1

В Ахелии, самом большом порту и столице Агар, у властителей архипелага имелось целых три дворца. В самом старом из них еще несколько лет назад заседали судьи Имперского трибунала, потом к нему добавился второй дворец, составлявший часть портовой крепости. Третий был частным домом, в который почти никто не имел доступа; никакие официальные дела там не решались. Так что громко именовавшиеся дворцами здания таковыми, собственно, не являлись, тем не менее каждая из этих резиденций была обставлена столь великолепно, что даже избалованная роскошью королева «Золотого» Дартана неплохо бы себя чувствовала в их стенах. Агарское княжество было сказочно богато; кошельки его властителей отнюдь не пустовали.

Ибо весьма ошибался любой, полагавший, что два острова — это все, чем владеют агарские пираты… Агары тянули живительные соки из континента. Разбойничьи корабли возвращались с добычей, которую затем сортировали, делили, грузили на ходившие под дартанским, гаррийским или армектанским флагом суда, чтобы наконец превратить в звонкое золото через посредство какого-либо из активно действовавших на континенте торговых предприятий. Кроме того, архипелаг обладал собственными богатствами: в сердце Большой Агары работали оборудованные еще Империей медные рудники, море же у южных берегов острова изобиловало китами, дававшими столько же китового уса и жира, что и все остальные моря Шерера, вместе взятые. С рыболовством дела тоже обстояли неплохо: сельди и трески вылавливали даже больше, чем требовалось, а связанное с пиратским княжеством предприятие доставляло соленую и копченую рыбу на корабли Морской стражи Гарры и Островов — что походило почти на издевательство. Всего за несколько лет Агары стали торговой державой — хотя из предназначенных на продажу товаров только часть была произведена руками ее честных жителей. В последнее время маленькое государство обзавелось даже настоящим военным флотом. Естественно, в случае необходимости несколько десятков кораблей готовы были защищать свои острова, но корабли эти не могли явиться по первому зову, так что в военном порту стояла эскадра из нескольких больших парусников, вместе с кораблями поменьше — сторожевыми, разведывательными и боевыми. Корабли эти не принимали участия в пиратских рейдах, постоянно находясь на причале в Ахелии. В первый день весны военная эскадра Агар тоже стояла в порту, и обнаженные мачты кораблей хорошо были видны из дворца. Впрочем, виден был почти весь порт, а также набережные, склады и большой рынок, заполненный шумной толпой. Обычная картина в безоблачный день.

Однако в этот прекрасный весенний день почти все было не так, как обычно.

Смотревшему в дворцовое окно невысокому человеку на вид сравнялось сорок, хотя оценить это мог только внимательный наблюдатель. Ибо на первый взгляд лицо его казалось старым — посеревшее от недосыпания, угрюмое. В глубине комнатки, на роскошном коричневом ковре, две молодые женщины с внешностью породистых невольниц пытались играть с детьми, мальчиком и девочкой, — малышам было около семи и пяти лет. Они напоминали человека у окна, а сходство казалось тем большим, что игра мало их увлекала — взгляды детских глаз были угасшими, а личики просто грустными.

Несколько дней назад дети потеряли мать, а мужчина — жену. Минувшим утром состоялись похороны по простому морскому обряду — ибо именно таких просила в прощальном письме ее высочество княгиня Алида, госпожа Агар. Она всегда боялась моря и плаваний, плохо переносила пребывание на борту корабля, но соленую воду любил ее муж, и княгиня хотела навсегда остаться рядом с ним.

Она была хорошей женой. Даже, можно сказать, прекрасной. У князя Раладана, вечного бродяги, пирата, искателя приключений, было очень маленькое сердце, в котором нашлось место только для двоих: приемной дочери — девушки, вверенной его опеке много лет назад, — и симпатичной невысокой женщине, с которой он когда-то познакомился при весьма необычных обстоятельствах и которая потом терпеливо его ждала. А потом снова ждала и ждала его возвращения из очередного рейса; она умела ждать. Жена моряка. Она давала ему… отдых. Она была портом, городом, в который возвращаются.

В тесном сердце вечного пирата не поместились даже его собственные дети. Он привязался к ним и заботился о них, умел даже проявить чуточку нежности и тепла — но едва ли любил по-настоящему.

Открылась дверь, и в комнатку вошла еще одна красивая девушка в коротком белом платье домашней невольницы.

— Ваше высочество, княжна только что вернулась.

Мужчина отвернулся от окна и скривил губы в горькой улыбке.

— Хватит с меня «его высочества». У самозваной княгини, моей жены, были какие-то политические планы, и ей требовались титулы. Но я никогда не мог привыкнуть к подобной помпезности и слушал все эти глупости только ради нее. Княгини Алиды больше нет, так что нет и «его высочества», хватит.

Сидевшая на полу девочка расплакалась, и одна из невольниц прижала ее к себе.

Молодая женщина у дверей — как и каждая хорошая служанка, наблюдательная и чуткая ко всему, что нравится или не нравится ее господину, — явно не была удивлена; напротив, она давно уже заметила, что супруг княгини кривится каждый раз, услышав «ваше высочество».

— Но в таком случае как нам следует обращаться к вашему… — Она не договорила, слегка прикусив губу.

— Все равно, придумайте что-нибудь подходящее для предводителя пиратского флота. Я никакой не князь и никогда им не был, а агарского княжества не будет уже через несколько месяцев… Где княжна?

Следуя некоей странной логике, властитель острова отрицал собственный титул и вместе с тем без каких-либо усилий даровал его приемной дочери. Впрочем, ей это подходило — по крайней мере, когда она пребывала в Ахелии, а не на борту корабля. Рожденная и воспитанная в прекрасном, полном старых традиций доме, она разговаривала с произношением высокородной гаррийки, что порой выглядело смешно в сочетании с низкопробным языком матросов.

— Направилась к себе.

Раладан вышел.

Ридарета — когда она вообще находилась в крепости, что случалось редко, — имела в своем распоряжении две комнатки на самом верху. Вскарабкавшись по крутой узкой лестнице — поскольку «дворец» был все же частью оборонительного сооружения, которое в любой момент могло вновь исполнять свои первоначальные функции. — Раладан без какого-либо предупреждения открыл маленькую, окованную посеребренным железом дверь. Княжна, как обычно, сидела перед зеркалом, вернее, перед тремя зеркалами, из которых два боковых крепились к среднему на петлях. Любование собственной прелестью являлось излюбленным занятием, неспособным наскучить одноглазой красавице, черты и формы которой казались просто… неестественными. Ибо и в самом деле ее красота лишь в ничтожной степени была творением природы и наследием родителей. Агарский князь помнил тот день, когда увидел Ридарету впервые: симпатичную стройную девушку с пышными волосами и грудью умеренной величины… Женщина, на которую он сейчас смотрел, имела с той мало общего. И не потому, что прошло полтора десятка лет…

— О, Раладан, — сказала она отражению в зеркале. — Я как раз собиралась идти к тебе.

— Я велел предупредить о твоем возвращении.

Она встала и, когда он подошел, крепко обняла его за шею.

— Мне ее не хватает, — сказала она, уткнувшись носом в плечо опекуна. — Не могу прийти в себя после похорон. Я думала, что ее не люблю, а тем временем… я в ней нуждалась.

— Вот именно. В ней нуждались все, каждый на этих двух островах. И все вскоре убедятся, насколько сильно.

Он чувствовал себя крайне подавленным и не скрывал этого. Но плакать старый пират, похоже, просто не умел.

Слегка коснувшись ее виска, он бесцеремонно уселся на разбросанную постель. Княжна никогда ничего не убирала и даже не приказывала убирать прислуге, которая в ее отсутствие, конечно, делала все что положено, но достаточно было нескольких мгновений, чтобы прекрасная Рида снова превратила свою спальню в свалку. Ее корабли выглядели точно так же, и Раладан не мог этого вынести. На судах, которыми командовала его дочь, он попросту не бывал; лишь однажды он ступил на палубу «Гнилого трупа», ибо никак иначе не мог вернуться домой. Он предпочел бы возвращаться вплавь, но было слишком далеко.

— Ну вот, Рида, ты стала княгиней.

— Об этом не может быть и речи, — не задумываясь, ответила она, будто ожидала подобных слов. — Во-первых, наследник — Невин.

— Ему шесть лет.

— Семь.

— Ну да, ему семь лет. Даже если бы было так, как ты говоришь… А это не так, ибо давно уже известно, кто займет…

— Тра-ля-ля. Известно, неизвестно…

— Ты сама охотно именовала себя наследницей трона.

— Потому что это красиво звучит, — сказала она. — Ты князь этих островов, а после тебя — твой сын. Потом дочь. Я бессмертная и еще успею.

— Я тоже долговечный, Рида. Во всяком случае, я… не старею, — напомнил он.

— Тебя убьют в какой-нибудь драке. Я подожду.

— Ты прекрасно знаешь, что я не буду тут сидеть и править.

— Тогда сделай регентом Бохеда или другого офицера с «Делары», — посоветовала она, снова устраиваясь перед зеркалом и принимаясь расчесывать гребнем распущенные волосы. — Или повара из дворца — все равно он не умеет готовить. У тебя здесь сын и дочь, и ты им нужен сейчас больше чем когда-либо. Эти дети ни в чем не виноваты. Я люблю их.

— Они ни в чем не виноваты и потому не заслуживают постоянного пребывания рядом с отцом, который их терпит при условии, что видит их раз в три месяца или еще реже.

— Не надо было спать с Алидой. Детей приносит не аист, это даже я знаю.

— Сейчас я тебя ударю, Рида.

— Ну так ударь, — безразлично буркнула она, наклоняясь к зеркалу так, что чуть не коснулась его лбом, и внимательно разглядывая кончик носа. — В первый раз, что ли? И не в последний. Бей меня, когда я этого заслуживаю, а если нет, то тоже бей. Я люблю тебя, отец, — заявила она, поворачиваясь и положив руку на подлокотник кресла, а подбородок на ладонь.

Она почти никогда так к нему не обращалась. Может быть, три раза за всю жизнь.

— Я красивая? — Ридарета снова повернулась к зеркалу.

— Ты знаешь, что да.

— Но очень красивая? Может, будь у меня светлые волосы… Наверное, я могу сделать так, чтобы они посветлели, — решила она, дотрагиваясь до носа и слегка задирая его вверх.

Раладан качал головой, уставившись в стену.

— Она никому не сказала, — помолчав, проговорил он. — Она никому не признавалась, что больна. Она построила здесь настоящее государство, построила из ничего и крепко держала его в руках… Никто здесь ничего без нее не сможет сделать. Она чего-то хотела достичь, к чему-то стремилась, но к чему?

— Ты знаешь.

— Скорее только представляю. Весьма туманно.

— Она говорила тебе обо всех своих планах.

— Да, но я никогда не слушал. Разве что если она приказывала «сделай то-то или то-то». Теперь мы остались одни и даже не знаем… Даже не знаем, кто должен заняться детьми. Неудавшийся отец или приемная сестра? Ни один из них? А может быть, оба?

— Отец, — сказала она. — Ты знаешь, что так будет, просто хочешь еще немного подергаться. Ну так подергайся. Но я вскоре отправляюсь в плавание.

Симпатичные невольницы попрятались по углам. Они были подарком от великого воина и вместе с тем дартанского богача, который не мог больше их держать у себя и потому отправил на далекие Агары, к друзьям, которые когда-то оказали ему гостеприимство. В невольничьих хозяйствах таких девушек называли невольницами первого сорта, обычно же просто «жемчужинками» — это были необработанные или плохо обработанные алмазы, которые не могли сравниться с самыми дорогими драгоценностями. Но хоть они и не обладали их блеском, но не имели и явных недостатков и стоили очень, очень дорого. Достаточно дорого, чтобы являться по каждому кивку и даже мановению ресниц того, кто был их владельцем.

Ее высочество Риолата Ридарета не могла найти ни одной, хотя в доме их обитало целых семь.

Присутствие княжны во дворце считалось чем-то вроде морового поветрия — либо стихийного бедствия, которое нужно как-то переждать. Невольницы ее ненавидели, вольнонаемных же слуг во дворцах вообще бы не было, если бы Риди жила здесь постоянно, — не существовало таких денег, которые заставили бы людей работать в столь проклятом месте. Ни для кого у нее не находилось даже тени доброго слова, она любила только Раладана, безразлично относилась к детям и по необходимости терпела княгиню Алиду. Кроме того — но это уже не касалось дворцов, — она браталась с командами своих кораблей. Она была ведьмой, каких свет не видел ни до, ни после нее, к тому же ведьмой сумасшедшей. Она могла высморкаться на стену и избить за это прислугу до крови, хуже того — могла заметить испачканную стену там, где стены вообще не было, и наказать того, кто вообще не имел к дворцу никакого отношения… Время от времени — к счастью, довольно редко — у нее в голове перемешивались миры, события, люди, дни недели. Два раза она вообще забывала, кто она такая.

Команды заходивших в Ахелию пиратских кораблей считали ее проклятой, но неприязнь к княжне смешивалась с восхищением и опасливым уважением, ибо ее похождения на суше и на море уже успели обрасти легендой — на пиратов легко было произвести впечатление рассказами о сражениях, грабежах и резне. Но наемники ахелийских военных эскадр, которые пиратами не были, Слепую Риди попросту терпеть не могли и боялись словно чудовища из морских глубин. Когда она с проверкой появлялась у них на борту, они не знали, как избавиться от напасти и вымолить прощение у судьбы. Обожала ее только одна команда, ее собственная: двести верзил, готовых разорвать в клочья любого, кто косо посмотрел бы на их «капитаншу».

Они подходили к ней так же, как и она к ним, а все вместе — к кораблю, плавучему гробу, который держался на волнах каким-то чудом. Это был хороший парусник, почти новый, но настолько неухоженный и разбитый, что напоминал сущее чудовище. Ясно было, что перетершиеся штаги и истлевшие ванты рано или поздно не справятся со своей задачей, и тогда мачты под тяжестью ветра в парусах треснут все одновременно, свалятся за борт и опрокинут корыто килем вверх.

Без особого преувеличения можно было сказать, что все моряки Шерера — ибо «Гнилой труп» был известен повсюду — чуть ли не затаив дыхание ожидали этого мгновения.

Вопли разгневанной княжны наконец выманили в самую большую из дневных комнат одну из девушек, Ласену, которая командовала остальными — однако с этим были связаны не только привилегии, но еще и обязанности. С улыбкой, никак не подходившей к взгляду загнанной лисицы, Ласена предстала перед Слепой Тюленихой Риди, ибо так полностью звучало военное прозвище пиратки. Впрочем, им никогда не пользовались, во всяком случае не в ее присутствии, поскольку слово «тюлениха» на островах считалось оскорбительным, примерно так, как в других краях «корова». Неизвестно, откуда взялось это прозвище; впрочем, у Риди было несколько других, еще хуже, и лишь одно лучшее, а именно: Прекрасная. Ласена с ходу получила по лицу, после чего почти согнулась под тяжестью мешка, который разгневанная госпожа сунула ей в руки. В подобных мешках моряки держали свои вещи.

— Развяжи! Где все остальные? Совсем обленились?

— Если нужно, то… я их сейчас найду…

— Собственно, не нужно. У меня хорошая новость: я тут не останусь, так что вами будет командовать кто-то другой.

Новость была действительно хорошей, и невольница едва сдержала радость.

— Я знаю, что Алида была для вас весьма снисходительной и доброй госпожой, — продолжала княжна, садясь в большое кресло и закидывая руки за голову. — Вам наверняка ее жаль. Ну… и мне немного тоже.

Из развязанного мешка, над которым сидела на корточках невольница, вывалились платья — помятые, но превосходные, вышитые золотыми и серебряными нитями, расшитые бирюзой и жемчугом. Удивленная девушка вопросительно посмотрела на княжну.

— Забирай это и подели между всеми. До завтра составь список всего, что вы хотели бы иметь, — безделушки, костюмы… все равно. Все, что придет вам в голову и что можно купить на этом острове. Закажешь все это, а я заплачу. Это… — Она замолчала, а потом неожиданно начала объясняться: — Это от вашей госпожи, от ее высочества Алиды, вернее, от ее имени. Я знаю, она хотела бы поблагодарить вас за… не знаю, наверное, за все. Она была вами довольна. Позаботьтесь о ее детях; их отец… князь… всего лишь мужчина. Иди, Ласена. Я больше никогда никого из вас не ударю, ибо некому потом возместить вам ущерб.

Девушка собрала платья и вышла, с трудом сдерживая волнение. Княгиня Алида была для своих слуг самой прекрасной госпожой на свете, и никто ее не оплакивал более искренне, чем они.

За окнами сгущались сумерки, в комнате тоже стемнело. Ридарета еще немного посидела, потом встала, опираясь рукой о стол… и едва не упала, когда рука встретила пустоту. Ну что ж… она успела привыкнуть. Столько лет! У нее было прекрасное зрение, и одним глазом она видела столь же отчетливо, как когда-то двумя. Однако для оценки расстояния одного глаза не хватало. Ей пришлось учиться тому, что принадлежит к числу простейших человеческих навыков, — и она научилась. Но до сих пор иногда, особенно в предательском свете закатных или рассветных сумерек, спотыкалась обо что-нибудь или хваталась рукой за воздух.

Встряхнув доходившими до ягодиц волосами, красавица в бархатном зеленом платье направилась в свои комнаты, по пути подозвав кивком одну из домашних невольниц, которая не успела достаточно быстро спрятаться.

— Расшнуруй меня, — велела она, когда они добрались до места.

Девушка потянулась к шнуровке платья.

— Спасибо, — сказала княжна. — Платье можешь оставить себе. Все равно оно для меня уже слишком тесное.

Невольница, испуганная вежливостью и милостью Тюленихи, убежала так быстро, как только могла.

Было уже почти совсем темно. Слепая Риди копалась в сундуке у стены, почти на ощупь находя нужные предметы одежды. Загремели побрякушки в большой деревянной шкатулке, небрежно брошенной на разворошенную постель. Она расстегнула изящное ожерелье, взамен вытащив из шкатулки простые, но зато намного более тяжелые бусы. Какое-то время спустя, выходя из дворца, она уже ничем не напоминала разодетую капризницу, снующую по роскошным комнатам. На ней были матросские портки, темная рубашка и кожаные сапоги с высокими голенищами, на голове повязан платок, мерцавший драгоценными нитями. Крутя задом, над которым покачивался конец выступающей из-под платка косы толщиной в руку, сопровождаемая алчными взглядами стражников перед воротами — ибо на ее зад можно было таращиться бесконечно, — она зашагала прямо по улице, ведущей к центру города, где договорилась о встрече со своими матросами в одной из таверн.

Несмотря на довольно позднее время, на неплохо освещенных улицах Ахелии все еще было достаточно оживленно. Княжну, которую узнавали все, сопровождали любопытные, но вместе с тем настороженные взгляды. Она могла остановиться и отсыпать кому-нибудь серебра, спросить о здоровье, помочь с проблемами — но с тем же успехом была способна дать в морду или вызвать городскую стражу и обвинить несчастного, которого видела впервые, в краже или покушении на жизнь.

Она то и дело заговаривала с попадавшимися навстречу мужчинами.

— Сегодня в море упокоилась женщина, я иду выпить, — говорила она. — Пойдем, напьемся вместе. Не хочешь? Ну нет так нет.

Но некоторые мужчины, оказавшиеся смелее или глупее других, или просто жаждавшие впечатлений, любившие риск — а в столице пиратского княжества таких было немало, — шли за ней, вследствие чего до места добрался довольно многочисленный отряд. Все окрестные дома с наглухо закрытыми ставнями казались вымершими, зато через широко распахнутые двери и окна таверны вырывался смешанный с шумом дым. Половина гостей сидели внутри, и множество столов выставили наружу; возможно даже, что по случаю небывалого возлияния хозяин позаимствовал обстановку у других, дружественно к нему настроенных трактирщиков. Сейчас он подавал еду, выпивку, кричал на помощников, радовался и боялся. Утром ему предстояло либо праздновать самую урожайную ночь в году, принесшую ему титул Уважаемого Личного Поставщика Двора Ее Княжеского Высочества Ридареты, или сидеть посреди обломков, избитому и ограбленному. Однако он считал себя счастливчиком, поскольку еще утром услышал от матроса с «Гнилого трупа», кого ему предстоит принимать вечером, так что у него было время на соответствующие приготовления. Жену, дочь и младшего сына он сразу же отправил за город, все имеющиеся деньги без процентов одолжил знакомым, благодаря чему даже с ножом у горла не смог бы выдать, где находятся его сбережения. Он предупредил жителей окрестных домов, поскольку заботился о хороших отношениях с соседями, известил жившего поблизости врача и шепнул словечко командиру патруля городской стражи. Правда, услышав, о ком речь, тот мог лишь развести руками, но обещал доложить своему коменданту.

Короче говоря, к забаве на всю ночь с участием команды «Гнилого трупа» город подготовился основательно. Конечно, матросы с этого корабля, поодиночке или группами, постоянно бродили по Ахелии, но большое пиршество с участием самой капитанши и всего корабельного начальства — о, это было совсем другое дело.

Слепая Тюлениха Риди приехала верхом, восседая на плечах самого рослого из встреченных ею верзил — среди которых немного было отцов семейств, ремесленников или торговцев. При виде капитанши за столами началось оживление, раздались приветственные крики, однако видно было, что эта банда знакома с дисциплиной — кто-то сразу же навел порядок, разбили о стену морду какому-то пьяному, который не хотел успокаиваться. Все начали ритмично стучать кружками о столы, а у кого не было кружки, стучал рукояткой ножа, миской, кулаком… один даже головой. Поставленная на стол княжна с ходу опорожнила сунутую ей кружку водки, подняла руки и в ритме стука закружилась на месте, после чего, смеясь, подпрыгнула и с бесцеремонной легкостью перекувырнулась в воздухе назад, приземлившись на ноги, так, что у нее чуть не оторвались сиськи. Крики и овации раздались с новой силой; двое детин несли длинную лавку, на которой уже сидел играющий на дудке музыкант. Подскочили еще трое, загремел барабан, зазвучала флейта, подхватила окарина, и грянула моряцкая песня:

Радостные участники пиршества завершили песню громогласным ревом, свистом и новым грохотом кружек о столы. Превосходная песня стоила того, чтобы ее повторить, так что ее сразу же начали петь снова. На самом длинном столе девицы из команды выстроились вместе со своими приятелями в ряд: матрос — баба — матрос; держась за руки, этот ряд перемещался боком от одного конца стола до другого, стуча грязными пятками в ритм, сбрасывая на землю посуду, пока восторженные девушки во весь голос, при согласном молчании мужских глоток, не пропели то, что сказала своим парням героиня песни, и были вознаграждены новой громкой овацией. Видно было, что в таверне развлекается дружная команда, не впервые хором ревущая песню. Эти люди выхлестали вместе несколько сотен бочонков водки, так что они были настоящими братьями. И сестрами, если, конечно, считать обычным делом трахать сестер.

Капитанша, танцевавшая с парнями на другом столе, спрыгнула на скамейку и попала в объятия рыжего бородача, который тут же протянул ей новую кружку, наполненную водкой. Она выпила, прокричала рыжему что-то на ухо, показала направление, и ее отнесли к дверям таверны, где о косяк опирался задумчивый мужчина лет тридцати с небольшим, на первый взгляд не принимавший участия в забаве. Но это только на первый взгляд — потому что человеком этим был Мевев Тихий, первый помощник с «Трупа», и задумчивость на его лице означала то же, что нескрываемая радость на любом другом. Невысокий, но крепкий рыжий бородач поднял капитаншу выше и посадил себе на плечо. На ощупь, но со знанием дела втыкая себе в нос огромную золотую серьгу, она смотрела на пляски на столах, потом наклонилась к своему заместителю.

— Ты заплатил?! — крикнула она, перекрикивая матросскую песню про кока, который свалился в котел и сварился. — Ну, хозяину?!

Мевев кивнул.

— Он не жаловался?! Что мало?!

Мевев поднял ладонь и покачал ею из стороны в сторону: «Постольку-поскольку».

— Ну и ладно! Я плачу вперед, так что пусть радуется! Сегодня все должно быть как надо!

Офицер кивнул.

— Где вино?!

Для моряков было пиво и водка, но Тюлениха Риди не пила что попало. Ну, может быть, иногда.

Мевев ткнул большим пальцем за спину. В глубине таверны, на маленьком столике в углу, стояли три солидных кувшина; сидевшая на плече бородача капитанша заметила их без труда, хотя в помещении было полно народа. Возле кувшинов стояли на страже два обиженных на судьбу матроса, переминаясь с ноги на ногу и голодными взглядами окидывая еду и выпивку на столах, пляшущих товарищей и полуобнаженных девиц.

Тюлениха справилась с серьгой и развела руки, заигрывая с Мевевом: «Ну как тебе?» Большое кольцо касалось верхней губы — не хватало только цепи и вбитого в землю колышка. Мевев покачал головой.

— Никто не добирался?! Ну, до вина?!

Мевев пожал плечами.

— До твоего вина? Совсем глупая? — спросил он.

— Ну тогда пошли пить!

Все как раз ревели припев, и приглашение потонуло во всеобщем шуме, но Мевев понял, поскольку кивнул и направился к кувшинам. Ехавшая на плече бородача капитанша врезалась лбом в дверной косяк, но не упала, поскольку «конь» держал ее за ноги чуть ниже колен, лишь откинулась назад, после чего снова выпрямилась и рявкнула на своих собравшихся в зале парней, которые только теперь заметили прибытие капитанши. Дикий рев возвестил миру о том, как сильно они ее любят. Вскочив с мест, моряки почти одновременно опрокинули кружки, выкрикивая здравицы в ее честь. Однако сюрприз был еще впереди: оказавшись посреди зала, Слепая Риди в одно мгновение промокла насквозь, облитая превосходным вином из опрокинутой над ее головой бочки. В низких помещениях таверны висящую под кровлей бочку наверняка бы заметили, и шутка удалась лишь потому, что не щадившие усилий матросы вырубили в потолке большую дыру и поставили бочку этажом выше. Ошеломленная Тюлениха несколько мгновений не могла перевести дух, после чего начала вопить на чем свет стоит, обещая команде хлеб и воду, карцер, протяжку под килем, украшенные висельниками реи и все такое прочее. Мокрый, как и она, рыжий посадил ее на ближайший стол, шлепая ногами по мелкому морю разлитого вина. В таверну набивались пирующие с улицы, привлеченные взрывом радости, по сравнению с которым залпы бортовых орудий «Трупа» звучали совершенно невинно. Обычно не склонный к веселью Мевев, который о подготовленном сюрпризе знал, посмеивался себе под нос, слушая брань капитанши; за свою шкуру он был спокоен, поскольку Риди понимала толк в шутках. Она умела гневаться на команду, и каждый виноватый действительно предпочитал прыгнуть за борт, чем дожидаться наказания, которое назначит ему капитанша. Но ни за какую шутку она никого никогда не наказала. Как это обычно бывает, какой-то способный матрос, слушая обещания капитанши, в мгновение ока сложил их вместе, и из угла, перекрывая смех, поплыли первые строчки песни, начинавшейся со слов:

Обладавший мощным голосом певец демонстративно и удачно, а потому невероятно смешно имитировал акцент, подражая «ее высочеству капитанше». Слыша это, выжимавшая косу Тюлениха была уже просто не в состоянии гневаться. На голове у нее росла шишка, набитая о дверной косяк, и кто-то заботливо приложил к ней холодное железо. Ридарета рассмеялась. У ее великолепных парней голова на плечах все же имелась; шутки шутками, но они хорошо подготовились к возможным последствиям и сразу же принесли сухие вещи — впрочем, ее собственные, выкраденные из сундука на корабле. «Я вам всем!..» — ревела новый куплет полная счастья команда. Плачущая от смеха Риди стащила с себя пропитавшуюся вином одежду, после чего отхлестала ближайших к ней матросов мокрой тряпкой по головам и спинам, чем вызвала очередной взрыв энтузиазма и создала вокруг невозможную толкотню — ведь получить свою порцию хотел каждый! Ее кожаные сапоги, потемневшие от влаги, послужили отличной посудой для пива — все вырывали их друг у друга из рук. Новых она не получила, но босиком было значительно удобнее; вопя изо всех сил, Тюлениха Риди в просторной белой рубахе с мокрыми тряпками в руках прыгала со стола на стол, хлеща ими своих пиратов. Две кружки выпитой водки уже успели ударить ей в голову, и она с немалым трудом пыталась натянуть сухие портки, прыгая на одной ноге, шатаясь и вертясь на столе к неизбывному веселью команды — шум в зале был просто невыносимым. «Я вам всем!..» — завывали пятьдесят глоток. К ней триумфально несли хозяина таверны, покрасневшего и перепуганного. Неожиданно он оказался на коленях прекрасной Риди, которая, сидя на столе, не раздумывая крепко прижала его к себе, поцеловала в лоб, а затем трогательно угостила извлеченной из-под рубашки грудью. Немолодой уже сосунок, остолбенев и вытаращив глаза, позволил впихнуть себе в рот большой сосок и лишь мгновение спустя начал брыкаться среди падающих со смеху ревущих моряков, многие из которых были слишком пьяны и сами уже не знали, что кричат. Раздраженная кормилица дала малышу шлепка под зад, погрозила пальцем, а потом столкнула с колен на залитый вином пол, крича: «Пошел прочь, мамочка тебя больше не любит!» Нелюбимого едва не растоптали; с огромным трудом ему удалось отползти к стене. Взамен из угла комнаты, передаваемый из рук в руки, к мамочке спешил полный кувшин. Еще два попали к Мевеву и второму помощнику, хилому, но весьма ученому дартанцу по имени Сайл — он умел писать и знал целых три языка. Слепая Риди что-то крикнула и завизжала — визжать она могла столь пронзительно, что болели уши, а корабельные орудия, как клялись матросы с «Гнилого трупа», выстреливали сами. Шатаясь, она встала на стол, поднесла сосуд к губам и начала пить — а пить она была способна как никто другой, поскольку никому другому не удалось бы сколь угодно долго задерживать дыхание. Смех смолкал, становилось все тише, кто-то сказал: «Буль… буль…», и в следующее мгновение все хором сосредоточенно повторяли при каждом глотке: «Буль… буль… буль…»

Она осушила весь кувшин. Последнюю порцию она задержала во рту, обвела взглядом восхищенно застывшие лица — и оплевала моряков вином. Вот это была роскошная шутка!

Хохоча, ревя и толкаясь, все начали наполнять кружки и оплевывать друг друга пивом или водкой. Используемая таким образом выпивка молниеносно закончилась; все помчались в задние комнаты и в подвалы за новыми бочками. Слетела с петель дверь и оторвался люк в полу; вылетели и ставни, так как вытолкнутый в окно пират судорожно держался за их створки, пока не сорвался. Рухнула пирамида бочонков, часть разбилась на полу. Кто-то ругался и сетовал по поводу подобного расточительства, но другой, прижатый к стене так, что у него начали трещать ребра, не на шутку разозлился, из последних сил вытащил нож и начал расчищать вокруг свободное место. Вскоре в подвале и всех помещениях таверны шел бой на кулаках, ножах, досках от разбитых бочек; люди грызли друг друга, душили, валили и топтали. Кто-то блевал в окно, получив кулаком в живот или перебрав лишнего; впрочем, это не имело значения, так как его толкнули и он тут же вывалился наружу. Опрокидывали столы, все топтали еду, перемешанную с выпивкой, а вскоре и с кровью, хлещущей из расквашенных носов, порезанных щек, разбитых голов и пронзенных животов. Не все принимали участие в драке; то тут, то там какие-то верзилы, выглядевшие покрепче своих товарищей, начали кричать: «Гарда! Гарда!», созывая личную гвардию капитанши, ту самую Гарду, свирепую корабельную стражу. Эти мясники имели право на большую часть добычи и наивысшие привилегии — но зато они не пили, когда пила остальная команда, и всегда, по крайней мере половина из них, должны были не спускать глаз с остальных. Тот, кто для этого не подходил, — вылетал. Но не из Гарды, а просто за борт. Окруженную кольцом здоровяков, развеселившуюся Тюлениху вывели на улицу; не обошлось без того, чтобы стукнуть по нескольким головам дубинкой, поскольку находящиеся снаружи пытались протиснуться внутрь, желая обязательно получить — и заодно дать — по морде.

— Оставь, — сказала она командиру гвардейцев, видя, что тот делает своим знак возвращаться. — Они пришли развлечься. Никто не нарушил никакого приказа, пусть немного выпустят пар. Лучше тут, чем на корабле.

— А когда нам будет пора войти?

— Не знаю. Когда увидишь, что есть трупы. Только больше их туда не впускай, не буду же я здесь одна торчать!

Гарда преградила доступ к дверям — в чем, собственно, не было нужды, ибо рвавшиеся в драку моряки сразу же повернули назад, увидев направлявшуюся к одному из столов капитаншу. Каждый знал, что рядом с ней забава будет куда лучше, чем с теми, кто сейчас разрушал таверну изнутри.

Кто-то весьма умный там как раз решил, что сможет переломить ход драки в свою пользу, если подожжет крышу. Пламя сразу же ударило ярко и высоко, видимо, оно собирало силы в укрытии и внезапно нашло достаточно пищи.

— А это еще что? Похоже, они перестарались, — сказала разозленная Риди Мевеву и снова посмотрела на огонь. — Чтоб их… Гарда!

Внезапно появилась городская стража — и не только стража, ибо за вооруженными подручными в глубине улицы замаячили синие мундиры солдат регулярной армии. Право использовать эти отряды имели несколько человек на острове. Когда-то их было четверо, теперь осталось только трое: главнокомандующий регулярными войсками Герен Ахагаден, который, однако, был обязан давать объяснения по поводу отданных приказов, а также княжна Ридарета и Раладан.

— Ваше высочество, — сказал изумленной княжне городской стражник в полном вооружении, оказавшийся комендантом ахелийской стражи собственной персоной, — у меня приказ немедленно прекратить… это пиршество. Вот письмо.

Пламя на крыше поднялось выше, и городской вояка сунул в руку княжны смятый документ, после чего бросился к своим, выкрикивая какие-то распоряжения, касавшиеся тушения пожара. За их спинами и вокруг уже полно было причитающих зевак. Толпа росла.

Онемевшая Риди развернула письмо. Перемешанное с водкой вино пыталось читать вместе с ней, и она крутила головой, пытаясь успокоить пляшущие буквы. Очень коротко, по-моряцки, там было сказано: «Отправь своих на корабль и немедленно возвращайся во дворец, а не то оторву твою пустую башку. Раладан».

Подпись была нацарапана едва разборчиво и с явным трудом; остальное писала чья-то другая рука. Читать князь Раладан еще как-то умел, но письмо ему никак не давалось.

— Но… из-за чего такой шум?.. — ошеломленно пробормотала она, водя взглядом по лицам своих ничего не понимающих офицеров. — Из-за одной дурацкой развалины? И откуда он вообще узнал?

Удивление ее было тем более неподдельным, что Раладан закрывал глаза и куда на более шумные забавы. Он никогда не замечал ничего, что творила его дочурка. Такое письмо могла… когда-то, еще недавно… прислать Алида. Но он?

Она уже не помнила, когда видела Раладана столь разгневанным, да и видела ли вообще. От страха Риди даже протрезвела — к сожалению, ненадолго. Увидев ее, названый отец знаком приказал невольнице, с которой разговаривал, чтобы та вышла, после чего направился к едва стоящей на ногах княжне, словно желая вытолкнуть ее из комнаты.

— Кто-то донес городским стражникам, стражники своему командиру, а ему хватило ума прибежать прямо ко мне, — сказал он, прежде чем она успела открыть рот. — И только попробуй ему отомстить… Ты отправила эту банду на корабль?

— Тех, кого могла, но… Остальных я позволила уско… успокоить и отвести, но я… но я не знаю, пошли ли они… Что случилось? Ммм… мне плохо.

Он с размаху врезал ей по пьяной дурной башке.

— Сегодня я похоронил жену, — сказал он столь же неразборчиво, как и она, хотя ничего не пил. — Весь город… оба острова, все Агары, слышишь? У нас тут нечто… нечто вроде траура. Я никому ничего не навязывал. Тупые рыбаки и жалкие обыватели — все подумали о том, чтобы как-то отдать ей почести. Княгине, госпоже, которая милостиво правила этими островами. Никто не развлекается, не поет… Только умная княжна Риди и ее головорезы. — Он толкнул ее так, что она едва устояла на ногах, чему помогла стена за спиной. — Я не мог поверить, когда услышал. У тебя никогда не было мозгов и не будет. Убирайся в свою нору и сиди там, пока не протрезвеешь; тогда я приду с тобой поговорить. Сегодня я все уже сказал, а теперь вон отсюда.

Не могло быть и речи о каких-либо «но».

Оторвавшись от стены, она шмыгнула носом, прикусила губу и вышла, с трудом попав в дверь. Невольницу, которая хотела ее проводить, она оттолкнула.

Ей удалось проблеваться только в собственной постели. Довольная, что все донесла, она сбросила на пол вонючую подушку и заснула.

 

2

Ночью случились далеко не пустячные беспорядки. Слепая Тюлениха Риди отправила на корабль ту часть команды, которая развлекалась перед таверной; матросов изнутри должны были вывести ее гвардейцы. Но не вывели. Время торопило, городская стража бросилась тушить пожар, так как огонь в любое мгновение мог перекинуться на соседние дома. Дерущимся между собой разбойникам только это и было нужно — настоящий враг! Толпа вывалилась наружу и набросилась на стражников, которым сразу же пришли на помощь солдаты. Прекрасно вооруженная и обученная пехота в мгновение ока справилась с застигнутой врасплох бандой пьяных буянов с ножами — вот только солдаты знали, с кем имеют дело… Матросов с какого-нибудь пиратского корабля слегка бы поколотили, не нанося особо серьезных повреждений, и скрутили, но висельников с «Трупа» истребили одного за другим, и трудно поверить, что это делалось не с молчаливого согласия коменданта Ахагадена, имевшего с Ридаретой свои счеты. Во всяком случае, командовавшего солдатами офицера не выгнали со службы и вообще никак не наказали. В эту ночь возле таверны Риди потеряла одиннадцать человек, а вчетверо больше стонали в носовом кубрике, зализывая раны, каких наверняка бы не получили после обычной драки на кулаках и ножах.

Город же лишился нескольких портовых строений. Офицеры и гвардейцы Гарды остались у пылающей таверны; лишенные командования, отправленные на корабль пьяницы узнали лишь: наших бьют! Бросившись на помощь, они встретили беглецов и услышали от них: «Уже все!»

И тогда, срывая швартовы, они разнесли из орудий «Трупа» управление порта, какое-то торговое представительство и два склада.

«Гнилой труп», в свою очередь, разнесли солдаты с фрегатов морской стражи. Утром остов со сломанными мачтами, разбитыми надстройками и выщербленными бортами снова стоял на причале у набережной, превратившись в плавучий лазарет. На нем остались под надежной военной охраной только тяжелораненые. Те, кто мог бегать, сбежали. Их искали по всему острову.

Мевева Тихого, нескольких головорезов из Гарды и несколько десятков других матросов отволокли из таверны прямо в тюремную крепость, где они сидели в кандалах и цепях. Ими уже интересовался палач.

Все это пьяная княжна проспала.

Прекрасным весенним утром ее высочество проснулась с сухим распухшим языком и слипшимися от засохшей блевотины волосами. У нее был забит нос, но она не могла в нем поковырять, так как мешало большое коровье кольцо. О том, чтобы его вытащить, пока не шло и речи.

Глядя в окно на голубое небо, Риди вспомнила неудавшуюся вечернюю забаву и разнос от Раладана. Она думала, думала и думала — а это было не то занятие, к которому она привыкла.

— Натворила я дел, — наконец хрипло сказала она. — Похоже, заслужила.

У нее трещала голова. Во рту чувствовался отвратительный горько-кислый привкус.

Когда пришел Раладан, она уже выглядела более или менее пристойно и чувствовала себя сносно. Во всяком случае, не умирала. Сидя в постели, она бросила на него взгляд побитой собаки. Он сел напротив, на сундук, в котором княжна держала матросские тряпки, и помолчал, прислонившись головой к стене.

— Ну да… знаю, — сказала она. — Тебе ни к чему…

— Заткнись, Рида. Я думаю.

Она замолчала.

— Ночью была война. Небольшая, но для однодневной войны достаточно кровавая. На суше и на море. Потом я тебе все расскажу. Ридарета, почему посланники хотят тебя убить? Знаешь?

Она не поняла.

— Почему… что?

— Я поговорил с твоей командой, половина сидит в кандалах. Слово за слово я узнал, что в последнее время им не везет. Сейчас им врезали как следует солдаты Ахагадена, до этого кто-то другой… Кажется, кто-то тебя искал зимой. В Дране.

— Ну да… — вспомнила она. — Какой-то сумасшедший.

— Сумасшедший, которого не берет железо?

— Наверное, у него был какой-то Предмет. Сейчас их можно купить сколько захочешь. Не знаю, откуда навезли этой дряни.

— Откуда навезли, как раз известно… Куда интереснее — кто. Какой Предмет, Рида? Какой Предмет может превратить человека в движущуюся каменную статую?

— Наверное, какой-то есть.

Раладан, в отличие от дочери, умел пользоваться собственными мозгами. Во всяком случае, делал это без отвращения.

— Нет. Здесь, с нами, много лет жил посланник, за три с половиной года он построил нам крепость и ни о чем другом не говорил, кроме как о Шерни, Полосах, Брошенных Предметах… Похоже, он перечислил все, какие существуют. И забыл лишь о том, который делает неуязвимым?

— Раладан, о чем ты говоришь? Сперва я хочу знать, что за война была этой ночью. Почему мои в кандалах?

— Как ты себя чувствуешь? — вместо ответа поинтересовался он.

— Плохо. А как я еще могу себя чувствовать? Раладан, в чем дело? Я… послушай, ведь ты знаешь, что мне не хватает мозгов, — с обезоруживающей прямотой заявила она. — Скажи мне как есть, в чем дело, а то ведь сама я не догадаюсь.

— Я и так говорю настолько просто, насколько могу. Это ты пытаешься гадать, я же хочу лишь обычного ответа. Как ты себя чувствуешь, Рида? У тебя болит голова, и это неудивительно. С этим все ясно, хорошо. А кроме того? Когда я вошел сюда, ты почувствовала себя хуже?

Она вопросительно уставилась на него и через некоторое время ответила:

— Похоже, да. Но это…

— От страха?

— Угу, — призналась она. — Я, похоже, тебя немного…

— Не говори глупости. Подумай. Я кричу на тебя уже лет семнадцать, а бью лет десять… Ты меня боишься, ну хорошо, но так, как сегодня?

— Нет, — проговорила она. — Я… хочу убежать. Или… или броситься на тебя, но ты знаешь как. Так… от страха, предупредить. Чтобы ты ничего мне не сделал, ничего плохого.

— Я кое-что тебе покажу, — сказал он. — Но я не знаю, что случится. То нечто, которое в тебе сидит… ты можешь в случае чего его удержать?

— Рубин? Если бы не могла, то вокруг бы все горело и никого в поле моего зрения не осталось бы в живых. — Она слегка преувеличила, но не так уж сильно. — Что ты мне хочешь показать?

— Собственно, не тебе, только ей.

— Ей? То есть Рубину, Риолате?

— Да, Рида. Смотри.

Раладан достал из-за пазухи переливающийся шарообразный предмет размером с детский кулачок и показал на раскрытой ладони.

Единственный зрачок сидящей на постели девушки вспыхнул ярко-красным… и погас.

— Уходи, Раладан, — медленно и отчетливо произнесла Ридарета, сидя совершенно неподвижно, словно перед змеей, которую может побудить к нападению даже дрогнувшее веко. — Я разнесу эту комнату или себя… Я удержалась… но только на мгновение. Больше не могу…

Раладан, не раздумывая, бросился к двери.

Комната за его спиной взорвалась. Риолата, королева Рубинов, почти коснулась Шара Ферена — свернутого Светлого Пятна. Из подобных Пятен был выкован меч, который в течение тысячелетий выдерживал удары двух отвергнутых Полос Шерни.

По всей комнате валялись обугленные дымящиеся обломки мебели, тлела постель на провалившейся кровати. Обожженная Ридарета с обгоревшей косой сидела, прислонившись головой к стене. Раладан опустился на пол в том месте, где только что стоял большой сундук, и смотрел, как сходит румянец с лица сидящей перед ним женщины. Самые худшие, смертельные для любого раны заживали на ней без следа за два дня. Легкие ожоги исчезали просто на глазах. Волосы за неделю могли отрасти на локоть или полтора.

— Ты цела?

— Да… Но говори громче, я плохо слышу. Сейчас пройдет.

— Мне это прислали.

— Прислали?..

— Пришел какой-то человек. На вид помощник торговца… слуга или кто-то вроде того. Он просил передать ее высочеству заказанную игрушку из жемчуга. Невольница не знала, что это, но была уверена, что не жемчуг. Она пришла ко мне и спросила, можно ли это тебе отнести. Таменат сто раз рассказывал мне про Шар Ферена, а я постоянно его обо всем расспрашивал. И потому знал, что могу тебе его показать, но ты не можешь к нему прикоснуться.

— Могу.

— И прикоснулась бы. Эту «игрушку» положили в янтарную коробочку, завернули в бархатную тряпочку… Кто-то очень старался, чтобы она попала тебе прямо в руки.

— Ну да, а тогда — она или я. Собственно, она или Риолата… но это все равно… — с усилием добавила Риди.

Он молча кивнул и потребовал:

— Расскажи мне обо всем. Может, уже пора? Я блуждаю вслепую, а должен знать о тебе столько же, сколько и ты сама. Шернь, Полосы, Пятна… Все что-то об этом слышали, но ничего не понимают. Никто не знает, что такое, собственно, Рубины, Шары Ферена… Знаешь, кто знает? Только посланники. Ибо нас двоих я не считаю; мы — это другое дело. Теперь подумай. В Дране тебя ищет на твоем собственном корабле некто с необычайными способностями. В Ахелии ты получаешь стоящий кучу золота подарок, который взорвется, как целый склад пороха, стоит тебе только взять его в руки… Во всем великом Шерере — сколько людей знает, что так случится? Ты думаешь, Рида?

— Не думаю, — буркнула она, но он не расслышал и продолжал расспрашивать:

— Ну так скажи — кто за этим стоит? Ибо я, похоже, знаю. Только не нахожу причин. Что такого ты сделала посланникам?

Он поднял взгляд. Она кашлянула кровью и медленно сползла вдоль стены, опустившись на бок. Он встал с пола. И все-таки с ней не все было в порядке.

— Ты сказала, что с тобой ничего не случилось.

— Я ничего не чувствовала, потому так и подумала… Но у меня порваны внутренности, я до сих пор не слышу на одно ухо… и сейчас у меня все болит, даже смотреть больно. У меня идет кровь… ну, там, ниже. Оставь меня до вечера, а потом поговорим. — Она снова кашлянула, вместе с кровью выплюнув на подбородок какой-то клочок.

Раладан кивнул. Он должен был уже привыкнуть… но нет. Не привык.

Однако он умел сохранять спокойствие.

— Тебе что-нибудь прислать? Или кого-нибудь?

— Да, побольше воды… Теплой.

Таменат лгал или о чем-то не знал — ибо он не говорил, что может произойти нечто подобное. Раладан вышел с чувством, что, показав Шар Рубину, повел себя как законченный глупец.

Какие-то люди просили о встрече с князем, и Раладан дал первую в своей жизни официальную аудиенцию. В зал ввели несколько горожан — делегацию жителей Ахелии, пострадавших во время ночной заварушки, во главе с хозяином таверны, на покрытом синяками лице которого отражалось неподдельное отчаяние. Выслушав жалобы, Раладан, с трудом сдерживая вздох, отправил несчастных в ратушу.

— Там назначат урядника, который пойдет с вами и оценит ущерб, потом снова придете сюда за возмещением. Пять золотых выплатить на месте из моей кассы, — велел он писарю, показывая на трактирщика, который пострадал больше всех. — Сверх возмещения за полученные синяки.

Горожане ушли, с явным облегчением и радостью благодаря князя. После смерти княгини никто не знал, как обернется дело, но все осталось по-старому.

Алида никогда не оставляла без удовлетворения справедливые претензии. Было ясно, что притеснения и несправедливость быстро приведут маленькое княжество в упадок. Без опоры на ремесла, рыболовство, торговлю, без рабочих рук в порту и на рудниках Агары не могли сохранить независимость; если бы жители начали отсюда разбегаться, от порта на безлюдном острове не было бы никакой пользы. К счастью, благодаря установленным княгиней Алидой порядкам агарцы знали, что даже княжна Ридарета не все может себе позволить, но в любом случае всегда можно потребовать справедливости. Раладан поступил так же, как поступила бы его покойная жена, поскольку безгранично доверял ее здравомыслию. Он был рад, что на этот раз обошлось без случайных трупов — подобный ущерб труднее всего было бы возместить. На одном из фрегатов погибли трое солдат, но солдаты — это совсем другое дело. Им платили за военную службу и связанный с нею риск.

Решив официальные вопросы, правитель острова отправился в порт, желая взглянуть на последствия ночной орудийной пальбы. Ему доложили о том, как обстоят дела, но он верил лишь собственным глазам.

Княгиню Алиду видели в обществе редко и издалека — лучше всего ее знали жены моряков, в начале осени выходившие на высокий утес, ожидая скорого возвращения кораблей. Княгиня тоже была женой моряка… Княжну Ридарету, напротив, знали все, Раладана же — многие. Он порой любил заглянуть в таверну, поговорить с матросами, проследить, как идут дела в порту. Спокойный, рассудительный, не бросавший слов на ветер, он вовсе не был похож на лучшего лоцмана-шкипера Шерера, знавшего все проливы, мели и подводные скалы, а уж на пирата тем более.

Отвечая на приветствия прохожих, Раладан добрался до порта, протолкался через рынок, получив, несмотря на протесты, булку от торговца хлебом и жареную рыбину от торговца рыбой — оба даже слышать не хотели о плате. Закусывая рыбу булкой и не обращая внимания на толкавших его прохожих, Раладан посмотрел на склад с сорванной крышей, потом на разрушенную стену портового управления, покачал головой и пошел дальше. Как обычно, сведения оказались слегка преувеличенными; князь-моряк ничего другого и не ожидал, поскольку знал как количество орудий на «Гнилом трупе», так и их возможности. Чтобы полностью развалить здание, требовалось немало выстрелов — или везения.

Но парусник его дочери выглядел воистину удручающе.

Новые фрегаты агарской эскадры строились в расчете на значительно более тяжелое вооружение, чем прежде. Три плавучие батареи Раладана несли на борту самые мощные и тяжелые орудия из всех, что когда-либо видели на морях Шерера. Три залпа со всего борта — поскольку Раладан сомневался, что орудия заряжали и стреляли больше одного раза, — не повредили корпус, но от кормовой надстройки осталась лишь небольшая часть, упали все три мачты, перебитый руль болтался на одной петле. Большая толпа возилась с сетью разорванных и перепутанных канатов, рубила мачты и реи, пытаясь освободить доступ к набережной, поскольку весь мусор плавал на поверхности воды или торчал из нее, зацепившись за покалеченный корпус. С помощью импровизированного крана на берег вытаскивали кусок сломанной мачты. Послышались крики — кто-то обнаружил опутанное канатами тело матроса, который упал в воду и утонул, отчаянно барахтаясь среди остатков порванного такелажа.

Раладан почувствовал, что сыт этим по горло. Он на многое закрывал глаза, но все полчища пиратов вместе взятые, все пьяницы и скандалисты, все головорезы из Ахелии не наносили Агарам столько ущерба, как банда его дочери. Десять лет назад мирные жители Агар согласились с основанием на их островах пиратского княжества, поскольку у них просто не было другого выхода. Постепенно все более или менее устоялось: пиратские команды владели портом, вокруг которого выросли многочисленные новые таверны и бордели, в городе матросы сорили деньгами, иногда немного шумели, но, по сути, признали жителей Ахелии «своими», и драки случались не чаще, чем в любом другом портовом городе. Однако команда «Гнилого трупа» относилась к столице Агар как к захваченной после долгой осады крепости, а все в ней находящееся считала законной добычей. Уже не в первый раз городская стража при поддержке войска прибывала в Ахелию на помощь, спасая насилуемых в собственных домах женщин, вырывая из лап пьяных детин истязаемых ради забавы мужчин, отбирая награбленное имущество. Теперь они подожгли таверну — а то был далеко не первый пожар, устроенный парнями Прекрасной Риди, — и стреляли из пушек по зданиям. Что дальше? Наловят на улицах невольников, запихнут в трюм и поплывут продавать? Завладеют новым оружием, убивая спящих в казармах солдат? А может, захватят стоящий в порту корабль и создадут эскадру, поскольку на «Трупе» они уже с трудом помещались? Численность команды постоянно росла за счет очередных вытащенных из петли негодяев. Пираты? Пираты не возникали ниоткуда, ими становились обычные моряки, которых ни во что не ставили на торговых кораблях, кормили протухшим мясом, заставляли спать под дырявыми прогнившими одеялами и били палками за любую провинность. Иногда они сбегали, порой бунтовала вся команда. И они прибивались к морским разбойникам, поскольку не умели ничего другого, кроме как ходить на парусниках, — не имея возможности заниматься этим законно, они занимались тем же самым вопреки закону. Но на «Гнилом трупе» вряд ли был хоть один такой «пират по воле случая». Одни лишь мерзавцы, убийцы, поджигатели… И шлюхи, с которыми страшно было пойти, поскольку за ними тянулась мрачная слава воровок и наемных убийц. Перерезанное горло — слишком дорогая цена за одну ночь с такой девицей. Что там говорить об украденном кошельке…

Гнев снова охватил Раладана. Он позвал к себе десятника, командовавшего стражей на паруснике.

— Перо, чернила… в общем, письменные приборы, — приказал он. — И кого-нибудь, кто умеет писать.

— Так точно, господин! — ответил десятник, который прекрасно знал Раладана, поскольку всем солдатам, в отличие от обычных прохожих с улиц Ахелии, доводилось видеть князя вблизи, хотя бы во время несения службы в крепости.

С трудом пробравшись в люк, Раладан спустился под палубу — под которой, как он помнил, было множество раненых. В носовом кубрике воняло как в мясной лавке — обычный запах лазарета после боя. С потолка свисало несколько фонарей. Вид был ничем не лучше запаха, а от стонов и хрипов могли разболеться уши. Несмотря на жесткое сердце, старый пират умел сочувствовать несчастной моряцкой доле. Но не в этот раз.

— Дворец всегда платил за ваши забавы, возмещая понесенный ущерб, и вы могли делать все, чего ваша душа пожелает, — сказал он. — Кроме одного — стрельбы из орудий по своим. Это были ваш город, ваш порт и ваше убежище. Были, но больше не будут. Здесь действуют определенные законы, и они касаются всех. Вечером вас повесят.

Стоны стали громче, раздались вопли и крики о пощаде. Несмотря на боль и потерю крови, матросы все же узнали своего правителя — и объявленный им приговор поверг всех в ужас. Раладан вообще не умел шутить и никогда не бросал слов на ветер. Если бы пришел кто-то другой и начал пугать их виселицей, он услышал бы в ответ лишь ругательства, издевательства и угрозы.

Оставив скулящих матросов, Раладан вернулся на палубу и нашел десятника, которого сопровождал какой-то урядник из портовой комендатуры.

— Пиши, — велел он. — «Всех членов команды „Гнилого трупа“ незамедлительно казнить на главной рыночной площади города». Дай сюда, подпишу. А ты отправь это коменданту Ахагадену. И вели передать, что я хочу еще до вечера видеть перед ратушей сто виселиц. Естественно, с соответствующим грузом.

Возившиеся с остатками такелажа люди прервали работу — казалось, будто сам корпус разбитого корабля завывает, умоляя о снисхождении.

Глухой и бесчувственный Раладан вернулся во дворец. Чаша терпения переполнилась; его даже не волновало, как отнесется к его решению Ридарета.

А княжна тем временем уже немного опомнилась. По комнате металась перепуганная невольница, которая сперва помогала госпоже умыться и прийти в себя, а теперь пыталась навести хоть какой-то порядок. Звенели осколки разбитых зеркал, падавшие в деревянное ведро.

Риди, вид у которой без повязки на выбитом глазу был просто ужасен, лежала в постели, накрытая остатками обгоревшего одеяла, и дрожала от холода так, что отчетливы был слышен стук зубов. Все совершаемые ею «чудеса», вызывавшие у зрителей восхищение или страх, обходились ей недешево. Приходилось расплачиваться провалами в памяти, приступами озноба, иногда длительным оцепенением, а чаще всего невообразимой болью. Сидящее внутри ее таинственное нечто, хотя и давало жизненную силу, имело свои прихоти: порой оно требовало именно боли, вероятно, являвшейся для него чем-то вроде пищи. Бороться с ним не имело никакого смысла. После многих лет общения с Рубином Ридарета уже знала, какого сражения ей наверняка не выиграть, а в каком она может рассчитывать на успех. И потому она покорно истязала собственное тело всевозможными способами, получая от боли, которой требовала Риолата, как страдания, так и наслаждение. Но сейчас это была самая обычная боль — Рубин ею не питался и не давал ничего взамен. Боль прошла, уступив место усталости и ощущению холода. Так могло продолжаться до полуночи или даже до утра.

Однако к холодным как лед ладоням и ступням постепенно возвращалась способность чувствовать, вскоре перестали стучать зубы. Постепенно проходила и бившая ее дрожь.

— Мое платье… то, зеленое, вышитое розами… — сказала она.

— Ваше высочество сама мне вчера его отдала, — ответила невольница.

— Да? Ну, значит, сегодня я его забираю. Принеси обратно.

Невольница молча вышла и какое-то время спустя вернулась.

— Что это? — спросила княжна.

Ей уже не было холодно.

— Я… мне хотелось поскорее его надеть. Я его уже немного переделала, укоротила. Я ниже ростом, чем ваше высочество.

Ридарета лишилась дара речи.

— На пол, — наконец проговорила она. — На колени. Руки на стену.

Невольница расплакалась. Выбравшись из постели, княжна отыскала среди обломков поручень разломанного кресла, взвесила его в руке и начала бить стоящую на коленях девушку куда попало — а сил у нее было почти как у мужчины. Плач и звериный визг смолкли лишь тогда, когда нанесенный сбоку удар сломал челюсть. Отшвырнув окровавленный поручень, Риди пнула лежащую по сломанным ребрам. Под разбитой головой расплывалась красная лужа. Отдышавшись, княжна плюнула на невольницу и вернулась на кровать, опершись спиной о стену и обхватив руками колени. Сдула назад упавший на здоровый глаз локон; каким-то чудом волосы по бокам и спереди почти не пострадали, сильнее всего обгорела коса. Расплетя ее, невольница подстригла и подровняла волосы, которые теперь падали княжне на плечи. Так было удобнее, но короткие волосы Риди не нравились. Снова поднявшись с кровати, она нашла в ведре большой осколок зеркала и вернулась на место.

Кто-то постучал в дверь.

— Да?

— Ваше высочество… это я, Ласена. Что случилось? Я слышала…

— Да, войди и прибери здесь. И принеси мне какое-нибудь зеркало.

Отброшенный со злостью осколок разлетелся о стену в пыль.

Старшая невольница вошла и вскрикнула, закрыв от ужаса рот рукой. Уронив на пол какую-то бумагу, которую держала в руке, она присела рядом с лишившейся чувств девушкой, хрипло дышавшей разбитым ртом. Разрыдавшись, она вскочила и выбежала за дверь, выкрикивая одно за другим несколько имен. Наклонившись, Ридарета подобрала упавший свиток, прочитала то, что было там написано, и кивнула. Вскоре в комнате появились невольницы, которых позвала Ласена. Осторожно подняв подругу с пола, они понесли ее к дверям.

— Разумно, — сказала Ридарета, многозначительно поднимая уроненный Ласеной документ. — Прикажи заказать все это еще сегодня.

Первая невольница дома взяла свиток и коротким движением разорвала его пополам.

— Спасибо, госпожа, но ни одна из нас ничего от вашего высочества не примет, — сдавленно проговорила она и вышла, не спрашивая разрешения.

— Зеркало! — завопила разгневанная Ридарета. — Где мое зеркало? Я ведь велела его принести! Или нет?!

Вскоре в комнате уже было новое зеркало, такое же, как и разбитое. Принесли также кресло, и теперь перед зеркалом можно было сесть. Взъерошив волосы, Риди взялась за них с обеих сторон пальцами и испытующе посмотрела на отражение. Пряди волос шаловливо заколыхались — вполне симпатично, по-девичьи. Найдя свою повязку, она прикрыла выбитый глаз и прошла в другую комнату. Пришлось со всей силы дернуть перекосившуюся дверь, чтобы та открылась. В бесчисленных сундуках и шкафах таился настоящий океан платьев, юбок, рубашек, кофт, обуви и прочего, чего только может пожелать женщина. Именно океан — поскольку падавшая на пол одежда напоминала покрытую волнами многоцветную поверхность; княжна бродила среди завалов, беря в руки, разглядывая, откладывая, примеряя… Так продолжалось до самого вечера.

Кто-то наверняка бы рассмеялся, увидев ее, возвращающуюся обратно в полуразрушенную комнату. Несмотря на столь долгую примерку, ничего особенного она не придумала и выглядела так же, как и накануне, только вместо матросских штанов на ней была темная юбка городского покроя — короткая, до половины голени, — а босые ноги украшали бесчисленные перстни на пальцах и звеневшие на лодыжках цепочки и браслеты. Остановившись, Риди негромко вскрикнула, увидев высокого красивого мужчину в кольчуге и синем военном плаще, который вовсе не стал смеяться при виде ее костюма, зато приложил палец к губам.

— Ахагаден? — спросила она, не скрывая недовольства и удивления. — Чего тебе надо? Снова в морду? Что ты вообще тут…

— Молчи, ваше высочество, — сказал он таким тоном, каким иногда обращался к ней Раладан. — Мне ничего не надо, меня здесь нет. Иди на рынок.

— Что?

— Иди на рынок, — настойчиво повторил он. — Пока не поздно.

Усердный десятник из порта, душу которому грела вершащаяся справедливость, ни минуты не медлил с отправкой письма своему коменданту, тот же, в свою очередь, оказался еще расторопнее. Раладан едва успел вернуться из города, как к нему явился гость. Он крайне удивился, увидев в дверях смуглого мужчину лет сорока, который явно примчался бегом, поскольку тяжело дышал и весь был покрыт потом. Невольница не успела ни объявить о его прибытии, ни проводить его; он оставил ее позади, и теперь она лишь беспомощно разводила руками, словно прося прощения. Раладан небрежным жестом отпустил ее. С комендантом они были знакомы много лет. — Герен Ахагаден командовал наемниками во время прошлого восстания. Из Гарры его забрала Алида, спасавшая от мести преданных мятежников. Замечательный солдат и прекрасный командир. Настоящий наемник — так же как его деды и прадеды.

— Что ты тут делаешь? Неужели так торопишься отправить их в петлю?

Ахагаден постоянно был на ножах с Ридаретой — по многим причинам, но, пожалуй, больше всего потому, что ни разу не дал себя соблазнить. За это она его просто возненавидела, и если бы нашелся хоть какой-то повод уволить его со службы, на следующий день его уже не было бы в живых.

— Тороплюсь, но не с этим… Что ты мне прислал?

— Освобождение от всех проблем. Твоим солдатам больше не придется гоняться за…

— Им за это платят, — прервал его Ахагаден. — Значит, это действительно твоя подпись?

— Тебе не нравится приказ? — удивился Раладан.

Ахагаден вытянул руку с помятым документом.

— А что, мне должен нравиться приказ казнить сто пятьдесят человек?

— Неужели их столько осталось?

— Никак не меньше. На корабле, в норах и неизвестно где еще. Мои солдаты до сих пор их ловят.

— Ну так поставишь побольше виселиц.

— Я не поставлю ни одной виселицы, — твердо сказал Ахагаден. — Впрочем… одну могу поставить. Для примера. Но не сто пятьдесят.

— Если бы не твои фрегаты и твои солдаты, сегодня ты спал бы на пожарище. Они сожгли бы весь город. Я хорошо знаю этих… ну, не моряками же их называть. А ты их не знаешь?

— И что с того?

Раладан откинулся на спинку кресла.

— То, — сказал он, — что на этом острове возвели крепость, ввели армию и флот, и все затем, чтобы никто не сжег Ахелию. Не сожгут ее и те, кто должен ее защищать. Что ж, доигрались. Я не умею править, я лишь поступаю так, как поступила бы на моем месте Алида.

— Ошибаешься.

— Ей всегда хотелось отправить их ко дну вместе с их проклятой посудиной.

— Ко дну — другое дело. Если найдешь достаточно длинный фитиль, чтобы он тлел целый день, прежде чем огонь доберется до бочек на их пороховом складе, я сам его подожгу, прежде чем они отправятся в очередной рейс. Естественно, под командованием своей «капитанши».

— Я таких шуток не понимаю, так что следи за языком, — сказал Раладан.

— Слежу. Ее высочество Алида врезала бы тебе по башке, если бы ты при ней отдал такой приказ. — Ахагаден снова поднял письмо, которое держал в руке. — Я тебе врезать по башке не могу, хоть руки у меня и чешутся, лишь предупреждаю как друга: ты сам не знаешь, что делаешь, Раладан. Погоди, дай мне закончить… Горожане должны чувствовать, что кто-то за них заступится, возместит ущерб и защитит в случае чего. Но тех, кто сюда приплывает, ты наверняка хоть немного знаешь. Это пиратское княжество, — Ахагаден стукнул пальцем по крышке стола, — и без пиратов не будет ничего — ни флота, ни доходов… Ничего. Если окажется, что за глупую пиратскую выходку, пусть даже кровавую, новый правитель Агар вешает всю команду парусника, то долго править тебе не удастся. Ты потеряешь Агары… или, вернее, Агары потеряют своего правителя, Раладан.

— Если бы твои солдаты устроили нечто такое же, что и те…

— То я повесил бы двоих или троих, но не весь гарнизон! — крикнул Ахагаден, со злостью швыряя письмо на стол. — Где я взял бы после такого новых солдат?! Кто бы ко мне пришел служить в войске?!

— Я своих решений не меняю, — заявил Раладан. — Я сказал этой своре — все вы будете болтаться в петле. И будут. Ты прав, я знаю подобных людей. Когда меняется командир корабля, сразу случается что-нибудь из ряда вон выходящее, поскольку все хотят знать, что теперь можно себе позволить и насколько силен новый капитан. Тот, кто оставит это безнаказанным, никогда не сумеет с ними справиться. Я наведу порядок по-своему, и то, что случилось прошлой ночью, больше не повторится. Запомни, что я сказал.

— Хочешь навести здесь, на суше, такую же дисциплину, как на борту парусника?

— Хочу. И так будет.

— И всех следует повесить?

— Включая офицеров.

— Но без капитана корабля?

— Ты тоже сейчас доиграешься, Ахагаден… Я уже говорил — шуток я не понимаю. Ридарета была здесь, когда они били из пушек.

— А где она была, когда начался пожар?

— Хватит, — сказал Раладан, вставая. — Вон лежит письменный приказ, ты, похоже, его выронил… Так что подними и исполняй, или я найду коменданта, который его исполнит.

Ахагаден покачал головой.

— Может, все же подождешь до утра? Подумаешь?

— Поднимешь или не поднимешь?

— Подниму, ваше высочество, — сказал комендант.

Взяв документ со стола, он повернулся кругом и вышел.

Отдав все необходимые распоряжения, он до конца дня ждал гонца с распоряжением, отменяющим казнь. Не дождавшись, ближе к вечеру он снова побежал к крепости, куда пробрался, словно вор.

 

3

Горожанин всегда все знает. У тех, кто вытаскивал из воды остатки такелажа «Трупа», имелись уши. У доставившего письмо Раладана десятника кроме ушей имелись еще и глаза, так же как и у писавшего приказ урядника. У всех этих людей были семьи, друзья и знакомые… К вечеру весь город знал о том, что произойдет на главной площади; единственным человеком в Ахелии, который ничего об этом не слышал, была княжна Риола Ридарета.

Риола — поскольку проклятое (а по сути, обладающее силой формулы) имя почти никто не мог безнаказанно произнести, и его для безопасности сократили. Почти все знали, как оно произносится полностью, но среди суеверных островитян редко находился герой, готовый на собственной шкуре проверить истинность мрачной легенды. Впрочем, все подобные попытки неизменно заканчивались приступом удушья, а порой и тяжелым обмороком; человек со слабым сердцем мог попросту испустить дух. В то же время произнести имя «Риолата» безо всякого вреда для себя мог любой, кто знал, что это имя Королевы Рубинов, — подобное знание нейтрализовало силу формулы. Вот только правду о Предмете, силу которого носила в себе прекрасная Риди, знали всего несколько, может быть, полтора десятка человек во всем Шерере…

Однако бежавшая в сторону рынка, а затем отчаянно протискивавшаяся сквозь толпу Ридарета забыла в тот вечер, что она наполовину человек, а наполовину Брошенный Предмет. Это была просто перепуганная девушка, изо всех сил пытавшаяся предотвратить неизбежное.

Уже стемнело, и вокруг горели бесчисленные факелы. Никто не мог за один день поставить на площади сотню виселиц. Впрочем, день, неделя или месяц — в любом случае они все просто бы там не поместились. За сомкнутым кордоном солдат — здесь присутствовала почти половина регулярного войска Агар, полтысячи солдат в полном снаряжении, — поднимался лес столбов или скорее балок, к которым привязали моряков; их собирались задушить на гаррийский манер, с помощью скрученных сзади веревок, охватывавших вместе кол и шею. Полтора десятка тяжелораненых были без сознания и безжизненно свисали со своих балок. Всех обнажили до пояса, и у многих на груди или на боку виднелись полученные минувшей ночью раны. Кровь, однако, не вызывала жалости, напротив, напоминала всем о том, в каком сражении она была пролита. Людей этих ранили солдаты в синих мундирах с красным кругом на груди, солдаты, защищавшие население от обезумевшей кровожадной толпы. Говорили, будто ядра из орудий «Гнилого трупа» превратили в пепелище весь порт; те, кто был в порту, клялись, что все именно так и есть. В самом городе якобы погибло пятьдесят жителей, в том числе женщины и дети, которых пираты раздирали на части, схватив за руки или за ноги. Сгорело немало домов — в южной, северной, восточной или западной части города — в зависимости от того, где именно делились новостью: пепелище всегда оказывалось в другом месте, но все ведь видели ночью зарево. Народ превозносил справедливость и строгость князя, который решил не церемониться с негодяями.

Истина заключалась в том, что земля вздохнула бы с облегчением, перестав носить этих людей; парни Слепой Риди сто крат заслужили петли. Но — так уж вышло — совсем не за то, что натворили прошлой ночью. Может быть, некоторые из них — но не все.

Для офицеров и еще нескольких членов команды — среди них оказался боцман, но по каким-то причинам также и второй помощник плотника — возвели настоящие виселицы с помостом, благодаря которому их хорошо было видно. Среди «избранных» выделялся Мевев Тихий, омерзительная рожа которого прямо-таки просила о приговоре без суда — как, собственно, и произошло, поскольку никого из пойманных с поличным не судили. Палач лишь находил в перечне преступлений соответствующее данному проступку наказание, которое и приводилось в исполнение. Тяжело дыша, Ридарета протолкалась к цепи солдат, когда городской глашатай как раз объявлял наказание, полагавшееся за совершенное преступление. Его могучий голос утихомирил толпу, но зато стали слышны стоны раненых преступников, многие из которых не могли дождаться сокрушающей гортань веревки: привязанные к балкам, переломанные ночью конечности, а иногда лишь обмотанные тряпками культи — мечи у солдат были очень хорошие — мучили сильнее, чем арсенал камеры пыток. Некоторые, свесив голову, смотрели на собственные потроха, вываливавшиеся из-под грязной, пропитанной кровью, уже ненужной повязки.

Ошеломленная этой чудовищной картиной, оглушенная зычным голосом глашатая, Ридарета схватилась обеими руками за голову, издавая нечленораздельные звуки — не то глухой сдавленный вой, не то стон или плач… Все, что она умела, все, что она могла сделать, все, о чем могла распорядиться или вымолить… все это было здесь бесполезно из-за нехватки времени, несметных толп горожан, стоявших с щитами и копьями солдат, палача и нескольких его помощников, которые как раз направлялись к столбам.

Глашатай ударил в гонг: этот звук обычно объявлял о том, что будут зачитываться новости, однако на этот раз он возвещал о начале казни. Палачи взялись могучими руками за деревянные колышки и начали их поворачивать, скручивая толстые веревки. Под рев толпы привязанные к балкам мужчины забились, изгибаясь и корчась; глаза их вылезли из орбит, языки вывалились. Однако, как обычно, наибольшее любопытство вызывала женщина, одна из корабельных шлюх, омерзительная даже в момент смерти, поскольку она испражнялась под себя, распространяя невыносимую вонь, в то время как ее товарищи лишь задыхались и хрипели. Она первой повисла, не подавая более признаков жизни, сразу же после нее испустили дух двое матросов, потом еще один… и последний. Палач и его помощники перешли дальше, подогреваемые криками толпы.

Словно огненный бич хлестнул по темному небу, на котором свет факелов пригасил звезды. Над рынком вспыхнула неровная красная нить, и прошло довольно долгое время, прежде чем она погасла. Жители Ахелии успели насмотреться всевозможных чудес — ведь крепость вокруг порта построил для них посланник, и почти в каждой семье был кто-то, кто бегал по строительной площадке с мастерком в одной руке и Брошенным Предметом в другой. Но это было давно. Удивительное небесное явление заставило толпу смолкнуть. Послышался задыхающийся от рыданий женский голос:

— Прошу изгнания! Помилования через изгнание!

Она повторила еще несколько раз:

— Смилуйтесь! Островитяне, смилуйтесь…

В толпе, в цепи солдат и даже на помосте, где стоял глашатай и отцы города, началось все нарастающее волнение. Все оглядывались в поисках той, кто призвал к старому, очень старому закону, который редко применялся и был скорее обычаем или традицией.

— Кто просит?! — крикнул кто-то.

Княжна Риола Ридарета обычно носила пышную гриву до бедер, иногда косу — так что не сразу стало понятно, кто эта грудастая девица с короткими волосами, собранными в два смешных хвостика. Наконец кто-то заметил повязку на глазу. Звеня серебром на лодыжках босых ног, она поднялась на помост и в соответствии с требованиями традиции встала на колени… вернее, села, подвернув под себя ноги. С трудом дыша, она обвела полубессознательным взглядом толпу, солдат, почтенных старцев из городского совета и привязанных к кольям несчастных.

— Смилуйтесь над ними, — сдавленно проговорила она.

Обычай слегка отличался деталями, в зависимости от архипелага, но суть его состояла в том, что любой, не являвшийся осужденным или его родственником, имел право вступиться за него, прося заменить смертный приговор пожизненным изгнанием. Однако просьбу свою он подкреплял согласием разделить судьбу изгоняемого, таким образом ручаясь, что не даст тому вернуться. С этого момента ни осужденный, ни его спаситель не могли ступить на родной остров, любой же увидевший их на запретной земле имел право убить их как паршивую собаку. То был старый обычай — однако всем было ясно, что его не удастся распространить на полторы сотни убийц. Таким образом можно было бы освобождать целые армии, взятые в плен во время военных действий! Суровые отцы города уже поняли, кто просит о помиловании, но проблем из-за этого становилось еще больше. Если бы какая-то женщина из толпы выбрала одного из негодяев… скажем, влюбленная в него… Но наследница княжеского трона, как бы к ней ни относились, не могла забрать с Агар полторы сотни человек и исчезнуть вместе с ними навсегда. Островами управлял — пока недолго, но, как все видели, жестко — приемный отец этой девушки, готовый задать отцам города вежливый вопрос о том, что склонило их к изгнанию его дочери, которая, несомненно, имела право на миг слабости.

— Это невозможно, — сказал самый почтенный из старцев и откашлялся. — Ваше высочество просит о невозможном. Это… эта просьба противоречит обычаю.

Толпа молча ждала. Даже осужденные сдерживали стоны — кроме нескольких, не сознававших, где они и что с ними происходит.

— Нет, ваше высочество, — снова послышался старческий голос. — Этот обычай касается одного осужденного, который может быть казнен или приговорен к изгнанию. Но никто и ничто не помешает этим людям… такому количеству людей вернуться на Агары, если они захотят. И притом с оружием. Нет, госпожа. Приговор должен быть исполнен.

Ридарета подняла голову и закричала что было сил:

— Раладан! Ра-ла-да-ан!

— Я здесь, не кричи, — раздалось в ответ.

Скинув с головы капюшон плаща, князь вышел из толпы и взобрался на помост. Днем, когда он шел по улицам, его приветствовали как уважаемого жителя города, угощали рыбой на рынке… Но теперь происходило нечто необычное, неизмеримо важное. И все — толпа, городские урядники, даже палачи — склонились перед правителем княжества, в руках которого была жизнь стольких людей. Солдаты ударили копьями о щиты, отдавая честь.

Раладан наклонился, почти касаясь лбом поднятого лица девушки, и тихо спросил:

— Что ты творишь?

— Я? — еще тише ответила она, с безграничной горечью и недоверием, медленно качая головой.

По ее щеке сползла тяжелая капля.

Раладан выпрямился, посмотрел на толпу, на осужденных у столбов и неподвижный строй солдат. Он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляда.

Откуда-то из середины строя раздался сильный и решительный голос, по которому многие узнали коменданта Ахагадена.

— Капитан разделит судьбу с подчиненными!

В толпе послышался ропот.

— Ваше высочество! — крикнул Ахагаден и добавил, чтобы никто не сомневался в том, к кому он обращается: — Княжна!

Комендант вышел перед строем, взял у солдата щит и копье и громко ударил ими друг о друга. Он повторил салют, и вскоре пятьсот вооруженных до зубов пехотинцев шумно отдавали честь женщине-капитану, которая хотела быть вместе со своими солдатами. Войско, ненавидевшее стаю с «Гнилого трупа» больше кого-либо другого в этом городе, поддерживало просьбу Слепой Тюленихи Риди. Сперва неуверенно, потом все громче их поддержали горожане, в ритме салюта хлопая в ладоши. Настроение толпы бывало порой переменчиво…

Собственно, эти, у кольев, никого не убили…

Какая-то пушка наверняка выстрелила сама…

В таверне заронили огонь, бывает…

Толпа ревела, прося и настаивая.

Раладан повернулся к старцам из городского совета. Всем вместе им могло быть под тысячу лет. Он покачал головой и еще какое-то время молчал.

— Помиловать, — наконец сказал он вопреки своему жесту. — Изгнание вместо смерти.

Повернувшись, он сошел с помоста в расступающуюся толпу и направился прямо во дворец, даже не взглянув на Ридарету.

Помилованных отвели или отнесли на «Гнилой труп», где они должны были сидеть связанные и под стражей до тех пор, пока не будет решено, каким образом выдворить их с острова. Офицерам и всем женщинам из команды предоставили некоторую свободу — их не стали связывать, чтобы те могли заботиться о раненых. Последних тоже не связывали — в том просто не было необходимости.

Команду поместили в трюм, а в носовом кубрике расположились солдаты.

Риди находилась со своими парнями.

По палубе, среди остатков кормовой надстройки, где когда-то размещалась каморка, гордо именовавшаяся капитанской каютой, бродил Мевев Тихий, за которым подозрительно наблюдали стражники Ахагадена. Какое-то время он шумно рылся среди обломков, наконец вернулся в трюм, неся тряпки, которые в свете немногочисленных висевших в трюме фонарей оказались матросскими штанами и полотняной рубахой. Это были вещи Ридареты.

Та сидела в одиночестве, в самом темном углу, прислонившись к шпангоуту.

— Снимай все это, капитан, — сказал Мевев, показывая на ее юбку и рубашку.

Она удивленно посмотрела на него.

— Снимай.

— С ума сошел? Зачем?

— Снимай.

Она пожала плечами и вздохнула.

— Хочешь меня прямо сейчас… того? Иначе просто не пойму.

— Мне нужны твои вещи.

— А того, что ты принес, не хватит?

Офицер задумался. Проблема, похоже, была и впрямь нешуточная.

— Собственно… ну, может, и так. Какая разница. Порву это.

— Рви, — с полнейшим безразличием разрешила она.

Помогая себе зубами, Мевев оторвал от рукава принесенной рубашки узкий кусок материи и старательно завязал его на запястье.

— Не сниму, пока не сдохну, — громко и торжественно, как, пожалуй, не говорил никогда в жизни, произнес он, бросая рубашку второму помощнику. — Можешь, капитан, забыть рожи всех своих моряков, но человек с такой тряпкой на руке отрежет себе кусок мяса от собственной ноги, зажарит и накормит тебя, когда будешь голодна. Чтоб мне… чтоб мне сдохнуть, если не сдержу своего слова.

Возможно, Тихий за всю свою жизнь ни разу не произносил подобной речи.

Корабельные шлюхи оставили раненых, схватили рубаху и портки капитанши, после чего начали рвать их на полосы, завязывая тряпки на волосах или запястьях. Среди нарастающего под палубой ропота им пришлось украсить подобным образом всех своих связанных и раненых товарищей — никто не хотел ждать, каждый желал тотчас же получить свой кусочек. Даже офицеры склонялись над матросами, ища место, где можно было бы завязать то, что позднее называли Кокардами Риди, — мешали раны и путы. Растроганная капитанша готова была расплакаться, что в тот день ей было нетрудно, но вместо этого расхохоталась, когда дело дошло до драки за самый красивый клочок. Под палубу спустились несколько встревоженных шумом солдат, но они тут же ушли, увидев в углу невероятно забитого людьми трюма давящуюся от смеха княжну, а у ее ног двух растрепанных, явно сумасшедших баб с разбитыми носами, вырывавших друг у друга из рук какой-то обрывок материи.

Около полуночи в трюме стало тихо; пленники спали, лишь кое-где слышались стоны раненых. Чуть позже по крутому трапу спустились двое солдат с фонарями.

— Ваше высочество, — сказал один из них.

— Слушаю.

— Князь прислал за вашим высочеством. Он ждет во дворце.

— Сейчас иду.

— Нам приказано…

— Никакого сопровождения или охраны. Я сказала — иду. А теперь убирайтесь.

То был спокойный голос гаррийской магнатки, наследницы агарского трона. Иногда она умела быть и такой.

Солдаты покинули трюм.

Вскоре покинула его и княжна. Никем не остановленная, она сошла на набережную, пересекла пустой портовый рынок и углубилась в темные улочки. До ворот крепости было недалеко.

Раладан ждал в комнате, когда-то принадлежавшей Алиде. Помещение годилось понемногу для всего; удобное кресло приглашало отдохнуть, многочисленные стулья вокруг длинного стола позволяли разместить собравшихся на какое-нибудь совещание. Здесь можно было судить, править или пировать.

Сидевший за столом в глубокой задумчивости Раладан казался меньше ростом, чем обычно. Княжна выбрала себе один из стульев.

— Мы не закончили разговор, — сказал он. — Ты уже подумала о том, что могло понадобиться от тебя посланникам?

Она молча смотрела на него.

— Это сейчас… это вообще имеет значение?

— А разве нет, Рида? Завтра ты покинешь Агары и не вернешься больше никогда, в любом случае нескоро. Ты будешь совсем одна против всего мира. Действительно против всего мира. Капитанша пиратского парусника, поставленная вне закона разбойница, командующая дикими зверями. Все быстро узнают, что это уже не та женщина, с которой можно вести переговоры о чем бы то ни было. Ты плавала на Гарру и делала там что хотела, ибо каждый на том острове, кому было что сказать, боялся нашего флота и хотел перетянуть его на свою сторону. Представитель, мятежники… Все. Теперь такого больше не будет. К тому же на тебя охотится некий посланник, которому ты чем-то досадила. Я не знаю, как тебя защищать.

— Защищать? — переспросила она. — Ты за один день уничтожил все, что было между нами. Хочешь меня защищать? Я любила тебя, как… как дура. Как ребенок. Я нашла отца и держалась за него изо всех сил, ибо ничего лучшего у меня в жизни никогда не было. Что ты со мной сделал? За что ты так со мной поступил, сукин сын? За глупость? Да, я… я действительно дура, знаю.

— Что ты несешь, Рида? — спокойно спросил он. — Думаешь, я сижу тут и всем доволен? Вчера я просил — останься на Агарах, правь ими. Над моими словами легко было посмеяться… но мне нелегко было править даже один день. Я говорил тебе — я не сумею. Я наделал глупостей и прекрасно это понимаю. А ты? Тоже что-то понимаешь? Поняла хоть что-то сегодня? Впрочем, не говори, я уже догадался — нет. Ничего ты сегодня не поняла.

Неожиданно он встал из-за стола.

— Впрочем, ты за всю жизнь так ничего и не сумела понять. Делай что хочешь, — сказал он. — Ты все равно не уплывешь ни сегодня, ни завтра, так что побеседовать мы еще успеем. Все вышло наперекосяк, и нужно быть дураком, чтобы этому удивляться. Я хотел с тобой поговорить… Но — нет, значит, нет.

— О чем мне с тобой разговаривать?

— Ни о чем. Возвращайся на свои вонючие обломки, к своим парням. Ты и в самом деле дура. Когда-нибудь, — сказал он, сунув руки за пояс и по привычке покачиваясь на каблуках, — твои ребятишки найдут для тебя сто локтей железной цепи, замотают тебя в нее и отправят на дно вместе со всем твоим бессмертием. Пока цепь окончательно проржавеет, пройдет сто лет, триста, восемьсот… К тому времени тебя кто-нибудь наверняка сожрет живьем. Иди, оставь мерзкого Раладана и возвращайся к своей верной команде, капитанша. Приятных снов.

Он вышел, и тогда она разрыдалась.

Раладан заперся в спальне Алиды, которая была и его спальней — в те редкие мгновения, когда морские ветра загоняли его домой. Дом… Раньше у него никогда не было дома.

И все же этой ночью ему удалось поговорить. Рано утром к нему пришла Алида. Он даже не разозлился… Всю жизнь она вела некие запутанные игры, понятные только ей самой. И она придумала еще одну — чтобы посмотреть, как супруг и приемная дочь справятся собственными силами.

«Довольна?» — спросил он.

На ней было легкое голубое платье — этот цвет она больше всего любила. Переброшенная на грудь коса отливала золотом.

«Очень, — улыбнулась она в ответ, садясь на край постели. — Уважение и любовь подданных, все за один день… Порой требуются месяцы, а иногда и годы, чтобы завоевать все то, что ты получил сегодня».

Она бросила в рот несколько изюминок из горсти, которую держала в руке. Алида обожала сладости.

«О чем ты?»

«О том, что про твою глупость, милый, знает один-единственный человек — Ахагаден. Агарам ты показал сурового, но справедливого правителя, не чуждого милосердия. Постарайся не растратить зря того, что получил. А Ахагаден — человек благоразумный и верно служит нам много лет. Пошли ему завтра бочонок хорошего вина и… послушай иногда, что он говорит. Ни в одном городе на свете не будет таких порядков, как на борту парусного корабля».

До него начало доходить, что золотоволосая ведьма на этот раз вовсе над ним не издевается.

«То есть ты хочешь сказать…»

«Что ты добился признания как новый правитель».

«Если даже и так, то какой ценой?»

«Даром! — ответила она, пожав плечами. — Твоя любимая Риди все равно не смогла бы усидеть на Агарах. Хочешь с ней иногда видеться и снабжать всем необходимым? Нет ничего проще — дай изгнанникам право заходить на пристань на Малой Агаре. Это, конечно, нарушение закона, но не слишком существенное, в конце концов островов два, а их изгнали с Большой Агары. Ты уже показал, что справедлив даже в отношении княжны, не сделав для нее исключения; раз она заступилась за осужденных, то в соответствии с обычаем должна быть изгнана. Теперь уже нет ничего страшного, если жители островов увидят в тебе отца, который все же любит свою дочь. Каждый поймет, почему князь Раладан позволяет команде „Трупа“ приставать к берегам Малой Агары, и никто тебя не упрекнет, поскольку на твоем месте поступил бы так же. Это… по-человечески. А то, что твоя доченька не будет жить во дворце, оно и к лучшему, поскольку никто ее здесь не любит».

Он покачал головой.

«Стоило бы тебя поколотить, Алида».

«Гм… Иногда это бывало не столь уж и плохо…» — насмешливо проговорила она.

Он взял в руку золотую косу и еще очень долго ощущал в ладони ее бархатистую тяжесть.

 

4

Цепочка Барьерных островов, замыкавшая с востока Закрытое море, с незапамятных времен имела немалое военное значение. Небольшое пространство между островами легко было патрулировать и в случае необходимости перекрыть. Расположенный в середине архипелага Хогот не был самым крупным из Барьерных островов, но именно благодаря удобному расположению на нем разместился самый сильный в этих краях военный порт под названием Таланта. Когда-то здесь стояло несколько тяжелых эскадр главного флота Гарры и Островов, теперь же только одна, поддерживаемая собранной из разнообразных парусников эскадрой резервного флота. Команды на неухоженных кораблях были неполные — солдат не хватало, бросали службу и матросы, не выдержав отвратительной еды и низкой оплаты. В последнее время ситуация несколько изменилась, поскольку с Гарры начали поступать деньги — недостаточные, но, по крайней мере, уже не смешные. Раньше не хватало даже на нищенскую плату матросам и «мирное» — то есть почти символическое — жалованье морским пехотинцам. А ведь служба морских стражей была не та, что в гарнизоне, — этим солдатам, постоянно вступавшим в стычки с пиратами, полагалось военное жалованье.

Старая Таланта отличалась от Драна лишь размерами — Барьерные острова когда-то были частью королевства Гарры, и потому в их столице властвовала гаррийская архитектура, да и язык местных жителей больше напоминал чистый гаррийский, чем какой-либо из островных говоров. Если добавить, что порядки в Таланте были примерно такие же, как в Дране или Дороне, возникал образ города, похожего на упомянутые два, охваченного беззаконием, где каждый — само собой, кроме солдат и властей — делал что хотел. Все ждали войны, вернее, даже нескольких. Сперва восстания против империи, затем войны Дартана с Армектом, которая должна была решить вопрос о гегемонии того или другого народа, потом третьей, поскольку было ясно, что державы на материке оставят в покое освобожденное Гаррийское королевство лишь до тех пор, пока не решат все проблемы между собой. Перед лицом подобного будущего — да что говорить, во многом и настоящего, полного хаоса и беззакония, — любой человек, мечтавший о безопасной и спокойной жизни, собирал манатки и отправлялся по морю на материк. Пожар войны мог обойти стороной какой-нибудь всеми забытый армектанский или дартанский городок, но не самый большой военный порт на Островах. Оставались лишь те, кто хотел принять участие в приближающихся сражениях или был слишком беден, чтобы оплатить путешествие куда бы то ни было. А также нерешительные, верившие, что «как-нибудь обойдется», — люди-щепки, которых везде полно.

Нанятый за бесценок дом в Дране стоил целое состояние по сравнению с суммой, которую потребовал удивленный и слегка напуганный прибытием гостей домовладелец в Таланте. Полностью разоренный, он уже несколько лет в бессилии смотрел, как очередные наниматели благодарят и прощаются, безразличные даже к снижению платы, а новых нанимателей не видать. Прекрасная недвижимость постепенно приходила в упадок, а о том, чтобы сбыть ее, теперь можно было только мечтать. Уже основательно протекала крыша, которую не на что было починить. Смотревший на все это Готах, весьма неплохо знавший Шерер, лишь разводил руками и недоверчиво качал головой, глядя на вполне зажиточный и не дикий край, где квартиры сдавали почти даром, а кто-нибудь с солидно набитым кошельком мог с ходу покупать целые улицы. Двухэтажный дом стоил столько же, сколько невольница.

Но преимущество невольницы состояло в том, что ее можно было забрать с проклятой земли и увезти с собой…

Мудрец Шерни сидел в большой комнате, разговаривая с хозяином, который успел ему понравиться как человек честный, к тому же неглупый и разговорчивый. Он знал новости и бесчисленные слухи, а прошлое его было достаточно бурным, наполовину моряцким, наполовину купеческим — его отец когда-то торговал с материком и сделал сына капитаном собственного торгового корабля. Именно торговлей честный домовладелец заработал себе на дом в Таланте, потом купил еще один, бросил рискованные заморские дела и вел спокойную жизнь, пока большая политика не перевернула ее с ног на голову.

— Почему так получается, ваше благородие, что тот, кто честно работает, ничего особо не требует и не ищет неприятностей себе на голову, должен сидеть и смотреть, как другие обращают в ничто все им заработанное? Знаешь, господин, пословицу — каждый кузнец своей судьбы? Ну так скажи, какой из меня кузнец? Что я могу себе выковать? Я выковал этот домик, — островитянин развел руками, показывая на стены, вдоль которых почти не было мебели, поскольку обстановку хозяин давно уже продавал, а деньги проедал, — и хотел лишь спокойной жизни. Я был достаточно богат, ваше благородие. Дочери я дал в приданое небольшую торговую каравеллу, поскольку зять парень сообразительный и умный, с купеческой смекалкой. Сыновьям я хотел оставить по приличному дому и добавить немного сбережений. И что? Приданое дочери пошло ко дну, ибо только так сегодня можно вести заморские дела, а мне даже нечем помочь. От сбережений давно ничего не осталось. Чтобы сегодня торговать, ваше благородие, нужно иметь военную эскадру, чтобы возить зерно. Кто может себе это позволить, тот имеет. А я оставлю сыновьям… впрочем, ты и сам наверняка знаешь что, ваше благородие, лучше не буду говорить. Война за войной, все бегут, хотя еще никакой войны нет… Но ведь обязательно будет, верно, ваше благородие?

— Будет.

— Чем я такое заслужил, что я сделал плохого? Если покупаешь дом, то как можно предполагать, что через пятнадцать лет придет война и окажется, что дом этот надо было покупать где-нибудь в другом месте? Что я сделал плохого, ваше благородие?

Философ Шерни улыбнулся, отчего выражение его лица стало еще более насмешливым, чем обычно. Он знал сто ответов и мог бы строить бесчисленные выводы — и все они ничего не стоили. С некоторых пор он был убежден, что если в подобных вопросах и есть смысл, то в ответах его точно нет. Душевные терзания, которые испытывал домовладелец, были стары как мир, вопрос всегда звучал одинаково… но ответы были разными, ибо зависели от правящих миром политических сил, сверхъестественной мощи стихий или еще чего-нибудь… Или от всего сразу.

— Не знаю, господин, — сказал он. — Но я тоже напомню тебе одну пословицу: как ни крутись, задница всегда за спиной. И все зависит от того, пнет ли тебя кто-нибудь в эту самую задницу. Иногда — да, иногда — нет.

— Думаешь, господин, что от нас ничего не зависит? Что все это только… судьба? Везение?

— Нет, не все. Задницу все же стоит поворачивать в ту сторону, откуда никто не бежит. Но в конечном счете та самая судьба, о которой ты говоришь, может выкинуть любой фортель.

— Но ведь, ваше благородие, над небом находится Шернь, которая сотворила весь наш мир, а мы здесь — как бы ее часть. Ведь это она всем этим правит?

Домовладелец не знал, кто его гость, тот же лишь покачал головой.

— Ну вот видишь, ты кое-что знаешь о Шерни, — без тени издевки сказал он. — Но Шернь мертва и глупа. Нет, не глупа, я неудачно сказал… — Он поднес палец к уху и слегка нахмурил брови. — Она не умна и не глупа. Она бессознательна и неразумна. Большая машина, примерно как… ветряк или мельница. Однако мы знаем, для чего служит ветряк, а для чего служит Шернь? Неизвестно. Скорее всего, ни для чего. Ее власть над миром основывалась на установлении определенных правил и, собственно, ни на чем ином. Еще хуже — эти правила установились сами, они следуют из сущности Шерни, но она не придумала их сама, поскольку попросту на это не способна.

— Но ведь Шернь имеет власть над судьбой?

— Куда там. Как раз наоборот. Ты слышал легенду о Забытом, господин? — Готаху не хотелось вдаваться в запутанные рассуждения, поскольку он за всю свою жизнь уже нарассуждался досыта, но из этого ничего не следовало, кроме того что… задница всегда сзади. Так что в последнее время куда милее рассуждений ему были моряцкие истории о чудовищах из глубин. — Шернь сотворила жизнь и разум в Шерере, на страже же общих законов, правящих ее Полосами и всем тем, что под ними, она поставила стража законов всего — бессмертное существо, обладающее даром понимания всего, что угодно, но сверх этого полностью бессильное. Нечто вроде посланников из Дурного края, — пояснил он. — Существо это имеет облик человека, старого и горбатого, носящего странный инструмент, который, несмотря на все старания музыканта, всегда издает какой-то фальшивый звук. В этом существе Шернь закляла, естественно, лишь символически, причины… вернее, прапричину всего. Ответ на вопрос: «Зачем все это? К чему все идет? Для чего служит Шернь, а для чего разум? Зачем вообще создана любая жизнь?» заключен именно в этом существе. Ибо причина всего сущего, господин, горбата, увечна, бессмертна, гротескна и фальшива… Странная, непонятная, лишенная смысла — и наверняка каждый раз иная.

— Ты сам, господин, говоришь, словно посланник, — задумчиво проговорил хозяин.

— Куда мне. Посланники, насколько мне известно, искали во всем этом смысла, а не бессмыслицы.

— Да, искали, — сказал с порога крепкий чернобородый мужчина, снимая промокший от дождя плащ. — И нашли, а потом вдруг оказалось, что все наоборот, даже не наоборот, а вообще неведомо как. Без смысла, вот именно. Мы ученые, господин, — пояснил он, потирая руки и оглядываясь по сторонам, будто что-то искал. — Я и мои товарищи. Мы путешествуем в поисках того, что позднее будет добросовестно описано и попадет в книги, которые никому не захочется читать. Нам следовало тебе это сказать, прежде чем ты примешь нас за опасных чудаков.

— А! — довольно глупо, хотя и понимающе кивнул хозяин. — Ученые. Собственно… о чем-то таком я и подумал.

— Я ищу… колбасу, — заявил Мольдорн, снова оглядывая комнату и потирая руки. — Вы не поверите, насколько я проголодался.

— Колбасу? Я ее съел, — признался Готах.

— О горе мне!

— Пошлю в корчму, — сказал хозяин, вставая. — Загнал бы жену на кухню, но… уже поздновато. Что-то я засиделся, — огорченно вздохнул он.

— Прикажи прислать нам хлеба, пива, вина, разной колбасы… и кровяной! — воскликнул Мольдорн, воздевая руки, словно его только что осенило. — Самую большую кровяную колбасу, какая у них только есть!

— И горячего супа в каком-нибудь горшочке, — добавил Готах, помня о пристрастиях своего отсутствующего в комнате почтенного спутника, чьи слабые (и к тому же уже не слишком многочисленные) зубы лучше всего справлялись с кашей и разнообразными похлебками. — И кстати, досточтимый хозяин…

Он потянулся к бесстыдно пузатому кошельку.

— Это в счет всех расходов и вперед за следующую неделю. Мы еще немного тут поживем, да, Мольдорн?

— Угадал. Но не знаю, обойдемся ли неделей, похоже, речь идет о месяце… Или о годе!

Он снова воздел руки, но на этот раз не скрывая раздражения, чего обрадованный домовладелец не заметил.

— Хоть десять лет, ваше благородие, — сказал он столь искренне, что аж сердце разрывалось. — И пусть меня протянут под килем, если я когда-либо упомяну о повышении платы!

Он поспешно вышел, чтобы заказать еду. Хоть он и говорил «пошлю в корчму», ясно было, что он потащится туда сам. Ни Готах, ни Мольдорн не заметили в доме слуг.

— «Пусть меня протянут под килем»… — повторил Мольдорн, садясь за стол. — В нашем хозяине заговорил старый моряк. И вообще смелый человек. Может, с нашим делом стоит обратиться к нему?

Хоть это и была шутка, в голосе Мольдорна прозвучало неподдельное отчаяние.

— У тебя так ничего и не вышло?

— Нет. Но все уже надо мной смеются и показывают пальцами. Я стал знаменитым.

Мольдорн уже неделю выдавал себя за некоего то ли моряка, то просто удальца и авантюриста, пытаясь искать наемников, готовых поохотиться на морях Шерера. Он называл величину задатка — и вокруг сразу же собиралась толпа. Но стоило ему сказать, о каком корабле идет речь, как все начинали покатываться со смеху, несостоявшиеся наемники крутили пальцем у виска, кто-то плевался, кто-то ругался. В Таланте, находившейся на пересечении важнейших морских путей Шерера, рядом с военным портом был еще огромный грузовой порт. Ежедневно туда заходил какой-нибудь корабль, обычно несколько, а случалось, что и десятка полтора — и не только торговые парусники. Здесь искали счастья и подходящего случая разнообразные наемники, разорившиеся купцы, владельцы вооруженных судов, уже больше походивших на военные корабли, охотно шедшие на всякого рода каперскую службу и готовые взяться за сопровождение тяжело нагруженного судна, конвоя и вообще чего угодно. Порой случалось, что богатый судовладелец посылал в море наемников, которые должны были найти конкретного пирата, захватившего и похитившего его корабль. Если потеря была документирована, а предприятие легальное и честно платившее налоги, военный комендант Таланты мог выписать имперскую каперскую грамоту, и тогда наемники законно зарабатывали свое золото, отбирая у плененных морских разбойников их добычу, корабль же возвращался работодателю. При этом они часто ошибались… ведь один большой парусник так легко спутать с другим… Но кого это волновало? Все, начиная с судовладельца и заканчивая комендантом флота, были рады, что пираты с каперскими грамотами режут других пиратов без каперских грамот. Главное, что тщательно обозначенные законные торговые корабли благородные каперы обходили стороной — что было в их собственных интересах.

— Где Йольмен?

— Считает, — ответил Готах, кивнув в сторону двери, ведшей в соседнюю комнату.

— Мог бы уже и перестать, — поморщился Мольдорн. — Даже я перестал… а он считает? Что он еще может насчитать?

— Не знаю. Вроде как проверяет доказательства Тамената — так он мне говорил, а впрочем, сам спроси. Я в этом не разбираюсь.

— Тут нечего проверять — старик был прав. Жаль только, что толку от этого мало.

— Величина двух Полос — это мало?

— Если не удается провести аналогию с остальными Полосами, то более чем мало. Это ничто. Так, любопытная подробность.

— Да, но это «наши» Полосы, — напомнил Готах.

— Висящая в пустоте система без точки опоры, потенциал которой невозможно проверить.

— Но он как-то предсказуем.

— Мы блуждаем на ощупь.

— Нет, поскольку знаем, что это большой пороховой склад, который взорвется, если мы не погасим тлеющий рядом с ним огонь.

— Мы не знаем ни насколько велик этот пороховой склад, ни где он находится. Сто бочонков пороха посреди города или десять тысяч в пустыне? А самое главное, — со злостью сказал Мольдорн, — никто не хочет гасить этот твой огонь, и все надо мной смеются, когда я вообще о том упоминаю!

— Может, мы не с того начали?

— А с чего еще мы могли начать? Как искать то, что может находиться, хотя и не обязательно, на борту некоего корабля в некоем море Шерера, но может быть и где-то на суше, при условии, что оно лежит на месте, поскольку сегодня оно может быть тут, завтра там, ходить, плавать… к счастью, не летать. — Мольдорна очень легко было вывести из себя. — Когда я наконец найду это нечто, я прикажу ему подыхать столь же долго, как длились поиски. Клянусь, ни днем меньше.

Готах невольно содрогнулся, хотя мрачная клятва Мольдорна скорее походила на бахвальство, обильно приправленное беспомощностью и злостью.

— Кеса ее найдет. Агары хотят поиграть в большую политику, и эти переговоры на руку их властям. Они не станут уклоняться от…

— Твоя Кеса найдет ту дрянь, которую мы ищем, и полюбит ее как родную дочь. Она скорее обо всем ей расскажет, погладит по головке и уйдет, чем позволит нам сделать то, что очевидно для любого, только не для нее. Мы ничего от нее не узнаем, попомни мое слово.

Готах не ответил, ибо Мольдорн вполне мог оказаться прав. Кеса, несомненно, самая сообразительная из них четверых, но все же женщина. Она умела спорить, возражать, приводить доводы… а иногда просто сказать: «Нет, и все!» Столь же по-женски она умела сглаживать очевидные противоречия — одно и то же могло быть для нее одновременно и белым, и черным, почему бы и нет? И если философ мог еще вступать с ней в дискуссию, то двоих математиков бросало в дрожь, они хватались за голову и готовы были сделать его вдовцом.

— Завтра попробую сам, — сказал он. — Поброжу немного по порту…

— Ты не умеешь бродить по порту и не знаешь, где именно следует бродить, — прервал его Мольдорн. — Похоже, ты не любишь «ярмарочные фокусы»? Превратишься в молодого странника?

— Меня скорее так и подмывает…

Он хотел закончить: «Превратиться в какую-нибудь девушку-странницу», но Мольдорн ему не дал.

— Нет! Раз уж я взялся за дело, то сам сделаю то, что сказал! И никакая помощь мне не требуется.

Готах замолчал.

Мольдорн попросту бы не вынес, если бы его товарищам удалось то, над чем он безуспешно бился. Историк Шерни в очередной раз пожалел, что не сумел более тщательно подобрать себе помощников. Они ему не подчинялись. Ему не подчинялась собственная жена, которая вопреки мнению их троих действовала в соответствии со своим планом. Ему не подчинялся даже Йольмен, который завтра мог прийти к нему и заявить: «И все-таки это свыше моих сил, Готах. Я отказываюсь и ухожу. Прости». Но прежде всего ему не подчинялся болезненно тщеславный, вспыльчивый и заносчивый Мольдорн, получивший запрещенные прежде игрушки и забавлявшийся ими словно ребенок — что было глупо, поскольку они по-прежнему оставались опасными в неумелых руках. О большинстве этих игрушек Мольдорн вообще ничего не знал — только то, что они у него есть. И его приводила в ярость бесполезная мощь, которую он в себе носил. Столь многое ему неожиданно дали — но отказали во всезнании. Раздраженный очередными неудачами, могущественный и вместе с тем бессильный, он готов был наслать огненную бурю на Агары и выжечь их до последнего камня — но, увы, не знал, как за это взяться, а если бы даже и знал, то не был уверен, удастся ли ему уничтожить таким образом Рубин. Да и находится ли он вообще там, оставалось в точности неизвестным. Даже если бы можно было сжигать одно за другим моря и материки… Именно подобные катаклизмы они и пытались предотвратить. Стоит ли топить корабль, чтобы погасить тлеющий в пороховом погребе огонь? Это понимал и сам Мольдорн. Вопрос в том, как долго он готов был об этом помнить…

— Никто не знает, что станет делать Кеса, тут ты прав, — примирительно сказал Готах. — Но из всех нас лишь она одна пытается поступать разумно. У нее есть некий план, и она претворяет его в жизнь. А мы лишь мечемся, делая то, о чем не имеем ни малейшего понятия. Сколько раз в жизни ты брал на службу наемников? Ты разбираешься в подобных людях?

— А в ком мне разбираться? Обменяйся с ними десятком слов — больше все равно не получится, поскольку лишь их командиры знают целых десять слов, у остальных словарь куда беднее. Исключая понятие «шлюха», — раздраженно бросил Мольдорн. — Уж для этой профессии у них найдется с сотню слов, которые они постоянно используют. Во всех тавернах сейчас поют «Потаскуху», похоже, это песня года. Разбираюсь ли я в подобных людях? Не хуже, чем в собаках. И этого более чем достаточно.

— Не строй из себя дурака, Мольдорн, — укоризненно заметил Готах. — Как я уже сказал, в наших неудачах нет ничего удивительного. Мы не столько действуем, сколько просто убиваем время, поэтому не переживай уж так из-за своей «миссии». Мы все еще ждем вестей из Кирлана. В любой момент мы можем получить в руки оружие, все зависит только от Рамеза.

— Не от Рамеза, а от его женщины.

Готах хотел поправить: «Исключительной женщины», — но промолчал, зная, что услышит в ответ. Мольдорн попросту ненавидел женщин, и ненависть его была столь искренней, что относилась к любому, кто вообще разговаривал с женщинами. Кеса настояла на своем в том числе и потому, что ее горячо поддержал Мольдорн. Все их предприятие он считал глупостью, но согласился бы на глупость в сто крат большую, лишь бы прекрасная госпожа Готаха как можно быстрее отправилась на край света. Вслух он этого не сказал, но наверняка надеялся, что в пути с ней случится удар.

Однако посланница себя чувствовала прекрасно.

За островом всходило солнце. Окутанные утренним туманом берега Большой Агары выглядели сонно и мирно… уж точно не зловеще. Даже приземистые строения портовой крепости, за которыми виднелся город, не пугали. Над ними носились чайки. Посланница с любопытством наблюдала за маневрами изворотливого суденышка, направлявшегося к ее стоявшему на якоре кораблю. Ночью им уже встретились несколько таких же маленьких парусников, постоянно патрулировавших окрестные воды. Никто не мог приплыть сюда просто так. Ни один корабль не заходил в Ахелию, не дав заранее о себе знать суровым стражам.

Кораблик, который, сильно накренившись, шел поперек ветра, миновал их на небольшом расстоянии. Некий обладавший могучим голосом субъект начал расспрашивать пришельцев, кто они и что привело их в Ахелию. Капитан ответил, поскольку обозначения на парусах мало что говорили хозяевам. Существовавшие во множестве экземпляров огромные толстые реестры, описывавшие корабли различных судовладельцев, постоянно пополнялись, но полного реестра не было ни у кого. Впрочем, знаки на парусах иногда подделывали, хотя и нечасто — глаз моряка без труда обнаруживал разницу в форме корпуса или деталях конструкции, и сразу же становилось ясно, что три белые звезды на голубом полотне действительно должна носить каравелла, но уж точно не эта… Подделка сходила с рук редко, для этого требовалось настоящее сходство между парусниками. Так что обычно на пиратских кораблях по-старому ставили черные паруса: те, по крайней мере, были хотя бы не слишком заметны.

Видимо, объяснения капитана удовлетворили хозяев — с борта сторожевого корабля передали приказ: «Следуйте за мной!» Кеса с удовольствием смотрела на беготню ставивших паруса матросов. В клюзе звенела якорная цепь. Чувствовалось нечто прекрасное в кажущемся хаосе, за которым скрывалась продуманная совместная работа многих людей, способных вдохнуть жизнь в конструкцию из досок, канатов и парусины. Морской парусник, вне всякого сомнения, являлся самым сложным устройством Шерера и притом самым надежным — если его обслуживали умелые руки, послушные умным приказам. Кеса не влюбилась в море — это было бы слишком громко сказано, — но оно пришлось ей по душе. Она легко могла поверить в существование людей, связавших с плаванием по океанам всю свою жизнь, хотя ничто их к тому не принуждало.

— Я ничего не стал говорить про ваше высочество, — неуверенно сказал капитан, подходя к ней. — Но…

— Очень хорошо — я слышала, что ты говорил, ваше благородие. В порту я пошлю на берег своих людей, пусть узнают, примет ли меня княгиня. А у тебя, господин, ведь и в самом деле есть тут торговые дела?

— Да, ваше высочество.

Капитан торгового корабля ни разу не употребил в разговоре с ней распространенный титул «ваше благородие». Посланница сперва пыталась возражать, но оказалось, что капитан скорее умрет, чем обратится к ней иначе чем «ваше высочество».

Сторожевой кораблик крутился поблизости, дожидаясь, когда гаррийская каравелла наберет ветер в паруса, после чего устремился в сторону порта. Перейдя на нос, Кеса с удовольствием смотрела, как справляется «ее» парусник — изящный, красивый, быстрый, без труда поравнявшийся с кораблем хозяев. В лицо летели капельки воды, в глаза били отраженные от волн солнечные лучи. Примерно в получетверти мили от тяжелой цепи, перекрывавшей вход в порт, на мачте корабля поднялся длинный, отливавший белизной и серебром флаг. Сторожевик сменил курс, направляясь к низкой, но зато очень широкой башне, в стене которой исчезали массивные звенья цепи. Сигнал заметили; со звоном и скрежетом начали вращаться скрытые за каменными стенами барабаны, цепь дрогнула и опустилась в волны. Как же могучи должны быть вороты, как велики и тяжелы звенья цепи, если так хорошо слышна их работа!

На «Хохотушке» — именно так называлась гаррийская каравелла — спускали паруса; хотя пристань в Ахелии считалась достаточно удобной, двойной волнолом, являвшийся одновременно оборонительным сооружением, заставлял лавировать, и даже столь изворотливый корабль, на каком плыла посланница, не мог собственными силами войти в порт — задача была усложнена специально. Но из-за волнолома уже выходила лодка, на которой трепетали флажки портового лоцмана, а за ней два многовесельных буксира. Небольшая каравелла со смешанным парусным вооружением с легкостью подала буксирный трос, оставив на бизань-мачте лишь небольшой клочок парусины, необходимый для лучшей управляемости.

Когда они проходили над цепью, посланнице показалось, будто глубоко под поверхностью прозрачной лазурной воды виднеются звенья из изогнутых стержней толщиной с ногу — настоящее чудовище, морской змей, который, внезапно вынырнув из бездны, мгновенно разнес бы в щепки носовую часть корабля и отправил его на дно.

Они миновали необычные башни, одна из которых венчала иглу волнолома, вторая же, побольше, стояла на берегу. В границах Вечной империи, где уже много столетий царил мир, мало что сохранилось от настоящих оборонительных сооружений, но те, что остались, нисколько не напоминали прибрежные укрепления Ахелии. Кеса с любопытством разглядывала проплывавшие мимо фрагменты крепости.

— Бастионы, ваше высочество! — крикнул капитан, у которого на руле стояло достаточно надежных людей, что он выкроил минуту, чтобы встать рядом с уважаемой пассажиркой.

Она непонимающе покачала головой. В ушах свистел ветер, шипела рассекаемая носом вода, за спиной кричали моряки, вопили кружащие над кораблем чайки.

— Бастионы! — повторил капитан, показывая пальцем. — Таких башен нет больше нигде на свете! Местные называют их бастионами! На них стоят пороховые орудия, но какие! Таких ни на одном корабле нет!

Он куда-то убежал и вернулся, лишь когда каравелла медленно и торжественно подошла к одному из причалов. На корабле разматывали причальные концы.

— Агары маленькие, но очень богатые… само собой. — Он многозначительно посмотрел на нее, проводя рукой по горлу. — Большой армии они держать не могут, но зато у них все самое лучшее. Хотя неизвестно, действительно ли лучшее… Наверняка самое дорогое, но новое и неиспытанное. Вот только если доведется испытать… Год назад я видел тут их военные фрегаты. Два, и, похоже, они строили третий. Средней величины, но на них столько орудий, ваше высочество, что если только они не разлетятся вдребезги от первого залпа, то это означает, что по морям Шерера не ходит ни один корабль, который выдержал бы их огонь. А если так в самом деле и окажется, то абордаж, ваше высочество, уйдет в историю.

Он снова куда-то поспешил, выкрикивая приказы.

По помосту вровень с каравеллой уже шли крепкие портовые парни, ждавшие, когда матросы бросят им с борта концы. О доски с грохотом ударился моток тяжелого каната, а за ним сразу же второй и третий. Их подхватили, обмотали вокруг кнехтов, выбрали. Затрещали отбойные брусья корабля и помоста, скрип отдался по всему корпусу, его дважды тряхнуло, сперва сильнее, потом слабее. Гаррийская каравелла с грузом дартанских вин причаливала в агарской Ахелии.

Маленький город был на этом острове единственным и считался большим — с точки зрения местных жителей, основная часть из которых никогда в жизни не видела даже берегов второго острова княжества, не говоря уже о каком-либо другом городе. Любой бы смертельно обиделся, если бы Ахелию назвали «дырой». Дырой могла быть Арба, которую местные тоже называли городом, — селение вольных рудокопов, расположенное в центре острова возле шахт и состоявшее из двух улиц крест-накрест и полутора десятков домов, а также небольших войсковых казарм, многочисленных складов и подобия сараев, где жили сосланные на рудники заключенные. Действительно дыра.

Но Ахелией агарцы гордились.

Шедшая по улицам города Кеса с легкостью отгадала их чувства. Довольно многочисленный кортеж, состоявший из местных солдат впереди, ее собственных за спиной, двоих слуг и вооруженной невольницы по бокам, привлекал всеобщее внимание. Удивленные горожане останавливались, оглядывались, иногда ни с того ни с сего кланялись, видимо убежденные в том, что прекрасная госпожа — некая важная персона. В столице не признанного ни одной страной княжества можно было встретить множество превосходно одетых, нередко имевших знатное происхождение гостей со всех сторон Шерера, которые, вернувшись домой, готовы были с отвращением махнуть рукой при одном лишь слове «Агары», но без зазрения совести с этими самыми Агарами торговали. Однако подобных женщин здесь не видели никогда. Длинное и рискованное морское путешествие вряд ли могла бы предпринять гаррийка или дартанка, не говоря уже об армектанке. Не потому, что в Армекте женщин ни во что не ставили — напротив, им вверяли не только командование кораблями, но и высокие посты в армии. Однако Агары когда-то являлись частью Вечной империи. Гаррийцы, хотя терпеть не могли островитян, тайно потирали руки при мысли о том, что кто-то оторвал от ненавистной империи столь лакомый кусок — два достаточно богатых острова. Так же рассуждали и дартанцы, наслаждавшиеся недавно обретенной независимостью. В Армекте считали иначе. Если даже кто-то из сыновей равнинного края и торговал с Агарами (а наверняка были и такие), то они скрывали этот факт тщательнее, чем кто-либо иной в Шерере. Армектанка чистой крови на Агарах слишком привлекала бы внимание.

Кеса считала себя дартанкой, хотя по рождению ею фактически не являлась. По рождению она была… никем. В течение тридцати четырех лет своей жизни она имела статус вещи и лишь последние несколько лет получила право считать себя кем-то, а не чем-то.

Город, хоть и небольшой, выглядел ухоженно и чисто. Мощеные улицы в Ахелии… ну-ну. Сейчас как раз мостили очередную; грязные и потные рабочие — уже начинала донимать жара — деловито укладывали булыжник в одном из переулков, не имевших никакого значения для города. Агары были достаточно богаты для того, чтобы мостить переулки в своей столице. Нигде не осыпалась штукатурка, не скрипели покосившиеся ставни. Нигде не валялись нищие, вечерами же, в чем Кеса нисколько не сомневалась, проститутки дисциплинированно стояли возле питейных заведений или сидели в домах терпимости, и уж наверняка не таскались по городу, нахально приставая к прохожим.

Направляясь к бывшему зданию Имперского трибунала — поскольку во дворец в крепости посторонних не пускали, — посланница сделала множество важных наблюдений. Ни с кем не разговаривая, она кое-что выяснила о местных жителях и, не бродя по площадям и переулкам, многое узнала о городе. Порт она видела уже раньше.

Ее окружало благоустроенное мирное княжество, походившее на обитель пиратов не в большей степени, чем Армект. Дран, к примеру, на фоне «пиратской» Ахелии выглядел настоящим разбойничьим логовом. Этого ли она ждала?

Нет, не этого. Она набралась знаний об Агарах и не верила мифам, но все же мрачная слава островов, находящихся во власти разбойников, действовала на воображение. Торговля — может, и так. Но сверх того — толпы пьяных матросов, бесчинствующих в порту и на улицах; какие-то драки, дикие песни, вопли… Вонючие переулки, необитаемые дома. Пиратский город, разве нет?

Вместо этого она видела играющих перед домами детей, многочисленные патрули городской стражи или дисциплинированных, с отличной выправкой солдат. В порту ее встретили вежливые урядники и обходительный офицер, а вовсе не медведь с забитой одними уставами головой, готовый разговаривать с прибывшей по-дартански или на кинене, если ей доставляет проблемы этот несносный гаррийский… Не доставляет? «О, прекрасно, ваше благородие, словно гора с плеч… Смилуйтесь над несчастным солдатом! Я боялся опозорить мундир неуклюжим акцентом…» Откуда тут брались такие офицеры? Из «серой гвардии» достойнейшей императрицы?

Какова была правительница этого города?

Подходя к «дворцу», посланница с воистину женским любопытством не могла дождаться встречи с ее высочеством Алидой, по-настоящему необычной личностью. Когда-то — дорогая проститутка и одновременно тайная осведомительница Имперского трибунала, потом, в Дране, высокопоставленная урядница этой организации, затем одна из предводительниц подавленного гаррийского восстания и, наконец, правительница двух оторванных от мира островов. Кеса знала о ней все то, о чем только могла узнать — но, несмотря на умение добывать необходимые сведения, ни одно знание не могло заменить встречи с живым человеком.

Однако вместо княгини ее принял мужчина.

Самый старший из мудрецов Шерни, Таменат, был другом Готаха. Кеса так и не познакомилась с этим необычным стариком великаном, который умер, словно уступив место посланнице… Но Таменат доверил Готаху тайну своей долгой жизни, тот же рассказал обо всем жене. Кеса-посланница не знала наверняка, но подозревала, что стоящий перед ней невысокий мужчина в опрятной, но простой одежде — Раладан, супруг госпожи Алиды, лучший моряк на свете, легендарный уже при жизни лоцман, знавший любую подводную скалу в любом море Шерера, друг Тамената-посланника, приемный отец княжны Ридареты и вообще не столько человек, сколько существо, вызванное к жизни Просторами, необычным образом и с неясной целью… а может, без цели? Короче говоря, весьма интригующая личность. По крайней мере, на фоне необычной супруги.

Но князь Раладан, по слухам, очень редко задерживался на Агарах, проводя дома лишь осенние месяцы, когда замирало мореплавание. А сейчас была середина весны. Кеса подумала, что ей повезло… а может быть, и нет. О своих делах она все же предпочла бы поговорить с княгиней Алидой.

Он немного помолчал, совсем как доронский князь-представитель.

— Сядь, госпожа, — сказал он, жестом отпуская стоявшего у дверей солдата, а взамен позвав симпатичную невольницу с документом, в котором Кеса узнала собственное рекомендательное письмо.

— Ваше высочество, — сказала она.

Он покивал головой — дескать, да-да; чувствовалось, что этот умный, но простой человек терпеть не может всевозможные церемонии и ритуалы. Взяв письмо, он посмотрел на него, но так, будто не умел читать.

— Я плохо читаю, — сказал он, поднимая взгляд. — Капитану корабля подобное умение порой полезно, но не столь уж часто. Названия на морских картах — собственно, все, что я могу разобрать, и, честно говоря, обошелся бы без названий. А в регистрах кораблей больше символов, чем слов; фрегат обозначают вот так, — он нарисовал в воздухе перечеркнутый круг, — шхуну так, а это будет каравелла с косым парусом на бизань-мачте… За всю жизнь я так и не научился как следует читать. Кое-как складываю буквы и… — он помедлил, — слоги?

Он улыбнулся.

— Но к счастью, дартанская невольница из хорошего хозяйства умеет читать на всех языках мира. — Он кивком поблагодарил девушку в коротком платьице; невольница поклонилась и вышла. — Агары не исключение, — несколько невпопад добавил он. — Невольник-мужчина и здесь слишком ценен, чтобы использовать его на домашних работах. Все делают женщины.

— Но ведь справляются?

— Да.

Разговор явно не клеился.

Слегка распахнув полы широкого кафтана, Раладан поудобнее уселся в кресле, закинув ногу на ногу и облокотившись о стол. Хотя и будучи моряком, он, к счастью, не бегал босиком — на нем были кожаные сапоги с мягкими широкими голенищами выше колен, стоившие больше, чем весь остальной его костюм. Однако Кеса сочла, что и хозяин, и его одежда вполне подходят к помещению, обставленному в армектанском стиле, со вкусом, но небогато — хотя висевшие на стенах образцы оружия могли стоить немалых денег. Впрочем, куда большее впечатление производили трофеи — огромные челюсти акул или похожих на них рыб. Во время морского путешествия Кеса видела акул. В сеть или на удочку такую не поймаешь.

Трофеи эти скорее можно было назвать трофеями охотника, нежели рыболова.

— Письмо адресовано ее высочеству Алиде, но придется обойтись мной, — сказал хозяин. — Я уже обозначил свои способности к чтению, поскольку тебе следует знать, госпожа, что ты обречена на разговор с тем, кому все надо объяснять, а может, и по два раза. Политика… До сих пор мне многим доводилось заниматься, но с политикой те дела не имели ничего общего. Я ничего не знаю о политике. В Дартане появилась своя королева, для меня это самое свежее политическое событие. Но, как я слышал, оно произошло три или четыре года назад.

Он наверняка преувеличивал, но не слишком. Почему в таком случае именно он принимал курьера по особым поручениям, чьи торговые полномочия были лишь демонстративно фальшивым прикрытием? Мало кто мог сравниться с ней в умении читать жесты, взгляды, слова — и паузы между словами тоже. Отнюдь не чрезмерная занятость стала причиной отсутствия княгини. И не отъезд.

— Ее высочество… больна? — осторожно спросила Кеса.

— Ее высочество умерла месяц назад. Все, о чем она договаривалась с кем бы то ни было, например с тобой, госпожа, умерло вместе с ней. Разговоры на любую тему теперь следует вести со мной.

Кеса молчала долго.

— Ваше высочество, мне действительно очень жаль. И я не знаю, что сказать.

— Что угодно, только не «ваше высочество», — резко ответил Раладан. — Как я понимаю, флот, с которым Агары остаются в хороших отношениях, может кому-то пригодиться. Кому и за сколько, ваше благородие? Ты говоришь с тем, к кому с уважением относятся несколько тысяч наемников, которые ходят на собственных кораблях. Не говорю «с капитаном наемников», поскольку я им не являюсь, на тех кораблях свои капитаны, и они заходят в Ахелию лишь по собственной воле, ибо это единственный порт, где можно переждать осень и продать любые товары без глупых расспросов об их происхождении. Я ничего не могу приказать этим людям. Но я могу сделать капитанам предложение, которое, если оно будет им интересно… Что ж, сегодня это пиратский флот, а завтра, возможно, каперский. Корсарство порой прибыльнее, чем пиратство.

Человек этот, даже если и не являлся государственным деятелем, невежей или глупцом тоже не был. И Кеса, подготовившаяся к словесной игре с такой интриганкой, как ее высочество Алида, поняла, что с вдовцом княгини у нее ничего таким образом не выйдет. Нужно было вести себя иначе, совершенно иначе. Но сумеет ли она?

Перед тем как прибыть на Агары, она вооружилась как только могла, а теперь в одно мгновение выяснилось, что все оружие можно выбросить за ненадобностью. Где ей было взять новое? И какое?

Она слово в слово повторила вслух все то, о чем только что подумала.

— Но сумею ли я? — закончила она. — Любые переговоры — это схватка, а у меня нет никакого оружия. Меня послали как женщину к женщине, дипломатку к интриганке, невольницу к проститутке. А к тебе, господин, следовало прислать какого-нибудь умного солдата, лучше всего командира эскадры морской стражи. У вас с ним получился бы куда лучший разговор.

— Что значит — невольницу?

Он заметил, выдал себя, значит, действительно не был интриганом. Он уловил единственное слово среди многих — значит, он действительно был наблюдателен. Убедившись как в том, так и в другом, посланница коротко объяснила:

— Я родилась в невольничьем хозяйстве, получила сертификат Жемчужины. Несколько лет назад мне дали свободу.

— Дартанская Жемчужина, — проговорил Раладан.

Невежа посмотрел бы на нее свысока — невольница остается невольницей, хоть дорогая, хоть дешевая, хоть вольноотпущенная… ведь, собственно говоря, все это одно и то же.

Раладан откинулся на спинку кресла, сложив руки на коленях. Он уже много лет не занимался торговлей живым товаром, но когда-то, сбывая нелегально захваченных невольников, бывал в дартанских хозяйствах, видел Жемчужин и разговаривал с ними, так как они нередко представляли владельца.

— Сделаем так, ваше благородие: поскольку никто из нас не может говорить на языке другого, не будем разговаривать вообще. Я скажу свое, потом ты свое, и расстанемся. А завтра я дам ответ — да или нет.

— Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь, господин.

— Очень хорошо. Ну так скажу свое: пусть ты на самом деле лишь представительница крупного торгового предприятия, — он кивнул в сторону лежащего на столе письма, — но мы беседуем с глазу на глаз, так что вопросов торговли касаться не будем. Мы знаем, что тебе нужно — флот, который отправит ко дну любое судно с гаррийскими мятежниками на борту. И я говорю: ты можешь его получить, но не даром, причем речь вовсе не о деньгах. Деньги понадобятся морякам, которых вы возьмете к себе на службу, сейчас же речь идет о выгоде для посредника. У Агар много денег, ваше благородие, так что посреднику они не нужны. А что нужно? Это ты мне скажи, госпожа, ибо я не знаю. Знала моя жена, но не я.

Посланница вспомнила, с каким уважением отзывался капитан ее корабля о новых, вооруженных многочисленными орудиями агарских судах. Вспомнила она об этом потому, что именно сейчас ее миссия камнем шла ко дну, разнесенная вдребезги залпом с близкого расстояния. На предложенных условиях — хотя скорее следовало бы сказать, навязанных силой — она наверняка могла выторговать для представителя двадцать или тридцать парусников. Но своих дел она не могла решить никак. Где тут поле для переговоров, торгов, соглашений… для бесед, обмена сотнями и тысячами слов, среди которых могло проскочить имя княжны Ридареты? Каким образом хотя бы намекнуть на истинную причину своего появления на Агарах?

— Что нужно Агарам? Может, тебе лучше объяснит это княжна Ридарета, господин? Это она вела переговоры…

— С тобой, госпожа?

— Нет.

— Ну конечно, не с тобой, иначе бы ты знала, что княжна Ридарета была лишь посланцем княгини Алиды. Она говорила то, что ей велели, и возвращалась с ответом на Агары. Она не вела собственную политику, даже если так казалось. Но сомневаюсь, что казалось.

Пустота. Ничто. Кеса глубоко вздохнула.

— Может, ей и дальше следует этим заниматься? Быть посредником…

— В чем? Переговоры как раз подходят к концу. Я сказал свое, теперь жду, что скажешь ты, госпожа. Я отвечу, и делу конец. Мы либо сразу все решим либо не решим вообще.

— Это трудно назвать политикой.

— Тогда назовем это иначе, ваше благородие, — вежливо согласился он.

— И все-таки политические…

Он не дал ей договорить.

— Ты прибыла на Агары, ваше благородие, за флотом или поиграть в политику? Флот ты можешь получить, но игр никаких не будет, ибо я не умею в них играть. Я моряк, и разговаривай со мной как с моряком, госпожа. В крайнем случае как с командиром наемников, хотя я уже говорил, что им не являюсь. Но так нам проще будет понять друг друга, поскольку переговоры с наемником — это ведь не политика? Я спрашиваю: что ты мне предлагаешь в обмен на флот, ваше благородие? Тебе нужен флот или нет?

— Ты знаешь ответ, господин.

— Значит, нужен. И взамен ты даешь… — Он замолчал.

— Цену назначает продавец, не покупатель.

Он вздохнул и кивнул.

— Ну хорошо. Хочу звезду с неба, — заявил он. — Не выйдет? Жаль. В таком случае что я могу получить? Поторгуемся.

Может, он и не был политиком — но вести переговоры он умел превосходно. Кеса теряла почву под ногами. Любой конкретный ответ означал, что завтра придется возвращаться на Гарру — с добрым или дурным известием, но волновало оно только князя-представителя.

— Это не так просто, ваше высочество, — беспомощно сказала она, чувствуя себя беззащитной как никогда и отступая шаг за шагом. Она понятия не имела, как вернуть себе инициативу, которую этот мужчина столь… именно по-мужски, решительно, вырвал у нее из рук. И даже не думал отдавать.

Он молча смотрел на нее.

— Мне начинает казаться, ваше благородие, что князь-представитель отправил с миссией неподходящего человека… Тебе действительно важно, чтобы Вечная империя получила каперский флот? А может, его должен получить кто-то другой?

Слова его не попали в цель, но следовало воспользоваться возможностью продолжать разговор. По крайней мере, оставался шанс перевести его в другое русло.

— А если и в самом деле так? — в отчаянии бросила она, поскольку ей в конечном счете было все равно, кто получит флот.

Лучше всего, чтобы никто его не получил; она вовсе не за флотом приплыла на Агары.

Он пожал плечами, и только теперь до нее дошло, что они говорят о… наемниках.

— Гм, — пробормотал он. — И что предлагает этот «кто-то другой»?

За спиной у Кесы оставалась только стена.

Миссия ее была неофициальной, и Кеса, даже если бы хотела, не могла воспользоваться гостеприимством князя Агар. Он, правда, предложил ей покои во дворце, но так, будто знал, что это лишь дань вежливости. Посланница сняла целый этаж в лучшей гостинице города, столь щедро отсыпая серебро, что двое постояльцев согласились перебраться в другое место. В большой и со вкусом обставленной комнате ее благородие бросилась на кровать и… разрыдалась от злости как ребенок, униженная, беспомощная и отчаявшаяся. Когда-то она принимала важные решения и вела трудные переговоры, еще будучи Жемчужиной Дома будущей королевы Дартана; потом, уже как посланница, постигала тайны, недоступные разуму обычного человека. Не была ли она о себе слишком высокого мнения? Нет, просто знала себе цену, верила в знания, умела думать. Могли ли переговоры с некими самозваными сюзеренами явиться для нее неодолимым вызовом?

И все же она с ним не справилась, хуже того — сама оказалась в дурацком положении. «Решай наконец, ваше благородие, кого ты представляешь и что тебе есть сказать, — спокойно, но укоризненно проговорил Раладан, когда она начала было отказываться от всего того, что заявила раньше. — У меня много времени, но отнюдь не на пустопорожние разговоры». Ей ничего не оставалось, как молча проглотить его слова.

Она рассказала ему о предложении князя-представителя.

Никто не прогонял ее с Агар. Однако завтра ей предстояло явиться во дворец за ответом — тем или иным, но в любом случае наверняка окончательным, поскольку она уже хорошо знала, чего можно ожидать от князя. И потому было совершенно ясно, что дальнейшее ее пребывание в Ахелии будет воспринято по меньшей мере с удивлением. «Хохотушка» уходила в обратный рейс через два дня, направляясь в Дартан, а затем в западноармектанские порты. Уважаемой пассажирке пришлось бы, пожалуй, притворяться больной, и притом серьезно, чтобы иметь предлог не подниматься на борт и остаться на Агарах.

Ей нужно время! Хотя бы неделя. Была бы жива княгиня Алида, разговоры продолжались бы дольше, поскольку у посланницы князя-представителя имелись для тщеславной агарской правительницы разные интересные предложения — завуалированные и полные недоговорок… Для политика — целый океан возможностей. Для наемника же — ничего.

Притворяться больной не входило в ее планы. Но может быть, возникнут проблемы с кораблем? Капитан, человек Имперского трибунала, был в общих чертах посвящен в миссию «ее высочества». Как можно более тщательно убрав с лица следы слез, посланница позвала служанку и потребовала себе пригодную для прогулок по городу одежду, ибо платье, подходящее для бесед с правителем острова, было бы там неуместно. Вскоре, в длинной черной юбке с поясом и шелковой рубашке, поверх которой красовалась завязанная спереди расшитая черной нитью кофта, в сопровождении двоих солдат и невольницы-служанки Кеса уже шла в сторону порта.

Она все так же привлекала внимание. Сопровождавший ее кортеж уменьшился, и на ней не было платья, которое прямо-таки кричало: «Я стою пятьдесят золотых!», но потрясающую красоту в гостинице не оставишь. Несмотря на скромную прическу и отсутствие драгоценностей, высокая стройная блондинка с чертами породистой дартанской Жемчужины, с изогнутыми узкими бровями и заставляющим склоняться взглядом, нигде не могла остаться незамеченной.

Один из солдат побежал вперед, спросил дорогу и вернулся, после чего повел остальных так, чтобы госпоже не пришлось пробиваться через отвратительную, воняющую рыбой и неизвестно чем еще толпу на портовом рынке. Для невольницы с сертификатом Жемчужины Кеса вела весьма бурную жизнь, у нее несколько раз менялись хозяева, что для Жемчужин было редкостью, и не все обходились с ней ласково — ей пришлось пережить неудобства, унижения, отсутствие заботы. Но «отсутствие заботы» в доме дартанского магната-расточителя не могло сравниться с прогулкой по рынку. Кеса только раз в жизни дотронулась до льняной рубашки и не могла поверить, что в нечто подобное можно одеваться, не повредив тело. Это «нечто», так называемое… полотно, годилось в лучшем случае на мешок.

Честно говоря, у Готаха, мудреца посланника, иногда звавшегося Путешественником, неприхотливого, привыкшего к неудобствам, сперва были те же самые проблемы с новой женой. Она очень хотела быть ему полезной, но не всегда понимала, чего требует муж и почему, в конце концов, не берет ее с собой в Ромого-Коор, а покупает за ее приданое просторный дом в Дартане.

Неудобства морского путешествия посланница перенесла с достоинством, хотя, правда, велела особым образом оборудовать каюту. Кроме того, отправляясь в путь, она взяла с собой несколько смен постельного белья и спальных принадлежностей, опасаясь, что даже в лучшей гостинице Ахелии не найдется ничего подходящего (как ни странно, нашлось). Сейчас, однако, Кеса предпочитала обойти рынок стороной, поскольку в толпе ее легко могли толкнуть. До этого она покидала порт в сопровождении более многочисленной свиты, которая отгораживала ее от толпы.

Рынок остался в стороне, затем позади. Шедший впереди солдат вскоре показал рукой, но посланница и без него узнала изящный корпус «Хохотушки», тайно гордясь, что у нее такой «моряцкий глаз». У набережной поднимался настоящий лес мачт. Торговых кораблей в Ахелии причаливаю множество: подобное оживление можно было встретить только на континенте, ибо ни один островной или гаррийский порт не мог сравниться со здешним. Невозможно было поверить, что столь бойкая торговля основана лишь на награбленных товарах. Миниатюрное княжество наверняка вело и вполне законные дела. Посланница вспомнила, что ей говорили про китобойный промысел и рудники — а с другой стороны, на Агарах, скорее всего, не было хороших пахотных земель, так же как и лесов, и потому муку, дрова, древесный уголь и многое другое приходилось сюда доставлять. При той покупательной способности, которой обладали состоятельные Агары, они представляли собой необъятный рынок для самых крупных торговых предприятий Шерера.

И Кеса вдруг поняла, что она видит перед собой. А видела она рождение морской империи, которой вскоре предстояло охватить все Острова, вероятно, также Гарру, и стать противовесом для континентальных держав. Или скорее державы, ибо Армект и Дартан явно не могли мирно сосуществовать. Шерер был слишком мал для двух подобных государств. Так что будущее принадлежало двум империям — морской и континентальной. Если у мира вообще имелось какое-то будущее.

Кеса вспомнила, какова истинная цель ее приезда в Ахелию. Она была бы рада об этом не думать, гадая, как дальше пойдет история… А тем временем уже при ее жизни всякой истории мог прийти конец.

На большом паруснике, стоявшем у причала не более чем в двухстах шагах от «Хохотушки», шла какая-то работа — явно не обычная погрузка припасов или товаров, поскольку парусник был далеко не готов выйти в море, что поняла даже посланница: не хватало части такелажа, который, вероятно, меняли полностью; канаты, уже находившиеся на месте (запомнить их названия было просто невозможно), выглядели совершенно новыми. Усталые и запыхавшиеся рабочие, ритмично покрикивая, сражались с толстым тросом, который, протянутый через блоки, поддерживал гигантскую, неизвестно чем наполненную бочку — если судить по усилиям работавших, наверняка свинцом. Бочка покачивалась над палубой. Несколько человек схватили опутывавшие ее канаты, направляя груз в открытый люк трюма. Посланница и ее небольшая свита осторожно обходили работников и группу зевак, у каждого из которых — как же иначе — имелось собственное мнение насчет них и того, чем они занимались.

Схватившиеся за канат рабочие рухнули на землю прямо под ноги Кесы. Канат лопнул, и качавшаяся над палубой бочка с грохотом обрушилась. Железные обручи выдержали, и тяжелая бочка скатилась с края люка, раздавив ноги человека, который до этого пытался ее направлять. Тот хрипло взвыл; вероятно, он испытывал мучительную боль, как если бы с него сдирали кожу. Раздались крики, началась суматоха, среди которой тут же послышался неистовый хохот нескольких десятков глоток. Вокруг бедняги в серой рубахе портового грузчика, который, крича, колотил руками по палубе, начала собираться команда парусника. Какой-то матрос в мгновение ока достал откуда-то пару старых башмаков — наверняка он снял их с собственных грязных ног — и начал совать башмаки несчастному, который все еще заходился от крика. Чаша переполнилась; матросы прямо-таки завывали от смеха. Потрясенная Кеса, даже не подумав о том, что делает, уже бежала на помощь, но остановилась у самого трапа, не в силах больше сделать ни шага. На ее глазах разыгрывался кошмар; она не могла представить себе, каким мерзавцем нужно быть, чтобы из мучений и пожизненного увечья — если не смерти — устроить себе зрелище и забаву.

На корме раздался гневный окрик, столь громкий, что пробился даже сквозь смех. На главную палубу спускался рослый мужчина с дубинкой в руке, за ним еще один, а за ними женщина. Оказавшись внизу, великан начал колотить дубинкой каждого, кто попадался на пути, и матросам вмиг стало не до смеха. Они обратились в бегство. Женщина что-то сердито крикнула, и те, кто был ближе, сразу же вернулись. Бочку перекатили, освободив раздавленные ноги лежащего. Двое матросов бесцеремонно схватили его за руки и поволокли на набережную, где бросили словно мешок. К ним подбежали рабочие, державшие до этого канат.

— Так мы никогда не отчалим! — рявкнула женщина, замахиваясь, словно собиралась стукнуть по голове ближайшего к ней моряка. — Работа?! Дерьмо это, а не работа!

Моряк поклонился и убежал. Уже нашли новый канат, который привязывали к бочке столь поспешно, будто за каждое потерянное мгновение грозило десять палок. Женщина со злостью пнула прилипшую к луже крови на палубе тряпку, затем посмотрела на стоявшую у трапа Кесу. Удивившись, она внимательно осмотрела одежду посланницы, бросила взгляд на сопровождавших ее солдат и побледневшую, но очень спокойную невольницу-служанку.

— Откуда ты на этом острове, ваше благородие? — с откровенным любопытством спросила она, глядя из-под темно-зеленой повязки, скрывающей левый глаз. — Видимо, недавно?

Кеса молчала, с громко бьющимся сердцем глядя на ту, ради которой пересекла Ближний Восточный Простор. Встреча оказалась слишком неожиданной. Значит… значит, действительно именно так выглядит одноглазая княжна Риолата Ридарета. Наполовину женщина, наполовину Рубин… легендарная предводительница пиратов, та, от кого, возможно, зависело существование всего Шерера. Посланница не могла поверить собственным глазам, ибо легенда полностью соответствовала действительности.

Княжна спустилась по трапу на набережную. Она была на шестом или седьмом месяце беременности, но во всем остальном выглядела так, словно явилась прямо из одной из рассказываемых в тавернах историй о пиратах. Ходячее воплощение дешевой безвкусицы… На ней было роскошное зеленое платье, вернее, оставшееся от платья воспоминание, поскольку она разрезала его спереди до самого лифа; из-под него виднелась столь же роскошная, расшитая золотом юбка, которая, однако, казалась слишком короткой, так как владелица завязала ее не в талии или хотя бы на бедрах, но высоко над животом, под самой грудью. На предплечьях, как и на лодыжках босых ног, звенели бесчисленные цепочки и браслеты, сверкали перстни на пальцах рук и ног, а в ушах покачивались, почти касаясь плеч, большие золотые кольца. На шее висели жемчуг, золото, серебро, янтарь, изумруд и неведомо что еще. Неужели женщина могла быть до такой степени лишена вкуса? Хоть зеркало-то у нее есть? Впрочем, Кеса перенесла бы что угодно, но отчего-то не могла поверить, что приемная дочь хладнокровного и делового человека, принявшего ее в богатом доме, любит бегать босиком с грязными до невозможности подошвами. Почему у нее нет обуви? Простым матросам легче удержаться босиком на выбленках, или как оно там называлось, но вряд ли ей приходится лазить по мачтам вместе с ними. Неужели ей так хочется показать больше перстней, чем может поместиться на руках?

Или, подумала Кеса, этот одержимый глупец Мольдорн все же был прав? Способно ли вообще мыслить и рассуждать это странное создание, стоящее перед ней? И если даже оно обладает разумом, то вряд ли последний способен сравниться с объемом ее груди… О чем Кеса могла с ней поговорить? О Шерни, о нарушении равновесия Полос и о возникшей вследствие него угрозе для Шерера? О математических теоремах Тамената и моделях Йольмена?

В лучшем случае о камнях в перстнях.

Плавным движением руки пиратка откинула назад кудрявые волосы, которых хватило бы на трех женщин, и выжидающе посмотрела на Кесу.

— Они ленивы и невнимательны, — спокойно сказала она, кивая на перепачканных работяг, все еще склонявшихся над покалеченным товарищем. — Несчастный случай, каких полно каждый день, в этом порту или в другом… Ваше благородие, ты наверняка не из тех, кто часто бывает на портовых причалах, и потому не знаешь, как выглядит работа обычных людей. Поверь мне, этот неуклюжий бедняга уже через три недели будет самым счастливым бездельником на свете. Сейчас — нет, потому что ему очень больно.

Словарь и безупречный выговор агарской красотки настолько не соответствовал ее внешности, что Кеса — как и любой, кто впервые разговаривал с княжной, — почувствовала себя сбитой с толку, даже слегка ошеломленной.

— Самым счастливым человеком на свете? А почему ты так считаешь, госпожа?

— А потому, что он работает на армию. Это военный корабль, — пояснила ее высочество, показывая пальцем на парусник за спиной. — К тому же весьма особенный… потому что мой. — Она слегка насмешливо улыбнулась. — Так что его ремонтирует армия. А здесь, на Агарах, дела обстоят так же, как в Армекте, — этот человек не солдат, но работает на армию, так что армия будет теперь платить ему пенсию, скромную, но пожизненную. На эти деньги он соорудит себе деревянную тележку на колесиках, будет кататься глотнуть пива в ближайшую корчму, пить, есть, болтать что угодно… Существование ему обеспечено, а ничего больше ему и не надо.

— Немного серебра взамен за ноги? Ты согласилась бы, госпожа, на такую судьбу?

— Я нет, и ты тоже нет, ваше благородие. Но он — конечно. На улицах каждого портового города полно таких нищих, которые сами себе отрезали пальцы, чтобы легче вызывать жалость у прохожих. Ты понятия не имеешь, ваше благородие, какая сила заключена в лени. Мевев! — крикнула она через плечо.

— Да, капитан, — невнятно ответил мужчина, затягивавший одной рукой и зубами узел на зеленом платке, обмотанном вокруг предплечья; поверх этого украшения была завязана какая-то тряпка, неизвестно что означавшая — во всяком случае, посланница этого не знала, хотя похожие зеленые платки, украшенные обрывками старых тряпок, она заметила у всех матросов на палубе.

— Деньги есть?

— Сколько?

— Дай все.

Она взяла протянутый ей кошелек, прошла несколько шагов и, неловко присев с выдающимся между колен животом, сунула деньги в руку раненому. Что-то сказав, она поднялась на ноги и отошла, сопровождаемая жалкими словами благодарности и… улыбкой. Калека смеялся сквозь слезы.

— Ну вот, все в порядке, — сказала Кесе княжна. — Он получил столько, сколько заработал бы за два года. Если бы он знал, что так будет, давно бы уже сам уронил что-нибудь себе на ноги… Ты довольна, ваше благородие?

Посланница не знала, что сказать. Это был самый странный разговор в ее жизни.

— Ты что-то или кого-то ищешь в порту, госпожа? У тебя какое-то дело? Я спрашиваю, поскольку могу помочь, — сказала пиратка. — Ты не здешняя, а я… собственно, теперь тоже, так что, может, поговорим? Что делает на Агарах такая, как ты? Это вовсе не праздное любопытство, хотя… может быть, и так. Мне скучно, потому что мне запрещено покидать порт. Самое позднее через неделю меня уже здесь не будет. С моими парнями я еще успею наговориться… — Она вдруг смущенно замолчала, что удивило посланницу больше, чем все случившееся до этого. — Ладно, пойду, прости меня за назойливость, госпожа, — сказала она и прикусила губу…

— Нет! — Кеса даже испугалась собственного голоса. — Мне тоже хотелось бы поговорить с вашим высочеством.

— То есть ты знаешь, кто я, ваше благородие.

— Догадываюсь.

— Немножко жаль. Хотя, с другой стороны, какая разница?

 

5

Мольдорн не лгал, утверждая, что в тавернах все над ним смеются; очередные попытки завербовать наемников окончились неудачей. Несмотря на сопротивление товарища, Готах отправился вместе с ним по пользовавшимся самой дурной славой в Таланте кабакам; уже во втором из них при виде рослого детины (ибо именно такой облик принял Мольдорн) из-за стола поднялся коренастый моряк.

— Эй, ты! — сказал он, целя пальцем в вошедшего. — Говорили ведь тебе, чтобы ты сюда больше не являлся! А ну-ка, катись отсюда, вонючка! Никто тут с тобой разговаривать не станет, придурок.

Послышался одобрительный ропот.

Стоявший позади Готах потянул Мольдорна за рукав, и они вышли на улицу.

Было уже поздно, но еще не совсем темно.

— Хватит, — сказал по-громбелардски Готах; этот язык не знал на Островах почти никто, а даже если и так, то уж точно не в «высоком» варианте. Звучавший несколько похоже на гаррийский, такой же горловой, он изобиловал бесчисленными ударениями и придыханиями, без которых становился, по сути, лишь скелетом языка, но именно в такой форме его знали почти все громбелардцы, высокий громбелардский понимали очень немногие. — Пошли. Это на самом деле… дурацкая игра, Мольдорн. Не более того. Мы посылаем княжне «подарки» в янтарных шкатулках, ищем каких-то головорезов, которые… Собственно, странно, что никто до сих пор с тобой не договорился. Кто-нибудь мог просто сказать: «Согласен!», взять задаток и смеяться бы потом до упаду, а нам пришлось бы искать того, кто гонялся бы уже не за княжной, а за нашим наемником. Подождем вестей из Кирлана.

— Нет.

— Если тебе больше нечего мне сказать, Мольдорн, — не выдержал Готах, — то сиди тут и играй в свои игры. Мы с Йольменом плывем в Ллапму на встречу с курьером из Кирлана.

— Это будет только через месяц.

— Уже меньше. Ллапма… прекрасный дартанский город, — с удовольствием проговорил Готах. — Там светловолосые, славящиеся своей красотой дартанки. Каждый второй корабль из Таланты идет именно туда. Пойду узнаю в порту.

— Пусть так. Где вас искать в Ллапме?

— Не ищи.

— То есть?

— То, что ты шут или дурак, а скорее всего просто ребенок. Мы прощаемся, Мольдорн, и я рад, что ты так и не спросил, где в Ллапме нас будет искать посланец от Рамеза. Это позволит нам избежать «случайной» встречи.

— Ты отвергаешь мою помощь?

— Помощь? Куда уж там, мудрец Шерни. Я только избавляюсь от лишних хлопот. Вон там какая-то корчма, — показал пальцем Готах. — Ну же, Мольдорн, наемники ждут! Ну, иди, иди! А когда тебя снова прогонят или высмеют, облекись в каменную шкуру и покажи им всю свою силу! Пусть знают, собаки, свое место! Ибо им неизвестно, что посланник в драке всегда одерживает верх. Вот, смотри! — Издеваясь над Мольдорном, Готах злился все больше; наконец, заметив в грязи гнилую морковь, он поднял ее, сломал пополам, швырнул под ноги и растоптал, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих. Уперев руки в бока, он бросил яростный взгляд на то, что осталось у его ног. — Ну и как? О да, могущество и слава!.. Можешь сложить песню об этом подвиге: «Как Готах-посланник раздавил ужасную морковку».

— И ты еще говоришь, будто я шут? — задумчиво проговорил Мольдорн.

Готах покачал головой и направился в сторону порта.

Вернувшись на ночлег, он не застал никого из своих товарищей. Стоя в углу комнаты, он удивленно разглядывал толпу незваных (а может, и званых — кто мог знать, что придумал Мольдорн?) гостей. На стульях и ящиках сидели странные личности, напоминавшие моряков, но Готах никогда в жизни не видел столь опрятно одетых, чистых, чуть ли не источающих аромат мореплавателей. На всех были новенькие рубашки и куртки, немятые штаны, не запачканные грязью башмаки… ибо почти все, что самое удивительное, были обуты. Блестели отполированные клинки заткнутых за пояса ножей, сверкали медные оковки ножен на мечах.

Повсюду виднелись расшитые платки и рукава, тщательно подвернутые манжеты, ровно завязанные тесемки курток и рубашек. Ничего не понимающий посланник переводил взгляд с одного на другого, пока не остановился на сморщенном лице сидевшего за столом худого, как палка, маленького старичка. Этому человеку было лет сто; честно говоря, он выглядел на все сто десять. Он что-то пил из кружки; насколько сумел заметить Готах, жидкость была бесцветной и прозрачной — водка или вода.

Старик за столом откашлялся и сказал:

— Поздно возвращаешься домой, юноша. Очень поздно. Что? Девочки?

Впервые в жизни Готаху всерьез показалось, что он сошел с ума. Обстановка была ему знакома… он явно не заблудился.

— Я здесь живу, — осторожно проговорил он.

Старик ударил кружкой о стол, расплескав часть содержимого, и закашлялся от смеха. Засмеялись и все остальные, кроме Готаха.

— Это хорошо, сынок… кхе! кхе! Уфф… Это хорошо.

Смех смолк.

— Ну и живи себе, — сказал старик. — Я с тобой жить вовсе не хочу. У тебя, как я понимаю, есть к кому-то дело? Ищешь людей? Ну так ты их нашел.

— Никого я не ищу.

— Если не ты, то твой дружок, — заявил старик. — Такой черный и худой… или плечистый и рыжий, смотря где его встретишь. Тут он черный, в кабаках рыжий. И он обещал — пусть меня прирежут! — золотые горы. Ну вот я — а я бедный, очень бедный, сам видишь, сто тысяч шлюх! — и примчался сюда с края света, чуть сапоги не потерял, а он мне говорит, что зря. Что мне не удастся заработать. Нехорошо.

Старик посерьезнел.

— Послушай меня, посланник. Вы тут играете, словно ребятишки со свечкой на сеновале, — пусть меня повесят, если не так. А это не для вас игра. Есть такая моряцкая поговорка — кто сеет ветер, пожнет бурю. И я вам сейчас устрою ту еще бурю. Я сюда пришел из Драна. В Дране, в таверне, мои парни услышали от других, что как раз отсюда будто кто-то, чтоб мне утонуть, гоняется за Слепой Риди. Я всю дорогу стоял на палубе и дул в паруса на грот-мачте, чтобы быстрее сюда добраться. Да или нет, сто тысяч шлюх? Рыжий, скажи! — рявкнул он веснушчатому детине с красиво причесанными огненными волосами и закашлялся. — Стоял или не стоял?! Кхе-кхе?! Дул?!

— Нет, капитан, — ответил Рыжий.

На мгновение наступила тишина.

— Не дул, — признался старик. — Но сюда мы пришли очень быстро. Рыжий! Да или нет?!

— Да, капитан, — ответил Рыжий.

— О! Правду говоришь. Учись, юноша, — строго упрекнул хозяина гость. — Но о чем это я… Ну да. Я тут немного осмотрелся, послушал, поглядел. И подумал — что ж, если Слепую Риди ищут не какие-то сумасшедшие, а посланники, да целых трое! А я, кроме лысого Тамената на Агарах, никогда не видел посланника! Значит, можно заработать. Я согласился, а тот молодой чернявый… то есть в таверне-то он был плечистый и рыжий… меня высмеял. Для него настоящий моряк, видите ли, должен быть молодой, грязный, босой и глупый. Но ты, господин, ваше благородие мудрец-посланник, командуешь и тем, что постарше, и тем черным-рыжим-плечистым-высоким, так что, сто тысяч шлюх, разума у тебя побольше. Договоримся или нет? Быстрее, господин, ибо если не договоримся, то мне жаль терять время. Я уже, видишь ли, не молод, и приходится во всем спешить. Договоримся или не договоримся? Если не договоримся — сжигаю вашу халупу, тех твоих дружков швыряю в воду и ухожу, чтоб меня!

Старик любил поговорить. Но до Готаха дошло, что изысканная банда — вовсе не обязательно переодетые. Похоже, шутить они не собирались. Старичок на самом деле многое знал… а Готах не знал почти ничего. В очередной раз он подумал о том, что они ввязались в паскудную историю. Как там сказал его собеседник: играли, словно ребятишки со свечкой на сеновале. Судя по всему, именно сейчас пришел кто-то взрослый, и детям придется думать о целости собственных задниц.

— Назови свое имя, капитан. Ведь ты капитан?

— Рыжий? — спросил старик.

— Капитан, — подтвердил Рыжий. — Это капитан Броррок.

Готах понятия не имел о моряке, носившем такое имя. Что-то он вроде как слышал… но имя Броррок в этих краях было распространенным. Зато он помнил рассказы о каком-то престарелом пирате, приходившемся дедом всем пиратам Шерера. Похоже, это был именно тот.

— Где мои товарищи?

— Им ничто не угрожает, юноша. Ничто. Со старшим ничего не случилось, у рыже-черного будет болеть голова. Я вовсе этого не хотел, — признался капитан Броррок. — Но когда рыжий-черный поднял меня на смех, я решил его проучить как следует. Я много лет живу на свете, посланник, и ничего не боюсь. Шернь Шернью, а башка башкой, как говорил лысый Таменат. Ха! Мы там чего-то вместе выпили, он водки, я воды… В моем возрасте, видишь ли, пить вредно, — пояснил Броррок. — Может, ты… имени уже не помню… но ты, ваше благородие, не из хороших ли знакомых Тамената? Он говорил мне про посланника, которого зовут вроде как Глупым, из-за того, что у него кривое… ну… — Броррок коснулся уголка губ. — Так его зовут, но он вовсе не дурак.

— Он говорил обо мне. Я знал Тамената.

— Значит… он умер? Я знаю лишь, что его нет на Агарах.

— Умер.

— Жаль, чтоб мне сдохнуть. Не стар был еще… Ну, может, постарше меня… — Броррок искренне смутился. — Я не считаю того времени, что вы проводите в Дурном краю, поскольку оно считается как-то так… один к десяти. Считаю лишь как обычно, но даже при всем при том он был старше. Ну-ну… А тебе сколько, ваше благородие?

— Семьдесят с небольшим.

— Молодой еще.

Броррок обвел взглядом комнату.

— Недурно у вас тут прибрано, хоть и видать, что никакая баба не живет. Ну ладно, а то мы все тут болтаем, болтаем… Раз уж мы так хорошо знакомы, давай к делу. Нужна вам Слепая Тюлениха или нет? Я ее не боюсь, только не знаю, чем мне подтвердить, что я сдержал свое слово. Отрезанной головой в бочонке, без языка и с выбитым вторым глазом, чтобы не болтала и не глядела? Ибо от ее болтовни и взгляда порой паскудно делается, она на всякие штучки способна… Может, так?

Готах невольно содрогнулся; окружавшие его опрятно одетые пираты заметили это, и некоторые слегка улыбнулись, совсем чуть-чуть, чтобы не разгневать капитана… Сколь бы гротескной ни казалась фигура старика, Готах разбирался в людях и уже многое понял. Ему следовало быть начеку — это действительно не шутки. Во-первых, в руках у Броррока находились Мольдорн и Йольмен, а во-вторых, даже если бы удалось перебить всех в этой комнате… Готах не знал, сумел бы он сделать нечто подобное, поскольку еще никого никогда не убивал. И никогда не использовал силы Шерни. Он не знал, до какой степени можно полагаться на мощь Полос, и легко мог ошибиться. Лишь безумец, такой как Мольдорн, способен развлекаться тем, что напоминало открывание ящиков с неизвестным содержимым. В одном песок вместо ожидаемого оружия, во втором два голодных волка, а в третьем моровое поветрие… Мольдорн искал, остался при этом жив… и кое-что нашел. Готах никогда бы не решился на подобные поиски.

Впрочем, даже если бы он и в самом деле всех убил, это означало бы лишь, что завтра он сдохнет в переулке от удара дубинкой по затылку. Шернь Шернью, а башка башкой, как мудро заметил Броррок. И вероятно, Мольдорн об этом уже знал.

Готаху вдруг захотелось рассмеяться.

— Голова в бочонке, говоришь, капитан? Подойдет, — сказал он.

— Что она вам сделала? — поинтересовался Броррок.

— Кое-что… украла.

— И вы хотите его вернуть? Что это?

— Уже ничего. Оно пропало, и назад мы его не хотим. Мы хотим лишь, чтобы больше она ничего не крала… Что с моими товарищами?

— Гм… есть одна проблема, — сказал Броррок. — Обычно, видишь ли, за работу дают задаток, а остальное потом. Но — Слепая Риди? Это раз. А два — те твои дружки, чтоб их… Дашь втрое больше, чем вы обещали. Все сразу. Я сдержу слово. А твоих отпущу, даже прямо сегодня. Нет, не сегодня, потому что уже поздно и пора спать… — поправился Броррок. — Для здоровья полезно ложиться рано и вставать на рассвете. Так что завтра. Завтра ты дашь золото, а я отпущу твоих. И сразу отправлюсь в путь, поскольку я стар и не могу тратить время на ничегонеделание. Хорошо мы договорились, нет?

— Нет, — сказал Готах.

— Нет? То есть нехорошо или не договорились?

— Нехорошо. И не знаю, договорились ли.

Броррок вздохнул.

— Рыжий, говори ты с ним, — сказал он. — Мне уже, сто тысяч шлюх, терпения не хватает. Не зря его все-таки назвали Глупым. Я вздремну, а ты ему скажи все, что надо. Потому что старика он слушать не хочет.

Он закрыл глаза.

— Капитан боится посланников, — пояснил Рыжий.

— О! — сказал Броррок, поднимая палец, но не открывая глаз.

— В полночь говорить уже будет не о чем, — объяснил Рыжий. — Капитан не знает, на что ты способен, ваше благородие, поскольку ты посланник и, возможно, даже умеешь читать наши мысли, так что на всякий случай капитан приказал в полночь убить твоих товарищей. Капитан человек вежливый…

— О! — сказал Броррок.

— …и не хотел прямо говорить, что твой товарищ, ваше благородие, высмеял его и обидел, за что должен понести показание, поскольку никому такое не позволено. Это очень, очень нехорошо.

— Нехорошо! — с нажимом произнес Броррок.

— Выкупи товарища, ваше благородие, добавь еще вознаграждение в виде хорошо оплачиваемой работы, и будем квиты. Полночь уже скоро.

— А если бы я не вернулся до полуночи?

— Тогда бы нас уже тут не было. Скажи да или нет, но поторопись, ваше благородие, поскольку если казни не будет, то нам уже нужно идти. Капитан, ваше благородие, уже немолод и не может быстро бегать.

— Капитан уж точно не может быстро бегать, — сказал Броррок и открыл глаза. — Ну так как, юноша, да или нет? Надо было сидеть спокойно и не играть со свечкой на сеновале. Раз уж влип, то теперь говори: да или нет?

Готах кивнул. Ему многое хотелось сказать Мольдорну.

— Пусть будет так. Но деньги я здесь не держу.

— А где держишь?

Готах мысленно подсчитал.

— Ладно, дам втрое больше обещанного. Но сейчас только половину, остальное после работы.

— О, честный торг! Такое я люблю, торговаться всегда надо. Но я хотел бы получить все сразу.

— Нет, потому что у меня просто нет столько, — твердо ответил Готах. — Будет, но через месяц-два…

— Гм… Значит, говоришь, сразу дашь вдвое больше, чем говорил черный-рыжий?

— Ну… почти в два раза больше, — немного уступил Готах.

— А потом, говоришь, остальное?

— Как только получу бочонок и проверю, что внутри.

— Ну ладно.

— Столько, сколько я обещал заранее, у меня будет самое позднее через три дня.

— Мы придем через три дня, — сказал Броррок. — Ты остаешься. — Он показал пальцем на сидевшего на ящике матроса. — После полуночи он тоже уйдет, — объяснил он. — Дело в том, юноша, что ты, знаешь ли…

Готах знал. Он понятия не имел, как следить за людьми в темноте, но Броррок имел право быть осторожным.

— Отпустите хотя бы одного. Йольмен старый человек…

— Э, какое там старый… Ходит без посторонней помощи, значит, не старый. Мы договорились и ничего больше менять не станем, посланник.

— Идем, — сказал Рыжий своим подпирающим стены дружкам.

— Еще одно слово, капитан.

Броррок выжидающе посмотрел на него.

— Ты ее не любишь. Почему?

— Не люблю, — подтвердил старик. — Ибо никакой она не моряк. Никакой не пират. Срам один, вонь, сброд. Вонючий корабль, а на нем одни придурки. Я знал ее отца, настоящего, Раладан ее только удочерил… Вот это был человек! Настоящий моряк! Воин! — Броррок закашлялся. — А что после него осталось? Говно. Ибо так ее зовут имперские — не Слепая Риди, не Тюлениха, просто Говно. Не слышал? А я, сто тысяч шлюх, ходил по тем морям. И до сих пор хожу. А когда перестану, то не хочу, чтобы… Да что там говорить? Заплатишь? Значит, получишь ее башку.

Броррок оперся на плечи двоих матросов, и вскоре комната опустела. Скрипнула не до конца прикрытая дверь второй комнаты, и Готах криво усмехнулся… Двое чистых, умытых моряков, каждый с заряженным арбалетом, молча прошли мимо него и тоже исчезли. Глянув в темное окно, Готах подумал о том, не сидели ли еще двое стрелков в доме на другой стороне улицы… Двадцать шагов. Вероятно, он был бы уже трупом, если бы ему пришла в голову какая-нибудь глупость.

Скучающий матрос на ящике какое-то время сидел вместе с ним, наконец убрался и он. Готах мог побиться об заклад, что этот пошел вовсе не туда, куда остальные.

Было совершенно ясно, почему престарелому Брорроку удалось дожить до своих лет. Человек этот не был дураком, он обладал разумом и хитростью… и, пожалуй, всем необходимым. Он немногое знал о способностях посланников, но наверняка умел заботиться о собственной шкуре.

В опустевшей комнате философ-историк Шерни уселся за стол, на то место, где до этого сидел Броррок, и начал хихикать себе под нос, хотя ему было вовсе не смешно. Ребенок со свечкой… На сеновале. Если бы сто таких умников, как он, размахивая Шернью, бросились на изысканную команду Броррока, то нескольким наверняка удалось бы пробиться.

Насмеявшись вволю, Готах внезапно посерьезнел, вскочил и пошел искать хозяина, так как ему пришла в голову неприятная мысль, что добряк мог пострадать не по своей вине. Островитянина он встретил на лестнице — тот спешил ему навстречу.

— Ваше благородие! Что тут творилось! — проговорил хозяин, не скрывая облегчения и нервно перекладывая фонарь из руки в руку. — Кто вы, господа? В самом деле ученые? Весь вечер двое детин держали меня и жену под ножами…

— Вы не пострадали?

— Нет, но… я слова не мог вымолвить. Они только что ушли.

— Капитан Броррок, — сказал Готах.

— Капитан… Броррок?..

— Знаешь его?

— Капитана Броррока?

Вид у хозяина был крайне глупый.

— Идем ко мне, — сказал Готах.

Посланник показал на стул. Островитянин сел.

— Да, мы ученые. У нас украли ценные документы и книги, которые, однако, не представляют ценности ни для кого, кроме нас. И мы искали того, кто сумеет их найти и выкупить для нас, если их еще не уничтожили, — не моргнув глазом, сочинял Готах. — Мой товарищ обидел наемника, наемник похитил его и… силой вынудил нас поручить ему эту работу. Все будет хорошо, мои товарищи скоро вернутся. А теперь скажи мне, господин: кто такой капитан Броррок?

Ошеломленный известием хозяин долго молчал, пытаясь привести мысли в порядок.

— Капитан Броррок? Это были его…

— Его моряки и он сам, собственной персоной. Кто он такой?

— Ну, ваше благородие… это первый пират Шерера. С тех пор, как нет Демона, — первый. Говорят, что он настолько стар…

— Он действительно стар.

— То и дело ходят слухи, будто он умер. Я это слышу каждый год уже… наверное, лет тридцать. Отец, когда первый раз рассказывал мне о Брорроке, уже тогда говорил «старый Броррок». Ему наверняка лет сто.

— Так оно и есть.

— Ему сто лет?

— Не меньше.

— Ты видел капитана Броррока, господин… И разговаривал с ним?

Готах вздохнул. Если бы он сказал: «Это именно я придумал письмо и изобрел порох», и то его слова не вызвали бы большего удивления. Он разговаривал с Брорроком, королем и прадедом всех морских разбойников.

— Капитан Рапис, Бесстрашный Демон, как звали его дартанцы, — сказал хозяин, — был куда более знаменитым пиратом, чем Броррок. Говорят, будто Слепая Тюлениха Риди, та красотка, что теперь ходит по морям, — родная дочь Демона. Вот только Броррок был еще задолго до него. Демон погиб, потом будто бы его призрак плавал на сожженном остове корабля, призрак тоже пропал, а Броррок все так же ходит по морям. И так, наверное, будет всегда.

— Бессмертный? — язвительно спросил Готах и прикусил язык, едва не добавив: «Еще один?»

— Нет… Только некоторые говорят, ваше благородие, будто он давно уже умер. Но он настолько знаменит, что те, кто с ним плавал, будто бы находят всяких разных старичков и для устрашения показывают всем, что капитан Броррок все еще жив…

— О нет, этот был настоящий, — решительно заявил Готах. — Уж точно не старичок, которого показывают для виду.

 

6

За полтора с небольшим месяца едва не разваливавшийся на части парусник превратился в настоящее морское чудо: на новеньких, как следует укрепленных мачтах красовались на реях темно-зеленые паруса — еще свернутые, поскольку корабль шел на буксире. Фальшборт был сделан полностью заново, кроме того, в кормовой части вырезали по две орудийные амбразуры с каждой стороны (подобное до сих пор оставалось новинкой), а в носовой по одной, поскольку высокий борт это позволял. Вооружение корабля составляли теперь двадцать орудий. Картину дополняли надраенная палуба и развевающийся военный флаг на грот-мачте с алой буквой «Р» на зеленом фоне. Лишь название, увы, осталось прежним.

В порту собралась толпа зевак, желавших собственными глазами увидеть завершение истории, начало которой положил пожар в таверне. Обычно командам уходивших в море парусников махали на прощание, в порт приходили семьи моряков. Но на этот раз тем, кто взошел на борт, не суждено было вернуться — они уходили в море не по собственной воле.

Жители Ахелии прощались с ними молча.

На борту никто не махал рукой.

Все искали взглядом княжну. Вот она появилась на корме, казалось, будто ищет кого-то в толпе, но не нашла.

Раладан, однако, все же видел, как уходит в море «Гнилой труп». Он стоял у окна в крепости, того самого окна, из которого смотрел на порт, когда вернулся с похорон жены. Он не разговаривал с дочерью уже месяц… и не попрощался. Сперва он послал за ней раз, другой — она не пришла. Он пошел сам, но она где-то спряталась. В конце концов он добился своего, и тогда она сказала ему:

— Ты остаешься в Ахелии, князь, править княжеством и этим городом, который изгнал меня по твоему приказу. О чем ты хочешь со мной говорить? Между нами больше нет ничего общего и никогда не будет. Мы больше не увидимся.

— Увидимся мы или нет — зависит только от нас, — ответил он.

— Именно. Так что — не увидимся.

— А все то, что было в прошлом, Рида?

— В моем прошлом, Раладан, нет ничего такого, о чем мне хотелось бы помнить. Мать видела во мне воспоминание о своем любимом и ничего больше, после ее смерти родственники меня прогнали, найденный через много лет отец изнасиловал, гончий пес трибунала бил, пока… в конце концов не забил… У меня были дочери, которые хотели меня убить, но прикончили друг друга и сдохли, как того заслуживали. Ты помог мне выкарабкаться из того кошмара, но это действительно был кошмар. И я вовсе не хочу о нем помнить. А ты? Хочешь, чтобы я отплатила тебе благодарностью? Ну вот я и отдаю свой долг — ухожу. Ибо я забыла добавить, что мой приемный отец и единственный друг прогнал меня так же, как когда-то родственники. Я помню, что я тебе должна, и потому исполню твое желание — уйду и не убью тебя. А теперь убирайся с моего корабля, паршивец, прежде чем я прикажу всыпать тебе палок.

Это был их последний разговор.

Ридарета не нашла в толпе Раладана — зато нашла Кесу. Прекрасная госпожа не стояла среди зевак, она находилась на борту «Хохотушки», капитан которой столь тяжко занемог, что корабль до сих пор не ушел в море, несмотря на немалые деньги, которые приходилось платить за стоянку. Риди едва заметно улыбнулась — капитану «Хохотушки» наверняка было нелегко две недели притворяться больным… Но теперь он быстро поправится, буквально на днях.

Она помахала Кесе и увидела поднятую в ответ руку. С ней прощался лишь чужой человек, странная женщина, которая ей поверила и столь многое помогла понять.

— Обещаю тебе, ваше благородие, что сдержу слово, — сказала она Кесе, когда они виделись в последний раз. — Я не вещь, как то, что сидит во мне, у меня есть разум и воля, лишь слегка ограниченная. Кое-что мне просто приходится делать, но в Громбелард я вообще не собираюсь. Конец света — и мой конец; зачем мне это надо?

— Я тебе верю, — ответила та. — Я лишь сомневалась в том, сумеешь ли ты настолько овладеть Рубином, хотела лучше тебя узнать, прежде чем обо всем рассказать… Но, думаю, я хорошо поступила.

— Очень хорошо, — теперь сказала Слепая Риди, снова махнув рукой в сторону «Хохотушки».

— Капитан?

Она сложила руки на животе и обернулась.

— Я сказала: очень хорошо. Минуем волноломы, и мы свободны как никогда, — весело заявила она. — А теперь отдай приказ, помощник, прежде чем я дам тебе по глупой башке и пну в ленивую задницу.

Шедший куда-то матрос захохотал, но тут же замолчал, увидев взгляд Тихого.

— Но какой приказ, капитан?

— Ну, какой же? — издевательски переспросила она.

Мевев пожал плечами.

— Курс на Малую, — посерьезнев, сказала она. — Я же говорила, что мы пойдем туда, даже матросы об этом знают. Завтра причаливаем в Орке. Милостивые ахелийцы дали нам такую привилегию.

— А! — сказал первый помощник.

— Был когда-нибудь в Орке?

— Нет. Зачем?

— Я тоже не была. Всегда сразу заворачивали в Ахелию. Говорят, там вполне неплохая пристань. Может, еще не порт, но… Если под килем достаточно воды, больше нам ничего и не нужно. Посмотрим, как там дела.

— Да, — сказал помощник.

Риди неожиданно фыркнула и высморкалась. Живот ее колыхнулся.

— Мне пришло в голову кое-что забавное, — сказала она, вытирая нос рукавом. — Рожу тебе дочку, хочешь?

Кто-то другой на месте Мевева повернулся и заорал бы команде: «Эй, парни! Капитан родит нам дочку!» Но Тихого не просто так звали Тихим. Он не то кивнул, не то покачал головой, после чего сошел с палубы.

— Улыбнись! — крикнула она ему вслед.

Тихий улыбнулся и скрылся в каюте.

— Бочка, сынки! От мамочки! — крикнула она команде. — Чтоб до утра была пустая! Давайте!

Команда торжествующе взвыла; несколько матросов тут же подхватили капитаншу, раскачали и бросили в объятия товарищей. Дисциплинированные моряки уже метались в трюме: бочка всегда бочка, но нужно было выбрать самую большую. К сожалению, все бочки с водкой были одинаковые.

Мевев выглянул на палубу, чтобы выяснить, из-за чего такая суматоха, но увидел капитаншу, которую носили на руках вокруг грот-мачты. Успокоившись, он снова скрылся в каюте. В других обстоятельствах ему пришлось бы собраться с силами, чтобы проложить курс — Тюлениха не имела о подобных делах ни малейшего понятия. Если бы оба ее помощника напились и свалились за борт, корабль, может быть, и не пошел бы ко дну, но оказался бы в совершенно случайном месте.

До Орки, однако, добралась бы даже Тюлениха; до Малой Агары было столь близко, что вполне хватало идти «на глазок», чтобы вскоре увидеть ее берега.

За концом второго волнолома, где бросили буксирные тросы, возвращавшиеся на шлюпках гребцы с удивлением наблюдали за палубой «Трупа», где пьяные матросы сражались с какими-то канатами; кто-то свалился с мачты и ревел, сломав ногу, кто-то выкрикивал команды, а кто-то пел. На носу несколько моряков мочились по ветру, радуясь забавным эффектам. За их спиной плясали девицы без рубашек, облепленные матросами, а одна безжизненно свисала через борт. Выл корабельный пес (а на самом деле один из матросов — собак на «Трупе» не было). Парусник Слепой Риди уходил в самый длинный, нескончаемый рейс. Бездомный корабль почти с двумя сотнями бездомных на борту.

Кто-то выстрелил из бортовой бомбарды; ядро упало в море, подняв к небу столб воды. Видимо, это был прощальный салют.

Водка из гаррийской Багбы справедливо считалась одной из лучших в Шерере — но самочувствие команды оказалось к утру немногим лучше, чем после любого другого возлияния. Матросы с посеревшими лицами черпали ведрами морскую воду и выливали себе на головы, бесцельно бродили туда-сюда, ворчали друг на друга и ругались. Легкий подход к пристани в Орке превратился в невероятно сложный маневр — все шло наперекосяк, и «Гнилой труп» с хлопающими парусами, за руль которого беспорядочно дергали пьяные, врезался в помост, сокрушив отбойные брусья. В трюме загремели плохо закрепленные ящики, часть команды от удара свалилась с ног. Скрежет дерева о дерево врезался в уши. Разъяренная Риди орала на чем свет стоит, сидя у ограждения на корме, куда усадило ее столкновение с помостом. Похоже было, что «Труп» не скоро остановится, но так и будет двигаться дальше, сперва немного по воде, потом немного по суше, пока не встанет на якорь в ста шагах от берега в глубине острова. Однако умный парусник не пил столько, как его команда. Ударяясь бортом о дерево и скрипя креплениями, он настолько замедлил ход, что отчаявшиеся моряки, бросавшие причальные концы, два из которых сразу же лопнули, и цеплявшиеся за помост баграми и даже абордажными крючьями, сумели остановить движение корабля. Долго не удавалось освободить кабестан, который заклинило каким-то мусором, но наконец зазвенела якорная цепь, и якорь с плеском упал в воду. Парусник остановился, не столько причалив, сколько бросив якорь в порту. Сразу же спустили трап. Рассерженные матросы тут же разделились на несколько банд — всем хотелось поколотить тех, кто занимался парусами, а они, в свою очередь, бежали на корму, чтобы отомстить придуркам у руля. Другие, все еще державшие багры, считали себя спасителями корабля — и потому, сильнее стиснув их в руках, двинулись навстречу товарищам. Разгорающуюся драку предотвратила Гарда — несколько детин с дубинками и палками ворвались между готовящимися к бою сторонами и навели порядок.

Разгневанная Тюлениха неуклюже слезла с кормы — проклятый живот не позволял видеть узкие ступени под ногами. Увидев выражение лица капитанши, моряки бросились к люкам и мгновенно их забили, пытаясь одновременно спрятаться в трюме. Риди забрала дубинку у одного из гвардейцев и колотила матросов до тех пор, пока последний зад и последняя спина не скрылись в чреве корабля. На палубе остались только офицеры и Гарда. Выбросив дубинку за борт, капитанша, не говоря ни слова, направилась к трапу; казалось, будто сейчас она сойдет на берег и, не оглядываясь, двинется дальше, чтобы никогда больше не вернуться. Командир Гарды, старый жилистый дартанец по имени Неллс, поискал взглядом кого-нибудь из офицеров, но не нашел, поскольку как Тихий, так и Сайл были достаточно благоразумны, чтобы не браться за дубинки на глазах команды — от этого мог пострадать их авторитет. Волей-неволей командир Гарды принял самостоятельное решение, махнув рукой нескольким гвардейцам, и побежал следом за капитаншей.

В находившемся неподалеку селении, постепенно превращавшемся в городок — там уже имелась рыночная площадь, два каменных дома и нечто наподобие улиц, — впечатляющая швартовка большого парусника вызвала немалое оживление. Навстречу Слепой Риди спешила небольшая группа людей во главе с упитанным господином, напоминавшим урядника — каковым он и оказался. Команда курьерского ялика давно уже предупредила управляющего недавно построенной пристани, для чьего корабля ей предстоит стать портом приписки.

— Ваше высочество! — тяжело дыша, взволнованно проговорил он. — Князь… его высочество велел собрать разных припасов… У нас тут всего много… Это большая честь для нас, такая честь, награда! — лепетал он.

— Мне не нужны припасы, — ответила она. — Где ты живешь?

— Э-э, ваше высочество… А, вон тут, в этом доме.

Пройдя мимо управляющего, она двинулась в указанном направлении. Тот побежал за ней.

Управляющий пристани был одновременно наместником князя Раладана на Малой Агаре, то есть номинально урядником высокого ранга. Но только номинально. Большая Агара напоминала миниатюрное государство со всеми необходимыми атрибутами, но ее младшая сестра была лишь покрытой песком скалой, на которой мало что можно было выращивать, почти не существовало лесов, жители же нескольких селений жили исключительно рыбной ловлей. Любой домовладелец в Ахелии был куда состоятельнее и влиятельнее княжеского наместника на Малой, управлявшего рабочими на пристани, интендантом и сборщиком налогов, рыбаками в селениях и тремя солдатами, приданными ему для солидности, — войско это квартировало в хижине, именовавшейся «караульным помещением». Был еще курьерский катер, временно отсутствовавший на пристани. Все это в целом больше напоминало место ссылки. Княжеский урядник высшего ранга на Малой Агаре выглядел несчастным ссыльным.

В одноэтажном каменном доме, в обставленной по-городскому комнате княжна Ридарета обнаружила какую-то перепуганную бабу, окруженную выводком детишек. Жена управляющего была ему под стать. Риди казалось, что еще немного, и она лишится чувств; ее душил гнев, а от стыда горели щеки. Она командовала парусником с бандой пьяниц на борту, ей же позволили жить на одичавшем островке, где не было ни одного человека, умевшего говорить по-людски. Когда она шла по «улицам», ей вслед смотрела небольшая толпа омерзительно воняющих рыбой, на всякий случай перепугавшихся существ; стоило ей только топнуть и крикнуть, как все они прыгнули бы в море и кинулись спасаться вплавь, лишь бы подальше от нее. Но эти существа с разинутыми ртами разглядывали прекрасный корабль, который только чудом не разбился… в порту.

Рядом с деревянным ушатом на полу стоял жбан с водой. Риди жадно напилась. В небольшой нише, игравшей роль кладовой, ей попалась на глаза наполовину опорожненная бочка с соленой селедкой и кружка с жидким красным медом. Значит, у них тут была даже пасека! Сглатывая слюну, она схватила селедку, окунула в мед и съела. Жена управляющего островом наблюдала за ней со смесью брезгливости и снисхождения. Молчал и тяжело дышавший управляющий.

В комнате появился Неллс, за которым шли несколько гвардейцев. Капитанша ела селедку, запивая медом прямо из кружки.

— Всей команде на берег, на борту остается только вахта, — проговорила она с набитым ртом, обращаясь к командиру стражи.

— Все на берег, на борту только вахта, — повторил он, глядя на одного из своих детин.

Тот побежал передать приказ.

Наевшись, Тюлениха сняла со стены связку чеснока и бросила в бочонок с селедкой, добавив туда кружку с остатками меда. В доме нашлось немного муки, мяса, хлеба и каши — все отправилось в бочку. В сундуке у стены лежали какие-то тряпки. Княжна по очереди брала в руки юбки, платья, куртки и рубашки, разглядывала их, после чего разрывала или разрезала ножом. Полетела на пол всяческая рухлядь с висевшей на стене полки. Онемевший от страха хозяин смотрел на происходящее, ничего не понимая. Его жена тихо заплакала. Слепая Риди методично крушила обстановку жилища, уничтожая все, что попадалось ей в руки. В окнах были натянуты рыбьи пузыри — она их продырявила, но в последнем обнаружилось стекло, добытое стараниями хозяина и за немалую цену, — его она разбила вдребезги.

Детвора ревела не своим голосом.

— Ваше высочество… но… — сдавленно проговорил урядник.

Заплаканная жена потянула его за рукав, тряся головой. Разумная женщина. Прижав к себе детей, она крепко прикусила губу, чувствуя, что лучше всего молчать.

Риди залила огонь в очаге водой из ушата, распорола перину, разбила жбан, из которого до этого пила, наплевала в ушат с водой, после чего вышла из дома. В волосах ее торчало несколько перышек.

Среди домов селения начали появляться первые группы моряков.

— Мевев, — сказала она, — прикажи собрать всех детей и отдай их на попечение каким-нибудь старым бабам. Дети должны быть целы и невредимы, я тебе голову оторву, если не уследишь. Тот дом, что у меня за спиной, остается, все прочие поджечь. Мужиков и баб под нож, девушек переловить. Пусть парни возьмут их к себе на корабль, разрешаю.

Стоявшие ближе к ней моряки все шире открывали полубезумные от счастья глаза. Кто-то, не дожидаясь приказа, уже бегом вернулся на корабль и открыл оружейный склад, доставая связанные вместе мечи и швыряя на доски палубы топоры. Некоторые жители селения услышали отданные распоряжения, и повсюду раздавались отчаянные рыдания. Командовавший вооруженным отрядом Мевев уже собирал оцепеневших рыбаков вместе, деля их на небольшие группы. Вопящее отродье отрывали от мамочкиных юбок. Какие-то охваченные ужасом люди бросились бежать, одни вдоль берега, другие в глубь острова, но пока что их никто не преследовал.

Посиневший лицом управляющий выбежал из-за спины княжны и грохнулся на колени, судорожно сцепив руки.

— Ваше… ваше высочество… Но за что? Почему? Ваше…

— Передашь князю, что Прекрасная Ридарета благодарна ему за все, что он для нее сделал, — холодно сказала она. — Сколько селений на острове?

Урядник от ужаса забыл. Но Малую Агару можно было обойти за полдня; здесь некуда было бежать и негде спрятаться. Все население острова составляло самое большее несколько сотен рыбаков. Перед двумя сотнями пиратов с «Гнилого трупа» они были беззащитны.

— Оставлю тебе несколько старух, чтобы занимались детьми. Детей убивать нельзя, детей я люблю, — пояснила она. — А теперь иди в ближайшее селение и прикажи выкопать очень большую яму. Пусть выкопают в каждом селении. Трупы либо сожгите, либо бросьте в эти ямы и закопайте. Иначе, прежде чем кто-нибудь сюда приплывет, начнется мор. Отнесись к этому серьезно, — посоветовала она. — Жаль детей, их тут много. Зачем им умирать от морового поветрия?

Управляющий, заикаясь, пытался о чем-то просить.

— И пусть все там меня ждут, — прервала она его. — У меня нет никакого желания гоняться за ними по всему острову. Пообещай, что я прикажу убить всю семью любого, кто попытается сбежать. Но из тех, кто меня дождется, возможно, некоторых я прощу и помилую.

Урядник плакал навзрыд, закрыв лицо руками. Суматоха в селении нарастала, парни Риди уже резали рыбаков и поджигали дома. Выли собаки, но громче собак — женщины, которых чуть ли не разрывали на части, поскольку всем хотелось их иметь одновременно, а молодых и красивых, как всегда, было слишком мало. Какой-то обрадованный пьяный моряк (видимо, ночью он пил больше других и еще не успел протрезветь), который настолько воспылал любовью к капитанше, что та уже не помещалась у него в груди, бросился ей в ноги, со всей силы обнял за колени и прижался щекой к животу, словно благодарящий за подарок ребенок. Рассмеявшись, она взъерошила ему волосы, а он поцеловал ее в бедро, вскочил и, радостно крича, помчался дальше. Риди двинулась за ним. У стены все сильнее пылавшего дома две корабельные шлюхи пинали какого-то деда, который неуклюже прятался под грубо отесанную лавку, закрывая голову руками с распухшими от ревматизма суставами; чуть дальше еще две прижимали к земле вырывающуюся и визжащую женщину с израненными ладонями, за доступ к которой бились матросы. Один из них только что сделал свое дело и был вознагражден торжествующим воплем девиц, которые до этого подбадривали его, а теперь сильнее придушили жертву, поскольку та дико извивалась под ножом, когда ей выламывали и отрезали очередной палец — каждый означал одного «новобрачного». Оглядевшись вокруг, Риди заметила среди пробегавших моряков своего первого помощника, который столь близко к сердцу принял ее слова, что лично, в сопровождении хорошо вооруженного отряда, сторожил толпу полуживых от плача ребятишек. Четыре старухи, выглядевшие будто пьяные или сумасшедшие, пытались, словно курицы, собрать малышню себе под крылья.

— Все как надо, капитан!

— Все равно не забуду, как ты подходил к пристани! — крикнула она, перекрывая невыносимый шум. — Ты больше не первый помощник, слышишь?!

Слегка усмехнувшись, Тихий полез за пазуху и показал какую-то подвеску. Риди с любопытством подошла ближе.

— Что это?

На длинной цепочке покачивался прекрасно ограненный изумруд в изящной оправе.

— Мое. Хочешь?

— Где взял? Здесь? — недоверчиво спросила она, восхищенно беря в руку драгоценность.

— Дура, что ли? Где — здесь? Давно. Но было у меня. Держи.

— Назначаю тебя первым помощником, — сказала она, надевая цепочку на шею и глядя вниз, где прекрасный камень почти касался живота. — Любому другому дам под зад.

— Ха! — хохотнул Тихий. — А ты хороша.

— Ну! — радостно кивнула она.

Она пошла дальше, то и дело поглядывая на покачивающийся камень. Мевев был таким, каким был… но он по-настоящему умел доставить ей удовольствие. Они сжились друг с другом и хорошо друг друга понимали. Но этот негодяй прекрасно знал, что капитанша его и любит, и нуждается в нем… Она решила при случае слегка ему всыпать. Уж точно не повредит.

К стене одной из хижин прибили по обе стороны двери каких-то подростков со вспоротыми животами; один был мертв или без сознания, второй издавал квакающие звуки, тупо таращась на серпантин свисающих до земли кишок. Воняло. Какая-то баба, сидя на корточках, смотрела на них, выпучив глаза, и визжала так, будто с нее сдирали шкуру. Дом не горел, но от других пожаров стало невыносимо жарко, а из-за дыма тяжело было дышать. Кашляя и вытирая слезы, Риди вернулась на корабль, пройдя мимо трех голов в шлемах, торчавших на остатках забора, — значит, местное войско потерпело поражение. Она шла на корабль, поскольку с кормовой надстройки тоже хорошо было видно, что творится на берегу, к тому же некоторые более сообразительные матросы уже притащили на палубу несколько девушек, так что можно было посмотреть вблизи на разные любовные утехи и поиздеваться над «жеребцами».

В любом случае, это было приятнее, чем задыхаться от едкого дыма.

В следующем селении, до которого было не больше мили, она обнаружила, что все жители попрятались по домам; похоже, сбежали лишь немногие. Ей казалась отвратительной покорность, с которой эти существа принимали свою судьбу. Она не сомневалась, что даже самый худший из моряков ее команды в ситуации, когда нечего терять, ждал бы за стеной какого-нибудь дома с топором, веслом или заостренным колом и, умирая, забрал бы с собой по крайней мере одного преследователя. Во всяком случае, она бы поступила именно так.

Но эти рыбоеды не умели ничего, кроме как рыдать и плакать.

Вопли и плач становились громче по мере того, как моряки врывались в очередные дома и выволакивали селян наружу. Ридарета свернула в сторону и вошла в стоявшую слегка на отшибе хижину — по какой-то причине ее внимание привлек столб с деревянным колышком для подвешивания сетей. Шагнув через порог, она увидела перед собой тесно сбившихся в кучу людей. Послышался короткий испуганный возглас.

В хижине царил полумрак. Прошло немало времени, прежде чем княжна заметила, что стоявшая в середине женщина беременна. К ее ногам жались мальчики лет пяти-шести, рядом застыли двое молодых мужчин, очень похожих друг на друга — видимо, братья.

— На улицу, мразь, — сказала она, переводя взгляд на очаг. — Прежде чем уйдешь, подожги хижину, — приказала она одному из мужчин.

Она повернулась… но не вышла.

Через открытую дверь виднелся столб для просушки сетей.

Снова повернувшись, она еще раз медленно обвела взглядом хижину. Жители дома не могли выйти, поскольку она преграждала путь к двери.

Взгляд ее остановился на лице того из мужчин, что повыше.

— Старый дед… он уже не мог ходить… — сказала она. — Женщина и мужчина… и пятеро детей, двое мальчиков и три девочки… Они жили в этом доме. Много лет назад, пятнадцать… а может, двадцать…

Ошеломленные от страха рыбаки молчали.

Ридарета отошла на два шага назад и села на табурет у стены.

— Там, перед домом… — проговорила она сдавленным голосом, едва слышным на фоне доносившихся снаружи воплей, — стоят столбы для просушки сетей… На одном из этих столбов висела девушка в колодках, говорили, будто она пиратка… Сперва ее держали здесь, в этой хижине, потом она висела на столбе, потом сидела под этим столбом… Ее поймал гончий пес трибунала, некий худой урядник. Он тоже здесь жил. Кто-нибудь о том… помнит?

До мужчин начало доходить, что их о чем-то спрашивают.

А надежда могла зародиться даже на самой бесплодной почве.

— Пиратка? Я… Брат тоже, госпожа, мы… помним. Так и было, да. Так, как ваше благородие сказала.

— И однажды ночью та девушка исчезла, а урядник вместе с ней. Помните?

Мужчины кивнули.

Риди неожиданно вскочила и выбежала из дома.

— Гарда! Гарда-а-а!!!

Ее услышал какой-то моряк и заорал еще громче. Вскоре несколько детин уже что есть духу мчались к своему капитану.

— Стоять перед дверью! Этот дом не трогать!

Она вернулась в хижину.

— Тот старый дед, который не мог ходить, — сказала она. — Он как-то раз назвал меня «дочка». Женщина давала мне еду.

— Дедушка давно умер, — сказал мужчина и неожиданно потер щеки — вряд ли сожалея об умершем. — А матушка и отец недавно. Я взял… взял себе жену, а это, госпожа, это мой брат.

— Те дети, те мальчики, которые тогда… Это вы?

— Да, госпожа.

Она сняла повязку с выбитого глаза.

— Я тогда была такая? Я вас помню. Где ваши сестры?

— Старшие в Ахелии прислугой работают… жизнь у них хорошая. Третья вышла замуж и теперь… наверное… — Мужчина замолчал и внезапным неловким движением снова потер щеки. — Да…

Его «да» прозвучало как «что случилось, то случилось».

— Иди же! Жену и детей ты уже спас, — сказала она. — Ну?! Чего ты ждешь, дурак, беги с братом и спасай сестру, может, успеешь! Гарда! Вы двое за ними, делайте все, что они скажут! Кто станет на пути, того по башке! Ну, быстрее!

Рыбак судорожно вздохнул, посмотрел на брата и жену, после чего выбежал на улицу, а брат за ним.

Риди снова села на табурет, глядя на женщину, к которой молча жались дети. Они не плакали, но глаза их казались неестественно большими.

— Ты ждешь ребенка, — тихо сказала она. — Так же, как и я. Послушай, расскажи мне, как это? Как это, когда на свет появляется плачущий малыш, который не предмет, не осколок Рубина, но настоящий ребенок? Он плачет, потому что хочет теплого молока, и тогда ты даешь ему грудь… Хуже всего, когда начинают резаться зубки… — Она коснулась пальцами губ, уставившись в некую точку на потолке. — Я знала, но уже не помню. Почти не помню. У меня были дочери, и я так радовалась… А потом оказалось, что это не мои дочери, только ее… Риолаты, — бессвязно говорила она, скорее шепча себе под нос, чем обращаясь к побледневшей жене рыбака, которая ничего не могла понять. — Я была только… вроде мешка, из которого достают разные вещи. Таким мешком, понимаешь? Теперь я снова стала такой, я все время такая. Снова и снова.

Она покачала головой.

— Мешок с Рубинами… Три месяца беременности, и ребенок… Шесть лет, и взрослая женщина. Беременная женщина. Десятки, сотни Рубинов Гееркото, Темных Брошенных Предметов. Дурных. Нет, не дурных… Таменат объяснял. Они не дурные, они… а, вспомнила: активные.

Потянувшись к ушам, она вынула большие серьги и положила на стол, затем начала поспешно снимать перстни с пальцев рук и ног, за ними браслеты и цепочки. Она сняла все, что было у нее на шее, увенчав кучку драгоценностей прекрасным изумрудом.

— Это тебе и твоим детям. Настоящим детям… Живите как люди. Где-нибудь, где нет войны, пиратов, Рубинов… если такое место вообще есть. Я помню этот дом… Старый дед, он даже уже не ходил… Он сказал: «Ешь, дочка». Тут было пятеро детей, двое мальчиков и… такая смешная малышка, щербатая… Это была ты?

Не слушая ответа, она вышла из дома и, коснувшись почерневшего от морского ветра столба, повернулась и посмотрела на селение. На тихое рыбацкое селение, дремавшее под низким осенним небом, когда штормовая волна не позволяла рыбацким лодкам выйти в море. Осень, на Просторах пора штормов. Хмурое небо, ветер и дождь…

Картина тихого селения внезапно сменилась другой. На небе сияло весеннее солнце, закрытое клубами дыма. Слышались крики. Из пылающего дома выбегали горящие люди, которых рыбацкими веслами заталкивали обратно в огонь. Мимо бежали несколько радостных матросов, таща на веревке привязанную за ноги женщину; под разорванной одеждой виднелась содранная до крови кожа. Открытый рот заливала кровь из разбитого носа, подбородок был ободран до живого мяса, блестели вытаращенные глаза. Рядом несколько детин пинали какой-то клубок, который мог быть человеком, мешком с тряпками или большой собакой… Ридарета закрыла лицо руками и взвыла от ужаса. Солнце померкло, наступила ночь. Возле небольшой пристани маячили темные очертания огромного корабля, с борта которого сбегали люди с факелами в руках. Капитан К. Д. Рапис, Бесстрашный Демон, самый знаменитый пират Просторов, явился за невольниками, среди которых нашел дочь, о чьем существовании не знал. Ридарета пыталась бежать, но какой-то маленький, похожий на крысу человечек хлестнул ее бичом с железными крючьями. Она ударилась головой о стену дома, горячая кровь залила лицо. Она еще не знала, что потеряла глаз. Вокруг убивали людей, в первую очередь стариков и детей, поскольку они не были хорошим товаром; слабые умирали в трюме во время морского путешествия. Ридарета запомнила своего благодетеля, странствующего торговца, с которым путешествовала, — какой-то толстяк сидел у него на груди, огромной лапой нажимая на подбородок и медленно перерезая горло, вернее отделяя голову от туловища, поскольку закончил только тогда, когда та держалась на одном позвоночнике. В селении бушевала огненная буря. Связанную Ридарету вели среди других людей в путах. Вооруженные моряки пели старую морскую песню о команде, которая упокоилась на дне, но благодаря помощи братьев-моряков вместе со своим кораблем вернулась на воды Шерера, — прекрасную песню о преданности и общей судьбе людей моря:

— Капитан! — ревел Мевев. — Капитан!

Глядя на него, она выла, словно зверь, пока он не зажал ей рот рукой и силой не отволок в укромное место, а затем приказал доставить на корабль. С капитаншей подобное порой случалось — на его памяти в четвертый раз. Волноваться было не из-за чего.

 

7

Мой любезный и достойный друг!

Н. Р. М. Рамез,

твой друг и вечный должник

Я охотно описал бы путь, который мне пришлось проделать, чтобы достичь цели, но это как-нибудь в другой раз. Догадываясь, с каким нетерпением ты берешь в руки это мое письмо, сразу пишу: ее императорское высочество поняла, сколь серьезными могут оказаться последствия принятого ею решения, и положительно отнеслась к моим просьбам. Громбелардская история, которую ты знаешь, полностью истинна: ты найдешь стража законов в Громбе, под развалинами здания, где когда-то находился Имперский трибунал. Мне известно, что ты знал Громб таким, каким он был во времена столицы, так что место это ты найдешь без труда. Не стану предупреждать об опасностях Громбеларда, поскольку ты знаешь их лучше меня. Вам потребуется многочисленный, хорошо вооруженный отряд готовых на все людей. Поскольку вы все равно в Ллапме, поищите таких в Дартане. После минувшей войны там полно тех, кому пришлись по вкусу приключения и трофеи, но от первых остались лишь воспоминания, вторые же они давно растранжирили. Подобные люди охотно согласятся поискать удачу в Громбеларде, раз уж в родном краю она обошла их стороной.

Я знаю, что нужные средства у тебя есть, но если расходы окажутся выше, чем ты предполагал, не забывай обо мне. Я все еще состоятельный человек. Правда, с собой я ношу лишь обычный кошелек, но по твоему требованию прикажу прислать из Сар Соа столько денег, сколько понадобится.

В заключение прошу извинить меня, достойный друг, за личную приписку, но я должен с кем-то поделиться надеждой: для меня еще не все потеряно. Знаю, ты поймешь, что я имею в виду. Поэтому вряд ли тебя удивит, что я послушаюсь твоего совета — даже приказа! — и откажусь от дальнейшей игры в мудреца Шерни. Не знаю, приняли ли меня Полосы, но если даже и так, то я отвергаю их дар, повинуясь велению как разума, так и сердца. Будь здоров!

Кеса положила письмо на стол и задумчиво посмотрела на расхаживавшего по комнате Мольдорна. В Ллапме, одном из самых богатых городов Дартана, да и всего Шерера, Готах не стал искать пристанища в частных домах — вполне хватило приличной гостиницы. Это была не Морская провинция… Правда, дартанские придорожные постоялые дворы считались худшими в Шерере, но в городах, напротив, предлагали все удобства — поскольку являлись в том числе и домами свиданий для дартанской элиты.

Шагов Мольдорна не было слышно — под ногами его лежал роскошный ковер.

— Ты им это прочитал? — спросила Кеса.

Готах знал, что имеет в виду его жена.

— Личная жизнь Рамеза их не касается, — сказал он вполголоса, как и она. — Я рассказал бы Йольмену, но не Мольдорну. Прочитал только начало.

— Умно поступил, — похвалила она. — Что ж, похоже, ты пользуешься искренним уважением супруга достойнейшей.

— Он еще им не является, — заметил Готах. — Верена, правда, так и не развелась окончательно с Рамезом, лишь приостановила брак на полгода, а потом еще на несколько лет. Если я верно считаю, примерно через год князь Рамез снова будет ее мужем. Разве что императрица вручит ему очередной документ о разводе… но, пожалуй, вряд ли. Судя по тому, что пишет Рамез, — нет.

— Гм… Осторожнее. Наш приятель Мольдорн хочет что-то сказать.

Она произнесла это все так же вполголоса, но намного отчетливее. Мольдорн должен был услышать ее слова — и услышал.

— Сарказм совершенно лишний, ваше благородие, — сказал он. — Мне говорить почти нечего, хочу лишь кое-что спросить, поскольку не все до конца понял. Стало быть, княжна Риолата Ридарета обо всем знает?

— Почти.

— О том, что может уничтожить символическую суть Ферена и тем самым вывести Шернь из равновесия?

— Да.

— И она знает, что ее ищут посланники?

— Я ей сказала. Однако я не говорила ей, кто я, в ее глазах я… кто-то из тех, кто вам помогает.

— Ты ей поверила? Доверилась ей?

— Да, ваше благородие, — очень холодно ответила Кеса, столь деликатно подчеркнув вежливое обращение, что лишь в ее устах оно могло прозвучать как упрек; с Мольдорном она никогда не была запанибрата. — Хочешь еще что-то узнать, господин?

— Только одно. Как ты считаешь, ваше благородие: через сколько недель, а может быть, уже только дней твоя новая подруга появится в Дартане?

— А должна появиться?

— Ваше благородие, — язвительно заметил Мольдорн. — Ты совсем недавно стала посланницей, так что позволь мне объяснить. Рубин Дочери Молний — это отражение двух Темных Полос, которые постоянно тяготеют к родной Силе. Поэтому княжна ищет то, что вынуждена искать.

— Княжна — не Рубин.

— Только ты одна так утверждаешь.

— Только я одна ее знаю.

— Княжна всей своей жизнью доказывает, что она — Рубин, и ничто больше.

— Княжна всей своей жизнью доказывает, что им не является.

— Значит, наши оценки различаются.

— Именно. И потому, что твоя оценка, господин, взята из воздуха. Это интуитивная оценка, женская, ваше благородие, — с нескрываемой издевкой заявила она. — Не сомневаюсь, что можно математически рассчитать зависимости и отношения между Проклятыми Полосами и Ференом, но в случае княжны Ридареты математика ничего не даст. Слишком много неизвестных и переменных. Человеческая природа до сих пор не поддается подсчетам. В лучшем случае применима статистика. А она, как мы знаем, отдельных личностей не касается.

Мольдорн хотел что-то сказать, но она слегка шевельнула рукой… и он замолчал.

— Представь мне формулу, математик, описывающую синтез сил Рубина и характера женщины. Если увижу эту формулу — сниму свои возражения.

Тот не нашелся что ответить.

— Что ж, пусть будет так, как ты говоришь, — женская интуиция, — наконец сказал он. — Я утверждаю, что Прекрасная Риди появится в Дартане.

— Да? Может быть. Но лишь случайно.

— Случайно?

Посланница тактично вздохнула.

— Я ее обманула. Я не наивна и не глупа, ваше благородие. Я доверяю и верю Ридарете, но могу ошибаться. Дело слишком серьезное, чтобы ставить его исход в зависимость от оценки одного человека, даже если это умный человек. — Кеса не всегда отличалась скромностью. — Если я ошиблась и Рубин действительно нанесет удар по символам Ферена, то выпад придется в пустоту. Эта девушка мало что знает о Шерни… Я сказала ей, что отражение Ферена следует искать в Громбеларде, а точнее, в Громбе. И предупредила, чтобы она туда не ездила. Она обещала, что не поедет.

Даже Готах удивился.

— Ты сказала ей… что отражение Ферена находится в Громбе?

— Да, и указала в качестве цели стража законов, поскольку это звучало достаточно правдоподобно. Я предположила, что страж действительно там погребен и нам захочется его найти. А если нет, то ведь можно будет проверить, не бродила ли, случайно, по Тяжелым горам армия… моряков. Если выяснится, что так и было… Тогда я отдам честь твоей интуиции, господин, — пообещала она сконфуженному Мольдорну.

Готах едва не рассмеялся — физиономия у математика была точно такая же, как и тогда, когда он выкупил его из плена. Не хватало только шишки на лбу. После встречи с изысканными пиратами Броррока Мольдорн слегка присмирел и утратил доверие ко всему, что можно извлечь из Полос, хотя ни разу в том не признался.

— Ну хорошо, — поспешно сказал Готах, опасаясь, что сейчас расхохочется. — Выясним, кто прав, а пока… Кеса, есть еще что-нибудь, что нам следовало бы знать? Я даже не спрашиваю, заслуживает ли княжна Ридарета доверия. Я спрашиваю — кто она такая, или что она такое? Расскажи нам о ней побольше.

— Я весьма ею восхищаюсь, — со всей серьезностью ответила Кеса, делая вид, что не заметила, как пожал плечами Мольдорн. — Она очень сильная и… добрая.

Этого Мольдорн уже не выдержал.

— Если ты решила надо мной поиздеваться, посланница… — начал он.

— Вовсе нет, — прервала она его. — Не злись на меня, ваше благородие. Пожалуйста, послушай, что я говорю. Все именно так, как ты и предвидел в своих расчетах… а им мне приходится верить, поскольку, хоть ты как человек и невыносим, но как математик гениален, и с этим я соглашусь.

Это вовсе не была похвала. Посланница умела хладнокровно оценивать реальность.

— С другой стороны, очевидно, что поскольку Ферен состоит из Пятен, отделенных от всех Полос, то его отражением является в какой-то степени все существующее в Шерере, ибо любой предмет и любое явление — символ некоего кусочка сути Шерни. Так что Рубин действительно склонен теснить… может быть, лучше сказать: атаковать и уничтожать все подряд. Абсолютно все. Но та девушка каким-то образом направила его силу внутрь. Не перебивайте меня, пожалуйста, сейчас я закончу, и тогда будем дискутировать… Мне кажется, что Ридарета вынуждает Риолату к столь большой активности, что ей мало остается для… для… не знаю, как сказать?.. Для других действий. Внешних. Я не могу с точностью этого утверждать, но мне кажется, что любая другая на месте княжны сеяла бы разрушения направо и налево. А она? Она не более чем королева пиратов, такая же, как и ее отец, наверняка не более жестокая, даже не более деятельная. Сопоставьте этих двоих, сравните их. Ведь капитан Рапис не носил в себе Рубина, ни в коей мере не был Рубином. Он его только… просто держал при себе. А она пропитана его сутью насквозь, до глубины души. Она должна быть настоящим демоном, убийцей, а тем временем вся ее преступная деятельность заключается в пиратстве. То есть ничего сверхъестественного. Конечно, это чудовищно и жестоко, но не в большей степени, чем сотни и тысячи других преступлений, которые совершались, совершаются и будут совершаться. Это не ее, но ее отца звали демоном — Бесстрашным Демоном… Я ею восхищаюсь, — повторила она. — И хочу верить, что у нее достаточно сил, чтобы остаться лишь пиратской княжной, и никем больше. А это уже не наше дело. Для преследования пиратов есть морская стража, а не посланники.

Ее внимательно слушали.

— Хорошо, Кеса, — сказал Готах, который был влюблен в жену без ума, но только как человек; как лах'агар он атаковал ее с иных позиций, нежели Мольдорн, хотя отнюдь не реже. — Но может быть, для княжны пока не подвернулся случай, чтобы стать этим самым демоном-убийцей?

— В самом деле?

— Насколько, однако, ты можешь гарантировать, что так будет всегда? Что ничего не изменится, что княжна Ридарета всегда будет господствовать над Риолатой? По понятиям любого существа в Шерере эта девушка бессмертна. Если не сегодня или завтра, то, может, через десять, пятьдесят или сто лет она своего добьется.

— То есть? Прикажет уничтожить сто тысяч человек? Если даже и прикажет, если даже у нее будет возможность воплотить подобные намерения в жизнь, то посланников, надо полагать, это никак не касается? А может, наоборот — мы вдруг начнем исправлять нехороший мир?

— Ты знаешь, что я говорю о сохранении равновесия. О Ферене.

— Послушай, историк… Княжна, может быть, и бессмертна, но зато отражение Ферена смертно. Похоже, что эта эманация сил Шерни действительно раз в несколько столетий приобретает облик трех сестер, тем не менее она остается лишь символом Ферена. Ни одна из сестер не носит в себе суть Шерни, и мы оба об этом прекрасно знаем, особенно ты. Ты знаешь, кто такая королева Эзена, лучше всех на свете. И столь же хорошо ты знаешь ее невольниц. Всех трех.

Она улыбнулась со свойственным ей духом противоречия.

— Только две из них — воплощения сестер. А третья даже уже не невольница, — со всей серьезностью объяснил Готах, не обращая внимания на едва скрываемую злость Мольдорна, которому супружеские шуточки и препирательства нравились не больше, чем дохлая крыса. — Она…

— …твоя жена. Ну ладно… А вы? Чего вы добились?

Готах снова сдержал улыбку. Оставив аппетитные подробности на потом, он в общих чертах рассказал о Брорроке и о том, за что взялся старый капитан.

— Если старик исполнит свое обещание, то… мне будет ее жаль. Ридарету, — сказала Кеса, обдумав услышанное. — Но это обычные счеты между пиратами, ничего такого, с чем ей бы не приходилось иметь дела постоянно. Это ее жизнь и ее собственная судьба. Раньше или позже… может, Броррок, а может, кто-то другой… Она бессмертна, но не неуничтожима.

— Она преступница, которую следует казнить на площади, — спокойно сказал Мольдорн.

— А ты, господин, обычный дурак с математическими способностями, но не более того. Каких наград ты хочешь для нее за добрые поступки, если столь усердно требуешь кары за дурные?

— Хватит уже лаяться, ваше благородие, — предостерегающе проговорил посланник. — Чаша терпения может в конце концов переполниться.

— И что ты тогда сделаешь, король всех глупцов?

— Перестаньте, — потребовал Готах.

— Нет, я хочу услышать ответ, — заявила посланница, откинувшись на спинку стула и слегка приподняв свои королевские брови. — Его благородие Мольдорн — грубиян, негодяй и глупец среди глупцов; присутствие его среди нас я считаю мучительным наказанием. Только за что?

— Кеса…

— Нет, — отрезала она. Готах никогда еще не видел жену такой. — Подумай о том, что близок тот миг, когда ты услышишь от меня: его благородие Мольдорн или я. И тебе, увы, придется выбирать.

— Ты ведь не всерьез?

— Ну конечно шучу… Ты грубиян, глупец и негодяй, Мольдорн, — заявила она математику. — Что ты на это ответишь? Сожжешь меня вырванным из Полос огнем? А может, превратишь в камень?

Последовала короткая пауза, затем, совершенно неожиданно, Мольдорн рассмеялся.

— Превратить в камень? Ты уже камень, Кеса, — доброжелательно заметил он. — Как ты наверняка слышала, ваше благородие, мне в жизни приходилось немного иметь дело с женщинами… Одна из них была даже посланницей, к тому же моей женой, ибо это не совсем сплетни и слухи. Но Слава не была такой, как ты. Немного жаль. Прости мне мою грубость. В глупости не обвиняй, ибо это неправда. А негодяем я имею право быть, ибо борюсь за справедливое дело, и значение имеют мои поступки, а не натура.

Ему удалось застать посланницу врасплох.

— Однако ты слегка зарвался, — помолчав, сказал Готах. — Ведь сейчас ты скажешь, что и поступки, по сути, не имеют значения, поскольку важна цель, а справедливая цель оправдывает любые средства… Это высказывание далеко не ново, Мольдорн.

— Не ново и не ложно. Лишь бы вера в человека и добрые намерения Кесы оказались более спасительными для мира, чем подлость негодяя Мольдорна… Но скорее подлый Мольдорн спасет мир. А почему? Потому что так уж оно есть. Доброй вам ночи, а ты, прекрасная госпожа из камня, еще раз прими мои извинения. Вероятно, я всегда буду твоим оппонентом, но, надеюсь, никогда не стану врагом.

— Почему ты никогда со мной так не разговариваешь, Мольдорн? — с легким упреком спросила она, платя математику за неожиданную вежливость.

— Потому что мне не хватает терпения. Потому что я всю жизнь слышу: «с одной стороны… но с другой стороны…». Если я даже и негодяй, то Шерер для меня крайне важен. Я хочу его спасти, и меня ничто не остановит. А суждения, которые я высказываю, может, и кажутся опрометчивыми, однако следуют не только… из того, что ты назвала «женской интуицией», то есть из внутреннего убеждения в чем-либо. Прежде всего — из иного хода рассуждений.

— Какую ошибку я совершила в моих рассуждениях?

— Методологическую, ваше благородие, — язвительно сказал математик. — Ты даешь процентные оценки, я же оперирую абсолютными величинами. Ты говоришь: княжна добра, поскольку делает лишь половину того, что могла бы делать, будучи Рубином. Я говорю: это преступница, ибо она совершила сотню преступлений, и не имеет значения, что она могла бы совершить их двести. Добра ли она потому, что носит в себе Рубин? Ведь таким образом, Кеса, ты оправдываешь почти любое преступление. Притаившийся с ножом в переулке грабитель тоже добр — ведь он всю жизнь был голоден; пират тоже добр — ведь его ежедневно бил в детстве пьяный отец, потом отца сменил капитан корабля… Каждый из них носит свой Рубин — у одного это голод, у другого гнев… И каждый из них наверняка мог бы творить больше зла, чем творит. Однако объективно это гнусные люди, и — опуская приводящие к тому причины — следует ожидать от них дальнейших гнусностей. Так что твоя вера в подобных людей — лишь вера, ваше благородие. Наивная.

Из соседней комнаты появился Йольмен.

— А вы все еще разговариваете? Пойдем со мной, Мольдорн. Я же просил, чтобы ты нашел немного времени! — укоризненно напомнил он. — Я нашел в уравнениях Тамената нечто такое, чего совершенно не понимаю. Помоги мне.

— Да. Я как раз собирался идти к тебе.

После нескольких месяцев разлуки Готаху мечталось о любовных утехах, но оказалось, что… он к ним не способен. Мужская сила редко его подводила, так что он разумно поискал причину там, где ее и следовало искать, а именно — между ушами, и вовсе не ниже. Вечерний разговор его взволновал; он слушал жену, слушал… товарища, но не друга… Ему хотелось продолжить разговор, прочие желания могли и подождать.

То же самое чувствовала и Кеса.

Они лежали в мягкой постели, в кровати под балдахином, достойной дартанской королевы. За окнами царила теплая ночь, комнату пересекала полоса лунного света.

— Не представляю, как она это терпит, — сказала Кеса, думая о Ридарете. — Этот Предмет… Рубин… он мертв, это лишь слепая сила. А я воспринимаю его как проклятое, дурное существо, демона, поселившегося внутри живой женщины.

— Прежде всего — увы, не живой. Для того чтобы описать… существование Ридареты, просто нет подходящего слова, Кеса. Ты живешь, я живу, но она, вместо того чтобы жить… рубинствует?

— Ведь Рубины Дочери Молний — даже не настоящие рубины, — задумчиво прошептала она. — Это небольшие красные предметы, слегка похожие на драгоценные камни, но не более того.

— И что из этого следует?

— Ничего. Нет, я… просто так, говорю вслух то, что приходит мне в голову. Знаешь, как это приятно? Лежать так и говорить что хочешь… Не нужно думать о собственных словах, поскольку я не решаю никаких дел, не исполняю никакой миссии… Мне очень хорошо здесь, с тобой.

Он протянул руку. Она опустила голову на сгиб его локтя.

— Но это не демон, — сказала она, мысленно возвращаясь к Ридарете.

— Водка, — ответил он. — Крепкий напиток. Пожалуй, так.

— Не понимаю? Водка?

— Ты когда-нибудь бывала пьяна? Хоть раз?

— Н-нет… — удивленно ответила она, словно только что это осознала.

— В таком случае тебе трудно будет объяснять. Впрочем, пьяных тебе видеть доводилось. Они вроде бы понимают, кто они и что делают, но порой про такого говорят, что за него думала водка. Водка в бочке не делает ничего необычного, самое большее резко пахнет, это всего лишь жидкость — мертвая, неживая. Но если ее влить в человека… тогда совсем другое дело. Княжна постоянно «пьяна», но напивается красиво, очень воспитанно, не так, как большинство людей. Время от времени она теряет контроль над собой и делает то, что диктует ей выпивка, а потом снова берет себя в руки и, хотя все равно видно, что она пьяна и ведет себя как пьяная… кое-как выдержать с ней можно. Если согласиться со всем тем, что ты про нее рассказала, именно так это и выглядит. А твоей оценке я доверяю.

— Яд.

— Да. Это яд.

Готах хотел о чем-то спросить, но не знал как.

— Она действительно такая… красивая?

Кеса рассмеялась.

— О, мужчины… Это глупая красота, — посерьезнев, сказала она. — Вульгарная. И ненастоящая. В самый раз для простых моряков. Рубин действует вслепую, но притом целенаправленно, ибо красивая женщина способна на большее, чем уродливая. Однако… Риолата на самом деле не демон, это лишь сила, вещь. Красота Ридареты — отражение ее собственных представлений, это она употребила слепую силу в желаемом для себя направлении. Она глупенькая. Такая или иная, злая или добрая… но в любом случае глупенькая. Не будем больше о ней. Да, я знаю, это я начала. Но хватит уже.

Готах почувствовал, как пошевелилась лежащая на его руке голова, словно жена покачала ею в такт собственным мыслям.

— Сперва я не могла справиться с этим хаосом, с Шернью… Так же как и ты. С тех пор как Полосы ведут войну с Лентами Алера, все рассыпалось, мы ведь столько раз об этом говорили… Только месяца два назад… вскоре после того, как мы расстались, я снова обрела покой. Впрочем, действительно ли покой?

— Примерно так же, как и я. И Йольмен с Мольдорном тоже.

— Мольдорну столь легко удалось коснуться Полос, извлечь из них то, что он счел необходимым, — задумчиво проговорила она. — Может, это и «фокусы», как ты их называешь, но… как он это сделал?

— Он пытался.

— Пытался? Ладно, но… что именно? — беспомощно спросила она. — У меня такое чувство… я даже уверена, знаю, что в любой момент могу сделать… Могу сделать… нечто. Нечто соответствующее, но что? Не знаю, просто не знаю. И боюсь. Может, что-то страшное, необратимое, от которого всем станет только хуже? А ты? Как ты это ощущаешь? Поделись со мной, расскажи! — потребовала она, приподнимаясь на локтях. — Сперва я понимала всю Шернь. Я знала, как сделать то-то и то-то, хотя знала и о том, что, как только я захочу воплотить свое намерение в жизнь, Полосы меня отвергнут. Мы об этом с тобой говорили, и ты сказал, что именно так оно и есть. Но теперь все выглядит иначе, в Полосах перемешались сущности… значения… Ты уже нашел во всем этом новые закономерности? Расскажи!

— Но тут получается как в сказке про ученика чародея. Для меня это как бы огромная пирамида из ящиков. С какого-то момента мне уже известно, что в них, но я не знаю, за какой взяться. Я могу открыть любой, но боюсь приблизиться к какому-либо из них, поскольку внутри может оказаться воин, который встанет на мою защиту, или чудовище, которое оторвет мне голову. Эликсир здоровья или пузырек с ядом. Каменная шкура, в которую облекается Мольдорн, или лишаи и язвы, которые покроют все мое тело. Мольдорн, видимо, чувствовал себя похоже. Йольмен, знаю, точно так же, как и я.

— И Мольдорн открыл эти ящики?..

— Несколько… несколько десятков… несколько сотен… Мы не разговаривали с ним об этом. Он дотянулся до Полос и кое-что нашел. Теперь он знает, где искать.

— И все, что он нашел, пошло на пользу?

— Не знаю. Не спрашивал.

— Он смелый человек…

— …или глупый.

— Одно не исключает другого.

— Даже дополняет. Глупость и смелость любят ходить в паре.

Кеса вздохнула.

— Мы чувствуем по-другому, — сказала она, опускаясь на подушки. — Может, потому, что я…

— Женщина? Мне тоже так кажется. Возможно, поскольку различия всегда существовали, несмотря на все сходства. Говоришь, что можешь сделать нечто… прямо сейчас?

— Да. Но соответствующее правилам, которым подчиняется Шернь, а я ведь этих правил не знаю. Это правила Полос, ведущих войну, а я такие Полосы не понимаю. Если бы Мольдорн действительно хотел сегодня ударить меня огнем… я просто так говорю, я знаю, что он не хотел. Но если бы хотел — я уверена, что сумела бы защититься.

— Только не знаешь, каким образом и чем бы это закончилось для Мольдорна?

— Если бы только для Мольдорна… Для тебя, для Йольмена, для всего дома, а может, и всего города…

— Не преувеличивай.

— Я действительно не знаю.

— Ты напугана и потому глупа. Кеса, некоторые законы, правящие Полосами, временно не действуют, но есть вышестоящие законы, которым подчиняется не только Шернь. Хотя бы такие, как принцип действия и противодействия. Какое-то равновесие должно быть, ведь даже состояние войны не отменяет подобных законов. Армии не сражаются с отдельными солдатами, а флот в сто кораблей не выходит против рыбацкой шлюпки.

— Я уже поняла, можешь не продолжать.

Готах, однако, любил довести каждую мысль до конца.

— Шернь не «сошла с ума». Так, как ты и сказала, она находится в состоянии войны, только и всего. Война не похожа на мир, и отсюда все наши сомнения. Тем не менее, если ты утверждаешь, что в состоянии извлечь из этой воюющей Шерни нужный предмет в нужный момент, то это означает сохранение неких пропорций. Может, это и непонятно… может, аморально или жестоко с нашей… с человеческой точки зрения…

— …но каким-то образом решает проблему, — согласилась она.

— Так что Мольдорн, возможно, сдох бы у стены с оторванными конечностями, задушенный собственным позвоночником…

— Перестань! — вздрогнула она.

— …но наверняка не превратился бы в пепел вместе со всей Ллапмой. Может, тебе стоит попробовать?

— Скорее я умру.

— Что-нибудь не слишком серьезное. Узнай, где сейчас находится и что делает княжна Ридарета, — предложил он.

— Может, я сразу узнаю, о чем она думает, что чувствует… Откуда мне знать? Может, я сойду от этого с ума.

— Кеса, ты злишься на меня, когда я объясняю каждую мелочь, а в другой раз делаешь вид, будто ничего не понимаешь. Можешь что-то сделать? Ну так сделай.

— Но… это же не просто так, взял и сделал, — возразила она. — Знаешь, что мне хочется сделать сейчас?

— Что?

— Заснуть, — серьезно ответила она. — Не смейся, я ведь… Ты меня слушаешь? Пытаешься понять? Я говорю тебе, что могу извлечь из Шерни соответствующую сущность в соответствующий момент. Сейчас я могу самое большее усыпить нас обоих. В мгновение ока. Хочешь?

— Нет, — ответил он, поскольку разговор его наконец утомил, зато нашлись силы для чего-то совсем иного. — Сейчас самое время и место для других соответствующих вещей.

— Ах вот как? Но у меня болит голова.

— Ну… тогда не шевели ею.

 

8

Шедший на буксире парусник торжественно входил в порт в Ахелии. Палуба, на которой во множестве суетились моряки, сияла чистотой, а темно-красные паруса, хотя и свернутые, выглядели совершенно новыми. На носу и корме фрегата виднелось красиво выписанное гордое название «Кашалот». Как корабль, так и его капитана в этих краях хорошо знали.

Следом за фрегатом двигалась изящная каравелла со смешанным парусным вооружением; корабль этот тоже шел на буксире, хотя могло показаться, что он справился бы и без посторонней помощи — нечасто доводилось видеть столь маневренный и быстрый парусник. Каждый, имевший понятие о кораблях, ходивших по южным морям Шерера, мог, не читая названия, догадаться, что видит знаменитую «Колыбель» армектанца Китара, о котором говорили, что никто никогда не смог его догнать — и точно так же никто не смог от него сбежать.

Еще не старый, молодцеватый капитан Китар, моряк по призванию, был когда-то солдатом. Его матросы, вышколенные и дисциплинированные, словно морские пехотинцы, носили нечто наподобие мундиров; по-армектански гордившийся своим краем Китар никогда не брал на абордаж армектанские суда — самое большее требовал умеренный выкуп — и избегал сражений с армектанскими кораблями, но взамен приказал всюду рисовать и вышивать — на парусах, на куртках моряков — имперские четырехконечные серебряные звезды, что приводило в ярость имперских морских стражей. «Колыбель» и «Кашалот» очень часто действовали совместно. Престарелый Броррок, о котором говорили, будто когда-то он служил садовником у высокородного гаррийского богача, влюбленный в красоту и порядок, весьма ценил общество «юноши», знавшего, что такое порядок и дисциплина. Появление этих двух кораблей вместе предвещало некое крупное морское событие. Их капитаны не составляли эскадру без причин.

Корабли умело швартовались у причала.

Броррок и Китар, каждый с соответствующей свитой, встретились у трапа «Кашалота», поскольку старик двигался с трудом и избегал лишних прогулок. Оба послали офицеров выполнить портовые формальности. На берег уже спустили открытые носилки для Броррока — широкое мягкое кресло на прочных перекладинах; четверо крепких моряков без особых усилий подняли их вместе с легким, как перышко, капитаном, и вся процессия направилась к главным воротам ахелийской крепости. Четверо моряков Китара, прокладывавших дорогу в портовой толпе, держали самые настоящие алебарды — весьма необычное для моряка оружие, — которыми вежливо, но решительно убирали с пути прохожих. Оказавшись у цели, двое благородных пиратов представились стражам, и вскоре последовал приказ впустить их.

У подножия лестницы Броррок вздохнул и выбрался из носилок. Он вовсе не был немощен и мог преодолеть даже крутые ступени, но это не доставляло ему никакого удовольствия.

— Рыжий, останься тут с парнями.

Четверть века назад князь Раладан ходил лоцманом (правда, недолго) под командованием Броррока. Ворчливого старика трудно было любить, но еще труднее — не уважать. «Слепой» вышел гостям навстречу. Так когда-то звали его за то, что, будучи молодым и тщеславным, он щеголял тем, что с завязанными глазами бросал ножи в цель. Впрочем, разнообразных «слепых» — вернее, полуслепых — на Просторах было множество; поврежденный в абордажной схватке или какой-нибудь кабацкой драке глаз, орган весьма деликатный, заживал не столь хорошо, как порезанное ухо или щека. Нелегко было найти военный парусник, где по крайней мере двое детин не бегали с повязкой на правом или левом глазу.

— Давно вас тут не было, — сказал Раладан, после чего обратился лично к Брорроку: — Мне говорили, капитан, будто тебя нет в живых.

— Так оно и есть, — заявил Броррок.

— Жаль. Наконец-то могу убедиться, а то каждый год слышу… Идемте.

Выглядевший на тридцать пять лет, а на самом деле сорокалетний Китар, высокий и красивый, широко улыбнулся при виде симпатичной невольницы, с которой разминулся в дверях. Подмигнув, он сказал нечто такое, отчего девушка залилась румянцем — но не от стыда, а от удовольствия. Убегая, она успела еще раз бросить взгляд на статного моряка в черной куртке из грубой ткани. Бесцеремонно усевшись за стол, Китар взял яблоко с серебряного блюда и с аппетитом захрустел, предоставив говорить Брорроку.

— Буду краток, Слепой, ибо в любой прекрасный день может случиться то, о чем давным-давно уже болтают, — начал старик. — Так что времени у меня, видишь ли, нет. Дочку твою ищу. Есть у меня к ней дело, чтоб мне сдохнуть.

Раладан выжидающе молчал. Поудобнее устроившись на стуле, он вытянул ноги перед собой и сложил руки на животе.

— Ну так где она, Слепой?

— Мне казалось, что ты ее не любишь, капитан.

— Потому что она неряха и шлюха, — согласился Броррок. — А еще у нее что-то с головой, да или нет?

Он был трижды прав.

Раладан ждал.

— Ну, Слепой, скажешь или не скажешь?

— Зачем тебе Ридарета?

— Мне заплатили за ее голову, — заявил Броррок. — Не поверишь, если скажу кто.

— Дай-ка догадаюсь… Посланники?

— Посланники, чтоб меня зажарили! — обрадовался Броррок. — Откуда знаешь?

Раладан слегка причмокнул сквозь зубы.

— И чего вы от нее хотите?

— Ну как же? Голову, а что же еще?.. — удивился старик. — Только вот, видишь ли, я должен ее привезти в бочонке. Что-то мне кажется, что ничего из того не выйдет. Не люблю я эту твою паскуду, в самом деле не люблю! — разозлился Броррок. — И я бы даже сам ей башку отрезал, только не знаю как. Я видел однажды, как она сожгла паруса стражнику… отвратительно, так не делается. В общем, Слепой, я решил, что сдержу слово и привезу посланникам голову твоей красотки, но вместе со всем остальным. Потому что сперва был разговор про голову в бочонке, потом про то, что в бочонке не обязательно… В общем, так вот. Ну? И что скажешь? Никто не любит, когда на него охотятся, даже мишка из леса, потому как запросто можно в силки угодить. Ну так я этого мишку из леса могу отвезти туда, где сидят охотники, ну и, сто тысяч шлюх… Если твоя Тюлениха согласится, то отвезу.

Раладан молчал и думал.

Посланники многое знали, но немногое могли. «Подарки» вроде Шара Ферена, посылка охотников за головами вроде Броррока — все это, возможно, было куда опаснее, чем встреча с ними лицом к лицу. Ридарета с ее способностями вполне могла рискнуть. Или ей все же следовало постоянно убегать и скрываться? Как долго?

— Тебе заплатили вперед, капитан?

— Дали только задаток. — Старик огорченно почесал нос. — И потому я говорю, что у меня есть дело. Заплати остальное, добавь еще немного… То есть ты или Тюлениха, все равно.

— Не нравится мне эта история.

— Ладно, Слепой. Но я тоже кое-что кое-кому обещал. Могу вилять вокруг да около, поскольку с дураков станется, но полностью слова не нарушу. Пират, Слепой, это не какой-то там торговец, пират должен быть, знаешь ли, честен — иначе никто ему ни за что не заплатит. Скажи «нет», и я сам отправлюсь на поиски твоей цыпочки — и, чтоб мне сдохнуть, что будет, то будет. Я старый человек.

— Видишь ли, капитан, — задумчиво ответил Раладан, — мы ведь с тобой уже немного знакомы. И потому мне отчего-то кажется, что ты хочешь сдержать слово без всякого обмана.

— Вот и разговаривай с таким! Рыжий, скажи ты хоть ему… Я же Рыжего внизу оставил, — одумался Броррок. — Мы сговорились с Китаром, поскольку твоя дочурка слишком много опасного зверья на своем корабле возит, и лучше ее искать вдвоем. Не то чтобы я хотел ей что-то дурное сделать, но кто ее знает, что ей в голову придет. А Китар в гроб ложиться не собирается и не пойдет на такое, за что ты его до конца дней будешь ненавидеть. Ибо ты, Слепой, ваше высочество князь, слишком многое можешь. Скажи, Китар: что я тебе говорил?

— То же, что и сейчас, — ответил армектанец. — Я, Раладан, ничего не имею против Прекрасной Риди, а даже если и имею, то уж точно не меч… Она красивая. Золота я уже немного заработал, — он кивнул в сторону Броррока, — а теперь охотно отвез бы Прекрасную куда-нибудь. Вряд ли это будет скучный рейс. Не сердишься, братец, что я так говорю?

Раладан, может быть, и рассердился бы, но все, что говорил и думал о Риди известный своей слабостью к женщинам капитан, увы, было чистой правдой.

Рейс вряд ли был бы скучным.

— Не знаю, верить ли вам. Но к счастью, я не знаю и того, где сейчас или где будет Ридарета, так что решать мне ничего не придется. Она ушла на своем корабле. У нее есть право захода на Малую. В Ахелию — уже нет. Все.

— Как это? На Малую, но не в Ахелию?

— Порасспросите в кабаках, в чем дело, — отрезал Раладан, вставая в знак того, что разговор окончен. — Вы тут до завтра?

— По крайней мере.

— Я пришлю вам деньги. Сколько?

— Погоди… но… — Броррок, правда, сам говорил, что у него нет времени, однако очень не любил, когда что-то делалось как попало. — То есть мы договорились?

— Посланники дали задаток, я должен заплатить остальное и добавить еще немного. Ну так я плачу и добавляю. Сколько?

— Золото ты уже давно не считаешь, — с завистью, но и с уважением сказал дед всех пиратов.

— Не считаю. Ну так сколько?

Броррок выпалил сумму. Раладан кивнул. Броррок остолбенел и обиделся.

— Мы договорились, — сказал Раладан. — Теперь договаривайтесь с Ридаретой, но о деньгах она больше не должна услышать от вас ни слова. Китар, тебе говорю, поскольку ты, капитан, всегда был немного хитроват. По рукам?

Старик снова обиделся. Китар кивнул:

— По рукам.

— Ну тогда убирайтесь.

— Дал бы ты мне, братец, в подарок одну такую. — Китар показал подбородком на невольницу.

— Купи себе, лучше всего в Дартане. Цены упали, поскольку дело идет к войне. Оружие дорогое, невольницы и дома все дешевле.

— Вот как, говоришь? А может, и куплю. Собственно, хорошая мысль… Я еще никогда ничего не покупал.

Два грозных корабля, блестевшие бронзой орудий, предвещали измученной Малой Агаре самое худшее. Большая толпа ребятишек, на всякий случай расплакавшись, бросилась бежать в глубь острова. С высоты носовых надстроек два капитана с любопытством разглядывали черное пепелище, видневшееся сразу за пристанью. Целым остался только один дом.

Воняло гарью и трупами. Китар посмотрел на головешки вблизи, причмокнул, поднял с земли зеленый платок, к которому была привязана какая-то тряпка, но ничего интересного не нашел.

В уцелевшем доме капитан «Колыбели» обнаружил полубезумного человечка с трясущимися руками, которого уже ничего не волновало — разве что собственная жизнь и жизнь близких; терять ему было больше нечего. Он наверняка знал, что к пристани подошли корабли, но даже не вышел на порог. Китар спрашивал, человечек отвечал — слегка бессвязно, тихо, но понятно.

— Весь остров? Все селения? Жители?

— Оставила только детишек, несколько старых бабок им для опеки. Почти сотня голодной малышни. Младенцы начинают… подыхать. Это ведь даже не смерть.

— Никто больше не спасся?

— Десятка полтора рыбаков сбежали, кто-то наверняка до сих пор еще прячется. Один повесился, я вчера его нашел. Может, все повесились.

— Что вы ей такого сделали?

— Княжне? Мы — ничего, господин. Но она велела сказать… только…

— Что она велела сказать?

Хозяин дома пожал плечами. Из угла донеслись рыдания его жены.

— Я спрашиваю — что она велела сказать? И кому?

— Его высочеству князю.

— Князю Раладану?

Управляющий острова кивнул поседевшей головой.

— Да, князю. Что Прекрасная Ридарета благодарит его за все. Я… не знаю, за что. Ничего больше не знаю. Эти люди… всю жизнь ловили рыбу.

— Куда они ушли?

— Думаешь, я спрашивал, господин? Даже… даже весельной лодки мне не оставила, чтобы я мог послать на Большую… — совершенно невпопад добавил он. — А впрочем… Не знаю, кто бы на ней поплыл? Разве что моя жена и я.

— Ты ничего не слышал? Она ничего не говорила своим офицерам?

Человечек вздохнул и покачал головой.

Китар вышел и вернулся на пристань. Сперва он поднялся на борт «Кашалота». Броррок, уставший от недавней беготни по Ахелии, на этот раз не спешил сойти на берег.

— Ну? Что там?

Армектанец рассказал о том, что видел и слышал. Броррок задумался.

— Говоришь, весь остров спалила? Недурно, хе-хе… — захохотал он и закашлялся.

Китар ждал. Старик кашлял и хрипел, таращил глаза, плевался и никак не мог перевести дух.

— Когда-нибудь… сдохну я от этого, чтоб меня… — наконец пробормотал он и снова тихонько кашлянул. — Ну… кхе… пусть меня закоптят. Ну… хотел бы я видеть Слепого, когда ему об этом расскажут. Иди, ищи, говори со всеми! — потребовал он. — Дам тебе Рыжего и парочку умных парней, чтобы один не бегал. Я бы тоже пошел, но сам видишь — стоит мне посмотреть на все это вблизи, и меня уже не спасут… Не такая уж она и дурочка, девица сообразительная и задиристая. Вот только неряха, каких мало, да еще и шлюха. Иди, сынок, спрашивай! В Ахелии же нашелся дурачок, который подслушал болтовню матросов, будто капитанша обязательно заглянет на Малую. Ну и тут найдется кто-нибудь ушастый. Чтоб мне брюхо вспороли, если не так.

— Рыжий пригодится, но матросов мне не давай, не люблю командовать чужими, — сказал Китар. — Мне хватает и своих. Ладно, поищу еще, поспрашиваю.

— Возьми и моих. Чего ты хочешь, чтобы твои начали ныть — мол, за ребят Броррока все делают, а их капитан бегает будто мальчик на посылках?

— Может, ты и прав. Ладно, дай парочку.

Китар искал и расспрашивал до самого вечера.

Моряки побывали в нескольких селениях и даже вытащили из притворявшейся лесом кучки деревьев обезумевшего от страха рыбака, который просидел там несколько дней, питаясь листьями, однако так ничего и не узнали. После захода солнца разочарованный и уставший армектанец бесцеремонно разбудил Броррока, который, правда, вставал очень рано, но еще раньше ложился спать.

— Никакого у вас уважения к старшим нет, чтоб меня освежевали! — злился Броррок, с немалым трудом садясь на постели и прикрывая глаза от света фонаря, покачивавшегося в мускулистой руке Китара. — Когда я был молод…

— …то не испытывал уважения ни к кому, поскольку никого еще на свете не было, один ты. — Китар поставил фонарь на стол и уселся в капитанское кресло. — Но мне куда тяжелее. Вот ведь говно! Никто ничего не знает.

— О, Китар, не выражайся столь грубо! — совершенно искренне возмутился Броррок. — Есть у меня, видишь ли, привычка сквернословить, и я с ней постоянно, сто тысяч… постоянно борюсь. Но речь должна быть приличной. А ты сказал «говно».

— А как прилично называется говно? Я понятия не имею.

— Помет.

— Помет — это у чаек, а то, что я узнал, — одно говно! — Китар наконец потерял терпение. — Здесь остались какие-то старые жабы, толпа ревущих от голода недоносков да, может, с десяток мужиков, и все обосравшиеся со страху. Женщины ни одной, всех позабирали, а те, что остались, уже воняют. Правда, одну я нашел, уродина и вот с таким животом, видимо, им даже дотронуться до нее было противно. Прекрасная Риди хуже самой черной заразы, жизнь на этот остров вернется лет через сто. Куда идем, братец? Это ты командуешь эскадрой, не я.

Броррок никак не мог быть братцем Китара. Ни одному мужчине на свете не хватило бы мужской силы на столь долгое время, чтобы дать жизнь одному и другому. И ни одна женщина не могла зачать сыновей с промежутком в шестьдесят с лишним лет.

— Тот управляющий точно ничего не знает?

— Нет. Я приказал его повесить, но он все равно ничего не сказал.

— Но его повесили?

— Какое там, я его просто пугал. Не повесили.

— Нехорошо. Зачем кому-то знать, о чем мы его спрашивали?

— Если хочешь, сам его повесь.

— Что, боишься немного Слепого?

— Я ничего не имею против Раладана. И мне нужен его порт.

— Пусть будет так. В таком случае, мой мальчик, мы идем в Громбелард.

— Это же на краю света.

— Да что ты… Немногим дальше, чем до твоего Армекта.

Китар ткнул пальцем за спину:

— На «Колыбели» у меня есть карты, я велю их прислать, перерисуешь себе. Громбелард — значит, Лонд, поскольку других портов там нет. До Лонда втрое дальше, чем до «моего Армекта».

— Хорошо, хорошо… Но, видишь ли, ничего лучше мне не придумать. Тюлениха уже была в Лонде, года два назад. Ее банда с «Гнилого… тьфу!., трупа» сожгла в Лонде целый район…

— Я слышал, все слышали.

— Она была там с посланником, со старым Таменатом.

— И что с того?

— Ничего, — согласился старик. — Но это все, что приходит мне в голову. Когда-то у нее были некие дела в Лонде, и она была там вместе с посланником. Теперь за ней охотятся… в общем, посланники. Может, одно как-то связано с другим? Они сказали, будто она что-то у них украла, и речь идет о том, чтобы она не крала дальше. Где можно что-то украсть у посланников? В Громбеларде. А она, как мне кажется, была там однажды. Именно в Лонде. Куда нам и следует отправиться, сто тысяч шлюх.

Китара его слова, похоже, не слишком убедили.

— Ладно, пусть так, — все же сказал он и встал с кресла, ибо дела обстояли так, что благодаря договору с Брорроком он уже приобрел немалое состояние за самую простую работу во всей его жизни и должен был получить еще столько же (старый хитрец не любил платить вперед). — У нас есть договор — я с тобой, пока ты не найдешь Слепую Тюлениху Риди. А когда найдешь, я забираю свое золото и смотрю, что дальше. Если договоритесь — можем снова что-то обсуждать, я с радостью заработаю еще немного, лишь бы за что-то умное. Не договоритесь — меня больше нет.

— Если только эта грязная Тюлениха не накинется на нас ни с того ни с сего! — напомнил Броррок.

— Если только, братец, — кивнул Китар и вышел.

 

9

В трюме кончилась водка. Последнюю бочку, оставленную на черный день, Мевев держал возле своей койки, даже чуть ли не спал, положив на нее голову. Оставалось еще благородное красное вино, но — терпкое и противное, к тому же слабое — оно было по вкусу только капитанше; команда пила эту жидкость с неописуемым отвращением. Тем не менее парни из вахты на палубе, которым вина не дали — поскольку хотя бы полтора десятка трезвых на корабле должно было оставаться, — с завистью и даже с ненавистью взирали на счастливых дружков, которые пели, плясали и развлекались с девушками. Во время боевого похода каждому полагалась кружка водки ежедневно, однако возлияния были редкостью; капитанша позволяла выпить самое большее раз в неделю — так что иссушенные моряцкие глотки требовали выпивки. На крайний случай могло сойти и вино.

Качало не слишком сильно. В просторной каюте под кормовой надстройкой, где кроме капитанши жили только ее офицеры, развлекалось начальство, к которому причислялись также комендант Гарды и командиры стрелковых и абордажных отрядов, — однако двери были широко открыты, и любой моряк мог выпить с командованием; прогоняли только полностью нетрезвых, бормотавших неведомо что. Сайл, второй помощник, которому в этот день выпало командовать, не пил, однако его считали странным чудаком, который мог пить или не пить, но физиономия его оставалась столь же невыразительной. Мевев, который, выпив, становился еще молчаливее обычного, крепко держался за стол, укоризненно глядя покрасневшими глазами на шумно кричавшую капитаншу. Потяжелевшая Тюлениха, одежда на которой трещала по швам под напором набухшей груди и раздутого живота, полулежала на койке, опершись спиной о стену, и то ругалась, то визжала, извиваясь и пытаясь пнуть подчиненных, державших ее за широко расставленные прижатые к стене руки. Можно было подумать, что она пытается вырваться — но на самом деле она этого не хотела. Пошатываясь, с тяжелым молотком в руке к ней приближался сосредоточенный и бледный (поскольку его только что стошнило) командир Гарды Неллс, который когда-то был помощником палача и потому чуть ли не единственный мог справиться с припадками капитанши. Увидев Неллса, из руки которого выпал молоток, Тюлениха завопила столь пронзительно, что заломило уши; неведомо каким чудом Мевев уловил в этом крике приказ:

— Ви-на-а-а!!!

Послушно, хотя и с немалым трудом поднявшись на ноги, офицер взял кувшин, пролив немного на стол, побольше на пол, а еще больше на подбородок и грудь капитанши, хотя кое-что попало и в рот. Краем кувшина он едва не выбил ей передние зубы, за что получил пинка — настоящего, не притворного, — после чего, обидевшись, сам выпил остальное, не обращая внимания на сыпавшиеся из уст капитанши проклятия и угрозы.

Выпив, он тут же лишился чувств и крепко уснул возле прибитого к полу стола, храпя и то и дело странно вздрагивая.

С палубы доносились три разные моряцкие песни. Матросы ревели «Потаскуху», а также «Таверну на Гарранах»:

На фоне двух песен слышалась третья. Моряки мрачно пели «Имперских»:

Неллс, ползая на четвереньках, искал оброненный молоток. Найдя его, он схватился за крышку стола, подтянулся, встал, удержался на ногах, сделал шаг и потерял равновесие, потом, не меняя курса, сделал еще два быстрых шага и почти налетел на капитаншу. Тюлениха все еще скулила, словно побитая собака, но уже не дергалась. Руки ее с широко расставленными пальцами крепко прижимали к стене матросы. Неллс как можно тщательнее приставил большой гвоздь к середине ладони и три раза ударил молотком — один раз по стене, два раза по шляпке гвоздя, — после чего еще немного подправил сделанное. Точно так же он прибил вторую руку, удовлетворенно вздохнул, вытирая пот со лба, и оттолкнул в стороны державших запястья капитанши — в том уже не было необходимости.

Собачий скулеж смолк. Распятая на стене Слепая Тюлениха Риди судорожно раскрывала рот, высунув язык и скрючив пальцы пробитых железом рук. Какой-то матрос, заглядывавший в открытую дверь каюты, орал во все горло, сзывая команду поглядеть на зрелище, которое представляла собой капитанша. Толпа у дверей быстро росла, матросы отпихивали друг друга. Те, что сзади, ничего не видели, поэтому стоявшим впереди приходилось рассказывать о том, что происходит. Как обычно в таких ситуациях, в задних рядах началась драка. Толпа несколько рассеялась — дерущиеся тут же забыли, из-за чего, собственно, все началось. Дикая банда металась по палубе. Кому-то не повезло — он вылетел за борт. Другой орал, призывая его спасать, третий орал на орущего. Впрочем, орали все на всех. На носу пели:

Матросы, стоявшие ближе к двери, поднимались на цыпочки и таращили глаза на свою бессмертную, неуничтожимую капитаншу, которая могла в буквальном смысле все! Старички насмехались над новичками, которые не верили собственным глазам, почти трезвея от увиденного. Значит, это не просто обычные корабельные байки! Капитанша в самом деле могла показать им что угодно!

Офицеры в каюте, сбившиеся в дверях зеваки, толпящиеся за их спинами моряки и даже те, кто пел на носу, — все они были на волосок от смерти. Но никто об этом не знал.

Время от времени наступал момент, когда огненная мощь Рубина начинала переливаться через край, требуя пищи. Силы Гееркото сидели на поводке — но сейчас поводок этот был слишком длинным, к тому же другой его конец держала совершенно пьяная женщина. Готах и Кеса во многом были правы: когда-то очень давно Ридарета, сражаясь с неприрученными силами Брошенного Предмета, сумела направить их в несколько иную сторону. Риолата, королева Рубинов, частично покоренная и укрощенная, обычно находила добычу лишь там, где ей позволяли ее искать. Мало того, она научилась благодарить.

Все так же тяжело дыша с высунутым языком, прибитая к стене Риди содрогалась от пароксизмов боли и отвратительного, извращенного наслаждения.

Мастер церемонии Неллс, для которого подобное было далеко не впервой, торжественно начал стягивать штаны с зада капитанши. Дело не спорилось — мешал молоток, который он держал в руке, пока в конце концов не отложил его в сторону. Со штанами он кое-как сладил, но у него все равно ничего не получалось; комендант Гарды, правда, выблевал все вино и уже немного протрезвел, но, увы, не до такой степени, чтобы справиться с трудной задачей, которую нисколько не облегчал раздутый живот Риди. Когда же наконец он смог приступить к делу, раздался торжествующий рев зевак, подбадривавших несчастных, которые едва не задушили друг друга. Тюлениха, которую многозначительно хлопнули по бедру, задрала ноги, а мгновение спустя хрипло вскрикнула. Веснушчатая корабельная шлюха, из любопытства протолкнувшаяся к порогу каюты, радостно завизжала, почти столь же громко, как и Риди. Подпрыгивая, она щипала ближе всего стоявших к ней дружков, и один из них тут же облапил ее сзади за сиськи. Ритмично звенели браслеты на лодыжках капитанши, трещала залитая вином койка, доносились влажные отзвуки любви, стонавшая от боли и наслаждения Тюлениха билась головой о стену. Раны в пробитых гвоздями ладонях увеличивались, все сильнее кровоточа. Матросы радостно кричали, свистя и хохоча до упаду. Неведомо как получилось, что вся каюта под кормой, куда обычный моряк никогда не допускался, заполнилась орущими людьми, которые хлопали друг друга по спине, хлеща вино из кружек и кувшинов. Сделав наконец свое дело, Неллс издал победный клич и похлопал раздутый живот, после чего отобрал у кого-то наполненный до половины кувшин и начал пить, демонстрируя всем вызывающее уважение мужское достоинство и подняв над головой крепко сжатый кулак. Толпа ревела от счастья; авторитет Неллса значительно возрос. Однако дышавшая, словно кит, Тюлениха Риди, в распахнутой, мокрой от пота и запятнанной вином рубашке, с окровавленными руками, только что изнасилованная с прибитыми к стене ладонями, все еще выглядела так, будто не осознавала даже, как ее зовут. Тупо уставившись в одну точку, она сотрясалась от судорог, походивших на приступ некоей болезни. Наружу выступил липкий подарок от добросовестного Неллса, который подпрыгивавшая от радости веснушчатая девица приветствовала новым визгом. Эта темпераментная пятнадцатилетняя девушка рано осиротела — говорили, будто ей настолько надоела вечно больная и ворчливая бабка, что она забила ее в постели палкой; вошедшему же деду просто не повезло, поскольку против него она, собственно, ничего не имела… Матросы-новички проталкивались вперед, желая лично проверить интригующие известия, которые распространяли ветераны, — якобы дыра между ногу «старухи» была под стать ее сиськам, чуть ли даже не поперек. Какой-то коренастый моряк радостно подсунул к губам Прекрасной Риди кружку с вином, и она бездумно начала пить. А потом произошло нечто, случавшееся на памяти команды лишь один раз — так давно, что все уже почти забыли. Впрочем, тогда было не совсем так…

Пьяный моряк с кружкой заорал прямо в ухо капитанше:

— Мамочка! Как тебе?! Скажи — понравилось?! Но ведь правда пон… понравилось, мамочка! Мы тебя все, мамочка, все… мам… мочка, любим!

Мамочка тупо посмотрела на него и снесла ему голову.

У находившихся в каюте перехватило дыхание — кроме тех, кто ничего не видел; те продолжали орать и дальше. Кто-то впереди вскрикнул, другой лишь коротко застонал. Десяток парней одновременно бросились к двери и тут же в ней застряли. Капитанша крошила их живьем; тонкая огненная струйка бесшумно извивалась во все стороны, разрубая на части людей и обстановку в помещении. Сотрясаясь от странных судорог, прибитая к стене красотка водила взглядом направо и налево, и в такт движениям ее головы метался узкий красный шнур. Никто уже не ревел и не хохотал, лишь скулили и выли люди, руки которых отваливались от тел, туловища распадались, словно разрубленные невероятно острым клинком меча. Развалился стол, начала распадаться стена, разрезанная от потолка до самой палубы. На кого-то упала створка двери. Издавал странные клекочущие звуки сидевший на палубе матрос, поднеся к глазам культи обеих рук. У его ног валялась отрезанная вместе с плечом половинка головы веснушчатой девчонки. По палубе разбегались перепуганные счастливчики без пальцев и ушей, без ягодиц или мяса на руке — по сравнению с резней в каюте подобные ранения казались чуть ли не смешными.

Неожиданно красная нить погасла.

Пол был залит кровью и вином из разрубленных и разбитых кувшинов. Хрипели и стонали раненые моряки. Громко храпел спавший возле остатков стола Мевев, на спине которого лежала половина тела коменданта корабельных стрелков. Из угла смотрел совершенно трезвый Неллс, не зная еще о том, что лишился куска кожи на ребрах размером самое меньшее в две ладони. Кто-то плакал, кто-то звал на помощь.

Суматоха на корабле нарастала; пьяная драка на палубе все еще продолжалась, и никого не волновало, что кричат окровавленные матросы, бегущие с кормы. Хотели в морду? Пожалуйста!

Из носового кубрика прибежал второй помощник, пытавшийся до этого успокоить команду. В дверях каюты у него подогнулись ноги.

Сидевшая на койке капитанша извивалась и билась, пытаясь оторвать прибитые к стене руки. По ее лицу текли слезы. Она стонала от боли, то и дело задыхаясь от крика:

— Неллс! Не-е-еллс! Отцепи меня… убью!.. Отцепи, а-а-а!.. Убью-у-у!!!

На палубе детины из Гарды под руководством заместителя Неллса били матросов дубинками и палками, с немалым трудом наводя порядок.

Палубу драили и чистили. Стучал молоток корабельного плотника, который вместе с помощниками сколачивал новую обстановку для капитанской каюты.

Работа двигалась кое-как, поскольку никто на «Трупе» не привык к подобным занятиям. Однако на этот раз наблевано и нагажено было повсюду, а смрад поднимался до самой верхушки грот-мачты — даже парни Риди не могли его выдержать. Скользкая палуба грозила несчастными случаями, из-за которых могла сократиться численность команды.

Она уже и без того достаточно уменьшилась.

Уборка палубы продвигалась с трудом еще и потому, что по приказу капитанши всю работу должны были выполнить виновники вчерашних беспорядков. Им влепили палок, показав справедливое наказание всей команде, собравшейся на главной палубе, — и теперь те же самые люди, едва живые от боли, которых уже начинало лихорадить, неуклюже пытались убраться на корабле.

Слепая Риди стояла там же, где и обычно, — спиной к бизань-мачте, опершись об ограждение на корме. Она наблюдала за подчиненными, то и дело потирая пальцами одной руки ладонь второй, где кожа была чуть светлее. У нее осталось нечто вроде… воспоминаний о боли. Такое бывало. Часто ран уже не было видно, но какое-то время они еще болели.

Какой-то матрос потерял сознание рядом с ведром и осел на палубу с вонючей тряпкой в руке. На корму вскарабкался Мевев.

— Проблема, капитан.

— Проблема — это ты. Нажрался вчера как свинья. До беспамятства.

— Ты тоже.

— Я нет. Впрочем, мне можно.

— О том и речь, — подытожил Мевев и пояснил: — О пьянстве.

— И что с пьянством?

Мевев покачал головой, о чем-то размышляя и глядя то на море, то на палубу. Привыкшая к поведению своего заместителя, Риди его не торопила.

— Все не так. Вообще все. Команда не знает, что такое дисциплина.

— Они исполняют любой приказ.

— И все равно никакого толку.

— Они меня боятся.

— Как сумасшедшую с факелом и бочкой пороха. Они не знают, чего от тебя ждать и как с тобой говорить.

Она внимательно посмотрела на него.

Мевев все так же задумчиво качал головой, подбирая слова и глядя на море, на паруса, на бесчувственного матроса рядом с ведром. Проблема казалась ему чересчур сложной. Он был неглуп, даже слегка пообтерся в разных кругах, но оставался простым человеком. Он видел — что-то не так, но с трудом понимал, что именно. А облечь столь сложные мысли в слова у него вообще не получалось.

— Команда любит, когда ты им показываешь, на что способна… — наконец начал он.

— Ну конечно, — поддакнула она.

Мевев потерял мысль.

— Помолчи, капитан. Иначе я так и не сумею ничего сказать.

Он начал еще раз:

— Команда любит, когда ты им показываешь, будто ты словно какая-то посланница. У кого есть капитанша, которую можно рубануть мечом, а ей ничего? Ни у кого, только у нас. Всем нравится, что ты вытворяешь. Где еще можно собственными глазами увидеть такую бабу, которую Неллс чуть ли не навылет протыкает, а она только верещит и смеется? За работой тебя тоже видели. Как ты отрывала башки имперским. В самом деле отрывала. Никто так не может.

Мевев уставился на море, молча качая головой.

На палубе продолжалась уборка. Паруса никогда еще не ставили столь тщательно.

— Я знаю, что в тебе сидит та дрянь, тот Рубин, — снова заговорил он. — Но команда не знает. Все знают, что ты не приносишь несчастья своей команде, только другим. Рассказывают всякие байки — о том, что тебе зашили Рубин туда, где у всех других сердце. Или что ты носишь его под повязкой в выбитом глазу, такое я тоже слышал. В таверне. И вообще, что ты носишь где-то на себе разные Предметы или… ну…

Мевев снова немного помолчал.

— Если попадается какой-нибудь глупый новичок, — продолжил он, — то ему подсказывают твое настоящее имя. И когда он произнесет его целиком, смотрят, что с ним случится. Известное дело — кого-то начнет трясти, кто-то станет задыхаться, кто-то обосрется. Потом об этом целый месяц говорят. Что и хорошо, поскольку ты для них странная и страшная. Говоришь такому: «Раз напортачил, то прыгай за борт», а он скок — и его уже нет. Ну, понятно — если сразу не выпрыгнет и разозлит тебя, то его вышвырнут за борт другие. Только уже по кусочкам.

Она сосредоточенно его слушала.

— Ну так и к чему это все?

— Погоди. Ко всему прочему, ты для них еще и… своя. На капитана матрос порой и рта раскрыть не смеет, ибо сразу получит в морду. А ты пьешь с ними, дурачишься, танцуешь. Иногда даже дашь матросику, если он решит, что ты в настроении, скажет пару красивых слов и принесет какую-нибудь побрякушку. А уж после того, как ты всех нас вытащила из петли, команда в огонь за тобой пойдет.

— Так к чему это все? — повторила она. — Насколько я слышу, все хорошо.

— Так хорошо, что даже слишком хорошо.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Изволь объяснить доступно, — потребовала она.

Иногда, когда она переходила на свой высокомерный гаррийский, Мевева охватывала неприкрытая злость. В свое время он заметил, что Риди, похоже, даже сама того не зная, совершенно иначе разговаривает с Раладаном или, например, с кем-то вроде той рослой блондинки, встреченной в порту в Ахелии, наверняка высокопоставленной госпожой, чтоб ей провалиться, чем с ним и вообще со всеми моряками. Она что, старалась опуститься до их уровня? Чтобы они понимали, о чем она говорит?

— Я говорю, что хорошего слишком много. Для моряка должно быть все просто и ясно, а для этих людей все перемешалось. Это капитан, а это шлюха для команды. Но если капитан — заодно и шлюха для команды, то что следует делать: слушать ее или трахать? Иногда слушать, а иногда трахать?

— Ну да! — кивнула она. — Всему свое время и место.

— Но они не знают, когда делать одно, а когда другое. Стоит им выпить, и в голове у них все путается.

Мевев уже был сыт разговором по горло и жалел, что вообще его начал.

— Ты никогда не говорил, что у них в голове путается.

— Когда-то не путалось. Ты показывала им, что умеешь, а они на тебя таращились и даже не знали, можно ли подойти ближе. А теперь Неллс прибивает тебя к стене и залазит на тебя.

— Потому что я так ему велела. — Прекрасная Риди умела говорить намного более складно, нежели Мевев, но он, увы, был умнее; он видел, в чем проблема, просто не умел выразить ее словами, капитанша же ничего не видела. — Иначе бы он никогда на меня не залез, поскольку я бы ему башку оторвала. Не понимаешь, зачем все это было? Я ведь тебе рассказывала, как оно бывает, когда мне приходится накормить суку, иначе…

Тихий действительно уже устал от этого разговора.

— Хотел бы я посмотреть, как следом за Неллсом на тебя залезут все остальные. Хотя… после того, что случилось вчера, такое, пожалуй, будет нескоро. Шестеро убитых, десять раненых… Ну и дала же ты им.

— Ну! — рассмеялась она.

— Слушай, капитан… В следующий раз не устраивай… ну, зрелища. Особенно по пьяни. Раз уж тебе приходится так делать — значит, надо. Я все понимаю, ты мне говорила. Но мы с Неллсом сами можем тебя прибить к стене. Или прижечь тебе пятки, или что ты там придумаешь. Парням лучше не показывай. Ведь они уже знают, на что ты способна. И давно.

Она удивленно посмотрела на него, неуверенно моргая единственным глазом.

— Но я же люблю показать себя. Люблю, когда на меня так смотрят, а еще начинают кричать и свистеть от радости… Я же очень красивая. Или нет? — вдруг забеспокоилась она. — Некрасивая? Мевев? Я знаю, все из-за этого живота!

Она не дала ему сказать хоть слово.

— Я знала, я что-то чувствовала. Но что? Я очень подурнела? — настаивала она. — Скажи! Я толстая?

Мевев давно знал, что его капитанша идиотка, однако порой о том забывал, и ему приходилось вспоминать заново.

— Хватит уже, капитан.

— Мне нужна грудь побольше, — совершенно серьезно сказала она.

Мевеву стало нехорошо.

— Капитан, ты… совсем дура?

— Ты же сам говоришь, что я толстая и уродливая! — крикнула она и стукнула его по голове. — А что мне делать?! Я тоже больше смотреть на себя не могу! Это всегда длилось три месяца, ну, может, еще несколько дней, а теперь так долго, как, наверное, еще никогда! Не знаю, как можно выдержать девять месяцев! Растить в себе корм для рыб? Ты этого бы хотел?! А теперь ты приходишь и говоришь — ты уродина! Люди смотреть на тебя не могут!

Скандал на корме начал привлекать внимание моряков.

— Хватит уже, ты красивая. Красивая, говорю.

— Врешь!

Она еще раз дала ему оплеуху и начала спускаться с кормы, по дороге расплакавшись.

Мевев стоял на корме, глядя на море, на паруса, на палубу…

Он качал головой и думал.

Громбелардские морские пути — ибо их насчитывалось два: Северный и Южный — были самыми оживленными в Шерере. Из армектанской Рины и Рапы через Срединные воды доставлялись разнообразные товары из северного и центрального Армекта. Их перегружали в Лонде, после чего везли дальше, чаще всего по Северному пути, в Дартан.

«Гнилой труп» шел именно этим путем.

Не выдавалось почти ни дня, чтобы на горизонте не появился какой-нибудь парус. На горизонте — поскольку ни один капитан особо не стремился к встрече с другим парусником, а уж особенно одиноким; кто его знает? Неизвестно. Торговые корабли, главным образом медленные шхуны, чаще всего собирали в конвои, придавая им военное сопровождение. Одинокий корабль мог оказаться пиратом.

Их миновали на благоразумном отдалении.

Однако за кормой «Гнилого трупа» появились какие-то странные корабли, всего два — слишком мало для конвоя. Они шли тем же самым курсом, явно быстрее судна Слепой Тюленихи Риди, и должны были его догнать.

Но не догоняли.

Тихий таращил глаза, прибегая также к помощи соколиного взгляда нескольких членов команды (на каждом корабле находилась пара-тройка тех, кто видел лучше других). Но он так ничего и не выяснил — оставалось лишь строить догадки. Парусники различались размерами, но это могло означать что угодно. Пятнышко и точка на горизонте. Маленький фрегат и большая шхуна. Каравелла и фрегат. Что угодно и что угодно. Может, все-таки не шхуна — шхуна бы «Труп» не догнала.

Военные эскадры имперских обычно состояли из кораблей с похожими размерами и скоростью. Обычно, но не всегда. Гаррийский флот, поредевший во время последнего восстания, все еще не мог собрать настоящих эскадр. В его состав входило все, что только держалось на воде. Но — гаррийская эскадра на этом пути? Южном Громбелардском? Разве что в сопровождении конвоя.

Тихий решил, что за кормой у него пираты, вероятно, с Агар. Но что это могло означать? Неужели уже выяснилось, что оставила Риди после себя на Малой, и Раладан выслал погоню? Вряд ли. Даже если действительно об этом стало известно, то Раладан — так, по крайней мере, говорила Тюлениха — не знал, куда идет «Гнилой труп». И если уж он и отправил бы кого-то в погоню, то скорее одну из военных эскадр Ахагадена, старую или новую. Кто из капитанов, заходящих в Ахелию, чтобы реализовать добычу, согласился бы преследовать Слепую Тюлениху Риди?

Мевев думал и думал, чего он не любил, хотя и умел. Но в последнее время ему приходилось думать постоянно.

Он спустился в каюту, но поговорить все равно было не с кем. Он качал головой, размышлял, составлял план, наконец пошел искать Сайла. Тот командовал парнями у руля — старые учили новичков, как управляться с упрямым рычагом.

— Пойдем.

Сайл передал кому-то командование над рулем, и они с Мевевом вышли на палубу.

— Ничего нового я так и не придумал, насчет тех. — Старший помощник показал далеко за корму. — Остается лишь ждать, пока обойдем Дальние. А потом уже прямо в Лонд. За кормой у нас не знаю кто. Ничего не знаю.

— Что она тебе сказала?

— Старуха? Что мы идем в Лонд. С тех пор больше ничего. В Лонде «Гнилого» узнает любой горожанин, а уж тем более моряк. Мы не можем туда заходить, ибо нам конец. Если спросишь меня, то я не появлюсь даже в Лондской бухте, не говоря уже о Лонде.

— А сейчас Тюлениха что говорит?

Мевев тяжело посмотрел на Сайла.

— А я думал, ты умнее. Если бы она что-то говорила, я бы к тебе не лез. Когда ты ее видел?

— Ну… когда она проснулась.

— Вместо завтрака она напилась, теперь спит. Наблевала тебе на койку и намочила. Перепутала постель.

— Гм… — пробормотал дартанец. — То есть как и вчера.

— И позавчера, а хуже всего, что так же, как завтра и послезавтра. Сколько это будет продолжаться, неделю? Две?

— Уж точно не меньше недели.

Сайл тоже знал, что у капитанши бывают запои.

— Больше не позволю ей пить. Пусть пьет на Просторах, но не почти что на портовом рейде.

— Скажешь — не пей?

— Скажу — пить больше нечего. Сейчас прикажу разбить бочки, — твердо заявил Мевев. — Вместе с той, что у меня в каюте. А то, если не будет вина, она и до водки доберется.

— Ну-ну… — проговорил Сайл. — Тогда лучше спрячусь и буду ждать поста первого помощника. Поскольку у того, с кем я сейчас разговариваю, уже обе ноги из задницы выдраны, только он притворяется, будто об этом еще не знает.

— Переживу, — геройски ответил Мевев, хотя того, о чем говорил Сайл, не пережил еще никто на свете. — Я не пойду в Лонд, когда у меня на хвосте сидит более быстрая эскадра. Если что, то даже сбежать будет некуда. Впереди Лонд, а сзади неизвестно кто и зачем. Что-то тут крайне дурно пахнет.

Позвав боцмана, он, к ужасу команды, приказал разбить бочки с вином, затем пошел в каюту и лично выкатил последний бочонок водки, поскольку его не удалось бы спрятать так, чтобы никто об этом не знал. Взяв у плотника топор, он с обливающимся кровью сердцем — все же чувств он не был лишен — позволил прекрасному напитку впитаться в доски палубы.

Команда погрузилась в траур, некоторые просто плакали. Но все знали (хотя говорили об этом самое большее шепотом), что они идут в Лонд — то есть туда, где их наверняка не ждут, — а капитанша третий день не трезвеет. Когда она пила с командой, то пила для забавы — но когда одна… в общем, пила. Тем временем уже за Последним мысом любили крутиться патрульные ялики Громбелардского флота. Поразмыслив, моряки простили Тихого. Взамен все спорили о том, какая судьба его ожидает. Он был отважен до безумия, что доказал, вновь снискав уважение у команды; теперь следовало еще показать, что ему везет.

И — показал, сукин сын. Видимо, дуракам и впрямь везло.

Вечером капитаншу наконец скрутило.

На этот раз никакого зрелища не было. Сайл и Мевев взяли себе в помощь Неллса, который — хоть и с ободранными ребрами, едва живой — мог посоветовать что-нибудь умное, поскольку, как бывший помощник палача, хорошо разбирался в телесных вопросах и всевозможных болях (правда, в родовых меньше всего). Новенькую, только что сколоченную плотником дверь каюты закрыли наглухо и открыли лишь затем, чтобы забрать принесенный к порогу ушат с теплой водой, — поддерживаемая акушерами капитанша орала на столе как резаная. Команда сосредоточенно слушала ругательства, перемежавшиеся мучительными воплями; один раз в каюте раздался даже взрыв дикого хохота. Никто не слышал про бабу, которая смеялась бы, рожая, но о той, что порезала нескольких мужиков на куски, тоже никто не слышал. Видимо, капитанша любила посмеяться при родах. Впрочем, смеялась она или не смеялась, но происходящее выглядело добрым предзнаменованием; старые матросы объясняли новым, что Тюлениха никогда не бывает столь милостива с командой, как после… ну, в общем, именно после этого.

Крики и ругательства в конце концов смолкли, но их не сменил плач младенца. Поздней ночью Мевев с деревянным ушатом в руках выбрался из каюты и вывалил за борт нечто напоминавшее отвратительное варево, неизвестно из чего приготовленное. Сразу же после этого его стошнило — рыбы получили еще больше корма. Наконец он выбросил и ушат.

Все это видела и слышала только ночная вахта.

В носовом кубрике говорили, будто Тюлениха рожает чудовищ — черных и с щупальцами, вроде осьминогов. Но многие когда-то видели, что именно рождалось, и говорили, что вовсе нет, а если даже и да, то не всегда. На самом деле она рожала Рубины, хотя те никогда так не выглядели. В них была красная сила Риолаты — и ничего больше. Ридарета прожила собственной жизнью шестнадцать лет, прежде чем ее душа смешалась с Гееркото; у нее были свои достоинства и недостатки, опыт и раздумья… Однако в том, что она рожала, ничто ни с чем смешаться не могло. Из него могли возникнуть — как много лет назад — мыслящие Рубины, и ничего больше.

Уже на следующий день веселая и все время улыбающаяся капитанша бегала по палубе и даже лазила по вантам в низко висевших слабо зашнурованных портках, зато в рубашке, завязанной узлом под самой грудью — так высоко, что все могли увидеть ее худенькую фигуру и плоский твердый живот. Никакая другая женщина на свете не могла за столь короткое время обрести безукоризненные формы. Тюлениха могла — и из своего собственного кошелька велела выплатить обрадованным морякам по два золотых каждому, а главным членам команды даже больше. Она потратила на это полтысячи и была счастлива как никогда. Вытащив откуда-то серебряные колокольчики, она подвесила их на лодыжках и запястьях, а четыре из них вставила в уши и ноздри вместо сережек. Ее было слышно повсюду.

Она пела, наверное, все известные ей песни. Голос у нее был достаточно сносный для того, чтобы ее можно было слушать; лишь на сложных «Белых чайках» она ужасно фальшивила.

Мевеву повезло. Он получил лишь несерьезный тумак в ответ на известие о том, что великое свершение капитанши невозможно отметить всеобщей пьянкой.

Его начали называть Везунчиком Мевевом Тихим.

Небо покрылось тучами; ветер стал сильнее, безлунная ночь была темной как смоль. На «Гнилом трупе» усилили палубные вахты. Появилась новая проблема: все парни Риди — а их было полторы сотни с лишним — называли себя моряками, но понятие о паруснике имел самое большее каждый четвертый. Остальные годились для абордажа, обслуги орудий и простейших работ, но никак не могли запомнить, что такое нок, что — бушприт, а что — шкотовые углы грота. По иронии судьбы недавние события лишили команду двенадцати настоящих моряков — убитых, раненых или избитых в наказание палками. Теперь, в предштормовых условиях, на ногах были по очереди одни и те же.

Начинался серый день — холодный и туманный. Все еще мучимый недобрыми предчувствиями, Мевев приказал разбудить себя пораньше и выбрался на палубу как раз в тот момент, когда раздался крик матроса:

— Корабль за кормой со штирборта! Э-эй! Кора-абль!

Средних размеров фрегат, лишь чуть меньше «Трупа», круто шел левым галсом, уже отчетливо видимый в редеющих клубах тумана. С таким же парусным вооружением, он, однако, двигался почти вдвое быстрее корабля Риди. Мевеву показалось, что он почти слышит, как звенят натянутые канаты, трещит красное полотно полных парусов, шипит рассекаемая носом вода.

Матрос-впередсмотрящий снова закричал:

— Э-эй! На левом траверсе! Кора-абль!

Но это не мог быть корабль. Это было нечто такое, чего Тихий никогда прежде не видел. Вроде бы каравелла со смешанным парусным вооружением, но каравелла эта, почти лежа на борту, шла поперек ветра со скоростью касатки, а не корабля. Мевев до сих пор не имел понятия о том, что вообще можно достичь такой скорости. Но как она была сбалансирована, стерва! А как ее вели! При таком ветре и волне она давно уже должна была лежать на воде!

Фрегат с красными парусами сразу же показался Мевеву медленным и неуклюжим.

Избавившись от последних сомнений, он позвал вахтенного.

— Буди капитаншу. Скажи, что «Кашалот» Броррока и «Колыбель» Китара просят нас остановиться.

Китар как раз пересек курс «Трупа», промчавшись перед носом более тяжелого парусника на расстоянии, достойном безумца, — то была вежливая просьба зарифить паруса. Менее вежливая заключалась в том, чтобы послать в море в ста шагах от носа пушечное ядро — подобная «просьба» имела уже ранг предупреждения. На борту «Колыбели» суетилась у парусов до смешного малочисленная палубная команда — но каждый прекрасно знал, что делать, и приказы насчет парусов и руля отдавались лишь те, что были действительно необходимы. «Труп» сильнее тряхнуло в свежем кильватере каравеллы, которая уже совершала разворот — но так, будто ветер внезапно прекратился, зато некий подводный гигант повернул корабль в пальцах. Ненадолго возникла обычная при маневрах суматоха, от которой у сухопутных крыс (например, взятых в рейс пассажиров) вставали дыбом волосы на голове — ибо каждый раз наступало мгновение, когда все бегали туда-сюда, а корабль, казалось, делал что хотел… Затрещали реи, захлопала парусина. Китар явно намеревался обойти вокруг «Трупа».

Что-то было с этим парусником не так. Китар захватил его, но не сменил названия — торговец, которому принадлежала каравелла, нарек ее «Колыбелью», вероятно, потому, что она покачивалась на воде, словно шхуна, и была столь же быстроходной. Парни Китара долго возились с кораблем, пока не обнаружили, что ему просто не хватает парусов, и сменили парусное вооружение таким образом, что любое дуновение ветра должно было придавливать их к воде.

Но почему-то не придавливало.

Броррок рифил фок и грот — он шел теперь параллельным курсом, под тот же ветер, которым пользовался измученный до предела корабль Риди. Чтобы не оставить его позади, «Кашалот» вынужден был замедлить ход. У Везунчика Мевева вдруг возникла мечта именно о таком корабле и такой команде. Но что толку в мечтах? Вместо того у него была необычайная, легендарная капитанша, которая как раз вылезла на палубу в чем спала — в помятой рубашке, незавязанных портках и с падавшими на лицо растрепанными волосами. Она отчаянно чесалась под мышкой и между ног, что было вполне понятно, поскольку кто-то притащил на корабль вшей, и все чесались точно так же.

— Это Броррок и Китар? — спросила она, откидывая назад волосы, звеня колокольчиками, зевая и таращась на корабли. — Ага, в самом деле они… Чего хотят?

— Чтобы ты завязала и подтянула штаны.

— Гм… а если серьезно?..

— Серьезно пока не знаю. Подтяни портки и скажи, что делать.

— Да что ты пристал к этим порткам? Снова тебе не нравлюсь или что?

Мевев задрожал при одной мысли о том, что ему снова придется раз за разом повторять: «Ты красивая, капитан, очень красивая».

— Ладно, неважно… Что будем делать?

— Встанем на якорь. Здесь можно?

— Не очень, — сухо ответил Мевев.

— Почему? А, потому что слишком глубоко?

Они почти касались килем континентального шельфа. Мевев мысленно посчитал до пяти.

— Потому что погода портится, и лучше было бы поискать какую-нибудь тихую заводь, вместо того чтобы торчать тут и терять время.

— Знаю, я просто так сказала, — ответила она, завязывая тесемки штанов. — Но все-таки бросим якорь. Как-нибудь успеем.

С громким звоном она повернулась кругом, разведя руками: «Ну как?»

— Прекрасно.

— Тогда бросаем якорь.

— Если хочешь с ними поговорить, тебе придется отправиться к ним самой. К одному или другому.

— Почему?

— Никто из них сюда не приплывет.

— Почему?

— Ты что, только сегодня родилась? Кто ступит на палубу корабля, который называется «Гнилой труп»?

— А, ну да. Забыла. Но это у них какое-то к нам дело, и я к ним не пойду. Постоим, подождем. Нет так нет.

— Бросаем якорь?

— Бросаем.

— Слишком большая волна, чтобы близко подходить друг к другу. И ветер мерзкий.

— Ничего. Может, так даже и лучше. Пошли к Брорроку ребят в шлюпке, будет вполне вежливо. А может, он им просто велит что-то мне передать?

— Как хочешь.

— Вечно тебе что-то не нравится.

Мевев сделал вид, что не слышит, или в самом деле не слышал, выкрикивая приказы.

— Тогда я иду чего-нибудь поесть, а ты спусти шлюпку на воду. И наверное, успею быстро вымыться? Как думаешь? Броррок считает меня грязнулей, ну так сегодня я его удивлю. Конечно, если он к нам явится.

 

10

Громбелардское путешествие посланников с самого начала было достойно смеха. Или моря слез.

Сперва оказалось, что Мольдорн даже и не думает отправляться в дикие горы.

— Я намерен ждать известий от пирата. Тот старик, который велел стукнуть меня палкой, стоит куда большего, чем тот, которого вы собираетесь откопать, — сказал он.

— Тебе не интересно, что может сказать страж законов всего? — искренне удивился Готах.

— А что может сказать старик, которого несколько лет тому назад замуровали живьем и завалили камнями? Хоть смертный, хоть бессмертный, ни один разум такого не выдержит. А даже если и выдержал, то я с самого начала не видел в том никакого смысла, Готах.

— Он пытался уничтожить Риолату Ридарету еще полтора десятка лет назад. Он знал, чем грозит ее существование.

— И ничего у него не вышло. Потом он пытался в Громбеларде поднять Серебряную или Золотую Ленту, чтобы спровоцировать войну с еще не готовым Алером. Это ему тоже не удалось. Если уж он мочится, то каждый раз себе на сапог.

— Не слишком ли грубо, ваше благородие? — укоризненно сказала Кеса.

— А ты не слишком деликатна, госпожа, чтобы продираться через дикие горы?

— Но через горы я продираться не буду. Это смешно, ваше благородие… Ты думал, я собираюсь отправиться в Громбелард? Слышал, Готах?

Онемевший Готах в очередной раз узнал нечто новое.

— Но… Значит, и ты не собираешься со мной ехать, Кеса?

Теперь уже удивилась посланница. Удивилась и испугалась.

— Неужели ты думал… Но почему?..

Готах сидел за столом, переводя взгляд с Мольдорна — который, похоже, с трудом удерживался от злорадной улыбки — на жену. Наконец он посмотрел на Йольмена, словно спрашивая: «Слышал? Что все это значит?»

Но старик превратно истолковал его взгляд.

— Гм… кхм!.. Я тоже не собираюсь, извини, дорогой друг. Это уже не для моих ног. А сушеное мясо не для моих зубов. Я поеду с Мольдорном. У нас в самом деле еще много дел… правда, Мольдорн?

— Действительно. Из формул Тамената следует больше, чем мы думали. Может, я слегка опережаю события, но… кто знает, не станет ли вскоре наша княжна вполне для нас предсказуемой? Математически предсказуемой, по крайней мере, если говорить о ее «рубиновой» составляющей. Вероятно, мы можем с большой точностью определить интервалы активности Отвергнутых Полос, а значит, и Рубина. Мы отметим дни, когда княжна ни на что не способна. Вообще ни на что, ибо без своего Рубина она никто и ничто.

— Вот насчет этого мы никогда не придем к согласию, — заявила посланница.

— Погодите, — сказал Готах. — В Тяжелых горах живьем похоронили стража законов всего, единственное существо в Шерере, которое понимает все, связанное с Шернью. Идет война Шерни с Алером. Четверо посланников пытаются не допустить встречи живого символа Отвергнутых Полос с живым символом Ферена. И из этих четверых посланников трое говорят, что у них есть дела поважнее, чем поиски какого-то закопанного старика.

— Дорогой, у меня нет никаких дел поважнее. — Кеса чувствовала себя виноватой. — Я просто… никак не могу ехать в Громбелард. Ведь я знаю, что это за край. Как ты себе это представлял? Что я сяду на коня, а вечером в лагере… сделаю себе из двух плащей маленькую палатку, какие умеют сооружать солдаты?

Готах посмотрел на жену — на жемчужно-розовые ногти поднятой руки, на бронзового цвета платье с зелеными вставками; больше же всего внимания он уделил тщательно уложенным волосам и изогнутым дугам королевских бровей. Взгляд его остановился на тонкой, как паутинка, золотой цепочке на безупречной шее.

Да, он не представлял. Он думал о том, что они просто возьмут и поедут, но никогда не опускался до деталей. До палатки из двух плащей, влажного одеяла и вонючего дорожного мешка из козьей шкуры, хохота наемников у дымящего лагерного костра…

Он снова посмотрел на Мольдорна и Йольмена.

— Хотите сидеть и ждать, пока Броррок вернется со своей охоты? Это может продолжаться и полгода.

— Или несколько недель. Но пусть даже полгода — нам с Йольменом есть чем заняться, и скучать наверняка не придется. В Таланте мы отпустим слугу, который ждет известия от Броррока, а на его место возьмем несколько умелых расчетчиков.

— Значит, я должен ехать в Громб один? — спросил Готах… и неожиданно ощутил облегчение. — А собственно, почему бы и нет? Вы во многом правы: только я один хоть как-то гожусь для подобных путешествий. Я уже немало их совершил, а из одного даже привез жену.

— Теперь такого уже не будет, — сказала Кеса.

— К сожалению, нет. Впрочем, почему «к сожалению»… Не будет, и все. — Настроение Готаха улучшилось, но разочарование и злость еще оставались. — Если бы я с самого начала действовал один, все давно уже было бы сделано. Я и впрямь сыт вами по горло, тобой тоже! — Он направил палец на женщину. — Знатная дама из невольничьего хозяйства!

— Я плохая, — со слезами на глазах сказала Кеса, присев на корточки и закрыв лицо руками. — Он на меня рассчитывал… а я плохая и гадкая. Но неужели он меня совсем не любит? Даже не подумал, что подобное путешествие может быть опасно для жены?

— Давай определим флюктуации активности Полос, Мольдорн, — попросил Йольмен. — Я сам не справлюсь, а мне обязательно нужно что-то после себя оставить. Чтобы кто-то когда-нибудь сказал: «Мольдорн? Но ведь кто-то же ему помогал, наверное, Йольмен-посланник».

— Банда дураков, вы все друг друга стоите. Один ты, Йольмен, хоть способностей у тебя и не хватает, по крайней мере, делаешь то, в чем разбираешься, и не строишь из себя того, кем не являешься.

Все говорили одновременно, что оказалось и к лучшему, поскольку каждый мало что услышал — четыре голоса слились в неразборчивый шум.

Потом наступила тишина.

Кеса медленно убрала руки с мокрого от слез лица, все еще сидя на корточках на полу у стены. Готах и Йольмен расположились за столом. Мольдорн стоял, скрестив руки на груди, — и именно он заговорил первым. Подойдя к окну, он выглянул наружу и оперся спиной о стену.

— Пошла Полоса, — коротко сказал он. — Да? Или нет?

— Скорее несколько Полос сразу, — возразил Готах, вставая. — Сколько прошло времени, прежде чем роль отвергнутых Полос взяли на себя оставшиеся Пятна? Это война, да, война! — говорил он, расхаживая по комнате. — Она идет постоянно, а мы об этом говорим, но не помним! Только мы? — бессвязно спрашивал он. — Или другие тоже утратили контроль? Все существа в Шерере? Люди и коты? Только люди? Только посланники? Не спрашивайте меня, ибо мне никогда не повторить того, что я сказал!

— Мне, пожалуй… не стоит спрашивать, — сказала Кеса.

— А мне бы не хотелось, — заявил Йольмен.

— А я говорю: банда дураков, из которых один Йольмен занимается своим делом, несмотря на отсутствие таланта! — бросил Мольдорн. — Как видите, я по отношению к вам вполне искренен. В любой момент могу сказать и повторить все, что думаю. Чего, как мне кажется, не может больше никто в этой достойной компании.

— Ты путаешь, ваше благородие, неискренность с тактом и деликатностью. Тот, кто на улице скажет моему мужу: «Ну и рожа у тебя!», не столько искренен, сколько нагл и бесчувствен. — Кеса знала, что Готах не особо страдает по поводу своего (все же достаточно мелкого) уродства, так что привести подобный пример вполне имела право. — Хватит уже об этом. Меня оскорбляет заявление, что отношения между разумными существами основаны лишь на том, чтобы говорить все, что только придет в голову. О войне Шерни с Алером говорить тоже не будем — мы знаем, что она идет, и никак не можем на это повлиять. Обсудим что-нибудь другое. Я согласна с Мольдорном, — заявила она.

Никто не ответил.

— Мы — дураки, занимающиеся тем, о чем не имеем понятия. Нас потрясли формулы Тамената, на которых Йольмен основал свои модели. Уже полгода мы занимаемся погоней за призраками, придираемся к мелочам. Пора опомниться и остановиться.

— По земле ходит существо, которое само по себе может стать причиной невероятной катастрофы, нарушения равновесия сражающейся Шерни. Говоря образно — борец, победа которого для нас крайне важна, сражается с другим борцом, но кто-то в любой момент может стукнуть его дубинкой по затылку. И ты еще говоришь, Кеса, будто мы «придираемся к мелочам»?

— Да, поскольку подобное маловероятно, почти несбыточно. У нас имелись основания предполагать, что Ферен находится под реальной угрозой, но это была смоделированная ситуация, не имевшая, как оказалось, отражения в реальности. Риолата ничего не знает о трех сестрах, даже не ощущает их существования, и я не могу назвать никого, кто способен указать ей на цель. Об этой цели знает всего несколько человек на всем свете. Лишь наша чрезмерная впечатлительность, осознание последствий ее встречи с сестрами заставляет нас преследовать призрак подобного события. Комета, падающая на Шерер, тоже может его уничтожить.

— От этого мы защититься не можем. Но если бы могли?

— Боязнь любой угрозы, маячащей в непредсказуемой дали, не свидетельствует о здравом рассудке. Почему мы вообще выходим из дому? Ведь даже здесь, в Дартане, по улицам может бегать безумец с ножом, который бросится на нас. Почему мы не ищем этого безумца, не защищаемся от него просто на всякий случай? Разве подобных безумцев никогда не было? Завершите начатое. Математики пусть посчитают свое и ждут вестей от того пирата; ты, Готах, которого иногда зовут Путешественником, — улыбнулась Кеса, — отправляйся в путешествие. Я переберусь в Эн Анель, где буду ждать известий от вас. Никаких новых предприятий. Мне кажется, что тот, кто нетерпеливо ищет мелочей, может в итоге наделать крупных неприятностей.

Раздраженный Готах вдруг заметил, что он в их группе больше не главный. Решительно, хоть и мягко, его лишили скипетра и сместили с трона. Но, несмотря на злость, он ощутил и тихую гордость.

— Хочешь ждать в Эн Анеле? Почему не в столице?

— Потому что тогда я окажусь слишком близко от своей бывшей госпожи. Я благодарна ей за освобождение и приданое, но мне не хотелось бы, чтобы меня вызвали во дворец, предоставив возможность принести благодарность.

— Сомневаюсь, что она узнала бы о твоем пребывании в Роллайне. Даже такая женщина, как ты, Кеса, не привлечет там ничьего внимания. Все-таки это самый большой и к тому же самый богатый город на свете.

— Может быть. Но я знаю лишь, что там живет королева Дартана, о которой заботятся две ее Жемчужины, которых я хорошо знаю. Возможно, я могла бы встретиться с Хайной, но уж точно не с Анессой. В первую очередь я вообще не должна появляться в окружении Эзены. Мне пришлось бы молчать о том, что касается ее, а утаивание сведений об опасности, угрожающей монарху, — это почти государственная измена, Готах.

— Но ведь…

— Однако, если по какому-то стечению обстоятельств о моем присутствии узнали бы, то я предстала бы именно перед Анессой.

Рассерженная необходимостью объяснять очевидные вещи, Кеса сказала пару лишних слов. Чувства, которые его жена питала к бывшей благодетельнице и ее верным слугам, не до конца были понятны Готаху, но на этот раз он сообразил, о чем идет речь. Анесса, первая Жемчужина Дома королевы, обладала всеми недостатками, свойственными женщинам, и, пожалуй, не обладала ни одним достоинством. Она вызвала бы к себе Кесу лишь затем, чтобы показать, в чем состоит различие между доверенной невольницей королевы и свободной женой громбелардского умника. После встречи с Анессой его жена плакала бы всю ночь и весь последующий день.

Мольдорн улыбнулся про себя. Он тоже заметил, что посланница сказала чуть больше, чем ей бы хотелось.

— Что тебя так забавляет, господин? — спросила она с необычным для нее раздражением.

Но математику на этот раз не хотелось ссориться.

— Прости, ваше благородие, моя улыбка тебя не касается, — солгал он. — Я улыбаюсь собственным мыслям.

— Ну раз так… Прошу меня извинить, но мне нужно отдохнуть, — сказала Кеса. — Я нехорошо себя чувствую после того, что сегодня, сама не желая, наговорила… и что невольно услышала. Знаю, эти слова не имеют особого значения, но все же мне хочется немного побыть одной.

Она вышла, оставив побледневшего мужа наедине с неприятными воспоминаниями о его собственных словах.

Готах в полной мере оценил достоинства путешествия в одиночку, как только начал к нему готовиться. Ему не приходилось ни о чем заботиться; не требовался как мешок манной крупы для престарелого Йольмена, так и сорок мулов, навьюченных складным домиком, мебелью, постелью, платьями и посудой Кесы. Для себя Готаху нужны были лишь солдатский провиант, легкая кольчуга, обычный военный меч (поскольку он не был каким-то утонченным рубакой, питавшим склонность к оружию той или иной формы либо длины), дорожная одежда, неприхотливая лошадка, двое толковых подручных-гонцов и тридцать умевших воевать наемников.

Рассудительный князь Рамез дал ему из Кирлана добрый совет: последних стоило искать не в портовом районе Ллапмы, но чуть дальше, например, в Семене на Золотых холмах, куда добралась минувшая война (поскольку до Ллапмы, к сожалению для Готаха и к счастью для жителей округа, она не добралась). До Золотых холмов было довольно далеко, так что Готах нанял гонцов, снабдив их серебром, хорошими конями и соответствующими документами, после чего отправил в путь, а сам вооружился терпением. Впрочем, заняться ему было чем. Деньги не брались из ниоткуда — посланникам приходилось контролировать процветающую торговлю Брошенными Предметами. По большей части то были игрушки, необычные свойства которых могли казаться привлекательными для богачей; лишь иногда в этой горе мусора попадался более выдающийся артефакт. С тех пор как погасла аура Ромого-Коор — Безымянного края, где еще недавно время шло медленнее, чем в других частях Шерера, — большинство Предметов превратились в бесполезную рухлядь. Они перестали символизировать Темные или Светлые Полосы, лишь иногда сохраняя забавные свойства, которые непосвященные считали магическими. Острые Зерна полностью устраняли боль — спасительное свойство для многих раненых и больных, но куда в меньшей степени для пьяного, который уселся в очаг и, сам того не зная, горел живьем. Коровий Язык разгонял темноту — настоящее чудо, особенно если учесть, что он стоил столько же, сколько десятки тысяч свечей или озеро лампового масла. Готах-посланник никогда не мог понять, почему люди — но не коты — готовы выкладывать абсурдные суммы за мало чего стоившие… глупости. Когда-то они представляли ценность для ученых Шерни, но все остальные обладатели Предметов напоминали коров, владеющих собственными дворцами — из которых могли извлекать лишь ту пользу, что стены дворца отбрасывали тень, давая защиту от солнца. Он мог понять страждущих; Острые Зерна действительно приносили облегчение, превращая звериную агонию в пароксизмах боли в безмятежное существование до самого конца. Но расточителей, покупавших Клубки Волос Королевы Зимы (название, естественно, дартанское…), он уже не понимал. Клубок Волос делал почти невесомым опутанный ими предмет — не любой, но только мертвый и до определенной степени однородный. Двести Клубков в руках двухсот человек, несущих каменные блоки, могли иметь огромное значение для Тамената, который взялся за короткое время построить крепость, — эти блоки носили, словно пустые ящики, потом точно так же поднимали на леса и с помощью Вееров соединяли вместе без использования раствора. Но один Клубок или один Веер в руках одного человека (к тому же богатого) был на самом деле лишь игрушкой, ничем больше. Результатом покупки становился уходящий в небо столб из склеенных между собой камней, торчавший, к восхищению приезжих, во внутреннем дворике имения.

«Тебе в самом деле стоило бы быть немного умнее, — сказала ему когда-то жена. — Философ Готах удивляется тому, что творится в мире, — мягко поддела она его. — А ты видел когда-нибудь породистую Жемчужину?»

«Видел, и даже вблизи», — с невозмутимой серьезностью ответил он.

«Ни одна невольница на свете, сколь бы образованна и красива она ни была, не стоит тысячу золотых. Это деньги, которых бедняку хватит на всю жизнь. Жемчужин покупают потому, что они дороги. К тому же очень дорого стоит и их содержание, в сумме значительно дороже, чем сама покупка, а польза от нее та же, что и от любой наложницы или сносного управляющего — если кого-то интересует то, что у Жемчужины в голове. Но лишь сносного, поскольку управляющий полностью зависит от своего благодетеля и не вправе уйти, а потому отличным быть никак не может. Наложниц и хороших управляющих можно получить за малую долю этой суммы. Жемчужин покупают, чтобы показать всем: у меня достаточно денег, чтобы купить и содержать такое вот совершенно лишнее, но красивое нечто. По той же самой причине покупают и Предметы».

Что правда, то правда. Собственно, ничего нового она не сказала. Но Готах порой протирал глаза, глядя на мир, который в бесчисленных своих проявлениях был… дурным, попросту глупым. И он нуждался в ком-то, кто мог доброжелательно ущипнуть его за ухо и сказать: «Ты вовсе не спишь, просто так оно и есть».

Ненадолго погрузившийся в размышления о Брошенных Предметах посланник встряхнулся, взял перо и начал считать. Хотя это могли сделать и математики, ему стыдно было идти к Мольдорну с просьбой сложить полтора десятка выписанных в столбик чисел… Готах посчитал, сколько ему потребуется, и присвистнул — путешествия стоили как… самые дорогие невольницы из хозяйств. Но в конце месяца должны были прийти деньги от князя Аскара — десятую часть полученных сумм гаррийский представитель направлял в казну посланников, ибо таков был договор. Он искал новые рынки, поскольку гаррийский постепенно насыщался, а цены быстро падали — что неудивительно, поскольку в распоряжение гаррийского вице-короля Готах отдал большую шхуну с полным трюмом, а спешка также не способствовала взлету цен. Князю Аскару деньги требовались еще вчера, Готаху-посланнику — немедленно.

Не будучи опытным в вопросах торговли и ведении разнообразных дел, Готах снова нуждался в помощи жены, чтобы осознать, какова, собственно, роль его самого и его товарищей.

«Мы даем очень мощный импульс к развитию некоторых отраслей ремесла и торговли. Поступающий с рынка избыток денег питает судоверфи и производителей оружия, попадает в кошельки все более многочисленных и все лучше оплачиваемых солдат, которые после службы тратят свое жалованье только на девушек и пиво. Но все это происходит не в пустоте. На рынке самых дорогих предметов роскоши царит застой, и близится призрак катастрофы — сегодня вместо невольниц и гребней из жемчуга покупают Брошенные Предметы, доступные и дешевые как никогда».

«Прости, Кеса, но мне не хочется ничего об этом знать».

Она улыбнулась.

«Королева Эзена, еще будучи княгиней Доброго Знака, получила дартанский трон не только благодаря мечам своих рыцарей, но также и финансовым махинациям, — напомнила она. — Близятся новые войны, и для их ведения нужны лишь две вещи — а именно, золото и серебро. В крайнем случае… хватит и чего-то одного. Наши забавы с Рубином Дочери Молний…»

«Это не забавы, Кеса», — строго возразил он.

«…могут привести к изменениям на карте Шерера, а могут и не привести, — невозмутимо закончила она. — Чья-то жена-посланница уже приобрела для Вечной империи недисциплинированный и дикий, но грозный флот — лишь затем, чтобы при случае поговорить с некоей обвешанной побрякушками девицей».

«Жене-посланнице очень хочется, чтобы у мужа-посланника выпали остатки поседевших волос. Разве у меня мало хлопот, Кеса? Что касается карты Шерера, то для меня важнее всего, чтобы вообще существовала хоть какая-то карта, а что на ней, уже не столь существенно… Иди-ка ты отсюда, умница».

Улыбнувшись, она поцеловала его и ушла — но, похоже, все-таки слегка обиженная.

До Громбеларда было далеко. Готах решил, что утомительное, дорогое и длительное путешествие через весь Дартан ему не подходит. Дешевле и удобнее было погрузить свиту и припасы на нанятый корабль, после чего высадиться где-нибудь на берегу Дартанского моря, но уже в Низком Громбеларде. Так что Готах ждал в Ллапме ответа от завербованных наемников — ему хотелось рассмотреть предложения и отправить отобранных прямо в порт.

Число желающих превысило его самые смелые ожидания. Он даже не мог подумать, что найдется столько жаждущих воевать в краю, через который всего несколько лет назад прокатилась по-настоящему кровавая война. Однако именно минувшая война подталкивала людей к действию. Его высочество Рамез прекрасно знал, что пишет: благодаря военным действиям выросли немногочисленные состояния — и во сто крат более многочисленные неудовлетворенные амбиции. Предложения Готаху присылали редко, в основном в Ллапму сразу прибывали бедные воины, которым на исходе войны уже не хватало рыцарских перстней и добычи, но при них оставались их мечи и доспехи — и, собственно, больше ничего. Вербовка столь многочисленной свиты вызвала в центральном Дартане немалый шум. К Готаху мчались крепко сложенные удальцы — когда-то завербованные городскими советами солдаты, а теперь голодные и нищие, готовые биться с кем угодно за одно лишь содержание. Прибывали даже настоящие рыцари из сельских замков — замки эти состояли в основном из одной кое-как подлатанной башни, торчавшей среди руин, в которой рыцарь и его жена, окруженные выводком детишек, питались чечевицей и жили в условиях, унизительных для любого дартанского горожанина. В прекрасной гостинице, где жил с женой Готах (математики их уже покинули), ежедневно появлялись прибывшие из-за пределов города гости. У посланника возникли неожиданные проблемы: всех он на службу принять не мог, а отказать у него порой не поворачивался язык. Перед ним стоял молодой и готовый к опасностям человек в неполных, но тщательно начищенных доспехах с изъеденными ржавчиной краями, просьба которого заключалась не в словах — ибо происходил он из старого рыцарского рода, — но в самом его приезде, долгом пути, проделанном на одолженном коне. Во всем его виде чувствовалась потаенная надежда жены на привезенные мужем с войны деньги, возможно подкрепленная чаяниями старой матери, которая мечтала для сына о чем-то большем, чем падающие с дырявой крыши капли дождя и женитьба на девушке из благородного семейства, все приданое которой, однако, составляли перина и две подушки. Готах в панике отзывал гонцов, посылая взамен новых с известиями, что больше в Ллапме никому никакие наемники не нужны. Он не раздумывая отправлял прочь пьяниц и бандитского вида детин, зато принимал многих, многих других. Принимал и принимал… пока наконец не перестал, поскольку вместо тридцати у него оказалось сорок два воина под началом рыцаря, которого он, правда, слабо помнил, однако лично знал. Тот когда-то служил в отряде госпожи Доброго Знака, службу же оставил по причине несчастливой женитьбы. Обретя такой отряд, Готах попросту сбежал, по-мужски прикрывшись женой, что ему давно уже следовало сделать. Прекрасная госпожа с выкованным из самого твердого черного льда сердцем — сам Готах мертвел от страха, глядя на холодную пустыню на дне ее прозрачных глаз, — безразлично выслушивала очередного гостя, забавляясь перстнем на изящном пальце, после чего говорила: «Я благодарна тебе, господин, за то, что ты решил прийти, но мне никто больше не нужен. Скажи внизу моему господину, чтобы дал тебе припасов на обратную дорогу. Не сомневаюсь, что у тебя есть и собственные, но он должен поблагодарить тебя за честь, которую ты ему оказал своим присутствием в этой гостинице». С бывшими солдатами и людьми, не занимавшими высокого положения в обществе, она поступала более бесцеремонно — по кивку госпожи служанка-невольница совала в руку бедняги две или три серебряные монеты, и несостоявшийся наемник, которого всю жизнь прогоняли в лучшем случае пинком, бросался посланнице в ноги, целовал край ее платья или подставленный носок туфли и уходил, пятясь и согнувшись пополам.

Поздним вечером Готах вернулся на ночлег — последнее время он не столько жил, сколько именно ночевал в «Алмазной искре ночи», то есть, попросту говоря, «Звезде» (хозяин гостиницы был потомственным дартанцем). В порту ему удалось наконец сторговаться и нанять небольшой корабль; по пути он еще заглянул в казарму наемников — большой и вполне приличный сарай на бездействующей лесопилке за городом. За небольшие деньги его люди получили пристойное убежище, а вдобавок тишину и спокойствие. Усталый посланник, мечтавший лишь о теплой похлебке перед сном, остановился на пороге, пораженный необычайным зрелищем. Похоже было, что спать ему, увы, пока не придется.

Котов в Шерере было не слишком много — возможно, по причине недолговечности «супружеств», если можно так назвать неохотные и кратковременные кошачьи встречи, в итоге которых на свет иногда появлялся котенок, как правило, один. С тех пор как Шернь наделила котов разумом, они не особо плодились, и уж в любом случае не столь обильно, как мыши, кролики или люди. Готаха восхищала подобная умеренность и здравомыслие. Однако причина, по которой четвероногих разумных трудно было встретить, заключалась вовсе не в этом. Существовало множество мест, в которых коты по каким-то соображениям не появлялись и уж точно не жили, — почти весь Дартан, большинство армектанских городов и вся Морская провинция. На многих Островах существование котов считали чуть ли не легендой, привезенные же из разных портов рассказы моряков — байками.

В Ллапме кот был редкостью — а тем более тот, что лежал перед Готахом на столе.

— Ночное тебе приветствие, мудрец Шерни, — произнесло снежно-белое чудо голосом чуть менее хриплым и неразборчивым, чем обычно говорили коты, но Готах и без того понял, что имеет дело с кошкой. — Меня зовут К. Н. Васанева. Я пришла от королевы Дартана.

Коротко, с воистину кошачьей немногословностью.

— Ее благородие спит, я ее не будила, — добавила она, выпустив и слегка изогнув когти, что являлось молчаливым повторением кошачьего приветствия; не каждый человек удостаивался подобной чести.

— От королевы Эзены, — сказал Готах.

Коты никогда не понимали, почему людям приходится повторять каждое слово, а если даже и нет, то те повторяют их сами. Вошедшая в поговорку кошачья немногословность, о которой подумал Готах, была таковой лишь для людей… Между собой они общались иначе, действительно кратко; настолько коротко и сжато, что человеку трудно было их понять. Белая красавица, однако, ничем не выказала своего раздражения, лишь спросила:

— Историк?

Готах понял намек — что было не слишком трудно, ибо родовые инициалы перед именем носили всего несколько котов в Шерере.

— Кейла Нелос Васанева, — сказал он, огляделся в поисках стула и сел, ощущая себя в самом центре истории Дартана.

В течение веков Золотой Дартан являлся всего лишь первой провинцией армектанской империи. Но когда-то — как и сейчас — он был независимым княжеством. Менялись короли и династии, переносилась столица — но в любой столице и рядом с любым законным правителем появлялся кот, имевший право на инициалы двух необычных предков, Кейлы и Нелоса. Эти двое когда-то спасли монарха, выведя его ночью из осажденного могущественным войском лагеря. Перед Готахом, в его собственной комнате, лежала на столе самая высокородная кошка Шерера. Посланник уже успел услышать сплетню — даже почти новую легенду — о первой ночи после коронации, когда королеву Эзену напугало нечто белое, мелькнувшее в темной спальне.

«Я здесь, королева, — будто бы прозвучало во тьме. — Добрых тебе снов, а завтра ты мне скажешь, какие документы или секреты я должна для тебя украсть».

Васанева, как и ее предки, была королевской воровкой.

— Воровке королевы, пожалуй, не следует быть белой, — заметил посланник.

Никогда нельзя было сказать заранее, поймет ли кот шутку.

— Можно подумать, что она крадет сама, — промурлыкала кошка. — Или что королевский портной не мог сшить для нее вторую шкурку из черного бархата.

Готах рассмеялся.

— Рад познакомиться с вашим благородием, — посерьезнев, сказал он. — Для историка это важное событие. Ты ведь здесь не без повода.

Васанева оценила краткость посланника.

— Несколько новых людей на место других, изгнанных за какие-либо провинности, в личную свиту берут часто, — сказала она. — Но тридцать наемников кто-то вербует раз в год. Нужно проверить, кто вербует и зачем. Я проверила. И теперь приветствую мудреца Шерни, о котором королева сохранила добрые воспоминания. Я возвращаюсь с известием, что наемники отправляются в Громбелард. Но у меня есть для королевы и другие известия, пожалуй, достаточно важные. Я не понимаю и не люблю того, чем занимаются посланники, однако мне кажется, что порой это могут быть весьма серьезные дела. Расскажи мне о них, ваше благородие, ибо в моем докладе не должно быть ошибок, вызванных моим неведением.

— О каких делах ты говоришь, ваше благородие?

— Об агарской княжне и Предмете, который в ней сидит, а также о трех сестрах, которые являются отражением Ферена. Обо всем том, ваше благородие, о чем говорят супруги-посланники, когда думают, будто никто их не слышит.

Сложились воедино все мелочи — те самые мелочи, о которых столь недавно пророчески говорила Кеса. Королева Эзена знала, что она до определенной степени является воплощением легендарной королевы Роллайны, самой старшей из мифических дочерей Шерни, но не более того. Теперь же могущественной правительнице, имевшей больше войск и денег, чем императрица Вечной империи, предстояло узнать всю правду. Что она — отражение Ферена, щит Шерни, по которому может нанести удар агарская авантюристка, символ Проклятых Полос.

Готах понятия не имел и боялся гадать, каковы могут быть последствия монаршего гнева.

Анесса, первая Жемчужина Дома королевы, одна из наиболее влиятельных женщин в государстве, невольница, перед которой склонялись магнаты, имела черты Сейлы, второй сестры.

Хайна, командовавшая всеми королевскими гвардейцами и стражей, соответствовала младшей из сестер, Деларе.

Капризница Анесса и сторожевая собака Хайна — обеих Готах хорошо знал — до сих пор ни о чем не ведали. Даже о том, что они — отражение младших сестер.

— Многого ли я потребую, если попрошу, чтобы ты говорила исключительно с королевой, ваше благородие? Ибо подозреваю, что свои действия ты согласуешь с Хайной.

— Согласую. Но служу только королеве. Никому другому я ничего не скажу. Это может сделать королева.

Готах облегченно вздохнул. Эзена была человеком рассудительным — по крайней мере, та Эзена, которую он знал. Власть меняла людей… Тем не менее королева могла принять разумное решение. Ибо Анесса в глазах Готаха была избалованной шлюхой, Хайна же — именно сторожевой собакой. Верной, незаменимой, однако бессмысленно жестокой, по крайней мере, если речь шла о безопасности ее госпожи.

Он пошел будить Кесу. Она не была ему нужна, но имела право обо всем знать и принять решение вместе с ним.

 

11

Если даже Броррок и питал к дочери Бесстрашного Демона какие-то остатки слабости, то полностью от них избавился, столкнувшись со страшным оскорблением, каким стало для него приглашение на ее корабль. Старому пирату многое пришлось пережить за свою жизнь, но на этот раз ему был брошен вызов, с которым он мог и не справиться. На расстоянии в сто шагов на воде болталась вонючая развалина, к которой идеально подходило название «Гнилой труп». Старик не мог понять, каким образом нечто, носящее подобное имя, еще не поглотили Просторы. Похоже, даже вода им брезговала. Как и почти все люди моря, престарелый капитан «Кашалота» был убежден, что океан подобен Шерни, только, в отличие от нее, видим и полезен. Он обладает созидательной мощью, кроме того, живет, чувствует, имеет свои прихоти и капризы, а милостив исключительно к тем, кто его уважает. И капитан искренне боялся нарушить это уважение, ступив на палубу корабля, который самим своим названием насмехался над Просторами и издевательски бросал им вызов.

Но все же он решился. Сидя в шлюпке, он оглядывался по сторонам, словно опасаясь, не навлечет ли на него несчастье одно лишь намерение пристать к борту «Трупа». Ветер, похоже, усиливался, волны становились все выше и грознее. Когда наконец они добрались до цели, старик, которого отчасти вытащили, отчасти вытолкнули на палубу, аж трясся при мысли о том, что его долгая жизнь может завершиться на прогнившей — и к тому же чужой — груде досок. Он крепко схватил Рыжего за локоть — и Рыжий обнаружил удивительную вещь: его капитан выглядел откровенно напуганным.

Однако первое впечатление оказалось еще не самым худшим. Броррок видел когда-то «Труп» вблизи в Ахелии, у причала в порту, многое о нем слышал и — как это порой бывает — запомнил и придумал себе намного больше, чем было на самом деле. Отремонтированный в Ахелии парусник выглядел еще более-менее и даже лучше обычного, ибо после последней пьянки на нем провели основательную уборку. В офицерской каюте на корме воздух был чуть несвежим, зато красовалась новая мебель, недавно сколоченная плотником, небольшой же бурый предмет под столом, к которому с недоверчивым отвращением приглядывался капитан «Кашалота», оказался не экскрементами, а всего лишь какой-то тряпкой, завязанным в узел платком. Но больше всего Броррока удивил вид капитанши. Она встретила его, одетая в красивое и чистое, лишь слегка помятое светло-коричневое платье, достойное княжны… которой она, собственно, и была. Она заканчивала заплетать косу, и от нее даже почти не пахло. Не так уж и плохо.

И все же, чистая или грязная, она оставалась отвратительной морской шлюхой. Обшитый бархатом пояс платья был застегнут на золотую пряжку, помещавшуюся точно между ног, словно не нашлось лучшего места, а большие груди, к неудовольствию Броррока, чуть ли не вылезали наружу, плотно сжатые и разделенные темной щелью, словно ягодицы, на что бесстыдная девица не обращала никакого внимания. Однако, будучи гостем, старый моряк сумел взять себя в руки, удержавшись от того, чтобы сплюнуть под ноги, и не сказав ни слова.

Тюлениха помнила, что старик не пьет спиртного — впрочем, у нее и не было ни капли.

— Вода на корабле скверная, — весело сказала она, ставя кружки на стол. — До краев, капитан?

— Давай до краев, — ответил Броррок.

После путешествия на шлюпке он ощущал признаки морской болезни. Проклятие корабля Риди явно уже начинало действовать. Грозно оглянувшись на Рыжего — словно именно его лоцман спустил на воду «Гнилой труп». — Броррок жадно выхлебал воду из кружки и почувствовал себя немного лучше.

— Вы идете за мной уже несколько дней, — начала хозяйка, откинувшись на спинку стула и заложив ногу на ногу.

Броррок на мгновение онемел, увидев, что у Тюленихи даже ноги чистые.

— Мы шли за тобой, поскольку не были уверены, что это ты, — объяснил он. — Мне так казалось, но это мог быть какой-нибудь большой торговец. Он увидел бы нас и пустился наутек, а мне совсем неохота носиться по морю во все стороны. Я никуда не спешил.

— Вы подождали, пока сменится погода, — догадалась она.

— Ну да. Темная ночь, ветер поднялся… — Броррок почесал нос. — Если б то был торговец, мы бы его с Китаром захватили и утопили. Но я все-таки думал, что это ты. Я-то сразу подумал, это все тот глупыш Китар… Он всегда считает по-своему. Но сегодня мы бы стали тебя ловить при любой погоде. За Последним мысом, видишь ли, слишком большое движение. Громбелардцы любят шататься по морю.

— Вы меня искали? — Риди переглянулась с Мевевом.

— Мы за тобой гнались. Слушай меня, растрепа: за тобой охотятся посланники. Говорят, будто ты что-то у них украла, и не хотят, чтобы украла снова… — Броррок коротко объяснил, как обстоят дела и каким образом он пришел к выводу, что стоит идти в Лонд. — Башка, похоже, еще варит, я верно угадал.

Риди удивленно посмотрела на него единственным глазом.

— Говорят, будто я у них что-то украла? Что украла?

— А мне, девочка, какое дело? Украла, не украла… Я нашел тебя, и этого достаточно. Мне заплатили за твою голову. Деньги я взял, а теперь слушай, что я придумал: могу забрать твою башку на «Кашалот» вместе со всем остальным, что ниже. Мне заплатил твой папаша, честно тебе говорю, поскольку все равно бы выяснилось. Но было бы неплохо, если бы и ты немного добавила, поскольку, видишь ли, уже лет шестьдесят на моем корабле не было ни одной бабы, пусть меня протянут под килем. Ни одной. Да еще такой шлюхи, как ты, капитанша. Парней мне попортишь, будут пялиться куда не надо, о работе даже не помыслят. — Броррок выглядел искренне огорченным. — Но ничего не поделаешь. Могу тебя забрать и отвезти туда, где ждут меня и твою башку. Хочешь? Если нет — значит, нет. Деньги я уже получил, теперь хочу просто покончить с этим делом.

Ридарета смотрела то на Броррока, то на удивленного Мевева и даже на Рыжего. С ее точки зрения, старик говорил слишком много и быстро.

— Гм… еще раз, — потребовала она. — Ты должен привезти посланникам…

— Твою башку, Тюлениха, твою лохматую башку, — терпеливо повторил Броррок. — Я подумал, что заработаю больше, и так оно и вышло: Слепой добавил столько же, чтобы вместе с той башкой я привез посланникам все остальное. То есть если ты хочешь, потому как если нет, то отправлюсь дальше охотиться за твоей головой для посланников. В этом году могу охотиться… э-э… на Западном Просторе. Пойдет? Я стар, девочка, щеголять мне уже незачем, я знаю, что стоит делать, а что нет. Башку я тебе не отрежу, а то ты всякие скверные штуки умеешь.

— А если бы не умела, то отрезал бы?

— А может, и отрезал бы. Любить, Слепая, я тебя не люблю, хотя сегодня ты странно умытая… Но если можно заработать дважды за то же самое, то, может, отрезал бы, а может, и нет… Я сказал, что привезу твою голову, но не говорил, что отрезанную, — солгал Броррок. — Ну так как? Идешь на мой «Кашалот» или нет? Только, — он поднял палец, — оденься, девочка, как положено. Чтобы этих твоих сисек видно не было, а то мне, сто тысяч шлюх, за парнями потом не уследить! Все молодые, глупые, о! — Даже не оглядываясь, он ткнул большим пальцем в сторону Рыжего, который… в самом деле, к удовольствию Риди, как бы мимоходом то и дело посматривал куда не следует. — Что, говоришь, всыплешь тем посланникам?

Она пожала плечами и пренебрежительно фыркнула.

— Что, такая сильная? — В голосе старика прозвучало невольное уважение.

— А что они могут мне сделать? Когда-то вначале… — Она замолчала. — Когда-то я сама не знала, на что способна. Но потом Таменат все время рассказывал, рассказывал… О Шерни, о Предметах. Он также сказал мне, что и когда могут сделать посланники. В Дурном краю они могли многое, потому что там Шернь почти лежала на земле, и… Таменат говорил, что достаточно ее тени, ауры или чего-то такого, поскольку самой Шерни ни один посланник не коснется. Им приходится сохранять равновесие, — умничала Риди, видя, что ее познания производят впечатление даже на Броррока, не говоря уже о Мевеве и Рыжем; все трое внимательно слушали.

— Но я слышал в Ахелии, будто один когда-то пришел к тебе, кажется, в Дартане, и весь он был из камня. Или не был, а просто так болтают?

Слухи — особенно такие — расходились быстро. Ее матросы сплетничали в тавернах, другие повторяли… Броррок с пользой провел время на Агарах.

— Дай, — велела она Мевеву, показывая на широкий моряцкий нож.

Схватившись за ручку, пальцами другой руки она взялась за острие и провела поперек по обеим его сторонам; казалось, будто она начертила ногтями на железе две тонкие, как волос, красные линии. Нож распался, перерезанный пополам.

— Может, он и был из камня.

— Ух ты, цыпа… — Старик явно впечатлился. — А впрочем, ты права, девочка. Посланники, не посланники… Возьми с собой на мой корабль несколько своих ребят. Укажу тебе дом, войдете туда ночью, прирежете их, и все. Тебе даже умений своих не понадобится.

— Я люблю показывать, что умею. Зачем мне идти на твой «Кашалот»? У меня есть свой собственный корабль.

— Нет, Слепая, — сказал Броррок. — Корабль есть у меня или у Китара. А поскольку у нас есть корабли, это значит, что у тебя, видишь ли, нечто иное. И это «нечто иное» не дойдет до Таланты вовремя. Пусть тащится сзади. Сделаешь свое дело, а потом сядешь обратно на свое корыто, поскольку я тебя возить больше не стану.

— Почему мы так спешим?

— Потому что они, в смысле посланники, куда-то собрались. Потом будет ждать только посыльный от них. Посыльному я могу самое большее сказать, что у меня бочка с твоей головой, вот и вся от него польза. Станешь убивать посыльного, цыпа?

— Ага. Но этот посыльный, наверное, будет знать, где их искать?

— Ну, наверное, будет знать, Слепая. — Броррок вздохнул. — Слушай, девочка, я на самом деле особо не спешу. Мне бы только дожить. Как по мне, то можем договориться даже через два года. А лучше всего, знаешь, плыви-ка ты в свою сторону, ибо мне так хочется в ту Таланту, что я аж копытами перебираю, смотри, о! — Броррок начал перебирать копытами. — Все? Ну тогда, цыпа, мне пора. Где, пусть меня закоптят, встретимся через два года?

— Погоди, я просто спросила. — Она развела руками, и от этого жеста вперед выдвинулось такое нечто, что Броррок даже выругался под нос. — Значит, говоришь, капитан, что взял бы меня на «Кашалот»?

— Все больше сомневаюсь, сто тысяч шлюх.

— Капитан, — сказал Мевев.

— Гм?

Офицеру не очень хотелось говорить при Брорроке и его рыжем лоцмане, но Риди не спешила отойти перекинуться парой слов.

— Здесь твой корабль и твоя команда.

— «Гнилой труп» пойдет в Таланту так быстро, как только сможет.

— О! — сказал Броррок, с явным сожалением глядя на Тихого. — Но ты, цыпа, помни, чтобы взять с собой парочку своих, ибо я тебе своих ребят для забав с посланниками не дам. Заодно и уберегут тебя от старого… хе-хе… — Броррок закашлялся и утер глаза. — Я, видишь ли, только выгляжу не столь грозно, но еще, девочка, еще… как ухвачу, то… так могу за попку цапнуть, что взвоешь. Пусть лучше тебя берегут.

— Сама себя поберегу.

— Возьми кого-нибудь с собой, говорю! Я знаю, что ты меня не боишься, так просто… пошутил. Но нескольких своих тебе надо при себе иметь хотя бы для виду! Даже если тебе для работы с посланниками они не нужны.

Мевев задумчиво качал головой.

— Что-то все это дурно пахнет, — сказал он.

— А что тут дурно пахнет, юноша? — возмутился Броррок.

— Сейчас я говорю со своим капитаном, — сказал Тихий, не глядя на Броррока и кивая в сторону двери. — Капитан?

— Но чего ты хочешь?

— Чего хочу — скажу, но только тебе.

— Да иди ты с ним, Слепая! — не выдержал старик. — Если у твоего офицера к тебе дело, то с ним и болтай. Я тут ничего у тебя не украду.

Тюлениха неохотно встала и пошла к двери. Мевев последовал за ней, и они уединились возле грот-мачты.

— Он подумает, будто я его боюсь! — возмущенно заявила она. — Что мне не хватает смелости говорить при нем все, что думаю! Чего ты хочешь? Я не боюсь посланников!

— Посланники — потом. Броррок.

— Что — Броррок? Мне в самом деле надо его бояться?

— А что, не боишься?

— Нет!

— Ну тогда… наверное, стоит.

— Кого? Броррока? Я знаю, кто такой Броррок, но никого не боюсь. Что он мне может сделать?

— Может сдержать слово и отвезти посланникам твою глупую башку, капитан. Отрезанную. Откуда ты знаешь? Какой ему смысл становиться врагом посланникам? Он разве что-то имеет против них? Зато против тебя имеет, я знаю.

— И отрежет мне голову? — задумалась Риди. — А как он мне ее отрежет?

— Когда будешь спать.

— Могу не спать, ты же прекрасно знаешь. Буду злая и уставшая, но если надо, могу вообще не спать — что, в самом деле не знаешь?

— Знаю, но…

— Отравить он меня тоже не отравит, могу не есть, — прервала она его. — Буду ходить голодная, но даже не похудею, хоть за целый год. Об этом ты тоже знаешь. Яды мне, впрочем, не вредят, во всяком случае, я от них не умру. Что тебе еще сказать из того, о чем ты и так знаешь?

— Ничего.

Но Риди уже понесло.

— Что он меня не задушит, потому что дышать мне, собственно, тоже не нужно? — издевательски спрашивала она. — Вы меня уже вешали с Неллсом на рее! Ну и что? Я немного похрипела и вывалила язык. Только и вышло из повешения Прекрасной Риди, что я подергалась и загадила палубу. Даже тебе не понравилось, хотя тебе ничего никогда не нравится.

Воспоминания о ее выдающихся деяниях доставляли ей наслаждение, и годился любой подходящий случай.

Мевеву вовсе не хотелось вспоминать о том, как он вешал Риди. Похоже, она уже забыла, что они говорят о Брорроке. Он посмотрел на мачты, поднял взгляд к серому небу, послушал шум моря и свист ветра, качая головой.

— С чего он так торопится? Несколько дней тащился за нами, а теперь ни с того ни с сего ты должна сойти с корабля и плыть на его лощеной лоханке.

— Он объяснил, почему тащился и почему нужно спешить.

— Ты что, во всем ему веришь?

— А почему я должна ему не верить? Впрочем, он меня боится. Видел, какая у него была физиономия, когда я перерезала пополам нож?

— Это самый выдающийся негодяй на Просторах. Ты ему и в подметки не годишься, капитан.

Он выбрал глупейшую тактику из всех возможных; у капитанши аж перехватило дыхание.

— Я… что?

— Он потопил сто парусников, прежде чем ты появилась на свет. Они блевотину бы с выгодой продал. Ему удавалось перехитрить любого — союзника, врага… кого угодно. Боялся он только одного моряка, твоего отца. Того, настоящего.

— А что ты вообще об этом знаешь?

— То же, что и все.

— И дочери, говоришь, не боится?

— Боится? Капитан, ему на тебя наплевать. Он в сто раз умнее, чем ты. Он тебя подзадорил, а ты идешь за ним словно теленок на веревке.

— Нет, это мне на тебя наплевать, — сказала она.

— Хочешь показать, будто его не боишься? Давай, капитан, сожжем этот его плавучий хлам! Наконец-то старый Броррок откинет копыта! — Мевеву пришла в голову мысль получше, чем пугать умную Риди Брорроком. — Только скажи, и устроим ему уборку на корабле. Скажи — сделать?

— Я с ним разговариваю. Он гость на моем судне. Я его пригласила.

— Пусть возвращается и готовит свои орудия. Китар тоже. А что, собственно, Китар тут делает?

— Не знаю, наверное, Брорроку был нужен быстрый корабль. Он собирался искать меня по всему Шереру, он же говорил. Если бы нашел позже, то, наверное, мы поплыли бы в Таланту на «Колыбели».

— Капитан…

— Хватит! — Она топнула ногой, так что звякнули браслеты, а перстни заскрежетали о доски. — Я иду с ним! Я уже сыта по горло всеми этими посланниками! Посылают на Агары какую-то бабу, чтобы меня задобрила, а сами нанимают Броррока! Надо отрезать пару голов, и ни одна не будет моя. Что ты так всего боишься? И с каких пор? Я возьму Неллса и несколько парней из Гарды.

— На сто с лишним парней Броррока?

— Они будут меня охранять.

— У Неллса до сих пор ребра ободраны. А даже если бы и нет, то…

— Ты мне надоел. Сделаю так, как сказала.

— Я тебя не пущу.

— Что?

— Ну так прибей меня. Сразу, прежде чем сойдешь с корабля. Ибо «Гнилой» взлетит на воздух. Ты сходишь с корабля, а я спускаюсь в пороховой склад и поджигаю шнурок.

Она вытаращилась на него.

— Что на тебя нашло?

— Я никуда не отпущу тебя с Брорроком.

— Я сама пойду, куда только захочу! — грозно заявила она и именно так наверняка могла и поступить. — Хочешь взорвать «Труп» — взрывай, найду себе другой корабль. В лучшем случае.

— Другой корабль?

— Другой корабль.

Мевев огляделся вокруг и показал (глупо, ибо о чем это могло говорить?) зеленую тряпку на запястье, к которой был привязан неровный обрывок.

— Но… это твой корабль и твоя команда.

— Ну да, моя команда, — издевательски проговорила она. — Даже к пристани подойти не в состоянии, а Броррок может нас догнать, перегнать, и вообще что угодно. Команда! — Она показала подбородком на матросов, возившихся тут и там словно мухи в смоле. — В самый раз для тебя.

— Они такие, какие есть, поскольку другого корабля и других парней ты не хотела… А им ты никогда не говорила, что они плохие. Для тебя они даже стирали бы тряпки, как парни Броррока. Ты лупишь их палками, режешь их на куски, и все равно ты их мамочка-Тюлениха… Они тебе не нужны? Мне взорвать их всех? Я так и сделаю, на самом деле сделаю.

— Взрывай. Похоже, это как раз тебе они не нужны.

— Нужны, но… взорву. Не сходи с корабля, капитан. У тебя свой корабль, команда, мы идем в Лонд… Что? Уже не идем?

— Пойдем потом.

— Не пойдем. Я взорву «Труп».

— Взрывай. И не возвращайся со мной в каюту, ибо это уже не твое дело, только мое. Еще один верный друг, — сказала она. — Я уже привыкла.

Она ушла. Хлопнула дверь.

Мевев посмотрел на паруса, на море, на матросов… на зеленый платок на запястье. Он смотрел и думал, качая головой…

Броррок сперва приказал отвезти его к Китару.

Лодку бросала из стороны в сторону неприятная волна; проклятый корабль Риди остался позади, и Броррок подумал, что дело тут все-таки не в проклятии… Его просто тошнило — самым обычным образом. Качка большого корабля не имела ничего общего с судорожными рывками посудины, в которой он сидел. Столетний моряк добрался до борта каравеллы едва живой, с позеленевшим морщинистым лицом — и довольный словно висельник. Раз уж дело было не в проклятии, он мог и посмеяться.

— Ну вот видишь, юноша… хе-хе! Ну, посмотри на меня, — прохрипел он Китару, глубоко вздохнув. — Проблевался-таки. Смотри на капитана Броррока. Сухопутная крыса, чтоб меня придушили…

Китар велел принести воды. Старик, булькая, прополоскал рот, потом напился, отдышался и почувствовал себя несколько лучше, но в каюту идти отказался.

— Ног жалко, да и свежего воздуха тут больше.

— Может быть неслабый шторм. — Китар кивнул в сторону матросов, закреплявших все, что можно было закрепить.

— Не будет. Пройдет стороной. У меня перестало ломить кости, а я-то уж знаю, что это значит, хо-хо!

Что бы кто ни говорил, но Броррок и в самом деле редко ошибался насчет погоды.

— Оно и к лучшему, — заметил Китар.

— Рассчитаемся, мальчик мой. Рыжий, дай-ка… Да, оно. — Броррок взял солидных размеров мешочек, который лоцман достал из-за пазухи. — Это твое, сынок. Чуть меньше, чем я говорил, но больше, чем ты ожидал.

Армектанец криво усмехнулся — все было именно так, как сказал старик. Они уже не в первый раз делали что-то вместе, и Китар привык к тому, что от сумм, которые называл жадный старик, всегда следует отнять примерно четверть. При расчетах Броррок перечислял разные чрезвычайные расходы, требовал себе награды за то, что якобы сделал, хотя по договору ничего делать был не должен… Но поскольку договор с ним так или иначе всегда приносил плоды в виде тяжелого кошелька, не имело никакого смысла устраивать из-за этого войну. Куда выгоднее оказывалось постоянно недополучать от Броррока, чем один раз твердо настоять на своем и никогда больше не удостоиться приглашения в его эскадру.

— То есть дело сделано? Что тебе удалось?

— Все, мальчик мой, все… На меня больше не оглядывайся, иди куда хочешь. Будешь на Агарах — можешь сказать Слепому, что я договорился с его дочуркой. И пусть будет что будет. — Броррок на мгновение задумался. — Ты хороший моряк. Когда меня уже не станет на Просторах, вспомни иногда старого Броррока и выпей за мои кости на дне морском.

— Когда твои кости там окажутся, мои давно уже сожрут медузы. Зачем я тебе был нужен? — спросил он, взвешивая мешочек в ладонях. — Я никогда еще не зарабатывал столько просто так… Ты что, ради компании меня взял, поболтать, или как?

— А знаешь, и для этого тоже. Я, сынок, в самом деле тебя люблю, — неожиданно признался старик, — и чуется мне, что смех смехом, но скоро придет моя пора. Я хотел с тобой вместе походить по морям, что там говорить… Ты мне немного пригодился, а мог пригодиться и больше.

— Для чего я тебе пригодился? — недоверчиво спросил Китар.

— Для того, чтобы — как это говорится? — произвести хорошее впечатление. Слепой, видишь ли, знает, что я стар и мне на все наплевать, чтоб мне сгореть. Он не стал бы со мной разговаривать так, как с тобой. Но ты молод, тебе нужен порт в Ахелии, ты сам говорил. Слепой о том знает — ну, и вот видишь… — Броррок показал на мешочек в руках собеседника, едва не потеряв равновесия, поскольку выпустил канат, за который держался, а качало и впрямь неслабо. — В конце концов он выслушал то, что ты говорил от имени нас обоих. Так что теперь плыви, а при случае повтори ему, что я тебе только что сказал.

Китар внимательнее посмотрел на него.

— Что ты хочешь с ней сделать? С Прекрасной Риди?

Старик возмутился.

— О, посмотрите-ка на него! Я, мальчик мой, потому всегда сумею заработать, что раз уж что-то сказал, значит, сказал. Только надо слушать, что я говорю; кто не слушает, тот сам виноват. Посланники получат то, за что они заплатили. И Слепая Риди тоже. Покажу ей дом в Таланте, и пусть себе режет посланников.

— Но я слышал, что ты собираешься в могилу.

— Ну… не из-за Тюленихи же! — с сожалением сказал Броррок. — Собираюсь, потому что чувствую — мне пора. Но еще не сегодня, мальчик мой, о нет, еще не сегодня… И не из-за Слепой Риди. Видишь ли, Китар, как мне кажется, лучше всего ее прозвали имперские — Говно, прошу прощения. Какая там Прекрасная, какая Тюлениха, какая Слепая Риди? Это всего лишь, мальчик мой, плавающее в воде говно. И даже не его вина, что оно воняет.

Протянув костлявую руку, он похлопал армектанца по плечу.

— Плыви, Китар! Еще увидимся, и наверняка быстрее, сынок, чем ты думаешь. Закончу дело, найду сразу же другое, ну и, сто тысяч шлюх, мне понадобится твой кораблик! То, что я болтаю, пусть тебя не беспокоит; доживешь до ста лет, тоже будешь прощаться с каждым, будто навсегда.

— До ста лет я не доживу.

— Как хочешь. Но не помешает, если скажу, что тебе делать: пока молодой, пей побольше водки, мойся каждый день, с девицами часто не развлекайся, а то мужской силы лишишься, ешь много и жирно, ибо это придает сил. Научись наконец курить трубку; я до сих пор без трубки перед сном не ложусь. Да, и сыпь во все побольше соли, выест всякую дрянь у тебя внутри.

На борту изящной «Колыбели» имелось лишь несколько слабеньких орудий, и единственный прощальный выстрел не наделал много шума. Зато пронзительный звук глиняного свистка, с помощью которого Китар обычно отдавал команде некоторые приказы, был прекрасно слышен. Матросы, ритмично подпевая, сновали у парусов; каравелла полным ходом шла на юго-запад, гладко рассекая носом гребни волн. На «Кашалоте» махали руками и платками, желая удачи дружественному кораблю.

Измученный поездками в шлюпке Броррок не смотрел вслед мчавшемуся словно чайка паруснику. Даже если бы он и хотел, то не смог бы, поскольку в открытых дверях капитанской каюты стояла, опираясь о косяк, Слепая Риди, так что сидевший за столом капитан «Кашалота» мог в лучшем случае видеть ее задницу, на что у него не было никакого желания. Баба на корабле. Неважно, кем она была. Достаточно того, что баба.

Броррок не имел ничего против шлюх. В молодости… хе-хе! Хо-хо! Именно из-за этого ему теперь недоставало мужской силы, насчет чего он доброжелательно предостерег Китара. Но и в старости… хотя в шлюхах он вроде как и не нуждался, они ему ничем не мешали. В порту он мог одолжить денег из собственного кошелька своим парням, прогулявшим все серебро. Он знал, на что оно пошло: сперва на женщин и водку, потом уже на одну только водку, поскольку никто в здравом уме не купит за последние гроши шлюху, когда можно купить выпивку. Но выпивка полагалась морякам по праву, женщины, впрочем, тоже. Лишь бы не на корабле. Хуже того, старый капитан предпочел бы иметь пьяную команду, чем трезвую, но смешанную. Если бы ему пришлось выбирать, он не выбрал бы смешанную команду. К счастью, не приходилось.

За свою долгую и бурную жизнь старый пират — а когда-то садовник — сделал множество ценных наблюдений. Женщины были грязными, ленивыми, неопрятными. И трусливыми, что ему было лишь на пользу. Женщина, имевшая свой дом, своего мужика и стайку детворы, постоянно боялась, что скажут и подумают другие. Она стирала, мыла, убирала, готовила, лишь бы только другие подумали, что она чистая, работящая… Но стоило ей оказаться там, где не приходилось бояться «того, что скажут другие»… Броррок за свою жизнь встречал нескольких «капитанш». Когда-то на плавучем борделе — ибо кораблем его никак нельзя было назвать — ходила Пурпурная Алагера. Теперь эта красотка… Одна другой стоит. Скажешь такой: «Ну ты и смелая, отважная!..» — тогда… хо-хо! Весь день, всю ночь, и опять сначала. Но пусть бы кто попробовал спросить: «А что у тебя тут так грязно, дочка?» Обида! Позор, унижение! Грязь? Ну так это же корабль, военный парусник, не дом! Дома — другое дело, ведь что скажут люди? И мужик сразу же взял бы себе другую бабу, даже уродину, лишь бы только опрятную…

Слепая Риди оделась словно на войну; прищурив один глаз и высоко подняв бровь над другим, Броррок разглядывал кольчужную жилетку поверх толстой зеленой куртки, ниже — мужские штаны, подпоясанные кожаным ремнем, на котором висели двое окованных медью ножен. В одних лежал меч, в других — на взгляд старого пирата — оружие, называвшееся полумечом, а в других краях мечеломом. Оружие это делали как раз из сломанных мечей, формируя новое острие, а одну сторону клинка надрезая квадратными зубьями. Рукоятка оставалась прежней. Это было надежное, короткое — и потому удобное в абордажных схватках — оружие, очень опасное в умелых руках, однако его использование требовало немалой ловкости и силы; полумечи, будучи оружием отчасти временным, всегда были плохо уравновешены, и вся сила удара уходила куда-то в рукоять. Собственно, они годились исключительно для уколов — а также для того, чтобы выбить или даже сломать вражеское оружие.

Броррок не любил Слепую Риди, считая ее грязнулей и блондинкой с каштановыми волосами, но многое знал и вовсе не смеялся над ее полумечом. Его даже не удивило бы, если бы она умела им пользоваться. Собственно, почему бы и нет?

Костюм Тюленихи дополняли кожаные ремешки, стягивавшие запястья и лодыжки. Зато исчезли бесчисленные перстни и браслеты.

Риди крикнула что-то здоровяку, командовавшему пятерыми неприятного вида верзилами, которых она взяла с собой на «Кашалот». Она показала ему что-то рукой — Броррок не понял, что именно. Верзила кивнул и куда-то пошел; сквозь щель между дверным косяком и плечом Риди мало что было видно.

— Иди уж сюда, девочка, не стой в дверях, — ворчливо сказал капитан. — За Китаром мы гнаться не станем.

— Какое мне дело до Китара… Я совсем на другое смотрю.

«Кашалот» еще не снялся с якоря, но послушные командам офицеров матросы уже начали суетиться. Все вокруг блестело чистотой, палуба была отдраена почти до белизны. Если бы ветер сорвал у кого-нибудь платок с головы, потрясенные парни Броррока все сразу бросились бы за ним, убрали и проверили, не пристала ли к доскам палубы нитка.

Пошел дождь, но ветер скорее ослаб, нежели усилился. Броррок уже успел сказать Прекрасной Риди, что у него не ломит кости и буря пройдет стороной — похоже, что он не ошибся. Если бы буря действительно собиралась — она бы уже началась. А тем временем, хотя день и сделался темно-серым, с низкого неба падал лишь теплый летний дождь.

— Вот ведь недотепы! — со злостью сказала Риди. — Вообще, что ли, меня не слушали? Совсем сдурели?

— Гм… кто?

— Мои, на «Гнилом». Уже подняли якорь, но движутся на север… Нужно обойти кругом весь Шерер, чтобы добраться таким образом до Таланты.

Броррок задумался… и вдруг, опершись о стол, поднялся столь проворно, словно ему было всего семьдесят пять.

— Погоди-ка… что ты говоришь? Ну-ка, цыпа, пошла прочь от дверей!

Вытолкнув Риди, он выбрался наружу сам и заковылял к борту.

Не прерывая работы, матросы на палубе начали оглядываться на парусник Слепой Тюленихи Риди, который удалялся от них, в самом деле направляясь прямо на север.

С неба, вслед за первыми крупными каплями, хлынул ливень. Паруса под дождем будто покрылись гусиной кожей. Струи воды размыли контуры «Гнилого трупа» — но прошло совсем немного времени, и парусник снова появился на горизонте.

Наклонив голову, Слепая Риди удивленно смотрела на свой корабль. Броррок таращился на него, почесывая нос. Туда же был устремлен взгляд всей команды.

Пока все не стало ясно.

— Ах ты… сто тысяч шлюх, сукин… кхе! — заорал Броррок, вцепившись в фальшборт рядом с остолбеневшей Тюленихой. — Ко… кхе!.. манда! Кхе! Кхе!

По доскам застучали пятки бегущих моряков, на которых ревел первый помощник.

Из глубины дождя, сминая рассекаемые миллионами капель волны, приближался на полном ходу проклятый корабль подонков, которым на все было наплевать — что они именно теперь собирались доказать. Мевев Тихий не взорвал «Труп», но отошел на четверть мили, развернулся и устремился вперед на всех парусах. Не могло быть и речи о том, чтобы его команда выиграла абордажный бой с мясниками Броррока, которые, как говорили, резали морскую пехоту с имперских парусников, словно овец. В последнее время команда Риди постоянно несла потери; среди новичков, которыми заполняли прорехи в рядах, некоторые вообще не умели драться (ибо не каждый висельник был одновременно и отважным воином), а если даже и умели, то не в новых для них условиях абордажной схватки. Так что штурм корабля Броррока вообще не входил в расчет — зато в расчет явно входило уничтожение обоих парусников.

«Гнилой труп» дал залп из двух орудий — и из одного каким-то чудом попал, причем основательно; похоже, все-таки стоило запастись чугунными ядрами, которые отливали в Ахелии на замену каменным, — новые снаряды, взятые на пробу вместе со старыми, были почти вдвое тяжелее. Из носовой части палубы корабля Броррока вырвало надраенные доски. Старик ревел, то и дело кашляя и выпучив глаза; ревел его заместитель (и то были явно не однозначные приказы); орал оружейник, призывая помощников, ругались матросы. «Кашалот» пытался уйти с курса «Трупа», но по сравнению с подгоняемым ветром кораблем Ридареты казался малоподвижным — поворот занял слишком много времени. Противник легко сменил курс, и этого оказалось вполне достаточно. В борт он ударить уже не мог, но было ясно, что до кормы он доберется. Старый моряк Броррок, которого ни имперские, ни торговцы никогда не таранили, потерял голову — во-первых, он вмешался в командование своего заместителя, а во-вторых, следовало скорее приказать поворачивать круто против ветра, что, по крайней мере, давало шанс разойтись, ободрав друг другу борта. Тогда «Труп» уже не смог бы развернуться и догнать намного более поворотливого и быстрого врага.

Вместо этого капитан «Кашалота» ударился в бегство по хорошо знакомому курам принципу «лишь бы подальше», позволив Тихому снести ему руль.

Сотрясение было слабым, как будто… неопасным, даже недостойным упоминания. Уходивший на всех парусах «Кашалот» уже набрал достаточную скорость, и противник едва его догнал — скорее соединился с ним, нежели ударил. На какое-то время два больших парусника слились в один гигантский шестимачтовик, затем «Труп» со сломанным бушпритом, разбитым форштевнем и снесенной носовой надстройкой остался позади.

«Кашалот» поворачивался боком к волне. Броррок видел руль своего парусника, болтавшийся среди рассекаемой дождем воды, на которой то поднималось, то опускалось множество поломанных досок.

Старый пират, готовый отправиться в последнее великое путешествие к Шерни — ибо ему уже отказывали и сердце, и легкие, — бросился на Тюлениху и ударил ее кулаком в нос, а сил у него оказалось несколько больше, чем можно было бы предположить. Однако Слепая Риди, державшаяся за фальшборт, похоже, даже не заметила, что ее бьют, заходясь от хохота. Она машинально ответила Брорроку, стукнув его по красной от гнева физиономии, размазала кровь из носа и продолжала радостно визжать, едва не вываливаясь за борт. Прекрасные моряки Броррока отчаянно метались, пытаясь овладеть парусами, но без руля они мало что могли. Везунчик Мевев Тихий добился во сто крат большего, нежели ожидал, — он хотел таранить Броррока и разбить оба корабля, но в итоге обездвижил врага, получив лишь незначительные повреждения и сохранив, по сути, вполне готовый к сражению парусник.

Слепая Риди так никогда и не узнала, каким образом ее первый помощник поднял команду на поступок, который должен был стать последним, каким образом он обратился к людям, что такого он им наврал, что банда негодяев и убийц бросилась на спасение своей обманутой Брорроком, почти похищенной капитанши.

Вокруг Тюленихи сгрудилась пятерка ее гвардейцев под командованием постоянно морщившегося Неллса, у которого болел не до конца заживший бок.

— Спрячься где-нибудь, — сказал командир Гарды. — Будет резня, а пушки не выбирают. Слышишь, капитан? Спрячься!

Тюлениха снова размазала кровь из носа и перестала смеяться.

— Я убью этого сукина сына, — проговорила она. — Слышишь, Неллс? Эту паршивую свинью нужно прирезать, ибо такова судьба любой свиньи! Ты сам его для меня прирежешь и сдерешь с него кожу, готовься.

На «Трупе» Тихий уже обнаружил, что стал властителем морей — по крайней мере, того участка, по которому ходил «Кашалот». В поединке двух исправных кораблей неуклюжие маневры фрегата Ридареты обрекли бы его на гибель — но парусник Броррока был уже не кораблем, но лишь плавающим корпусом с такелажем. «Гнилой труп» пересекал его курс за кормой — если можно было говорить о курсе, — противопоставив двум средним оборонительным орудиям тяжелую бортовую батарею. Залп с расстояния в пятьдесят шагов разнес надстройку «Кашалота» и разорвал парус на бизань-мачте. Стрельба не решала исхода морских сражений, поскольку корпуса были все же прочнее корабельных бомбард, тем не менее орудийные ядра могли посеять опустошение в оснастке и вывести из строя многих людей. Неуправляемый корабль являлся почти беззащитной целью, имея возможность лишь огрызаться из тех орудий, перед которыми вежливо появился противник. «Кашалот» уже ничего не мог; ценой одной трещины в фальшборте «Гнилой труп» уничтожил его батарею, заваленную грудой поломанных досок и разорванных канатов. Уже стреляли друг в друга лучники и арбалетчики с обеих сторон, но Броррок видел, что Тихому хватает ума не ввязываться в схватку. Он вообще мог не спешить; сменив курс, он явно готовился развернуться, нацелив в сторону врага батарею с левого борта. Потом он мог спокойно зарядить орудия — неважно, сколько понадобилось бы на это времени — и пинать «Кашалот» в зад до тех пор, пока этот зад не разлетится в щепки. Корабль первого пирата Шерера был для него столь же опасен, как разрушенный склад на набережной в Ахелии — Броррок успел кое-что услышать о памятных беспорядках.

Сквозь ветер и дождь пробивались обрывки команд, отдаваемых на «Трупе»:

— …Фок ставь!.. Руль… так держать!.. Дер-р-ржать!.. Проклятые задницы!.. Выбр-р-рать!..

Старик перестал метаться по палубе, впав в оцепенение. Он топил все, что ходило по морям Шерера, ни в одном флоте не существовало корабля, с которым он не мог бы справиться. Его моряки творили чудеса на реях, он всегда мог уклониться от схватки с отрядом из нескольких кораблей или догнать одиночную жертву. Он подобрал и воспитал у себя на корабле мясников, которые в мгновение ока вырезали защитников взятого на абордаж парусника. Теперь же его корабль безнаказанно расстреливала стая грязных подонков, которые могли перепутать нос с кормой… Моряки беспомощно метались по палубе. Даже на мгновение происходящее нельзя было назвать сражением — с самого начала это было избиение в чистом виде. Старый пират вдруг представил себе гаррийскую таверну, где за пивом один моряк говорит другому: «Броррок больше не ходит по морям, слышал? Ха! Парни с „Гнилого трупа“ сломали ему руль и уничтожили „Кашалот“ даже без своей капитанши! Без всякого абордажа, хе-хе, просто бахнули по нему из орудий»

Дождь по-прежнему лил как из ведра. Стрелы снова вонзались в дерево и дырявили паруса. Кормовой надстройки уже почти не было — ее строили из более легких досок, чем сам корпус. Лучникам неоткуда было стрелять — в отличие от противника, у которого на носу и корме сновало множество вооруженных людей. Вопили пронзаемые стрелами матросы. С главной палубы отчаянно огрызались, но тут отозвались восемь орудий с левого борта «Трупа». «Кашалот» содрогнулся, треск ломающегося дерева заглушил все остальные звуки. Когда он смолк, крики стали громче. Под огромным красным полотном сорванного грота, среди канатов и обломков барахтались запутавшиеся моряки. Палуба была утыкана стрелами. Никто уже не сомневался, что после еще двух залпов с расстояния в полсотни шагов от прекрасного фрегата Броррока останется, собственно, лишь корпус, украшенный носовой надстройкой и увенчанный голыми мачтами.

Броррок сидел, прислонившись к фальшборту у носовой надстройки, и успокаивающе поглаживал по плечу Рыжего, который с разбитой головой прикорнул рядом; видимо, его чем-то крепко стукнуло. Очень крепко — Ридарете показалось, что лоцман Броррока не дышит.

— Смотри, помощь, — горько сказал Броррок, кивая в сторону залитого дождем моря.

И в самом деле, донесенные ветром отзвуки канонады достигли «Колыбели». Каравелла Китара шла правым галсом, она уже была совсем рядом с полем боя. Риди наклонила голову, но в словах старого моряка звучала лишь грустная насмешка… Китар не мог играть в морские сражения; он лишь оставлял за кормой имперские корабли, и не более того. На борту у него было самое большее сорок парней — более чем достаточно для расправы с сопровождением груза на торговой шхуне. Но если он хотел идти на абордаж Тихого, это означало, что ему надоело жить — «Гнилой труп» был вдвое крупнее, с намного более высокими бортами (весьма неприятная вещь при абордаже) и по крайней мере впятеро лучше вооружен, не говоря уже о численности команды. Броррок не хуже Риди знал, что Китар может в лучшем случае выловить из воды тонущих — если ему позволит Мевев.

В составе эскадры «Колыбель» была неоценима, поскольку могла догнать любой парусник, бросить абордажные крючья, обездвижить его и задержать. До тех пор, пока не придет подмога — но желательно, чтобы она пришла как можно быстрее.

— Парня моего убили… он моря знал почти как Слепой… — проговорил Броррок, снова поглаживая Рыжего, на этот раз по веснушчатой щеке. — Не знал, сто тысяч шлюх… Этот твой… как его? Тихий? Может, моряк он и никакой, но отваги мужику не занимать… Ой, не занимать… Ну, девочка, давай теперь, вытаскивай меня из этой каши… Глупая ты, и потаскуха к тому же, ну да ладно. Шлюпка еще цела. Я спущу с мачты военный флаг… первый раз, сто тысяч… Первый раз. Но твои там подумают, будто я что-то мухлюю, сам бы так подумал. Так что садись и плыви к своим. Скажи, что я готов откупиться. Потом меня возьмут на буксир, а я тебя отблагодарю. Помогу.

Ридарета удивленно посмотрела на него.

— Еще чего… Уже задираю юбку и лечу. Видишь меня? Мне есть о чем с Тихим поговорить, но сейчас это разборки между вами. Между славным «Кашалотом» и изгнанным из собственного порта «Гнилым трупом», которого все стыдятся. Если хочешь, сам к нему плыви.

— Я не могу, дочка, капитан должен быть на борту. Я не сбегу с корабля, который идет ко дну… А никому, кто к ним поплывет, они не поверят, я должен послать к ним тебя. Что ты этому Тихому наговорила?

— Тогда, на «Трупе»? Ничего. Чтобы убирался с моих глаз. Он сказал, что меня не отпустит. Ну и, похоже, в самом деле не отпустит, но за это будет висеть. По кусочкам, — спокойно сказала она.

Прямо над ними хрипло вскрикнул лучник, которому стрела с «Гнилого трупа» пробила шею. На палубу упало оружие, а мгновение спустя свалилось тело — еще живое… Матрос бил о доски пятками, таращил глаза и хрипел, стиснув руки на стреле.

— Помоги ему, Слепая. Ну же, помоги ему.

Риди вдавила колено в живот умирающего, вытащила полумеч и добила лучника одним коротким ударом, после чего вытерла острие краем мокрой юбки.

— Не хотел тебя отпускать, говоришь, хе-хе… — захохотал Броррок. — Ну и хорошо, цыпа, что не хотел. Для меня плохо, но хорошо для тебя. Я обещал посланнику твою пустую сучью башку, но второй посланник, чернявый… только сперва он был рыжий… немало мне доплатил, лишь бы я привез тебя целиком. Мне даже пришлось дважды ему обещать, что не отрежу тебе голову. Они ждут тебя, цыпа. И не похоже, что они слишком напуганы. Как мне кажется, тот чернявый уже сунул клещи в огонь.

Ридарета, все еще опираясь коленом о труп и держа в руке полумеч, посмотрела на него, не говоря ни слова. По ее лицу стекали капли дождя.

— Сперва должен был ждать посыльный, но тот рыжий-черный мне шепнул, что будет ждать сам. Хоть целый год, хе-хе… а посыльного он пошлет в порт, чтобы высматривал мой «Кашалот». Чтобы знать, что ты приехала. Можешь изрубить и повесить своего офицера, — продолжал Броррок, глядя на полную раненых и трупов развалину, в которую превращался его корабль, — но видишь ли, девочка, будет честнее, если сделаешь то, что, похоже, ты лучше всего умеешь… Как бы это сказать… возьми в рот тот бушприт, что у твоего Тихого между ног, и держи до тех пор, пока он не скажет, чтобы ты шла приготовить ему обед. И пусть меня забьют палками, сто тысяч шлюх… он спас тебе жизнь, глупая Тюлениха.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Ну, рыбка моя, ведь даже если я останусь цел и невредим, то не возьму тебя на Китарову «Колыбель» и не скажу, что мы все-таки идем к посланникам. Даже тебе бы не понравилось, что слишком уж для меня это важно. Что корабль вдребезги, половина команды рыб кормит, а я все только Таланта и Таланта… Не хочешь к своим — то я тебе говорю, как будет. Я откуплюсь. Если меня из этого дерьма вытащишь — помогу.

— Мне не нужна помощь.

— Что? Не нужна?

Броррок не скрывал жалости.

— Цыпа, ты когтями железо рвешь, зато в пустой башке разума ни капли. Я бы тебе десять раз ее отрезал. Соленым огурцом, рыбка. Вот только зря позарился на деньги.

Броррок снова с сожалением вздохнул и откашлялся.

— Что это за капитанша, которая на море… кхе-кхе… сошла с корабля и бросила команду… Я знал. Я приплыл за тобой как за птенцом, которого каждый может вынуть из гнезда. Вот только не подумал, что у твоих оборванцев столько отваги. И разума, сто тысяч шлюх, разума. Ибо я о них судил по их капитанше.

Тихий явно спешил — залп оказался довольно слабым, видимо, два или три орудия не зарядили, а может, просто подвел порох, который вел себя капризно в столь влажном воздухе. Разлетелись остатки ограждения на корме. Трепетали обрывки паруса на бизань-мачте, простреленного во второй раз. Дождь ослаб, но все еще шел; небо не прояснялось.

Броррок признал свое поражение — и примирился с ним, проявив истинную силу духа, обитавшего в хилом старческом теле. Что ж, сам виноват. Он ступил на палубу «Гнилого… тьфу!., трупа» — ну и получил что хотел. Каждый знал, что Тюлениха и ее паршивый гроб навлекают несчастье. Хотел и доигрался. Но теперь он почти весело смотрел на побледневшее лицо собеседницы. У Тюленихи тряслась рука, когда она убирала оружие в ножны. Однако старик ее не пощадил. Он любил поговорить — и не любил Тюлениху.

Медленно, но ловко он начал набивать любимую трубку.

— Шевельни наконец хвостом, Тюлениха. Влево или вправо. Возьми свой тесак и прирежь меня, а если нет, то хоть раз в жизни покажи, что у тебя есть хоть капля разума. Шуруй, Слепая Риди, в шлюпку, а я тебе ее спущу на воду, и вернешься к своей команде. Поговоришь со своим Тихим, он тебе скажет, что делать, а потом самое большее развалишь мне «Кашалот» до конца, еще успеешь. Развалишь или возьмешь на буксир.

— Ну нет, сумасшедший старик, — сказала Риди. — Я все-таки не такая дура.

Вскочив с палубы, она отступила на несколько шагов и подожгла Броррока вместе с его трубкой, трупом Рыжего, фальшбортом и носовой надстройкой.

Вечером того же дня Везунчик Мевев Тихий, едва живой, сидел на койке, поскольку не мог лежать на иссеченной бичом спине, а в животе у него была рана от стрелы — неопасная, но болезненная. Капитанша, мрачная словно небо над кораблем, вошла в каюту, хлопнула дверью и остановилась на пороге, глубоко задумавшись. Наконец она сделала три решительных шага и присела у койки. Лежавший на своей койке второй офицер удивленно вытаращил глаза, когда она полумечом разрезала Мевеву штаны. Немного посмотрев, он демонстративно повернулся на другой бок, подложив руку под голову, — это означало, что ему на все наплевать и сейчас он будет спать.

На палубе, несмотря на сгущающуюся темноту, моряки шумно наводили порядок на корабле после сражения, все еще говоря о победе. Каждый сыграл в ней решающую роль, остальные лишь ему помогали.

Риди положила оружие на койку.

— Старый болтун, прежде чем сдохнуть, сказал, что я кое-что тебе должна, — кисло заявила она Мевеву. — И был прав. Если проголодаешься, то скажи… принешу тебе што-нибудь поешть.

Сквозь окно в каюту падал дрожащий красный отблеск. Остов «Кашалота» все еще держался на воде и горел.

 

12

За всю историю мира очень немногим существам дано было увидеть Полосу Шерни.

Она появилась словно ниоткуда. Среди туч начало распадаться небо — и вдруг треснуло от горизонта до горизонта, все быстрее всасывая в невидимую щель все: воздух, тучи, даже, казалось, свет. Бесшумно возникало нечто, не имевшее соответствия в видимом мире Шерера, гигантская ступень, уступ, словно одна часть рассеченного пополам купола, сдвинулась вниз. Но уступ этот почти сразу же перестал быть уступом, снова став щелью, но на этот раз видимой, узкой, идеально ровной, залитой ртутью. Ртуть все прибывала, пока не вытекла наружу, приняв облик изогнутой полосы шириной в полмили, соединявшей восточный и западный края горизонта. От серебристого сияния резало глаза. Все так же бесшумно Полоса опускалась, увлекая за собой тучи. Взгляд не мог воспринять невероятную картину того, что было прямым и изогнутым одновременно, к тому же изогнутым двояко, как вверх, так и вниз; разум не в силах был постичь подобную реальность.

Идеально ровная лента, вырезанная из застывшей ртути. Плоская и прямая, словно клинок меча, одновременно выгнутая к небу и к земле.

Лента ртути коснулась Просторов и очертаний суши на западе, перерезав Шерер пополам. Так, по крайней мере, казалось — однако в действительности падающая Полоса имела в длину самое большее миль пятьдесят или шестьдесят. Хороший пешеход преодолел бы ее из конца в конец за три-четыре дня.

Громбелардские горы обрушились в пропасть, вырубленную ртутным топором; сотрясения ощущались в отстоявшем на сто с лишним миль Лонде. Но земли коснулся лишь самый край острия. Почти вся Полоса упала в воду — и в мгновение ока растворилась в ней, словно кусочек сала в кипятке. Просторы уничтожили ее одним кратким касанием. Волны лениво играли тянущейся на много миль полосой темно-синей, почти черной воды.

Однако землетрясение на громбелардском берегу подняло волну, какой еще не видел мир. Гигантский вал двигался на юг и слегка на запад. Он мог обрушиться на полуостров Малый Громбелард, обычно называвшийся Дурным краем, сокрушить его, частично обогнуть и какое-то время спустя достичь через Пустое море густонаселенного полуострова Малый Дартан, сметя с него все следы человеческого существования.

Но древняя покровительственная сущность Шерера, обычно капризная и суровая, уравновешивала чуждые силы, простершие отвратительные щупальца над сушей. Просторы были неизменно враждебны таким силам, как Шернь. Непостижимым образом водяной вал длиной в несколько десятков миль изменил направление движения; он обрушился на безлюдное побережье Дурного края, затопил восточные архипелаги Пустого моря — но ушел, описав огромную дугу, на юго-восток, направляемый могущественной силой куда-то в неизведанную загадочную даль океана.

На Южном Громбелардском морском пути несколько кораблей выбросило на берег. Но те, что были в открытом море, не пострадали вообще; волна шириной в несколько миль мягко вознесла их к небу — и столь же мягко опустила. Величайшая катастрофа в истории завершилась, можно сказать, растворившись в холодных пучинах океана — сущности намного более старой и могущественной, чем все поднебесные и наднебесные силы вместе взятые.

После ухода волны Просторы выглядели неестественно спокойными.

Но только недалеко от берега. Никто не мог видеть морской водоворот, размером с целое Пустое море, возникший в глубинах Восточного Простора. Невообразимые массы воды куда-то тащило; с этим потоком сталкивался другой, шедший со дна. Неожиданно к небу ударила еще одна волна — но уже не водяная гора с пологими склонами. Две бурные морские реки столкнулись друг с другом, образовав пенящийся вал, настоящее чудовище, которое с ревом помчалось на восток, неся с собой конец света.

Существовали ли на Просторах земли, лишенные могущественной опеки океана?

В Дартане и Армекте никто не знал о том, что упала Полоса.

Какое-то время люди делали глупости и несли очевидную чушь — все, что только пришло им в голову. На этом фоне возникли многочисленные ссоры, раздоры, даже драки. Кто-то с кем-то не мог договориться, кто-то потерял партнера, а кто-то друга — но кто-то другой сказал наконец то, что давно уже носил в душе, благодаря чему обрел жену… Не случилось ничего особенного, если учесть, что была уничтожена одна из величайших Темных Полос Шерни.

Огромная впадина, возникшая в глади океана, была ровной, словно озеро; водная складка немного помаячила вдали и исчезла за горизонтом, оставив после себя странно провалившийся океан, — о чем, однако, команды двух парусников не знали, поскольку впадину таких размеров можно было заметить лишь с высоты птичьего полета. Какое-то время спустя под стоявшими на якоре кораблями начали перемещаться плоские, очень длинные волны. Но кроме этого, ничего больше не произошло.

Однако все видели Полосу.

На «Колыбели» кроме моряков Китара находились еще остатки команды Броррока — все те, кто избежал орудийных ядер, стрел, огня и, наконец, смерти в морской пучине. На «Гнилом трупе» была собственная команда. Всего около двух с половиной сотен людей, похожих друг на друга — и вместе с тем очень разных. Но после падения уничтоженной Полосы все ощущали одно и то же — подавленность. Было нечто внушающее ужас в этой монументальной смерти… хотя скорее не смерти, поскольку Шернь и так была мертвой. В этом… конце.

Невероятное, небывалое явление, которое до сих пор никто не видел, оставило после себя лишь одно ощущение — именно подавленность. Не было ни недоверия, ни удивления, ни страха… Шернь была слишком прочно связана с душами существ, которых она наделила разумом. Все это знали.

И все одновременно лишились кусочка души.

На его месте сразу же появилось нечто иное, заменив утраченный фрагмент. Но память о потере осталась, подобно далекому воспоминанию о смерти близкого человека.

На «Гнилом трупе» быстрее всех пришли в себя офицеры — но не потому, что ощущали чувство долга по отношению к команде… Что-то непонятное творилось с их капитаншей; нечто, чего никогда не случалось раньше.

Ридарета наблюдала за падением Полосы так же, как и вся команда. Потом перед ее потрясенным взором возник в отдалении водяной вал, который катился по океану, поднимая к небу горизонт, а какое-то время спустя исчез. Капитанша «Трупа» повернулась, прошла несколько шагов и ударилась о стену рядом с дверью каюты. Прежде чем ее успели подхватить, она уже билась на палубе, словно вытащенная из воды рыба, с пеной у рта. На глазах перепуганных офицеров и матросов у нее выпадали целыми горстями волосы — и тут же с невероятной скоростью отрастали новые. Лицо превратилось в лицо неизбалованной жизнью сорокалетней женщины, чтобы тотчас же помолодеть, а потом снова постареть… Все эти молниеносные перемены, то дрябнущая, то вновь натягивающаяся кожа на руках, щеках и шее, редкие седые волосы, тотчас же уступающие место каштановым кудрям, мелькающие из-под задранной рубашки порезы на животе и многочисленные жуткие шрамы, тут же сменяющиеся гладкой тугой кожей, то появляющиеся, то вновь исчезающие мозоли и утолщения на босых ногах — все эти атаки зрелого возраста, сталкивавшиеся с внезапными контратаками девичьей молодости, шокировали и внушали отвращение. Однако сами судороги наводили на мысль о приступе болезни, с которой Мевев когда-то сталкивался, хотя не помнил ее названия; вовремя сообразив, что страдающий подобным припадком человек может, сам того не зная, откусить себе язык, он раздвинул челюсти капитанши и воткнул ей между зубов обмотанный тряпкой деревянный черенок ножа, поскольку ничего лучшего не нашлось. Ее держали за руки, ноги и голову, которыми она билась о палубу. Она попыталась изогнуться дугой — и вдруг застыла неподвижно. Напряженные до предела мышцы обмякли. Мевев был уверен, что она умерла.

Однако вскоре он заметил, как слабо дрогнула грудь.

— Ты и ты, — тяжело сказал он, сидя верхом на Риди и держа ее крепче всех.

Вынув черенок ножа из стиснутых зубов, он встал и отошел в сторону. Указанные им матросы подняли бесчувственное тело и перенесли через порог каюты. Тихий показал на койку, куда ее и положили. Казалось, на мгновение она пришла в себя и что-то прошептала; в уголках рта и на щеке застыли остатки пены. Мевев быстро наклонился и сумел разобрать несколько слов.

Риди судорожно вздохнула, по ее телу пробежала дрожь, и она снова потеряла сознание.

Тихий выпрямился и задумался, уставившись на стену. Ему не мешали. Наконец он кивнул.

— Шлюпку на воду. Привезите сюда Китара. То есть… попросите его. Может, он согласится. Важное дело.

Матросы выбежали на палубу.

Тихий сел на табурет и многозначительно посмотрел на Сайла.

— Говно, — сказал он, не придумав ничего лучшего.

На какое-то время он забыл о боли в иссеченной бичом спине, но теперь вспомнил. Поморщившись, он пошевелил плечами. Рубашка присохла к свежим струпьям. На животе виднелись четыре красных пятнышка. Он получил самую смешную рану в жизни: выпущенная лучником с «Кашалота» стрела попала ему в живот, но сбоку — и плашмя вошла в кожу, словно щепка. Вонзившись с правой стороны пупка, она вышла в пупковой ямке, вонзилась с другой стороны этой ямки и вышла с левого бока. Четыре раны от одной стрелы.

— А тебе, Сайл, порой не хочется взять эту… за руки и за ноги, раскачать и вышвырнуть за борт?

Второй офицер сидел на столе. Он посмотрел на лежащую, которая выглядела хуже некуда — даже бледная и больная с перепоя она смотрелась лучше. Значительно лучше. Пожав плечами, он не то кивнул, не то покачал головой, словно говоря: «Да, но…»

— Когда-то хотелось. Но теперь нет.

— Прошло, говоришь? А почему?

— Потому что все еще ношу вот это. — Сайл показал на зеленый платок на руке, перевязанный клочком ткани. — Это ты придумал, не я. Я только помню, что стоял с петлей на шее, а она… княжна, которая могла править Агарами и сидеть сейчас во дворце… Она стояла на коленях перед теми старыми пердунами из городского совета. Стояла на коленях и решилась на изгнание, чтобы я мог таскать свою задницу по Просторам, — медленно и задумчиво говорил Сайл. — Я вообще не знал, что на самом деле такое бывает. Зачем она это сделала? До сих пор не знаю. Но тряпку носить буду и Риди за борт не выброшу. И никому не дам выбросить.

— Дурак ты, парень, ой, дурак… — сказал Тихий. — И я тоже. Но знаешь что? Она еще глупее нас. Я бы такого не сделал. Ну, может, ради брата… Был у меня брат, сукин сын еще тот, скажу я тебе. Я ему когда-то отдал пояс, но такой… в общем, на самом деле кусок пояса. До сих пор помню, как он мне понравился. Я его стащил из какой-то лавки. А знаешь, почему отдал? Потому что брат меня попросил, сукин сын! — Мевев рассмеялся и хлопнул себя по бедру. — Ну, я так и сделал.

Он замолчал, словно вдруг устыдившись, что все время говорит и говорит. Но на него словно что-то давило, и ему действительно хотелось поговорить — что бывало редко.

— Упала Полоса Шерни, — ни с того ни с сего сказал Сайл.

Мевев вопросительно посмотрел на него.

— Когда-то такое уже случалось, — объяснил тот. — Очень давно. Вроде как Шернь воевала с Алером. Ну, с той дрянью за северной границей Армекта. Алер — такая же сила, как и Шернь, только другая. Чужая. Не наша. Она явилась откуда-то из-за Просторов и хотела отобрать Шерер у нашей Шерни. Шернь, наша, настоящая, победила, а от Алера остался только кусок, тот самый, за северной границей. Поэтому ту землю тоже назвали Алером. По имени того, что над ней висит.

— Откуда ты все это знаешь?

— Ну… слышал где-то. Или читал.

Сайл был странным человеком. Он читал не только нужные вещи, такие как регистр кораблей. Когда-то они захватили шхуну, на которой был сундук со свитками, а на самом его дне несколько толстых книг. И Сайл все это прочитал, прежде чем продать. Какие-то вымышленные истории о том, чего не было на самом деле… Мевев тоже умел читать, плохо, конечно, но все-таки. Уметь читать было порой полезно. Но истории о том, чего не было? Можно послушать всякие байки в таверне за пивом, но… читать? Столько трудов потратить ради историй о том, чего не было?

— Значит, теперь Шернь и Алер снова начали войну? А как такая война выглядит?

— Не знаю. Не знаю, как она выглядит, и не знаю, Алер ли это. Может, что-то новое появилось над Просторами? Я просто так сказал. Когда-то, когда Полосы падали на землю, они уничтожили весь Громбелард. Ну, я видел, что происходит. Когда падает Полоса. Что-то… не нравится мне это.

— Гм… знаю. Мне тоже.

Оба задумались.

Невозможно было избавиться от воспоминаний о серебристой ленте, прямой и изогнутой одновременно, которая медленно и беззвучно опускалась все ниже и ниже… А за ней, как приклеенные, тянулись клочья туч.

— И теперь тоже так будет? Будут падать Полосы? Тогда я возьму самую большую карту и посмотрю, где находится самая середина Шерера. Там и буду сидеть. Видел, что творилось на море?

Вопрос был из ряда тех, что не нуждаются в ответе, поэтому Сайл отвечать не стал.

Китар появился только под вечер — на корабле у него хватало дел. Недоставало места для сотни человек — корабль был рассчитан не больше чем на сорок. Он выглядел усталым и злым, но, увидев лежащую на койке капитаншу «Трупа», лишь посмотрел на Тихого.

— А с ней что опять?

— Сам видишь.

— Вижу, но не знаю, что с ней. Пьяная? Раненая, больная?

— Больная, без сознания. Есть дело.

Китар сел.

— Ну так дай чего-нибудь выпить.

— Нету. В самом деле нет. Все пошло за борт.

— С чего бы?

— Ничего.

Китар вздохнул и внимательнее посмотрел на Тихого, которого когда-то уже видел, но слабо помнил. Впрочем, видел, не видел, какая разница… Сейчас перед ним был другой. Командир, который справился с Брорроком.

— У тебя дело, а у меня на корабле три клина пехоты, то есть вполне себе колонна… А знаешь что? Места там только на один клин.

— Дай мне их. Ну, дай. Было сражение, ты их выловил. Теперь они просто моряки-сироты. Без собственной палубы под ногами. Если кто захочет, может остаться на «Трупе». Прочих я тайно высажу на Большой. Водки у меня нет, но запасов полный трюм. Вода тоже еще есть. До Агар хватит.

— Кто из них придет к тебе на «Труп»? Их капитан ступил на палубу — и теперь разговаривает с рыбами.

— А ты? Сидишь ведь тут.

— Я, братец, родился в Армекте, — сказал Китар. — Для меня твое корыто может называться «Гнилой труп, ежедневно приносящий Китару четыре несчастья». И все равно буду тут сидеть, поскольку не верю в подобную чушь. А в то, что Прекрасная Риди приносит несчастье, поверю, если у меня при ней не встанет.

— Броррок тебе сказал бы другое.

— Насчет несчастья или насчет того, что встанет? У Броррока уже ни при ком не вставало. А что касается несчастья — Броррок сто лет зарабатывал себе достойную смерть в морском сражении. Он просчитался, попытался откусить слишком твердый кусок и поломал зубы. Вот и все.

— У вас была эскадра.

— Утром — да; днем уже нет. У тебя была причина, и ты его потопил. Старика я любил, и мне его жаль, но за борт из-за его чудачеств прыгать не стану.

Китар выловил из воды не только команду «Кашалота», но и Тюлениху Риди, которая вовсе не собиралась изжариться рядом с трупом Броррока. Он уже знал о том, что произошло и почему.

— Может, среди парней Броррока найдутся такие, кто родился в Армекте, как и ты, — сказал Мевев. — Во всяком случае, можешь им сказать. Кто хочет, для тех у меня место найдется. Если придет только пятеро, то и так тебе хлопот меньше. Есть дело.

— Ну, я жду.

— Плохо с ней. — Тихий кивнул в сторону капитанши. — Может, поправится, может, нет. Сказала, что хочет на Агары.

— Что, собственно, с ней случилось?

— Ты видел то же, что и все. Сперва упала Шернь. Потом появилась волна, а эта… в припадок хлопнулась. Она… — Тихий замолчал, не желая сморозить какую-нибудь глупость. Покачав головой, он закончил: — У нее с Шернью есть что-то общее. Наверняка ты слышал, что о ней болтают, а нет, так нет. Упала Полоса, а она… ну, в общем… Как станет ей получше, сам спроси.

Китар выжидающе смотрел на него.

— Возьми ее на Агары, — сказал Тихий. — «Гнилой» не может зайти в Ахелию, а по-дикому, ночью, нескольких парней я высадить могу. Только с восточной стороны, с запада Большую надежно охраняют. — Он посмотрел на Тюлениху и покачал головой. — Не знаю, что с ней, и не знаю, успею ли вообще ее довезти. Наверное, поправится, но может, и нет… Такого, что было с ней сегодня, я никогда еще не видел.

— Я должен отвезти ее в Ахелию?

— А куда ты собирался?

— В Ахелию.

— Ну?

— Но с грузом это будет стоить денег.

— Скажи сколько. Если у меня не хватит, Тюлениха добавит остальное.

— Если не помрет.

Тихий посмотрел на стену, подумал, покачал головой.

— Я сказал тебе, какое у меня дело. Теперь ты отвечай «да» или «нет». Потому как если нет, то у меня нет времени. Мне на Агары вдвое дольше, чем тебе.

— Ладно, братец. Возьму ее.

— А на месте первым делом иди к Раладану. Он придумает, как ее перенести или переправить во дворец. Никто не должен ее там видеть, помни.

— Вот только Раладан… гм… Наверняка он уже знает, что вы оставили после себя на Малой.

— Пусть знает. Я тоже кое-что знаю. Для Раладана Риди может сжечь не только Малую, но и Большую Агару. Она сказала мне, что хочет с ним увидеться. Отвези ее. Даже если ничего с меня не возьмешь, то все равно тебе это пойдет только на пользу. Я не прав? С Раладаном стоит жить в мире. А уж тем более если он будет перед тобой в долгу.

 

13

К удивлению капитанов обоих кораблей, целых семеро парней Броррока, не раздумывая, приняли предложение Тихого, а после некоторого раздумья их примеру последовали еще четверо. Все было именно так, как сказал Мевев: на палубе «Колыбели» сидели сироты, потерявшие хороший парусник и знаменитого капитана, — простые люди, которые умели обслуживать корабль и сражаться, но не более того. Некоторые обожали своего капитана, но другие точно так же могли постоянно стирать рубашки и драить палубу у Броррока, как и маршировать в ногу под свисток Китара, или получать побои от кого-то другого. Корабль Слепой Риди действительно назывался омерзительно, но, видимо, не навлекал несчастья на собственную команду, иначе не «Кашалот» лежал бы сейчас на дне… Лишь глупец мог бы возражать против столь очевидной истины. Палуба под ногами означала набитое брюхо, время от времени набитый кошелек, ну и группу-семью, к которой ты принадлежал. А тем временем в Ахелии они месяцами могли бы месить грязь на улицах, голодные и изгоняемые из таверн и харчевен (ибо кому нужен моряк без гроша в кармане?), ежедневно бродя по порту и пытаясь наняться на какой-нибудь парусник — и в конце концов угодить куда-нибудь значительно похуже, чем могло бы быть под началом Слепой Тюленихи Риди, у которой на корабле, как поговаривали, имелись даже девицы для утех. Даром!

Китар выстрелил в море из одной из своих пушек, Мевев приказал дать ответ из бомбарды — и корабли разошлись.

Состоятельный торговец, от которого Китар унаследовал «Колыбель», видимо, относился к ее капитану с особым почтением, поскольку распорядился выделить для него в длинной и плоской кормовой надстройке отдельное помещение, что случалось крайне редко; обычно как капитан, так и его офицеры, а также взятые в рейс пассажиры делили между собой общий кубрик, в котором в лучшем случае ставили дополнительные сколоченные на скорую руку койки — и не более того. Китар мог бы взять на морскую прогулку саму императрицу — так он, по крайней мере, говорил. И в самом деле, он с военной аккуратностью обустроил себе по-настоящему удобную, уютную каюту, где все было на своих местах, горели многочисленные фонари, а под ногами стелился дартанский ковер, стоивший столько, что ни к чему вообще не подходил. Дополнительно украсив стены оружием — какой же армектанец мог без этого обойтись? — среди которого попадались по-настоящему ценные экземпляры, капитан «Колыбели» разместил на почетном месте выкованную из жести армектанскую звезду — и мог быть доволен.

Владычица Вечной империи на морскую прогулку не выбралась; так что восхищаться капитанской каютой Китара оставалось агарской княжне — ибо он поселил ее у себя.

И почти до самого конца рейса от этого не было никакой пользы. Риди не смогла составить ему компанию. Она была живой вещью и, даже иногда приходя в себя, тупо смотрела в потолок и не могла дать ответа на простейший вопрос. Чаще всего, однако, она просто спала. Это не был обморок — ее удавалось разбудить, вот только… Она тупо смотрела на него и не могла ответить на вопрос, для которого вполне хватило бы «да» или «нет»…

Во время долгого рейса при хорошей погоде Китару почти нечего было делать, и он отчаянно скучал. Парней Броррока он как-то разместил — некоторых в носовом кубрике, других в выделенной части трюма, в любом случае подальше от бочонков. Он присматривал за всем, играл в кости со своими офицерами, по просьбе моряков пару раз сыграл на лютне, к восхищению матросов Броррока, — у него был хороший слух, и играть он умел вполне прилично, к тому же знал множество грустных армектанских песен, которые пели солдаты на привалах. Все это занимало у него втрое меньше времени, чем скука.

А скучал он в своей каюте.

На другом корабле над «стариком» бы посмеивались, что он наверняка украдкой щупает больную пассажирку… Но не у Китара. Никто здесь никогда не ударил матроса, ибо уважение и дисциплина были такие же, как в армектанском войске, где офицеры не смели унижать подчиненных. Но небитые, накормленные, прилично оплачиваемые моряки тоже должны были знать свое место. Каждый из них мог запросто вылететь с «Колыбели», а за тяжкую провинность угодить в петлю. Поэтому капитан имел право вытворять что угодно, хоть бегать по палубе без штанов с пером чайки в заднице; никто бы даже не обернулся, а тем более улыбнулся.

Китар всегда скучал у себя, поскольку капитанской скуки подчиненные видеть не должны. Все вроде бы знали, что запертый в четырех стенах капитан зевает во весь рот и чешет под мышкой, но каждый спрошенный офицер или матрос сразу же ответил бы: «Капитан? Он у себя. Наверное, прокладывает курс».

Однако Китар курс не прокладывал.

С Прекрасной Риди он познакомился очень давно, так же как знакомились с ней другие капитаны, — на Агарах. Ему показали княжну, он посмотрел, причмокнул, присвистнул, поднял брови — и ушел. Несколько раз он пережидал в Ахелии пору штормов; осенью там собирались парусники со всех морей Шерера, поскольку у них наконец-то появилась родная пристань, во сто крат лучшая, чем дикие бухты или негостеприимные островные порты, где имперским солдатам и урядникам приходилось засыпать глаза серебром. Но хотя Китар и принадлежал к числу самых знаменитых капитанов под знаком черного паруса, с Тюленихой ему не везло. Она терпеть не могла княгиню Алиду, и на приемах, которые та устраивала для морского начальства, не бывала. По городу она гуляла всегда с какими-то мрачного вида парнями, лапы которых казались приросшими к ее заду; парни часто менялись, но привычки Риди — нет. Гулянки с участием простых матросов, которые обожала княжна, в свою очередь, были не для Китара. Он мог выпить со своими моряками, словно сотник легиона с солдатами, но по-настоящему напиваться умел лишь в кругу других капитанов и корабельных офицеров. Вследствие всего этого он почти не знал Слепую Тюлениху Риди, и первый в жизни долгий разговор с ней состоялся у него лишь после того, как она, вся мокрая, взобралась на палубу — один из многих несостоявшихся утопленников Броррока. Утопленнику пришлось закричать, чтобы капитан «Колыбели» понял, что утопленник этот особенный.

Тогда они говорили о Брорроке.

Китар сидел в каюте и скучал. Для больной Риди он приказал поставить койку, а теперь сам на ней спал. Княжну он перенес на свою собственную постель.

Сейчас она выглядела значительно лучше, чем вначале. Лицо ее приобрело нормальный цвет, губы уже не были синими, на лбу больше не выступал холодный пот. Она ровно дышала — просто спала. Вот только ее нелегко было разбудить.

Невероятно пышные были волосы у этой девушки. Невероятно. Разметавшиеся по подушке, по плечам… Их было полно повсюду. Темно-каштановые, кудрявые, густые.

— Ну и красивая же ты, — пробормотал он, покачиваясь на стуле. — Чтоб меня палками забили, как сказал бы старик. Я бы все отдал, лишь бы добраться до того, кто выбил тебе глаз. Изуродовать такую девушку… Это я тебе говорю, братец…

Он замолчал.

— Нет, наверное, все-таки сестрица, — закончил он.

Идущий по морю корабль сонно поскрипывал такелажем. Китар покачался на стуле, постучал пальцами по колену, поковырялся в ухе и в носу. Потом задремал. Очнувшись, он зевнул, посмотрел на Риди, которая за это время отнюдь не подурнела. Взяв лютню, он тихонько тронул двойные струны.

Замолчав, он посмотрел на Риди.

Риди смотрела на него.

— Красиво, — тихо сказала она. — О чем это?

Китар пел по-армектански.

Он положил лютню на стол.

— О солдатах Непостижимой. О тех, кто не умирает… потому что погибает. Очень старая солдатская песня. Ее пели лучники из Сар Соа. Лучшие лучники на свете. Они сразились со всеми другими армектанскими княжествами, объединившимися против них.

Она задумалась.

— И победили?

— Проиграли. Княжество Сар Соа присоединили к другим, и возникло королевство Армект. Но побежденных лучников Сар Соа славят до сих пор. Не умерла ни одна из их песен.

— Это грустная песня.

— Нет. Просто мягкая и спокойная. Совсем не такая, как те, что ревут матросы.

— О чем она? — снова спросила Риди.

— О том, что после смерти все растворятся в Шерни, но не солдаты Непостижимой. Ибо госпожа войны сильнее Шерни, и те, кто ей служил, вернутся под ее начало, снова сражаться. Но уже не друг с другом. Плечом к плечу они встанут против трусов. И будут убивать их голыми руками, ибо крысы недостойны оружия.

— Ты в это веришь?..

— Нет… Никто в это не верит. Это просто такая солдатская мечта. Но для такой мечты… армектанской мечты…

Он не договорил.

— Что — «для армектанской мечты»? Скажи. Я тоже немного армектанка. Наполовину. Но я ничего не знаю о крае отца.

— Верно… Ну да, верно. Капитан К. Д. Рапис ведь был армектанцем, — с удивлением сказал Китар. — Я забыл. Я знал твоего отца, помогал ему захватить Барриру. Вот это была битва… Что с тобой, Прекрасная Риди? Ты наконец по-настоящему проснулась?

— Не знаю. Мы идем в Ахелию?

— Угу.

— Я помню, что… кажется, просила Мевева… И ты взял меня с собой?

— Угу.

— И далеко нам еще?

— Если ветер не переменится, то три дня.

Она вздохнула.

— Это хорошо. Мне нужно…

Она села, откинув волосы назад. Проведя рукой, убедилась, что повязка на выбитом глазу на месте, и поправила ее.

— Ты не хочешь есть? Или пить? Выглядишь так, будто полностью выздоровела.

— Потому что я не была больна. Есть и пить? Да, но попозже. Зеркало! — сказала она. — Есть у тебя что-нибудь такое? Я должна на себя посмотреть… или нет. Нет! — говорила она, выбираясь из постели. — Сперва скажи мне, как я выгляжу. На сколько лет? Тридцать? Сорок? Пятьдесят?..

Китар не был привычен к манерам Прекрасной Риди. Откинувшись назад вместе со стоящим на двух ножках стулом, он оперся затылком о стену.

— Говоришь, что уже здорова, э… сестрица? — с сомнением спросил он.

— Да, но не знаю, красивая ли… Я красивая? — спросила она.

Задрав рубашку — Китар не был настолько хорошей нянькой, чтобы снять с нее одежду перед тем, как уложить в постель, — она со страхом взглянула на свой живот: гладкий, без пятен после беременности, без отвратительных шрамов после ран. Отпустив подол рубашки, она обеими руками схватилась за грудь, провела языком по зубам — все на месте. Она быстро дотронулась до щек.

— Ну, говори: красивая я или нет? Где у тебя зеркало?

— У меня его, наверное, вообще нет… Зачем оно мне?

Риди застонала.

— Ну тогда таз с водой, отполированное железо или еще что-нибудь! — закричала она, разозлившись не на шутку. — Ты что, издеваешься или как? Я красивая или нет?

Она едва не набросилась на него.

— Красивая. Я даже говорил тебе это, когда ты спала… — ответил он. — Но в остальном, сестрица, похоже, что-то… не того.

— Но… я такая, как раньше?

— Ну… пожалуй, да. Во всяком случае, красивее, чем когда я вытащил тебя из воды. Не такая растрепанная.

Она села на постели, прикусила губу и неожиданно рассмеялась.

— Я победила эту суку, — сказала она. — Ну, Риолата? И кто снова выиграл? Риолата или Ридарета?

— Рио…

— Молчи! — предупреждающе крикнула она. — Сука любит пошутить! Вся Шернь вообще любит пошутить. Таменат называл это как-то иначе, но… собственно, это просто шутки. Нечто несерьезное, невесть что.

Он смотрел на нее, думая, не сошла ли Риди на самом деле с ума. Но оказалось, что нет.

— Рубин Дочери Молний. Имя Риола — это сокращение от Риолата. Риолата, Королева Рубинов. Темный Брошенный Предмет, символ двух отвергнутых Полос Шерни, — четко проговорила она, словно заученную наизусть формулу. — Ты меня слушаешь?

— Слушаю. И это твое проклятое имя, Прекрасная Риди?

— Не мое и не проклятое. Если не знаешь, что оно означает, то оно имеет силу формулы, так, по крайней мере, говорил Таменат. Наоборот, чем обычно, и потому это… такое издевательство, шутка. Неизвестно, отчего нечто столь могущественное, как Шернь, делает разные… в общем, глупости. Таменат говорил, что, например, девушки, родившиеся в Алере, там, где нет нашей Шерни, носят на волосах знак Алера. Неизвестно почему. Это только такая… забава. Даже странно, что столь великие силы, которые создают целые миры, делают просто так всякие смешные вещи.

Китар задумчиво смотрел на нее.

— Но теперь ты уже знаешь, — закончила она, — что означает Риолата, и теперь можешь произносить это имя хоть десять раз в день. Но лучше говори «Ридарета».

Удовлетворенно вздохнув, она оперлась о стену и, подняв обеими руками над головой копну волос, потянулась, показав пупок.

— А теперь я хочу есть и пить. У тебя есть вино? Лучше всего дартанское красное, из Сейена. И дай мне таз с водой, мне нужно на себя взглянуть. А где все мои драгоценности? — перепугалась она. — Этот сукин сын Тихий… Он дал тебе какие-нибудь мои платья и прочее?

Китар наконец понял, почему вместе с Риди на борт «Колыбели» прибыл большой сундук. Он до сих пор его даже не открывал.

Тихий поступил весьма умно.

— Кажется, дал.

— О, вот это в самом деле первый помощник! — гордо заявила она. — А твой? У тебя даже зеркала на корабле нет. Вышвырни его.

Капитану Китару уже не было скучно.

— Ну и широкая же у тебя кровать, — словно мимоходом сказала она, положив руку на живот чуть ниже пупка и слегка перебирая пальцами. — А если бы я была рыжая? Как думаешь? Ну что ты молчишь?! Развлекай меня, говори со мной, ну! Тут что, все такие мрачные? И перестань наконец морить меня голодом.

На борту собственного корабля Китар никогда никому не носил еду. Но теперь пошел и принес.

Риди болтала без умолку три дня, носилась по всей «Колыбели», а ночью спала как убитая. Китар как-то выдержал эти три дня и две ночи, но понимал, что если бы путешествие продлилось дольше, то сохранить на корабле дисциплину ему бы уже не удалось.

Одноглазая красавица оделась в черное платье армектанского покроя, без рукавов и спины, зато с вырезами со всех сторон, и не было на корабле такого уголка, откуда бы не доносился звон ее браслетов и пристегнутых в каком-то таинственном месте — поскольку никто их не видел — колокольчиков. Она ввела неизвестные до сих пор на «Колыбели» обычаи: разговаривала с плотником и коком, проиграла жемчужное ожерелье парням из орудийной обслуги, ибо ни одно из них от ее визга само не выстрелило, хотя все почти оглохли, весело болтала с матросами из палубной вахты, вечерами танцевала на палубе так, как не танцевал никто и никогда, — гибкая и ловкая, смеясь и кружась то с широко расставленными, то со вскинутыми над головой руками. Китар даже не догадывался, что у него в команде целых два прекрасных танцора. — Тюлениха обнаружила это за один вечер. Обрадованные словно дети верзилы — один щербатый, второй со сломанным носом — под руку с танцующей посередине Риди мастерски чередовали шаги влево и вправо, ударяя о палубу подошвами раздобытых где-то деревянных башмаков и демонстрируя малоизвестные среди моряков гаррийские танцы. Оба были родом из Харен, гор, составлявших становой хребет острова. Княжна готова была танцевать всю ночь. Однако она дала вызвать себя и на поединок, с мечом в левой и полумечом в правой руке выдернув и сломав оружие командира гвардейцев Китара, после чего сразу же чмокнула его в щеку, будто извиняясь… За трое суток она разбила вдребезги, словно глиняные горшки, все наросшие вокруг нее мрачные мифы; в Слепую Риди влюбились даже парни Броррока, иные из которых до сих пор стонали от боли, обожженные, раненые, а потом нахлебавшиеся морской воды… Многие старые матросы ругали себя на чем свет стоит за собственную глупость, по которой они отвергли приглашение в команду «Трупа». Китар понятия не имел, что со всем этим делать.

Хуже всего, что он и сам был не без греха, поскольку и ему она вскружила голову.

И только одного он не понимал: как эта веселая и безмятежная девчонка могла приказать перерезать всех жителей рыбацкого острова?

Капитан «Колыбели» не был извергом. Он убивал ради прибыли, а не по велению души. Тот, кто ничего не имел, мог чувствовать себя рядом с ним в безопасности. Но рядом с Риди — пожалуй, нет. Он смотрел на девушку и думал, думал и снова смотрел. Сперва он пришел к выводу, что она не девушка и уж тем более не веселая и безмятежная… Об этом нелегко было помнить. И тем не менее, как бы он ни считал, получалось, что Прекрасной Риди примерно тридцать пять лет. Выглядела же она самое большее на двадцать.

В последнюю ночь, уже бросая якорь на рейде ахелийского порта, капитан «Колыбели» вынужден был признать, что боится возвращаться в собственную каюту, поскольку совершенно не понимает, как следует разговаривать и вести себя с этим необычным созданием, которое он неосмотрительно согласился взять на борт.

Риди сидела, подвернув ноги, в его кресле и смотрелась в маленькое зеркальце, которое где-то откопал для нее один из матросов. Китара это не удивило, поскольку он уже знал, что для Риди парни нашли бы среди рухляди даже небольшой каменный домик или ветряную мельницу.

— Ну и натанцевалась же я… — невнятно проговорила она, корча в зеркале разные рожицы. — А ты? Ты так красиво умеешь играть и петь. Почему не танцуешь?

— Потому что думаю о том, как доставить тебя завтра в крепость, — уклонился он от ответа.

— Никак.

— Гм?

— Я не пойду в крепость, — заявила она, приподнимая верхнюю губу и слегка задирая голову, чтобы разглядеть в зеркале передние зубы.

— Ты хотела увидеться с Раладаном.

— Тра-ля-ля. Уже не хочу. Мне плевать на эту свинью.

Китар потерял терпение.

— Послушай меня, сестрица. Ты просила о чем-то Тихого, а он пригласил меня на корабль, показал на то, что лежало на койке, и мы заключили договор. Завтра ты сходишь на берег, а если нет, то мой корабль ты все равно покинешь.

Она отложила зеркальце.

— Значит, ты меня прогоняешь?

— Нет. Я довез тебя куда надо, ибо таков был договор.

— Я тебе мешаю?

— Немного. Это военный корабль, не таверна. У себя делай что хочешь. Но я не буду танцевать перед своей командой или кокетничать с боцманом, чтобы он согласился меня послушать.

— А-а! — понимающе сказала она. — Я отобрала у тебя команду.

— Нет, потому что я тебе ее не отдам.

— Сама возьму, если захочу, — заявила она, вставая с кресла и направляясь к постели.

Она рухнула спиной на дартанский ковер так, что заскрипели под ним доски. Китар подсек ей ноги пинком, от которого каждый задрал бы копыта под потолок, придавил голову коленом, повернув ее щекой к полу. Это уже были не шутки. Риди почувствовала на виске холодное острое прикосновение железа.

— Давай, поджигай, Прекрасная Риди, а я обойдусь тем, что у меня сейчас в руках. Говорят, тебя невозможно убить. Продырявлю башку и посмотрим, что внутри.

Зубы с левой стороны вонзились в губы. Рот наполнился кровью из рассеченной изнутри щеки. Медленно протянув руку, она коснулась придавливавшего ее лицо колена и слегка толкнула…

Китар встал.

— Я капитан этого корабля, так что будь послушна.

Она повернула голову лицом вверх, сумев наконец его увидеть.

— А теперь я могу тебя убить, — сказала она.

Прежде чем она успела закончить, он развернулся кругом, и она получила такого пинка, что у нее едва не отвалилась голова. Колено снова давило на челюсть и едва державшиеся в деснах зубы. На виске она ощутила знакомое острое прикосновение.

— Убивай.

Ей очень хотелось, но она не могла — ибо он успел бы всем своим весом навалиться на нож. А это могло оказаться куда больнее, чем десять пинков в лицо. Ей не хотелось проверять, что у нее в голове, — то было единственное, чего она ни разу не проверяла.

Голос Китара звучал холодно и бесчувственно.

— Хочешь убить — убивай. А не хочешь, так не болтай попусту, — сказал он. — Даю тебе третий шанс, сестрица, и последний. Убивай или молчи, потому как, если скажешь хоть слово, я убью тебя. Слышишь? Убью. До сих пор я этого не хотел и потому говорил с тобой. Но теперь уже больше ни слова не скажу.

Он отпустил ее во второй раз.

И во второй раз она посмотрела на него — очень, очень осторожно и медленно. Рот ее был ободран и порезан в нескольких местах, к губам прилип пучок волос.

Он смотрел на нее с высоты своего роста — а карликом он отнюдь не был.

Она не сказала ни слова. И не убила его.

Китар воткнул нож в стену рядом с дверью, поскольку очень любил, когда все было на своем месте.

— Вставай, Прекрасная Риди. Ну давай, поднимайся.

Она отрицательно покачала головой.

— Можешь уже говорить, если хочешь. Лишь бы только по делу.

Она отрицательно покачала головой.

— Я тебе… сделал больно?.. — спросил он.

Она опять покачала головой. Неподвижно лежа на спине, она медленно отодвинула руки от туловища, положив ладони плашмя на ковер.

Он мягко поцеловал ее — лопнувшие губы дрожали от боли. Он чувствовал ее легкое дыхание, едва заметный запах крови и волос, прядь которых попала в рот, видел вблизи длинные ресницы на опущенном веке. Мягко, самым кончиком языка она с собачьей преданностью лизнула его в щеку, у самого уголка рта. Она обнимала его за плечи и спину, неуверенно и слегка робко, чего он не ожидал. Из-под закрытого века скатилась к виску маленькая слеза.

Он поцеловал эту слезу.

Осторожно взяв девушку на руки — ибо она была для него девушкой, неважно, сколько ей было на самом деле лет, — он уложил ее на постель. Найдя немного воды и чистую тряпицу, он осторожно обтер рассеченные губы, легкими прикосновениями смывая кровь. Ей стало больно; он снова увидел крошечную слезу — и снова ее поцеловал.

Капитан «Колыбели» прожил на свете целых сорок два года, прежде чем узнал, что кое о чем не имеет совершенно никакого понятия.

Раладана не было, он поехал по какому-то делу в Арбу и должен был вернуться только завтра. Китара это и обеспокоило, и обрадовало; Ридарета только обрадовалась.

— Не радуйся, — сказал он. — В любом случае, на «Колыбели» ты больше не останешься.

— Я тебе надоела?

— Как зараза.

Она погрустнела — совершенно искренне. Он взял ее за волосы по обеим сторонам головы.

— Здесь один капитан, и так будет всегда, Рида. Мы ведь договорились.

— Угу.

— Ну тогда собирайся.

Какая одежда могла скрыть облик одноглазой женщины, лицо которой знал каждый житель Ахелии? Китар долго думал, но ничего не придумал. Даже посреди ночи ее узнали бы стражники.

Поэтому Риди упаковали в сундук и принесли в качестве подарка для князя.

Командовавший гарнизоном крепости офицер, исключительно тупой солдафон-службист, не смог решить, можно ли внести во дворец большой ящик, о содержимом которого он ничего не знал. К Китару вышла первая невольница дома, очень красивая, хотя уже и не молоденькая, жемчужинка по имени Ласена. Армектанец отозвал ее в сторону и без обиняков объяснил, в чем дело. Он вовсе не был простаком, считавшим, будто невольник — это кто-то вроде разумной собаки. Собака стояла намного выше; она была животным, в то время как невольник всего лишь разумной вещью — тем не менее вещью исключительной, поскольку если князь Раладан доверил подобной вещи править домом, это означало, что он сделал ее своими ушами, ртом, руками и ногами, а внутри ее работал его, Раладана, собственный разум. Все, что делала невольница, представлявшая своего хозяина, относилось на его счет. Он мог без каких-либо причин зажарить ее живьем, разделать и бросить остатки в корыто для свиней — но должен был отвечать за все ее действия.

Однако это работало в обе стороны. Китар разговаривал с Ласеной в точности так, как говорил бы с Раладаном, жемчужинка же взвешивала каждый ответ, сперва трижды подумав, что сказал бы ее хозяин. Ее собственные чувства и желания не имели никакого значения.

— Хорошо, ваше благородие, я велю показать дорогу в покои ее княжеского высочества. Выпустите ее из этого… ящика, а остальным я займусь сама.

Так и сделали.

Раладан, вопреки обещанию, вернулся поздно вечером. Конь у него был неплохой, но князь никогда не считался хорошим всадником и потому насилу слез с седла. Обменявшись несколькими словами с солдатами, приехавшими вместе с ним — с собой он их взял скорее за компанию, чем по каким-либо иным причинам, — он на негнущихся ногах вошел в крепость-дворец. Крутые ступени внушали ему откровенный страх, но по воздуху он попасть наверх не мог. На середине лестницы он наткнулся на идущую навстречу Ласену.

— Подожди, господин, — сказала она.

Вскоре он уже стоял в дверях комнаты, где столь недавно и вместе с тем давно показывал дочери Шар Ферена.

Ридарета сидела на своем любимом месте перед зеркалом, но не смотрела в него. Она услышала, как открылась дверь. Раладан увидел распухшие, покрытые свежими струпьями губы и неприятный синяк на щеке.

Сперва оба молчали.

— Ничего тут не изменилось, — сказала она негромко и слегка невнятно, возможно, из-за опухших губ. — Кровать, постель… зеркало, а в сундуках мои платья. Я ведь должна была никогда больше не вернуться на Агары?

Раладан покачал головой.

— Что с тобой случилось? — спросил он.

Она поняла, что он имеет в виду.

— Не знаю. В самом деле не знаю. Ударилась… неважно. И не заживает со вчерашнего вечера. Так… — Кончиками пальцев она коснулась струпа на губе. — Так, ничего.

— После того, что с тобой сделали, — сказал он, поскольку умел распознавать следы побоев, — обычная женщина неделю выглядит как… В общем, плохо.

— Именно. А я не обычная женщина, только наполовину Рубин. По крайней мере, была им. Я теперь начну стареть? Подурнею? Вывихну ногу и месяц буду хромать? Но я… я уже не умею так жить.

Он сел, как и когда-то, на ярко раскрашенный сундук у стены.

— Зачем ты приехала? — спросил он. — Хочешь чего-то от меня, Риди? Ладно, но не знаю, чем смогу помочь. Что ты натворила, девочка? Все знают, что произошло на Малой. У многих в Ахелии там были родственники. Многие другие воспитывают сирот, которые с криком вскакивают по ночам и хотят бежать куда глаза глядят, а приемные матери плачут вместе с ними… Если «Гнилой труп» появится на горизонте, то Ахагаден, ни о чем меня не спрашивая, возьмет свои корабли и разобьет его из орудий на куски, а тех, кто выпрыгнет за борт, прикажет добивать в воде баграми. Ибо если он этого не сделает, ему придется иметь дело с жителями Ахелии, а может, и с частью собственных взбунтовавшихся солдат. Зачем ты приехала?

Она молча смотрела в одну точку на полу.

— Зачем ты приехала? — повторил он.

— Не знаю. Наверное, ни за чем. Я думала, что умираю… Так я думала. Потом выздоровела, но Китар уже привез меня сюда. Я хотела еще раз увидеть тебя и сказать, что очень тебя люблю, отец.

Раладан отвернулся к двери.

— Вчера мне опять расхотелось тебя видеть. И тогда Китар меня побил. — Она рассмеялась и шмыгнула носом. — Я люблю, когда мужчина меня бьет, если я того заслужила. Что это за мужчина, которому можно говорить что хочешь, а он лишь будет на тебя пялиться? А Китар — такой же мужчина, как ты, совершенно такой же, знаешь? Настоящий мужчина. Он напомнил мне о том, какой ты. Что ты такой же умный, всегда знаешь чего хочешь и ничего не боишься. Ты тоже мог меня поколотить, когда я заслуживала, — напомнила она. — Мне стало тоскливо без тебя, потому что… ты был со мной всю жизнь, может, и дрянную, только я тоже дрянная… — Она уже забыла, что, собственно, хочет ему сказать. — Да, я уже не умираю, но мне легче будет скитаться вокруг Шерера, если ты больше не будешь сердиться.

Она почти расплакалась.

Раладан глубоко вздохнул.

— Сердиться… — печально проговорил он. — Тебя ненавидит весь мир, Риди.

— И что с того?

— Как обычно — ничего. Для тебя всегда ничего.

— Как малыши? Все еще плачут без матери? Я смогу их увидеть? — спрашивала она. — Может, это последний раз…

— Подумаю об этом завтра. Куда ты теперь собираешься?

— А здесь я не могла бы остаться? Я никому не покажусь, всего на несколько дней…

— Из Ахелии, Риди. Куда отправляешься?

— В Таланту на Барьерных островах. Или в Низкий Громбелард, в любом случае на охоту. Я знаю, где сидят или будут сидеть посланники.

— Откуда ты знаешь? И что ты знаешь? — деловито спросил он.

Ридарета сумела взять себя в руки. Еще раз шмыгнув носом, она глубоко вздохнула.

— Я сказала, что. Я узнаю дом в Таланте. А откуда я знаю про этот дом? Ну, точно так же когда-то я знала, что встречу тебя на Берегу Висельников, потом ждала на дартанских отмелях… Иногда мне кое о чем становится известно. Я знаю, как с моря выглядит место на побережье Низкого Громбеларда, где следует ждать. Всего несколько десятков миль суши. Вдали размытые очертания гор, с левой стороны дым селения, похоже достаточно большого. Рощица… Я найду. Их четверо.

— Посланников?

— Да, но я знаю только о троих. Четвертый какой-то странный.

— Таланта, ладно. Но откуда ты знаешь, что речь идет именно о Низком Громбеларде?

— Потому что во всем Шерере, если смотреть с моря, есть только одни высокие горы, которые перед тобой и по правую руку, когда красное солнце светит тебе в лицо. Может, еще на Последнем мысу, но там редко бывает хорошая погода.

— А некоторые говорят, будто ты глупая, — улыбнулся он.

— Так и есть. Иногда мне что-то объясняют целый день, а я только перед сном начинаю понимать, о чем шла речь, и… мне аж жарко становится от стыда. Или вспоминаю, какую глупость сказала, и мне точно так же становится душно. Но я умею различать стороны света и знаю все восточное побережье Шерера.

— У меня был Броррок. Однако ты говоришь, что тебя привез сюда Китар? Тогда, наверное, ты знаешь, какая идея была у старика? Он хотел…

— Броррока больше нет.

Раладан поднял брови.

— Потом расскажу, — сказала она. — Тебе понравилась его идея?

— Так себе. Нельзя вечно убегать и прятаться. В конце концов до тебя доберутся, и всегда в самой худшей ситуации из всех возможных. Если постоянно отступать и не нападать, никогда не выиграешь. Но когда старик уже ушел, я подумал, что это все-таки чересчур рискованно. Посланники — это посланники… Однако теперь, говоришь, ты собралась к ним?

— Да, ибо сыта ими по горло.

Раладан задумался.

— Именно от Броррока я и узнала, где их искать, — добавила она. — Таких домов, как тот, о котором я знаю, в Шерере могут быть тысячи. Как найти один дом, который стоит… где-то? Но поскольку я знаю, что он в Таланте, я его найду.

— Жаль, что нет с нами Тамената… Он мог бы еще немного подождать умирать. Вечно все делал не вовремя. Как ты хочешь до них добраться? Ты знаешь сейчас о себе хоть что-нибудь наверняка? Ты получила кулаком в зубы, и у тебя не заживает, вернее, заживает, но так же, как и у всех… То есть теперь тебя можно ранить и даже убить, как любого? Что ты можешь?

— Сломать меч — меня научил Бохед. Но только тому, кто не догадается, что с левой стороны я ничего не вижу. И при хорошем свете, иначе мне тяжело оценить расстояние.

— Вот именно. Кроме того, Риди, намного труднее ломать мечи, когда приходится следить, чтобы острие не вонзилось тебе в живот… И это теперь все, что ты умеешь? Про махание железом я не спрашиваю.

— Не знаю. Не пробовала. Думаешь, я всегда могу поджечь корабль или дом? Ведь сам знаешь, что не всегда. А некоторых вещей я теперь вообще не могу.

Она сосредоточенно провела ногтем по зеркалу.

— И что? Целое, — задумчиво констатировала она.

— Это самоубийство, — сказал Раладан. — Ты не можешь отправляться к посланникам, ничего о себе не зная. Это с самого начала походило на безумие, но теперь твои шансы, Риди… У тебя нет никаких шансов.

— И что мне делать? Сидеть и ждать?

— Сидеть — нет, но ждать — да. Есть какой-нибудь способ выяснить, что, собственно, с тобой произошло? Безопасный способ. Как-то не хочется, чтобы ты для проверки воткнула себе меч в живот.

— Способ? Какой может быть способ? Когда-то мои дочери испробовали все за меня, а остальное объяснил мне Таменат. Я должна родить Рубинчик и посмотреть, что можно у него выковырять и отрезать, прежде чем он сдохнет? Можно и так, — сказала она, — но даже если я забеременела… а я в том не уверена… то придется ждать по крайней мере двенадцать недель. Если вообще рожу вовремя, поскольку в последний раз…

— Не болтай глупости.

Даже для старого пирата существовали границы, разделяющие допустимое и чудовищное, и Раладан как раз к ним подошел, поскольку, похоже, его приемная дочь рассуждала вполне серьезно.

Неожиданно она испугалась.

— А если это тоже изменилось? — спросила она не своим голосом. — И теперь мне придется… девять месяцев, как всем?

Он притворился, будто не слышит.

— Таменат… — задумчиво проговорил он. — Может, есть кто-то, кто разбирается в Шерни и может что-то знать? Когда вы были в Лонде с Таменатом, вы жили у какого-то торговца…

— Оген. Его звали Оген.

— Когда-то он был помощником Готаха, друга Тамената, помнишь? Старик часто говорил про Глупого Готаха, историка с перекошенным ртом.

— Помню. Но Оген… нет, — на этот раз задумалась она. — Но есть кое-кто другой. Кеса. Она, похоже, знает о Шерни столько же, сколько посланники.

— Кеса? — Раладан наморщил лоб.

— Она приезжала сюда с миссией от гаррийского князя-представителя. Раладан, ведь она прибыла сюда не за флотом.

Раладан немного подумал, наконец кивнул.

— Значит, пусть будет так, — сказал он. — Ты с ней встречалась?

— Мы провели вместе несколько дней.

Раладан снова обдумал услышанное.

— Знаешь, где ее искать? В Дороне?

— В Ллапме, а если нет, то… в одном дартанском городе. Погоди… сейчас… Знаю — в Эн Анеле.

— Похоже, тебе придется мне обо всем рассказать, Риди. Что, собственно, случилось?

— Что случилось… Это разговор на всю ночь.

Рано утром невыспавшийся Раладан отправился в порт, где разбудил вахтенного, а вахтенный — Китара. Армектанец нежился во вновь обретенной постели, в которой еще полно было длинных каштановых волос. Скосив взгляд, он только что отцепил от лица один такой волос, щекотавший ему лоб и нос.

— Как я понимаю, ты с ней уже виделся? — спросил он.

— Вчера, — коротко ответил Раладан, садясь на тот же стул, который облюбовала себе Ридарета. Рассеянно взяв лежащее на столе зеркальце, он повертел его в руках. — Я вернулся раньше. Она сказала, что ты отвезешь ее на «Труп».

— Он скоро придет сюда. Встанет на якорь у северо-восточного побережья, Риди точно знает где. Я повторил ей то, что мне сказал Тихий, и она сразу все поняла. У тебя есть мысль получше, как доставить ее на корабль?

— Нет.

Раладан подумал и покачал головой — совсем так, будто ему пришлись по вкусу манеры Мевева Тихого.

— Ридарета выглядит так, будто у нее муж — пьяница. Предупреждаю: еще раз ударишь мою девочку, и будем говорить ина…

— Нет, братец, — сказал Китар. — Самое большее еще раз ударю девочку. Это не твоя девочка, а моя. А я не пьяница, так что за будущее тоже можешь быть спокоен.

Раладан открыл рот, закрыл и снова открыл.

— С ума сошел? Похоже, что так.

— Тут я с тобой согласен, — сказал Китар. — Дай мне еще немного поспать. Я стою в безопасном порту, и три четверти моей команды на берегу. Если я сейчас не высплюсь, то когда?

Но Раладан был отцом, и это означало, что услышанные глупости он так просто не оставит.

— Будешь спать, когда уйду. Ты что, втюрился в Ридарету?

— Слушай, братец, чего ты от меня хочешь? Ты всегда так мучил любого, кто хватал ее за задницу?

— Ты не любой, а кобель известный. А с тех пор как не стало Броррока, еще к тому же и самый знаменитый моряк на Просторах.

— Гм? — удивился Китар. — Говоришь, самый знаменитый?

— Как-то так.

— Иди уж, папаша, а то и впрямь разболтался… Не люблю ничего делать как попало, люблю по-армектански, поэтому тебя первого попрошу, чтобы засвидетельствовал наш брачный договор. А теперь дай мне поспать.

Раладан окончательно обалдел.

— Что ты ей такого сказал?

— «Да». А до этого — что она самая красивая девушка на Просторах.

— «Да»? Что значит «да»?

— Это значит, что она сделала мне предложение, а я сказал «да» и женюсь на твоей дочери, ваше княжеское высочество. Она красивее всех на свете, отважная и вовсе не такая глупая, просто безалаберная и ленивая. Думать она умеет, только у нее это медленно идет. А мне сорок два года, у меня есть закопанная бочка, полная желтых кружочков, я… э… самый знаменитый на Просторах, и мне недостает только жены, с которой я смогу составить эскадру. Обычная баба с горшками и детьми для этого не годится.

— А Ридарета годится?

— Она хорошо танцует и сломала меч командиру моей стражи.

— Хорошо танцует?

— И ей нравится, как я пою. А, и еще у нее такие…

— Я знаю, что у нее, опусти лапы. Давно ты ее знаешь?

— Лет восемь, а за последние четыре дня лучше некуда. Что ты все домогаешься, будто я утопиться хочу? Я хочу жениться, а ты решил, будто покончить с собой? Если она окажется ведьмой, которая готовит, стирает, сидит дома и штопает тряпки, то после пробного года я брак не продлю. Армектанские законы не так уж плохи, порой стоит их принимать во внимание.

Законопослушный Китар — это было что-то новое. Раладан подумал о том, знает ли он вообще хоть одного моряка из-под черного паруса, который женился бы в соответствии с законом. Никто ему на ум не приходил.

Хотя… таким был он сам.

— Только распутничать ей не дам, — сказал Китар.

— Ты с ума сошел, Китар, и я не стану больше слушать эту чушь. Ты и Риди?

— Уфф! — сказал Китар. — Значит, уже уходишь?

— Ухожу.

— Ну так иди, братец. Иди, иди.

Раладан пожал плечами и убрался с «Колыбели». Вскоре он уже стоял перед дочерью, у которой порозовели щеки.

— Ну и враль, — недоверчиво сказала она. — А язык у него длинный, как у бабы. И эта лживая свинья заявила, будто я сделала ей предложение?

— Ты не делала предложения?

— Ну, даже если я и дура, то не до такой же степени!

Раладан облегченно вздохнул.

— То есть он ничего тебе не говорил, даже «да»?

Несколько мгновений она молча смотрела на него.

— Гм? — переспросила она. — Ну, нет… «да»-то он сказал. Но по-другому.

В Дартане когда-то были в моде забавы, называвшиеся каламбурами. Именно каламбуром и показалось Раладану то, что он услышал.

— По-другому? То есть как?

— Ну… — щеки ее стали уже не розовыми, а вишневыми, — он лежал и смотрел…

— Лежал?

— Лежал, — призналась она. — Но это было уже утром, — быстро объяснила она; видимо, утреннее лежание имело большее значение, чем вечернее. — Лежал и смотрел, а потом сказал: «Риди… да?»

Раладан тоже смотрел — возможно, так же как и Китар. Хотя наверняка нет.

— А я сказала: «Угу».

— Ты сказала «угу»?

— Угу.

Теперь уже на мгновение замолчал Раладан.

— У вас, похоже, с головой не в порядке.

— Наверное, да, — согласилась она точно так же, как до этого капитан «Колыбели», и Раладан прикусил язык, ибо готов был уже бросить: «Сумасшедшие, вы оба друг друга стоите».

С другой стороны, что-то в том действительно было.

— Что ты о нем вообще знаешь?

Она пожала плечами.

— Знаю, что… я все время одна. Каждый хочет меня ненадолго, но никто — насовсем. Я могу быть женой. И иметь мужа, — вызывающе закончила она, и оба слова прозвучали в ее устах подобно неким выдающимся титулам. — Никогда не думала, что могу. Что кто-то меня возьмет с… со всем этим.

Раладан, все так же на манер Тихого, смотрел, думал и качал головой.

 

14

Готах высадился со своей свитой по южную сторону от Узких гор, то есть в Низком Громбеларде. Сперва он хотел двинуться на северо-запад, а потом через перевал Стервятников — уже прямо на север.

Белая красавица вытянула из него все — или скорее все уже знала, оставалось лишь выяснить некоторые вопросы. Кошка слушала его внимательно, хотя и с явным отвращением, поскольку не было на свете такого кота, которому доставляли бы удовольствие рассуждения на любые темы. А в описанной двоими посланниками угрозе такими рассуждениями выглядело для нее все. Если бы Рубин Дочери Молний… то, вероятно, Ферен… а тогда наверняка равновесие Шерни… что могло бы иметь плачевные последствия для ведущейся войны сил… к счастью, страж законов, предположительно… Узнав, что откровения посланников основаны на математических расчетах — допускавших, правда, некоторую возможность ошибки, — королевская воровка закрыла ярко-зеленые глаза и очень долго их не открывала. Для кота математика сводилась к четырем простейшим действиям; остальное было для них никому не нужной выдумкой.

«Я повторю все королеве так точно, как только сумею, — сказала, однако, она в конце, проявив таким образом очередную кошачью черту, а именно снисходительность к существованию разных вариантов одного и того же. Коты редко разделяли человеческую точку зрения — и столь же редко ворчали по этому поводу. Мир был таким, каким был, и следовало принимать его таковым или прыгнуть с моста в реку, но не пытаться что-либо изменить. В этом отношении взгляды существ, вообще не ощущавших Шерни, удивительным образом совпадали со взглядами посланников, понимавших Шернь как никто на свете. — А теперь я еще хотела бы знать, мудрец Шерни, где именно ты собираешься высадиться и какой путь в Громб выберешь. Тот, по которому ездили все? Спрашиваю, потому что, возможно, королева захочет послать кого-нибудь к тебе с дополнительными вопросами».

Готах изложил свои намерения.

И вот теперь он высадился в Низком Громбеларде — краю просторном и мирном, имевшем больше общего с Дартаном, чем настоящим Громбелардом, где безраздельно царил вечный дождь, — и сразу же узнал о двух вещах: что королева действительно кого-то послала и что у этого кого-то нет никаких вопросов.

Мудрец Шерни Готах, когда-то коварно вырванный из своего кабинета историка, увидел кусочек мира, о котором среди хроник и летописей забыл, а увидев, никогда больше в кабинет не вернулся. История, которую он изучал, была мертвой. Он исписал сотни страниц, и каждое слово на них было во многом ложью. Вернувшись в мир, он увидел в Тяжелых горах настоящую схватку и понял, что в его описаниях переломных битв нет ни слова правды — может быть, совпадало лишь число погибших. Он перевязывал раненую девушку — и остолбенел при виде ее тела, ибо, избавившись уже почти от всех людских потребностей, забыл, как выглядит женщина, а еще больше забыл о том, что вид нагого женского тела для мужчины… самое меньшее небезразличен. Он писал трактат, касавшийся гипотетического мира, в котором живые существа не осознавали присутствия созидательной силы, и им приходилось довольствоваться лишь домыслами (подобные домыслы он назвал «религиями» от старогромбелардского «рел'егон», или «утешение умирающего»), после чего обнаружил, что тот, кто пишет трактаты, хотя ни разу не дрался в темном переулке на кулаках с бандитом, не философ, а в лучшем случае глупец и гордец. Без этого наверняка можно было стать великим математиком, но не историком-философом, рассуждающим о мире и формирующих его сущностях. Чушь. Он описывал висящую в пустоте чушь, не имеющую значения ни для кого, самое большее для другого такого же недотепы, как и он сам. Когда таких набиралось два десятка, они создавали отрасль науки и придумывали для нее разные применения, хотя истинным было лишь одно: эта отрасль науки давала занятие старикам, у которых в башке было не меньше глистов, чем у других в заднице. Открыв глаза, Готах наконец понял, почему самый знаменитый из посланников, великий Дорлан, был скорее бродягой, чем летописцем. Поняв Дорлана, Готах сбежал от трудов и трактатов, твердо решив, что вернется лишь тогда, когда узнает хоть что-то о чем-либо. Судьба была к нему милостива; за неизмеримо короткое время лах'агар-путешественник увидел распад целой провинции империи, потом великую войну, в результате которой отделилась еще одна провинция, самая большая и богатая. Он спал в военных лагерях, стоял рядом с девушкой, которая из-за нищеты продалась когда-то в неволю, сперва была обычной прачкой, потом стала сказочно богатой наследницей крупнейшего состояния Шерера и наконец королевой державы, — и увидел то, что может управлять сущностью, изменяющей мировой порядок. А потом он познакомился еще с одной невольницей, в которой, похоже, нечто пробудил, поскольку Шернь вскоре признала ее живым символом своей сущности, он же — своей половиной. По крайней мере один трактат он уже был готов написать; а именно, он точно знал, чего стоит мир, вся его история и будущее, все его обитатели вместе взятые, не говоря уже о Полосах Шерни. А стоили они ровно столько же, сколько один волос с головы Кесы.

Вооружившись этим знанием, посланник основательно присмирел, решив, что, пока разумные существа испытывают столь могучие чувства, вопросы о природе неконкретных явлений, а также философии, пытающиеся описать и упорядочить мир, будут иметь ценность старческого ворчания вроде того, что «когда-то молодежь была другой». Ему уже не хотелось писать о «религиях» или других надуманных проблемах. Он вернулся в настоящий мир.

Именно такие мысли — правда, в весьма сокращенном виде — промелькнули у него в голове, когда на месте высадки, в тени маленькой рощицы он увидел сомкнутый строй из тридцати солдат. Поверх кольчуг на них были сине-зеленые мундиры с вышитой красной короной, венчающей дубовые листья, — цвета и герб дома К. Б. И. Готаху показалось, будто он переместился на несколько лет назад, попав на большую поляну в самой большой лесной чаще Шерера, где стерегли дом именно так выглядевшие люди. Ему отдавали честь лучшие солдаты Дартана, королевская гвардия, дворцовая стража монарха. Это не были потешные вояки. Они умели сражаться в пешем и конном строю, как средневооруженная конница, тяжелая или стрелковая пехота. Когда-то гвардейцев было всего сто, но с тех пор как их госпожа прибавила к княжескому титулу королевский, эта численность значительно возросла. Говорили, что каждый из них мог заменить пятерых, и вряд ли это было преувеличением.

Однако самая большая неожиданность ждала его в полутора десятках шагов дальше, в тени берез, опершись о белый ствол.

— Ваше благородие, — сказала неожиданность, на мгновение прикрыв глаза, чтобы притушить радостный блеск.

Посланник испугался было, но тут же просиял.

— Хайна!

Она подбежала к нему и как ни в чем не бывало бросилась ему на шею.

Для Готаха было загадкой, каким образом эта дружелюбная и впечатлительная девушка, сожалевшая о судьбе раненных в бою лошадей и кормившая зимой птиц, не терпевшая рыбной ловли на крючок («им же наверняка больно…»), спешившая любому на помощь, всегда говорливая и веселая, могла одновременно быть безжалостной машиной для убийства.

Черных Жемчужин удалось создать в одном из армектанских невольничьих хозяйств, после чего тайну породы перекупили еще два или три других. На невольниц-телохранительниц всегда существовал спрос, особенно в Дартане — главным образом ради шика. Спрос этот с легкостью удовлетворялся. Намного дороже, но столь же легко доступны были Жемчужины. Но соединить одно с другим никак не получалось. Любая Жемчужина умела обращаться с оружием в той степени, чтобы при необходимости встать на защиту хозяина, и с любой телохранительницей можно было обменяться парой слов, они были не слишком глупы и недурны собой. Однако вырастить по-настоящему умелую телохранительницу, одновременно достойную сертификата Жемчужины, не удавалось ни в одном из невольничьих хозяйств. Знание четырех основных языков Шерера, истории, математики, обычаев и писаных законов, чтение поэзии и армектанских саг, к тому же еще музыка и танцы — все это никак не соединялось с бегом по лесу, плаванием, размахиванием копьем, кинжалами и мечом, а также жестокими боями на кулаках, ибо телохранительница высшей пробы должна была также владеть искусством рукопашной борьбы. Попытки соединить огонь и воду приводили к появлению обученных сражаться красавиц, которых в случае опасности лишал воли страх перед шрамом на лице, или жестоких воительниц, с которых образование и умение вести себя в обществе слетали, словно тонкий слой позолоты. С самого начала — то есть зачатия — задача была крайне сложной. Младенец с задатками Жемчужины рождался от специальной племенной пары, но ожидалась лишь умная и незаурядной красоты женщина; во всем остальном она могла быть изящной или с пышными формами, высокая и стройная, или миниатюрная, зато с приятными глазу округлостями… У покупателей были весьма разнообразные вкусы. Тем временем боевые невольницы должны были быть попросту сильными. Очень красивыми, но среднего роста и веса, с крепкими бедрами и отнюдь не тонкими руками, короче говоря, атлетического сложения.

И кому-то в конце концов удалось.

Они никогда не были столь образованны и хорошо сложены, как настоящие Жемчужины. Стоили они тоже поменьше, поскольку являлись прежде всего воинами, а в спокойные времена «вечного мира» в границах Вечной империи спрос на них быстро упал. Однако их снабжали сертификатами невольниц высшей пробы. Их называли Черными Жемчужинами и рассказывали затейливые истории о том, откуда они брались. В жилах каждой из них якобы текла одна восьмая крови степной пантеры… или их зачинали под небом Алера… или их матерей поили специальным отваром таинственного состава… Готах подозревал, что именно последнее ближе всего к правде. Конечно, решающим был не подбор племенной пары и не то, что пила или ела беременная невольница. Просто наконец додумались (вероятно, помог случай) до соответствующих методов воспитания — и не более того. Однако с этими девушками — или их матерями — все же что-то делали. Черные Жемчужины были бесплодны, все без исключения. Никто никогда не слышал, чтобы какая-то из них забеременела, что, несмотря на многочисленные средства предосторожности, предпринимавшиеся из-за того, что беременность портила фигуру и могла оставить на драгоценности неизгладимые следы, порой случалось среди обычных Жемчужин.

Готах узнал об этом от Кесы. Раньше он не имел ни малейшего понятия о секретах невольничьего рынка.

Повисшая на его шее девушка была Черной Жемчужиной королевы — возможно, самой дорогой и лучшей из всех, кого когда-либо удавалось вырастить. Она получила сертификат намного быстрее, чем любая другая Черная Жемчужина. Самый богатый человек Шерни купил ее когда-то за гигантскую сумму, с мыслью о безопасности наследницы своих родовых инициалов, которой — во что он глубоко верил — было предназначено стать королевой державы.

Хайна.

А может, лучше все-таки Делара, последняя из дочерей Шерни. Командующая войсками Роллайны, самой старшей из трех сестер, полулегендарной королевы объединенного под одним скипетром Дартана. Дочь Молний — по дартанской легенде, она явилась на землю Шерера, когда бушевала невероятно сильная гроза. Жертва красной мощи Рубина по имени Риолата, который уничтожил ее жизнь, сделал ее изменницей и привел на место страшной казни, откуда унесли изуродованное обезумевшее животное, обреченное жить дальше как предостережение и доказательство справедливости королевы, которая не отступила перед тем, чтобы покарать сестру, но при этом могла и проявить милость.

По одной из версий легенды несчастное увечное животное нашло в себе еще достаточно сил, чтобы победить проклятый Рубин и отдать жизнь, защищая королевскую сестру.

Одни из ворот дартанской столицы носили имя Делары — к которой вернулись благосклонность и слава.

Хайна была отражением третьей сестры, ее несовершенным и неполным воплощением. Может, лишь отдаленным эхом? Готах очень, очень хотел в это верить. Но из формул Тамената следовало нечто совершенно иное.

Ночь была ясной и теплой. В тени рощицы солдаты у костров перебрасывались шутками. Готах кое-что знал о чувствах, живущих в душах этих людей, и потому при первой же возможности вслух выразил благодарность королеве, приславшей ему самое лучшее войско, и столь же демонстративно подчеркнул достоинства своих наемников, людей отважных и воинственных, готовых отправиться с ним на край света. Воины, которым он платил, не должны были чувствовать себя лишними, отодвинутыми в тень; Готах умел подобрать нужные слова и, никого не обидев — даже напротив, — заверил своих вояк, что именно они его личное войско, а королевская гвардия лишь поддерживает их, но не заменяет.

Он завоевал уважение в глазах Хайны, которая не хуже его — если не лучше — знала, что порой приходится делать или говорить командиру. Сидя у отдельного костра, посланник читал письмо, которое вручила ему командующая гвардейцами королевы.

Его Благородию Готаху-лах'агару,

Кенесс Бавен Исс Эзена,

доверенному лицу королевы в пути

королева Дартана,

княгиня Западных побережий,

Мудрец Шерни!

госпожа Доброго Знака

Время идет быстро, но я до сих пор помню каждое слово, сказанное тобой девушке, которая посреди самого большого леса Шерера спрашивала о том, кто она такая. Ты говорил о Шерни, о мечтах поколений рыцарей и о предназначении.

Я тебе верю.

У ее королевского высочества был весьма неизысканный, простой и разборчивый почерк — буквы отчасти напоминали начертанные детской рукой. Посланника это странным образом тронуло — та девушка училась читать у армектанского бродячего учителя, который на несколько месяцев заглянул в ее деревню: искусством письма она овладела еще позже, неизвестно, впрочем, где, возможно, лишь в Добром Знаке. Короткое письмо, написанное ее собственной рукой, содержало, однако, в себе намного больше, чем просто смысл слов. Готаху напоминали, что он ванасаней, доверенное лицо королевы, — почетный титул, который носили многие, но тем не менее ко многому обязывавший. Весьма многозначительно выглядела подпись — полными родовыми именами пользовались почти исключительно в крайне личной и доверительной переписке. Мало того, использование полных имен вместо инициалов ограничивалось, по сути, только кругом семьи… Могущественная дартанская королева-вана подобной подписью вполне осознанно ставила себя в несколько подчиненное положение по отношению к мудрому человеку, которому многим была обязана, подчеркнув связывавшие их дружеские отношения — примерно так, как если бы она подписалась «Эзенка» или «Эза».

— Что сказала ее королевское высочество, отправляя тебя в путь?

— Ничего. Велела мне выбрать лучших солдат из гвардии и перейти вместе с ними в твое подчинение, ваше благородие. Я знаю, что ты идешь в Громбелард. Армектанка… гм… императрица согласна и даже требует, чтобы дартанские солдаты поддерживали порядок в этой провинции Вечной империи.

«Армектанка». Значит, так при дворе Эзены называли достойнейшую императрицу… Армектанка соглашалась и даже требовала. Конечно. Формально находившийся в вассальной зависимости Дартан был обязан выставить контингент войск по требованию Кирлана. И повинность эту исполнял… хотя и не слишком усердно.

Но Готах думал прежде всего о том, что одна умная женщина в дартанской столице, слушая доклад снежно-белой служанки, сдержала все свои чувства, среди которых могли быть гнев, возмущение, уязвленная гордость… Дела, непосредственно ее касавшиеся, решали без нее. Но она никому не выдала тайну. Анесса и Хайна ни о чем не знали. Мало того, королева простила посланника и полностью ему доверяла — так, как и написала в письме.

— Мы поссорились, — добавила Хайна. — Мое место — под дверью ее спальни.

Готах улыбнулся, ибо с Черной Жемчужиной на этот счет шутить не стоило. «Поссорились…» Он вполне в это верил.

И все же ссора ни к чему не привела. Готах догадывался по крайней мере об одной из причин. Впечатлительная и верная Хайна, видимо, расплакалась — а может, и сделала с собой нечто дурное, — узнав, что королевская подруга ей… не доверяет. Воспользовавшись удобным случаем, та постаралась отправить подальше от своей особы отражение изменницы Делары…

Сидя у весело потрескивавшего костра, Готах задумчиво смотрел на доходившие до плеч каштановые волосы Жемчужины, казавшиеся в свете пламени красными. Сильно дунув, она отбросила упавшую на глаза прядь и улыбнулась. Посланнику тотчас же показалось невероятным, что на фоне этой прекрасной ночи и костров, возле которых негромко пели солдаты, существуют Рубины, способные уничтожить мир, идет сражение гигантских сил, и слышится рокот приближающейся мировой войны, в которой примут участие все края и народы Шерера… Ему хотелось просто сидеть и разговаривать ни о чем с милой и симпатичной Хайной, вспоминая былое, а потом вернуться домой и спорить с женой о том, какое значение для Вечной империи имел указ о поселениях на северном берегу.

На громбелардско-дартанском пограничье с недавних пор было не слишком спокойно, так что и Готах, и Хайна выставили вокруг лагеря стражу. Они так и не узнали, что случилось с часовыми.

Отборных гвардейцев королевы практически полностью перебили, прежде чем они успели схватиться за оружие. Готах слышал, что пираты с Островов поджигали вражеские корабли, швыряя на палубу сосуды с горящим маслом — теперь он мог сам убедиться в том, как действуют подобные зажигательные бомбы. Прямо рядом с ним упал, подпрыгивая на земле, маленький глиняный горшочек, который не попал в огонь, но несколько других попало, и в них, судя по всему, был порох. С грохотом взлетели на воздух три или четыре солдатских костра, сразу же после на сухую траву приземлились многочисленные мешки, из которых разлилась и разбрызгалась маслянистая жидкость. Край рощицы тотчас же запылал, с воплями покатились по земле и забегали охваченные огнем люди. Со свистом полетели стрелы, вонзаясь в землю, человеческие тела, солдатское снаряжение — и под этот дождь стрел бегом ворвалась громадная стая безумцев, которым, похоже, не хотелось ничего иного, кроме как насадить защитников на мечи. Готах видел когда-то подобную атаку — в Тяжелых горах, когда банда разбойников, во всю прыть мчавшаяся по склону, наткнулась на солдат. В голове у него мелькнула короткая мысль, что солдаты — настоящие солдаты — никогда не смогут противостоять стае зверей, которых не интересует жалованье, достойная служба или какая бы то ни было идея. Для большинства солдат, пусть даже и отборных, война была работой, которой они охотно, как и любые другие, избежали бы, лишь бы им платили; жалованье можно было получать и сидя в гарнизоне, а после службы пить подогретое пиво в корчме. Но для зверей с пиратских парусников резня являлась почти смыслом жизни, необходимостью, без которой не было добычи, и вместе с тем удовольствием и наградой за недели тяжкого труда на парусах. Награда эта имела вкус унижения и позора врагов, чужой боли и крови. Вооруженные мечами полузвери имели шанс доказать свою ценность — и превосходство, чего они больше нигде добиться не могли.

Дрожала земля, по которой мчался табун ободранных, иногда полуголых, размахивавших всевозможным оружием атакующих. Несколько сотен пиратов с ревом пронеслись через лагерь, опрокидывая гвардейцев и наемников Готаха, падая вместе с ними в остатки костров, тонча друг друга, хватая противников и порой в буквальном смысле насаживаясь на их мечи. Вождь, который во время обычного сражения в поле сумел бы склонить подчиненных к подобной яростной атаке, несомненно, смог бы победить вчетверо превосходящего его по силам врага. Готах собственными глазами увидел верзилу, который, сжавшись в комок и выставив перед собой копье, на полном бегу проткнул им солдата — но заодно и бежавшего впереди товарища, поскольку ему даже в голову не приходило, что с чьей-то жизнью следует считаться. Упал пират, которому в шею попала стрела, выпущенная откуда-то из-за освещенного круга. Но в этой беспорядочной резне крылась разумная тактика: разбойники не умели сражаться в строю, плечом к плечу, прикрывая и поддерживая друг друга; их союзником был хаос.

Посланник наблюдал за происходящим в позе лежащего на траве полутрупа; ему очень хотелось пошевелиться, но он не мог. Что бы с ним ни случилось — он ничего не почувствовал, вернее, не мог дать название тому, что почувствовал. Боль? Но краткая как мгновение, слишком краткая, чтобы ее оценить. Готах скорее догадывался, чем знал, что рот его полон крови, а отсутствие чувствительности в теле и невозможность пошевелить ногами, вероятно, вызваны переломом позвоночника. К нему ползло пламя, жадно пожиравшее любую добычу, уже лизавшее край жирного пятна возле каким-то чудом не растоптанного костра. Готах видел горстку гвардейцев, которые сосредоточенно и спокойно — хотелось даже сказать, аккуратно — расправлялись с нападавшими. Они блокировали удар и выставляли перед собой клинок — два движения, после которых на землю всегда оседал труп. В свете многочисленных огней он увидел невероятную картину — опьяненную в последнем танце, залитую кровью девушку, которая наверняка уже должна была быть мертва, но оставалась жива. Израненные руки все еще держали легкое копье с длинным наконечником, но оружия почти не было видно, поскольку оно пребывало в постоянном движении, образуя в воздухе нечто вроде серебристого веера. На открытом и ровном пространстве это было страшное оружие, позволявшее держать врагов на расстоянии. До воительницы с копьем пытались добраться около десятка по-разному вооруженных пиратов, но она каждый раз успевала уйти с линии удара, получая лишь легкие повреждения вместо ран, ссадины вместо ломающих кости ударов. На смену одним бежали следующие. Она перекатывалась по земле, чтобы тут же снова вскочить на ноги, невероятным образом изогнув тело, пропуская над собой или сбоку острие меча и ударяя копьем, после чего противник хватался за брызжущую кровью артерию на шее или выпускал оружие и приседал, зажимая руками рану в туловище. Она снова нанесла молниеносный удар, и Готах увидел, что нападавший, которому копье вонзилось в живот, — женщина.

Хайна дернула копье, а та взвыла как зверь, выпустила из руки оружие и в то же мгновение, схватившись за древко копья Жемчужины, дернула в другую сторону, насаживая собственное тело на острие. Хайна на миг застыла — и именно этого мига могло ей не хватить… Насаженная словно червяк на палочку противница, продолжая визжать, резко повернулась вполоборота, ломая древко. Посланник увидел торчащее из ее спины окровавленное острие, когда та бросилась на Хайну, которая с невероятной быстротой уклонилась в сторону, стукнув по голове обломком копья, затем перехватила руку нападавшей и то ли вывихнула, то ли сломала ее в локте. Но все это отняло у нее лишнее время; окруженная врагами Черная Жемчужина подсекла кому-то ноги, воткнула обломок копья прямо в физиономию воинственно ревущего верзилы, но за спиной у нее был еще один, с мечом и ножом, и нож этот с ходу вошел ей в спину. Пронзенная копьем женщина сидела на земле, держась за беспомощно повисшую руку. Из ее рассеченного уха текла кровь. Она визжала как безумная, и, похоже, из-за ее крика опустились острия, уже нацеленные на раненую Черную Жемчужину. Напрягшись и изогнувшись дугой, насаженная на нож Хайна, с откинутой назад головой и залитым кровью из рассеченной брови глазом, стояла на слабеющих ногах, а ее шею сжимала рука того, кто вонзил ей в спину нож. Сидящая перед ней окровавленная женщина, шатаясь, поднялась на ноги, крича от боли, размахнулась и по-женски ударила Черную Жемчужину по лицу, но сила удара была явно не женской — Готах почти увидел, как лопается кожа на скуле; удар свалил Хайну с ног.

— Су-у-ука!!!.. — взвыла победительница, короткими рывками выдергивая вонзенное в тело древко. — А-а-а!!!

Вырвав копье, она пошатнулась и упала.

Снова задрожала земля — то мчались лучники и арбалетчики, в надежде, что для них что-то осталось. Готах чувствовал эту дрожь под холодной от травы щекой. Ощущение тела отчасти к нему вернулось, но одновременно пробудилась боль — столь пронзительная, что посланник успел лишь осознать, кого он увидел: щит Шерни, сокрушаемый топором Проклятых Полос; Делару, во второй раз в истории отданную на растерзание красному Гееркото. Если модели Йольмена чего-то стоили — то именно где-то там, наверху, образовалась щербина в Ферене, надломленном, словно огромная дамба, держащая на плечах клубящиеся массы воды.

Готах получил случайного пинка от бегущего пирата, другой пробежал по его спине. Боль была такая, будто все тело давил мельничный жернов.

Посланник выплюнул изо рта кровь, судорожно сжал кулаки и провалился в небытие.

 

15

Не имея возможности увидеть собственную спину, Готах мог только догадываться о том, что на затылке у него синяк размером с мужскую ладонь — дело рук Неллса, который охотно пользовался окованной железом дубинкой, так как она ломала кости, лишая врагов способности сражаться, но заставляя их еще долго страдать. Готах был хоть и сильным и жилистым, но все же человеком, а не зубром; удар лишил его возможности двигаться и, вероятно, спас ему жизнь. Если бы он не выглядел как убитый, следующий бегущий пират стукнул бы его уже не дубинкой, а топором или мечом.

С трудом сдерживая стон и кашляя кровью, посланник окинул взглядом поле жуткого побоища, с которого, судя по всему, никто не собирался убирать трупы. В рассветных лучах виднелись обугленные деревья, а ниже большие участки выжженной травы, соприкасавшиеся с пятнами засохшей крови. Повсюду валялись трупы, в воздухе стоял смрад — Готаху уже доводилось видеть несколько сражений, так что смешанная вонь крови, мочи, кала и содержимого разорванных кишок не была для него неожиданностью. Пользуясь дневным светом, победители могли наконец обобрать павших, чем они и занимались — около двух сотен человек. Годилось все, даже дырявые окровавленные тряпки, которые уже трудно было назвать одеждой; на траву бросали голые тела. В бухте рядом с захваченным парусником, на котором приплыл Готах со своей свитой, стояли на якоре еще два, а третий, намного больше, чуть дальше. Из-за мыса виднелся четвертый. Какие-то лодки сновали туда-сюда, перевозя на берег разные вещи — в основном, похоже, провиант и питье — и забирая раненых.

Полтора десятка полуживых пленников, по пиратскому обычаю подвешенные за ноги, умирали на деревьях. Среди них была Черная Жемчужина.

Солнце уже поднялось над морским горизонтом, когда к Готаху пришла — вернее, с трудом притащилась — женщина, которую он видел ночью. Он не сомневался в том, кто она, — одноглазая княжна Риолата Ридарета, наполовину женщина, наполовину Рубин. Та, кого он искал и нашел.

Уложенная в лубок и перевязанная рука была подвешена на шее при помощи зеленого платка. Разорванная рубашка и бинты под ней пропитались кровью; судя по тому, что знал Готах о строении человеческого тела, у пиратки была пробита печень, со стороны же спины — почка. Выглядела она ужасно, поскольку ей до сих пор не пришло в голову, что после сражения стоит умыться. Волосы с левой стороны склеились от засохшей крови, грязное лицо она в лучшем случае вытерла какой-то тряпкой, может быть, рукавом рубашки. На фоне всего этого странно смотрелись дорогие ожерелья и подвески, перстни на пальцах… Ночью их, похоже, на ней не было. Теперь же она не сочла необходимым смыть грязь и кровь, зато надела на пальцы и повесила на шею украшения…

— Я не знала, как проверить… а проверилось само… — сбивчиво проговорила она, скорее опускаясь на землю, чем садясь. — Заживает медленнее, чем раньше… похоже, как у всех. Но все заживает… и заживет совсем, так же как и губы. Неллс говорит, эта сука проткнула мне печень… и я должна быть уже мертва. А он знает, что говорит.

Она устало опустила голову.

— Сорок человек против семидесяти, — помолчав, сказала она. — Страшно дорого все обошлось. Но мне почему-то казалось… что вас тут будет больше. Скажи мне что-нибудь, мудрец Шерни. Ты знаешь, кто я… а я о тебе тоже знаю. Я тебя узнала. Таменат много говорил про Безумного Готаха.

Подняв голову, она посмотрела на пленника. Что-то было не так с повязкой на глазу, возможно ослабла, — Ридарета протянула здоровую руку и сняла ее. Готах увидел страшно изуродованное лицо — не только отсутствовал глаз и большая часть века, но и вокруг глазницы виднелись неприятные, плохо зажившие много лет назад шрамы. Эту рану никто не лечил; плоть срасталась криво, кое-как. А могущественный Рубин, видимо, не желал счесть ее раной, поскольку появился намного позже. Если верить Кесе, то сидевшая перед ним несчастная сто раз пыталась заставить красную силу вернуть ей глаз или хотя бы убрать чудовищные следы вокруг пустой глазницы. Но, несмотря на то что молниеносно отрастали волосы, увеличивалась грудь, почти по желанию уменьшалась талия — старая рана, казалось, принадлежала иному телу и миру.

Легко было сказать — одноглазая княжна. Но Готах добавил к своим познаниям о мире очередной кусочек. Он думал о том, что чувствовала шестнадцатилетняя девушка, похищенная пиратами из деревни, когда наконец смогла посмотреть в зеркало… Похоже, он понял — и испугался.

Ридарете стало ясно, что одной рукой ей повязку обратно не надеть, а тем более не завязать.

— Эй! — крикнула она через плечо, тут же скорчившись от боли, и осторожно вздохнула.

Прибежал какой-то уродец без зубов.

— Капитан? — прошепелявил он.

— Завяжи.

Моряк, прижимая язык деснами, старательно исполнил просьбу. Готах заметил зеленую тряпку на запястье уродца и понял, что это, видимо, что-то означает. Такие тряпки носили многие.

— Ты мне что-нибудь скажешь или нет, ваше благородие?

— Но что мне говорить, ваше высочество? — с некоторым трудом спросил он. — Мы оба все знаем. Говорить не о чем.

— Парни рассказывали, будто один из вас пришел, покрытый каменной шкурой… Раладан говорил: «Осторожнее, это все-таки посланники». Что с вами? Вы в самом деле ничего не умеете?

— Я не умею и не хочу уметь.

Она покачала головой.

— А я хотела быть такой смелой, — с непритворной горечью сказала она. — Я решила — пусть будет что будет. Если мне оторвут голову — значит, оторвут, и, по крайней мере, все закончится. Я еще недавно так думала, а мои офицеры говорили: «Не ходи к нему, капитан! Это все-таки посланник». Они насмотрелись, как я поджигаю паруса на кораблях, и думают, будто посланник способен на то же самое, а может быть, даже на большее. Я им сказала… — Похоже, ей снова стало больно, поскольку она закусила губу и продолжила лишь после долгой паузы: — Я сказала: «Он ничего мне не сделает». Откуда мне было знать, что я не лгу?

Она выжидающе смотрела на него.

— Покажи, что ты умеешь. Сделай со мной что-нибудь, мудрец Шерни, или я тебя запинаю как собаку. И ничего уже больше не будет.

— Ты меня запинаешь, Ридарета? Или Риолата?

Выжидающий взгляд сменился издевательским.

— Риолата… Будь у нее голова, мне было бы на нее насрать, — заявила она, и на фоне прекрасного гаррийского, которым она пользовалась, непристойное слово прозвучало крайне отвратительно. — Нет, Готах-посланник… Если бы у каждого, носящего в себе дурную часть, были только такие проблемы, как у Ридареты с Риолатой… Мне очень немногое приходится для нее делать, а то, что приходится… — Она перестала улыбаться и на мгновение задумалась. — Для тебя это может показаться странным, но что в том плохого? Что плохого в том, если я на собственном корабле прикажу избить себя кнутом до крови?

— Ты хочешь сказать, княжна, что Рубин не имеет над тобой никакой власти?

— В самом деле почти никакой, ваше благородие. Это нечто очень многое предлагает, но мало к чему может принудить. Чем-то оно напоминает искушение, а искушения бывают у каждого. И ты или поддаешься им, или нет. Это не мои слова, — пояснила она. — Я повторяю то, что сказала мне одна очень умная женщина, красивая блондинка, которая вам помогает. Я рассказывала ей о себе, о Риолате, а она все понимала и могла назвать. И лучше всего я запомнила именно про искушения.

— Ты умеешь этим искушениям противостоять?

— Если хочу. Но хочу не всегда.

— Ваше высочество… — На этот раз издевательские нотки прозвучали уже в голосе Готаха. — Это напоминает слова пьяницы, который утверждает, что бросил бы пить, если бы только захотел. Но не хочет.

Она задумалась.

— Мой отец не мог отдать мне в распоряжение агарский флот, так как Агары меня ненавидят, — помолчав, сказала она. — Но он дал мне золото. За очень большие деньги я купила себе помощь нескольких пиратских капитанов, которым нужна в Ахелии пристань, и больше их ничего не волнует. Мы ждали здесь целую неделю. Я нашла среди своих моряков бывших ночных воров, несколько браконьеров… Тебе стоило бы взглянуть на этот лесок, мудрец Шерни. Там есть даже норы в земле, прикрытые крышками, на которых растет трава. В миле отсюда, в большом лесу, мы разбили лагерь. У меня был… можно назвать это сном, порой у меня бывают такие сны… Я видела эту рощицу, дым селения и ваш лагерь на заходе солнца. Я знала, что вы здесь будете. Я рассказываю тебе обо всем этом, ваше благородие, потому что хочу тебе показать, сколько труда мне стоила поимка одного посланника. Что это были за солдаты, сине-зеленые? — ни с того ни с сего спросила она. — Один из моих говорит, будто это войско королевы Дартана?

— У них была своя миссия в Громбеларде… Какое-то время мы должны были идти вместе, — солгал Готах, думая о том, не выдаст ли его громко бьющееся сердце.

Но Риди ничего не заметила.

— Очень храбрые, — безразлично заметила она, и это было величайшее оскорбление из всех, какие могли бы услышать солдаты, небезосновательно считавшиеся элитой воинов Шерера. У предводительницы морских разбойников, устроивших засаду и задавивших противника одной лишь численностью, нашлось для них всего два слова: «очень храбрые». — Ими командовала женщина? Мне кажется… я ее откуда-то знаю.

Было уже не только слышно, но и видно, как бьется сердце Готаха — одежда на его груди слегка подрагивала. К счастью, агарская княжна столь глубоко задумалась, что ничего не видела и не слышала.

— Не знаю, что с тобой делать, баба в мужской шкуре, — наконец сказала она. — Я тебя убью, только как? Пожалуй, пошлю в Таланту твою голову. Нет, не пошлю. Сдержу слово — запинаю тебя, как обещала. Я ненавижу эту твою Шернь. Назови мне хоть одну причину, по которой вы ею занимаетесь.

Она встала, но ни о каких пинках не могло быть и речи. Согнувшись пополам, она схватилась за рану на животе.

— Неллс! — крикнула она, морщась и стирая со щеки слезу. — Запинай за меня это животное, — приказала она, когда к ней подбежал плечистый детина. — Не бойся… он ничего тебе не сделает. Это всего лишь посланник, а не мужчина, как ты.

Она сплюнула Готаху на щеку и пошла прочь.

— До смерти, но так, чтобы сдох не слишком быстро! — крикнула она через плечо.

Вскоре она уже снова сидела на земле.

Отдаленные вопли, а потом лишь стоны избиваемого ногами по ребрам Готаха раздавались не столь громко, чтобы ей приходилось кричать, обращаясь к подвешенной за ноги женщине; куда больше мешали возгласы и хохот бродивших повсюду моряков. Лицо умирающей красавицы находилось примерно на высоте ее собственного.

— Откуда-то я тебя знаю, — сказала она, осторожно дыша, так чтобы не пробудить притаившуюся в ране боль. — Напомни, откуда… и может, облегчишь свою участь.

На окровавленном и опухшем лице приоткрылся глаз — только один, поскольку открыть второй не давала большая опухоль, закрывавшая бровь и веко. Однако раненая воительница не хотела или не могла говорить. Взяв в горсть свисающие каштановые волосы, Риди раскачала подвешенное тело. Безвольно болтающиеся руки касались травы, из носа стекла струйка крови, словно только и ждала подходящего случая.

— Ну? Сейчас явятся мои сынки и ножами выковыряют тебе зубы, вспорют брюхо… И уж точно будут совать меч туда, куда обычно суют мечи, — в ножны. Я такое выдержу — но ты нет… А потом к тебе пустят корабельных девиц. И они-то наверняка придумают что-нибудь исключительное, парни об этом уже знают… и всегда оставляют что-то напоследок для девиц, есть на что посмотреть… Не боишься? Боишься, только еще об этом не знаешь… Но узнаешь. Прямо сейчас.

Ридарета устала, и ей хотелось плакать от боли. Ненавистный Рубин когда-то хотя бы для чего-то годился — теперь он просто был. Судя по всему, он давал бессмертие, а может, лишь необычную живучесть, выносливость — и неизвестно, что еще, если вообще хоть что-нибудь. Риди больше всего боялась, что начнет ощущать течение времени. Что постареет, став бессмертной, а может, просто долговечной старухой.

Висящее тело раскачивалось все медленнее и медленнее. Ридарета внезапно наклонилась и, не думая о том, что делает, здоровой рукой взялась за одну из свисающих ладоней, которая судорожно сжала ее пальцы.

— Не умирай, Делара, — сказала она. — Я не дам тебе умереть, ибо нам снова нужно кое-что сделать.

 

16

Крича от ужаса, Кеса села на постели. Перед глазами кружились жуткие картины, в ушах звучали боевые возгласы, стоны раненых, смешанные с обрывками разговоров. Кеса видела искаженное от боли лицо мужа, которого пинал в бок рослый детина — бесстрастно, будто исполняя порученное ему задание, не доставлявшее ни удовольствия, ни отвращения…

Работа.

На фоне всего этого появлялось лицо Хайны. Кеса с немалым трудом различила столь хорошо знакомые ей черты. Они никогда близко не сходились с Хайной, но относились друг к другу с искренней симпатией, проведя много лет в одном доме. Но теперь… неужели это та самая вечно улыбающаяся девушка с гладко уложенными каштановыми волосами?..

Замаячило еще одно лицо — размытое, неясное. Таким могла его видеть умирающая Жемчужина, глядя сквозь склеившиеся от крови ресницы. Левый глаз на этом лице закрывала повязка.

«Где твои сестры, Делара? Где Роллайна? Ты служишь королеве? Правда ли то, что о ней говорят? Что в ее облике вернулась королева Роллайна?»

Голоса смолкли, картины растворились во мраке. Осталась лишь темная спальня.

Кеса отбросила покрывало, встала и начала кружить по комнате, почти бегая от стены к стене. Тяжело дыша, она подносила руки к лицу, к вискам и тут же их опускала. Она пыталась мысленно вернуться к избиваемому мужу, но ей не удавалось уловить образ… Разум не справлялся с потоком… с настоящей рекой вливавшихся в нее знаний. Ибо, несмотря на то, что исчезли образы и звуки, посланница с каждым мгновением все больше знала и все больше понимала. Голова трещала от боли… Новое и страшное, неприятное ощущение. Кесе казалось, будто ее насильно кормят, запихивая еду сразу… даже не в глотку. В желудок. Ощущение сытости, граничащее с болью.

Ей хотелось кричать при воспоминании о муже, выть и скулить от отчаяния. Но вместо этого она лишь глухо стонала от боли.

Она остановилась у стены, схватившись обеими руками за голову, и оперлась лбом о дорогой гобелен, дыша все тяжелее. Она не осознавала того, что у нее в голове, не знала, чем ее забили и продолжают забивать. Как будто через открытый люк в корабельный трюм сыпали множество… чего-то. Неизвестно чего именно.

Разрыдавшись, она ударила кулаками о стену. Она готова была сойти с ума… да, именно так. Она теряла разум, шаг за шагом погружаясь в мрак безумия. Она теряла разум — из-за избытка знаний обо всем. Она… Кто она? Кеса, посланница Полос. Где она? Где, ну где же?!.

Цепляясь за две эти мысли, словно за край пропасти, она пыталась не забыть… сохранить осознание того, кто она и где находится.

И помнить о том, что кто-то пинает ногами человека.

Вливающуюся в голову реку густой грязи вдруг словно перекрыло плотиной.

Кеса присела на корточки у стены, ощутив невыразимое облегчение — боль уже не нарастала, постепенно проходя. Обретенные знания ложились на свои места, их уже можно было коснуться, рассмотреть, опознать. Каскад перемешанных товаров застыл на дне трюма. До сих пор не было известно, что именно туда бросили, но теперь достаточно было набраться терпения и немного подождать. То, что лежало сверху, можно было узнать с первого взгляда; другие предметы достаточно было извлечь, иногда лишь приоткрыть небольшой фрагмент…

Черная пропасть под ногами исчезла. Кесе уже не приходилось судорожно держаться за край. Бездну засыпали.

Боль уступала, уходя все дальше, пока от нее не осталось лишь воспоминание.

Посланница сидела, опираясь рукой о стену и глубоко, размеренно дыша.

Лишь терпение и время.

Но времени у нее не было. Ни мгновения.

Она снова расплакалась. Но плакать она тоже не могла. Она размазала слезы по щекам, продолжая глубоко дышать. Вдох… выдох. Вдох…

Она закрыла лицо руками, вызывая в памяти образ комнаты… Деталь за деталью, все, которые она запомнила. Стол… одна дверь, вторая… стены и то, что на стенах…

Раладан проснулся и сел. Трясшая его за плечо растерянная и даже перепуганная невольница едва не подожгла ему волосы, лишь в последний момент убрав руку с подсвечником.

— Ваше высочество… — сказала она.

Уже одно это говорило о том, насколько она взволнована. Послушные приказам жемчужинки обращались к нему «господин». Его высочеством он был лишь тогда, когда это требовалось. Он не мог убедительно объяснить, почему титул вызывает у него такую неприязнь, но невольницы, к счастью, в объяснениях не нуждались.

— Что случилось? — спросил он, мгновенно приходя в себя.

— Кто-то… пришел, — неуверенно сказала девушка.

Если кто-то пришел к нему посреди ночи, значит, у того было дело, и притом серьезное, так что Раладан, к удивлению служанки, ни о чем не стал спрашивать. Вернее, спросил, но вопрос звучал совершенно по-деловому:

— Хорошо, и где этот «кто-то»?

Она подала ему одежду.

— Не здесь. В здании, и… Это женщина, господин.

«Зданием» называли бывшее строение трибунала. Он бывал там редко — намного реже, чем в третьей резиденции, или «доме», поскольку там были дети, и он старался уделить им хотя бы каждый третий вечер. Сам же он, по сути, жил в крепости.

Но до бывшего здания Имперского трибунала было недалеко. Ему потребовалось больше времени на то, чтобы спуститься по лестнице и дойти до ворот, чем на прогулку по спящим улицам Ахелии.

В комнату, где ждал гость, уже принесли свет — но мало. Увидев посетительницу, которая оторвала взгляд от висевшей на стене огромной акульей челюсти и повернулась к нему, Раладан оглянулся на невольницу:

— Почему тут так темно? Принеси…

— Нет, ваше высочество. Это я попросила, — поспешно сказала женщина, которую он когда-то знал как курьера от имперского представителя. — И не подходи ко мне слишком близко, князь. Я… утратила чувство реальности. И явилась сюда… в весьма неподходящей одежде.

Замешательство прекрасной блондинки казалось понятным; света было мало, но достаточно, чтобы увидеть, что на благородной госпоже с королевскими глазами надет суконный плащ, в котором Раладан узнал свой собственный… и почти ничего больше. Под плащом маячило нечто вроде шелковой рубашки, но это была в лучшем случае короткая ночная накидка, какую носили, пожалуй, только в Дартане. Гостья заметила его взгляд и кивнула.

— Невольница вашего высочества сжалилась надо мной и принесла эту пелерину… Прости меня, князь. Сегодня ночью… я… не знаю, что делаю, и вообще сама не своя. Но сейчас ты меня поймешь и вряд ли осудишь. По крайней мере, я на это надеюсь.

Раладан взял подсвечник из рук невольницы.

— Выйди, — велел он.

Когда та закрыла за собой дверь, он задул свечу. Осталась лишь свеча на столе.

— Слушаю, ваше благородие, — сказал он, отставляя подсвечник в сторону.

— Ты знал меня как курьера гаррийского князя-представителя императрицы. Да, я была им, но прежде всего, князь, я посланница. Мои товарищи, о чем ты наверняка уже знаешь, пытались умертвить твою дочь, а я… решила поискать иной способ. Именно потому я тогда сюда и приехала.

— Ридарета рассказывала мне о тебе, госпожа. Я знаю, что вы знакомы. Но она не говорила мне, что ты посланница.

— Она об этом не ведала и, вероятно, не ведает и сейчас.

Кеса замолчала. У нее вертелись на языке сто вопросов и столько же объяснений, оправданий… Времени почти не оставалось, но ей нужна была помощь того, кого она уже знала как человека безжалостно прямолинейного, решительного и твердого, холодного и неуступчивого.

— Ваше высочество, — сказала она с нескрываемым отчаянием, — твоя дочь выступила против тех, кто ее преследовал… так? Знаю, что так. И одержала победу. Я могу лишь просить и потому спрашиваю: она отправилась на своем корабле? Мне нужно знать только это, я ни о чем больше не прошу. «Гнилой труп» там же, где и княжна?

Раладан многое в жизни повидал и очень редко чему-либо удивлялся. Сейчас, однако, перед ним была женщина, появившаяся ниоткуда, почти голая, посреди его дома… Она говорила, будто она посланница — что было необычно, но вполне возможно, а в данной ситуации немалое объясняло, — и спрашивала о… какой-то мелочи. Хотя мелочь эта наверняка таковой лишь казалась.

— Нет, госпожа. Я не скажу ни слова, если ты не объяснишь мне причину, по которой хочешь это знать. Не кивну головой, не шевельну губами, даже не моргну глазом.

— Вот моя причина, — сказала она, и он увидел в мигающем пламени свечи две стекающие по ее щекам слезы. — Прошлым вечером княжна победила свиту посланника. Утром этот посланник умрет… Я несколько раз видела и хорошо помню «Гнилой труп», так что, возможно, сумею туда попасть. Если ты не ответишь на мой вопрос, князь, я все равно там появлюсь, потому что… потому что больше мне ничего не остается. Помоги мне, а я помогу тебе.

— Чем ты мне поможешь, ваше благородие?

— Я закончу эту дурацкую войну, даже если… если мне придется применить силу против своих товарищей. Я все объясню, отвечу на любой вопрос, твой или твоей дочери. Я о ней позабочусь. Были опасения, что княжна уничтожит равновесие Шерни, а Шернь как раз ведет сейчас войну… Из-за этого может распасться наш мир. И пусть распадается, князь. Меня он совершенно не волнует.

— А что тебя волнует, госпожа?

— Жизнь одного человека.

— Того посланника, — уточнил он. — Это твой друг, госпожа? Кто-то близкий?

На этот раз она разрыдалась по-настоящему, опустив сжатые кулаки на стол таким движением, будто била его за некую провинность.

— Нет! — крикнула она. — Это мой муж, мой мир, моя жизнь… это я сама, понимаешь?! Я видела кусочек бухты, но там стоял только один небольшой корабль, а на берегу были какие-то лодки! Где «Гнилой труп»?! В миле оттуда? В десяти милях, в ста?!

Раладан смотрел на потрясенную женщину, пытаясь собрать воедино все кусочки головоломки. Времени было мало — его необычная гостья пребывала на грани истерики, а это означало непредсказуемость.

— Чего ты от меня хочешь?

— Одного ответа!

— Ты хочешь попасть на борт «Трупа»?

— Если буду знать, где он! Скажи мне! Иначе… я все равно попытаюсь.

— Спасая мужа, ты убьешь мою дочь, — сказал он. — Единственное мое настоящее дитя. Остальных… я лишь зачал.

— Да, убью, — с внезапной решительностью ответила она, выпрямляясь и вытирая слезы со щек. — Может, справлюсь и без помощи, а если так, то я прямо сейчас окажусь на «Гнилом трупе», и если случайно рядом будет твоя дочь… Заключи со мной договор, Раладан. Помоги мне, и ни с кем не случится ничего дурного. Ридарета говорила тебе обо мне? Что она говорила? Что я ее враг?

Раладан умел незамедлительно принимать решения, но то, которое ему предстояло принять, было, пожалуй, самым трудным в его жизни. Он почти ничего не знал. Приходилось бросать кости, ставя на кон все, что было для него важно.

Можно было и не бросать. Но игра все равно шла бы дальше без него. А забрать назад ставку он уже не мог.

— До рассвета еще много времени, — сказал он. — Насколько быстро ты можешь туда попасть? На борт «Гнилого трупа»?

— В мгновение ока или вообще никак. Но я должна знать, где он. Не предполагать, а знать.

— Зачем?

— Потому что я должна сопоставить его с каким-то местом под Полосами. Иначе… я могу потеряться, застрять где-то… надолго или навсегда. Я не могу тебе этого объяснить. Догадка, предположение… не может заставить Полосы дать мне ответ… показать путь. Знание — да. Но если придется — рискну.

— Не придется. Сядь, — велел он. — У Ридареты четыре парусника и примерно четыреста человек. «Гнилой труп»… не знаю. Она отправилась на нем, но это большой корабль, и вряд ли он войдет в бухту, о которой ты говоришь, поскольку у него слишком глубокая осадка.

— Но он там же, где и твоя дочь? — облегченно вздохнув, переспросила она.

— Ну… примерно. Наверняка не дальше, чем в нескольких милях.

— Этого хватит.

— Хватит для того, чтобы посланница попала на корабль, но не для того, чтобы освободить пленника, — сухо сказал он. — Твой муж на корабле?

— Нет…

— Я уже сказал, что «Труп», скорее всего, в бухту не войдет.

— Ты знаешь эту бухту?

— Я знаю все бухты Шерера, так что об этом меня не спрашивай, жаль времени, — отрезал он. — Риди говорила мне, куда они идут — на северный край Дартанского моря. Таких узких бухт, не лежащих в устье какой-либо реки, там всего несколько, все очень мелкие. Я ни в одну из них бы не зашел, разве что ненадолго, при самом высоком уровне прилива. Дартанское море — открытое море, и океанские течения там ощущаются сильно. Из этого следует, что ты можешь оказаться на налубе корабля, стоящего на якоре даже в полумиле от берега. Помолчи немного, ваше благородие. — Он поднял руку. — А когда освободишь своего мужа, как ты хочешь оттуда выбраться? Сумеешь забрать кого-то с собой?

— Не знаю.

— Так узнай.

— Но как?

Она уже успокоилась, во всяком случае выглядела намного спокойнее, чем до этого. Деловой тон собеседника действовал умиротворяюще, и Кеса вдруг поняла, что хочет, чтобы ею командовали, что ей изо всех сил хочется довериться этому сильному, решительному мужчине — пирату, грабителю, убийце… и вместе с тем хорошему человеку.

Если «хорошим» можно называть того, кто способен сочувствовать.

— Иди, — сказал он.

И она пошла.

Только в другую комнату.

— Как я понимаю, ты появилась в том зале, знакомом тебе по предыдущему визиту? Ну что ж… расстояние, похоже, не имеет значения, ваше благородие. Либо ты умеешь творить чудеса, либо нет.

Она почти перепугалась — настолько все оказалось просто. Множество событий, страх, неуверенность… Пострадал не только ее рассудок, но и способность мыслить.

— Возьми меня туда, посланница, — сказал он. — Дотронуться до тебя?

— Наверное… не знаю. Да.

Он подошел и взял ее за руки:

— Возьми меня с собой.

И она взяла.

Удивленная и ошеломленная, она стояла возле длинного стола, а хозяин уже куда-то шел.

— Я велю принести тебе удобный дорожный костюм, — сказал он через плечо. — Может, он покажется тебе слегка свободным и коротковатым, Риди ниже тебя ростом, но зато… Какое-нибудь оружие?

— Ну… нет. Нет!

— А я возьму.

Он остановился на пороге.

— Мы вернемся втроем, но если окажется, что это невозможно, то вернетесь только вы, вдвоем. Я могу остаться — я не ранен, и мне там ничто не угрожает. Жди меня здесь, ваше благородие.

 

17

Ощущение было странным, чем-то похожим на пересечение границы между явью и сном, и столь же неуловимым. А расстояние и в самом деле не имело значения: перемещение из комнаты в комнату длилось столько же, сколько путешествие через пол-Шерера.

В свете прицепленного к мачте фонаря виднелись раскрытый рот и вытаращенные глаза матроса из палубной вахты.

— Не спи, сынок, когда стоишь на вахте, — спокойно сказал Раладан, слегка подталкивая посланницу в сторону кормы. — Капитан на берегу?

Онемевший матрос сумел лишь кивнуть.

— Кто командует кораблем? Сайл или Тихий?

— Сайл.

Посмотрев в сторону берега, где мерцали огни многочисленных костров, Раладан молча двинулся следом за посланницей. Добравшись до каюты, он открыл дверь. Второй помощник дремал на койке — босиком, но в одежде. Раладан разбудил его, удостоившись точно такого же взгляда, как и у вахтенного.

— Ты вовсе не спишь, я в самом деле здесь, — заверил его Раладан. — У меня есть дело, так что я вас догнал, вот и все, — бесстрастно заявил он. — А вахтенные проспали, так что влепи им по паре палок, а то они даже не видели, как я беру на абордаж ваше чудо. Ну? Очухался? Дай мне лодку и доставь на берег.

Сайл достаточно хорошо знал Раладана, чтобы понять, что с его приказами спорить не стоит. Однако, вырванный из блаженной дремоты и застигнутый врасплох прибытием незваного гостя, он основательно растерялся.

— Бой уже закончился? — скорее утвердительно, нежели вопросительно сказал Раладан.

— Я даже не видел, — в замешательстве проговорил офицер, ища второй сапог и прилагая все возможные усилия, чтобы не таращиться на спутницу Раладана, насчет которой он мог поклясться, что где-то ее уже встречал. — Что-то грохотало за мысом, вроде как выстрелило несколько орудий, но я не знаю, что это могло быть.

— Я тоже не знаю.

— Капитан прислала приказ идти к ней, поскольку раньше мы прятались за мысом. Я только что бросил якорь. — Сайл застонал, с усилием натягивая сапог. — Чтобы подойти ближе, пришлось бы проверять дно… уффф! Может, днем… если вообще есть смысл.

— Дай мне лодку, и все.

— Но… у меня нет.

— У тебя нет шлюпок?

— Ну да. Обе пошли на берег, и я не знаю, когда они вернутся. Может, утром, а может, в полдень. Когда капитан отошлет их назад. С ранеными или еще зачем-нибудь.

Раладан посмотрел на перепуганную Кесу и молча вышел на палубу. Дартанец поспешил за ним.

— Мне нужно на рассвете быть на берегу.

— Ну тогда если только вплавь. Ничем не могу помочь, я не знал… А твоя шлюпка, господин?

— Я ее отослал, — отрезал Раладан. — Приплыл сюда и отослал.

Сайл почесал щеку — все это казалось ему весьма странным и загадочным. Он огляделся, ища в мерцающем в лунном свете море парусник Раладана. Однако агарский князь не дал ему времени на размышления.

— Принеси мне кружку водки, — сказал он. Сайл улыбнулся.

— У нас снова есть пара бочек, — загадочно проговорил он и вернулся в каюту.

Раладан повернулся к стоявшей позади него Кесе:

— Умеешь летать, ваше благородие?

— Нет, — тихо ответила она.

— Точно нет?

— Я же говорю — нет.

— Тогда подождешь меня здесь.

— Нет.

— Умеешь плавать?

— Умею.

— Это полмили с лишним.

— Переплыву.

— И сколько на это потребуется времени?

— Тебе не придется меня ждать.

— И спасать тоже?

— Ваше высочество, — холодно сказала она. — Раз уж я говорю…

Она замолчала, поскольку его высочество уже стащил сапоги, отстегнул пояс с мечом и стягивал через голову куртку. Несмотря на невысокий рост, он был весьма крепко сложен. Раладан энергично пошевелил плечами, сделал несколько взмахов руками вперед и назад.

Вернулся Сайл, неся не кружку, а целый деревянный сосуд с изящно вырезанной ручкой. Взявшись за ручку, Раладан поднес сосуд к губам и сделал несколько больших глотков.

— Уффф!.. Хватит… кхе-кхе!.. Теперь дай мне матросские портки и какую-нибудь рубашку твоей капитанши. Легкую, тонкую, лучше всего шелковую.

Сайл молча вернулся под корму.

— Пей, ваше благородие. Весна была прекрасная, но сейчас только раннее лето, и вода еще холодная.

— Я и глотка сделать не смогу.

— Ну нет, так нет.

Опершись руками о фальшборт, Раладан ждал Сайла. Когда офицер вернулся, он забрал у него принесенные вещи, свернул рубашку и привязал себе к голове, воспользовавшись штанинами. Выглядело это, по крайней мере, странно.

— Забирай вахту с палубы и сам тоже убирайся.

Сайл посмотрел на него, бросил взгляд на женщину и понял. Но посланница — нет.

Раладан начал раздеваться.

— Хочешь плыть или утонуть? — спросил он. — Придется преодолеть полмили с лишним. И эти тряпки у меня на голове вовсе не для себя.

Палуба опустела. Раладан перебрался через борт, повис на руках и опустился в мягкие волны, потом подождал, но не слишком долго — и уважительно улыбнулся, поскольку не знал, что Жемчужин учили плавать. Впрочем, может, научилась сама? Она прыгнула в воду, словно русалка, и он увидел, что она действительно умеет плавать.

Ему понравилась эта женщина. И вовсе не потому, что у нее были светлые волосы.

Она была отважная.

И все-таки несколько переоценила свои возможности…

На рассвете они выбрались на берег. Ясно было, что посланница никуда не пойдет. Она задыхалась и готова была лишиться чувств. Он не знал, что с ней все так плохо, иначе попытался бы помочь, но в воде она ничем не давала этого понять — она плыла ровно, а шипение волн и плеск воды под руками заглушали ее тяжелое дыхание.

Ей пришлось заплатить за это крайним истощением; она была близка к обмороку. Стройная, почти худая, она замерзла куда сильнее, чем он, почти насмерть.

Без лишних церемоний он помог ей натянуть мокрую одежду. Она не протестовала. Снова опустившись на песок, она легла на спину, пытаясь прийти в себя и дрожа от холода и усталости.

— Там. — Он показал пальцем. — Поверни голову и посмотри: те деревья за отмелью… видишь? Жди там.

— Но… — Она во второй раз за эту ночь расплакалась. — Я… должна…

— Нет, воительница, теперь уже я должен. Ты сделала все, что можно было сделать, — доставила нужного человека туда, куда никто не смог бы добраться за такое время. Полежи, а потом иди к тем деревьям. Я приду туда с твоим мужем.

— Придешь… с ним?

— Приду. Но оставайся там, иначе можешь все испортить. Подумай об этом. Ты ничем не поможешь, но все испортишь, все время думай об этом, — повторил он, поскольку уже немного знал женщин. — Никто из нас не сможет убить четыре сотни человек. Ты сможешь?

Не дожидаясь ответа, он поднялся и побежал по песку.

Ему нужна была одежд? Голый человек выглядит слабым и недостойным. Даже если он правитель пиратского княжества… то сперва кто-то должен его узнать.

До берега он добрался вместе со своей спутницей в нескольких сотнях шагов от того места, где пристали лодки. Повсюду полно было вооруженных людей, несших какие-то тюки, чему-то шумно радовавшихся или искавших ссоры. Серое утро сменялось ясным солнечным днем. Спрятаться было негде. Бежавший трусцой по краю пляжа голыш вызвал веселье в небольшой группе матросов, прислонившихся к борту вытащенной на берег лодки; вторую сталкивали рядом на воду. Голыш подбежал и, не говоря ни слова, врезал по морде самому высокому из веселящихся моряков. Смех смолк.

— Э, братец…

— Где Риди? Сейчас оторву тебе твою глупую башку, — сказал Раладан. — Кто из вас меня знает?

— А кто ты такой?

— Найди и приведи ко мне Тюлениху и узнаешь. Или своего… — Он замолчал, увидев четверых матросов, опускавших на берег раненого; у двоих на руках, а у двоих на шеях были намотаны зеленые платки. — Эй вы, там!

Один обернулся, захохотал и показал на голыша приятелям. Но голыш, за которым грозно следовала группа со стороны шлюпки, подошел ближе, и парням Слепой Риди стало не до смеха. Команда «Гнилого трупа» очень хорошо знала Раладана — правда, не со стороны маленького, сжавшегося в холодной воде мужского достоинства.

— Дай мне какую-нибудь одежду и объясни этим дурням, кто я, — коротко сказал он, показывая за спину. — Где ваша капитанша?

— Э-э-э… не знаю, — ответил моряк, поспешно стягивая рубаху, пока один из его товарищей объяснял приближающимся верзилам, в чем дело; еще мгновение, и стали видны лишь их спины. — Капитан? Кажется, она была с другими капита… о, вон там! Их там видно. Или, может быть, с пленниками.

— Где пленники?

— Висят, вон там… на краю леска.

Раладан уже натягивал позаимствованные у другого моряка портки; сапог, к сожалению, ни у кого не нашлось.

— Все висят?

— Ну… кроме одного… Он лежит вон там, где никого нет. Говорят, будто он…

— Я знаю, что про него говорят. Ищите капитаншу. Но бегом. И всех капитанов кораблей. Я буду с тем пленником — про которого говорят.

Не говоря больше ни слова, Раладан помчался к краю рощицы, поскольку уже видел, что там происходит. Он забыл, как зовут командира гвардейцев Ридареты, и потому лишь заорал на него, но вокруг многие кричали и ссорились, перекрикивая друг друга… Рослый детина топтал нечто свернувшееся в клубок, которое уже почти не походило на человека. Раладан бросился на Неллса и оттолкнул его, затем склонился над человеком с израненным лицом, из носа и рта которого текла кровь. Скорее сбитый с толку, чем рассерженный, Неллс едва не врезал пришельцу — но узнал его и остолбенел.

— Ты его убил? — спросил Раладан.

— Нет! — Бывший подручный палача аж задохнулся от возмущения, ибо кто-то усомнился в его способностях. — Рид… капитан приказала его запинать. Ну, я и запинал. Работа такая. Но он пока еще не сдохнет, она говорила, что он должен подыхать долго.

Однако пленник выглядел столь ужасно, что опасения Раладана отнюдь не развеялись.

— Что ты болтаешь, он же еле дышит… А если бы ты и дальше его пинал, что тогда?..

— Ага, ну да, — честно признался Неллс. — Я и должен был его запинать насмерть. Но медленно! — гордо проговорил он. — А раз медленно, то не четырьмя же пинками! Капитан бы меня за это…

— Развяжи его и позови кого-нибудь, кто сумел бы его перевязать.

— Но Ридка…

— Никаких «но Ридка», Неллс. — Раладан слишком поздно вспомнил имя коменданта Гарды. — Смотри на меня. Никаких «но Ридка».

Неллс посмотрел.

И понял, что никаких «но Ридка» и впрямь быть не может.

Раладан был способен на многое, и вовсе незачем было плыть до самой Ахелии, чтобы в том убедиться. «Гнилой труп» никогда больше не мог туда зайти… зато Раладан мог зайти куда угодно. А зашел он именно сюда.

— Да, господин.

— И охраняй его. Если птица нагадит ему на голову — вытрешь.

Время торопило; Раладан не дал бы и ломаного гроша за здравомыслие полуживой женщины, которая наверняка уже не была полуживой и к которой вернулись силы, а вместе с силами страх, опасения и желание действовать — а она была способна сдвинуть с места небо и землю. Она могла ждать под деревьями на отмели — а могла и не ждать.

Он удивился бы, если бы она ждала.

Раладан поспешно шел навстречу группе людей, приближавшихся к нему с другой стороны через выжженное, окровавленное, усеянное голыми трупами поле боя. Капитаны трех кораблей и Тихий. Все очень хорошо его знали.

— Пока никаких вопросов, у меня нет времени, — сказал он, останавливаясь рядом с ними. — Где Риди?

Мевев не знал.

— Сейчас ее найдут, — на всякий случай пообещал он.

— Хорошо. Я покупаю ваших пленников, они мне нужны. Двадцать золотых за каждого. Поделите так, как сочтете нужным. Золото получите в Ахелии.

Удивленные капитаны переглянулись и просияли. Раладан был верен своему слову, а полтора десятка срезанных с веток полутрупов стоили не больше, чем окровавленные тряпки, которые с них еще не содрали. Оружие и даже сапоги давно уже нашли новых владельцев.

— Но там их командирша, — быстро сообразив, что к чему, хитро заметил один из капитанов.

— За нее пятьдесят, — не раздумывая, сказал Раладан, понятия не имея, о ком вообще речь, но ему это было безразлично, так же как и смешная сумма самое большее в две сотни золотых. — По рукам?

— По рукам. А этот… ну, там?

— Это уже не ваш пленник, а Прекрасной Риди. Так, Тихий?

— Так, — подтвердил первый помощник.

Кивнув капитанам, Раладан забрал Тихого с собой.

— Прикажи снять тех с деревьев.

— С ними очень церемониться?

— Как хочешь. Слушай меня: ты должен найти свою капитаншу, ибо я до сих пор не знаю, где она. В кусты пошла? Что тут у вас за бардак, даже говорить не хочется… Дай мне четверых парней, но умных и крепких. Лучше всего из Гарды. Пусть найдут какой-нибудь плед или плащ. Я должен забрать отсюда посланника.

Тихий остановился.

— Ну нет… Капитан…

— Слушай меня. Я должен его отсюда забрать, и все.

Тихий смотрел в землю, качая головой.

— И речи быть не может, — сказал он. — Если услышу это от Риди — тогда да.

— Кого ты боишься больше — ее или меня?

— Ее, — сказал офицер. — Потому что она — мой капитан.

Дело принимало все более худший оборот.

— В таком случае отправь его на «Труп». Это ты можешь сделать, да или нет? Здесь он оставаться не должен.

— Почему?

— Потому что он не единственный посланник, — многозначительно сказал Раладан; к счастью, он умел убедительно лгать. — Я кое-что знаю, но не скажу тебе что. Скажу Риди. А тебе советую только одно: отправь его на «Труп». Ибо может оказаться, что здесь ты его не убережешь.

Мевев вопросительно посмотрел на него, нахмурил брови и уставился на море.

— Откуда ты тут взялся?

— Я гнался за вами на «Деларе» — ибо у меня есть причины. Думаешь, я ради шутки мчатся сюда как дурак? Или рати тех дохляков, которых выкупил для виду?

После потери любимой «Сейлы», каравеллы, которую могла оставить позади лишь «Колыбель», Раладан велел построить парусник по ее образцу и, хотя он оказался не столь удачен, назвал его именем самой младшей из трех сестер — что казалось вполне естественным, поскольку предшественница носила имя средней.

— Где ты бросил якорь?

— За мысом. Отправишь его на «Труп» или нет?

Мевев задумчиво молчал и качал головой.

Посланница ждала — и Раладан увидел, что эта женщина испытывает настоящие мучения. Наверняка она уже сто раз говорила себе, что нужно бежать, идти дальше, и сто раз убеждала себя: «Нет, он велел мне ждать».

Ожидание… Что могло быть хуже ожидания? Он понял, сколь безграничным оказалось ее доверие, и, хоть он и не был склонен к проявлению чувств, ему сдавило горло. Она преодолела океаны, спеша на спасение самому важному для нее человеку, и остановилась в нескольких сотнях шагов от цели, полностью поверив чужому мужчине, с которым разговаривала всего три раза в жизни. А ведь этот мужчина был отцом девушки, которую с ее ведома пытались убить… Увидев его, она побежала навстречу… и он заметил, как она замедлила шаг, видя, что он идет один, что никто не шагает рядом с ним или позади. Смертельно бледная, босая, в помятых матросских штанах и не подходящей к ним шелковой рубашке, с кое-как свисающей на грудь косой, из которой выпала шпилька, она ничем не напоминала надменную красавицу, которая от имени гаррийского князя обговаривала условия приобретения каперского флота. Стоившая состояние как Жемчужина, без драгоценностей и одежд, непричесанная и ненакрашенная, она была всего лишь худощавой женщиной лет тридцати с небольшим, с красивыми бровями и правильными чертами лица… И не более того.

Раладан ощутил невесть откуда взявшуюся грусть.

Она ни о чем не спросила. Закусив губу, она молила его взглядом о надежде… о чем угодно, лишь бы это не оказалась короткая, кладущая конец всему фраза: «Я не успел».

Могущественная женщина, которой соглашались служить ведущие войну Полосы Шерни.

— Он жив и будет здоров, в худшем случае останется без зуба или двух. Я велел отправить его на «Гнилой труп», поскольку ничего больше сделать не удалось. Мы тоже туда поплывем, идем. Да, прямо сейчас… сейчас. Шлюпка ждет.

Он в третий раз увидел, как плачет отважная посланница — но теперь при ясном свете дня. Она неожиданно опустилась на колени и, прежде чем он успел отпрянуть, поцеловала его руку.

— Идем… русалка, — сказал он, пряча за неумелой шуткой волнение и смущение. — Тебе больше не о чем беспокоиться, зато мне есть о чем. Никто не может найти Ридарету. Она куда-то пропала и, похоже, забрала с собой женщину-коменданта дартанских солдат. Понятия не имею, что все это значит.