у пиратской банды и имелся какой-то план, то в глаза он не бросался, поскольку, разогнав толпу, она в одно мгновение сама разбежалась во все стороны небольшими группами, вторгаясь на городские улицы, снова стуча ногами по портовым набережным, врываясь в дома, взбегая по трапам стоящих кораблей и поджигая такелаж. Каждого, кто попадался под руку, тут же приканчивали. Полтора десятка морских стражей, которые первыми прибежали со стороны военной пристани, разорвали в клочья с такой яростью, что стало ясно — эта дикая стая способна настичь не только больную и беззащитную дичь. Но в Лонде, спокойном городе, жившем в тени мрачных рассказов о крепостях в Тяжелых горах, никто никогда не видел ничего подобного. Гарнизоны морской стражи и легиона не были готовы противостоять бессмысленной атаке вооруженных тварей, которых ничто не интересовало, даже грабеж; вопрос, интересовала ли их собственная жизнь? Но, хотя команды кораблей Громбелардского флота оказались застигнуты врасплох, а патрули легиона рассеяны по улицам, все же в городе квартировало полтысячи солдат. Рано или поздно этой смертоносной забаве должен был наступить конец.

Однако — скорее «поздно», чем «рано». Пока что до конца оставалось далеко; напротив, началась совсем другая забава.

На вооруженном торговом паруснике, подожженном бандой пиратов, с невероятным грохотом взорвался носовой пороховой склад. Словно по условленному сигналу, медленно шедший по самой середине портового канала «Гнилой труп», которому все еще помогали шлюпки с выбивающимися из последних сил гребцами, дал залп из двух средних орудий, разбив кормовую надстройку большой шхуны в шестидесяти шагах от него. Сразу же после прогрохотала батарея с левого борта, и длинное деревянное здание на берегу чуть ли не взлетело на воздух, разнесенное каменными ядрами. Из окон и дверей, из всех щелей ударили клубы пыли; со скрипом и треском обрушилась крыша в средней его части. Залп сотряс корабль, но не сбил с курса, что вполне могло случиться при ненадежном ветре и пустом трюме. На самом деле в трюме находился солидный запас морской воды… и тут же оказалось, что корабль из-за этого весьма неповоротлив. Хуже того, могла не выдержать поврежденная скалами и поспешно залатанная обшивка. Но никто об этом не думал. Матросы уже бежали к другому борту, чтобы выпустить очередные шесть ядер из орудий батареи справа. На этот раз вышло не слишком удачно, не подвернулось подходящей цели, лишь кое-где поднялась пыль. Кто-то потом, правда, уверял, что собственными глазами видел бредущего куда-то пьяного, которого размазало в лепешку, — но кто его знает… Впрочем, шатающийся на ходу пьяница представлялся не слишком достойной целью для подобного залпа. После него осталась лишь горечь. Расстроенные матросы начали ругаться на чем свет стоит. Их осталось на борту столь мало, что не могло быть и речи о перезарядке орудий, впрочем, в любом случае это требовало немало времени.

«Гнилой труп» медленно, но верно двигался к выходу из порта. Ему оставалось преодолеть последнее препятствие: огромную цепь, звенья которой могли остановить любой корабль. В Шерере царил мир; самоубийственную атаку одиночного корабля на торговую пристань никто не мог предвидеть. Цепь уже много лет ржавела на дне у выхода портового канала. Но в любой момент ее могли поднять.

К сожалению, на это нужно было время, а на постах у огромных лебедок никого не оказалось. Кто мог подозревать, что в далеком северном порту со дня на день разразится война? Все шло к тому, что пиратский парусник выйдет в воды бухты. Другое дело, насколько далеко он сумеет уйти… Из трех имперских кораблей, стоявших в порту, только один не мог немедленно выйти в море; из «отдыхающей» эскадры всегда выделяли один корабль для необходимого ремонта, смены такелажа и покраски, но остальные два стояли наготове и могли сразу же отправиться в погоню.

Сразу же… и все-таки не сразу. Или без солдат, с одними матросами на борту. Ведь это не пиратские корабли, где все матросы одновременно составляли морскую пехоту. Морякам имперских флотов платили только за обслуживание корабля, сражаться они умели в лучшем случае защищая собственную жизнь, если бы враг взял их корабль на абордаж. Солдаты требовались в городе и не могли отдать его на растерзание дикой банде, которая с прежним воодушевлением жгла портовый район.

Дело дошло до первого серьезного столкновения, во время которого сорок морских стражей вели тяжелый кровавый бой с чуть уступающей численностью группой пиратов, которым, однако, быстро пришли на помощь другие. Казалось невероятным, что нападавших всего сотня, не больше!

Ибо их уже стало больше… Многие дома в портовом квартале пылали, но огонь охватывал все новые — и не по вине парней Мевева Тихого. Брошенные торговые склады, жилые здания, лавки и корчмы стали добычей разномастных местных головорезов и бандитов. Безнаказанные грабители, отважные лишь не в одиночку, могли брать что попало — ведь любое преступление в этот день все равно приписали бы пиратам. Кто мог их отличить? Местная шпана разбегалась с дороги морских разбойников лишь затем, чтобы сразу же вернуться и довершить начатое ими. Среди сгущающихся сумерек, в грязных, воняющих рыбой улочках, где Ридарета с таким удивлением разглядывала шлюх перед корчмами, теперь не нашлось бы ни одной — разве что мертвая. Корчмы были разграблены, хозяева прятались или убегали, а тем, кому хватало глупости отстаивать свое имущество, это, как правило, не удавалось. Ни налетчики, ни защитники города не предвидели, какую стихию выпустит на волю столь лихая атака. Немного странно, что никто этого не ожидал, поскольку в Лонде жили все-таки люди, а не беломраморные статуи. Статуи наверняка оставили бы в покое несчастных соседей, но люди — нет. Разве хоть когда-то бывало, чтобы не разграбили то, что уже не охранялось, и к тому же безнаказанно? В конце концов, соседи соседями, а их имущество — имуществом. Бедных это коснулось мало, поскольку им было нечего терять. Богатые же свое получили.

И наконец — задумывался ли над подобным кто-либо из занятых разбоем бандитов? И вообще над чем-нибудь? Над добром и злом, подлостью и благородством? Может, еще над ненавистью и любовью?

Портовый квартал пылал; легионерам и морской страже приходилось иметь дело со всем отребьем, населявшим крысиные норы Лонда, отребьем, которое обычно не смело поднять головы. С воришками, превратившимися в грабителей, с нищими, ставшими лихими ворами, наконец, авантюристами, преобразившимися в насильников, поджигателей и убийц. Вскоре к ним должна была присоединиться добрая сотня узников, выпущенных из захваченной городской тюремной крепости.

Судьба высадившейся на берег части команды «Гнилого трупа» сложилась весьма по-разному. Многие были ранены, десятка полтора погибли в стычках с солдатами, еще десятка полтора других оказались схвачены, поскольку, хоть командир и обещал им ошеломляющую награду из рук Раладана и Слепой Тюленихи Риди, они то ли не верили в их возвращение, то ли забыли обо всем при виде добычи и занялись бессмысленным грабежом. Большинство после наступления темноты выбрались из города в соответствии с приказом Мевева Тихого и двинулись по восточному берегу бухты, чтобы дойти до места, где недавно стоял на якоре их корабль, а потом еще дальше, до Последнего мыса, где заканчивался громбелардский полуостров. Якобы только один моряк не позволил себя убить или схватить, и даже не сбежал. Он упился награбленной водкой, а утром его нашла дочь убитого корчмаря и, сочтя несчастной жертвой пиратов, перевязала его раны (которые он получил, убивая ее отца). Он женился на ней, и у них было четверо детей; потом он ее бросил ради более молодой и красивой. По крайней мере, такая история описывалась в моряцкой песенке «О войне „Гнилого трупа“» (и почему только его не назвали «Бочкой говна», «война „Бочки говна“» звучало бы еще лучше), которую уже год спустя ревели во всех тавернах Шерера.

А цепь со дна так и не подняли.

 

24

Раладан нашел Бохеда и всех своих моряков, но понятия не имел, где искать своих солдат. Они отнюдь не были первой попавшейся вооруженной бандой, которую он мог заменить любой другой. Отборный отряд, почти друзья, вытащившие его не из одной передряги. Кто-то слышал, будто бы их забрали в казармы легиона, кто-то еще — что их держат на каком-то прогнившем корабле, который морская стража поставила у набережной в качестве карцера.

Они сидели в темном переулке, куда ни одна собака не заглядывала, а даже если и заглядывала, то тут же убиралась прочь, увидев их. И все же трудно было провести здесь целый вечер и остальную ночь. Пустая тюремная крепость находилась слишком близко.

— Бохед, берешь людей, и чтобы тебя тут не было. Выбросьте все железо, в крайнем случае оставь только свой меч. Никаких драк, ничего. Разделитесь по двое, по трое — и вон из города. Тихий, похоже, заставил вояк призадуматься, и притом посерьезнее, чем я полагал. Им есть тут чем заниматься, никто не станет трогать мирных моряков на улицах.

Над северо-восточной частью города вставало зарево, отчетливо видневшееся на фоне вечернего неба. Раладан даже не думал, что зверье Ридареты столь близко к сердцу примет его распоряжения.

Бохед знал, когда не стоит спорить с командиром, и молча выслушал приказ.

— Идите на Последний мыс, — продолжал Раладан, засовывая единственный трофейный нож за голенище сапога и застегивая на бедрах пояс с мечом. — Я велел Тихому время от времени туда заглядывать… Знаешь мыс?

— Нет.

— Это почти пустыня. Там есть несколько рыбацких деревень и маяк на самой оконечности. Можно спрятаться, можно и купить немного жратвы у местных, только не ходите к ним всей бандой. Беру обратно свои слова о драках; я забыл, что у нас ничего нет. Укради где-нибудь по дороге немного серебра, в крайнем случае прирежь кого-нибудь, но только в крайнем. Без медяка за душой вы долго не протянете. Жди на мысу, Тихий либо приплывет, либо нет. И я тоже там появлюсь, если сумею. Если не появлюсь, а Тихий приплывет, покрутитесь еще немного по морю и возвращайтесь через несколько дней. Если меня до сих пор не будет… ну тогда все ясно. Плывите на Агары.

— А что потом?

— Что значит — что потом? На Агарах правит известно кто.

— Я не покажусь княгине без тебя.

— Ну тогда плыви в изгнание. — У Раладана не было особого желания вести долгие разговоры. — Необитаемых скал вокруг полно, обустроишься и будешь рыбу ловить.

Бохед посмотрел в глубь темной улицы, забрал своих людей и пошел. Они выбирались из переулка по двое, по трое и расходились в разные стороны. Вскоре Раладан остался один.

Дорогу в Имперский квартал он нашел легко, хотя направлялся в сторону, в точности противоположную той, куда смотрели все. Несмотря на наступающие сумерки, на улицах было полно людей, делившихся замечаниями и догадками, слышались тревожные возгласы и вопросы. Говорили о большом пожаре, о войне, нападении, разбойниках с гор и даже, о чудо, о пиратах. Некоторые пытались расспрашивать солдат, которые появлялись то тут, то там, быстрым шагом или даже бегом устремляясь в Портовый квартал. Раладан внимательнее пригляделся к происходящему и пришел к выводу, что никто до сих пор не владел ситуацией. Судя по всему, откуда-то вытаскивали какие-то небольшие отряды, созывали уличные патрули и просто посылали их туда, где что-то происходило. А происходило нечто действительно серьезное: Раладан тотчас же узнал приглушенный, но отчетливый грохот залпа корабельных орудий, тем более что вдали тут же снова грохнуло. Лишь многочисленный и сплоченный отряд легионеров, бежавший в сторону тюремной крепости, заставил его задуматься. Следовавшие за своим офицером солдаты покрикивали на горожан, предупреждая, что на улицах полно беглых бандитов, и приказывая им расходиться по домам.

Раладан не походил на бандита, поскольку среди барахла тюремных стражников нашел себе чистую одежду, висевший же на боку короткий меч прикрыл трофейным плащом. Естественно, кровь с лица он смыл, ибо разум подсказывал, что расхаживать по улицам в таком виде не стоит. Еще немного посмотрев на охваченных паникой горожан, он пошел дальше и вскоре оказался перед воротами в стене, окружавшей несколько кварталов. Он обратился к часовому, желая удостовериться, что именно здесь располагается трибунал.

— Да, г-господин, — молодой солдат хорошо знал кинен, а заикался от волнения, или у него просто был дефект речи. — Но никого н-не пускают, потому что в гор-роде беспорядки.

Вопреки только что сказанному, он тут же пропустил пожилого мужчину в сером плаще, который шепнул ему на ухо какое-то слово, наверняка пароль. Сразу же после двое других вышли через приоткрытые ворота, направляясь куда-то размашистым шагом.

— Мне нужно увидеться с наместницей судьи трибунала.

— Нет, господин. Н-никого сегодня… то есть никого из города.

— Из тюремной крепости случился побег.

— Да, господин, мы уже знаем…

Раладан подробно объяснил, что он тоже там сидел и сбежал, назвал свое имя и повторил три раза, чтобы ошеломленный часовой запомнил. К нему подошел его товарищ, ходивший до этого вдоль стены, тоже не слишком сообразительный, но с ним хотя бы можно было договориться.

— Когда наместница узнает, что я здесь стою, она сама прибежит, ибо я для нее крайне важен. Тащите меня к ней, или еще что-нибудь, лишь бы я тут больше не стоял.

Товарищ заики пошел за офицером. Раладан терпеть не мог армию, поскольку там никто не был способен стукнуть себя по лбу, подумать и принять решение, которое выходило бы за очерченные заранее границы. Если сказано: «Брать в плен только лысых», то у человека с единственным волосом на макушке не имелось бы никаких шансов, если бы только он тотчас же себе этот волос не вырвал. Офицер пришел, выслушал Раладана и, ничего не говоря, забрал его с собой под стражей. Стало ясно, что он не верит ни единому слову посетителя, но решил, что стоит сообщить об этом ее высокоблагородию. Это мог быть какой-нибудь особый соглядатай, а впрочем, все равно… У офицера хватало хлопот и без шпионов трибунала. Он послал к наместнице солдата, приказав ему сперва запомнить имя странного гостя.

Солдат не возвращался долго, очень долго. Раладану хватило времени подумать, а чем дольше он думал, тем больше преисполнялся уверенностью в себе. Его слегка беспокоило промедление, но он убеждал себя, что тупой солдат наверняка не может найти наместницу (что было близко к истине). Наконец солдат вернулся, ведя с собой целых четырех личных гвардейцев ее высокоблагородия. Их командир поблагодарил офицера легионеров, который ушел, безмерно радуясь тому, что избавился от хлопот, вежливо спросил Раладана про оружие, принял от него отстегнутый пояс с мечом и сразу же повел в личную канцелярию своей начальницы — ту самую канцелярию, в которой месяц назад стоял молодой симпатичный соглядатай, чтобы передать известие о странном одноруком великане.

Услышав имя Раладана, Арма не знала, чего ожидать. Ей уже доложили о бунте в тюремной крепости, подтвердив первые непроверенные сведения о том, что все узники сбежали, сперва убив стражников. Но если бы только это! Все было хуже, намного хуже. В любой другой день известие о побеге банды осужденных потрясло бы весь Лонд, но сейчас в Лонде шла настоящая война, по крайней мере, так говорили. У наместницы судьи трибунала имелось дел невпроворот, прибегали какие-то люди, рассказывающие невероятные истории о горящем Портовом квартале (он действительно горел, она это видела через окно). Но говорили еще о пиратских кораблях в порту, о бесчисленных разбойничьих шайках, опустошающих город, а меньше всего понятия о происходящем имели, естественно, военные. Она сбежала из дневной канцелярии, поскольку туда то и дело врывался какой-нибудь идиот в зеленом мундире со звездами на груди, с теми или иными нашивками, и требовал подтверждения сведений, опровержения слухов или вообще чудес. Всех удивляло, что трибунал не знает, кто стоит за пожарами, что творится в порту, сколько всего напавших или как их распознать. А тем временем ее соглядатаи, как и все, застигнутые нападением врасплох, не могли быть везде сразу, не могли наблюдать, узнавать и докладывать одновременно. Начался хаос; у разных тайных урядников имелись свои задания, и теперь они не знали, следует ли в чрезвычайной ситуации бросить все или дальше заниматься своей работой. Иногда вопрос был очевиден, а иногда нет. Да, наместница располагала сведениями, они поступали постоянно, но имели разную ценность, а порой приходили в противоречие. Она пыталась собрать их воедино, но среди лихорадочно бегавших по канцелярии людей, входивших и выходивших, чего-то требовавших, высказывавших свои соображения, попросту обиженных, это оказалось невозможно. Наконец, когда появился посланец из дворца князя-представителя, вызывавшего ее на чрезвычайный совет, она сказала: «Меня здесь нет», после чего просто ушла. В канцелярию она послала Ленею. Решительная и рассудительная Жемчужина должна была сыграть роль частого сита, пропускавшего к своей госпоже только здравомыслящих людей и такие сведения, из которых хоть что-то следовало.

Известие о человеке по имени Раладан, принесенное одним из ее гвардейцев, казалось попросту нелепым. Арма догадывалась, что за событиями, имевшими место в Треножнике, как прозвали странное сооружение, может стоять пиратский вождь с Агар. Мысль ни о ком другом ей в голову не приходила. Однако она не поверила, что смельчак хочет сам предстать перед ней, полагая, что он прислал кого-то из своих людей. И при виде входящего следом за гвардейцами человека она на миг онемела.

— Ваше высокоблагородие, — сказал Раладан.

Арма утратила уверенность в себе лишь на несколько мгновений.

— Ни слова, — прервала она его. — Гвардеец, немедленно пришли сюда мою Жемчужину из главной канцелярии.

— У меня к вашему высокоблагородию всего несколько слов, — сказал Раладан.

— Ни слова, — повторила она не терпящим возражений тоном. — Тем лучше. Ты скажешь их, господин, когда мы будем втроем. Ты, моя Жемчужина и я.

Раладан понял, что даже доверенные гвардейцы не должны знать, кто он, наместница же не желает оставаться с ним наедине. Но Жемчужина? Дорогих невольниц учили многим вещам, в том числе сражаться, защищая владельца, но все же они предназначались не для этого. Здесь наверняка было нечто другое. Раладан сомневался, что подобная драгоценность могла бы помешать ему задушить золотоволосую наместницу, если бы он действительно захотел это сделать. Правда, с двумя женщинами хлопот было бы чуть больше, чем с одной, и наверняка бы в комнату успели ворваться гвардейцы.

Наместница молчала, солдаты тоже. Молчал и Раладан, размышляя о боевых достоинствах Жемчужин, поскольку ничего лучшего ему в голову не приходило. Ситуация могла бы показаться забавной, но ее высокоблагородию хватало самообладания: как ни в чем ни бывало она занялась какими-то документами, лежавшими перед ней на столе. Она внимательно их читала, то зачеркивая абзацы, то делая заметки на полях. Раладан решил, что ему нравится эта женщина с железными нервами, явно способная овладеть любой ситуацией. Она нравилась ему тем больше, что он заметил в ней отражение своей жены. Точно так же влюбленной в интриги, чувствовавшей себя лучше всего среди недомолвок и загадок, блуждавшей мыслями неведомо где, но всегда в областях, недоступных никому другому. Эти женщины жили в своих собственных мирах, слегка таинственных, существовавших по собственным законам; мирах чуть фальшивых, чуть лицемерных и чуть загадочных. Еще недавно склонившаяся над картами Алида строила в его присутствии политические планы, которые могли в одно мгновение рухнуть — но что с того? Она делала все для их успешной реализации, а если бы даже этого и не случилось, она сразу же могла представить какой-нибудь другой план, на основе предыдущего или вообще неизвестно чего. Арма или Алида; ее высокоблагородие или ее высочество… Они всегда чем-то обладали, всегда за что-то боролись, к чему-то стремились, чего-то хотели…

Ему нравились такие женщины — постоянно занятые тем, чего он сам не понимал и чем заняться был не в состоянии. Он не терпел лишь одного: когда они лезли в его пусть немногочисленные, но собственные дела. Он мог по приказу жены идти с миссией в Громбелард и выполнять порученное задание, но будь она здесь, он не позволил бы ей ни во что вмешиваться. Состязание между ним и госпожой Армой, решение освободить солдат с «Сейлы» или предоставить их собственной судьбе, вытащить из трясины посланника — все это были исключительно его дела. И наконец, Ридарета. Это уже не просто дело — это была его жизнь. Без Алиды, которую он любил, ему пришлось бы тяжело. Без Ридареты он не смог бы жить.

Раладан до сих пор не видел Жемчужину Ленею, так что когда она пришла, он внимательно ее рассмотрел. Рыжая красавица, пышноватая на его вкус, слишком высокая (сам Раладан достигал в лучшем случае среднего роста). Прямо на роскошном серо-красном платье был застегнут пояс с ножнами, скрывавшими клинки двух кинжалов, рукоятки которых, похоже, упирались в почки. Выглядело это несколько странно, но не для Раладана, который многое в жизни повидал. Когда-то ему часто доводилось встречать Жемчужин, поскольку он вместе со своим капитаном решал торговые вопросы в невольничьих хозяйствах, куда доставляли нелегально добытый живой товар. Он оценил, что в возрасте от девятнадцати до тридцати лет, когда ценность Жемчужины являлась наибольшей, стоявшая перед ним рыжая могла стоить даже тысячу двести золотых. Жемчужина среди Жемчужин. Полноценную невольницу с сертификатом высшего качества удалось бы приобрести за какие-нибудь восемьсот пятьдесят золотых.

Гвардейцы вышли.

— Ваше высокоблагородие, я, правда, всего лишь пират, но умею вежливо себя вести и в другое время просто молчал бы, ожидая, когда хозяйка дома пожелает ко мне обратиться. Однако я пришел сюда не в гости, а только решить один вопрос. Я могу продолжать?

Подперев локтем подбородок, наместница сделала другой рукой короткий разрешающий жест.

— До меня дошли известия, что моей подопечной нет в живых, — гладко солгал Раладан. — Так что я покинул свою камеру, чтобы спросить, правда ли это.

— Кто тебе наговорил такую чушь, господин?

— Этого я тебе не скажу, ваше высокоблагородие.

— И ты сбежал из крепости?

Раладан сделал жест, который должен был означать: «А что, не видно?»

— Ваше благородие, — очень медленно проговорила наместница, — ты сбежал из крепости, поверив в какую-то ложь, а тем временем в городе…

— В городе, ваше высокоблагородие, — прервал ее Раладан, — все еще не так плохо, как могло бы. Пришел один из моих кораблей, остальные еще идут. Отозвать их или не отзывать?

— О чем ты говоришь, господин?

— Я говорю о том, ваше высокоблагородие, что вполне могу посидеть в твоей гостеприимной крепости неделю или две — вечная морская качка порой надоедает. Но я все-таки моряк и сейчас возвращаюсь на корабль. Я пришел спросить о своей приемной дочери. Жива она или нет? Если жива, то я согласен отозвать мои корабли и поискать другую возможность вырвать ее из твоих рук. Если нет, то послезавтра Лонда больше не будет. Собирай манатки, ваше высокоблагородие, и беги в горы — я знаю, что у тебя там старые друзья. Бежать морским путем не советую.

Арму его слова не испугали, скорее ввергли в задумчивость.

— А если сейчас я прикажу тебя зарубить?

— Тогда я ничего не отзову, это, надо полагать, очевидно. Княгиня Агар, моя жена, весьма косо смотрит на авантюру, которую я только что начал, поскольку это перечеркивает некоторые ее планы. Между нами говоря, я немного боюсь жены и предпочел бы поскорее прекратить эту войну, прежде чем получу от нее по ушам. Но если меня зарубят, я ничего прекратить не смогу.

— Чего ты ожидаешь, господин? Я уже сказала, что твоя… приемная дочь?.. Что она жива.

— Где она?

— Этого я тебе не скажу, господин.

— Ваше высокоблагородие, ты не только скажешь, но даже покажешь мне, где она. Я хочу ее увидеть или хотя бы услышать. Потом можешь переместить ее куда-нибудь в другое место, у тебя их наверняка хватает. Либо прикажи доставить ее сюда, я перекинусь с ней парой слов и уйду, пообещав, что никто больше в Лонд не явится, впрочем, у меня не будет иного выбора. Ведь ты скажешь мне, что иначе с Ридаретой может случиться что-то плохое.

— Именно так.

— Значит, мы все друг другу объяснили. А теперь я хочу увидеться с дочерью.

Арма молчала. Потом посмотрела на Ленею. Жемчужина слегка пожала плечами. Собственно говоря, пират требовал не слишком многого. За окнами росло зарево над портовыми кварталами… В движущиеся к Лонду агарские корабли можно было верить либо нет. Стоило, однако, верить, поскольку если один уже был, то почему не могли появиться и другие? Сила агарского флота ни у кого не вызывала сомнений. Иное дело — подготовка местного войска. Арма и Ленея уже видели уровень этой подготовки и думали об одном и том же: что угрозы дерзкого предводителя морских пиратов не обязательно пустые. Несколько сотен головорезов, прибывших на борту кораблей, вполне могли предать огню весь город — включая Имперский квартал.

— Я не оставлю тебя с ней наедине, господин.

— А разве я об этом прошу? Я же сказал — увидеться, поговорить.

— Ну хорошо… Ленея, приведи мне переводчика… гм, нет, не надо, — опомнилась наместница; ее Жемчужина знала гаррийский лучше, чем переводчик трибунала. — Идем. Здесь недалеко.

За дверью все так же стояли четверо гвардейцев. Золотоволосая кивнула им и пошла впереди, рядом с Жемчужиной. Солдаты взяли Раладана в кольцо и двинулись следом за женщинами.

В занимаемых трибуналом домах все еще царила лихорадочная суматоха. Шедшую по лестнице, а затем через комнаты наместницу несколько раз останавливали, пока она, вконец потеряв терпение, не спряталась за спиной своей Жемчужины, которая, идя впереди, отгоняла каждого пытавшегося приблизиться, грозно давая понять, чтобы тот убирался прочь. Она могла позволить себе что угодно, поскольку, действуя по приказу своей госпожи, была лишь орудием, вроде палки — и так же как и палка, могла послужить даже для избиения урядников, а ответственность за это и гнев пострадавших обрушились бы исключительно на Арму. Невольниц, особенно самых дорогих, никто терпеть не мог, ибо это были разумные предметы, с которыми ничего нельзя было сделать, а они об этом знали.

Переходя из здания в здание, вся процессия вскоре оказалась в каменном доме, под которым находился пресловутый подвал особого назначения. Лестница вела вниз. Двое гвардейцев остались в комнате наверху, их товарищи же спустились ниже, вместе с женщинами и их «гостем». При виде входящих сидевший на табурете стражник вскочил на ноги.

— Ваше высокоблагородие…

— Тихо.

Арма остановилась посреди помещения и повернулась к Раладану.

— Моя Жемчужина знает гаррийский, — напомнила она. — Твоя дочь здесь, за этой дверью, ваше благородие… — Она показала на одну из надежно запертых камер. — Хочешь ей что-то сказать — говори.

У Раладана сильнее забилось сердце. Он хотел лишь дать понять Ридарете, что у него все получилось, он уже в безопасности и тем самым предоставляет ей свободу действий. Не боясь за него, она могла придумать и сделать что угодно… Пожалуй, он даже не хотел знать, что именно; однако не сомневался, что девушка уже вскоре, может быть даже этой ночью, устроит своим охранникам неприятный сюрприз. Но сейчас ему предстояло обратиться к закрытой двери, за которой ее держали… Бросить несколько слов, после чего уйти как ни в чем не бывало. Оглядевшись, он оценил размеры помещения. Ее посадили в клетку для крыс… Неожиданно лучшего лоцмана всех морей охватила ненависть, которую он до этого не ощущал. Городская тюрьма по сравнению с этой каморкой казалась сущим дворцом.

— Так ты будешь говорить или нет, ваше благородие?

Раладан откашлялся.

— Рида? Я здесь, с наместницей. Со мной все хорошо, мне ничто не угрожает. Тебе незачем больше за меня беспокоиться.

Ответа не было. Наместница слегка нахмурилась, после чего дала знак стражнику, чтобы тот отпер зарешеченное окошечко. Прежде чем он успел это сделать, изнутри донеслось тихое и испуганное:

— Раладан?

— Я здесь, Рида. Да, это я.

Стражник замер с поднятой к засову рукой, так как из глубины клетки донесся звук, словно кто-то двигал по полу тяжелый ящик. Звук нарастал, становясь все сильнее, пока в мгновение ока не превратился в скрежещущий грохот, какой мог бы издать корпус разбивающегося о скалы корабля. Треснувшая дверь слетела с петель от удара, который мог бы развалить каменную стену, и из нее вырвалось нечто, едва напоминавшее человека. Растрепанная и грязная женщина, в лохмотьях, порванных от лежания на каменном полу, похоже, с вывихнутым плечом — изогнутая под неестественным углом рука словно принадлежала другому телу. Но никто не смог заметить подробности, поскольку женщина буквально вылетела из своей тюрьмы, упала в нескольких шагах за дверью, после чего вскочила и с той же недостижимой для человека скоростью прыгнула вперед, здоровой рукой хватая невысокого мужчину, стоявшего среди остолбеневших гвардейцев. Она оттолкнула рыжеволосую женщину, вторая, стоявшая у нее на пути, с воплем полетела в сторону выхода, отброшенная, словно тряпичная кукла. Раладан, подхваченный, будто сноп соломы, вылетел вместе со своей дочерью через открытую дверь подвала и грохнулся у подножия лестницы, рядом с кричащей наместницей, но вызванный тройным падением шум потонул в грохоте, какой могли бы издать взлетевшие на воздух корабельные пороховые склады. Подвал охватило пламя, язык которого метнулся к лестнице, обжигая волосы женщине со сломанной рукой, которая закрывала товарища собственным телом. Наместница, ничем не прикрытая, в горящем платье выла рядом.

В следующее мгновение Раладан уже снова летел, подхваченный закопченным и обожженным чудовищем, на котором тлели остатки одежды. Они вырвались на улицу, выбив по пути еще одну дверь. Воздух во второй раз сотрясся от грохота, и огонь охватил все здание, вырываясь через двери и окна. Раздробленная рука Риолаты опиралась о мостовую, словно не принадлежала ей и лишь каким-то чудом держалась на туловище. Второй рукой женщина все еще обнимала за пояс Раладана. С головы ее текла кровь; скула, похоже, была сломана, а среди остатков волос зияла рана. Кровь шла из ее рта и носа; вполне возможно, что от удара о массивную дверь у нее лопнули внутренности, а сломанные ребра пробили легкие. На лице зияла пустая глазница, не прикрытая повязкой. Перекатившись на спину, агарская княжна водила взглядом от здания к зданию; двери и окна вылетали вместе с рамами, а изнутри тотчас же вырывались красно-золотистые гигантские языки пламени. Ночь превратилась в багряный мерцающий день. Раладан что-то кричал, но она его не слышала. Наконец ему удалось прореветь прямо ей в ухо:

— Таменат!

— Я знаю, где он! — хрипло взвыла она, брызгая слюной и кровью. — В другом доме! Я знаю где, потому что он меня искал!

Улица была усеяна пылающими обломками, поломанной мебелью, обгоревшими телами, а теперь еще заполнилась горящими людьми, которые, пронзительно крича, выскакивали из окон, катались по земле, надеясь сбить пламя, бежали прямо перед собой, словно стремясь таким образом избавиться от пожирающего их одежду огня. Из нетронутых стихией зданий выбегали другие, пытаясь помочь несчастным, или просто воя вместе с ними, застывая неподвижно, криками требуя воды. Суматоха нарастала. Раладан и Ридарета все еще лежали в нескольких шагах от дверей тюрьмы. Ошеломленный Раладан с трудом узнал в одной из ползущих рядом по мостовой, стонущих от боли фигур гордую наместницу — а узнал он ее только по золотому ожерелью, которое каким-то чудом все еще держалось на шее. Красная от ожогов, словно рак, лишившаяся волос, бровей и ресниц женщина в обгоревшей одежде с величайшим трудом тащилась куда-то, испытывая страшные муки при каждом движении.

Раладан снова приложил губы к уху Ридареты, перекрывая бушующее пламя, крики спасателей, вопли и стоны обожженных.

— К Таменату! — приказал он. — Можешь больше меня не держать, слышишь?! Пойду сам!

Он освободился из захвата ее руки — она сжимала с такой силой, что едва не выдавила ему все потроха, — пробежал несколько шагов и взял за шиворот лишившуюся чувств от боли наместницу. Подхватив под руки, он поставил ее на ноги, а потом перебросил через плечо. Она протяжно стонала у него за спиной.

— Ну? Веди! — крикнул он Ридарете. Поднявшись с мостовой, та послушно двинулась вперед, но внезапно потеряла равновесие, пошатнулась, и мгновение ему казалось, что она войдет прямо в пылающее здание, жар от которого немилосердно хлестал улицу. Он едва не уронил обожженную пленницу, но успел схватить Ридарету за вывихнутую руку. Похоже, она не почувствовала ни малейшей боли. Послушно остановившись, она дала оттащить себя в сторону, но Раладан напрасно искал в ее единственном глазу хотя бы проблеск разума. Теперь на его попечении оказались две беспомощные женщины, которые ничего не соображали, хотя и по разным причинам.

Невыносимо жгло кожу на руках, шее и лице.

Оглядываясь по сторонам, он заметил здание, в котором размещалась личная канцелярия наместницы, находившееся по соседству с последним из охваченных пожаром домов. Проталкиваясь через густеющую толпу перепуганных урядников, каких-то слуг, солдат и неизвестно кого еще, беспорядочно бегавших туда-сюда, хватавшихся за головы, что-то кричавших, показывавших на горящие дома. — Раладан с едва живой женщиной на плече и другой, которую он тащил за руку, вошел в здание и, найдя дорогу, начал с трудом подниматься по лестнице. Во всем доме не осталось ни души, все побежали на улицу. Запыхавшийся Раладан добрался до комнат наместницы, открыл дверь и опустил свой глухо стонущий груз на пол. Оглянувшись на Ридарету, он с облегчением заметил, что она немного пришла в себя, и сказал:

— Жди здесь.

Он пересек комнату и вошел в следующую, канцелярию. Разбросал документы, которыми был завален стол, пытаясь найти какую-нибудь печать, но не нашел. Взяв бутылку с чернилами, чистый лист и перо, он повернулся и лишь тогда заметил женщину, неподвижно стоявшую у стены и внимательно за ним наблюдавшую.

— Меня послали за письменными приборами и печатями, — объяснил он. — Вся улица горит!

Тевена сперва нигде не могла найти Арму. Когда в городе начались беспорядки, она заглянула в главную канцелярию, но вместо Армы нашла там Ленею. Жемчужина шепнула ей, что наместница у себя, но Тевена решила не наносить визит подруге. Видя, что творится вокруг, она небезосновательно пришла к выводу, что у Армы хватает хлопот и без нее. Но сейчас она покинула свои комнаты во второй раз и шла к наместнице именно потому, что — как сказал сейчас незнакомец в обожженной одежде и с покрасневшим от жара лицом — вся улица горела. Теперь она внимательно разглядывала человека, который лгал. Он наверняка пришел сюда не по чьему-то поручению. Вор? Вряд ли. Он не искал никаких ценностей, ничего серьезного не взял.

— Я жду здесь наместницу, — спокойно сказала она, делая вид, что принимает слова незнакомца за чистую монету.

Раладан кивнул и направился к двери, но тут же остановился, ибо в голову ему пришла некая мысль.

— Ты хорошо ее знаешь, ваше благородие? — спросил он. — Она очень сильно обожжена, лишилась волос, и я сомневаюсь, что она выживет.

Он слегка преувеличил (в том, что она выживет, почти не было сомнений), но поступил так преднамеренно. Женщина, спокойно ждавшая в личных комнатах наместницы судьи, наверняка была не кем попало. Возможно, она занимала какой-то высокий пост? И хорошо знала хозяйку этой комнаты?

Застигнутая врасплох Тевена не сумела скрыть потрясения, вызванного известием. Десять лет назад она наверняка не подала бы виду, самое большее выразила бы сожаление по поводу случившегося, ибо так должен вести себя случайный человек, которому сказали о несчастье с кем-то посторонним. Но теперь… Она неосмотрительно себя выдала и уже это поняла. Насколько был наблюдателен этот странный мужчина?

— Я знаю ее высокоблагородие, — осторожно сказала она.

— Тогда идем со мной, госпожа. В соседнюю комнату.

— Я предпочитаю подождать здесь.

— В таком случае просто выгляни, госпожа.

Он открыл дверь. Тевена сделала несколько шагов, выглянула — и в ужасе попятилась. На лежащей у противоположной стены женщине она узнала остатки платья Армы. Судорожно вздохнув, Тевена перестала притворяться. Подбежав к подруге, она упала рядом с ней на колени, не смея дрожащими руками коснуться обожженной кожи, лишь в диком отчаянии водила ими вдоль всего тела. У смотревшего на это Раладана не было времени.

— Ваше благородие, где-то в этом городе держат солдат с агарского парусника «Сейла». Ты знаешь где?

Тевена не ответила; она сдавленным голосом что-то говорила Арме. Наместница с величайшим трудом открыла опухшие веки, из-под которых сразу же потекли слезы. Она узнала свою армектанскую подругу, но не могла выдавить ни слова. Тевена кусала губы, не в силах отвести взгляд от полуобгоревшего уха, видневшегося среди черных остатков волос. Раладан обернулся к сидевшей у стены тупо улыбавшейся, снова лишившейся разума Ридарете, после чего снова посмотрел на женщин на полу у дверей. Рассчитывать больше было не на кого.

— Ваше благородие, я спрашивал про солдат с «Сейлы». Вот перо и все, что требуется. Мне нужен приказ об их освобождении. Где они? Я это выясню, напишем приказ, и я уйду.

Тевена повернула голову, и могло показаться, что она посмотрела на незваного гостя сверху, хотя она стояла на коленях на полу, а он — на ногах во весь рост.

— Напишешь этот приказ, или мне попросить наместницу? — Раладан спокойно выдержал ее взгляд.

— Кто ты, господин? Немедленно позови сюда помощь, ее высокоблагородие…

Арма пыталась что-то неразборчиво сказать, но у нее было обожжено горло, а может быть, даже легкие. Она пошевелила рукой, коснувшись руки Тевены. Раладан решил, что если ее хватает на это, то она сумеет и подписать приказ. Наверняка ужасно гореть и не сгореть до конца, но еще более ужасной была виселица для двадцати солдат, которых здесь считали разбойниками. Он взял Ридарету за руку и, затащив ее в канцелярию, посадил за стол. Она сидела немного криво, возможно, из-за поврежденных ребер.

— Пиши. Ну, пиши!

Она крутила головой, словно к чему-то прислушиваясь, но на окровавленном, покрытом старыми и новыми ранами лице застыло выражение, которого он не мог понять. Откинув голову назад, она протяжно выдохнула через нос, потом еще раз. Сломанная рука беспомощно свисала вдоль спинки стула. Раладан понял, что все это значит, лишь когда сидящая на стуле тяжело дышавшая женщина сунула здоровую руку под остатки юбки. Не веря своим глазам и открыв рот, он слушал ее дыхание и смотрел на нервные движения руки. Наконец он опомнился.

— Я с тобой разговариваю! — заорал он и не в шутку замахнулся. — Нашла время! Убирай лапу из-под платья и пиши!

Он написал бы и сам, но… он не очень умел писать. Читать — еще куда ни шло, но письмо за чтением никак не поспевало. Крича на Ридарету, он вдруг понял, что и она приказ не напишет. Благородного, хоть и незаконного происхождения, воспитанная в хорошем, полном традиций доме, она обладала прекрасным почерком, достойным настоящей княжны, как он полагал. Она могла написать ему все. По-гаррийски…

Он оставил ее, слегка пришедшую в себя от встряхиваний и криков, хотя и до сих пор глупо улыбающуюся, что, впрочем, на ее жутком лице было слабо заметно, и снова вернулся во вторую комнату. С него уже хватало впечатлений за этот день. И терпение его закончилось.

— Короче говоря, ваше благородие, речь идет о моих солдатах, без приказа об освобождении которых я не двинусь отсюда ни на шаг. Вот приборы, и пиши, или сдохнешь. А может, пусть скорее сдохнет эта.

С этими словами он с размаху пнул наместницу в бок. Послышался глухой вскрик боли, и другой, возмущенный и грозный, из уст пытавшейся ее успокоить подруги. Тевена вскочила, и на мгновение могло показаться, что она бросится на Раладана. Но, к счастью, она увидела глаза, подобные тем, в которые она смотрела не раз и не два за свою жизнь. Так могли смотреть Глорм, Ранер, Делен… Она видела таких людей. Этот человек пришел сюда за чем-то и не собирался уходить с пустыми руками, его можно было разве что убить. Армектанка поняла, что рискует не только собственной жизнью, но и жизнью Армы.

— Что написать?

Раладан объяснил.

— И чтобы там было только то, что я сказал, — предупредил он. — Я не умею писать и не знаю громбелардского, но могу прочитать кинен. Пиши по-армектански, госпожа. И поторопись, ибо сейчас кто-нибудь прибежит в поисках наместницы, а тогда…

Тевена написала: «В связи с беспорядками в городе и поджогами в Имперском квартале возникла необходимость перевода заключенных. Надлежит отправить их в сопровождении…»

Она прочитала вслух.

— Скольких? — спросила она. — Без сопровождения их, наверное, не отпустят?

— Шести солдат.

«…в сопровождении двух троек в полном вооружении…»

— Куда?

Раладан понятия не имел. Во время перехода с шестерыми застигнутыми врасплох легионерами, пожалуй, можно было справиться, он доверял способностям своих вояк с «Сейлы». Но весь план был шит белыми нитками. Некрасивая женщина с властным взглядом пыталась ему помочь, видимо понимая, что другого выхода нет. Она составляла документ разумно и рассудительно, но…

— А где они? — спросил он.

— Не знаю. В самом деле ничего не знаю. Я здесь только гость.

Она не знала. Зато Раладан кое-что знал — а именно то, что вопли и беспорядочная беготня снаружи не могут продолжаться до бесконечности. Наверняка кто-то уже искал наместницу, и было лишь вопросом времени, когда вспомнят о ее личной канцелярии. Странно, что вообще еще не вспомнили. Могла и даже должна была вернуться прислуга наместницы, ведь имелась же у нее какая-то? Сколько людей он мог тут убить одного за другим?

— Говори не с ней, а с той сукой, — хрипло сказала Ридарета.

Пошатываясь, она стояла в дверях канцелярии. Тевена только теперь внимательнее посмотрела на спутницу своего собеседника — и ее пробрала дрожь. Как в таком состоянии вообще можно удержаться на ногах?

— У тебя есть какое-нибудь оружие? — спросила одноглазая, размазывая по лицу кровь. — Дай мне.

Раладан достал из-за голенища нож. Ридарета слегка пошатнулась, подошла к Тевене и приставила острие к ее шее.

— Раладан, переводи, — потребовала она. — Она слышит, не так уж сильно ее и припекло. Переводи: это твоя подруга?

Раладан перевел на кинен. Арма, которую пронзительная боль во всем теле отгораживала от мира полупрозрачной завесой, не ответила. Еще в подвале удар этой… этого неизвестно чего сломал ей несколько ребер; каждый вдох стал сущим мучением. Она ощущала эту боль даже на фоне куда более мучительной, от ожогов.

— Так или иначе, у тебя лишь одно мгновение, чтобы продиктовать ей письмо. Ну?

Несколько мгновений все молчали. Лежащая с трудом вздохнула и посмотрела на армектанку, словно прося ее: «Подойди сюда». Та опустилась на колени рядом с ней, как и до этого. Плача, Арма выдавила несколько слов и слабо пошевелила рукой около груди. Тевена с величайшей осторожностью, тоже чувствуя подступающие к горлу слезы, извлекла из-под обгоревшего платья маленький бархатный мешочек. Внутри него находилась малая печать первой наместницы судьи трибунала в Лонде.

С трудом сдерживая слезы, Тевена закончила письмо, помогла Арме поставить подпись и гневным жестом вместе с печатью подала Раладану. Моряк схватил то и другое, после чего метнулся в канцелярию, чтобы накапать у стола воска.

В комнате остались только три женщины.

— Теперь ты узнала, как оно бывает, когда кто-то пугает смертью… смертью того, кто для тебя важен… — сказала Ридарета, снова размазывая кровь по лбу. — Теперь ты знаешь, каково это… Не понимаешь? Такая госпожа, на таком посту, и не знает языка? Ну, нет, значит нет.

Сидевшая рядом с Армой Тевена внезапно вскочила и вытаращила глаза, когда острие ножа вошло ей под лопатку. Склонившаяся над ней Ридарета подтолкнула вооруженную руку коленом, повернула оружие в ране, дернула в одну сторону, потом в другую. Арма хрипела, неуклюже пытаясь встать, но ее руки встретили лишь вытянутые далеко перед собой судорожно напряженные руки подруги, которая, казалось, что-то отталкивала или обо что-то опиралась. С откинутой назад головой и оскаленными зубами Тевена выглядела еще более некрасивой, чем когда-либо прежде. Она не кричала; в глубине груди лишь зарождался приглушенный, непрерывный стон. Ридарета все еще давила на острие, то и дело резко двигая рукой, пока наконец не выдернула его из раны и одним ударом перерезала стоящей на коленях женщине горло, столь хорошо открытое благодаря откинутой голове. Разбрызгивая вокруг кровь, Тевена, выгнувшись назад и все так же вытянув перед собой руки, начала медленно оседать на спину, с подвернутыми под ягодицы ступнями. Хрипя и булькая перерезанным горлом, она еще долго видела лицо склонившегося над ней одноглазого чудовища, которое смотрело на нее с любопытством, а под конец собрало во рту красную слюну и позволило ей стечь вниз. Теплое, мокрое прикосновение к щеке было последним, что почувствовала Тевена. Ридарета жадно уставилась на нее, пытаясь не пропустить момент, когда в глазах умирающей окончательно погаснет… нечто. Последняя маленькая искорка.

Сейчас… еще… Все.

Арма бессильно плакала, давясь болью и отчаянием, все еще сжимая в пальцах судорожно сплетенные с ними пальцы убитой подруги.

Раладан вернулся из канцелярии, поднял взгляд от письма, которое держал в руке, и, одним прыжком оказавшись возле Ридареты, с размаху ударил ее по лицу.

— Ну и что ты наделала? — с неподдельным гневом спросил он. — Отдай нож! Ведь они дали мне то, что я хотел!

— А я хотела, чтобы они умерли, или хотя бы одна, — спокойно сказала она, нисколько не сердясь за пощечину; неизвестно даже, заметила ли она ее, поскольку Раладан довольно часто ее бил, и она к этому привыкла. — Письмо у тебя? Написано, куда его отнести? Ну тогда бежим.

Он вздохнул, посмотрел на документ и покачал головой.

— Может, как-то и обойдется. Но сперва — за Таменатом.

— «Потом он узнал ее, то была смерть! Хей, рыжему беда!» — пропела она и согнулась от внезапного приступа боли, неожиданно ожившей в ее теле. — А-а-а… А та, вторая в подвале, была рыжая, или мне только показалось?..

Раладан шел впереди и не смотрел на нее, так что, выходя, она наступила на сплетенные руки и прошлась Арме по животу.

Как и предполагал Раладан, личные комнаты наместницы очень недолго оставались пустыми. Вскоре появились первые урядники, искавшие куда-то пропавшую начальницу. Но прежде чем это произошло, почти бесчувственная от боли и отчаяния женщина пережила худшие мгновения в своей жизни. Все внутри нее выло, обожженная плоть, казалось, отваливалась от костей. Она все еще цеплялась за судорожно сжатые пальцы армектанской сестры, которая еще вчера смеялась вместе с ней за столом, рассказывая об ухаживаниях Лошадника. Еще вчера у обеих были какие-то планы, мечты. От них осталось только негнущееся, сперва просящее о помощи, а потом лишь прощальное пожатие неподвижных пальцев трупа. У Армы кончились слезы, но последние их капли не хотели высыхать в глазах и размазали очертания предметов, превращая все вокруг в черты лица умирающей Тевы, ее застывшие в немом изумлении глаза и бессильно оскаленные зубы. Что бы еще ни случилось, Арма знала, что не забудет это лицо до последнего дня своей жизни.

Потом вокруг появилось множество людей, и каждое следующее мгновение становилось новым кошмаром для измученного тела и окровавленной души. Ей пытались принести облегчение, но вместо этого причиняли муки. Под платьем ожоги оказались не слишком сильные, но лицо, шея и руки, в некоторых местах серьезно обгоревшие, обещали страшные шрамы до конца жизни, а до этого — месяцы страданий. Арма знала, как долго и болезненно заживают раны от огня, и не слушала никаких слов утешения, понимая, чего эти слова стоят. Предоставленная наконец сама себе — ибо отослала даже служанок, велев им ждать за дверью, — бедная женщина снова заплакала, чувствуя себя одинокой как никогда Верная Ленея, сгоревшая живьем в проклятом подвале… И Тевена, судорожно отталкивающая от себя смерть, с хладнокровной жестокостью насаженная на воткнутое в спину острие. Никого больше не осталось.

Но вскоре после полуночи оказалось, что кто-то все-таки есть. Шли мгновения, долгие словно дни. Одна из невольниц прокралась на цыпочках к самой постели завернутой в чистое полотно госпожи, пытаясь проверить, спит ли она. Арма вопросительно посмотрела на нее.

— Там пришел… кто-то, — сдавленно проговорила невольница, которой хотелось плакать каждый раз, когда она смотрела на ее высокоблагородие; Арма была доброй и снисходительной госпожой, и прислуга искренне ей сочувствовала. — Я… кого-то другого я бы отослала, но он…

У Армы дрогнули обожженные губы, но ее снова хватило лишь на вопросительный взгляд.

— Это тот великан-калека, которому я дважды прислуживала по приказу вашего высокоблагородия. Его благородие… Таменат. — Она с трудом вспомнила редкое, очень старое имя.

Арма все молчала и молчала, наконец медленно прикрыла глаза. «Да».

Она ничего не понимала.

Мудрец Шерни, от шагов которого вздрагивал пол, вошел в спальню и жестом приказал невольнице выйти. Служанка посмотрела на госпожу, которая снова медленно опустила веки, видимые сквозь щель в белых бинтах. Невольница ушла.

Старик подвинул себе кресло и сел.

— Кто сеет ветер, ваше высокоблагородие, пожнет бурю. Я сегодня виделся с друзьями и знаю, что они уже в безопасности.

Наместница медленно, очень медленно повернула голову, избегая его взгляда.

— Но я пришел сюда не для того, чтобы вести беседы о ветрах и бурях, ибо, как бы это сказать, ветры с некоторого времени неумолимо наводят меня на мысль про некую грушу, а та… Ну да, не более того. А бури — это занятие для моряков, и моряки…

Он замолчал, так как ему пришло в голову, что он все же ведет себя чересчур по-свински по отношению к несчастной. Наверняка она уже была сыта по горло моряками. Хотя, с другой стороны, он принес несколько воистину королевских даров и благодаря этому мог себе позволить очень и очень многое.

Он представил себе, как горит обожженное тело под бинтами, и по спине у него побежали неприятные мурашки.

— Ваше высокоблагородие, — сказал он, на этот раз с искренним сочувствием, — я пришел к тебе и кое-что принес. Я не сбежал с княжной и князем, потому что у меня здесь, само собой, есть еще кое-какие дела… само собой, как сказал бы кое-кто из моих знакомых. Прежде всего я принес тебе ответы на вопросы, ибо ты наверняка многого не понимаешь. Во-вторых, я принес себя. Можешь и дальше держать меня в заключении, хотя лучше уже без охраны… гм… ты простишь меня, если я скажу, что твоих охранников я пришиб? Я был вынужден, потому что пришли гости. Но теперь я уже могу дать слово, что не сбегу, чтобы освободить друзей. Если ты хочешь заключить пакт с Басергором-Кобалем и Крагдобом, моим сыном, то все так же можешь воспользоваться моей помощью в переговорах. Обещаю, я не признаюсь в том, что мог от тебя сбежать, но этого не сделал. Можешь верить этому обещанию, поскольку будь оно неискренним, то я вообще бы сюда не пришел, просто полез бы в горы и устроил бы тебе хлопот полон рот. Так что Глорм наверняка оценит твой жест, а я, хоть это и не мое дело, считаю, что лучше мир между горами и Лондом, чем война. И наконец, я принес тебе кое-что еще, госпожа, нечто, с чего, пожалуй, мне следовало начать, прости стариковскую глупость… Я посланник. Подумай. Могу ли я для тебя что-то сделать? Кроме воскрешения мертвых, ибо этого… я, пожалуй, не умею. Все вечно чего-то хотят от посланников, несут бредни, рассказывают сказки о магах… А ты — ничего?

Она беспомощно смотрела на него, не понимая, что имеет в виду этот необычный человек. Он мог что-то сделать? Но что? Она знала, что могут, вернее, чего не могут посланники. Пересилив себя, она прохрипела обожженным горлом:

— Но вы… никогда… ничего… не делаете…

— Это правда, ибо это запрещают законы всего. Лах'агар не может нарушить равновесие, поскольку его отвергнет Шернь. Но я — странный лах'агар, другого такого нет. Мои Полосы не только не запрещают, но попросту требуют действий. Посмотри хотя бы на Риолату… княжну Риолу Ридарету. Вот видишь. Да, да, она из тех, кому не нужно носить при себе никаких Брошенных Предметов, впрочем, ты это уже знаешь. Феномен, как и я. Я сделаю кое-что, но только один раз, ваше высокоблагородие… и никогда больше меня ни о чем не проси. Могу я или не могу, но я очень боюсь копаться в Полосах. Даже только двух. Неизвестно, что я могу натворить. Не в Полосах, ясное дело, а здесь, на земле. Ну, ладно, я все болтаю и болтаю, а ты страдаешь… Посмотрим.

Пользуясь своей единственной большой рукой, он удивительно мягко начал отворачивать бинты с ее лица. Но оказалось, что несмотря на желание, у него это не получается.

— Слуги! — позвал он и чуть не ударил себя по губам, ибо его зов прозвучал в тишине дома словно грохот молота; голос у него был столь же могучий, как и фигура.

Прибежали перепуганные невольницы.

— Снимите с госпожи эти бинты. Полностью, — велел он. — Да, полностью… Я прожил сотню лет… — в подробности он не вдавался, — и голая баба, к тому же страшно обожженная, для меня не представляет ничего нового. Я каждый день вижу таких десять или пятнадцать. Умножьте на сто лет… Ну, давайте.

Служанки смотрели на лежащую, пока та медленно не прикрыла глаза. Развязный старик даже и не думал уходить. Он таращился, причмокивал, разглядывал, но зрелище и в самом деле для любого было бы весьма печальным. Ищущий приятных впечатлений созерцатель наверняка лишился бы чувств или излечился бы от влечения к женщинам.

— Я сегодня уже собрал одну, у которой кости иначе срослись бы в какую-нибудь диковинку. — Посланник все болтал и болтал, пытаясь заглушить крики Армы. — Но с ней как раз хлопот меньше всего. Она поспала у меня пару часов, а когда я ее слегка забинтовал и она ушла, то уже было похоже, что она не развалится… Хотя образцом здоровья она станет не раньше чем через несколько дней. Кому-то другому потребовался бы месяц или два, чтобы вообще встать с постели. Убирайтесь, — вежливо распорядился он, когда невольницы закончили.

Плачущая от боли наместница, которая каждой частицей тела чувствовала, как бинты сходят с нее вместе с отмершей кожей, все же сумела еще раз опустить веки и даже слабо кивнуть головой: «Идите…»

— Девушка. Молодая, симпатичная, — деловито оценил лысый старик, который без труда мог быть не только дедом, но даже прадедом обожженной. — Подруга моего сына… И почему ты за него не вышла?

Он даже не знал, что своей жизнерадостной шуткой затронул нечто, еще несколько лет назад причинявшее не меньшую боль, чем ожоги.

— Сегодня тебе предстоят исключительные ухаживания, Арма. — Таменат все говорил и говорил, поскольку не вполне знал, с чего начать, и сам себе придавал бодрости. — Волосы отрастут, хотя и не сразу. А с этим… Ну, я ведь знаю, что могу, — решительно сказал он, убеждая самого себя. — Наверняка можно было бы даже через бинты…

Присев у постели, он сосредоточенно, одно место за другим, начал ощупывать все тело женщины. Сперва она не понимала, что происходит, пока вдруг не вскрикнула, ибо среди вездесущей боли появились озерца, ручейки… и наконец целые моря спокойствия, роскошного блаженства, которого никогда не замечает ни одно здоровое существо.

— Самое важное здесь, — сказал он, слегка грубовато накрывая ладонью ее щеку вместе с поврежденным ухом, и внезапно она поняла, что этот огромный калека по-настоящему растроган. — Не должно остаться никаких шрамов, правда, Арма? Эх вы, женщины…

Она расплакалась, и когда он снова передвинул руку, неловко поцеловала его в большой, испещренный старческими пятнами палец. В то же мгновение она поняла… вспомнила, что левая рука у нее уже не болит, взяла огромную ладонь, касавшуюся ее лица, и держала, держала… держала.

К сожалению, он не умел заживлять душевные раны. Но в любом случае, вскоре ей предстояло поблагодарить его за все.

 

25

Это называлось «мокрая лихорадка». Громбелардцы страдали ею крайне редко, но пришельцев из других краев Шерера она могла свалить с ног и даже убить. Некоторые ею заболевали, другие нет.

Громбелард. Для своих дочерей и сынов он припас лишь вечную влажность, вечный ветер… Короткую жизнь, постепенно наполнявшуюся болью в костях и разрушающихся суставах. К пришельцам он относился милостивее, обеспечивая им более долгую жизнь, поскольку та не с самой колыбели наполнялась ветром и дождем, — или быструю смерть в горячечном бреду.

Глорм ждал возвращения Рбита. В разрушенном так же, как и Громб, Рахгаре ему уже ничего не оставалось делать, кроме как присматривать за полубессознательной женщиной, которая готова была защищать его от кого угодно, но не могла справиться со зловещей громбелардской лихорадкой. Всего за несколько недель она превратилась в собственную тень. Исхудавшая, с потрескавшимися губами и блестящими глазами, с нездоровым румянцем на лице, который вспыхивал сильнее, когда тело сотрясал упорный кашель, она не могла есть, поскольку все тут же выходило обратно. Ясно было, что ей следует немедленно покинуть Тяжелые горы. От мокрой лихорадки почти всегда удавалось убежать, главное вовремя. Хватило бы сухой одежды, сухой постели, немного не протухшей еды… Прежде всего требовалось солнце, голубое небо, деревья. Уже в Низком Громбеларде условия подходили для того, чтобы болезнь сдалась. А в Дартане? Золотой Дартан мог излечить от чего угодно.

Но туда пришлось бы ехать…

Энита ехать не хотела. Если уж она что-то вбила себе в голову, то выбить это оттуда оказывалось не так-то просто. Глорм собирался встряхнуть ее посильнее, но пропустил момент, а потом стало слишком поздно. Полагалось бы взяться за Эниту еще в Громбе, попытаться ее убедить, а лучше всего — поколотить как следует, обругать на чем свет стоит, презрительно отозваться о ее умении стрелять, высмеять ее полезность в горах… Что угодно, лишь бы она — убежденная, униженная или разозленная — вернулась в Дартан. Можно было послать письмо Делену и Алии, чтобы они о ней позаботились, вознаградить за верность, даже снова позвать к себе в Тяжелые горы, здоровую, уже привыкшую к ветру и дождю, набравшуюся сил. Но у Басергора-Крагдоба не имелось опыта в подобных делах, он снова что-то прозевал, чего-то не заметил. Потом Лучка уже не понимала, что ей говорят, а если даже до нее что-то и доходило, то самое большее наполовину. Надвигались видения, призраки, обычный горячечный бред, вытеснявший из головы любую разумную мысль. И во второй раз Глорм пропустил момент, когда следовало действовать, вместо того чтобы настаивать, кричать… Ему бы отправить ее, не спрашивая ее мнения, пусть бы ехала в Лонд, если Дартан слишком далеко. Пусть бы даже ее везли в полубессознательном состоянии. Он мог бы выделить ей вооруженное сопровождение с одним лишь приказом: «Довезите ее туда живой», раз уж «здоровой» ее довезти не могли.

Но нет, поскольку сперва требовалось навести порядок в Рахгаре… Лишь когда Рбит отправился в Лонд, а Рахгар стал прекрасно убранным и безопасным городом, из которого начали отправляться карательные отряды к обнаруженным в горах еще не покоренным разбойничьим селениям, у Короля Гор наконец появилось время, чтобы внимательнее взглянуть на своего верного гвардейца. Ту самую девушку, которая когда-то, будучи еще симпатичной невольницей, спросила его взглядом: «А ты, господин?»

Но теперь она спрашивала самое большее: «Ты ли это?» Дрожащая, потная, с вырывающимся из легких вместе с кашлем смрадным дыханием, не понимающая, где находится. В очередной раз за свою жизнь Глорм понял, что за чем-то не уследил, что-то проглядел… Есть, видимо, существа, призванные к жизни лишь затем, чтобы пройти через нее насквозь, как копье через толстый щит, оставляя торчащие во все стороны щепки. Как наконечник стрелы, задача которого — пробить доспехи, а не восхищаться украшающим щит рисунком. Да и может ли он быть способен на подобное?

Чувствовавший себя одиноким в занятом полутысячной армией Рахгаре светловолосый великан внезапно пробудился и начал отчаянно сражаться за нечто совершенно несущественное. Несущественное для Громбеларда, никак не связанное с жизнью, которую он вел, не касавшееся его намерений и планов. Да, он кое о чем забыл, но вспомнил в последнее мгновение… Может, еще не было поздно; может, он еще мог исправить собственный недосмотр, спасти одну проклятую маленькую жизнь, которая никому не была нужна. Не шло уже и речи о том, чтобы отправить ее в Лонд, она не пережила бы подобного путешествия. Но был шанс, хотя и небольшой, что лихорадка пройдет, отступит, пусть даже лишь утихнет настолько, чтобы он снова мог подумать о том, как отправить девушку на север или на юг, лишь бы подальше от дождя, ветра и тумана.

Больная девушка-гвардеец была окружена всеми удобствами, как настоящая королевна. К удивлению всей его армии — ибо все странные известия расходятся очень быстро, — Басергор-Крагдоб перестал расспрашивать о результатах карательных экспедиций, махал рукой, когда ему докладывали о постепенном оживлении ремесла и торговли в горных городах, поскольку сейчас его заботило исключительно здоровье Эниты. Когда все мерзли и мокли, ей было тепло и сухо; когда все бодрствовали, она спала. На крутой горной тропе разыгрывались настоящие состязания — властелин гор осыпал золотом каждого, кто достаточно быстро мог принести из ниже лежавших городов ягненка для бульона, привезти бурдюк еще не скисшего молока, доставить мешок фруктов и овощей. Не тот считался героем, кто притащил с гор голову главаря очередной вражеской группировки, но тот, кто приготовил пирожки с нежной ягнятиной или раздобыл мед, коренья и хорошее вино. Ни о ком во всем Громбеларде так не заботились, как о больной девушке, которую могущественный, богатый и обладающий властью человек тянул в одну сторону, смерть же — в другую. Кто-то сочинил про это грубоватую песенку, двадцать с небольшим строк о величайшем в истории воине, который бросил вызов самой смерти, когда увидел ее, подкрадывающуюся к изголовью спящей и беззащитной девушки. Он преградил ей дорогу и сказал: «Нет!» В песне рассказывалось, что этот вождь над всеми вождями решил сражаться за каждого верно охраняющего его воина; он решил выиграть поединок со смертью, победить ее и поставить условие, что никого из его подчиненных она никогда не заберет предательски и тайно, а лишь в честной и открытой схватке с врагом. Песня, как это порой бывает, удивительно легко запомнилась. Вскоре ее пели все, и всех захватили непостижимые усилия их вождя, явно направленные на нечто большее, чем спасение Лучки, маленькой девушки-воина издалека. Возможно, песня лгала, а может быть, говорила правду, но этот постоянно бодрствовавший, измученный до предела великан с мрачным лицом наверняка сражался за нечто неизмеримо важное.

Так оно и было. Басергор-Крагдоб сражался за то, чтобы слова, которые когда-то сказала о нем у ручья давняя подруга, оказались неверными. Он не знал, что именно она сказала, но пытался не быть машиной из собранных вместе пружин и шестерен, слепой, холодной, катящейся в одном лишь направлении. Тараном для разбивания все новых и новых ворот.

Но миры — как те идентичные, которые видел Таменат, так и другие, отличные от Шерера, хотя точно так же выстроившиеся в бесконечные последовательности, — существуют не для того, чтобы кто-то что-то мог себе доказать. Два великана в двух городах, сын и отец, боролись за жизнь и здоровье двух женщин. Одна была интриганкой и изменницей с сотней лиц, вторая — верной невольницей, по-девичьи стыдливо влюбленной в своего господина. Таменату ничего не приходилось доказывать — в отличие от Глорма. Отец выдернул откуда-то некие силы, никогда никому не пригодившиеся, исковерканные, не имеющие никакого отношения к миру, — сын же, напротив, со смирением и гневом одновременно тянулся ко всему, что предлагал мир. И оказалось, что хотя ему под силу с мечами в руках завоевать Тяжелые горы, но никаким оружием мира, никаким золотом, усилием или горячим желанием он не мог сделать так, чтобы очередной тихий вздох не стал последним. Не мог, а ведь… какая, собственно, разница для всего Шерера? Миллионы вздохов в каждое мгновение его существования; миллионы очередных вздохов каждого живого существа… Еще один, еще два, даже сто или тысяча — какая разница? И тем не менее она была. Пятидесятилетний король разбойников коснулся того, чего не мог заметить его столетний отец, смотревший на ряды миров и времен, а именно — конца. Княжна Риолата Ридарета увидела в глазах умирающей женщины в точности то же самое, что Глорм ощутил на слух, — конец, краткий миг, когда свершалось необратимое. Любой, кто стоял на этой границе и по-настоящему ее видевший, испытывал чувство полной беспомощности. Все можно было исправить или предотвратить, повторить — но только не пересечь границу в обратную сторону.

Глорм услышал последний вздох Эниты, вернее — не услышал следующего. Так что, может быть, в сущности, он услышал именно тот вздох, которого не хватило, не было? Можно ли услышать неизданный вздох? Тишину. То, чего, собственно, нет, поскольку оно означает всего лишь отсутствие звука.

В большой сухой и светлой комнате, по-королевски обогреваемой дровами, за которые громбелардский богач платил дороже, чем за рулон шелка где-нибудь еще, в комнате, где пахло подогретым вином и горячим бульоном, стало ясно, что машина навсегда останется машиной. Она может ненадолго остановиться, но только тогда, когда вынесет очередные ворота, и у нее нет никакой цели. Но живые и чувствующие существа все же ведут себя иначе, ибо иногда останавливаются именно затем — и низачем больше — чтобы что-то заметить, чему-то порадоваться, а о чем-то еще не забыть…

Глорм сидел рядом с маленькой лучницей, опершись локтями о колени, и разглядывал пальцы своих больших рук. Он потирал большими пальцами то об указательные, то о средние, словно проверяя, сохранили ли они чувствительность, рассматривал сходящиеся и расходящиеся на ладони линии. Он находился совершенно один в большой и теплой комнате, хотя еще мгновение назад их было здесь двое. Не видимый никем, повинуясь не вполне разумному и даже слегка жутковатому порыву, он внезапно наклонился, поднял пушистую, прекрасно выделанную шкуру, накрывавшую дартанку-воина, и лег рядом с истощенным телом, ибо решил дать ему немного тепла, которым оно уже не могло обеспечить себя само. Подложив руку под теплую голову, он позволил ей лечь на плечо, то место, которое любили все женщины мира… а может, только те женщины, которых он знал? Самое безопасное место, теплое, мягкое, и вместе с тем мускулистое, излучающее мужскую силу. Он лежал, глядя в потолок и глубоко дыша за двоих, в такт другому, несуществующему, неслышимому дыханию, ритм которого хорошо знал; он лежал и обнимал хрупкое тело, желая всей душой, чтобы еще какое-то время Эните было тепло. Утомленный многодневным бодрствованием, он повернул голову, глядя в темный угол комнаты, и подумал о том, что, может быть, снова придет его Каренира… Но она не пришла. В углу не оказалось ничего, кроме тени.

И тем не менее ему хотелось с ней поговорить.

— Я снова не оправдал надежд? — спросил он, понизив голос, чтобы не разбудить тихую Лучку. — Знаю, Кара… Но так оно, похоже, всегда и будет. Может быть, ты прислала мне Эниту, чтобы я что-то заметил, что-то успел, чему-то наконец научился… Вот почему ты улыбнулась тогда, в подвале, когда я чистил оружие. Ты хотела, чтобы я правильно ответил на вопрос. А я снова не успел, ничему не научился и ответил глупо. В третий раз ты уже наверняка не придешь… Что ж, не приходи больше. Я уже сам не верю, что отвечу тебе так, как надо.

Он снова повернулся лицом к потолку, полежал еще немного, а потом осторожно опустил неподвижную женскую голову на обшитую чистым полотном подушку.

Отважную девушку-воина из золотого Дартана похоронили вместе с ее луком у дороги, ведущей в Лонд, то есть на север, к той стороне света, где никогда не бывало солнца. Но именно туда она должна была уехать, и если бы ей дали время, то, возможно, из далекого портового города для властителя гор засиял бы один, маленький, но зато теплый лучик.

Холодная машина, именуемая Басергором-Крагдобом, видимо, нуждалась в каком-то согревающем ее лучике. Но мог ли этот лучик родиться в каменной могиле, заливаемой вечным громбелардским дождем?

В Рахгаре не было настоящей главной площади. Странный город, маленький, нерегулярный, беспорядочно строившийся то тут, то там, мог похвастаться тремя рыночными площадями, но те не отличались большими размерами. Во времена великолепия Рахгара, когда процветала торговля с Лондом, ларьки и прилавки выливались с этих площадей на ведущие к ним улицы. Между рынками виднелась построенная много веков назад приземистая громбелардская крепость, где находилась комендатура гарнизона, а также казармы отборных отрядов; остальное войско квартировало в нескольких башнях поменьше. Прибыв в Рахгар, Глорм не поселился в замке, поскольку строение пребывало в плачевном состоянии. Он занял стоявший неподалеку дом, а соседние, тоже не слишком разрушенные, послужили жилищем для лучших его солдат. Среди недисциплинированных банд, которые пошли за Басергором-Крагдобом, уже начали формироваться элитарные отряды, организованные на военный манер, состоявшие из хорошо вооруженных и лучше всего оплачиваемых воинов. Именно на такие, относительно немногочисленные, отряды опиралась когда-то сила властителей Тяжелых гор. Бродившие по всему краю воришки боялись их и не смели чересчур серьезно нарушать закон. Мелкие уличные кражи Басергор-Крагдоб никогда не преследовал, поскольку не считал это достойным делом для себя; позволял он и таскаться по корчмам дешевым шлюхам, не платящим налогов (дома с дорогими женщинами — совсем другое дело). Но никакой громбелардский сброд не смел без его позволения нападать на купеческие караваны, не говоря уже о попытках брать с кого-то дань. Никто не сомневался, что вскоре в ответ откуда-то явится отряд страшных головорезов, их командир прикажет разыскать наглецов и разорвать в клочья — а не просто лишить жизни.

Рбит провел в Лонде ни на день дольше, чем требовалось. Вернувшись в Рахгар, он нашел Глорма там, где его оставил, в солидном доме недалеко от крепости. По своему обычаю, он появился совершенно неожиданно и без какого-либо сопровождения, хотя, как он сообщил, вскоре следом за ним должны были прибыть из Лонда несколько хороших воинов.

— Только трое. Это гвардейцы Армы, а до того Верены, — коротко сказал он, поскольку что-то сказать было нужно. — Еще раньше они служили нам, в отряде Ранера или другом отборном.

Такова была вся история прекрасных наемников, продававших когда-то свои мечи Басергору-Крагдобу. После исчезновения властителей гор те же самые люди, завербованные Армой в личную свиту поссорившейся с мужем дочери императора, верно служили ей, подтверждая свою военную репутацию «живых мечей», полностью лояльных к тому, кто им заплатил. Наконец они перешли в подчинение наместницы Лонда, действуя совместно с легионерами империи. Бурная судьба выдающихся, хотя и безымянных воинов гор, заслуживавшая отдельного рассказа, стоила для кота самое большее десятка слов.

Глорм жил один. Он занимал весь второй этаж, деля дом только со своими воинственными дартанцами (один погиб в боях за Рахгар), которые вместе с прислугой расположились внизу. Рбит нашел друга в большой комнате, из которой уже унесли пушистые шкуры; точно так же исчезли дрова в камине и кувшины с розовой водой для увлажнения компрессов. В воздухе не витал аромат бульона из ягненка, вместо него дразнил ноздри сильный запах копченой грудинки. Басергор-Крагдоб жил с большими удобствами, чем основная масса его солдат, но не окружал себя роскошью.

— Эти трое — «подарок» от Армы? — кисло спросил он.

— Нет. Проводники, которые отведут наших к убежищу отряда Громбеларде кого легиона. Какое-то время назад из Лонда вышел отряд переодетых солдат.

— Зачем?

— Известно зачем.

— Мне — неизвестно.

— При некотором везении они должны были присоединиться к нам.

— Смотри-ка, какой план… Это Арма придумала?

— Вероятно, представитель.

— Ну… Для него, может быть, и достаточно хитро.

Вести о новом властителе Второй провинции уже достигли Рахгара; у Крагдоба под знаменами имелись разные авантюристы из Лонда.

— Арма решила, что мы нуждаемся в проводниках? — задумался Глорм. — Не доберемся сами?

— Нет, я неправильно сказал. Это, собственно, не проводники.

Глорм ждал.

— Ну так кто?

— Скорее разведчики. Те их ждут, и подозрений они не вызовут.

Отправляясь в город-королевство Армы, Рбит полагал, что поговорит с ней, вернется и содержание этого разговора передаст Глорму. Действительность оказалась куда сложнее. Басергор-Кобаль воспользовался десятью словами, чтобы сообщить о гвардейцах Армы, но если бы мог, обошелся бы одним… Ему еще предстоял обширный доклад… да если бы просто доклад! Он должен был рассказать другу небывалую историю, столь длинную и сложную, что его клонило в сон при одном воспоминании. Он кружил вокруг да около и тянул время. Наконец Глорм, не в силах ни о чем допроситься, потерял терпение.

— Порой я чувствую себя старым, — сказал он и оперся о стену, прикрыв глаза, словно желая показать, что значит старость. — А ты нет? Если не чувствуешь себя старым — то должен. Ты наблюдал когда-нибудь, как дряхлеют люди?

Рбит не слишком понимал, что имеет в виду Глорм.

— Понаблюдай, — посоветовал великан, скрещивая руки на груди и не открывая глаз. — У них деревенеют кости, уже не попрыгаешь, а о делах, столь важных для моего вида… ну, в общем, тех, о которых кот и кошка думают самое большее пару раз в году… даже не стоит и упоминать. Присмотрись, понаблюдай. Ибо у котов все иначе. Я никогда не видел дряхлого кота, вы бегаете до последнего, а потом вдруг хлоп! — и нет больше кота. Но вы стареете здесь. — Подняв палец, Глорм приставил его к виску. — Намного больше, чем люди. Ты уже понял, к чему я клоню?

— Понял, — ответил Рбит. — Не клони.

— А нет, нет, теперь я тебя помучаю. Слушай. Кот молодой или в расцвете сил не любит болтать попусту, не любит рассуждать или гадать, но если возникает такая необходимость — то рассуждает и гадает. Старик — нет. Старик все свои исключительные кошачьи черты носит на спине и постоянно всем демонстрирует. Я вижу, что у тебя много важных и к тому же странных известий. И знаешь что? Боясь мне все рассказать, пытаясь избежать этой ужасной необходимости, ты уже сказал больше и устал сильнее, чем стоит весь этот рассказ. Примерно так, как если бы старый человек, боясь усилий, связанных с ходьбой, перемещался, не вставая с удобного стула, и только ездил бы на нем, отталкиваясь ногами, и падал с лестницы, постоянно держа стул у задницы, ясное дело. Это умно?

— Нет, — ответил Рбит. — Ты действительно прав. Чем я старше становлюсь, тем более странным мне кажется ваш мир. И тем меньше у меня желания к нему приспосабливаться.

— Но ты в нем живешь, так что приспособься и не падай с лестницы, держась за свой стул. Впрочем, я — не весь мир, и понимаю тебя вдвое быстрее, чем кто-либо другой на моем месте. Приспособься лишь чуть-чуть ко мне, не к миру.

— Хорошо, Глорм. Ты прав, я стар и к тому же устал. Я набегался по этому краю так, как еще никогда за всю свою жизнь, и мне хотелось бы наконец немного отдохнуть.

Это было кошачье извинение — третье, а может, четвертое, которое Басергор-Крагдоб когда-либо от кота слышал. Наклонившись, он на мгновение положил руку на покрытую все еще влажной от дождя шерстью бурую лопатку друга.

— Ну, говори.

— Арма отнюдь не рада вынужденному миру, но я еще больше ей досадил тем, что так долго медлил. Пожалуй, зря. Я обидел ее, а если бы появился быстрее, то наверняка добился бы того же самого, не восстанавливая против себя старую подругу. Думаю, она мне когда-нибудь за это отплатит.

Это было уже второе признание собственной ошибки. Глорм решил, что если сидящий перед ним кот признается в третьей, то нужно будет прервать разговор и в самом деле дать ему отдохнуть. Ибо омолодить вряд ли удастся.

Рбит ни в чем больше не признавался. По-кошачьи коротко, но ясно, он рассказал обо всем, что случилось в Лонде. Глорм слушал, не прерывая даже словом. Лишь под самый конец он переспросил:

— Так она отпустила старика или нет?

Он имел в виду отца. Которого поколотил бы не раздумывая, при первой же возможности.

— Даже больше, чем отпустила, ибо, вопреки фактам, отказалась вынести приговор, рискуя всем, вплоть до потери поста. — Рбит пересилил себя и перестал выдавать Глорму по несколько слов. — Его оправдание должно было стать чистой формальностью, но появились свидетели, и не какие попало, а шпионы трибунала, наблюдавшие за твоим отцом и княжной Ридаретой. Один из них давал показания по собственной воле, дерзко и отважно. Это очень сильный человек, способный открыто заявить, чем он руководствуется. А руководствовался он личной обидой, в чем не так-то легко признаться. На это способен кот, но человек — редко. Я охотно бы взял его к себе на службу, но он, похоже, по-настоящему искренне предан Вечной империи, хотя об этом и не говорил. На других свидетелей указал именно он, но они, напротив, лишь пресмыкались перед Армой, говорили правду, но постоянно при этом твердя о «благе государства». Арма, о чем мне известно из уст твоего отца, так же, как, впрочем, и обо всем разбирательстве, пренебрегла этими свидетельствами, приказала немедленно освободить подсудимого и обеспечила ему сопровождение собственных гвардейцев, чтобы он мог незамедлительно и беспрепятственно покинуть Имперский квартал. В данный момент ее положение весьма шаткое, ибо вследствие столь очевидных злоупотреблений почти вся власть перешла в руки второго наместника. Представитель не может лишить ее должности, но был послан доклад в Кирлан.

— Из этого следует, что ты разговаривал не с тем человеком. Завтра трибуналом в Лонде будет руководить кто-то другой.

— Еще до всего этого, — объяснил Рбит, — Арма послала письмо императрице. Это жалоба на представителя, который пытался втянуть ее в скандал. Арма утверждает, что императрица наверняка поверит ее письму и, соответственно, воспримет доклад представителя о судебных злоупотреблениях как продолжение той же игры. Императрица Верена знает Арму и наверняка не поверит, что наместница в самом деле наделала столько глупостей. Скорее она увидит в этом отвратительную интригу брата, которого нисколько не уважает. Так утверждает Арма. Если она выиграет, ее позиция укрепится, вместо того чтобы ослабнуть. Все урядники трибунала наперегонки будут ластиться к начальнице, которую ненадолго покинули, а представителю с тех пор придется искать действительно серьезные доказательства, желая обвинить ее в малейшем проступке.

— Ясное дело, — подытожил Глорм. — Я лишь на мгновение усомнился в Арме, и уже об этом жалею.

— Тевена умерла, — сказал Рбит.

Глорм молчал, ошеломленный услышанным.

Рбит описал подробности, которые до этого опустил, желая сжато изложить основные события.

— Очень неприятных друзей нашел ты себе на Агарах, — наконец сказал он.

Крагдоб молчал. Усталый Рбит не собирался ему мешать.

— Ты этого не поймешь, — проговорил наконец Глорм, вставая и идя к стене, на которой, похоже, заметил какое-то пятно, после чего поскреб его ногтем. — Раладана не обвиняет даже Арма. А Риди… Риди — это просто зараза. Нужно ее избегать, и все. Вместо этого кто-то притащил ее в Лонд, тот, кого я просил хорошо подумать. Что ты теперь скажешь? Что я очень неприятного отца нашел себе на Агарах?

— Я действительно не понял. Убей отца, если он стоит у тебя на пути, — безразлично ответил кот. — Но заразу тоже нужно убить, если только это возможно.

— Да, тут ты, похоже, прав. Что касается заразы — ясное дело. Но эта зараза — все, что необходимо моему другу, ибо Раладан — друг, может быть, последний, которого я обрел за свою жизнь. И потому, если я даже когда-нибудь убью эту заразу, то мне придется вместе с ней убить и друга. А виноват во всем один старый дурень, по непонятным причинам именуемый мудрецом. И снова скажу: если ты даже знаешь и понимаешь, что значит быть чьим-то отцом или сыном, то наверняка этого не почувствуешь.

— Ладно, Глорм, это уже в самом деле чересчур людской разговор, даже для кота, который все же может приспособиться… Я не отправлюсь прямо завтра на Агары, но если встречу когда-нибудь твою Риди, то лишу ее второго и последнего глаза. Раладана я знаю, но он никогда не был моим другом, и я ничем ему не обязан. А Тевене — наверняка.

Рбит поднялся и поочередно вытянул лапы, разминая кости и мышцы.

— Сейчас я иду спать и собираюсь ничем другим не заниматься восемь дней.

— Почему именно восемь?

— Потому что через два или три дня сюда доберутся наши гвардейцы, которых одолжила Арма. А ровно через девять дней тот отряд переодетых появится в горном убежище, и эти трое смогут нас туда отвести. Это в дне пути отсюда.

— Ты собираешься туда идти?

— Не знаю. Решу через восемь дней.

— Наверное, достаточно будет послать группу солдат с хорошим командиром?

— Наверняка. Решу через восемь дней. Где Лучка? Выздоровела?

— Умерла.

Рбит на мгновение наклонил большую голову.

— Мы очень плохо поступили, позволив ей остаться в горах, — сказал он. — Эта девушка заслуживала лучшей судьбы, Глорм.

— Знаю, Рбит. Я пытался ее спасти, но было… как обычно, слишком поздно.

Кот не стал спрашивать, что означает «как обычно».

То, что Тевены нет в живых, Басергор-Крагдоб по-настоящему осознал только посреди ночи. Его разбудила стучавшая о стену ставня, он встал и прикрыл ее. Потом долго лежал, восстанавливая в памяти хриплый голос большого кота. Несколько слов, в которых был заключен еще один конец.

Не стало некрасивой женщины, которая когда-то столь тепло обнимала его голову…

Следовало ли написать об этом Ивину? О том, что нет больше Тевы, чьей-то матери, чьей-то подруги… Написать или в очередной раз отвернуться, ибо это уже не его дело?

Он решил, что все же напишет. И написал бы — но не успел.

 

26

Басергор-Крагдоб даже и не думал продираться через заливаемые дождем горы к каким-то мерзким пещерам, где он мог обнаружить два десятка незнакомых детин, готовых зарезать любого. Еще сидя на Агарах, он объяснял княжне Ридарете, что не для того существуют вооруженные отряды, чтобы каждого врага резать лично. Никто его никогда не спрашивал, но (насколько же это не соответствовало мрачной легенде, которая его окружала!) он не любил убивать.

Он любил чувствовать собственную силу, но сила эта выражалась во власти над другими. Он убивал, когда считал нужным, само сражение тоже доставляло ему не сравнимые ни с чем ощущения, но при наличии выбора он выбрал бы поединок на дартанской арене. И не признался бы в этом, поскольку турниры считались чем-то смешным, хотя на самом деле такими не были. Каждый мог там погибнуть — но, соответственно, не каждый должен был убить побежденного противника, что в горах являлось правилом и необходимостью. И необходимость эта никогда не радовала Короля Тяжелых гор.

Он не собирался отправляться с Рбитом.

Кот, однако, основательно все продумал — хоть это и не заняло у него целых восемь дней, как он утверждал, — и пришел к выводу, что все же стоит приложить лапу к вооруженному решению проблемы. Громбелардское королевство, столь быстро покоренное и собранное воедино, уже снова имело своих властителей, к которым сбегались все. Карательные вылазки в горы постепенно лишались смысла, поскольку идущие к обнаруженным убежищам и высокогорным селениям отряды почти всегда еще по пути встречали противника, который тут же сдавался и просил принять его в ряды победоносной армии. Не любившим делиться добычей и славой верзилам Басергора-Крагдоба было строго приказано не убивать врага без нужды, ибо никакие кровавые примеры уже не требовались. Так что со всех сторон света с большей или меньшей охотой собирались полные энтузиазма банды, которым признание власти повелителей гор давало возможность так или иначе жить, в то время как любые мечты о независимости вели прямиком под мечи. Громбелард был завоеван и покорен, и теперь ему требовалось лишь время, чтобы восстановиться.

А оживал он довольно быстро. Неожиданно быстро. Остатки обитателей горных городов еще не представляли собой никакого «населения», но в него превращались сидевшие там в бездействии банды, которым запрещено было устраивать грабительские набеги на Низкий Громбелард и дальше на пограничье. За бездействие Крагдоб платил — сущие медяки, но этих медяков хватало, чтобы их захотели получить все более осмелевшие торговцы. Естественно, ради одних лишь медяков не было смысла приезжать в Бадор, а тем более в Громб, но ответственные за снабжение офицеры Крагдоба на месте покупали любое количество еды и напитков, а это уже была настоящая торговля. Умирающие от скуки толпы разбойников, сдерживаемые лишь страхом, сбегались отовсюду, покупая за свои медяки самую некачественную водку.

Оживление торговли пришло вместе с возобновлением вылазок из Рикса; Крагдоб не мог до бесконечности держать в бездействии свое войско, которому ничего не позволялось. И потому на пограничье несколько раз отправляли хорошо организованные передовые отряды, каждый раз состоявшие из разных «воинов» и под руководством разных командиров. На принесенную добычу мгновенно сбегались очередные торговцы. Когда началось хождение товаров и денег, сразу же ожило ремесло. Не один негодяй взялся за ум, вспомнив, что когда-то был сапожником, и начал брать деньги с собственных товарищей, чиня им сапоги, ибо это куда проще, чем бегать по горам на стертых ногах и получать по морде, с перспективами куда худшего конца… Ремонтировали оружие, одежду, приводили девушек, брались за производство жуткого самогона — и каждый из этих новообращенных ремесленников, сводников и корчмарей уменьшал количество бездельников-головорезов, за которыми требовался присмотр. Наверняка пройдут долгие годы, прежде чем разрушенные города поднимутся и станут горными цитаделями-крепостями, как того хотел Крагдоб. Но начало было положено.

Рбит хотел принять участие в горном сражении с переодетыми в разбойников легионерами империи, ибо сражение это почти символически увенчало бы завоевание Тяжелых гор. Но неожиданно самый близкий друг встал у него на пути и не собирался уступать.

— Никуда ты не пойдешь, — решительно сказал он, прекращая дискуссию жестом, который коту был знаком даже слишком хорошо. — Мы свое дело сделали. Всяческих авантюр еще на наш век хватит, спи спокойно. В Армекте и Дартане не слепые и видят, что творится у них под боком. Хочешь легионеров? Получишь. А дартанская стража не всегда будет такой, рано или поздно они соберут приличное войско для действий за пределами края. Впрочем, даже сейчас нам было бы не до смеха, поскольку в Низком Громбеларде мы хозяйничаем только благодаря договору с королевой Эзеной, который она в одностороннем порядке исполняет. Но так не будет длиться вечно, ибо только что сгорела какая-то дартанская деревня, за чем я не уследил. Ты нужен мне здесь, в Рахгаре. Впрочем, скоро мы возвращаемся в Громб и Бадор.

— Когда-то ты наблюдал, как дряхлеют люди? — кот порой бывал злораден и мог отплатить той же монетой. — Если запрещаешь мне идти — то не пойду, но скажи прямо: не ходи. Этого хватит. Я знаю, что такое дартанская Королевская стража края.

— Я не хочу тебе приказывать, — сказал Глорм. — Вот почему я так много говорю. У тебя есть право знать, почему я настаиваю на своем. Кому-либо другому я бы объяснять не стал.

Кот принял его слова к сведению.

— Тебе и правда больше нечего делать, кроме как драться с громбелардскими вояками? — спросил Крагдоб.

Они разговаривали на самой середине одной из рахгарских рыночных площадей. Глорм возвращался к себе после смотра, устроенного расквартированным в городе отборным отрядам, поскольку остальные мало его интересовали. Он расспрашивал, всего ли хватает его воинам, грубовато шутил, пообещал отправить то одну, то другую группу в Громб или Бадор, откуда доходили чудесные пленительные сказки о домах, полных женщин — молодых, упитанных, не пугающих ребрами под кожей, грудастых и задастых, просто великолепных, причем некоторые из них даже носили не рубашки и шаровары или юбки, но самые настоящие платья. Ходила легенда, будто те, которые в платьях, пахли медом или чем-то столь же сладким (Глорм догадывался, что розовой водой или ванилью; другое дело, что он не слишком верил в мифических бадорских нимф, умащавших себя благовониями специально ради вонючих козлов). Кроме женщин, в Громбе и Бадоре якобы имелась водка, не вонявшая бараньим навозом, прекрасные музыканты, умевшие подыгрывать пьянкам и пляскам, и даже какие-то бродячие барды, знавшие сотни частушек и рифмованных историй. И уж тем более все это имелось в Риксе, который, если верить рассказам, был городом, не имевшим, кроме Роллайны, себе равных во всем Шерере. Глорм, возвращаясь с забитой подобными рассказами головой — зная, что с подчиненными порой стоит побрататься, он терпеливо выслушивал их байки, — почти столкнулся с Рбитом, который искал его повсюду. По своему обычаю он присел рядом с котом, и они разговаривали на небольшой рыночной площади, не обращая внимания на моросящий дождь. В нескольких шагах позади остановились двое дартанских воинов в полном вооружении; по крайней мере один из них всегда сопровождал командира. Неподалеку возвышалась поленница дров, тщательно укрытая навесом и окруженная стражей; еще дальше, возле неуклюжего, единственного на рынке прилавка с неведомым содержимым толпились два-три десятка разгоряченных покупателей. Откуда-то вылезли даже два кота-разведчика, так что наверняка там торговали не водкой (точнее, не только водкой), которую коты считали ядом.

— Послушай, Рбит, — продолжал Крагдоб, — вижу, ты начинаешь скучать, но что я могу поделать? Мы не правим невидимым государством, как когда-то. Мы положили начало армии, теперь будем строить крепость. И только когда мы ее построим, можно будет подумать о чем-то еще. До тех пор у меня будет полно работы, а тебе придется скучать. Разве что…

Кот знал, что означает подобное «разве что», и потому все так же молча смотрел в сторону прилавка.

— Ты говорил с Армой о том, что нам нужен доступ к порту? — спросил Глорм.

— Даже не пытался.

— Почему?

— Потому что она сказала бы «нет». Я говорил о нейтралитете, а ты говоришь о том, чтобы устроить в Лонде маленький Громбелард. Тот, прежний, в котором якобы правила империя, а на самом деле мы.

— Ни о чем таком я не думаю.

— Глорм, друг мой, обучай дальше свои войска, — сказал кот, почесав большой лапой ухо, в которое попала капля воды, и встряхнув головой. — Если мы откроем в Лонде законно действующие торговые предприятия, то у нас там появятся свои купцы. Свои соглядатаи и свои солдаты, присматривающие за нашими делами. Я знаю, чем это пахнет, и Арма тоже знает. Думаешь, она позволяет каждому торговать и обогащаться так, как ему захочется? Защищая своих, она пустит нас по миру, если же не станет защищать, то сама потеряет влияние на что бы то ни было. Лонд не настолько велик, чтобы на нем могли обогатиться и Вечная империя, и Арма, и еще мы.

— Однако мы должны иметь доступ к морю.

— Но пока ничего из этого не выйдет. Когда настанет время, я приду и скажу: друг, нам нужна женщина, которая будет нашим резидентом в Лонде.

— Почему женщина?

— Потому что я покажу Арме, на что мы способны, и скажу «Арма, нам уже не хватает твоего нейтралитета, но мы предлагаем перемирие. Оставайся в Лонде и правь им, но для нас».

— Ты добьешься ее ненависти, — заметил Глорм.

— Нет. Я соблюдаю все условия, на которых мы с Армой когда-то построили нашу дружбу. Я подружился не с властительницей удельного княжества, ибо это невозможно. Я могу дружить только с тем, кто стремится к тому же, что и я. Подумай, и поймешь, что это именно так.

— Это неправда, Рбит. Ты ошибаешься.

Кот ждал.

— Арма взяла себе то, что не было нужно нам, — объяснил Крагдоб. — Она ничего нам не должна. Она не стоит у нас на пути. Можно как угодно это оправдывать, но теперь это мы стоим на пути у нее.

— Для меня это все равно. Для Армы тоже. Сильна ли Арма? Если да, то она придет ко мне однажды, покажет свою силу и скажет: «Кот, мне уже не хватает твоего нейтралитета, ты можешь править горами, но для меня». Тогда я оценю свои шансы и отвечу: «Пусть будет так, Арма» или: «Нет», и сам буду нести ответственность за свое решение. На этом основана дружба. Друг не убивает, когда ты встаешь у него на пути, но сперва что-то предлагает и позволяет принять решение.

— Это очень кошачье понимание дружбы.

— Нет. Но оно ничем не хуже любого другого, ибо каждый ее понимает по-своему.

Моросящий дождь усилился.

— Пойдем поедим чего-нибудь, дождь пошел.

Они пересекли площадь и свернули в улочку, вдоль которой стояли остатки каменных домов. Город не везде выглядел так, но в окрестностях старой крепости, которую оккупировавшие Рахгар банды избрали своей штаб-квартирой, разрушения были самыми большими.

Следуя за дартанцами, которые выдвинулись вперед, они продолжали разговор, хотя это причиняло неудобства — коту приходилось задирать голову, человеку же наклоняться.

— Раз тебе больше нечего делать в Лонде, то, может быть, в Дартане?

— Имеешь в виду договоренность с королевой Эзеной?

— Да. Нам пригодился бы ее нейтралитет. На Дартанском море есть несколько небольших портов, оттуда недалеко до Низкого Громбеларда. Если не Лонд, то, может быть, какое-то из этих мест?

— Я подумаю. Но не знаю, стоит ли о чем-либо просить Эзену. В этих портах мы можем решить свои дела и без ее позволения, поскольку там нет никого вроде Армы. Я стараюсь избегать ненужных соглашений.

— Это соглашение в самом деле нам не нужно?

— В самом деле. Впрочем, это никакое не соглашение, поскольку Эзене нечего нам предложить, она лишь делает вид, будто это не так. Ты хочешь дать ей больше, чем она сама потребовала.

— А что такое я хочу ей дать?

— Не знаю. Но, похоже, что-то хочешь, раз до сих пор говоришь о каком-то соглашении. Я в Роллайне лишь принял к сведению одностороннюю декларацию королевы, что мы можем рассчитывать на ее доброжелательность. Она не заинтересована в Громбеларде, так что она оставит нас здесь в покое, не более того. Хотя я не сомневаюсь, что она охотно купила бы что-нибудь за бесплатно.

— То есть, по твоему мнению, с дартанскими солдатами можно не считаться?

— Можно. Даже без каких-либо особых соглашений с их королевой — оставь в покое дартанское пограничье, и не увидишь никого из этих вояк. Эзене на руку то, что мы делаем в горах, поскольку это лишние хлопоты для Армекта. А мысли о проблемах Армекта наверняка заставляют дартанскую королеву издавать возгласы, подобные тем, какие, полагаю, можно услышать, когда в ее покоях гостит князь А.Б.Д.

Язвительная кошачья шутка заставила Глорма слегка приподнять брови.

— Ясное дело… Значит, будешь сидеть и скучать.

— Да. Поэтому я и хотел поохотиться на имперских. Меня не увлекает присмотр за хозяйством, а ты как раз превращаешься в кого-то вроде Делена. Он смотрит, как растет его хлеб, а ты будешь таращиться на то, как растут твои крепости. В течение долгих лет.

По улице тащился навстречу какой-то отряд безоружных и, похоже, смертельно измученных оборванцев. Его сопровождал второй, вооруженный. Одна из карательных экспедиций, ведущая Крагдобу новых солдат. Хотя пока что скорее пленников. Глорм что-то крикнул своим дартанским воинам, а когда они остановились, остановился и он, кивнув командиру эскорта, храброму воину, которого хорошо знал, ибо тот был эхом «старых добрых времен».

— Откуда вы их ведете?

— От русла Медевы.

— Северного?

— Да. Они развлекались вылазками в Лонд, но легион здорово их погонял пару раз. Так что в основном они просто дрались с другими.

Оборванные пленники, основательно побитые, а некоторые раненые, замотанные в какие-то грязные окровавленные тряпки, годились только в лазарет, здоровые же — самое большее для уборки города.

— Отведи их к Мелху, пусть их допросит, а потом расформирует. Часть отправить в Громб, остальных в Бадор. А старшие пусть останутся здесь.

Командир отряда явно обрадовался, что Басергор-Крагдоб не видит в оборванцах достойных товарищей для него и его солдат.

— Так точно, господин!

Рбит и Глорм пошли дальше, толпа же двинулась своей дорогой, направляясь к крепости.

Таким образом в Рахгар вошел элитный отряд Громбелардского легиона, разоруженный и конвоируемый людьми, командир которых уже несколько лет пребывал на службе ее высокоблагородия первой наместницы судьи трибунала. Сигналом к действию послужило прибытие следом за Рбитом троих гвардейцев, знавших, впрочем, не одного, но по крайней мере нескольких командиров и воинов армии Короля Гор. Не было никакого убежища, в котором через несколько дней якобы предстояло собраться переодетым имперским солдатам. Это известие служило исключительно для того, чтобы отвлечь чье-то внимание.

Но ведь Арма не появилась ниоткуда. Она сидела в Громбеларде уже много лет, и не всем, кому она платила, хотелось возвращаться на ненадежную службу под знаменем Крагдоба и Кобаля. Вождей, которые завтра могли снова куда-нибудь отправиться, возможно, и назад в Дартан, оставив своих подчиненных на произвол судьбы — и наместницы Лонда, вообще не умевшей шутить.

Распахнув обеими руками ставни, Глорм оперся о стену по сторонам окна и выглянул в ночь. С тем же успехом он мог глядеть в глубь колодца. Не было видно ни города, ни горных вершин вдали, ни даже неба — только холодная, ветреная чернота, насыщенная бессмертной моросью. Продолжалось лето, и лишь потому погода еще держалась сносная. Весной, а особенно осенью, морось была редкостью, ее заменял дождь, обычно превращавшийся вечером в ливень.

То тут, то там мерцал слабый огонек; требовалось время и некоторое усилие, чтобы заметить эти огоньки, пытавшиеся пробиться сквозь щели в неплотно прикрытых ставнях или дыры в разбитых стенах домов. Только это и свидетельствовало о присутствии разумных существ в этом городе…

Словно вопреки этому наблюдению, откуда-то издалека донесся неясный смех и песня на неразличимую мелодию. Нигде не нашлось столь негостеприимного края, в котором наделенные Шернью разумом существа не умели бы смеяться и развлекаться. Мрачная ночь в полуразрушенном городе вовсе не обязательно должна была быть мрачной.

Впервые за долгое время у великана — воина гор нашлось достаточно сил и времени, чтобы поразмышлять о том, чего он достиг. Он начал размышлять — и тут же перестал, поскольку его разобрал смех. Нет, не потому, что он полагал, будто что-то не удалось; напротив, все удалось, и именно потому у него не было никакого желания думать.

Он стоял у окна и беззвучно смеялся — по крайней мере, ему казалось, что беззвучно, так как свернувшийся на своем лежбище кот насторожил уши, хотя и не открыл глаз.

— Глорм, друг мой, — проговорил он не столь разборчиво, как обычно. — Я в последнее время настолько сыт тобой по горло, что мне даже не хочется тебе об этом говорить.

— Спи, — улыбнулся Глорм. — Все, я уже молчу, спи.

Но кот не послушался. Он сел и довольно долго ловил ушами разные звуки ночи, потом остановил друга, который подошел к столу и наклонился, чтобы погасить масляный светильник.

— Оставь, может пригодиться. Сейчас вернусь, — сказал он. — Твои дартанцы спят внизу?

Глорм кивнул.

— Тогда разбуди их, а прежде всего собери свое оружие. Что-то мне не нравится. Не знаю что, — предупредил он вопрос.

Кот ушел. Глорм взял куртку и пристегнул к поясу мечи, после чего сбежал по лестнице, пересек пустую комнату и заглянул в другую. Он громко произнес несколько слов по-дартански. Разбуженные воины начали собирать оружие.

— Будьте начеку, — велел он.

Снова поднявшись, он стал ждать.

Кот вернулся бегом, весь взъерошенный, несмотря на намочивший его шкуру дождь.

— Наши отряды где? Дома справа или слева?

Отряды покидали свои квартиры, отправляясь в походы, и возвращались. Рбит не помнил, какой отряд несет в эту ночь службу по охране Крагдоба.

— Восточные, — ответил Глорм, не вдаваясь в рассуждения, с какой точки зрения правые или левые; хоть раз ему удалось оказаться более конкретным, чем кот.

— Я приведу. Сражайся. По крайней мере полтора десятка, — бросил Рбит, направляясь к окну.

И выскочил в темноту.

Что бы ни происходило вокруг дома, оно явно представляло опасность; кот никогда не поднимал тревогу без причины. Глорм пришел к выводу, что у его друга наверняка быстрые лапы, но у него имелся еще более быстрый посланец — собственный голос. Не раздумывая, он набрал полную грудь воздуха и рявкнул:

— Авегес, Хаанет, ко мне!

Он мог бы перекричать гул пушечного выстрела, однако не ожидал, сколь ожесточенной окажется последовавшая сразу же за этим атака. Кем бы ни были затаившиеся во мраке враги, их не испугала внезапно поднятая тревога. Еще до того, как прозвучал могучий зов Крагдоба, внизу началось движение, хлопнула дверь, раздались крики, которые сопровождались топотом ног по прогнутым половицам, и сразу же после — лязг скрещенного оружия. Какие-то вооруженные люди ворвались в комнаты нижнего этажа, вступив в схватку с дартанцами. Там шла отчаянная рубка, над которой внезапно разнесся пронзительный дикий вопль. Кто бы ни кричал, или скорее выл, он хотел сообщить всему миру, кто убивает, умирает или вершит величайшее деяние в истории, о каком только слышали Тяжелые горы:

— Гва-а-а-рдия-а! Гром-бе-лард-ска-я-а!

Внизу кого-то убивали, опрокидывали мебель, колотили по стенам. Где-то дальше, вне дома, раздались новые вопли, многочисленные и грозные, на лестнице загрохотали шаги. Басергор-Крагдоб отскочил от двери — и получил в лопатку и плечо две тяжелые арбалетные стрелы, выпущенные через окно с точностью, на которую наверняка были способны элитные имперские арбалетчики. Еще две стрелы, не столь меткие, ударили в ставню, в то же мгновение грохнула дверь, почти сорванная с петель верзилой омерзительного вида, который нисколько не соответствовал серо-зеленому мундиру, полагавшемуся громбелардскому гвардейцу. На физиономии, которая вполне могла принадлежать безумцу, готовящемуся прыгнуть вниз головой с моста, щерилась залитая кровью, лишенная передних зубов улыбка.

— Гва-а-ар-дия-а! — проревел безумец с радостью, от которой у него едва не выскочили из орбит налитые кровью глаза. — Подсотник Ваахгерен!

Ждавший его в комнате светловолосый великан, которого двойной удар массивных стрел почти развернул кругом, не то упав, не то прыгнув вперед, обрушился на гвардейца и, схватив поперек, сдавил в объятиях так, что раздался треск ломающихся ребер. Однако у ворвавшегося следом за своим командиром солдата в глазах горел столь же безумный огонь. Взревев, он не раздумывая пронзил мечом спину своего подсотника и, навалившись на оружие всем весом, направил его клинок в живот великана. Отброшенный вместе с пробитым насквозь трупом, он вылетел из комнаты столь же быстро, как и вбежал, едва не опрокинув следующего, который, на этот раз явно смертельно испуганный, непрерывно ревел и размахивал вслепую топором. Перепрыгнув через товарища, он угодил лезвием в косяк открытой двери, вырвал топор и, подняв его обеими руками, начал медленно опрокидываться на спину, по мере того как под ним подгибались колени. Точно так же откидывалась назад голова, почти отрезанная от туловища вместе с шеей. Но кто-то подхватил топор, прежде чем тот выпал из мертвых рук, и мгновение спустя рослый светловолосый мужчина с мечом в руке попятился, споткнулся и оперся о стол. Тяжелое оружие, брошенное с дикой силой, не успев развернуться в воздухе, ударило его в грудь обухом, но от этого удара перехватило дыхание. Со стола свалился масляный светильник, и жадное пламя тут же охватило край заваленной шкурами постели.

Ворвавшийся через окно в комнату большой кот, словно стрела, ударил бегущего за топором гвардейца. Солдат взвыл, схватившись за лицо, но тут же почти машинально оттолкнул нападающего, отбросив его к самой стене. Сам он тоже упал бездыханным, так как в комнату один за другим ввалились еще трое, во всеобщем замешательстве почти силой насадив его на клинок в руке Крагдоба. С ревом, а может быть, с песней, гвардейцы столпились в комнате, которая казалась для них чересчур тесной. Чтобы увидеть подобное сборище, обычно хватало выбить затычку из бочонка хорошей водки. Но эти люди вовсе не напились перед своей последней битвой, они были всего лишь ревущей бандой обреченных, идущих на смерть, о какой никто не смел мечтать. Им поставили задачу, с которой не могла сравниться никакая другая, и если шанс остаться в живых составлял один к ста, то и это того стоило!

С ревом «гва-а-ар-дия-а!» трое опьяненных близкой смертью самоубийц метались по комнате, готовые рубить все вокруг, даже друг друга. Один набросился на полуживого опиравшегося о стол великана и обеими руками разрубил мечом плечо, но от толчка пытавшегося ему помочь товарища потерял равновесие, упал на противника и вонзил зубы в большую руку, которая ухватила его за лицо. Вытаращив глаза и глухо воя, солдат пытался отскочить назад и не мог, не понимая, что ему мешают собственные судорожно сжатые зубы. Отчаянным рывком он вцепился в лицо врагу, разодрал ему ноздри, верхнюю губу и почти оторвал ухо. Что-то тяжелое обрушилось ему на спину, он ощутил странный, почти безболезненный рывок по обеим сторонам шеи, и сразу же после прокушенная до кости рука оторвала ему нижнюю челюсть, разодрав мышцы в уголках рта. Среди брызжущих во все стороны фонтанов ярко-красной крови отвратительный монстр с трясущейся где-то возле кадыка нижней челюстью шатался по комнате, ударяясь о стены, словно не хватало света и сражение шло в темноте. Но на столе все еще покачивался большой масляный светильник, а маленький, незадолго до этого сброшенный оттуда, все смелее разливал пламя по большой шкуре.

В дрожащем, полном теней полумраке огромный кот снова ударился о стену, отброшенный к ней мощным пинком, оттолкнулся всеми лапами и получил в воздухе удар мечом, который почти пригвоздил его к широкой груди великана, сползавшего спиной по краю стола; тот же, совершенно того не сознавая, придержал его рукой. Где-то внизу все еще слышался грохот падающих тел, кто-то колотил в забаррикадированные двери; где-то за окном во весь голос вопил человек, которого не то резали, не то разрывали на части, может быть, арбалетчик, до этого пославший в освещенное окно свою меткую стрелу. В комнате окровавленный великан с прижатым к груди котом еще раз выставил перед собой короткий меч и бросил его, воткнутый в живот нападавшего, после чего прокушенной рукой схватил за горло второго — и больше не отпускал, поскольку не мог. Солдат пинал его ногами, царапал толстое, как собственная лодыжка, предплечье, наконец обмяк и сдох с раздавленной гортанью. Вокруг дома и в нижних комнатах все еще дрались, штурмовали, то усиливался, то ослабевал рев — но в большой комнате наверху звучали лишь тихие, будто жалобные вздохи дрожащего человека, свернувшегося в клубок у стены. Из-под его пальцев все еще ритмично выплескивалась кровь. Вцепившись онемевшей рукой в шею трупа, Басергор-Крагдоб пошатнулся и ударился спиной о стену, присев у самой двери. Он даже не почувствовал, что вонзившаяся в лопатку стрела прошла при этом навылет; наконечник вышел под ключицей. Великан все еще держал большого кота — и не мог выпустить, поскольку ему пришлось бы просто бросить на пол тяжелое бурое тело, пробитое мечом. Обнимая рукой покрытого шерстью брата, который за всю свою жизнь никогда не падал на землю беспомощным мешком, величайший воин Шерера не отводил взгляда от поднимающихся все выше языков пламени и прилагал сверхчеловеческие усилия, чтобы переместиться еще ближе к двери. Наконец он осел на бок и, ударив головой в открытую створку, заставил дверь закрыться. Разорванная зубами рука уже не сжимала вражеское горло, так что он ухватился за ногу лежавшего на полу трупа, придавленного другим, и подтянулся. Преодолев долгий как жизнь отрезок пути, он загородил вход телом, весившим столько же, сколько тела двух других людей. Только тогда он смог отдохнуть.

Ему показалось, будто он разговаривает с Рбитом.

«Сука… и предательница».

Что он услышал бы в ответ?

«Нет, Глорм. Прекрасная воительница».

«Ты так считаешь?»

«Она сражалась и победила. Каждый должен сражаться собственным оружием. Ты мечом, я хитростью, она ложью… Мы знали ее оружие и недооценили его. Она победила честно, Глорм».

«Подруга…»

«Подруга друзей, которые вернулись и готовы были ее убить».

Басергор-Крагдоб оглох и ослеп, но ему показалось, что он чувствует тепло распространяющегося пламени. Заливая бурую шерсть кровью из перерубленного плеча, он вдруг улыбнулся, поскольку ему кое-что пришло в голову. И он сказал… вернее, ему показалось, что сказал; на самом деле звуков было не разобрать:

— Пошутим над ними, Рбит… Будет пожар… и только по одному предмету можно будет узнать, кто здесь на самом деле погиб. Мы станем бессмертными… друг.

Он снова отдохнул.

— Теперь уже не упадешь, братишка… Просто… лежи спокойно.

Он отпустил неподвижное кошачье тело, которое, однако, продолжало покоиться на его груди, и сделал последнее усилие, чтобы вытащить из ножен свой знаменитый длинный меч. Потом неловко бросил его в ту сторону, где, как он считал, должно было находиться окно. Удара железа о стену он не услышал, и это могло означать… хотя и не обязательно… что меч выпал наружу.

Пламя у стены поднималось все выше, а в нижней комнате трое раненых все еще баррикадировали дверь, чтобы дать время товарищам-гвардейцам наверху.