1

С Талантой на Барьерных островах Китара связывали особые воспоминания. В свое время он появился здесь, будучи человеком благонамеренным и законопослушным, — молодого подсотника морской стражи, которому едва исполнилось девятнадцать, направили из Армекта служить в эскадре резервного флота Гарры и Островов. Прослужил он всего четыре дня — привыкший к имперским, а стало быть, армектанским порядкам в армии, он неосмотрительно выступил против издевательств над матросами и, не успев даже оглянуться, оказался мятежником и преступником, ответственным за убийство всех офицеров парусника и восьми или девяти морских пехотинцев, ибо именно столько их было на стоявшем в порту корабле. Это была не та армия, которую он знал в Армекте. Дальнейшие приключения юноши, предводителя двадцати взбунтовавшихся матросов, которым уже нечего было терять, — лихое бегство с острова, захват знаменитой «Колыбели», участие в морской войне, развязанной королем пиратов капитаном К. Д. Раписом (который тоже, по удивительному совпадению, был когда-то солдатом Морской стражи), и все прочие бесчисленные события, сделавшие Китара знаменитым и принесшие ему славу, — произошли уже позже. Однако началось все именно в Таланте.

Китар не был сентиментален. Старый матрос, один из троих, следовавших за ним с самого начала, напомнил ему о давних событиях. Капитан поднял голову, огляделся вокруг, словно только сейчас до него дошло, что он шагает по улицам Таланты, и ответил:

— А! Ну да.

Прошла неделя. «Колыбель» спокойно стояла у причала в порту, поскольку, будучи пиратским кораблем, пользовалась неприкосновенностью — в приближающейся войне ей предстояло усилить каперский флот, оказывавший услуги Вечной империи… Капитан каждое утро выходил на палубу, но ему ни разу не пришло в голову задуматься о былом. «Где мы тогда стояли? Здесь… а может, здесь? Как пошла бы моя жизнь, если бы я тогда держал язык за зубами?» Никакие подобные мысли его не посещали.

В Таланте у него была работа. Работа, надо добавить, весьма хорошо оплачиваемая.

Ридарета, когда он упомянул о деньгах, удивилась.

— Я что… должна тебе платить? — неуверенно спросила она.

— А что, нет? — ответил он вопросом на вопрос. — Моим ребятам придется рисковать собственной шкурой, и какая им разница, что ради тебя? Это не они хотят на тебе жениться, а я. И я от тебя, Прекрасная Риди, не возьму даже медяка. Оплати только мою команду.

Она оплатила.

Китар и в самом деле честно не собирался брать даже медяка, но в конце концов взял ровно половину заплаченного — знать о том никому было не обязательно. Однако он искренне хотел сделать невесте подарок на обручение и решил, что отрезанные головы двоих посланников придутся ей по вкусу. Впрочем, она этого не скрывала.

Она описала ему дом, который следовало искать. Подобного описания могло не хватить, но на борту у Китара имелось несколько парней, снятых с остатков «Кашалота» Броррока; двое из них сопровождали бывшего капитана, когда тот в свое время вел переговоры с посланниками. Достаточно было взглянуть на указанный ими дом и сравнить его с описанием Ридареты, чтобы убедиться, что посланники никуда не переехали.

Дом прекрасно подходил к описанию.

На седьмой день пребывания в Таланте терпеливый и осторожный Китар, планировавший свои действия воистину с военной точностью, знал уже все, что хотел. Дом принадлежал обедневшему хозяину, жившему с женой. Прислугу они не держали. Хозяев посещали — довольно редко — двое взрослых сыновей, невестки и орущие внуки. Весь второй этаж занимали двое иноземных ученых с двумя слугами, один из которых постоянно находился в порту (Китар знал, прибытия какого корабля ожидают посланники), и несколькими помощниками — судя по всему, наемными расчетчиками; помощники в доме не жили, хотя порой засиживались до поздней ночи. Еду ученым доставляли из ближайшей корчмы; сами они туда выбирались крайне редко и из дому почти не выходили.

Китару сперва пришла в голову мысль, что посланников можно было бы отравить.

Однако способ этот был ненадежен, хотя и не слишком рискован — что, пожалуй, являлось единственным его преимуществом. Существовали всевозможные противоядия, к тому же, как говорили, мудрецы Шерни обладали немалыми медицинскими познаниями. Может, это просто слухи — а может, и правда. Кто их знает — они могли и откопать что-то в этих своих Полосах. Кроме того, Китар не разбирался в ядах, и среди его подчиненных не было никого, кто разбирался бы. Все шло к тому, что топор, вонзенный в череп, меч в брюхо, а матросский нож в горло, решат дело и быстрее, и надежнее.

После недели наблюдений и разведки капитан «Колыбели» выбрал из числа своих подчиненных восьмерых парней, обладавших не столько крепкими мускулами, сколько умными головами; лишь двоих можно было назвать отчаянными рубаками. Но выступать ему приходилось не против воинов, и если он и предвидел возможные хлопоты, то не по причине ожесточенного сопротивления. Скорее следовало считаться с некой неожиданностью, неизвестно с чем, а в такой ситуации разум был куда полезнее мышц.

Уже близилась полночь, когда они сидели в портовом кабаке, неторопливо потягивая скверное местное пиво и лениво переговариваясь. Ожидавшая их работа была несколько иной, чем обычно, не имевшей никакого отношения к тому, с чем, как правило, приходится сталкиваться моряку, — абордаж, стрельба из орудий, бегство от вражеской эскадры, ночная смена курса… Шторм на море, посадка на мель… Известное дело — хлеб насущный. Но тайно зарезать спящих в доме людей, к тому же посланников, — то была уже совсем другая задача. Неизвестно, более легкая или сложная, но в любом случае новая.

Китар примерно знал расположение дома. Два дня назад, прилично одевшись и как можно сильнее подчеркивая свой армектанский акцент, он отправился туда, поинтересовавшись возможностью снять комнату на неделю-другую. Никаких подозрений он не вызвал, поскольку со своими обходительными манерами, искренним взглядом и такой же улыбкой вообще не был похож на разбойника. Хозяин вежливо отказал, объяснив, что кроме нескольких старых жильцов у него есть новые наниматели, которые, правда, занимают только один этаж, но заплатили за все пустующие помещения, заявив, что для работы им нужен покой. Он предложил место в другом доме, принадлежавшем его сыну и расположенном в другой части города, и обрадовался, когда его предложение приняли. Китар снял две комнаты в небольшом каменном доме в предместье, дал задаток и ушел, с легкой многозначительной улыбкой пообещав, что въедет самое большее через два дня, как только будет готова его подруга… В доме, который занимали посланники, он, однако, успел окинуть взглядом ведущую наверх лестницу, засов на дверях, ставни и комнаты, в которых жили хозяин с женой.

Теперь он сидел за столом в таверне и учился курить трубку, одолженную одним из моряков. Возможно, Броррок знал, что говорил, убеждая его в пользе курения для здоровья, — наверняка знал, иначе никак бы не дожил до ста шести или семи лет, — но у Китара курение никак не шло. По его требованию моряк купил у трактирщика немного хорошего (во всяком случае, сносного) табака, поскольку самый дешевый вонял немытой шлюхой, крысами и мокрой тряпкой, но расходы получились напрасные. Капитану «Колыбели» казалось, будто кто-то коптит его изнутри.

— Умру молодым, — наконец решил он, в третий раз заходясь кашлем. — Сто лет в мучениях? Нет уж, спасибо. Скажи еще, что я должен есть овощи, пить только молоко… кхе-кхе! Забери эту дрянь обратно.

Моряки радовались забавным неудачам капитана. Матрос, которому принадлежала трубка, щегольски попыхивал ею с видом знатока; табак и впрямь был весьма хорош, во сто крат лучше тех щепок, которые он обычно курил.

— Откуда взялся обычай курить это дерьмо?

— Ну как — откуда? Не знаешь, капитан? — Моряк искренне обиделся. — Ну конечно же с Гарры! Папаша давал мне трубку, когда я еще под стол ходил! Ну и… вот! — Он стукнул кулаком в грудь и напряг солидные мускулы. — Потому у нас мужики такие крепкие, а в этом твоем Армекте, капитан…

— Ну-ну, смотри у меня, — сказал Китар, и моряк сразу же заткнулся, поскольку на мгновение забыл, что Армект при капитане можно лишь хвалить. — Хочешь увидеть, какие мужики в Армекте? Сейчас попробуем.

Китар был высок, хорошо сложен и в самом деле мог врезать как следует. Однако с другой стороны, прав был скорее его подчиненный. В Армекте, как и повсюду — в Дартане, в Громбеларде или на Островах, — люди рождались разные. Но как правило, светловолосые громбелардцы, хотя и среднего роста, были коренасты и широкоплечи, женщины же их, хоть и не слишком красивые, были сильными, плодовитыми и здоровыми. Дартанцы и дартанки славились красотой, гаррийцы же силой — слегка чересчур массивные, как и громбелардцы, они, однако, обычно превосходили их ростом. На их фоне сыновья и дочери армектанских равнин выглядели довольно жалко: преимущественно невысокие, изящного телосложения, они казались еще меньше из-за смугловатой кожи и черных волос. В разных краях Шерера посмеивались над усатыми армектанками — действительно, там довольно легко было встретить брюнетку с черными как смоль волосами, у которой над верхней губой пробивался мягкий, но заметный пушок; порой также грубовато шутили над их волосатыми руками и ногами (не говоря уже обо всем остальном, столь важном для моряцкой братии), что не всегда расходилось с правдой; к тому же в отличие от дартанок мода использовать воск для депиляции в Армекте так и не прижилась. Короче говоря, завоеватели Шерера славились скорее здоровьем и долголетием, чем красотой и силой. Но конечно, из всех этих правил имелись многочисленные исключения — и лучшим примером тому являлся стройный, мускулистый, по-мужски очень красивый Китар, смуглый блондин с карими глазами, потомственный армектанец.

— Пора идти, — сказал он, допивая пиво.

Моряки допили свое.

Они вышли из таверны. С ножом здесь ходил почти каждый, но более тяжелое оружие привлекало внимание, так что топоры и мечи они держали под рубахами.

Таланта была маленьким городом. Значение ей придавал порт, вокруг которого естественным образом расположились многочисленные склады, торговые представительства, рынки, таверны и бордели для огромных толп моряков. Кроме того, рядом с военным портом выросли — с некоторых времен довольно малонаселенные — квартиры для офицеров и солдат морской стражи, которых, вместе со служившими при войске ремесленниками и урядниками, во времена расцвета империи было, наверное, больше, чем всех не связанных с армией жителей Таланты. Так что если бы столица Барьерных островов вдруг лишилась котурн, на которых стояла, — морской торговли и военного порта, — она в одно мгновение сократилась бы до размеров города, насчитывавшего тысячу жителей. И хорошо, если столько.

Китару и его морякам пришлось проделать довольно долгий путь по закоулкам портового района, прежде чем они углубились в улочки собственно Таланты; теперь их уже ждала куда более короткая прогулка.

Человек, посреди ночи негромко, но решительно стучавший в окно одного из спящих домов, не привлек ничьего внимания; кабаки в городе были открыты до утра, выпить же и загулять в каком-либо из них любили не только моряки — в городских домах тоже случались поздние возвращения… Однако хозяин, разбуженный в собственной спальне, не ожидал никаких гостей. Стук не смолкал, и домовладелец поднялся с постели. Со свечой, зажженной от другой, называвшейся «бледным огоньком» — медленно горевшей и почти не дававшей света, поскольку задачей ее было лишь хранить огонь, — он подошел к окну.

— Кто там? — спросил он.

— Ну наконец-то, — послышался в ответ раздраженный мужской голос с отчетливым армектанским акцентом. — Я договорился вчера с твоим сыном, господин, по поводу найма двух комнат и заплатил ему. Меня только что туда не пустили, твой сын, похоже, меня не узнал, ваше благородие. Я пришел пожаловаться и потребовать помощи. Это ты, господин, посоветовал тот дом. Мне теперь спать на улице?

Слегка приоткрыв ставню, домовладелец узнал пришедшего.

— Но… о чем ты говоришь, ваше благородие? — в замешательстве пробормотал он. — Тебя не пустили? Сейчас открою, погоди немного, господин…

Он затворил окно и направился к двери.

— Спи, — сказал он по пути, перехватив вопросительный взгляд проснувшейся жены.

Вскоре он уже стоял в распахнутых дверях. Раздраженный гость за порогом выжидающе смотрел на него.

— Говоришь, ваше…

— Это тоже делишки твоего сына, господин? — прервал его армектанец, показывая на темную внутренность дома за спиной хозяина, который удивленно обернулся.

Китар обхватил шею несчастного рукой и сдавил — а это он хорошо умел. Один из его моряков отошел от стены возле двери и ловко вынул свечу из ослабшей руки. Несколько мгновений спустя Китар, надев на голову снятый с домовладельца ночной колпак, оказался возле кровати, в которой лежала хозяйка. Она вопросительно подняла взгляд, щурясь в свете свечи, и получила деревянной дубинкой по темени. Китар снял тряпки, которыми было обмотано оружие, проверил, не убил ли случайно женщину, и, убедившись, что нет, вернулся в сени, где его ждали пираты.

— Положите его на кровать рядом с женой, — велел он, снимая ночной колпак и показывая на бесчувственного хозяина.

Вскоре они уже осторожно поднимались по скрипучей лестнице. Дверь в комнаты посланников была закрыта. Пожав плечами, капитан «Колыбели» проверил, что она открывается внутрь, после чего отошел в сторону и, подняв свечу, дал знак моряку — одному из тех двоих, у кого было больше силы, чем ума. Китар видел засов на дверях внизу и сомневался, что засов наверху окажется крепче. Рослый детина разогнался, ударил плечом в дверь, потом еще раз — и влетел внутрь. Следом за ним ворвались восемь человек, которые разбежались по комнатам в поисках жильцов.

В комнате с выбитой дверью спал слуга. Разбуженный, он заорал во все горло, но тут же смолк, получив мечом по голове, топором по плечу, а потом еще по голове схваченным с пола табуретом.

В слабом свете результата не было видно, и потому державший табурет матрос на всякий случай ударил со всего маху четыре или пять раз, после чего от табурета отвалилось сиденье. Загорелся масляный светильник, а затем свечи на столе, которые обносил огнем капитан. Оглядевшись, он зажег еще две, вставленные в подсвечник на стене. Из других комнат доносились вопли, рев, звуки ударов и какие-то другие.

— Первый готов! — громогласно крикнул один из моряков, и мгновение спустя у ног Китара приземлился труп старика с седыми волосами; во всяком случае, такими они были на той половинке головы, которая еще венчала порубленное туловище.

— И второй! — сразу же после раздался новый крик. — Больше никого нет, капитан!

У немолодого голого мужчины, солидного роста и телосложения, которого не столько швырнули, сколько втолкнули в освещенную комнату, был пробит несколькими клинками живот, разрублено плечо и перерезано горло, в котором булькала в такт дыханию кровь. По обеим сторонам шеи стекали две красные струйки. Неизвестно каким чудом человек этот еще держался на ногах. Пошатнувшись, он ударился спиной о стену и начал оседать по ней на пол. Китар достал меч и ткнул его в грудь, но не попал в сердце и замахнулся, намереваясь разрубить череп. Однако в то же мгновение хрипящий посланник сделал странное движение, будто стряхивал воду с мокрых рук. Острие меча с лязгом съехало вдоль головы, даже ее не оцарапав.

Еще мгновение спустя Китар потерял половину своих людей.

В воздухе появился каменный шар такой величины, что взрослый мужчина не смог бы обхватить его руками. Рухнув на пол, он пробил его и исчез, с грохотом обрушившись вниз. Опрокинулся стол, рассыпались выброшенные из канделябра свечи. Второй такой же шар, точно так же появившийся ниоткуда, покатился горизонтально, ударившись не о пол, а в стену — и на фоне невероятного грохота послышался хриплый крик раздавленных людей. Описывая плавную дугу над полом, уже приближался следующий монументальный снаряд; он пролетел столь близко от лица Китара, что расширенные зрачки армектанца разглядели шершавую неровную поверхность серого камня. Капитану «Колыбели» показалось, что смертельно раненный человек у стены обретает силы, уже не оседая на пол, но выпрямляясь. Больше не шла кровь из артерий, горло заживало, исчезали раны на туловище… Попав ногой в дыру, которую проделал в полу первый каменный шар, Китар потерял равновесие и упал. Горели какие-то бумаги и свитки, свалившиеся с опрокинутого стола; капитан «Колыбели» не был уверен в том, что на самом деле видит в неровном свете пламени… Каменные шары один за другим появлялись под потолком и, толкаемые невидимой силой, разрушали стены, из-за которых доносились вопли гибнущих моряков, после чего, судя по всему, катились дальше, сотрясая весь дом и, вероятно, разбивая внешние стены. Ясно было, что еще немного, и дом рухнет. Двое моряков, упавшие точно так же, как и их предводитель, ползли вдоль краев разбитого пола, пытаясь избежать столкновения с каменными шарами и одновременно приблизиться к застывшему у стены неподвижному, но страшному врагу. Оказалось, однако, что посланник не вполне управляет развязанной им стихией — может, это было невозможно, а может, будучи в полубессознательном состоянии, он просто был не в силах?

Один из шаров неожиданно сменил направление полета и едва не задел своего создателя. Ударившись рядом о стену, шар проломил ее и плавно покатился по полу, но посланник лишился опоры за спиной. Проявляя непостижимую живучесть, он начал подниматься, но Китар уже стоял на ногах, держа кусок сломанной балки, отвалившейся от потолка, — если бы не ярость, ожесточенность и самый обычный страх, еще вопрос, сумел ли бы он вообще ее поднять. Развернувшись кругом, он с криком ударил противника и выпустил из рук балку, которую удержать уже был не в состоянии. Он не причинил врагу никакого вреда, не поломал кости, однако посланник отлетел в сторону; он едва не провалился в дыру в полу, но его остановила крышка опрокинутого стола, вокруг которого горели документы, упавшие в лужу масла из светильников, и лишь по воле судьбы Китар смог победить в этой невероятной схватке. Чем бы ни была на самом деле «каменная шкура», в которую облекся математик Шерни, при соприкосновении с огнем она тотчас же вспыхнула.

Неизвестно, знал ли вообще обладатель этой непробиваемой брони, насколько она горюча; в мгновение ока превратившись в красно-голубой шар — ибо охватившее его пламя имело голубой оттенок, — он метался по комнате, воя от боли. Столь же громко вопил Китар, пятясь к двери, а затем дожидаясь возле нее уцелевших подчиненных. В других комнатах, разрушенных каменными шарами, валились потолки, распадались стены — там уже некого было спасать. Двое матросов выскочили из комнаты и скорее скатились, чем сбежали вниз по перекосившейся лестнице. Китар, тяжело дыша, еще долго смотрел на умирающего врага. Поджаривавшийся живьем в своей «броне» посланник, видимо, от нее избавился, поскольку пламя погасло, сменившись дымом, несущим отвратительный смрад горелого мяса.

С потолка свалилась очередная балка, и капитан «Колыбели» мог бы поклясться, что услышал хруст ломающихся ребер, когда она ударилась о черное, частично обуглившееся тело пытающегося куда-то ползти человека. Потолок начал валиться по-настоящему; выбежав из комнаты, Китар приземлился внизу вместе с лестницей, оторвавшейся от расшатанной стены. Он ушибся, но, к счастью, ничего себе не сломал. Не собираясь больше дожидаться, он заорал на моряков и побежал, оставив позади рушащийся дом, над руинами которого клубились дым и пыль. У разбитой стены лежал большой каменный шар. Темная улица просыпалась, моргая светом в окнах, хлопая ставнями. Слышались крики жильцов, тонущие в грохоте рассыпающегося в прах дома.

Утром на месте необычного события крутилось несколько солдат, какие-то неприметные люди — наверняка урядники трибунала, — а вокруг стояло множество зевак. Одни отходили, но на их месте появлялись другие, ибо известие об удивительном обрушении каменного дома — не бочка же с порохом в нем взорвалась? — в мгновение ока обошло весь город. Все разглядывали зарывшиеся в обломки большие шары из серого камня, показывая их друг другу и строя предположения о том, откуда они взялись. Какой-то мужчина, которого расспрашивали солдаты, утирал нос и влажные глаза рукавом — Китар догадался, что это второй сын хозяина дома, не тот, которого он знал. Рядом рыдал полураздетый человек — возможно, единственный жилец, которому удалось спастись. Из частично сгоревших руин извлекали тела.

Капитан «Колыбели» стоял в толпе зевак и ждал. Он мало чем рисковал — даже если бы каким-то чудом кто-то узнал в нем человека, стучавшего ночью в закрытое окно, ему бы ничего не сделали. В Таланте, военном порту, название которого каждый пират произносил с ненавистью, было сейчас безопасно, как дома. Вечная империя пала столь низко и настолько нуждалась в пиратских кораблях, что никто не мог чувствовать себя здесь в большей безопасности, чем капитан корабля под черным флагом. Он показал бы пальцем на свою «Колыбель», и урядник трибунала повернулся бы к нему спиной, бормоча что-то под нос — извинения или ругательства. Морякам с «Колыбели», вероятно, нужно было начать методично жечь город дом за домом, чтобы имперские вояки взялись за дело. Разрушенный дом, принадлежавший ничем не примечательному человеку, волновал имперских не больше, чем зарезанный в полночь в порту неизвестно чей слуга.

Вероятно, он ждал прибытия какого-то корабля.

Из руин извлекли изуродованный обгоревший труп старика с седыми волосами. Потом начали выносить тела моряков, что их стоявшему в толпе капитану пришлось весьма не по вкусу. Он смотрел на своих парней и по-настоящему искренне сожалел, что не может им устроить достойные морские похороны, что входило в непреложные обязанности капитана.

Нашли еще несколько тел, среди них хозяев дома — остальные два принадлежали, видимо, нанимателям комнат, жившим над посланниками.

Китар ждал, ждал — и не дождался.

Ночью комната была объята пламенем. Возможно, умирающий посланник сгорел почти дотла, а то, что осталось, засыпало обломками. Наверняка именно так и было. Но Китар любил верить только собственным глазам. Седоволосый старик, несомненно, являлся одним из ученых — так что у Ридареты осталось на одного врага меньше. Но второй…

Шернь — Шернью, Полосы — Полосами… Китару не хотелось верить, что посланник — порубленный, обожженный, раздавленный целыми этажами обрушившегося дома — все же остался жив. Тем не менее трупа он не видел, зато был до этого свидетелем того, как на теле врага заживали раны. Смертельные раны. Он мог с чистой совестью сказать: «Похоже, мы его убили».

Но что-то ему подсказывало, что нет.

 

2

Посланница, крича, проснулась. Лечивший поломанные ребра Готах все еще нуждался в опеке — тем временем ему самому пришлось заботиться о потрясенной, день ото дня теряющей силы жене, которую висящая над миром мощь превратила в свою живую игрушку.

Кеса предала своего агарского союзника, которому была обязана спасением мужа. Повинуясь приказу пиратского князя, она сбежала, забрав Готаха с проклятого корабля, но не вернулась на Агары, хотя Раладан, судя по всему, ожидал от нее именно этого. Она обещала ему все объяснить, сказала: «Я позабочусь о твоей дочери, закончу эту нелепую войну» — и сбежала, унеся раненого, чудом обретенного вновь мужа как можно дальше… В безопасное место. Домой. В прекрасный тихий дом в Дартане. Сюда не доходил соленый морской бриз, не было ни проклятых женщин-Рубинов, ни морских разбойников, ни носящих грозные имена парусников…

Но и покоя, увы, тоже не было.

По дартанскому обычаю, супружеская пара посланников занимала две расположенные рядом спальни. Поднявшись с постели. Готах заковылял к двери, открыл ее и оказался в спальне Кесы. Разбуженная криком больной госпожи служанка, постоянно присутствовавшая у ее изголовья, протягивала ей наполненную водой кружку. Дрожащими руками посланница поднесла ее ко рту, пролив немного воды на подушку.

— Иди, — сказал Готах невольнице. — Вернешься, когда я выйду.

Девушка послушно удалилась.

Морщась от боли, посланник осторожно сел на край постели. В полумраке — горели только две свечи — виднелось бледное лицо и лихорадочно блестящие глаза Кесы. Судьба ее не пощадила. Она сражалась с Полосами Шерни, которые постоянно возвращались, пытаясь сделать ее богиней, боролась с сомнениями и к тому же еще была попросту больна. Простужена.

— Как долго это будет продолжаться? — спросил Готах. — Что мне сделать, скажи? Я так хочу тебе помочь… и не могу.

— Я… пытаюсь… — полусонно пробормотала она; лихорадка мешала собраться с мыслями.

Однако она уже приходила в себя. Кеса была по-настоящему сильна, и ей всегда удавалось в конце концов сосредоточиться, осознать смысл и значение слов мужа. Неправда, что он не помогал. Одна, лишенная поддержки, она не могла себя ни к чему принудить, лишь ставя новые стены, преграды… защищаясь от проклятия всемогущества.

— Поговорим, — попросила она в неизвестно какой за минувшие несколько дней раз. — Когда разговариваешь… легче думать.

Однако они молчали, поскольку им нечего было сказать. Они уже давно все друг другу объяснили. Двоим посланникам для взаимопонимания не требовалось много слов.

Всемогущество стоило дорого. Оно не могло сосуществовать с сознанием. Именно потому Шернь была мертвой и неразумной, подчинявшейся лишь законам математики и природы, а не порывам души и велениям разума. Мертвая сила, простертая над сотнями миль суши, безразличная, холодная и бесчувственная, могла содержать в себе огромную мощь, создавать миры, населенные разумными существами, ибо не знала боли, страха, отчаяния, не ведала любви и ненависти, не имела никаких сомнений. Шернь была лишь вещью.

Кеса — нет.

Она уже знала, почему Величайший Краф, живая часть Шерни, выделившаяся из неодушевленной силы, пребывал в вечной спячке, своего рода полусмерти, пробуждаясь раз в несколько тысяч лет, чтобы за короткий миг наделить разумом очередной вид животных. Краф, или Не-Бодрствующий… Он был таким именно потому, что всемогущество не могло постоянно сосуществовать с сознанием. Должно было отмереть либо одно, либо другое.

Когда отмирало сознание, возникала очередная мертвая неразумная сила, подобная Шерни. В нечто подобное неизбежно превращались все боги вселенной.

Лах'егри, обретенная часть Шерни, когда-то символизировала сущность Полос, но не имела права к ним обратиться. Теперь же, получив разрешение, она обратилась к ним несколько раз, проникнув далеко вглубь — не так, как Мольдорн, который слегка касался Шерни, выскребая из нее мелкие крошки. Ради спасения мужа посланница грубо вторглась в сущность многих Полос, вынуждая их оказать ей помощь. Но, соединившись с ними всей душой, она нарушила равновесие и могла вернуть его лишь двумя способами: умерев и слившись с сущностью Шерни или построив новый порядок и вновь обретя покой.

Одно мыслящее, наделенное сознанием существо; одна душа. Этого вполне хватало, чтобы вместить в себя силу, которая, лишенная сознания, простиралась над сотнями миль суши…

Душа посланницы напоминала сосуд, который соединили с другим. Вызванная в этом сосуде буря приводила к колебаниям уровня жидкости во втором. Следовало уничтожить первый сосуд — или успокоить бурлящую в нем жидкость.

Кеса пыталась это сделать, но тратила все свои силы, защищаясь от знаний, которыми наделяла ее Шернь. Всемогущество… Нет, это было слишком сильно сказано… Настоящего всемогущества, позволявшего гасить и зажигать звезды, наверняка не существовало, а если даже и так, то не под маленьким небом Шерера. Но — сверхчеловеческая сила? Да. Шернь пыталась сделать ее богиней.

Посланница хотела остаться собой. Смертной.

«Помнишь, как я говорила, что могу сделать нечто соответствующее в соответствующий момент? — напомнила она мужу. — Я была права, опасаясь последствий. В ту ночь мне очень чего-то хотелось, и я… узнала о твоей судьбе. И тогда я вырвала у Шерни все, что мне было нужно… и в сто крат больше ненужного, но, видимо… все это как-то связано между собой. Я обладаю обширными познаниями о том, что меня… что нас вообще никак не касается. Я этого не хотела. Мне хотелось только спасти мужа. Я не знала, что для этого нужно прорвать огромную плотину, удерживающую целое озеро. Шернь придавила меня так, будто говорила: „Хочешь спасти мужа? Пожалуйста — уже можешь“. А теперь мне нужно… успокоиться, найти во всем этом смысл. Разговаривай со мной. Убеждай. Больше ты мне никак не поможешь… но и это очень много. Очень».

Теперь ей снова хотелось поговорить.

— Говори со мной, — требовала она. — Пожалуйста.

Готах грустно покачал головой.

— Я уже все сказал. Мне тебя не убедить. Может, я ошибаюсь, заблуждаюсь… а может…

— Повторяй старые аргументы, придумывай новые! — настаивала она, закрыв глаза и приложив ладонь к разгоряченному лбу. — Говори все время… иначе я скоро перестану тебя понимать. Говори со мной! Где справедливость? На чьей стороне истина? Я должна знать, должна быть уверена… обрести покой, равновесие. Хочешь, чтобы я превратилась в вещь? Говори: я правильно поступила? Могла я поступить иначе?

Готах молчал. На эти вопросы он уже отвечал, по крайней мере пытался.

— Только подумай, — громким шепотом лихорадочно продолжала Кеса. — Движимые благородными намерениями люди отправляются на борьбу за великое дело… Четверо посланников пытаются отодвинуть от всего мира угрозу гибели. Ценой должна стать жизнь одной пиратки, преступницы и убийцы. Выбор очевиден. Но несколько месяцев спустя все становится уже не столь очевидно. Действия этих четырех посланников лишь приближают катастрофу, вместо того чтобы ее отдалить. Это я поколебала Шернь, Полосы которой теперь сгибаются под натиском Лент Алера, и неизвестно, чем все закончится. Это благодаря тебе Риолата встретилась с Деларой. Рухнет ли теперь Ферен? Благие намерения и, как всегда… плачевные результаты. У благородных спасителей мира растут долги перед негодяями. Ты жив лишь потому, что у пирата, опекуна девушки, которую ты хотел убить и которая защищалась, нашлась в душе жалость к чужой женщине, твоей жене. Никто и никогда не сделал для нас большего. Однако у тебя такой же жалости по отношению к нему не нашлось. Мы все еще охотимся на его дочь; по Просторам ходит корабль, капитан которого за горсть золота обещал нам привезти ее голову. Мало того, эта девушка, несмотря на всю свою жестокость… ни в чем, собственно, не виновата. Обиженный ребенок, с которым сделали нечто не по-человечески подлое. В буквальном смысле не по-человечески… ибо мы говорим о предмете или в лучшем случае явлении. У нее отобрали жизнь и тут же вернули, но вместе с несмываемым пятном, с отвратительным проклятием. Она… сражалась и до сих пор сражается с чем-то, с чем, возможно, не смогли бы справиться мы, преследующие ее благородные посланники, и наверняка не справилась бы посланница, слабая себялюбивая женщина, готовая пожертвовать всем… великими и возвышенными целями… идеалами… Все ради небольшого личного дела — спасения единственного близкого ей человека. Эта посланница могла бы убивать… мучить… Избавительница Шерера… Хорошо ли это? Справедливо? Такой мир мы хотим спасти и сохранить? Да пусть он провалится.

— И все же, Кеса, так оно и есть, — грустно сказал он, искренне разделяя некие сомнения жены, — вот только от спокойствия его совести мало что зависело.

— Что? Что «так и есть»? — раздраженно и почти сердито спросила она. — Что значит — «так и есть»?

— Не существует идеальных миров, а даже если и существуют, об их существовании мы ничего не знаем. Практически невозможно даже создать модель такого мира, математическую или философскую… неважно какую. Тут мы касаемся проблем, с которыми я хотел распрощаться раз и навсегда, ибо это даже не упражнение для разума, скорее заморачивание головы. Лучше ли небытие, чем существование? Можно ли произвести на свет ребенка, который, не существуя, ни о чем пока не жалеет и ничего не желает, однако вскоре может обо всем пожатеть и всего пожелать? Если бы самое худшее существование действительно было лучше небытия, никто не погибал бы от собственной руки. Несмотря на то, что нас ограждает от самоубийства страх, инстинкт самосохранения, порой у нас хватает отчаяния, чтобы сломать все барьеры. Не будь этого страха и инстинкта, сразу же стало бы ясно, сколь «прекрасным» даром является сознательная жизнь. Но мне… мне плевать на все эти проблемы, Кеса, ибо они касаются исключительно выдуманных миров, выдуманного бытия, выдуманных существ… Все это лишь пустословье и болтовня, касающаяся неведомо чего, а мы ведь существуем реально, здесь и сейчас.

— Да, благодаря мертвой, но зато всемогущей сущности, которая сотворила наш мир точно так же, как падающий с обрыва камень творит яму в земле. Обычный закон природы, который можно описать с помощью формул и чисел… Ненавижу подобное. Я не камень, не Шернь и не могу ни существовать, ни поступать как они — бессмысленно и равнодушно. Так, как если бы я падала с обрыва, чтобы выбить в земле яму или отскочить от нее, если она окажется твердой и скалистой.

— Но никто этого от тебя не требует. Бессмысленно? Но ведь… Послушай меня, Кеса, — медленно и убедительно проговорил Готах, ибо ему вдруг пришло в голову, что он позволил жене сбить себя с пути, пошел за ней словно теленок на веревке и никогда не скажет ничего умного, поскольку следует за ходом мыслей полубесчувственной, дрожащей в лихорадке женщины. — Послушай меня внимательно. Так вот, дело в том, что ты желаешь невозможного. Хочешь ответа? Можешь умереть, но его не получишь. Никто не разрешит всех твоих сомнений. Ни твоих, ни каких-либо других на ту же тему. Нам довелось жить в мире, полном противоречий, и единственное, что может сделать по-настоящему разумное существо, — примириться с этим. Решать же, что хорошо, а что плохо, что справедливо, а что несправедливо, следует оставить глупцам — несчастным, которые вынуждены упорядочивать мир, поскольку в обычном, неупорядоченном, им не по себе, и негодяям, ищущим оправдания для своих поступков. У Шерни есть законы, которым она подчиняется, у тебя есть разум, которым ты пользуешься, и порывы души, которым ты следуешь. Ведь мы знаем, что и то, и другое, мысли и чувства — как раз отражение законов, которым подчиняются Полосы Шерни.

— Да, законы всего.

— Законы всего. Подумай о том, что это значит. Руководствуясь разумом и сердцем и идя при этом на разные компромиссы, мы сделали то, что сделали. Мы остались верны своим убеждениям, верны себе. Мы ничему не изменили, не нарушили никаких законов. Мы нарушили бы их, если бы добровольно поступали вопреки чувствам и разуму.

— Ты только что оправдал, дорогой мой, любого, кто ворвется в наш дом, чтобы украсть драгоценности, изнасиловать и убить твою жену, — горько заметила она. — Если разум ему подсказывает, что он ничего от этого не потеряет, а прекрасной Кесы ему хотелось уже давно…

— Да, — прервал ее Готах.

— Что «да»?

— Оправдываю.

И Кеса поняла, что пытается объяснить ее муж.

Она долго молчала.

— Пожалуй… ты прав, — почти неслышно проговорила она, хмуря красивые брови и вглядываясь куда-то в глубь темной комнаты.

— А ты постарайся оправдать меня, — неизвестно зачем добавил Готах, — когда, увидев вломившегося и следуя голосу сердца и разума, я разобью ему голову канделябром. Ты согласна с тем, чтобы не рассматривать подобное событие в категориях добра и зла, справедливости или ее отсутствия, а лишь видеть в нем подтверждение естественно-математического закона, одного из законов равновесия?

Неожиданно она расплакалась, улыбаясь при этом сквозь слезы — впервые за долгое время.

— Ты умный, и я очень тебя люблю, — сказала она, размазывая слезу на щеке.

— Естественно и математически, — с добродушным сарказмом заметил он, касаясь губами другой слезы и едва сдерживая стон от нечеловеческой боли в ребрах. — Ни справедливо, ни несправедливо.

С трудом скрывая боль и необходимые для этого усилия, он встал рядом с кроватью.

— Ты пытаешься удержать равновесие, постоянно прыгая по расшатанным камням. — Готах порой бывал просто невыносим, пытаясь искать все новые сравнения, которые облекал в изящную форму. — А тем временем ты лишь теряешь силы. Стань на твердую почву и только потом приглядись к камням, оцени, какие из них шатаются, какие нет… Спи, а перед сном подумай, что нам делать дальше. Помечтай на сон грядущий.

— Но ведь того, что мы сделали, уже не изменишь.

— Это и не нужно. То, что мы уже сделали, крайне важно, поскольку кое-чему нас научило. Куда большую ответственность, Кеса, мы несем за то, что нам еще предстоит сделать, чем за то, что уже совершили. Думать о будущем… конструктивно. Так что думай о нем, ибо ты умна, и от твоих решений очень многое зависит. Утром скажешь мне, что ты придумала. И тогда я охотно с тобой поспорю.

Однако до следующего серьезного разговора дело дошло только три дня спустя.

В просторном саду царила прохлада. Песчаные дорожки извивались в тени деревьев, опоясывали несколько маленьких прудов, тянулись вдоль ровных живых изгородей. Красивый дом, прекрасный сад, работящая и верная прислуга…

По голубому небу медленно ползли белые облака. Кеса лежала на траве возле пруда и смотрела на небо, забавляясь бросанием камешков в воду. На ней было легкое домашнее платье из белого шелка с разрезами в нескольких местах, застегнутое золотой брошкой в виде бабочки на груди и подпоясанное цепочкой, немного похожее на те, что носили невольницы, хотя, конечно, выглядевшее намного изящнее. Смотревший на жену Готах вдруг вспомнил, что, когда он увидел ее впервые, на ней была очень похожая одежда… и ему стало тепло на душе.

Она не слышала, как он подошел. Не желая ее пугать, он тихонько кашлянул. Она оглянулась через плечо.

— О… да, — неожиданно серьезно проговорила она. — Посмотри на этот сад и дальше, на стены нашего дома… Видишь? А теперь сядь сюда, рядом со мной. Я как раз думала о доме, саде, прислуге… Еще я успела подумать о тебе, и ты сразу пришел. У меня есть все, и мне уже ничего не надо.

— Мне тоже, — сказал Готах, с некоторым трудом опускаясь на траву.

Осторожно коснувшись пальцем темной брови жены, он провел вдоль изогнутой линии.

— Буду вот так с тобой сидеть и сидеть, — добавил он. — Хоть до конца жизни.

— В самом деле? Или ты просто так говоришь? — столь же серьезно спросила она.

Он удивился.

— А ты?

— Я серьезно.

— Гм… — пробормотал он себе под нос и тоже посерьезнел, поскольку понял, что она имела в виду. — Я знаю, что ты сыта приключениями по горло, но…

— Не хочу слышать никаких «но». Я все бросаю, куда-то бегу… Здесь мой дом, мое убежище. Покидая его, я лишь причиняю вред себе и другим. Даже хуже, поскольку я не обычная женщина, а посланница. Я могу навредить… по сути, всему миру. Я нарушила равновесие Шерни, — тихо и спокойно, но весьма решительно говорила она. — Похоже, что ничего не случилось, но, возможно, достаточно было чуть сильнее пошевелить Полосами, чтобы…

— Кеса…

— Нет, — упрямо продолжала она. — Хватит с меня этих дурацких игр в спасение мира. Если сюда явится какой-нибудь спаситель, немедленно мне его покажи, а еще лучше сразу же вели спустить собак. Это будет актом милосердия, ибо Шернь действительно оставила меня в покое… но я знаю и помню слишком многое для того, чтобы наш гость угодил в переплет. Пусть лучше убегает от собак.

Хотя Готах и сумел проломить стену, но Кесе пришлось самой позволить ему решающий штурм. И она выиграла — но понесла потери, как обычно бывает в сражениях.

Она лишилась всей своей отваги.

Неожиданно она рассмеялась, ибо в этот день одно за другим осуществлялось все, о чем она говорила или даже только думала. Из-за живой изгороди выскочил большой лохматый зверь, вывалив из пасти язык, и радостно бросился к хозяйке, которой столь долго не было дома… Слишком долго для верного собачьего сердца.

Но несколько дней назад она появилась снова!

Кеса любила собак. У них было три, по имени Панцирь, Волна и Громбелард. Пес жадно напился из пруда и снова прыгнул на Кесу. Прижатая к земле посланница, смеясь и слабо обороняясь, позволила Громбеларду «поцеловать» ее в нос и щеку, после чего все лицо стало мокрым.

— А… фу! — сказал Готах, который тоже любил собак, но не чрезмерно. — Сперва он, потом я… Лежать! Громбелард, лежать!

Громбелард слушал своего хозяина так же, как и все собаки своих хозяев… если у них имелись, кроме того, и хозяйки. Он помчался по дорожке назад, обрадованный свистом слуги, который заботился обо всей своре. Этот хоть был умный, палку бросал! Не то что Готах. Грубиян, которого даже поцеловать нельзя.

— Сам видишь, — сказала Кеса, вытирая лицо, и Готах понял, что находится в положении проигравшего. Если аргументом мог оказаться даже пускающий слюни Громбелард…

— Ладно, — сухо бросил он, поскольку в состоянии был понять женское «нет, и все!». — Пусть будет так. Главное, что ты выздоровела. Не лежи на голой земле, ты все еще кашляешь, — сделал он ей замечание и, поднявшись, направился в сторону дома.

— Но… — проговорила она. — Ты… не сердишься?

Готах остановился и, возможно, впервые в жизни резко обратился к жене:

— Нет, посланница, я не сержусь. Я понимаю и отчасти принимаю к сведению твои доводы. Да, я разделяю твою точку зрения. Вот только по Просторам все еще бродит оплаченный нами охотник за головами. В Таланте ждут наши товарищи, если даже не друзья. Где-то еще тебя ждет вождь пиратского флота и князь пиратских островов, которому ты кое-что обещала…

— Но…

— …и если половина того, что о нем говорят, — правда, то этот человек однажды найдет этот дом, этот сад, твоих собак и тебя. И меня ждут… ты будешь смеяться… мои солдаты. Люди, которых я нанял за деньги, которые меня защищали, а теперь стонут в плену. Я не знаю, сколько из них живы, возможно, лишь один или двое, но это неважно. Нет, я больше не буду спасать мир. Я ухожу лишь затем, чтобы решить все эти вопросы. А потом я вернусь в этот дом, в этот сад, к этим собакам… И прежде всего — к тебе, Кеса.

Он пошел в сторону дома.

 

3

Любому, побывавшему при дворе императрицы в Кирлане, а затем приехавшему в Роллайну и сравнившему его с двором правительницы Дартана, сразу становилось ясно, где находится столица Шерера. Он без труда мог притворяться ясновидцем, пророча события и перемены, которые должны были наступить в течение ближайших пяти или десяти лет. Дворы обеих правительниц были очень похожи и вместе с тем разительно отличались. И тут и там по роскошным палатам перемещалась пестрая толпа домочадцев, урядников, просителей — но то были разные толпы. В Дартане все чего-то хотели, о чем-то хлопотали, сотнями честных и нечестных способов строили свое будущее, карьеру, добивались постов и почестей, пытались снискать благосклонность более высокопоставленных особ и ревниво берегли свои привилегии от менее высокопоставленных. В Армекте же царила атмосфера ожидания. Все откладывали все на потом; дворец достойнейшей императрицы напоминал дом, жители которого готовы в ближайшее время отправиться в путешествие и потому ничего не делают, поскольку это не имеет смысла. Сперва путешествие — потом все остальное.

Однако речь шла не о путешествии, но о войне — возможно, самой важной в армектанской истории.

В Дартане никто о войне не думал. Было ясно, что она вскоре случится, но значение имело лишь то, что будет потом. Дартанец чистой крови когда-то уже жил под правлением Кирлана; теперь у него была собственная правительница в Роллайне, но если ее снова сменила бы армектанская императрица… что ж, следовало принимать подобную возможность во внимание и поступать разумно, только и всего. Все смотрели далеко в будущее.

Армектанцы пытались спасти и сохранить прошлое.

Худой мужчина с мальчишеским лицом, которому никто не дал бы тридцать один год, видел все эти различия, являясь, по сути, армектанским элементом дартанской действительности. Минуя немногочисленных алебардщиков, он шел по пустому коридору одного из крыльев-башен дворца, в центральной одноэтажной части которого перемещались толпы. Из тысячи присутствовавших в здании людей он был единственным, кто не имел здесь никаких дел, не решал вопросов, ни за что не отвечал, ничего не планировал и даже не требовал. Прошлое его перестало существовать, будущее же было вписано в холодные стены дворца.

Армектанский князь, брат императрицы, носивший в Дартане титул его королевского высочества.

Никто. «Супруг», но чаще, однако, «князь Зайчик». Прислуга мягко гоняла его из угла в угол, дворцовая стража вежливо останавливала его перед дверями то одних, то других комнат — «по приказу королевы». Бывало, что князю Зайчику приходилось искать кружной путь в собственную спальню, ибо она соседствовала со спальней его супруги-королевы, кратчайший же путь преграждали дневные комнаты, в которых королева Эзена — бывало, что до поздней ночи — принимала гостей, ведя трудные переговоры, решая государственные дела… Его королевскому высочеству князю Зайчику не следовало отвлекать правительницу и ее высокопоставленных гостей прогулками из комнаты в комнату.

А может, у него возникло бы желание немного пошпионить в пользу достойнейшей сестры в Кирлане?

В огромном дворце дартанских правителей он обнаружил лишь одно существо, у которого находилось для него нечто еще кроме вежливого безразличия — улыбка, сплетня, короткий разговор ни о чем… Тихий, мягкий мужчина, в жилах которого текла самая благородная кровь Шерера, тайком и стыдливо влюбился мальчишеской любовью в невольницу, сумевшую заметить в нем человека — не армектанца, не супруга королевы и уж точно не князя Зайчика. Она видела и могла понять рожденного на ступенях имперского трона и вместе с тем совершенно обычного, преждевременно овдовевшего и несчастливо женившегося во второй раз человека, для которого в мире под Полосами Шерни нигде не было места.

Князь Авенор, носивший то же гордое имя, что и суровый и властный император-отец, шел по пустому холодному коридору, тоскуя по короткому отрывочному разговору с улыбающейся Черной Жемчужиной королевы, симпатичной Хайной, которая отправилась в путешествие и в Роллайну должна была вернуться нескоро.

К счастью, в этих стенах имелся еще один маленький кусочек тепла. Розовая крошка, существование которой придавало жизни князя Авенора смысл, намного более глубокий, чем попытка скрепить союз двух держав.

Когда-то у него уже была такая маленькая звездочка — но погасла.

Устланная пуховой постелью колыбель стояла в нише под окном, через которое лился желтый солнечный свет. Увидев входящего в комнату супруга королевы, кормилица и пожилая нянька встали и поклонились. Нянька приложила палец к губам, предупреждая, что маленький наследник трона спит. Когда его королевское высочество осторожно подошел на цыпочках ближе, обе женщины улыбнулись. Они относились к нему доброжелательно, видя ежедневную заботу и искреннюю отцовскую любовь, никак не связанную с династическими планами, заботами о стабильности государства… Авенор склонился над колыбелью, сдерживая улыбку. Пятимесячное существо в короткой рубашонке до пупка грелось в лучах солнца, сжав маленькие кулачки возле висков. Князь Зайчик, обычно податливый и не склонный к спорам, сумел, однако, настоять на своем, когда речь зашла об опеке над сыном. Он не позволял его перегревать, что было обычным делом в Дартане. В хорошую погоду маленький Левин постоянно пребывал под открытым небом, одетый лишь в легкую распашонку и шапочку для защиты от солнца; закутанные до самых глаз в одеяльца дартанские младенцы могли лишь завидовать наследнику трона благоразумного отца-армектанца. У отца находилось для сына и кое-что еще — ласковое прикосновение рук, шершавая мужская щека, касавшаяся гладкой детской щечки… Со стороны подобное казалось смешным — ибо дартанский магнат полностью вверял заботу о детях женщинам. Сын начинал для него существовать лишь по достижении «малого совершеннолетия», то есть возраста девяти лет. Став «альдеем» — маленьким мужчиной, — он переходил во власть родителя, который с этих пор должен был вовлекать его в два занятия — убийство зверей и людей. Ибо по-настоящему достойны дартанского магната-рыцаря были только охота и война, а в ее отсутствие — турниры.

Армектанская традиция была в этом отношении еще суровее. Однако вместе с тем в Армекте не стыдились любви к детям, в то время как в рыцарском Дартане подобное считалось делом плебейским, в лучшем случае женским.

Королева Эзена — о происхождении которой ходили самые разнообразные слухи — была воплощением королевы Роллайны, и в ее жилах тоже текла по крайней мере половина армектанской крови. Вероятнее всего, она была внебрачным ребенком старого властителя Буковой пущи, князя К. Б. И. Левина, который прибег к юридической уловке, вступив в брак с собственной дочерью, о существовании которой никто не знал. Только таким образом он смог передать ей состояние, положение, родовые инициалы и направить на путь к трону. Так, по крайней мере, говорили.

Однако, даже если королева действительно была наполовину армектанкой, она полностью по-дартански родила не сына, но наследника королевской короны. Она обеспечила непрерывность династии и была глубоко убеждена, что на этом ее роль пока заканчивается. На ребенка, рожденного от знатного, но нелюбимого и презираемого мужчины, ей не хватало терпения и времени. Конечно, она любила сына, но… Может, через несколько лет… Ведь князю предстояло обучиться королевскому ремеслу, для которого он был предназначен, а кто мог его этому научить, как не мать?

Следовало еще дать ему брата, чтобы никакое печальное стечение обстоятельств не перечеркнуло династических планов.

— Он поел?

— О… как медведь! — Молодая женщина улыбнулась, приложив руку к груди.

То было хорошее известие, ибо утром маленький князь плакал и не хотел есть.

— Его маленькое королевское высочество готов уморить голодом свою молочную сестру, — с шутливым упреком добавила кормилица, бросая взгляд на вторую колыбель.

— Этого мы ему не позволим, — заверил ее Авенор, глядя на румяное личико девочки, спавшей столь же крепко, как и мальчик. — Тебе не нужна… помощь?

— Нет, в самом деле нет, — покраснев, ответила она. — Я просто позволила себе пошутить, ваше королевское…

— Однако если это будут уже не шутки, немедленно сообщи мне. Ни ты, Ялма, ни твои дети никогда не будут голодать, обещаю, — серьезно сказал он. — Если что, всегда можешь прийти ко мне. Ты кормишь моего сына, и я никогда не скажу тебе, что у меня нет на тебя времени.

— Спасибо, ваше высочество, — искренне ответила молодая женщина, поднимая взгляд. У нее были красивые глаза и симпатичное, хотя и довольно заурядное лицо.

— У меня есть… просьба, — сказал Авенор, выпрямляясь и глядя на женщин. — Когда моя супруга-королева придет поцеловать сына перед сном, не говорите… не упоминайте о том, что утром он не хотел есть. Конечно, если она спросит, — поспешно добавил он, — нужно сказать правду.

Пожилой няньке подобные «интриги» не слишком нравились. Но Ялма сказала:

— Да, ваше высочество. Князь наверняка не болен, просто хотел покапризничать.

— Я тоже так думаю.

Если бы стало известно, что наследник трона утром не ел, весь последующий день его мучили бы медики и какие-то старые клуши, готовые его «измерять», обвязывать ножки, давить на живот и совать в рот смоченные неведомо чем пальцы. Авенор считал, что подобным процедурам можно подвергать преступника в подземельях трибунала, но не несчастного ребенка, который осмелился ненадолго лишиться аппетита.

Князь Авенор, не будя сына, мягко поцеловал его в лоб, кивнул в ответ на поклон женщин и вышел.

В соответствии со старым обычаем при королевском дворе решению государственных вопросов были посвящены четные дни недели — в нечетные дартанские правители отдыхали. Подобное разделение было искусственным и соблюдалось далеко не всегда; в действительности четные дни отводились для официальных аудиенций и шумных церемоний, нечетные же для более деликатных и не подлежащих огласке дел. Порой доходило до абсурда. Делегация столичных продавцов воды с петицией, от принятия или отклонения которой ничего не зависело, могла рассчитывать на аудиенцию в тронном зале, наслаждаясь видом королевского пурпура и короны на голове правительницы. На следующий же день королева завтракала в обществе знатного господина из провинции, смотревшего на ее удобный домашний халатик и заплетенные в обычную косу волосы, который затем уносил с собой слегка запятнанный вином и чуть криво написанный документ, где говорилось, что торговая гильдия его города получает исключительные права на поставку сукна для отрядов королевской гвардии — то есть четырех тысяч всадников и такого же количества накрытых попонами лошадей, — а отряды эти сопровождали соответствующие службы… Короче говоря, по четным дням королева с немалой помпой принимала тех, кого ей приходилось принимать, в нечетные же лишь тех, кого она принять хотела.

Неуверенная и явно смущенная женщина из далекого Сейена просила продлить срок оплаты долга — просьба эта адресовалась не столько королеве, сколько княгине Сей Айе, госпоже Доброго Знака, самой богатой женщине Шерера. Ее королевское высочество знала, что просительница — мать хорошо известного расточителя, который мог прогулять и пропить любое количество золота, и вместе с тем весьма влиятельная особа в своих краях. Королева — или, скорее, госпожа Доброго Знака — хотела взглянуть на должницу и лишь по этой причине не поручила дело своему казначею. Магнатку она приняла в покоях первой Жемчужины, поскольку именно там в этот момент находилась.

Высокородная, но слегка дикая провинциалка стояла перед полнотелой, но очень красивой женщиной, одетой в тяжелые парчовые одежды и сидевшей в мягком кресле. Босыми ногами она небрежно опиралась на обнаженную спину невольницы. Именно невольница разговаривала сейчас с просительницей. Голос звучал слегка неотчетливо, так как лежащая склонялась щекой на руку и не поднимала головы.

— Ваше высочество… Ведь ты же прекрасно понимаешь, что эти деньги пропали навсегда. Твой сын ни во что их не вложил, но потратил на девок и пропил. Очередное продление? Попроси лучше, госпожа, о списании долга. При некоторых условиях… это вполне возможно.

Невольница, особенно с таким статусом, всегда имела право говорить от имени своей госпожи. Тем не менее, если госпожа присутствовала при разговоре, это свидетельствовало о явном неуважении к собеседнику. Впрочем, вся ситуация выглядела крайне унизительно. Щеки несчастной должницы все больше краснели.

— А какие условия ты имеешь в виду?

— Отказ твоего сына, госпожа, от некоей должности… Ваше княжеское высочество ведь понимает, о чем я?

Титул прозвучал слегка презрительно — ибо таких князей, наделенных титулами неведомо за что, по Дартану бегало множество. Старокняжескую корону носили только хозяева Буковой пущи, властители Доброго Знака.

Просительница подняла глаза, но встретила лишь безразличную улыбку и слегка отсутствующий взгляд сидящей.

— То есть обычная сделка, — с достоинством проговорила она.

— Вместо обычной неуплаты долгов… Да.

Последовала короткая пауза.

— Мне… нужно подумать.

— Конечно.

Больше говорить было не о чем. Уничтоженная должница поклонилась и вышла. Эзена фыркнула.

— Чуть ниже, — велела она. — Мм… Да, тут.

Ловкие пальцы ног Жемчужины массировали ее позвоночник. Королева задержала дыхание, а затем блаженно замурлыкала.

— Я тебя озолочу, мм…

— О нет, только не это, — недовольно проговорила Жемчужина, слегка откинув полы своего парчового платья и перемещая ногу к бедрам лежащей. — Напрягись и придумай что-нибудь другое. У меня столько денег, что я уже не знаю, куда их девать.

— А что обычно делают с деньгами?

— Тратят. Но мне не на что. Я невольница. Я не могу иметь дома, земельные угодья, собственных невольниц, ничего, что требует письменного акта о владении. А платьев и драгоценностей у меня столько, что я уже начинаю их терять.

— Ты теряешь платья?

— Ну не в коридорах же. Но я давно уже не знаю, сколько их у меня вообще. И где они.

— Неблагодарная.

— Я? Это ты не умеешь отблагодарить!

Почувствовав легкий толчок ногой, Эзена лениво перевернулась на спину, разбросав по ковру иссиня-черные волосы. Она потянулась и снова рассмеялась. На ней была легкая домашняя одежда — красное платьице без спины, завязанное на груди кремово-желтой лентой.

— Хорошо, Анесса, — сказала она. — Придумаю что-нибудь специально для тебя. Но при одном условии: перестань наконец толстеть! Или еще лучше, похудей!

Жемчужина искренне обиделась.

— Я пробовала.

Если это и в самом деле было так, то закончилось благими намерениями. Прекрасная блондинка из лучшего невольничьего хозяйства Шерера была, что говорится, женщиной в теле.

С другой стороны, это являлось видимым доказательством ее силы и власти, которую она имела над своей госпожой. Потолстевшая от обжорства и лени Жемчужина — столь беззаботно испорченная самая дорогая безделушка Шерера — была воистину неслыханным зрелищем. Нечто подобное могла себе позволить… королева, властительница. И притом сильная властительница. Больше никто. Если бы в каком-нибудь магнатском доме-дворце гостей встретила столь неряшливо выглядящая невольница, это было бы воспринято как издевательство, оскорбление, демонстрация пренебрежения. Хозяина не мог представлять кто попало. Именно потому бедная провинциалка перепутала королеву с невольницей. Ведь невозможно было вообразить, чтобы правительницу Дартана представляла толстая Жемчужина.

Однако королева Эзена для разговоров с влиятельными персонами державы могла отрядить даже лошадь. Никто не посмел бы шепнуть другому, что здесь что-то не так.

За ней стояло не только множество прекрасных родов, которым минувшая война прибавила значения и блеска. Она имела поддержку, которой до сих пор не получал ни один дартанский правитель, — ее полюбил народ, всеми в Золотом Дартане презираемая и никем не замечаемая сила, окрепшая под правлением завоевателей из Кирлана. Первая Провинция Вечной империи оставалась таковой слишком долго для того, чтобы в сознании миллионов простых людей ничего не изменилось. Оказалось, что к положению дел, существовавшему много веков назад, возврата уже нет. В частных владениях до сих пор сидели темные полуневольники — но только там. В перешедших к дартанскому государству владениях Вечной империи все выглядело иначе, в них жили обладающие правами свободные люди, обязанности которых заключались в принесении дани или уплате налогов — и немногим больше. Королева не могла и не хотела лишать этих людей привилегий, к которым те привыкли. Сохранив их, она в мгновение ока создала дартанский народ, стоявший за нее стеной. Эти массы крестьян и горожан еще недавно принадлежали к «народам Шерера», имели говорившего на чужом языке правителя, сидевшего в далеком Кирлане… Превратившись в подданных собственной королевы, они почувствовали себя дартанцами.

Кочевые армектанские племена, до того как создать княжества, а позднее могущественное королевство, постоянно сражались друг с другом, но определяли свою идентичность прежде всего отношением к тварям из земель Алера; настоящим «чужим» был похожий на зверя алерец, но не «арм», или человек. Отсюда вел короткий путь к появлению «арм эйни», настоящего человека, человека чистой крови, защищавшего Армект — Край Людей. Это не был пришелец с далекого юга, никогда не видевший полузвериных алерских орд. Армектанский народ возник раньше, чем королевство под названием Армект, позднее же это королевство показало завоеванным народам нечто новое и неизвестное, отсутствовавшее в сознании крестьянина, для которого мир заканчивался за межой, а единственным господином был «благородный господин рыцарь из большого замка возле бора».

Теперь, однако, очень многие носители славных фамилий не хотели примириться с подобной реальностью, и новой, и старой одновременно, — с королевством Дартана, в котором мало что изменилось, кроме названия и сидящей на троне особы. Оно до сих пор напоминало провинцию Вечной империи, устроенную на армектанский манер.

Какими бы путями ни бежали мысли красивой толстушки в парчовом платье, пришли они именно к этому.

— Примешь ее завтра? — спросила она.

— Кого? А, эту… ее княжеское высочество госпожу Б. Расалену?

— Угу. Ты все шутишь над такими людьми, но именно им приходится защищать тебя от козней армектанки.

— О нет, — посерьезнев, сказала королева. — Это я их от нее защищаю. Они в безопасности до тех пор, пока я живу в этом дворце. Кирлан не забудет, сколько домов стояло на моей стороне во время минувшей войны. И готов выставить счет.

— Ошибаешься, Эзенка. Твоя власть — власть страха, тут ты права. Они знают, что, перестав поддерживать тебя, они отдаются на милость Кирлана. Но скоро кому-нибудь придет в голову, что отказ от поддержки связан с некими условиями. Они продадут тебя за обещание безнаказанности. И Армект завоюет Дартан во второй раз, точно таким же образом, как и в первый. Руками дартанских рыцарей.

— Преувеличиваешь.

— Нет, ваше высочество. — Когда Анесса говорила «ваше высочество», это означало, что разговор окончен… или, напротив, настоящий разговор только начинается. — Не преувеличиваю. Руки дартанских рыцарей не обязательно должны держать мечи. Достаточно того, что они будут приложены к груди. Ты уже забыла, что было три года назад? Крестьяне, рыбаки, горожане — все они могут ощущать себя дартанцами, даже исконными дартами. Но дартанский рыцарь никем себя не ощущает — только собой, носителем своих родовых инициалов, наследником славы своего дома. Поторопи войну! Пока что тебе незачем опираться на копья своих вассалов, у тебя достаточно живущего на жалованье войска, чтобы Армект развалился под его ударом. Но потом все изменится.

— Ты все говоришь и говоришь.

— А ты начни меня наконец слушать. Императрица Верена такая же, как и ты, упрямая баба, которая ничего не боится, и меньше всего стоящих перед ней проблем. Она решит их одну за другой. Не успеешь оглянуться, как у нее будет армия, которая разобьет твои верные отряды; достаточно того, чтобы крупнейшие дартанские дома ни во что не вмешивались. Сегодня это не удастся, рыцарству пришлось бы поддержать Дартан, чтобы навлечь на тебя поражение. Никто тут еще к подобному не готов. Но через несколько лет?

— Я не стану завтра объявлять войну Армекту, Жемчужина, — сухо сказала Эзена, все еще лежа на полу; перевернувшись на бок, она подперла голову рукой. — Сперва должна объявить о повиновении Гарра. У Дартана нет флота, о чем ты знаешь не хуже меня. И пока что не будет, ибо за деньги я могу купить многое — корабли, оружие… но не опытные команды моряков. Сто кораблей с сухопутными крысами на борту ни на что не годны. Впрочем, сто кораблей я не куплю, самое большее могу их построить. А на это потребуется время.

— Ну да, но высокородные гаррийские семейства как раз перегрызлись между собой, и восстания этим летом не будет. Впрочем, они там оглядываются на тебя точно так же, как и ты на них, предпочитая, чтобы волнения начались после того, как вспыхнет война на континенте. Договорись с ними наконец, и ударьте вместе: ты здесь, они у себя.

— Опять ты за свое: договорись с ними да договорись… С кем, с гаррийцами? — резко спросила королева. — Мне снова тебе объяснять, кто такие гаррийцы? Они пинком вышвырнут из воды все наши торговые корабли, как только начнут хозяйничать на своем острове. Я не хочу, чтобы они победили. Я хочу лишь, чтобы они потопили хотя бы половину армектанского флота, а свой потеряли полностью. А тогда, как преданный вассал, я пошлю Верене столько войска, сколько она потребует, и надеюсь, что, когда они вернутся с войны, под небом Шерера не будет уже никого, кто говорит со своими детьми по-гаррийски… Если бы мне пришлось иметь в соседях независимое гаррийское королевство, — сказала Эзена, показывая большим пальцем за спину, — то, пожалуй, я предпочла бы до смерти приносить вассальную присягу у ног моей доброй армектанской госпожи, достойнейшей императрицы Верены.

— Когда распадется Вечная империя, гаррийцы и так вернут себе независимость.

— Но у меня уже не будет врага в Кирлане. Может, они и вернут себе независимость, но весьма хрупкую после только что проигранной войны. Островная независимость без флота? Если же они сейчас победят, то потом будут лишь смотреть, как две бабы на континенте горстями выдирают друг у друга черные кудри.

Жемчужина пожала плечами.

— Поступай как хочешь. Я в военных делах не разбираюсь, для этого у тебя есть Йокес, Эневен и прочие командиры. Но я разбираюсь в людях. Ты шутишь над задолжавшей провинциалкой, которая благодаря одному разговору могла бы стать твоей союзницей, а станет врагом. Ибо она никогда не забудет, как ее сегодня унизила дартанская королева, ради каприза притворившись своей собственной Жемчужиной.

— Я никем не притворялась.

— Ты не объяснила ей ее ошибку.

— Где она была, когда я говорила с рыцарскими родами королевства? Наверное, она должна знать, как я выгляжу?

— Где была? Видимо, дома. Присягу тебе приносил ее первородный сын, глава рода. И ты кокетничала с этим ничтожеством, поскольку нуждалась в поддержке.

— Кокетничала… Ах ты нахалка! — угрожающе проговорила Эзена, как будто только что это обнаружила.

Первая Жемчужина не собиралась бежать прочь, хотя так поступил бы любой на ее месте.

— Сегодня вместо этого сопляка к тебе пришла со своей проблемой его мать. Это не она выкинула псу под хвост твои деньги. У нее сын-гуляка, которого она, однако, любит, поскольку она его мать, и потому достала из сундука самое лучшее платье, над которым все здесь смеются, собрала всю свою смелость и пришла просить. Исправь завтра то, что испортила. Извинись перед ней и помоги.

— Ты… наверное, шутишь?

— Нет, ваше высочество. Это женщина и к тому же мать, — повторила Анесса. — Шуточки можешь себе позволять с мужчинами, но не с женщинами. Будто не знаешь, что мы не понимаем шуток?

Эзена задумалась.

— Гм… может, ты и права, — помолчав, сказала она. — Хорошо, я перед ней извинюсь… наверное. Отсрочу уплату долга и спишу накопившиеся проценты.

— Напомнить тебе завтра, чтобы ты ее приняла?

— Напомни.

— Раз так, то иди сюда, — милостиво сказала Анесса. — Вылечу до конца твой позвоночник.

Улыбнувшись, Эзена подползла на четвереньках к креслу и легла у ног своей Жемчужины, повернувшись к ней спиной.

— Мне снилась Хайна, — одновременно сказали обе и рассмеялись.

Однако королева почти сразу же посерьезнела, ибо знала кое-что, о чем ее первая Жемчужина не имела ни малейшего понятия.

— Нет, нет, погоди, — сказала она. — Ну погоди же, не топчи меня… Что тебе снилось?

— Какие-то… глупости, — весело ответила Анесса. — Ты что, веришь в сны?

— Нет. Но что тебе снилось?

— Что Хайна стала чьей-то невольницей, не твоей. Ей приказали меня убить, и…

— В самом деле глупости, — пробормотала Эзена. — Ну? Делай, что собиралась.

Жемчужина подчинилась.

— А тебе что снилось?

— Что она напилась и свалилась в реку, — сказала королева, хотя ей снилось, что Хайна стала чьей-то невольницей и получила приказ убить Анессу. — Веришь в сны? — язвительно спросила она.

— В такие? Нет.

Уже намного позже, направляясь в свои покои, королева сказала:

— А, чуть не забыла… Вели найти Васаневу. Пусть придет ко мне. Сразу же.

В Роллайне коты не были редкостью, но при дворе королевы постоянно пребывал лишь один. Ее благородие К. Н. Васанева занимала положение, которому мог позавидовать кто угодно. Наушница королевы имела к ней доступ в любое время дня и ночи. Она могла позволить себе почти столько же, сколько Анесса, и наверняка больше, чем кто-либо из высокопоставленных придворных. Воровка и осведомительница, носившая титул поверенной королевы, принадлежала к кругу ее советников — которые отнюдь не были формальными фигурами, поскольку в королевский совет Эзена выбрала лишь тех, кому действительно доверяла. При многих дворах — как прежних, так и существующих — «советником» становились в награду, это был почетный титул, не более. Но не у королевы Эзены. Если уж кто-то был ее советником, то действительно советовал, а она слушала.

— Сама не знаю, почему не придала этому значения, — сказала Эзена. — Сейчас, когда я об этом думаю, у меня такое чувство, будто что-то не давало мне вспомнить тот сон. Я сказала Анессе, что мне снилась Хайна, потому что хотела просто сменить тему, пошутить… сама уже не знаю, чего я хотела, неважно. Так или иначе, лишь когда Анесса одновременно со мной сказала то же самое, я почувствовала — что-то не так. Знаю, ты любишь Шернь точно так же, как и я. Но послушай, что я говорю, и дай совет, ибо кроме посланников только мы двое знаем все о трех сестрах, Ферене и о том, что может его разбить. Двум сестрам снится одно и то же о третьей. Что это значит? Что Хайна действительно захочет убить Анессу? А потом, может быть, Роллайну? Совсем как в легенде. Что это значит?

— Я не посланница, королева, и не знаю, что это значит. Мне проверить? — по-кошачьи коротко спросила Васанева.

Растянувшись на столе, она опиралась спиной о край корзинки с яблоками, касаясь ухом серебряного кубка.

— Конечно проверь, но я уже сейчас хочу знать, чего мне ждать. А если Хайна действительно захочет убить Анессу?

— То убьет, — подытожила Васанева.

— Что ты говоришь?

Эзена достаточно хорошо знала котов и умела с ними разговаривать, однако порой человеческая натура брала верх. Васанева любила королеву и умела подчиняться… иногда.

— Если Хайна захочет кого-то убить, то убьет, — терпеливо повторила она.

— Пожалуй, ты все-таки слегка переоцениваешь свою подругу.

— Я не дружу с Хайной. Я ее уважаю.

— Анесса моя, — коротко сказала королева. — Я хочу, чтобы она была жива. И потому она должна жить.

— Ведь на самом деле она не твоя сестра, королева. И Хайна тоже, — сказала Васанева, помнившая объяснения Готаха. — Легендарные три сестры тоже ими не были. Их только так называют.

— И что с того? Я не говорю, что у меня есть сестра, только то, что Анесса моя. Когда мы закончим разговор, иди… ну, не знаю. Иди куда-нибудь и сделай что-нибудь. Меня не волнует, что именно. Ни мне, ни Анессе ничто не должно угрожать. Если это будет стоить миллион — потрать. На Анессу, естественно. На меня хоть четыре миллиона.

— Вэрк.

То было смешанное с мурлыканьем кошачье слово, имевшее утвердительный, но притом весьма широкий смысл. Сейчас оно могло значить как: «Хорошо, отлично!», так и: «Я услышала».

Взяв со стола кубок, Эзена недовольно отцепила прилипший к краю белый кошачий волос, после чего глотнула вина и села в кресло у окна.

— Я хочу знать, что ты думаешь.

— Ничего.

Королева молча смотрела на кошку. Васанева обиделась, но пришла к выводу, что на этот раз все же не стоит. Эзена могла стукнуть ее по белому уху или даже протащить за хвост поперек стола.

На это она вполне была способна.

— Так что ты думаешь?

— Что Хайна не человек и не кот, а собака, — сказала кошка, добавив еще один голос к согласному хору, ибо почти все, знавшие Хайну, видели в ней попросту верную суку королевы. — Если завтра ты умрешь, она свернется в клубок на твоей могиле и будет тихо скулить, пока не сдохнет.

Для кота это была весьма многословная реплика.

— Я знаю, что она мне верна, но… при чем тут это?

— При том, что я не потрачу четыре миллиона, даже одну серебряную монету. Нет такого безумия или такого количества выпивки, которые заставили бы Хайиу поднять на тебя руку. Даже заразившись бешенством, она покусает всех, кроме тебя.

— А Анессу?

— Это другое дело.

— Значит, потрать миллион на Анессу и добавь мои четыре, раз на меня они не нужны! — раздраженно бросила Эзена. — Что на тебя сегодня нашло? Я задаю вопросы и не могу дождаться ответа!

— Ты не слушаешь ответов. Я ухожу.

— Что?

— Я ухожу. Ты королева, а я твоя воровка. Мне неинтересно слушать, когда ты спрашиваешь про какую-то чушь. Пришли за мной, когда у тебя в голове все уложится.

Эзена швырнула в нее кубком — как будто могла попасть. Васанева посмотрела на летящий в ее сторону сосуд, а в последний момент исчезла со стола. Серебро с громким звоном ударилось о крышку.

— Говоришь, тебе все можно? Уходи. Вернешься, когда я тебя позову.

— Вэрк.

Эзена осталась одна.

Посидев и подумав, она встала и подошла к окну.

— Вэрк, что «мне все можно»? Вэрк, что «да, ухожу», или вэрк, что «вернусь, когда ты меня позовешь»? — Она попыталась передразнить хриплый голос кошки.

Подумав еще немного, она подняла кубок, наполнила его, сделала глоток вина и снова посмотрела в окно. Вино оказалось по-настоящему хорошим, и она его похвалила:

— Вэрк.

 

4

Еще немного, и Раладан угодил бы в серьезный переплет.

Непонятное исчезновение посланника и таинственной женщины, насчет которой Тихий мог бы поклясться, что где-то уже ее видел, мягко говоря, подпортило настроение заместителю Слепой Тюленихи Риди. Как можно более вежливо он попросил объяснений.

«А кто ты, собственно, такой? — спросил он Раладана. — Что-то тут дурно пахнет. А может, ты тоже посланник? Вы умеете менять внешность так, что никто не узнает».

Раладан невозмутимо сидел за столом, глядя на грозно стоящего в дверях каюты офицера и сопровождавших его неприятного вида верзил.

«Не неси чушь, только найди мне наконец Ридарету, — сказал он. — Я сделал то, что сделал. Это касается только меня и моей дочери».

«Значит, ты знал, что тот смоется?»

«Конечно знал. Но я никакой не посланник».

«И что ты еще мне скажешь?»

«А что хочешь. Будь я посланником, то сбежал бы вместе с ним. Не будь дураком, Мевев Тихий, — во второй раз попытался унять его Раладан. — Даже посланники не настолько глупы, чтобы притворяться тем, кого вы хорошо знаете, а потом сидеть и ждать, пока не всплывет правда. Тогда, на Последнем мысу, когда вы забрали меня и Риди на корабль… Помнишь, что я сказал?»

Около двух лет назад Раладан бежал из тюремной крепости в Лонде. Ему очень помогла команда «Гнилого трупа», и в конце концов он вернулся на Агары на борту корабля дочери, забравшего их обоих с Последнего мыса.

Мевев задумчиво таращился на него.

«Ну… помню, — наконец ответил он, сдерживая кривую улыбку. — И что же ты тогда сказал?»

«Я сказал: обосрался. Неделю я жрал такую дрянь, что аж дыра в заднице болела. Я поднялся на палубу, и когда перелезал через фальшборт… началось. Ты тогда сказал что-то вроде „Ну, ладно“, а я в ответ: „Обосрался“. Было так или не было?»

Матросы за спиной Мевева хохотали. Некоторые из них хорошо помнили описываемое событие, ибо кто же мог забыть столь роскошную историю? Тихий тоже чуть заметно улыбнулся.

«Какой посланник может об этом знать? — подытожил Раладан. — Я позволил сбежать вашему пленнику, поскольку на то у меня были свои причины. Я все объясню Ридарете, а она, если захочет, расскажет вам. Только найдите мне ее наконец».

С того разговора прошло несколько дней. Мевев достаточно хорошо знал Раладана, чтобы в конце концов перестать сомневаться в его подлинности, — агарский князь каждым словом подтверждал, что действительно им является. Однако у Тихого до сих пор что-то не сходилось. Раладан не приплыл на «Деларе», поскольку ее нигде не было. Так откуда же он взялся? Наверняка у него были какие-то шашни с посланниками, впрочем, он ведь признался, что сам позволил пленнику сбежать.

Прежде всего — куда, во имя Шерни, пропала капитанша?

Ибо ее до сих пор не нашли.

Они попрощались с командами дружественных кораблей; их капитаны уже сделали то, за что получили деньги, и им пришлось бы платить снова, чтобы они остались дольше. Но зачем? Ста пятидесяти парней с «Гнилого трупа» вполне хватало для поисков. Сомнительно, чтобы четыреста сделали то же самое быстрее и лучше — особенно если учесть, что поиски уже через два дня сменились ожиданием. Сколько можно искать ветра в поле? Слепая Риди умела ездить верхом. Если она решила исчезнуть, не сказав никому ни слова, то наверняка раздобыла коня и могла быть сейчас где угодно. В Армекте или Дартане.

Оказалось, что она забрала с собой трех парней. Их не было ни на борту корабля, ни среди погибших.

И правильно сделала. Они привели ее шесть дней спустя. Хихикая, она пыталась что-то объяснять, но безуспешно, поскольку то и дело давилась от смеха. Отдохнув, она опять пыталась что-то сказать — и снова обрывала фразу на полуслове. С головой у нее вроде было в порядке — удивленная и обрадованная, она обняла Раладана, махнула рукой Тихому, послала команде сочный воздушный поцелуй… Все с ней было хорошо до тех пор, пока она не пыталась что-то сказать. Казалось, будто она не может выговорить ни единого слова. И точно так же — написать, поскольку при виде первой же буквы фыркнула, прыснула и готова была от смеха свалиться со стула.

Все хохотали вместе с ней, ибо это оказалось заразным. Корабль напоминал сумасшедший дом.

Рассказ сопровождавших Тюлениху моряков был короток, прост и неинтересен: по приказу капитанши они срезали с ветки подвешенную за ноги воительницу и понесли. Они шли и шли, пока не дошли до леса, а по дороге взяли в попавшейся по пути деревне столько еды, сколько могли. В глубине леса, в самой густой чаще они построили два шалаша — они жили в одном, капитанша и полуживая воительница в другом. По ночам из второго шалаша доносились рыдания, а иногда такие возгласы и стоны, будто женщины… миловались друг с другом или еще что. Однажды утром капитанша, хихикая, разбудила их, махнула рукой — и они вернулись. По дороге она, как только хотела хоть что-то сказать, тут же начинала смеяться. В любом случае самое время было возвращаться, поскольку еды у них уже не оставалось.

Ничего больше моряки не знали. Они не могли даже сказать, что стало с воительницей — умерла ли она, выздоровела и ушла, а может, осталась в шалаше… Все ответы знала Слепая Риди.

И еще кое-что — у Тюленихи зажили полученные в бою раны. Странно, поскольку в последнее время она выздоравливала не быстрее любого другого человека. Казалось, что так оно и останется. Но как выяснилось — нет.

Они все еще стояли на якоре в бухте. Риди не в состоянии была определить, куда она собирается плыть дальше, а Раладану ничего не приходило в голову. Собственно, ему следовало возвращаться на Агары, но это означало расстаться с дочерью, которая… все же была не совсем здорова. Он надеялся, что через день-два все пройдет. Ибо если нет… Ситуация выглядела глупо до смешного — впрочем, в самом буквальном смысле. Матросы смеялись вместе с Риди, потом переглядывались и пожимали плечами; офицеры уже были сыты всем по горло. Раладан пытался пообщаться с дочерью по принципу «я говорю, а ты киваешь или качаешь головой» — в ответ она сумела лишь пробормотать нечто вроде «пройдет!». Он уговаривал ее, но она только махала рукой — мол, «потом, позже». Как оказалось, она не только не могла, но еще и не хотела говорить.

С Ридаретой порой случались припадки, но все же несколько по-другому. Сейчас же она явно все понимала, знала, где она и кто она, всех узнавала… Оставленная в покое, она вела себя совершенно нормально — и неизменно заходилась от смеха при любой попытке завести разговор.

Наконец она заговорила — рано утром, когда все еще спали.

В капитанскую каюту поставили дополнительную койку, сколоченную из нескольких досок, — его княжеское высочество не отличался особой требовательностью. Койка лишь немного трещала и скрипела, а через несколько дней уже даже не немного. Корабельный плотник был под стать остальной команде; удивительно, что корабль еще держался на воде. Раладан повернулся во сне на другой бок, и его разбудил громкий скрип под бедром. Он полусонно посмотрел на Ридарету. Она сидела за столом, задумчиво глядя через открытую дверь на палубу. На ней были матросские портки, а выше лишь завязанная узлом на груди полоса грязного, запятнанного и потрепанного полотна, похоже отрезанная от старой простыни. Все это, естественно, дополняло небывалое количество ее любимых браслетов, перстней, сережек и ожерелий, среди которых выделялось тяжелое золотое кольцо, вставленное в носовую перегородку. Раладан начал к подобному привыкать; судя по всему, на этом корабле так выглядела нормальная капитанская одежда, поскольку никто не обращал на нее внимания.

Корабельные шлюхи, которых насчитывалось десятка два, впрочем, были одеты примерно так же, а то и хуже, поскольку всю одежду некоторых составляли вообще лишь одни портки. Естественно, ни одна из них не таскала на себе столько драгоценностей, зато тела почти всех украшали татуировки — единственное, чего не было у Прекрасной Риди. Раладан даже знал почему: Рубин никак не хотел принимать татуировки, растворяя их без следа и устраняя как все прочие повреждения. У Ридареты имелась когда-то цветная, большая и небывало дорогая татуировка на спине, но от нее ничего не осталось.

В каюту заглядывало раннее солнце. Слепая Риди не замечала, что Раладан приподнялся на локте, поскольку к койке была обращена левая сторона ее лица. Чтобы хоть что-то увидеть, ей пришлось бы повернуть голову — отсутствие глаза все же являлось серьезным увечьем.

Он задумчиво смотрел на нее. Шея у нее была грязная, волосы растрепались и слиплись прядями, а ногти на руках выглядели так, что их вид испугал бы даже крота. Отчего-то Раладану вспомнились руки светловолосой русалки, вместе с которой он неделю назад выбирался из воды на берег; даже у его служанок-«жемчужинок» не было столь ухоженных рук. Он уже забыл о том, что можно иметь розово-белые ногти, длинные, ровно подстриженные… Когда-то он видел такие постоянно — у Алиды. То не были когти моряка, о нет.

Раладан немало попутешествовал по свету. Он был лоцманом у опрятного Броррока, служил под командованием капитана К. Д. Раписа, армектанца чистой крови. Он бывал в самых дорогих невольничьих хозяйствах, в богатых домах, даже во дворцах. Он женился на наполовину гаррийке из высокородной семьи и не разделял моряцкого поверья, что от здорового человека обязательно должно вонять, одевался прилично и чисто, а лохань с водой и мыло не считал чем-то недостойным мужчины. Теперь он смотрел на дочь, и ему пришло в голову, что старый Броррок был прав. Прекрасная Риди? Может, и прекрасная. Только, дочка, ты бы хоть умывалась иногда…

В Ахелии она никогда так не выглядела, даже когда шла в таверну надраться с моряками. Что с ней сделалось на этом проклятом корабле?

Койка снова затрещала. Ридарета повернула голову и улыбнулась из-под своей темно-зеленой закрывавшей выбитый глаз повязки.

— Не спишь? С вечера еще осталось немного холодного мяса. — Она показала на стоявшую на столе миску. — Поешь и проснись как следует. Мне многое надо рассказать.

Раладан тотчас же сбросил с себя остатки сна.

— Ну, наконец-то, — сказал он.

— Сайл, Мевев! — крикнула она через плечо. — Вставайте, ребята! Марш на палубу!

Офицеры проснулись.

— Я все вам расскажу, — пообещала она, когда до разбуженных дошло, что их капитанша вновь обрела дар речи. — Но сейчас мне надо поговорить с Раладаном. Марш на палубу, ну!

Когда они проходили мимо, она дружески хлопнула Сайла по заду, явно пребывая в хорошем настроении, затем задумчиво посмотрела на Раладана, надевавшего рубашку и штаны. Ей это о чем-то напомнило.

— Погоди, я тоже оденусь… — пробормотала она. — Все время забываю, знаешь. Что ты не любишь, когда я хожу в таком виде. Почему я тебе никогда не нравлюсь? Все хотят, чтобы я ходила голая, только ты один все время морщишься. Мне ведь есть что показать?

Само собой, ей было что показать, все было на месте. Кроме глаза — ничего не поделаешь — и ума. Может, именно в том и заключалась проблема.

— Не сердись, завтра надену платье, — слегка надувшись, пообещала она. — В платьях я себя чувствую лучше всего, но на корабле в них неудобно. И жарко, сейчас такая жара, — объясняла она.

Она нашла нечто похожее на рубашку. Раладан надел сапоги, притопнул и пошел к двери.

— Куда ты?

— Повысить уровень моря.

Она ненадолго осталась одна.

— Есть такая старая, очень старая легенда, кажется, дартанская, — сказала она, когда он вернулся. — Но ее везде знают. О трех сестрах-чародейках, которых прислала Шернь. Слышал?

К упоминанию о холодном мясе Раладан отнесся серьезно. Ридарета Ридаретой, любопытство любопытством… но сперва утром следовало хорошо поесть. Так что он сидел за столом и ел.

— Ну конечно не слышал, — сказал он с набитым ртом, поскольку чем-чем, а легкомыслием своей дочери он порой бывал сыт по горло. Не глупостью — собственно, она была не столь уж глупа, как можно было судить по ее одежде. Именно легкомыслием. — Моя каравелла называется «Делара», а предыдущая называлась «Сейла». Легенда о трех сестрах? Первый раз слышу.

— То есть… ну да, ты ее знаешь. Это хорошо. Они снова здесь.

— Погоди… Кто и где?

— Три сестры. Здесь, в Шерере. В Дартане. Когда-то Риолата сделала с одной из них то же, что и со мной. Делара не была завистницей, но во многом завидовала старшим сестрам, — рассказывала она со своим безупречным гаррийским акцентом, то и дело «ломая речь», как он когда-то мысленно это назвал. Даже если ей и не хватало сообразительности, она все же получила хорошее воспитание; потом, однако, ее словарный запас стал сокращаться из года в год. Пока не наступила пора, когда в разговоре из уст гаррийской дамы могло прозвучать со всеми надлежащими интонациями: «Раладан, но я не исключаю подобной возможности!», а потом: «Хи-хи, ха-ха, ну скажи, что я красивая…»

В таких случаях у него опускались руки.

— Они были старше ее, — продолжала Риди, — красивее, умнее, у них была власть, а у нее нет. Роллайна была королевой, но правила вместе с Сейлой, постоянно спрашивала у нее совета, слушала… А Делара оставалась только воином. И она добыла драгоценность, от которой потом уже не могла избавиться. Так же, как мой отец Рапис… Помнишь? Сейчас я не рассказываю никакую легенду. Так оно и было.

— Так, как ты говоришь?

— В точности так. Я знаю. Помню.

— Гм, — пробормотал он, словно речь шла о чем-то очевидном. Но он не был глуп и догадывался, откуда Ридарета «помнит» такие вещи. Ведь это не она их помнила, только то, что в ней сидело. — И что дальше?

— Делара завидовала сестрам, но любила их. Потом, однако, она едва не убила Сейлу. Неважно. Помнишь, как я рассказывала тебе про Кесу, ту красивую блондинку, которая приплыла в Ахелию?

— Очень хорошо помню, — спокойно сказал Раладан, откусывая очередной кусок мяса. — Так, как будто только что ее видел… И что с ней?

— Она обманула меня. Ферен, та стена, которую Шернь построила…

— Да-да, знаю.

— Символ Ферена — не тот горбатый музыкант, про которого ты знаешь, а именно три сестры.

— И что с этими символами, Риди? — В Ахелии Ридарета повторила ему то, что узнала от Кесы, но какое-то время спустя он решил, что слишком мало понимает. — А Шары Ферена? Разве не они символы этой… стены, которую построили Полосы Шерни?

— Нет. Забыл, что говорил Таменат?

Только теперь он узнал, что Ридарета помнит кое-что из слов Тамената.

— Это свернутые в клубок Пятна, то есть то, из чего сделан Ферен, — объяснила она. — Такие, ну знаешь, кирпичи. Они как бы… падают иногда на Шерер, когда Отвергнутые Полосы повреждают стену. Это настоящие куски Полос Шерни, единственные, до которых можно дотронуться и увидеть. Рубины после соприкосновения с ними теряют свои… свои… свойства. Можно сказать, что они погибают. Только я… то есть только мой Рубин мог бы, возможно, победить Шар. Потому что он самый большой. Это Королева Риолата, ты же знаешь.

— Знаю и не знаю. — Раладан безнадежно терялся во всем, что касалось Шерни. Ридарета, впрочем, тоже терялась, по крайней мере до недавнего времени, ибо сейчас она говорила с ним так, будто сама была посланницей. — Неужели все это настолько запутано?

— А как еще может быть?

Он смотрел на нее, все глубже задумываясь. Точно так же несколько лет назад на тот же самый вопрос ответил ему лах'агар Таменат.

«А как еще может быть? — удивился посланник. — Если бы не было Шерни, то наверняка придумали бы нечто подобное, и оно было бы простым как палка, поскольку придумано было бы специально затем, чтобы упорядочить мир. Но Шернь настоящая. Никто ее не придумал, чтобы дать себе ответ на некий вопрос, например: „Откуда я взялся?“ или „Что мне делать, чтобы все было хорошо?“ Она настоящая, действительно могущественная и потому такая, как ты говоришь, сложная. Запутанная».

Раладан начал задумываться о том, не расскажет ли ему теперь нечто подобное и его дочь, если на нее слегка надавить. Что-то она, похоже, на самом деле знала. С недавних пор.

— Хорошо. И Риолата хочет?..

— Чтобы я уничтожила живой символ Ферена. Убила всех трех сестер.

— Где эти три сестры?

— В Роллайне. Эзена, королева Дартана, Анесса, ее первая Жемчужина, и Хайна, комендант дворцовой стражи. Роллайна, Сейла, Делара.

Раладан не удивлялся чему попало, ибо видел в жизни столько удивительного, что если бы каждый раз раскрывал рот, то не мог бы закрыть его вообще. Но на этот раз он перестал жевать мясо, хотя и очень вкусное.

— Кеса говорила, что от этого может распасться весь Шерер, — объясняла тем временем Ридарета. — Шернь сейчас ведет войну, и если она потеряет равновесие, то может проиграть. Тогда упадет уже не одна, но очень много Полос, а остальные вытеснит с нашего неба Алер.

— И что ты станешь делать?

— Я не стану убивать никого из сестер, хотя Риолата едва меня не уничтожила, когда я сказала ей «нет». Она измучила меня так, что я пришла в ярость и отхлестала суку. Раз она не знает, что ей можно, будет ходить на еще более коротком поводке. Правда, мне тоже придется давать ей в награду больше лакомств, чем раньше… ну и, наверное, чаще. Ничего, все получится. — Ридарета прикусила губу и слегка раздула ноздри. — Она умеет благодарить.

Раладан знал как.

— Я не хочу, чтобы распался мир, — добавила Ридарета. — Мне он не нравится, но другого у меня нет. Я поступила назло Риолате. Тот глупец, которого я приказала запинать Неллсу… Но ведь я тебе еще не говорила! — вспомнила она. — Ты ведь уже наверняка знаешь, что я поймала посланника? Неллс запинал его до смерти. В общем, эта баба в мужской шкуре издевалась надо мной и спрашивала, в самом ли деле я справляюсь с Риолатой. Тра-ля-ля. Дурак.

— Погоди. Про посланника я знаю. Это потом.

Он немного подумал.

— Ты так смеялась, как будто…

— Как будто, — кивнула она.

Раладан не закончил фразу.

— Не скажешь почему?

— Могу сказать. Все это было смешно. Потому я и смеялась.

— Считаешь, это нормально?

— Да. А ты как считаешь? Как, по-твоему, выглядят мои ссоры с той сукой? — неожиданно резко спросила она. — Что ты вообще обо мне знаешь?

— Тебя не было целую неделю. Ты забрала трех матросов и раненую предводительницу солдат, которых…

— Делару, — рассеянно прервала она его.

— Та девушка — Делара?

— Я узнала ее, и… Не могу объяснить. С Полосами Шерни получается так, что если что-то знаешь… значит, знаешь. Можешь гадать сколько угодно, но когда о чем-то узнаешь, то сразу получаешь все.

— То есть что? — тяжело проговорил Раладан, поскольку беседами о Шерни он был уже сыт по горло, но вместе с тем знал, что разговор этот нужно закончить.

Она задумалась, потом сказала, помолчав:

— Смотри. Как если бы ты держал в руке связку ключей от какой-то двери, а я бы угадывала и говорила, например: «Этот?» На такое угадывание Шернь отвечает: «Может, и этот». Даже если укажешь правильный. Шерни известно, когда ты знаешь, а когда только угадываешь. Пока угадываешь, ключа не получишь. Но если ты точно знаешь который, то Шернь сразу тебе его дает. И дверь открыта.

Нечто подобное говорила недавно Кеса: «Я не могу догадываться, я должна знать. Догадки не вынуждают Шернь дать мне ответ…»

— Я узнала Делару, — продолжала Ридарета, — и сразу же открылась дверь. Та сука — тоже кусок Шерни… или символ куска, неважно. Порой мне удается что-то у нее вырвать, сказать «знаю!», и ей сразу приходится дать мне все. Это только вещь, Раладан. Она не мыслит. Мыслю я. За нее и за себя. Даже если мне порой и не хватает ума, я все равно в тысячу раз умнее любой вещи. Когда-то мы были глупые! — ни с того ни с сего добавила она. — Я и мои дочки. Мы вообще не умели этим управлять… Ты знаешь, что они могли знать все то же, что и я? Ведь до того, как я их родила, в нас сидела одна и та же сука… Впрочем, сука тоже не могла в нас устроиться, ей было неудобно. Она даже боялась делиться дальше, на следующих сучек.

— Погоди… Невозможно говорить обо всем сразу. Так та командующая дартанскими солдатами — точно Делара?

— Да. Я ее спасла. Думала, не сумею… Сука настолько разъярилась, что начала меня кусать.

— Ты спасла Делару? Каким образом? Так же, как когда-то того ребенка на рынке?

Несколько лет назад трехлетний малыш выпал из окна на улицу. Подобных случаев бывало много — но не каждый ребенок, за которым не уследили, приземлялся с разбитой головой у ног агарской княжны. Казалось, что со Слепой Риди случился припадок безумия. Она забрала ребенка во дворец, силой вырвав его у матери. Только Раладан видел, как… она передавала ему собственное дыхание, так, по крайней мере, это выглядело. Но при этом она испытывала неземные муки, так как заключенные в ней силы красной драгоценности сопротивлялись, не давая вырвать из них часть их сущности. Мальчик выжил, хотя не имел на то права.

«Никому ни слова… — сказала она тогда сквозь слезы, все еще скорчившись на полу. — Я не могу спасать каждого… Отдай ребенка матери. И разори эту бабу, прикажи забрать у нее все, до последнего медяка… Скажи, что столько стоило лекарство, которое ты полностью израсходовал. Пусть научится следить за своими детьми. У нее настоящие дети… а она позволяет им вываливаться из окон».

— Ее ты тоже так спасла? — повторил вопрос Раладан.

— Иначе, — помедлив, ответила она. — Мне что было, кормить символ Ферена чистой силой Рубина? Я придумала кое-что другое, но не скажу тебе что.

— Почему?

— Потому что это смешно и глупо.

— Так же как хихиканье без причины?

— Ну ладно, я наблевала на нее и кормила грудью… Устраивает?

Он наклонил голову, и она догадалась, о чем он подумал.

— Я вовсе не сошла с ума и ничего не выдумываю. Я вырвала у суки то, что было нужно, перемешала и… и наблевала чем-то серым, не знаю чем. Я залепила этим раны, и они начали заживать. А кормить я могу до сих пор, хочешь попробовать, точно ли это молоко? Потому что мне кажется — не совсем, у него несколько иной вкус, или… не знаю. Оно странное.

Сунув руку под рубашку, она достала грудь и ловко сдавила пальцами. Он увидел в воздухе тонкую, как волос, струйку, а затем тянущуюся вдоль стола змейку капелек. Она надавила еще раз и вопросительно посмотрела на него.

— Гм? — пробормотала она.

— Вижу.

— Сцедить еще?

— Я же сказал: вижу.

— То есть я не сошла с ума, — подытожила она, странно задумавшись и стряхивая с пальцев бело-желтую каплю, а затем неуклюже запихивая тяжелую грудь, которая никак не хотела лезть обратно под остатки рубашки, а тем более под тряпку, но в конце концов влезла. — Сука может вылечить любые раны, не только мои. Мои ей… приходится лечить. А другие не хочет. Сейчас мне было не так больно, поскольку я ничего от Рубина не отрывала, лишь немного его попинала. Я приготовила… ну, такие эликсиры, как в сказке. Но когда пытаешься заставить суку сделать что-то, не нужное ей самой…

Неожиданно она замолчала, встала, обошла стол кругом и села на другой стул. Откинувшись и опершись на стену, она положила ноги на стол и скрестила руки на груди.

— В чем дело? — спросил Раладан.

Последовавший ответ наверняка показался бы покойному Брорроку неприличным.

— Ну, так в чем дело? — повторил он.

— Ни в чем. Ведь я много раз хотела тебе обо всем этом рассказать, а ты все время меня избегаешь. Что ты вообще обо мне знаешь? — повторила она. — Да ничего. О том, что я ношу в себе Рубин? Даже Мевев знает больше тебя. То ты мне говоришь: «Хочу наконец понять, что с тобой происходит, Риди», то кричишь на меня, что я могла бы сдержаться и не делать при тебе того или иного. Так, как сейчас. Я достаю грудь и показываю тебе… настоящие чудеса, которые сама не вполне понимаю, а ты чуть ли не возмущаешься. Ты что, дитя малое? Я тебе для забавы это показываю? Забаву я себе устрою со своими парнями, а от тебя жду чего-то другого. Совета. Ибо похоже на то, что я ношу в груди эликсир здоровья, может, теперь он всегда будет при мне, и что? Глупо и смешно, знаю. Но для тебя из этого ничего не следует? — спрашивала она. — Ибо для глупой Риди следует лишь то, что раз после этого выздоровела смертельно раненная воительница, то, может, и впрямь стоит выдоить меня, как корову, и отвезти несколько жбанов на Агары, для каких-нибудь маленьких дохляков, которым не поможет ни один медик и ни одна бабка-знахарка. Пусть несколько настоящих, живых ребятишек еще побегут собирать землянику… Но ты можешь самое большее сказать: «Я видел, хватит, убери!» Чего ты, собственно, хочешь? Мне все тебе подробно объяснять или нет?

Раладан ее не прерывал. Она вылила на него все свои обиды и во многом, увы, была права. Ему хотелось держаться как можно дальше от… склонностей и способностей своей приемной дочери. Полтора десятка лет он упрямо пытался совершить невозможное; понять ее проблемы, принципы сосуществования с Рубином, понять ее — но издали, на расстоянии.

А что касается детей… С немалой заботой она сумела отделить их от идущих под нож родителей, не видя никакого противоречия в том, чтобы любить детей и при этом делать их сиротами. Ему не хотелось размышлять над такими глупостями, как фантазии Ридареты-целительницы.

Вместо этого он вдруг спросил о том, о чем ему никогда не хотелось спрашивать… Получилось само собой:

— Почему ты не помогла Алиде?

Немного помолчав, она пнула миску с остатками мяса так, что та упала ему на колени.

— Сейчас врежу тебе по морде, — сказала она. — А ты хоть раз попросил? Спрашивал? Я пробовала! Едва не сдохла… Заткнуть дыры и склеить кости — совсем другое дело, это даже военный хирург может. Но она была больна, без сознания… Я даже не знаю, что с ней, собственно, было. Может, если бы я раньше вернулась на Агары… Хотя бы на несколько дней раньше, когда она еще могла говорить… Может, сейчас я сумела бы ей помочь… но тогда… я не умела… — сбивчиво объясняла она.

— Я не знал.

— Ты никогда ни о чем не знаешь. Делара, — сухо сказала она. — Я говорила о Деларе. Собственно, это не я про все помню, только сука, — пояснила она, подтвердив то, о чем раньше подумал он сам. — Ибо это она когда-то командовала Деларой. Я знаю обо всем, что тогда случилось, и потому сегодня так умничаю.

Ему стало ясно, откуда взялись обширные познания Ридареты.

— До сих пор не могу кое-чего понять. Я принес тебе Шар Ферена, и ты едва не сгорела…

— Рубин, — прервала она его.

— Гм… да. И Рубин едва не сжег всю крепость. А теперь ты спасла нечто… кого-то, являющегося символом Ферена…

— Шары и Рубины — это совсем другое, чем три сестры и Ридарета. Это предметы, а сестры и я — нет. Мы мыслим и решаем. Раз в много сотен лет, — объясняла она, — появляется живой и мыслящий символ Ферена. И впервые появился тот, кто является живым Рубином. Почти.

— И что теперь с Деларой? — спросил он.

— Выздоровеет. Я приказала ей убить Сейлу, Анессу…

— Первую Жемчужину королевы Дартана? — Раладан в очередной раз начал задумываться, не пострадал ли разум Ридареты, хотя бы во время внезапных «воспоминаний» о случившихся столетия назад событиях.

— А кто может сделать это проще, чем ее подруга и командир дворцовой гвардии?

— Ну хорошо, но если даже… Убить? Ведь я только что слышал…

— Слышал, слышал… А подумать? Я не могу их убить, вернее, Риолата не может. Ведь это именно и есть та математика Шерни. — Она снова была (или пыталась быть) посланницей. — Риолата, убивающая трех сестер, — то же самое, что Отвергнутые Полосы, разбивающие Ферен. Но — другая причина исчезновения трех сестер? Это ничего не значит, Раладан. Они смертны. Известно, что они умрут. Ведь Ферен от этого не исчезнет. Делара убьет Сейлу, а если ей это не удастся, ее схватят и казнят. Я только что спасла мир. Кого я не могу убить, Раладан? Кого сука наверняка не убьет, если даже обманет меня, к чему-то принудит и сорвется с поводка? Кого, ну кого наверняка нельзя убить?

Раладан кивнул:

— Мертвого.

— Именно. Я решила дело раз и навсегда. Хотя бы раз в жизни плохая Ридарета сделала что-то по-настоящему хорошее, — с искренней верой сказала она.

— Ну нет, погоди… Погибнет одна, может, даже две. А третья, самая важная?

— Если даже я ее когда-нибудь убью, это будет лишь означать, что распалась одна треть Ферена. Остальные символы Ферена будут мертвы, так что Риолата их не убьет, поскольку это невозможно.

Раладан все думал и думал. Наконец он снова кивнул:

— Математика, говоришь…

Поднявшись, он вышел из-за стола и, покопавшись в стоявшем у стены сундуке, принес надорванный листок и свинцовый грифель. Что-то с трудом нацарапав, он протянул листок Ридарете.

— Там лежат таблицы солнечных склонений, математические таблицы и навигационные приборы, — сказал он. — Каждый капитан корабля имеет хоть какое-то, пусть слабое, представление о математике. Каждый, но не ты. Вопрос, впрочем, в том, Рида, нужно ли тут вообще знание математики? Может, хватит просто капли здравого рассудка? Немного подумать?

— Что ты тут мне написал?

— Я посчитал одно и то же двумя разными способами… Один длиннее, другой короче, и оба одинаково надежны. Результат один и тот же. Она тебя обманула.

Ридарета неуверенно смотрела на числа и символы.

— Но… кто? — спросила она.

— Риолата или, как ты говоришь, сука. Как ты и сказала, Рубин — всего лишь вещь. Или, вернее, сила, которая фактически не мыслит, однако может стремиться к цели, пусть и неосознанно; так наверняка сказал бы Таменат.

Если бы однорукий посланник мог убедиться в том, сколь большое влияние он оказал на двоих обычных авантюристов… Они никогда его не слушали, а если даже и слушали, то не понимали, особенно Ридарета. Так он считал. А годы спустя оказывалось, что даже на самой неурожайной почве может прорасти зерно. Эти двое знали о законах Шерни больше, чем все жители Агар вместе взятые.

— Сомневаюсь, — продолжал Раладан, — что тебе необходимо прикончить трех сестер лично. Если это в самом деле математика или нечто ей подобное… какие-то незыблемые законы… Браво, Риди, ты решила уравнение. По-своему, но результат сходится.

— Ты ничего не понимаешь, ты все перепутал! — крикнула она.

— Я перепутал? Ты поручила убить человека, значит, будешь виновной. Это во-первых. А во-вторых, если все так просто, что достаточно убить одну из сестер, и у Рубина пропадет желание к другим, то почему, собственно, Делара до сих пор жива? Нужно было позволить ей умереть. Ведь это ты ее смертельно ранила?

— Я не хотела, чтобы она умерла! Это сука хотела! Я — нет!

— И поступила по-своему. А тогда Рубин, не имея возможности решить уравнение простым способом. — Раладан взял листок со стола, — поискал иной способ, Рида… Послушай меня внимательно. Ну, слушай! — настойчиво повторил он. — Твой план никуда не годится. Это сплошная чушь. Я не разбираюсь в Шерни, но два плюс два всегда будет четыре, и точно так же один плюс три… Понимаешь, что я тебе говорю? Она тебя обманула! Еще немного, и Ферен начнет распадаться из-за тебя.

Оба шалаша были пусты. К тому же разрушены, и притом так, будто в них свирепствовал медведь.

Раладан разглядывал то место, где просидела несколько дней разыскиваемая командой Ридарета, но ничего интересного не заметил.

Моряки бродили вокруг. Среди них был маленький уродец, когда-то браконьер. Он искал трупы, или делал вид, будто ищет, но ничего не нашел.

Ридарета опиралась о дерево возле ручья. Раладан остановился под другим.

— Как она выглядела, когда ты ее оставила? Была здорова?

— Почти. Но еще слабая, — коротко ответила она.

— Могла ходить?

— С трудом. Но могла.

Сунув руки за пояс, он покачивался на каблуках. Такая была у него привычка, когда он думал.

— Расскажи мне о ней, — поразмыслив, сказал он. — Есть что-нибудь, о чем стоило бы знать? Она тебе что-нибудь говорила? Что она собирается делать, куда идти? Как вообще выглядело это ваше… знакомство? — расспрашивал он.

— Зачем тебе все это?

— Не будь дурой. Я отправляюсь в Роллайну, — заявил он. — Может, ты знаешь что-то такое, что могло бы мне пригодиться?

— Нет.

— Вы сидели здесь несколько дней. Ты на нее блевала — прекрасно, это я уже знаю. А кроме того? Вы ни о чем не разговаривали, ничего не делали?

— Почти ничего.

Он ждал.

— Она ластилась ко мне. Подлизывалась, как последняя невольница. Ну, я с ней и поразвлекалась…

— Поразвлекалась?

Она пожала плечами.

— Я ее дрессировала… Приказывала, чтобы делала с собой разные вещи.

Надув губы, она смотрела на него так долго, что он отказался от дальнейших расспросов. Чтобы ни означали эти «разные вещи», он уже не сомневался, что Ридарета унижала и мучила пленницу самыми изощренными способами. Жаль только, что для него ничего из этого не следовало.

Она неверно истолковала его молчание. В последнее время они плохо друг друга понимали.

— Я не могла сдержаться, — словно оправдываясь, сказала она, — потому что если я не хотела ее убивать, то сука должна была что-то получить в утешение. Чтобы она не слишком меня кусала. Кого я могла отдать ей на растерзание? Моряков? Впрочем, я была не в настроении; я беременна, уже недель пять. Даже немного видно, не заметил? И все идет так же быстро, как и всегда, то есть я рожу где-то месяца через два. Все снова становится как раньше, может я опять научусь что-нибудь поджигать или… Пока я ничего не умею. Говорю потому, что когда-то ты спрашивал.

— Все эти твои настроения и беременности… — Он замолчал, не желая снова отмахиваться от ее проблем. — Если ты не можешь добиться выкидыша травяными настоями, то почему не пойдешь к какой-нибудь деревенской бабке?

Она не оценила его стараний, лишь наклонила голову и с жалостью посмотрела на него.

— Думаешь, я не пробовала? Она все из меня выскребет, только не то, что надо. А больно будет так, что этого даже я не выдержу. Сука умеет защищаться и мстить, она ведь хочет, чтобы Рубинчиков было много. Я даже пробовала сама разрезать себе живот, но едва не убила Неллса, и…

— Возвращаемся, и ты снимаешься с якоря, — решил он. — Высадишь меня в Дартане, недалеко от Роллайны. Времени прошло не слишком много, и если даже она раздобыла коня, то, скорее всего, у нее нет денег, чтобы то и дело покупать свежего, а кража — не такое простое дело для того, кто никогда этим не занимался. Я еще могу ее опередить. У тебя есть в команде кто-нибудь, кого можно взять с собой в большой город, так, чтобы не было стыдно? Умного парня с не слишком мерзкой рожей?

Она немного подумала.

— Найдется. Кстати, дартанец, — у тебя будет переводчик. И могу тебе дать еще девушку, гаррийку. Шлюха, но хорошо знает кинен, так что, похоже, смышленая. — Слепая Риди так и не сумела научиться хотя бы слову на чужом языке. — К тому же из тех, кто носил по-настоящему красивые платья. Дорогая шлюха, не для каждого. Вот только как-то раз…

— Лучше заткнись, Рида, — сказал он. — Никаких шлюх и вообще никаких женщин. В Шерере, кстати, остались хоть какие-то мужчины? На одном троне королева, на другом императрица. Три сестры и женщина-Рубин. Почему это не могли быть три брата? Я уже вижу, как вы все устроите. Если ты не развалишь Шернь, то дартанка и армектанка развалят, по крайней мере, Шерер. Возвращаемся на корабль.

— Хорошо, — с необычным смирением ответила она.

— А ты куда направишься? После того, как высадишь меня на берег?

— В Ним Айе, как мы договорились с Китаром.

— У тебя еще не прошло?

— У меня — нет. Но…

Она слегка прикусила губу.

— Но боишься, что у него прошло?

Она скривила рот и грустно кивнула:

— Я глупая, проклятая, и никогда у меня ничего не получается.

 

5

Разноцветные — лишь бы не красные, а чаще всего черные — маски, как узкие, так и широкие, уже несколько лет как стали столь привычными в больших городах Дартана, что трудно было выйти из дома, не встретив никого с закрытым лицом. Это сделалось почти модой, особенно в столице — городе, в котором билось сердце королевства, до этого бывшего самой богатой провинцией империи, — где каждому, занимавшему пост выше перекупщика, было что скрывать. Сплетни могли превратиться в хлещущие розги, а достоверные известия — в смертоносное оружие. Пьяницы в трактире, шепчущие сладкие словечки дочери хозяина, вовсе не обязательно хотели, чтобы в них узнали уважаемых городских урядников; стучавший в дверь публичного дома гуляка не желал показывать лицо, принадлежавшее офицеру алебардщиков королевы; две дамы, спешащие куда-то в полночь следом за слугами — тоже в масках, — наверняка имели причины прятать лица. Даже в столь невинном месте, как городской рынок, не каждый разбрасывавшийся серебром человек готов был выдать свою личность. Чьи-то глаза могли узнать задерживающего квартплату соседа, который почти морил голодом свою семью, не заботился о жене, а теперь покупал несколько локтей дорогого шелка, тесемки и ленточки, одним словом, материалы для пошива роскошного платья…

Близился вечер. В Роллайне уже три года не закрывали городские ворота, но в Королевский квартал после захода солнца никого случайного не пускали. Стены столицы состояли из двух кругов, внутри меньшего из которых находились самые богатые дома, важные учреждения, и прежде всего, естественно, прекрасный дворец дартанских монархов. Внешняя стена уже давно не имела оборонительного значения, обрастя домами и садами, — пеший легко мог преодолеть ее во многих местах. Предместья были открыты для всех. Именно там была сосредоточена большая часть населения Роллайны и решались многочисленные неофициальные дела. Там больше всего торговали, развлекались и изменяли.

Женщина в маске, которая, идя от предместья, поднялась по узким ступеням на вершину стены и спустилась с другой стороны (то был удобный короткий путь, соединявший внешнее и внутреннее кольца), тщательно заботилась о том, чтобы никто ее не узнал. Кроме обычной полоски материи с вырезами для глаз лицо ее закрывала вуаль из черного шелка, которую можно было откинуть в сторону или пристегнуть к верхней части маски; сейчас она была пристегнута. Женщина — а может быть, девушка, поскольку упругость движений и вся фигура свидетельствовали о молодом возрасте, — была одета очень просто; дорогая ткань, закрывавшая лицо, вообще не подходила к ее одежде, поскольку, похоже, превосходила ее в цене. На улицах еще было довольно оживленно; не обращая внимания на прохожих, девушка направилась к одним из двух ворот, ведших в Королевский квартал. Она успела перед самым закатом; двое скучающих солдат прохаживались туда-сюда вдоль стены, поглядывая на небо, но никого пока не останавливали.

Девушка прошла через ворота.

Роллайна, которую часто называли самым красивым городом Шерера, не везде, однако, выглядела таковой. Королевский квартал, многократно перестраивавшийся, был настоящим архитектурным кошмаром. Стародартанский стиль — изящные одноэтажные дома с остроконечными крышами — здесь вытеснило уродство. В тесноте столицы, где каждому хотелось иметь резиденцию, возводились чудовищные сооружения, словно из дурного сна — поднимавшиеся к облакам дворцы с внутренними двориками, на которых с трудом помещались носилки, с фундаментами самое большее пятьдесят на пятьдесят шагов, настоящие башни, изобилующие винтовыми лестницами и бесчисленными эркерами, обеспечивавшими для жильцов дома дополнительное пространство в несколько локтей, вездесущими балконами и висящими в воздухе террасами. Подобная мерзость распространилась, увы, по всему Дартану, а затем почти по всему Шереру. То, что в столице было необходимостью, в других местах стало модой. Забытый всеми рыцарь из провинции, который не мог и мечтать о доме в столице, строил похожий на своих землях, вообще не понимая, что делает и зачем, ибо он еще мог подсмотреть, как живут сильные мира сего, но думать, увы, уже был не в состоянии.

Ухоженная мощеная улица вела вдоль ряда именно таких домов. Женщина в городской одежде безразлично шла мимо них, направляясь туда, где поднимались к небу могучие башни королевского дворца, увековеченные в гербе столицы. Главная часть самого большого невоенного сооружения Шерера (ибо две старые армектанские крепости на севере, Тор и Ревин, все же были больше и мощнее) состояла из одного этажа, в стародартанском стиле, но боковые крылья уходили вверх, вмещая больше залов, коридоров и комнат, чем императорская резиденция в Кирлане. Шедшая по улице девушка со странной грустью в прекрасных влажных глазах смотрела на эти видневшиеся вдали башни, словно оставила там нечто, к чему никогда не вернется, некие приятные, но уже неосуществимые мечты, возможно, лишь теплые воспоминания…

Ибо так оно и было.

На дворе перед королевским дворцом наверняка поместилось бы намного больше, чем только одни носилки… Бывало, что там устраивали пиры. Солидная, хотя и очень красивая, по-дартански оштукатуренная белая стена окружала как двор, так и сам дворец, а также сад — особенный, запущенный, немного дикий, притворявшийся кусочком настоящего леса: там шумели дубы и сосны, поднимался холм, виднелось несколько песчаных оврагов. Среди папоротников лежал несобранный хворост, а на мягком мху покоились иглы и шишки… Неизвестно, кто придумал столь странный сад не сад, но идея была весьма удачной. В Роллайне — особенно в предместьях — имелись парки и настоящие сады, но кусочек леса могли позволить себе только правители.

Королева Эзена, княгиня Доброго Знака, поляны среди самой большой лесной чащи Шерера, очень любила этот лесок, ибо он напоминал ей о начале долгого пути, который ей пришлось пройти, чтобы добраться до тронного зала.

Перед воротами дворца стояли великолепно одетые, вооруженные алебардами и мечами стражники — то было уже не обычное войско, как перед городскими воротами. Королевская гвардия считалась лучше всего оплачиваемым подразделением Шерера, и многие говорили, что служащие в ней солдаты вполне этого достойны. Гвардия вела свое происхождение от личной стражи хозяев Доброго Знака; с тех пор как они стали охранять королеву, число их увеличилось, но требования не уменьшились, вследствие чего их все равно было слишком мало. Туда не принимали никого без соответствующего опыта и умений; гвардейцем мог стать только заслуженный солдат с определенным стажем в других, не столь элитных отрядах монаршего войска.

Лучшие среди этих людей, избранные среди избранных, заслуженные среди заслуженных, недавно погибли в схватке со стаей из четырехсот грязных детин. Несколько тяжелораненых выжили лишь затем, чтобы медленно подыхать, вися вверх ногами на суку. За них заплатили по двадцать золотых и позволили умереть на холодной траве в тени деревьев, видевших перед этим их поражение.

В воротах дворца движение не прекращалось почти никогда — может, в полночь, но уж точно не ранним вечером. Женщина в маске немного подождала, пока двор покинет большая группа людей, то ли просителей, то ли придворных, и приблизилась к одному из стражников. Тот прервал разговор с товарищем и выжидающе посмотрел на нее. С маской на лице — сколь бы обычным зрелищем ни была она на улицах дартанских городов — никто не мог войти во дворец. Солдат сделал два шага навстречу женщине.

— Дай потрогать, — странно сдавленным голосом проговорила она, протягивая руку и касаясь пальцами мундира гвардейца. — Может, это в последний раз…

Удивленный стражник открыл рот, но не успел ничего сказать, так как она опередила его словами:

— Я и королева, солдат. Только она или я.

Алебардщик окончательно обалдел. Неожиданно он нахмурился, неуверенно поднял руку, словно собираясь почесать затылок, отступил на шаг и спросил:

— Ваше бла… Жемчужина?

— Да, только никому ни слова. Мне нужно войти во дворец, но маску я не сниму. Знаю, — предупредила она всяческие сомнения. — Я не нарушу собственного приказа… Сюда должен прийти твой командир, а если не он, то ее благородие К. Н. Васанева. Никто другой. Если их не найдешь, то вернись и скажи мне.

— Да, Жемчужина.

Алебардщик знал фигуру, волосы, глаза, голос и манеру речи Черной Жемчужины. Правда, он не видел ее лица, но мог бы поклясться собственной головой, что его собеседница — она, и никто иной. Впрочем, она не просила его ни о чем, чего он не мог бы исполнить, даже напротив. Повернувшись, он сказал товарищам:

— Это к коменданту.

Быстрым шагом он направился через двор.

Женщина в маске отошла от ворот, в которые снова кто-то входил.

Ей пришлось ждать довольно долго.

Солдат тем временем почти бежал по дворцовым коридорам. Полученный от Черной Жемчужины приказ он не только мог, но даже обязан был исполнить, поскольку тот исходил аж из двух источников. «Если вернется госпожа Хайна, — сказал недавно комендант Охегенед офицерам дворцовой стражи, — меня следует немедленно о том известить. Немедленно!» — подчеркнул он.

Офицеры передали приказ подчиненным.

И теперь алебардщик, знавший значение слова «немедленно», мчался прямо к коменданту, миновав даже обычный служебный путь, поскольку в другой ситуации он доложил бы начальнику караула. Он был рад, что несет доброе известие: Черную Жемчужину королевы, когда надо суровую, но обычно улыбающуюся и милостивую, всегда справедливую к солдатам и готовую их защищать, любили все. Простой вояка радовался, что она уже вернулась из путешествия.

Хайна была первым гвардейцем королевы и ее личной телохранительницей. Она отвечала за безопасность монарха, и потому ей подчинялись как обычные невольницы-телохранительницы, так и военный отряд, несший службу в дворцовых казармах, а также стража, хотя непосредственным начальником алебардщиков был комендант Охегенед, немолодой уже громбелардец, верный и заслуженный солдат. Собственно, Черная Жемчужина имела право приказывать дворцовой страже исключительно через него, однако то была чистая формальность, как правило не соблюдавшаяся, особенно если учесть, что суровый вояка Охегенед прекрасно относился к руководству красивой и умной невольницы королевы, которая, со своей стороны, поддерживала с ним уважительные и дружеские отношения. Если она поручала что-то алебардщикам, то не столько присваивала его права, сколько попросту убавляла ему работы — именно так он это (впрочем, вполне справедливо) воспринимал. Тем не менее, если бы когда-нибудь два командира отдали противоречивые приказы, дворцовые стражники должны были подчиняться своему коменданту — он же самое большее мог объясняться перед королевой, почему не исполнил распоряжение Жемчужины.

У Н. Охегенеда, человека весьма влиятельного, командовавшего всего лишь пятью сотнями солдат и, несмотря на это, занимавшего постоянное место в военном совете рядом с великими и славными вождями королевства, никогда — не считая короткого отпуска — не оставалось времени на себя; он постоянно пребывал на службе. В любое время дня и ночи он был готов исполнить свои обязанности; он не имел права выйти из своей комнаты, не оставив в ней солдата, который знал бы, где искать коменданта, если возникнет такая необходимость. Спешившему от дворцовых ворот гвардейцу повезло, поскольку он застал коменданта у себя — но вместе с тем не совсем, поскольку комендант стоял полуголый, склонившись над кадкой с горячей водой. Симпатичная служанка с охапкой купальных полотенец сообщила, вернее, коротко и сухо доложила ему о приходе подчиненного, и он появился из соседней комнаты, весьма недовольный. Солдат доложил о том, с чем пришел. Комендант немного помолчал.

— Вернись и скажи Жемчужине, что я принял доклад. Сейчас буду у ворот.

— Есть, господин!

Солдат вышел. Охегенед повернулся к служанке:

— Я сам оденусь. Найди или вели найти ее благородие К. Н. Васаневу. Дневальных гвардейцев ко мне.

— Есть, господин.

Невольница была приучена к военным порядкам, и следовало полагать, что, искупав коменданта, она сказала бы, вытянувшись в струнку: «Докладываю, ваше благородие: ты чист!»

Оставив полотенца там, где стояла, она повернулась и направилась к двери. Спал ли он с ней? Если да, то наверняка она говорила: «Любовный акт завершен, ваше благородие! Приступаю к отходу ко сну!»

Дневальные гвардейцы дежурили в коридоре у дверей в комнаты командира. Невольница вышла, солдаты вошли.

— К личной страже королевы. Скажи: она пришла. Пусть передадут ее королевскому высочеству.

— Есть, господин.

Солдат вышел.

— К дежурному офицеру, — сказал его товарищу Охегенед. — Восемь человек в боевом снаряжении. Не парадном! — подчеркнул он, поскольку разные почетные эскорты были во дворце делом обычным; в серьезном деле следовало исключить любые ошибки и недоразумения. — Пусть ждут у главных дверей.

— Есть, господин!

Комендант оделся, набросил сине-зеленый мундир с вышитыми дубовыми листьями и красной королевской короной, подвесил к поясу меч и направился по коридору к лестнице. Он жил в восточном крыле, невысоко, на втором этаже. Охегенед сбежал по широким ступеням, почти не замечая уступающих ему дорогу слуг, каких-то домочадцев и гостей или просителей… Богато украшенный мундир офицера королевской гвардии производил впечатление на каждого, даже на дикаря из провинции, не знавшего в лицо коменданта Охегенеда. Старый вояка направился к выходу, куда уже бежали с другой стороны вооруженные солдаты.

Старому громбелардцу предстояло выполнить самое отвратительное задание из всех, что ему когда-либо поручали.

Не веря собственным ушам и даже недоуменно улыбаясь — что могло сойти за наглость и дерзость, поскольку к нему обращалась сама королева, — он недавно выслушал историю о заговоре, в котором якобы могла участвовать… Хайна. Когда речь шла о прислуге королевы, Охегенед готов был отнестись серьезно к чему угодно — но не к подобной чуши. В душе он поклялся в одном: если в этих безумных, пусть даже королевских, бреднях есть хоть крупица правды, он покинет службу и уедет из Дартана раз и навсегда. Если Хайна могла выступить против королевы, это означало, что точно так же может поступить любой. Он сам, его гвардейцы, Йокес и его отряды… Все, вообще все. Охегенед не смог бы существовать в таком мире, где под ногами не было даже малейшего кусочка твердой почвы. Ему требовался хотя бы один человек, которому он мог доверять.

Хайна могла бы предать королеву?

Если бы это подтвердилось, Охегенед не смог бы больше поверить никому. Никому! Даже самому себе. Ибо в Хайне он был уверен больше, чем в себе, — она не напивалась. Никогда.

Однако Черная Жемчужина только что вернулась во дворец, хотя должна была отсутствовать еще по крайней мере несколько, а то и полтора десятка недель. Королева предупредила его о такой возможности, а это означало, что в невероятных известиях, которые она получила (от кого? из каких источников?), что-то все же было правдой.

Теперь ему предстояло заманить Жемчужину к себе, окружить вооруженной стражей и отдать Васаневе — после чего никогда больше не смотреть Хайне прямо в глаза. Ибо дело было даже не в том, что по приказу королевы он должен был ее арестовать. — Хайна знала, что такое приказ. Охегенед должен был делать вид, будто ничего не знает и радуется ее возвращению. Он сто раз предпочел бы встать перед ней и сразу сказать: «Тебя подозревают в участии в заговоре, Жемчужина, и тебе придется идти со мной».

— В мои комнаты, — коротко приказал он, обращаясь к командиру вооруженных как на войну гвардейцев. — Ждать распоряжений во второй комнате.

— Есть, господин.

Охегенед вышел во двор.

Отсюда уносили пустые носилки, из которых наверняка только что вышел какой-то приглашенный на вечер гость или просто возвращающийся домой придворный. Трое спрашивали о чем-то охранявшего ворота стражника. Он ответил, после чего показал направление. Поблагодарив, они пошли по хорошо освещенной улице вдоль дворцовой стены. Комендант стражи остановился у ворот и огляделся вокруг. В свете больших масляных факелов он заметил одинокую фигуру на другой стороне улицы, в тени здания с остроконечной крышей, и направился к ней.

Она шагнула ему навстречу.

— Ни о чем не спрашивай, — сказала она и дотронулась до шелковой ткани на лице, словно проверяя, на месте ли она. — Проведи меня во дворец, мне нужно увидеться с королевой.

— Что ты тут делаешь, Жемчужина? Ты должна быть в Громбеларде.

— Да. Но из тех, кто туда отправился, в живых осталась только я. Проведи меня. Я не могу это снять, — сказала она, снова касаясь закрывающего лицо шелка.

— Почему?

— Потому что не могу.

Помолчав, она добавила:

— Хорошо, дай руку… Ну, дай.

Она взяла его за руку и просунула за вуаль. Он коснулся пальцами ее щеки.

— Не будем пока об этом, — очень тихо проговорила она.

Не зная, что ответить, он сглотнул слюну.

— Что случилось? — наконец спросил он. — Расскажи мне, что произошло. Вы сражались?

— Да, но это неважно. Больше я ничего тебе сейчас не скажу, потому что не могу. Не могу. Проведи меня во дворец.

Она сама помогла ему исполнить отвратительную миссию. У нее была какая-то тайна, она не хотела о чем-то говорить. Значит, и у него могли быть какие-то тайны.

— Если так, — сказал он, — то идем.

Они направились к воротам.

— Все в порядке, — сказал он стражникам.

— Так точно, господин.

Вместе с Черной Жемчужиной они пересекли двор и вошли во дворец.

Кто-то когда-то сказал, что это проклятый дом. Кто знает, был он прав или нет… Так или иначе, это была неудачная постройка. Изначально задуманная как красивая, она выглядела таковой лишь снаружи. Что-то получилось совершенно не так, где-то сделали ошибку, вернее, много ошибок… Высокие потолки должны давать ощущение свободы и пространства; вместо этого — недосягаемые, неотчетливые, слишком плавно переходящие в стены — они вызывали чувство подавленности, уныния. В коридорах плохо распространялся свет, а по странно спланированным лестницам было столь же трудно подняться, как и спуститься, — из-за низких, зато чрезмерно широких ступеней, слишком узких, чтобы сделать два шага, но слишком широких для одного, из-за чего по ним мог нормально перемещаться только карлик или великан, все остальные неуклюже карабкались, топтались… Почти любая мелочь во дворце была не такой, как надо. Даже узоры на полу утомляли взгляд. Впрочем, возможно, все это было следствием чрезмерного количества недостатков; может быть, каждое из этих ошибочных архитектурных и декоративных решений в другом доме вносило бы приятное разнообразие… Однако, собранные в одном месте, все они лишь неизмеримо затрудняли жизнь, доставляя множество неприятностей.

Охегенед шел по узорчатому полу, ведя за собой Хайну.

Все ее здесь знали. Маска мало чем могла помочь, поскольку любой солдат и любой домочадец сто раз видел ровно уложенные вокруг головы каштановые волосы королевской Черной Жемчужины, знал ее стройную фигуру и походку… Но скромная одежда на ней сбивала домочадцев и прислугу с толку. Ее доводилось видеть в богатых платьях или же иногда почти голой — поскольку развевающиеся домашние халатики Жемчужин, разрезанные со всех сторон, застегнутые на цепочки и изящные брошки, мало что скрывали; иногда же она носила кольчугу и стянутый поясом военный мундир… Кто-то остановился, оглядываясь на странную горожанку с шелковой вуалью на лице, ибо мог поклясться, что уже когда-то… где-то… В группе стоящих у стены людей стихли разговоры; чуть дальше двое мужчин, хмуря брови, смотрели на спутницу коменданта Охегенеда.

— Куда ты меня ведешь? — спросила она.

— Сперва к себе, — коротко ответил он. — К королеве ты сейчас не попадешь.

— Почему?

Они уже поднялись на второй этаж. Комендант не ответил, ускоряя шаг.

— Почему, Охегенед?

— Сейчас она… не принимает, — бросил он через плечо.

Он ошибся. Для командира дворцовой стражи и личной телохранительницы со статусом второй Жемчужины королева была доступна всегда и везде. Мгновение спустя он сам понял, что ошибся… Он оглянулся, но ее уже не было. Она бежала по коридору обратно к лестнице.

— Стража! — крикнул он. — Задержать ее!

В главной части здания было полно алебардщиков, в крыльях чуть меньше. Но у лестницы стояли посты. Солдаты бросились к убегающей. Какие-то дворцовые невольники отскочили к стене, но не слишком быстро; оттолкнув их, уже мчался алебардщик с другого поста, за ним следующий. Дворцовая стража была расставлена таким образом, чтобы каждый стражник видел двух ближайших товарищей.

Горожанка в маске остановилась, поняв, что сейчас ее схватят — или она погибнет. Это не были головорезы, которых она могла на берегу моря насаживать на копье; она знала солдат, которые сейчас бежали к ней. С голыми руками она могла противостоять одному, может быть, двоим. Но эти люди, охранявшие дом той, кто придавал смысл их существованию, вообще не умели шутить. Она сама их этому учила. Каждый готов был, не раздумывая, броситься на вражеский меч, лишь бы успеть воткнуть свой туда, куда нужно.

Вместо того чтобы бежать дальше к лестнице, она бросилась в сторону, всем своим весом ударившись о застывшего на месте придворного, который отлетел назад, разбив головой стекло в большом окне. Увидев бегущих к ней с оружием в руках гвардейцев, она прыгнула в окно, выдавив плечом свинцовую раму, в которой торчали зубчатые остатки стекла, и вывалилась наружу. Для нее это могло закончиться очень плохо, поскольку второй этаж, находившийся над стародартанским первым, отделяло от земли солидное расстояние. Черная Жемчужина приземлилась в диком саду за домом, к счастью не наткнувшись на сосновый сук и не сломав кости в неглубоком песчаном овраге, о край которого она ударилась ребрами, поранившись о торчавший из земли корень. Вскочив, она побежала в глубь леска. На мгновение остановившись, она разорвала юбку, чтобы та не стесняла движений. Из освещенных окон дворца сломя голову, но нисколько не колеблясь выскакивали следом за ней дворцовые стражники. Кто-то кричал, призывая стражу снаружи — даже сад за домом королевы всегда патрулировали гвардейцы.

Хайна наткнулась на них столь неожиданно, что на этот раз убежать уже не могла. С разгону ударив всем телом, она сбила с ног первого гвардейца, перекатилась по земле и встала, держа в руках вырванную у противника алебарду. Размахнувшись, она подсекла колени второму солдату, не теряя ни равновесия, ни ориентации. Точно так же она подрезала ноги и третьему, но тот, кого она опрокинула в самом начале, встал с мечом в руке, бросился вперед и умер, получив удар краем лезвия в горло.

Она не умела сражаться «понарошку».

Ее потрясла смерть солдата. Своего… Верного и отважного.

Судорожно вздохнув, она едва не расплакалась.

Бросив алебарду, она вырвала меч из мертвой руки и побежала дальше, оставив позади двух раненых и убитого.

Стена вокруг сада была слишком высока и недоступна без помощи веревки. Среди деревьев виднелись освещенные окна дворца. Деревья и заросли доходили до самых стен обоих крыльев здания, но от центральной части их отделяло пустое пространство. Двери дворца, ведшие в «лес», охраняла стража.

Хайна знала в леске каждый куст; спрятаться здесь было негде. В любой момент из дворца могли выбежать несколько десятков солдат, присоединившись к тем, что уже нашли стонущих товарищей из патруля. А потом будет лишь недолгая охота — и окруженная у стены дичь.

Она попыталась пробраться к западному крылу — и увидела открытое окно.

Свет в нем был не столь ярким, как в большинстве остальных. В комнате мерцало несколько свечей, превращавших темноту в желто-коричневый полумрак.

Открытое окно — в главной части здания… По другую сторону открытого пространства. Высоко над землей, выше головы.

Куда смотрели охранявшие двери дворца стражники? В сторону восточного крыла, откуда доносились крики бегающих по саду солдат?

Она переместилась на самый край леска, по большой дуге швырнула меч над кронами деревьев, в расчете на то, что он упадет где-то возле стены, и, не дожидаясь, пока он зазвенит о сучья, побежала. Разогнавшись, она выскочила на освещенное пространство, словно серна, в мгновение ока пересекла его, оттолкнулась от земли и прыгнула руками и головой вперед.

Никто не крикнул, никто ее не заметил. Беглянку не искали в падающем из окон дворца свете, на открытом пространстве, там, где ей негде было спрятаться.

Из широко открытых дверей в сад выбегали алебардщики гвардии.

Стоя у стены — иначе пламя свечей отбросило бы на окно ее тень. — Хайна осторожно и медленно прикрыла створку окна, через которое прыгнула в комнату. Кроме того, на стену… можно было опереться спиной. Кратковременное усилие очень утомило Жемчужину. Несмотря на целительное действие отвратительных эликсиров, которыми ее смазывали и кормили, она была еще слаба.

У нее дрожали колени и руки.

Она узнала комнату, в которой оказалась, и точно так же узнала человека, который в нее вошел.

Он ее не заметил.

Закрыв дверь, он повернулся и удивленно вскрикнул, когда она бросилась ему в ноги.

— Ничего не говори, ваше высочество. Не выдавай меня, — попросила она.

Онемев от удивления, он несколько мгновений не мог произнести ни слова.

— Это ты, Жемчужина? — наконец спросил он.

— Да, ваше королевское высочество.

— Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала? Разве ты не должна быть в Громбеларде? — беспорядочно спрашивал он. — Но сперва встань! Что ты вытворяешь?

— Стою на коленях. Потому что мне нужна помощь. Никто не может меня здесь найти… а я не хочу поднимать руку на ваше королевское высочество.

— Поднимать руку?

— Меня ищут солдаты дворцовой стражи.

— Твои собственные солдаты?

— Это солдаты королевы, не мои.

— Что ты натворила? И я уже сказал — встань.

— Нет, ваше высочество, пока ты не пообещаешь, что позволишь мне спрятаться под кроватью, если кто-то постучит в эту дверь.

— Если таково условие, то обещаю, — сказал он. — Но поскольку кровати здесь нет, придется перейти в мою спальню. Туда наверняка никто не войдет, так как в ней нет дверей в коридор. Самое большее могла бы войти королева… но двери, соединяющие наши спальни, открываются очень редко. О чем ты, увы, знаешь.

Он поднял ее с колен и подтолкнул к входу в другую комнату.

Занавеси на окнах были задернуты. На столе рядом с кроватью стоял канделябр с пятью свечами. Князь поочередно зажег их от одной, взятой из дневной комнаты. Совершенно машинально она удостоверилась, что на занавеси не падает ее тень. Некоторое время они молчали, из-за чего ушей супруга королевы достигли крики бегающих по саду солдат.

— Это из-за тебя весь этот шум? — спросил он.

— Да.

— Что ты натворила?

— Я выполняю… тайную миссию по поручению королевы, — сказала она. — Все думают, что я в Громбеларде, и никто не может знать, что я вернулась в Роллайну. Никто, даже комендант Охегенед. Я пыталась тайно проникнуть во дворец…

— В такой одежде? И с маской на лице?

— Другой одежды у меня не было… А маска… Я убила солдата в саду. Теперь меня ищут.

— Убила солдата?

— Да.

— Но ведь даже если тебя поймают, тебе ничего не грозит!

— Да, но моя миссия… провалится, ваше королевское высочество. А я еще ее не закончила.

Князь Авенор молчал. Он понятия не имел, о какой миссии говорит Черная Жемчужина, не знал, что происходит во дворце, какие ведутся игры и интриги… Он никогда ничего не знал. Ни о чем.

Зато Хайна знала, что супруг королевы ничего ни о чем не знает… Ему последнему сообщат, что сегодня ужин будет подан раньше, и он, придя к столу, увидит встающих с кресел сытых гостей, обменивающихся шуточками с ее королевским высочеством, так и брызжущей хорошим настроением. А потом либо решит в одиночестве доесть холодные остатки, либо просто пойдет спать. Голодный.

Он сидел на кровати, глядя на стоящую перед ним невольницу.

— Пока что тебе ничто не угрожает. Можешь снять вуаль с лица, это неудобно, — сказал он, просто чтобы хоть что-то сказать. — Мне нравится твоя улыбка, прекрасная Жемчужина.

— Но ты ее больше никогда не увидишь, господин.

— Что это значит?

— Ничего, ваше высочество… Могу я остаться здесь, пока все не успокоится? Ты никому обо мне не скажешь?

— Даже королеве? Я мог бы… наверное, мог бы сделать так, чтобы она сюда пришла.

— Наверное, да, ваше высочество. А может, и нет.

— Я могу хотя бы попытаться.

— Лучше не стоит.

Что он мог ответить? Жемчужина прекрасно знала, что говорит. Князь Зайчик — и доверительный шепот, интриги? Ее королевское высочество Эзена готова была повернуться к нему, окинуть удивленным взглядом, после чего громко, чтобы все слышали, сказать:

«А что это еще за шепот, ваше королевское высочество? У нас что, есть какие-то тайны? От кого? От наших ближайших домочадцев?»

И тогда он стоял бы в тишине, среди пятидесяти «ближайших домочадцев», которые выжидающе смотрели бы на него, пытаясь сдержать улыбки.

— Я предпочла бы подождать, пока ее королевское высочество не останется одна в своей спальне. Если бы ты даже смог вызвать ее сюда, то… лучше, чтобы никто не знал, ваше королевское высочество, что ты вообще меня сегодня видел. Лучше для меня, для тебя, для королевы… Для всех, ваше высочество.

Было совершенно ясно, что Черная Жемчужина права.

— Хорошо, Хайна. Согласен. Но сейчас мне хотелось бы знать, что ты имела в виду насчет улыбки. — Армектанский князь, хоть и мало что знал, отнюдь не был глупцом и умел чувствовать важность момента. — Почему же ты не будешь больше улыбаться?

Какое-то время она молчала. Но ясно было, что на этот раз тему сменить не удастся. Супругу королевы показалось, что прекрасные глаза, видневшиеся сквозь отверстия в шелковой ткани, погасли.

— Почему не буду больше улыбаться? По многим разным причинам, но первая такова, что мне просто нечем, ваше высочество, — медленно проговорила она, пытаясь владеть собственным голосом, но ей это удалось не до конца. — От моего лица осталось только то, что ты видишь… Глаза, князь. У меня больше нет щек, подбородка… — Недоговорив, она глубоко вздохнула и слегка невнятно закончила: — Там только шрамы, рубцы… уродство…

Подняв руку, она двумя короткими движениями собрала слезы с нижних ресниц, впитавшиеся в черный шелк. Авенор потрясенно молчал.

— Не проси меня показать, — попросила она. — Запомни меня такой, какой… какая я была…

Она снова не договорила.

— Ты что, с ума сошла, девочка? Не могу поверить… — прошептал он, глядя на мягкий шелк черной маски. — Что ты говоришь, Хайна? Тебя ранили в каком-то сражении? Но ведь есть прекрасные заживляющие бальзамы, какие-то мази… Королева позовет лучших медиков королевства, может, даже самых лучших в Шерере! Все это заживет, а несколько небольших шрамов на лице воительницы… если даже они не исчезнут до конца…

Он наверняка говорил то, что думал. Для армектанца военная памятка на лице — даже на лице женщины — редко была чем-то отталкивающим. Даже напротив — достойный похвалы шрам позволял увидеть красоту во всей ее полноте, примерно как… пробивающаяся на мужском лице щетина… Свежие мальчишеские щеки наверняка были красивы, но щеки мужчины, пусть и шершавые, потемневшие, свидетельствовали о зрелой красоте. И точно так же — военные отметины. Смотревшая на поля сражений армектанская Арилора — госпожа война, но также и госпожа смерти — не отличалась гладким лицом. Гладких лиц не имели даже статуи воинов и воительниц, охранявшие ворота императорского дворца в Кирлане.

— Ты не знаешь, о чем говоришь, ваше высочество, — сказала она уже спокойнее. — Спасибо тебе… но не будем больше об этом.

В соседней комнате открылась дверь. Чей-то женский голос спросил:

— Ваше королевское высочество?

Авенор молча показал Хайне на кровать, на которой сидел. Она тут же легла на пол и ловко под нее заползла.

— Ваше королевское высочество? — снова послышался голос.

— Я тут, — ответил тот, выходя с маленьким дорожным свитком в руке в дневную комнату; многие армектанские произведения публиковались именно в таком виде, легком и удобном для употребления. — Зачитался… В чем дело?

— Солдаты кого-то ищут, — объяснила служанка, показывая на несколько вооруженных людей в коридоре.

— Да? А кого?

— Ваше королевское высочество, — сказал командовавший гвардейцами офицер. — Никто тут не пробегал? По коридору или…

— Или из моей спальни в дневную комнату и обратно? — слегка язвительно спросил Авенор. — Нет, никто тут не пробегая. А кто должен бегать по личным покоям королевы Дартана и ее мужа?

— Никто не должен, — вежливо согласился офицер. — Если, однако, ваше королевское высочество заметит кого-то, кто делает что-то, чего здесь делать не должен… Или хотя бы странно одет…

— Не понимаю ничего из того, что ты говоришь, ваше благородие, — раздраженно сказал Авенор, поднимая частично развернутый свиток, на котором виднелись ровные строчки какой-то армектанской поэмы. — Что значит «странно одет»? Кого вы ищете?

— Этого я не могу сказать, ваше королевское высочество, — все так же вежливо, хотя и слегка неохотно ответил офицер, знавший, что и кому говорить можно, а чего точно нельзя. — Если случится что-то необычное, от имени королевы прошу ваше высочество послать к нам невольницу.

— У меня только одна невольница, — скорее со спокойным упреком, чем с недовольством сказал князь Авенор. — Если я ее к вам пошлю, побыстрее пришлите ее обратно, а то я останусь вообще без прислуги.

— Это уже меня не касается, господин, — закончил разговор гвардеец, явно не обладавший ни чувством юмора, ни чувством такта. — Разрешите идти, ваше королевское высочество?

— Да, солдат, — ответил Авенор.

Стражники ушли.

— Пусть никто не морочит мне голову, — сказал он примерной служанке, которая еще недавно даже не знала, у себя ли ее господин. — Хочу перед сном спокойно почитать.

— Да, ваше высочество.

— Спасибо.

— Сегодня ночью я буду вашему высочеству нужна?

— Нет. — На этот раз Авенор не стал добавлять «спасибо». — Я просил меня об этом не спрашивать.

В Дартане, как и в Армекте, невольники имели статус предметов, служивших владельцу для любых целей. В Армекте особенно не видели разницы между, скажем, едой и удовлетворением женских или мужских «потребностей»… Так уж устроен человек, рассуждали сыновья и дочери равнин. Любовные утехи любовников или супругов — одно дело, ежедневные потребности — совсем другое; любовь и плотские дела можно было соединять, но путать их не следовало. Супружеская измена? Да, но не с предметом же или слугой… В Дартане, возможно, отсутствовали глубокие обоснования (невольника считали предметом, и не более того), но все остальное выглядело примерно так же, и во всем Шерере только гаррийцы могли считать аморальным подобное обслуживание господина или госпожи невольниками. Его королевское высочество Авенор определенно гаррийцем не был, однако не пользовался услугами невольницы, хотя, будучи здоровым и еще не старым мужчиной, несомненно в таковых нуждался. Проблема заключалась в том, что невольники, как и предметы, могли быть разными… Армектанский князь, которого ночью обслуживали с тем же старанием и уважением, что и днем, отказался от «услуг» безразличной и холодной фигуры, имевшей облик женщины, которую ему пришлось бы, вероятно, переворачивать с боку на бок или вынуждать к тому приказами (неприличное солдатское словцо казалось ему единственно удачным, поскольку в самый раз подходило для доски). Он был привезенным из чужого края господином, от которого ничего не зависело, а слуга если уж за что-то по-настоящему и ненавидел господина, то именно за это. За ничтожность. Ибо невольник, принадлежавший «никому», был ничем. В то время как невольница королевы — второй королевой Дартана.

Возможно, именно такие мысли бродили в голове у князя Зайчика, когда он вернулся в спальню, поскольку могло показаться, что он забыл о прятавшейся под кроватью воительнице. Сев в кресло у стены и неподвижно глядя перед собой, он медленно вертел в руках свиток с «Двумя строфами о море Эниветты», а огоньки горящих в канделябре свечей сливались у него перед глазами. Он был господином, которому приходилось обманывать собственную прислугу, в то время как самый ничтожный дартанский провинциал мог доверить своим невольникам любой секрет. Разве что… разве что у него тоже была жена.

— Ваше высочество, — тихо сказала Хайна. — Спасибо.

Он сделал неопределенный жест рукой и пожал плечами.

— Не за что, — ответил он с такой неподдельной горечью, что она не смогла даже сделать вид, будто ее не заметила. — Благодаря тебе я смог сегодня совершить доблестный поступок: геройски обманул солдата и невольницу-служанку… Хо-хо! — пробормотал он. — Если об этом узнают, где надо… Сама оцени, какой я неустрашимый.

— Ваше высочество… Ведь все это неправда.

— Неправда, Хайна? Ты выполняешь важную миссию для королевы, может, завтра по твоему приказу тысяча тяжеловооруженных воинов отправятся на другой конец края, чтобы предать огню владения какого-нибудь нелояльного вассала твоей госпожи. Ты скажешь: «Этому жить, этому висеть». Королева увидится с тобой, когда ты вернешься, и спросит: «Ну что, Жемчужина? Все сделала?», а ты ей ответишь: «Да, Эзена». Она даже не спросит, как именно ты все сделала. Может, потом, при каком-нибудь случае. И погрозит тебе пальцем: «Ну, пожалуй, ты немножко перестаралась…» Ты ее копия, та копия, которая занимается кознями против нелояльных вассалов и прочими подобными делами. Ты мне говоришь: «Все это неправда». Кому ты это говоришь, Жемчужина? Князю Зайчику? У меня была мечта, что, возможно… я помирю Дартан с Армектом. Обращусь к сестре и к жене. Отец… мой прекрасный и мудрый отец, может быть, тоже на это рассчитывал. Может, и теперь рассчитывает? Не знаю. Если так, то повторю: он прекрасный… но насчет мудрости уже добавлять не стану.

Неожиданно ему стало стыдно, поскольку до него дошло, что он обращается со своими наивными сетованиями к девушке, которую ищут вооруженные стражники, которая выполняет какое-то очень важное задание и, что еще хуже, которую недавно изуродовали и изувечили, возможно, навек, необратимо. Симпатичная двадцатипятилетняя Черная Жемчужина, всегда улыбающаяся, находящая для каждого время и доброе слово. Единственное в этом дворце существо, которое счастливо оттого, что живет, и не имеет никаких иных желаний, кроме того, чтобы никогда не стало хуже… Неужели у нее отобрали эту мечту?

— Прости меня, Хайна, — сказал он. — Старого дурака.

Все так же сидя в кресле, он взял ее за руку и поцеловал пальцы.

Неожиданно, медленно и чуть колеблясь, она прикрыла ему рукой щеку. И он почувствовал, как другая рука обнимает его за голову, мягко прижимая ее к теплому и вместе с тем твердому животу.

— Обещай, князь, что не коснешься моей маски, — очень тихо проговорила она. — Обещаешь? Если да, то… то…

Она не договорила.

Встав с кресла, он с сильно бьющимся сердцем обнял девушку и прижал к себе, мягко целуя в каштановые волосы. Она облегченно опустила голову ему на плечо.

— Если бы я могла полюбить… — говорила она, — я хотела бы иметь мужчину столь же благородного, как и ты. Я не могу… но все же попытайся что-то во мне спасти, что еще осталось… Прямо сейчас… хорошо? Может, сумеешь. Потому что если не сумеешь… то уже, наверное, в самом деле никто…

Он ощутил дрожь подбородка на плече и горячую капельку на шее. Черная Жемчужина расплакалась.

Узкий и уютный коридор, соединявший личные покои королевской четы и несколько других комнат, которые занимали самые доверенные и выше всего стоявшие в иерархии слуги, в эту ночь патрулировали солдаты дворцовой стражи. Почти никто не имел сюда доступа, поскольку домочадцы и придворные королевы жили в боковых крыльях.

Ее королевское высочество не отличалась капризным нравом, хотя раз в несколько месяцев выпадало два-три дня, когда она готова была кричать на каждого. Причина дурного настроения королевы обычно заключалась в бездействии — когда она чего-то ждала и никаким образом не могла ускорить ход событий. Тогда она бывала невыносима. Однако, как правило, она могла считаться образцом понимающей и доброй госпожи, решительной, но никогда не злой. Все ее приказы надлежало безусловно исполнять, но если — воистину, крайне редко — кто-то из прислуги или домочадцев заслуживал в ее глазах суровой кары, обычно она обходилась выговором или всего лишь упреком. Если бы не дисциплина, которую навела во дворце Черная Жемчужина, солдаты могли бы дремать на посту. Разбудив опирающегося о стену стражника, королева наверняка бы лишь сказала: «Ну, знаешь ли…»

Охегенед и Васанева испытали на себе весь ее гнев.

«Глупец и неудачница, — сказала Эзена. — Охегенед!»

Старый вояка шагнул вперед и получил по морде так, что аж голова дернулась назад. Королева была женщиной подходящего роста, здоровой и попросту сильной.

«А ты ко мне даже не приближайся, — предупредила она кошку, — ибо я тебя так пну, что к стене отлетишь. Если хоть что-то — слышите, хоть что-то? — случится сегодня ночью, птица в парке крикнет громче обычного, Анесса чихнет, а я… не знаю… найду в постели криво уложенную подушку… Вы за это ответите. Оба. Глупец и неудачница, — повторила она. — А теперь уходите».

Офицер, который во главе нескольких сотен солдат завел когда-то на бездорожье многотысячную армию противника, едва ее не уничтожив в глухих лесах; самая знаменитая воровка Шерера; пятьсот самых отважных солдат Дартана. Этого оказалось недостаточно, чтобы схватить одну невооруженную женщину, которая не ожидала нападения и шла посреди дворцового коридора.

Окруженная бездарными слугами, беспомощная и униженная, лишенная всяческой власти, бессильная и уже, пожалуй, лишь формальная королева Дартана отправилась к своей первой Жемчужине и заявила:

«Сегодня ты спать не будешь. Ни слова. Не спрашивай почему, ибо объясняться я перед тобой не стану. Ты не должна спать, и все».

«Да, ваше королевское высочество».

«У тебя есть оружие?»

Анесса лишилась дара речи.

«Оружие?»

«Оружие, Анесса. Не прикидывайся, когда-то ты столь ловко размахивала кинжалом, что я едва из-за тебя в тюрьму не угодила. Я спрашиваю — у тебя есть оружие?»

«Нет, ваше…»

«Тогда прикажи, чтобы принесли. С этого момента от тебя не должна отходить телохранительница».

«Д…да, ваше королевское…»

«Спокойной ночи».

Эзена вышла.

У нее уже бывали сны, странные сны. Когда-то. Сны, которые, собственно, не были снами, скорее видениями. Но теперь… Им с Анессой снилось одно и то же, однако она не поверила. Она отдала соответствующие распоряжения, чувствуя, однако, что выглядит попросту смешно. Рассказывая о вымышленном заговоре, она почти покраснела под взглядом коменданта дворцовой стражи, который словно спрашивал ее: «Ты что, баба, совсем с ума сошла?»

Тогда у нее не нашлось достаточно смелости, чтобы призвать его к порядку. Ибо в самом деле — Хайна? Которая пробирается во дворец, чтобы убить Анессу? И что еще?

История, которую изложил Васаневе Готах-посланник, ничего не объясняла до конца. У Эзены создалось впечатление, будто они странным образом поменялись ролями. Когда-то, в Сей Айе, мудрецу Шерни пришлось объяснять перепуганной молодой женщине, что от Шерни почти ничего не зависит; что висящая над миром сила уже давно совершила все надлежащее ей и теперь Шерером правят разумные существа, прежде всего люди. Четыре года спустя та же самая женщина готова была объяснять посланнику, что… похоже, его куда-то занесло, угроза на самом деле преувеличена… Эзена не знала мнения Кесы, но если бы ей о нем рассказали, она бы громко рассмеялась, обнаружив, что ее бывшая Жемчужина стала выразительницей большинства ее собственных мыслей и чувств. Какая война Шерни? Какие три сестры? Какой там Ферен? Что ей следовало в связи со всем этим делать? Сесть в своей комнате, подпереть голову рукой и ждать — ведь в любой момент может разлететься вдребезги Ферен, а тогда… ого-го! Или — что? Неизвестно… а может, и ничего.

А кроме того — что, собственно, угрожало правительнице Дартана? Какая-то… дикая пиратка, наполовину женщина, наполовину предмет? Каким образом она могла угрожать королеве, ее первой Жемчужине и личной телохранительнице? Ну да, конечно — сумасшедший, которого не волнует собственная жизнь, может быть опасен. Однако подобные опасности всегда вписаны в судьбы правителей, и с этим ничего нельзя поделать. С собой брали телохранительниц, выставляли стражу, платили разнообразным шпионам, обязанным выявлять и разоблачать в зародыше всяческие заговоры. Что еще?

Но потом появились сны. Такие, как много лет назад, наверняка не случайные. Трудно было пренебречь предупреждением — а ведь она пренебрегла. Предприняла кое-какие шага, но без особой убежденности.

И вот Хайна вернулась в Роллайну. Не объявляя о своем прибытии, тайно явилась во дворец. И сбежала, услышав одно неосторожное слово, брошенное командиром дворцовой гвардии. Она убила солдата, а нескольких ранила.

Хайна. Вторая Жемчужина королевы Дартана и ее личная телохранительница.

Эзена никому — никому! — столь безгранично не доверяла. Охегенед был ей предан, но уже немолод. Анесса — непредсказуема и капризна. Васанева — заносчива. Военачальники — тщеславны. Личные невольницы-служанки — глуповаты.

Хайна была умна, добра, безгранично верна. И опасна. Она умела убивать столь искусно, как ни одна другая женщина в Дартане, а может, и во всем Шерере. Самая дорогая Черная Жемчужина из всех, о ком когда-либо слышала Эзена.

Королева начала опасаться. На Сейлу-Анессу — а может, и Роллайну-Эзену? — охотился некто, кто досконально знал их обеих, с закрытыми глазами мог начертить план королевского дворца и высчитать по памяти все сильные и слабые стороны вооруженных стражей. Анесса со своим кинжалом и сидящей рядом телохранительницей не успела бы даже пискнуть, если бы перед ней явилась Хайна. Права была неудачница Васанева, говоря: «Если Хайна захочет кого-то убить — то убьет».

Вопрос — зачем она этого хотела? В самом ли деле она была отражением Делары? Нечетким и туманным, даже не сознающим, что является им, но тем не менее настоящим? Почему Делара когда-то хотела убить Сейлу? Ответов было множество, столько же, сколько и версий легенды. То есть по крайней мере двадцать.

По армектанскому обычаю, королева спала голой; ночную сорочку она надевала лишь тогда, когда во дворце становилось холодно. Перед сном ее раздевала одна из Жемчужин Дома — в свою очередь, по дартанскому обычаю, — ненавидевшая, как и все остальные Жемчужины, Анессу и Хайну; в тени двух первых невольниц королевы все прочие, пусть даже самые дорогие, оставались совершенно незаметными.

— Спасибо, — сказала Эзена. — Я сама лягу. Пришли ко мне двух телохранительниц.

— Сюда, ваше высочество? — удивилась Жемчужина, поскольку в дворцовых стенах королева всегда обходилась без стражниц, и уж тем более в собственной спальне.

— Одна должна стеречь у дверей, другая у моей постели, — уточнила Эзена.

— Да, госпожа.

Жемчужина вышла.

Усевшись перед зеркалом, королева сама вытащила из прически шпильки, расчесала волосы, заплела косу и легла в постель. Когда пришла телохранительница, она обменялась с ней несколькими словами, после чего долго не могла заснуть. Ей мешало присутствие молчащей стражницы, собственные мысли — все мешало. Она вертелась и переворачивалась с боку на бок.

Уже светало, когда правительницу Дартана разбудил звук тупого удара. Подняв веки, она увидела остекленевшие глаза телохранительницы, которая полулежала на кровати, а с головы ее стекала тонкая струйка крови, пятная постель. Эзена хотела вскочить, но ее удержало холодное острие копья, прижатое к голому животу чуть ниже грудины.

— Супруг королевы очень крепко спит, — тихо сказала женщина, черный силуэт которой отчетливо вырисовывался на фоне посеревшего окна. — И у него полно оружия на стенах. Как у всякого армектанца, Роллайна. А может, лучше — сестрица?

Она коротко и решительно толкнула копье вперед.

Эзена успела лишь коротко вскрикнуть.

Хайна выпустила копье и отступила к окну.

Дверь спальни открылась, и в комнату вбежала девушка с мечом в руке. Она застыла на пороге, глядя на наклонно торчащее древко копья и двух неподвижных женщин, лежащих в окровавленной постели, после чего медленно подняла ошеломленный взгляд.

— Ты не слышала звук удара? — спросила Хайна. — Не слышала… Когда королева кричит, это значит, что уже слишком поздно. Забирай ту, другую, и перевяжи ей голову. Сегодня же явитесь обе в лагерь войсковых отрядов. Будете служить при войске. Мне надо говорить, в качестве кого?

— Нет, Жемчужина, — не своим голосом проговорила девушка.

— Тогда забирай ее и иди.

— Да Жемчужина. — Телохранительница не осмелилась искать подтверждение приказа в глазах неподвижно лежавшей королевы.

Эзена, неровно и отрывисто дыша, не могла оторвать взгляда от маленькой ранки под грудью, сделанной прошедшим вдоль ребер острием копья, которое сразу же после пробило простыню и застряло глубоко в матрасе.

— Ваше высочество, — сказала Черная Жемчужина внезапно сорвавшимся голосом. — Прости меня за эту рану… и все, что я сделала. Мне нужно было кое-что тебе доказать. Теперь вызывай стражу и вели привести меня обратно, когда захочешь со мной говорить.

Эзена молчала, пытаясь успокоить дыхание; сердце до сих пор колотилось так, что в ритме его ударов вздрагивала обнаженная грудь. Телохранительница с трудом тащила к двери бесчувственную подругу, с головы которой до сих пор сочилась кровь. И королева поняла, насколько она, по сути, беззащитна без своей Черной Жемчужины. Вооруженные стражницы даже не знали, что именно их командующая — та самая угроза, которой опасается ее королевское высочество. Вопрос — знали ли об этом солдаты, преследовавшие женщину в маске? Все подобные вопросы всегда решала Черная Жемчужина, говоря каждому ровно столько, сколько было нужно, — не больше, но и не меньше.

Понимала ли вообще тащившая раненую подругу несчастная, которая только что позорным образом лишилась статуса стражницы королевы, что произошло? Она могла подозревать что угодно, даже то, что ее подруга сошла с ума и едва не убила свою госпожу, но ее остановила неведомо откуда взявшаяся Черная Жемчужина…

Телохранительницы исчезли, дверь закрылась. Королева осталась наедине со своей самой верной невольницей.

— Вызови стражу, ваше высочество, — повторила Хайна.

Эзена тяжело откинула голову на подушки, уже не глядя на ранку, из которой вытекло несколько капель крови.

— О нет, нет, — сказала она. — У меня трясутся руки, ладно… Но я не дура. Ты доказала мне, что хотела, и я поняла. А теперь объясни, что происходит.

— Объяснить… Но как? — беспомощно спросила Хайна, опираясь спиной о стену и глядя в потолок, поскольку за этот день у нее слишком часто выступали на глаза слезы. — Она говорила: «Будь осторожна, тебя могут ждать. Ферен один, хотя здесь он состоит из трех частей». Но я не поверила. И пришла открыто к королеве, чтобы обо всем ей рассказать. А Охегенед мне говорит: «Королева не принимает». Что можно сказать королеве, которая не принимает? Как ее убедить? Можно лишь прийти ночью, воткнуть копье в кровать и сказать: «Если бы я хотела тебя убить, тебя уже не было бы в живых, госпожа».

— Ты пришла открыто? В городской одежде и в маске?

— Маска? В маске… — Жемчужина рассмеялась, даже не пытаясь скрыть слезы. — Дай догадаюсь, ваше высочество, — что тебе обо мне приснилось? Но мне тоже кое-что снилось — что однажды я умру за тебя… А что? Нельзя о чем-то мечтать? Сука королевы — все так говорят и думают… Я бы могла гордиться.

Она подняла руку и, коснувшись шелка на лице, одним движением сорвала ткань.

— Четыре или пять дней… я сбилась со счета, — сказала она, идя к постели, и по мере того, как она удалялась от окна, свет вырывал из полумрака черты ее лица. — Женщина? Не знаю… Я что-то видела, там что-то было… человек… или не человек, не знаю что…

Зрачки застывшей на постели Эзены расширялись от ужаса все сильнее.

— Несколько дней на краю обрыва, — говорила Хайна с гримасой боли на кошмарном лице. — Она… это нечто… лечило меня и забавлялось со мной… Оно было убеждено, что я его невольница, исполню любой приказ, прихоть, убью Анессу… может, даже тебя, достаточно лишь повелеть. Казалось, будто меня столкнули в пропасть, и это нечто думало, что я упала на самое дно, а я… я держалась за край. И делала все, чтобы не было видно моих переломанных пальцев, которыми я цепляюсь, потому что тогда… хватило бы одного движения. Чтобы я по-настоящему рухнула в пропасть и, может быть… пришла тебя убить. Я боялась дышать без приказа, чтобы оно не узнало… чтобы не обнаружило, что у меня есть воля.

Эзена не в состоянии была смотреть на то, что осталось от девушки, которая получила сертификат Жемчужины не только благодаря знаниям и умениям, но и красоте. Она закрыла лицо руками, едва слыша, что говорит ей Жемчужина. Однако она все же слышала — и, похоже, уже понимала.

У дрожащей от волнения Хайны все сильнее срывался голос.

— Я лизала ей ноги, потому что она так хотела… Или говорила: «Не здесь, только вот тут, чуть пониже», а я вырезала себе кусочек плоти с лица в том месте, куда она показывала пальцем. Она любила… оно любило… — Черная Жемчужина пыталась откашляться, но хрипота не проходила. — Оно любило смотреть, как я протыкаю себе ножом щеку или нижнюю губу и высовываю сквозь дыру язык… потому что это было смешно, очень смешно…

— Перестань…

— Нет, я… должна. Она блевала мне на лицо, отчего заживали раны, и вскоре даже уже не болели. Потом… снова все сначала. Я набиралась сил, она кормила… оно кормило меня. Женщина? Не знаю. Да, но как будто без кожи, вся из красного камня… Иногда совсем как человек… а иногда только очертания, красный контур в воздухе… Рубин Дочери Молний? Но я помню ее… помню мой рубин, Роллайна. Я, Делара. Тот рубин был мертвый. Обычная вещь. Ядовитая, опасная… Но только вещь.

Эзена молчала, все еще закрыв лицо руками.

— Если бы я могла ее убить… Но один раз я ее уже убила, копье прошло навылет! Потом я боялась пробовать, чтобы оно не открыло мою тайну. И только повторяла: Эзена, Эзена… ибо порой уже забывала, зачем, собственно, это все…

Королева вскочила и села на постели.

— Перестань! — крикнула она, сжимая кулаки. — Перестань, или я тебя убью! Что ты со мной делаешь?! То же, что и она с тобой?!

Она замахнулась, словно собираясь ударить Жемчужину, но вместо этого обняла ее и прижала к себе. Обе расплакались.

— Я все это… исправлю, — сказала сквозь рыдания Эзена. — Только… не знаю как…

Хайна, вся дрожа, давилась слезами, прижимаясь лицом к ее груди. Вся ее решительность куда-то пропала, исчезла сила воли, приказывавшая довести до конца самое важное дело в ее жизни. Воительницы больше не было; осталась лишь униженная, обезображенная до конца жизни девушка, которая наконец могла излить все свое горе.

 

6

Раладан скверно ездил верхом, но спешить умел. Он высадился на дартанском берегу, имея перед собой прямую дорогу до Роллайны, умного товарища рядом и туго набитый кошелек. Купив лошадей, он вскоре их продал, приобретя свежих. Сопровождавший его Сайл был, правда, родом не из этих краев, однако чистый дартанский звучал в его устах понятно даже для самого глупого мужика из деревни; для Раладана, который, кроме гаррийского, владел только киненом, правда, обогащенным немалым запасом слов из собственно армектанского, второй офицер Ридареты стал неоценимым помощником.

Они потратили немало времени. Дартан, край, в котором путешествия считались делом торговцев и бродяг, славился худшими дорогами в Шерере. Не считая, естественно, Громбеларда — в Тяжелых горах никаких дорог вообще не имелось. Еще хуже обстояло дело с мостами, многие из которых к тому же были сожжены в минувшую войну и до сих пор не восстановлены. Невообразимо темное крестьянство, для которого в полумиле от деревни простирался лишь «большой край», иногда могло показать путь к броду, а иногда нет; может, когда-то дедушка видел «подле двух дубков» какую-то песчаную отмель, но теперь уже не было никаких дубков, а тем более песчаной отмели, не говоря уже о дедушке… В подобных обстоятельствах путешествие заняло у двух всадников несколько дней. Когда они наконец остановились в Роллайне, в предместье Арбалетчиков, стоял уже вечер, и усталые путешественники поняли, что потеряли еще один день. Агарский князь не знал местных обычаев, однако ему хватало воображения понять, что он мало чего добьется, отправившись в полночь в королевский дворец. Пойти туда он мог только завтра. Если бы он еще знал, что в тысяче шагов от них ведет на городскую стену лестница, с помощью которой именно сейчас сокращает себе путь девушка в маске и дешевой одежде горожанки… Раладан появился в Роллайне в тот же самый день и то же самое время, что и Черная Жемчужина королевы. Но она не была подозрительным чужеземцем, желавшим получить аудиенцию у могущественной правительницы. Она шла прямо к стражнику, которому достаточно было напомнить пару слов. Тех слов, которые он слышал постоянно, ибо они короче всего описывали его обязанности: «Только я и королева, солдат. Она или я».

Этой ночью не только королева не могла заснуть и не только она боролась с собственными мыслями. В средней руки гостинице в предместье двое путников сняли комнату. Сайл похрапывал (честно говоря, вполне умеренно), Раладан же лежал, глядя на едва видимую в темноте потолочную балку, и размышлял, поскольку на пиратском паруснике было не до размышлений, а в дороге у него настолько болела отбитая задница, что он не мог как следует сосредоточиться — лошади отличались исключительно неровной палубой и непродуманным такелажем. Теперь он пытался собрать воедино все свои познания о Шерни и Шерере — на что, как он вскоре понял, требовалось самое меньшее несколько недель. Чего бы ни касалась мысль, оно сразу же оказывалось связанным с чем-то другим: три сестры наводили на мысли о Ферене и Отвергнутых Полосах, Полосы — о Рубине Дочери Молний, Рубин — о Ридарете… В глубинах памяти звучали слова мудрого Тамената — не только о Ридарете, но также и ее дочерях, единственных «Рубинчиках», которым она дала жизнь, если это вообще была жизнь… Нескончаемое путешествие по маленькому и тем не менее сложному миру, над которым висела однородная, явная, исчислимая, и вместе с тем столь непростая и таинственная сила. Раладан в общих чертах видел и понимал проблему, которая перед ним стояла, но… ему не хватало терпения. Из того, что до сих пор говорилось о Ферене, Проклятых Полосах, равновесии Шерни и законах всего, наиболее ему понравились некоторые суждения Тамената. Старый мудрец любил притворяться человеком более простым и глупым, чем на самом деле, а может, просто знал, что описание мира для живущих в нем существ следует хоть немного упростить. Так что порой он насмехался над Шернью, вставлял странные придуманные им самим словечки, относился к ней с пренебрежением, высмеивал, недооценивал. Возможно, он даже в самом деле верил, что все именно так, как он говорит.

«Шернь Шернью, сынок, а палка палкой. Если на тебя нападут паршивые собаки, тебе понадобится палка, а не Шернь. Шернь тебе вообще не нужна. Миру — да, но не тебе, так же как и какому-либо другому человеку, — объяснял он когда-то за кружкой водки, поскольку, хотя и не имел „проблем с пьянством“, выпить и умел, и любил. — Видишь ли… как бы это сказать… Всегда нужно искать самый простой способ и объяснение. Что это значит? Да, сразу же отбрось все, что тебе не нужно. Тебя уничтожит лишь то, во что ты веришь или чего боишься. Здесь, в Шерере, нет ни одной вещи, ни одного явления… Слышишь, князь? Ни одного! Нет ни одного явления, вывалившегося из задницы Шерни, которое нельзя было бы победить или приручить доступными каждому способами. Именно это и есть закон равновесия, первый из законов всего. Все сущности Шерни уравновешивают друг друга, но и для любых сил Шерни на основе явлений, происходящих под небом Шерера, должен найтись противовес в обычных механизмах, правящих этим миром. Мы имеем дело с весьма стабильной системой; ее устойчивость следует именно из этой стабильности. Миром не правят и не могут править Полосы, их сила — вонючее дерьмо, простой обман, тем больший, чем необычнее или страшнее он выглядит. Полосы могут выставить против тебя стотысячный флот, но если ты не испугаешься и подойдешь ближе, то увидишь эскадры парусников из пергамента, которые уже пропитываются водой… Понимаешь, о чем я? Здесь, в Шерере, мы у себя, и власть принадлежит нам. Не Шерни, Алеру или другим силам. Даже столь старым, как твои Просторы».

Они разговаривали также о Ридарете и о нем, Раладане, сыне владыки морей.

«Из пророчества всего следует — запомни это, князь, — что единственная причина твоего существования — девушка, которую ты признал своей дочерью. Похоже на то, что Просторы породили тебя в тот день, когда в некоем гаррийском доме появилась на свет девочка, которой дали древнее и гордое имя Ридарета; немного жаль, что даже островитяне выговаривают его сегодня на армектанский лад… Почему ты появился? Шернь я еще более или менее понимаю, но о Просторах никто ничего не знает… Так что отнесись к тому, что я скажу, как к предположениям, сказкам, в которых, возможно, есть зерно правды. Похоже на то, Раладан, что Просторы поглощают часть активности Отвергнутых Полос, уменьшая таким образом давление, создаваемое ими на стену Ферена. Если так, то для живого символа Отвергнутых Полос в Шерере должен найтись аналог в виде живого символа Просторов. Океан пробудил нечто подобное Великому Крафу, Не-Бодрствующему богу Шерни; ты видел это нечто в облике морского змея, но какое оно на самом деле — кто знает? И это нечто породило долговечное, а может быть, даже бессмертное, хотя наверняка уничтожимое существо, являющееся символом Просторов. Вот кто ты такой, князь, и с этим тебе ничего не поделать. Ты будешь как-то уравновешивать поступки своей красотки, и я вовсе не удивился бы, если бы ты получил поддержку. Возможно, скоро в Шерере обнаружится живой символ Ферена, второй камешек, нагружающий ту чашу весов, на которой уже лежит камешек-Раладан. На противоположной чаше останется твоя дочь. Что из этого выйдет? Не знаю. Я не могу ничего предвидеть, поскольку модели Шерни имеют мало отношения к Отвергнутым Полосам, модели же Просторов никто до сих построить не в состоянии».

Сайл похрапывал; Раладан размышлял и вспоминал. Он много лет встречался с посланником, пил с ним, кивал, слушал его болтовню — ибо однорукому великану многим были обязаны и он сам, и его дочь. Долгими осенними месяцами рассказы посланника можно было слушать точно так же, как и истории бродячего сказителя, — в известной степени он так к ним и относился. Ридарета говорила правду: он убегал, постоянно убегал от самого себя. Ему было плохо и неуютно с выдуманным неясным происхождением, еще более запутанным предназначением, какой-то миссией… уравновешиванием символа чего-то там, потому что что-то там… Даже особо не искав, он нашел жену, которую полюбил, и дочь, о которой мечтал, сам того не зная. Прекрасную отважную девушку, творившую на морях все, что ей хотелось. Ту, которая редко, но все же прибегала к нему, закидывала руки на шею и искренне говорила: «Я такая, какая есть, но я люблю тебя, отец, и почти всем тебе обязана». Такой жизни ему было вполне достаточно, и никакой другой он не хотел. Много лет он жил среди своих исполнившихся грез. Он забыл — ибо не хотел помнить — обо всем, что говорил Таменат, не видел — ибо не хотел видеть — того странного, что происходило с Ридой. Впрочем… чего там странного. Подожгла несколько парусников, кому-то оторвала голову… Выпустила себе кишки, посмотрела на них и запихнула обратно в живот. Мир от подобных чудес не содрогнулся.

Но теперь, увы, содрогался.

Пиратский князь думал, вспоминал, искал объяснений — неохотно, с отвращением, которое вполне осознавал. Он презирал Шернь как ничто другое на свете. Какое удовольствие иметь дело с тем, чего не можешь понять? Впрочем, ее презирали почти все, так что в этом он ничем не отличался. Почему он пытался бежать от тайн дочери? Именно поэтому. Уж наверняка не потому, что готов был лишиться чувств при виде привязанной к мачте девушки, которая ради забавы приказывала хлестать себя бичом или жечь железом. Когда-то он видел показывавших свое искусство акробатов — точно так же можно было поглядеть и на девчонку, стонавшую от удовольствия под ударами хлыста. Пусть бы делала, что хотела. Если бы все дело было лишь в неких извращенных потребностях, прихотях! Он слышал о таких… чудаках, любивших, когда их мучили… Но за тем, что делала Ридарета, стояла Шернь. Рубин, символ чего-то там, Отвергнутые Полосы… Он не хотел иметь с этим ничего общего.

Он постоянно пытался убежать… и вот теперь его догнало все сразу.

Раладан заснул незадолго до рассвета и проснулся поздним утром. Соней он не был и чувствовал себя отдохнувшим. Потянувшись и зевнув, он разбудил товарища. В дорожных мешках осталось несколько копченых рыбин, кусок черствого хлеба, полбурдюка вина. Можно было поесть, не выходя из комнаты.

— Возьми серебро, — сказал Раладан, дожевывая последние куски; зазвенел брошенный на стол кошелек. — Мне не надо, впрочем, у меня есть еще столько же. Слушай.

Сайл кивнул, давая понять, что слушает.

— Не знаю, что будет; иду, как дурак, во дворец. Может, меня там сразу сделают главнокомандующим своего флота, а может, повесят на крюку — все возможно. Слушай.

Сайл кивнул.

— Если я по какой-то причине не вернусь, подожди два или три дня и убирайся отсюда в Ним Айе. Вернешься на корабль и придумаешь какую-нибудь красивую ложь для своей капитанши. Скажешь, мол, Раладан что-то там решил, но не знаешь что, и отправил тебя обратно.

Физиономия Сайла говорила больше, чем он мог бы выразить словами.

— Слушаешь?

— Нет. Я должен обмануть капитана насчет тебя?

— Ты должен обмануть ее так красиво, как только сумеешь, ибо она нужна мне тут как… Скажешь, что мне нужен Китар, но ты не знаешь зачем. Наврешь ей, напридумываешь и пойдешь к Китару. А Китару расскажешь все как есть. Скажешь ему, что он должен вытащить меня из того, во что я вляпался. Сперва пусть пришлет кого-нибудь сюда, поскольку если я выкарабкаюсь, то оставлю весточку в этой гостинице. — Раладан стукнул пальцем по столу, — или даже сам буду здесь ждать. Если нет, то… Пусть Китар думает до тех пор, пока ему в голову не придет что-нибудь умное. Теперь слушай, но внимательно, ибо я сообщаю тебе, как добраться до денег, каких ты даже представить себе не можешь. Только… — Агарский князь многозначительно поднял палец, и Сайл понял, что на самом деле он не должен даже пытаться добраться до этих несметных богатств. — Если Китару потребуется золото, он должен явиться в Ахелию к моей жемчужинке Ласене, дать ей вот это, — Раладан снял с пальца простое серебряное кольцо, — и сказать: «Я украл его у Раладана». Пусть не говорит, что получил его от меня, ибо Ласена — женщина и не задумываясь с ходу всадит ему нож в брюхо. У меня его украли. Понял?

— Да, господин.

— То есть вопрос денег мы решили, — подытожил Раладан. — И еще одно, может быть, самое важное: я не уверен, но, думаю, сейчас у меня в Ахелии гости, та женщина, которую ты видел со мной на «Трупе», и посланник, который сбежал. Пусть тебя это вообще не волнует, — предостерег он. — Скажи только Китару, что эти двое у меня в долгу. Пусть идет к ним и скажет, что знает про этот долг, и пора начинать платить проценты. Это враги, которым я оказал милость; повтори это Китару, чтобы он знал, о чем речь. И пусть поступает так, как считает нужным, говорит что хочет, делает что хочет и платит за что хочет. Только пусть ни во что не вмешивает твою капитаншу, и не более того. Слушай, Сайл, я тебя убью, — совершенно спокойно добавил он. — Если в чем-то ошибешься, что-то напутаешь или проболтаешься, то я тебя убью, и это станет первым, что я сделаю, когда выберусь из переплета. Твоя капитанша рассердится на меня за это, так что найду ей нового второго помощника. Договорились?

Встав, он, по морскому обычаю, сжал не ладонь, а предплечье товарища. Сайл ответил ему тем же.

Идя по улицам Роллайны, Раладан оглядывался по сторонам, пока на глаза ему не попалась солидных размеров вывеска, на которой было что-то написано (увы, по-дартански), а ниже нарисовано — картинка изображала рубашку или куртку, а также нечто вроде штанов. У торговца нашлось все, что нужно, и по разумным для столицы ценам, так что Раладан оставил ему немного серебра, добавив собственную дорожную одежду, слегка запыленную, но не порванную. Вскоре он снова шел по улице в свободных, по дартанской моде, длинных синих штанах и светло-коричневой куртке, вполне приличной, расшитой белыми нитками, из-под которой виднелись манжеты белой рубашки, бесстыдно дорогой, сшитой из прекрасного шелка. На бедре у него висел неплохой меч, пристегнутый к прочному и красивому поясу, который смело мог бы побрататься с сапогами — агарский князь всегда питал странную слабость к обуви, и те, что были у него на ногах, хотя и не новые, не оскорбляли своим видом остальной одежды. Так мог выглядеть состоятельный армектанец, или дартанец чистой крови, или даже не питавший предрассудков по отношению к континентальной моде гарриец.

Агарский князь знал, что выглядеть по-человечески всегда стоит.

Стражу у ворот, ведших во двор перед дворцом, выставляли главным образом для виду — эти солдаты редко кого-то останавливали. Они не пустили бы во двор пьяного, перекупщика или, скажем, женщину в маске, но любой другой мог пройти без опасений, что у него перед носом скрестятся алебарды. Раладан, однако, остановился и спросил на очень хорошем кинене, к кому он мог бы обратиться с важными сведениями для коменданта стражи.

— Как раз ко мне, ваше благородие, — ответил на том же языке алебардщик. — А еще лучше к стражнику, что стоит дальше, у самых дверей дворца. Он передаст известие своему начальнику.

Раладан поблагодарил и пересек двор. Он не был дураком и знал, что сойдет в лучшем случае за смешного провинциала, расспрашивая вояку с алебардой, как попасть к королеве. Наверняка это было не столь просто. Он решил, что скорее добьется своего, двигаясь длинными и размашистыми, но тщательно отмеренными шагами. Наверху пологой лестницы, ведшей к дверям дворца, он сказал стражнику то же, что и его товарищу у ворот, и пришельца отвели в небольшую комнату, видимо выполнявшую роль караульного помещения; там сидело несколько солдат, один из которых тут же сменил коллегу-стражника, принял у него гостя и повел дальше. К счастью, идти по забитому людьми коридору пришлось недолго. Вскоре Раладан оказался в строго, но уютно обставленной комнатке, где его передали очередному солдату, который открыл еще одну дверь и доложил: «Ваше благородие, прибыл некто с важным известием».

Начальник караула был средних лет, невысокий и худой, с мечом, в сине-зеленом мундире, таком же, как у солдат, но намного тщательнее скроенном. Офицер смерил его взглядом и спросил:

— Ко мне? И что же это за известие?

Раладан не знал ни слова по-дартански, так что мог лишь догадываться о содержании обоих вопросов.

— Я не понимаю по-дартански, ваше благородие, — сказал он, пользуясь киненом. — Можно на том языке, на котором я говорю, а лучше всего по-гаррийски.

Кинен (или кейнен, как теперь модно было говорить в Дартане), упрощенный армектанский, был, собственно, лишь скелетом этого языка и, хотя облегчат общение в границах Вечной империи (то есть еще недавно во всем Шерере), служил, однако, главным образом для решения простейших вопросов: можно было легко спросить дорогу, договориться с торговцем, даже побеседовать о погоде, но вот сказать что-нибудь приятное и оригинальное девушке, так, чтобы она тут же не разорвала все отношения, было намного труднее. Офицер, к сожалению, знал армектанский, а не кинен — и потому хорошо понимал Раладана, особенно учитывая вставляемые им, кроме обычных, более изысканные выражения; зато Раладану приходилось отчасти догадываться, что ему говорят, ибо он не понимал значения почти половины слов, а в таких мелочах, как степени сравнения прилагательных, вообще путался (в кинене имелось три степени, в чистом армектанском — семь, а в «высоких» вариантах — несколько десятков).

— Ваше благородие, — прервал он солдата, — я знаю порядки в войске и лишь потому явился к тебе. Но у меня важное дело, касающееся безопасности королевы. Я не требую встречи с ее королевским высочеством, хочу лишь передать ей известие. Если ты можешь его передать, этого достаточно. Если нет — пусть это сделает кто-то другой.

Офицер внимательно смотрел на него. Трудно было передавать королеве слова каждого незнакомца, обращающегося к страже, — какие-то жалобы, просьбы, благодарности и неведомо что еще. Среди тысяч жителей столицы всегда нашлось бы несколько десятков, считающих, что уж что-что, но, скажем, такой скандал, как несправедливое начисление налога на доходы скорняжной мастерской, должен немедленно стать известен королеве. А уж тем более поддержанная слезами просьба о лекарстве для больного ребенка!

Однако вопрос, касающийся ее безопасности? Пришелец мог быть сумасшедшим, хотя таковым не выглядел. С другой, однако, стороны, минувшей ночью во дворце произошли события, мягко говоря, неординарные, и начальник караула не мог о них не знать. И потому он не стал долго раздумывать.

— Что нужно передать ее королевскому высочеству? — спросил он.

— Ты передашь мои слова лично, ваше благородие?

— А какая разница?

— Известие касается личных дел ее королевского высочества, — спокойно ответил Раладан. — Если бы это было возможно, я не передавал бы свои слова никому и поговорил бы с королевой наедине. Но я знаю, что это невозможно, и потому спрашиваю. Скажи, господин, что ты из тех, кому королева доверила бы любой секрет, и я тебе поверю и сообщу то, что хотел. Если же нет — направь меня к тому, с кем ее высочество готова делить все тайны.

Дело начало перерастать возможности простого офицера дворцовой стражи. Однако он не был глупцом и прекрасно это понимал. Странный гость не пытался обманом оказаться лицом к лицу с кем-либо из высокопоставленных придворных, поскольку говорил: «Скажи, что ты доверенный человек королевы, и я тебе поверю…» Видимо, у него действительно было нечто, не предназначавшееся для слишком многих ушей. Но к кому (под свою, в конце концов, ответственность) он должен был направить этого таинственного незнакомца? Решение напрашивалось само собой: к главному коменданту стражи Н. Охегенеду. Если уж комендант не был человеком, который мог узнать каждый секрет, связанный с безопасностью королевы, это означало, что такого человека вообще не существует.

Офицер вызвал дежурного и послал его к коменданту.

— Я дам тебе сопровождающего, господин. Ты поговоришь с комендантом дворцовой стражи. В вопросах, касающихся безопасности ее королевского высочества, выше стоит только вторая Жемчужина, а потом сама королева.

Раладан, почти всегда владевший собой, на этот раз не успел прикусить язык.

— Вторая Жемчужина во дворце? — спросил он.

Солдат внимательнее посмотрел на него.

— А почему ты спрашиваешь, господин?

— Может, тебе стоит направить меня прямо к ней, ваше благородие, — хладнокровно выкрутился Раладан. — Раз она стоит выше, чем…

— Считаю, что вполне будет достаточно коменданта дворцовой стражи.

Раладан небрежно махнул рукой, словно говоря: «Конечно, как скажешь…» Он знал о том, что придворные словесные игры не для него, но забыл. И больше так делать не следовало. Он умел говорить обо всем и с каждым, но то были разговоры, подобные тем, что он когда-то вел с прекрасной Кесой-посланницей. Возможно ли такое здесь, в самом сердце дартанского государства, в толпе придворных, урядников, высших офицеров и самых дорогих невольниц? Он не знал. Для Кесы не он был просителем. Сейчас он верил своему разуму и опыту — но смог тотчас же убедиться, что выкованное из этого сплава оружие здесь никуда не годно. В комнатке появились двое алебардщиков.

— Проводить к коменданту, — коротко сказал офицер, и Раладан, слыша мелодичное звучание дартанского, во второй раз мог лишь догадываться, что тот говорил. — Комендант предупрежден.

— Есть, господин.

В сопровождении солдат Раладан пошел по длинному коридору. Шли долго — дом был по-настоящему огромен. Преодолев утомительную лестницу, он оказался в очередном коридоре. Ему не приходилось пробиваться сквозь толпу — алебардщики ловко прокладывали путь, похоже, хватало одного их вида. Его привели к двери, перед которой стояли на посту солдаты. Они попросили у него меч, и он отдал его вместе с отстегнутыми от пояса ножнами.

В довольно просторном помещении, являвшемся одновременно залом для совещаний, комендант не держал личных вещей; Раладан догадывался, что собственно жилище этого высокопоставленного офицера находится в следующих комнатах, а может, только в одной комнате. Настолько ли огромен королевский дворец, чтобы каждого слугу и придворного обеспечивать тремя-четырьмя комнатами? Бородатый, уже немолодой мужчина в роскошном, сверкающем золотом мундире вежливо, хотя и немногословно приветствовал его. Он пользовался киненом, что означало — они как-нибудь сумеют договориться. Раладан коротко изложил свое дело.

— Хорошо, господин, — сказал офицер, задумчиво разглядывая одежду, осанку, а прежде всего лицо гостя, свидетельствовавшее о том, что это человек незаурядный бывалый и, похоже, прирожденный солдат, привыкший командовать; так мог бы выглядеть кто-либо из его высших офицеров или надсотник, а может, и тысячник имперской армии. — Что я должен передать ее королевскому высочеству? Я сделаю это незамедлительно, если только не услышу какие-то явные бредни.

Раладан оценил краткость коменданта — именно таким языком лучше всего владел он сам.

— Конечно бредни, — ответил он. — Для любого, кто не знает всех дел королевы.

Комендант молчал, выжидающе глядя на него.

— Три сестры, — сказал Раладан. — Ферен, Рубин Дочери Молний. Равновесие Шерни. Повтори все это королеве, господин. Не более того. И позволь мне где-нибудь подождать ответа. Разве что сам его дашь, и ответ этот будет толковым.

— От кого это известие?

— Королева знает, — бессовестно солгал Раладан.

Лицо коменданта дворцовой стражи оставалось непроницаемым, и Раладан не мог понять, говорит ли ему что-либо содержание «известия». Но это не имело значения. Главное, скажет ли оно что-нибудь королеве?

Раладан об этом понятия не имел.

Если ее королевское высочество знала, что она — отражение Роллайны (слухи такие ходили, вопрос лишь в том, верила ли в это королева?), а также о двойственной натуре своих невольниц, то он мог ожидать, что она потребует дополнительных объяснений. Но если все иначе… Тогда сказать ему было нечего. Даже если бы его допустили к королеве, что он мог сообщить ничего не знающей женщине? Рассказывать легенды, что-то бормотать о Деларе, которая встретилась с проклятием из прошлого и собралась убить свою сестру, а Ферен… так вот, Ферен, ваше королевское высочество…

Она либо обо всем знала, либо нет. Если не знала, он мог возвращаться. А перед этим долго объясняться, зачем и с какой целью он морочит голову правительнице державы.

— Я передам королеве, — сказал комендант. — Жди здесь, господин.

Раладан остался один — если не считать двоих солдат. Они молчали, он тоже.

Ждал он долго. Даже слишком долго.

Комендант вернулся и остановился у дверей, задумчиво глядя на него.

Дверь он не закрыл. Вошли двое солдат и красивая рослая женщина с очень необычными волосами — высоко уложенная коса имела иссиня-черный цвет — и еще более необычными глазами, один из которых был зеленым, а второй черным. Голову прекрасной госпожи украшала тонкая золотая диадема; такими же золотыми были вставки на открывающем плечи легком темно-красном платье — скорее домашнем и уж наверняка не церемониальном. Сопровождавшие Раладана солдаты отдали ей честь оружием.

— Королева, — коротко и явно в полном несоответствии с придворным обычаем произнес комендант.

Раладан поклонился.

— Слушаю, — сказала по-армектански ее королевское высочество.

Передав свое известие, Раладан не знал, какие оно вызовет последствия, но такого совершенно не ожидал. Он скорее считал, что — в лучшем случае — королева вызовет его к себе. Тем временем пришла она сама, и в том было нечто… внезапное. Решительное. Так мог бы поступить он сам, если бы ему сообщили о появлении некоей неотложной проблемы; он бросил бы все другие дела и сказал: «Хорошо, иду». Как тогда, когда ночью его разбудила служанка, сказав: «Кто-то пришел, господин». Лишь к немногим существам на свете он испытывал хоть какое-то уважение — но теперь он стоял перед тем, кто мог сделать, собственно, что угодно. Перед женщиной, с которой во всем Шерере могла сравниться самое большее правительница остатков Вечной империи. И он ощутил… легкую дрожь, ибо всю жизнь питал слабость именно к таким женщинам. Сильным, решительным, знающим, чего они хотят. Властным. Такой была, или бывала, Алида.

Он даже удивился, что столь быстро почувствовал в королеве Эзене женщину.

Обувь ее скрывало длинное платье, однако королева наверняка ходила на котурнах — что было не столь важно, поскольку даже босиком ей хватало бы роста. Она была статной и… здоровой — почему-то сразу напрашивалось именно это слово. Под платьем отчетливо вырисовывались большие, может, тяжеловатые груди, широкие округлые бедра, словно созданные для рождения детей, столь же широкие плечи, а ляжки наверняка как у лошади… Крупная, сильная женщина, и при всем при том — очень женственная. Красивая и пропорционально сложенная.

Но просто так стоять и разглядывать королеву он не мог.

— Ваше королевское высочество, — сказал он, — если бы к тебе явился человек с известием, что Делара снова нашла Рубин Дочери Молний, не смогла противостоять его силе и, возможно, скоро доберется сюда, чтобы убить своих сестер… Его бы правильно поняли? Или скорее приняли бы за сумасшедшего?

— Возможно, он мог бы продолжать. Но сперва ему следует представиться.

— Он этого не сделает. Разве что его заставят.

— О… — неприязненно сказала королева. — Это вполне можно сделать.

— Ваше высочество, я же сказал — заставят. А ведь это не значит — запугают. Так что не пугай меня, госпожа, а заставь.

На мгновение наступила тишина.

— Что ж, осадил бабу, ничего не скажешь, — проговорила Эзена. — Говори, незнакомец, что хотел сказать.

Раладан знал словечко «осадить», хотя его и не было в кинене, и не сумел сдержать улыбку. Ему понравилась эта правительница, умевшая в присутствии постороннего посмеяться над собой. Она действительно была сильна и прекрасно об этом знала.

— Ваше высочество, мне много чего есть сказать, и было бы проще, если бы я знал, что можно опустить. Но я этого не знаю. Я изложу все как можно короче. Прерви меня или потребуй дополнительных объяснений, если…

— В оправданиях я не нуждаюсь, ваше благородие. А теперь слушаю.

Раладан рассказал все, что знал о Рубине Дочери Молний, трех сестрах, Ферене и угрозе равновесию Шерни. Он говорил и говорил, сказать ему было много чего… Он скрыл свое имя и некоторые подробности, связанные со способностями княжны Риолаты Ридареты. На всякий случай (может, и зря) он объяснил, что означает имя Риолата, поскольку ему не хотелось, чтобы королева, пусть даже случайно произнеся это имя, лишилась чувств от удушья. В конце он описал события, случившиеся на берегу Дартанского моря, и подробно объяснил, чего, почему и каким образом пыталась добиться Ридарета, а также какую, по его мнению, ошибку она допустила в своих рассуждениях.

— Это все, ваше высочество, — закончил он.

— Звучит как бред, — помолчав, заметила она.

— Нет, ибо никто не станет столь терпеливо слушать то, что считает бредом.

— Не стоит догадываться о причинах моего терпения, господин.

— Прошу прощения, ваше высочество.

Раладан никого не боялся и не смог бы объяснить, почему постоянно растет его уважение к женщине в красном платье.

— Хорошо. Слушаю дальше. Может, завтра сюда явится моя вторая Жемчужина, собираясь совершить убийство. Что ты предлагаешь мне сделать, господин?

— Что я предлагаю?

— Именно.

— Чтобы ты приказала ее схватить, не причиняя вреда. Твою Жемчужину… отравили, госпожа, — нашел подходящее слово Раладан. — Можно сказать, что вернули силу очень старому яду, который был у нее в жилах. Но есть противоядие.

Королева ждала.

— Это Рубин Дочери Молний. Я ручаюсь за княжну Ридарету, ваше королевское высочество, — очень серьезно сказал Раладан. — Если и есть на свете кто-то, кто по-настоящему ненавидит Рубин, то это именно княжна. Она заставит Риолату вернуть Деларе свободу воли.

Королева Эзена молчала, задумчиво вертя в пальцах конец иссиня-черной косы.

— Ты ручаешься за княжну, господин. Это поручительство от никого, — холодно заметила она. — Человека без имени. Капитана ее корабля? Посланца?

— Подобного поручительства должно быть достаточно, ваше королевское высочество.

— Нет, — сказала она еще более холодно. — Не должно и не достаточно.

Раладан почувствовал, что дело плохо. Но к подобному повороту он был готов.

— Я запомнила урок, так что уже не пугаю, а заставляю. Я пока здесь, но сейчас ухожу, так что говори быстро, ваше благородие. Когда я уйду, убейте его, — приказала она. — Безумец, пытавшийся убить королеву.

— Да, ваше высочество, — сказал Охегенед.

Она шагнула к двери.

— Что ж, осадила пирата, нечего сказать, — насмешливо произнес Раладан. — Повернись, госпожа, ибо я не стану говорить с твоей стройной спиной.

Теперь уже коротко вспыхнули ее разноцветные глаза.

— Меня зовут Раладан, я самозваный князь пиратского княжества на Агарах, то есть владелец семи лучших военных парусников Шерера, а также тот, с кем считаются капитаны нескольких десятков других, не менее грозных кораблей. Княжна Риолата Ридарета — моя приемная дочь.

Как хозяйка, она имела право говорить первой и потому после короткой паузы произнесла:

— Князь.

— Ваше королевское высочество.

— Будь гостем в моем доме.

Кивнув ему на прощание, она посмотрела на коменданта стражи и вышла.

Королева прогуливалась по леску за домом. Заметив мелькнувшее среди деревьев красное платье и открытые плечи, Хайна направилась в ту сторону. Ее высочество никогда не следовала требованиям местной моды; почти все ее платья были по-дартански богатыми, но вместе с тем по-армектански смелыми — с разрезами в нескольких местах, без плеч, без рукавов, некоторые с декольте… Разные армектанские новинки встречались в Роллайне всегда, но теперь приживались быстрее.

— Ты здесь, хорошо.

Королева окинула взглядом военный мундир Черной Жемчужины, застегнутые на бедрах ремни с мечом и двумя кинжалами, коротко посмотрела на ее лицо, до половины закрытое мягкой вуалью из черного полотна. Прекрасные глаза невольницы-гвардейца не утратили ни красоты, ни блеска, а небольшой шрам на брови был почти невидим. Хайна еще не обнаружила, сколь волнующа загадочная красота атлетически сложенной воительницы с каштановыми волосами и закрытым лицом… Но разве это могло быть утешением для необратимо обезображенной, еще недавно столь прекрасной женщины?

Ее высочество продолжила прогулку. Обе — королева и невольница — были одеты в красное, хотя военный цвет телохранительницы имел иное значение, чем королевский пурпур.

Эзена забавлялась шишкой, перебрасывая ее из руки в руку. Очень спокойно, почти бесстрастно, она изложила Хайне суть разговора, состоявшегося перед полуднем.

— Почему ты не послала за мной, госпожа? Я могла бы…

Она не договорила.

— И все-таки ты не до конца мне доверяешь, — помолчав, сказала она.

Королева задумчиво посмотрела на нее.

— О нет, Жемчужина, — ответила она. — Я знаю, через что ты прошла, но не стоит меня этим шантажировать. Мне показать тебе твое место? Оно здесь, рядом со мной. Займи его или иди прочь, ибо другого я для тебя не вижу.

Разозленной Хайне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что, собственно, сказала ее госпожа.

— Я не стану тебя ни за что благодарить и тем более извиняться. Ты исполнила свои обязанности, и все, теперь оставайся со мной или уходи, — сказала Эзена, после чего не спеша повернулась и направилась в глубь леса. — Чего ты ждешь, телохранительница? Награды? — спросила она через плечо.

Хайна поняла, что говорит ей госпожа. Бросившись следом за ней, она обогнала ее и упала на колени.

— Ты мной довольна?

— Конечно, — удивленно ответила Эзена, снова забавляясь шишкой. — Но разве для тебя это что-то значит?

Вопрос повис в воздухе. Хайна сумела лишь кивнуть, опираясь головой о бедро королевы.

— Прости меня, — помолчав, попросила она.

— Угу. Ну ладно, отпусти меня, и пойдем. Я люблю прогуливаться, когда говорю, — напомнила ее высочество. — Васанева, когда разговаривала с Готахом и Кесой…

У нее была хорошая память, она могла повторить почти каждое слово, переданное ей когда-либо кошкой. Но хотя она говорила о важных вещах, Черная Жемчужина сперва почти ее не слушала. У нее появился новый долг, который следовало отдать. Самая могущественная женщина Шерера одним коротким «угу» простила подругу и стражницу, которая готова была ходить за ней и на каждом шагу напоминать: «А помнишь, что я для тебя сделала?» Тем временем она не сделала ничего необычного. Как и сказала королева, она лишь исполнила свои обязанности. Почетные обязанности живого щита монарха.

Когда-то она умоляла о подобной привилегии.

Награда, благодарность? Так, будто она испекла хороший пирог. Этого ей не полагалось.

— Если Готаха, как ты утверждаешь, наверняка нет в живых, остается Кеса, — продолжала королева. — Она должна была ждать в Эн Анеле известий от мужа или остальных его товарищей. Если ты ее там не найдешь, то, может быть, узнаешь, где искать. Расскажи ей обо всем. — Уронив шишку, Эзена нагнулась и подобрала другую. — Потребуй совета, а еще лучше приезда в Роллайну. Я верю, что пиратский князь — тот, за кого себя выдает, но что касается остальных его слов… Мне кажется, ему можно доверять, — призналась она и отчего-то слегка покраснела. — То, что он говорил о княжне Ридарете, впрочем, совпадает с тем, что Васанева слышала от Готаха. Княжна, похоже, действительно ненавидит силы, поддерживающие в ней жизнь. Считаешь, это возможно?

— Не знаю, ваше высочество, — ответила Хайна; несмотря на вуаль, видно было, как она побледнела. — Издевательства надо мной доставляли ей… наслаждение. Даже не удовольствие, именно наслаждение. Примерно так, когда…

— Не говори, я поняла. Я все равно не приведу к себе эту… это нечто, с которым ты встретилась, если не буду знать, каких опасностей ждать и как от них защититься. Поезжай к Кесе и узнай обо всем.

— Да, ваше высочество.

— А теперь мне предстоит последняя, но зато самая трудная задача, — подытожила Эзена. — Я должна в конце концов объясниться с Анессой.

Хайна настолько пришла в себя, что негромко рассмеялась.

— Может, мне пойти с тобой? — предложила она. — Ведь она просто наорет на тебя, а до этого наверняка получишь по голове подушкой. Ты четыре года молчала, что она Сейла, твоя сестра…

Королева криво усмехнулась. Свою первую Жемчужину, сообразительную и незаменимую, которой можно было полностью доверять, она любила почти безгранично, та же о том прекрасно знала. Избалованная фаворитка Анесса — первая шлюха дома, как вполголоса, зато с ненавистью называли ее в королевском дворце, — была способна на все, могла нарваться на наказание, понести его и снова снискать милость королевы, не представлявшей себе без нее жизни. Разговор подруг наверняка мог завершиться скандалом, о котором напомнила Черная Жемчужина.

До Эзены дошло, что Хайна вдруг замолчала.

— Нет, Хайна, — остановившись, серьезно сказала она. — Сейла не моя сестра. Делара тоже нет. Именно потому я не Роллайна, о чем ты знаешь. Готах когда-то мне это подробно объяснил, и я тебе тоже объясню. Но не сегодня. Сейчас будет достаточно, если ты мне поверишь. Мы заняли… три пустых места. Они кого-то ждали, но не обязательно нас. Мы оделись в платья Роллайны, Делары и Сейлы, но мы — не они, не будем ими и никогда не были. Наклони голову, — велела она, а когда Жемчужина подчинилась, мягко и по-настоящему нежно поцеловала ее в лоб. — Это тебе на дорожку от подруги, благодетельницы, покровительницы и подопечной. Но не от сестры, Хайна. Ты не Делара, и я не Роллайна, — повторила она. — Мы лишь немного их напоминаем. Может, для Шерни из этого что-то следует, но для нас ничего. Запомни. А теперь бери все, что тебе нужно, — лошадей, деньги, солдат, — и отправляйся в Эн Анель. Лучше еще сегодня.

— Да, Эзена.

Королева, улыбнувшись, протянула ей шишку.

— Не потеряй, отдай Кесе, — сказала она, будто ей внезапно что-то пришло в голову. — Может, вспомнит леса вокруг Сей Айе.

 

7

Шерер был мал для любого, кто пытался бежать, но огромен для того, кто что-то или кого-то искал. Готах вновь открыл для себя эту истину, когда, более или менее вылечив сломанные ребра и отбитые внутренности, наконец отправился в путь.

Он понятия не имел, куда ехать.

Разум подсказывал, что следует двигаться в сторону ближайшего большого порта, то есть в Сейен, а оттуда на Агары. Человека, спасшего ему жизнь, его проклятую дочь, наконец, взятых в плен солдат, хотя вряд ли кто-то из них был еще жив, — всех этих людей следовало искать на Агарах. Если не там — то где угодно, то есть нигде.

А может, все-таки нет?

Кеса различила в своем туманном и крайне неотчетливом видении Хайну и слышала вопросы, которые задавала Риолата. Могла ли одержимая мощью Рубина пиратка отправиться в Роллайну? Хайны-Делары не было в живых — посланник дал бы голову на отсечение. Он разговаривал со Слепой Тюленихой Риди, которая в первую очередь была именно одноглазой пираткой, чудовищем, ибо княжна Ридарета, владеющая силами Гееркото, существовала, пожалуй, лишь в воображении Кесы. Он не мог себе представить, каким образом это полудикое создание, движимое самыми низменными инстинктами — чему он сам был свидетелем, забитым почти насмерть, — могло бы овладеть тем, что оно беззаботно называло «искушениями». Так что Прекрасная Риди вполне могла поехать в столицу. Вместе с приемным отцом? Готах знал об этом человеке лишь то, что говорила ему жена. Жене же он перестал доверять, ибо она была лишь доброй, напуганной, верящей в благие намерения женщиной, отказывавшейся осуждать кого бы то ни было за что бы то ни было. Мольдорн и в самом деле оказался прав.

Так куда ему ехать? В Роллайну или на Агары?

До Роллайны было ближе. Намного ближе.

Сперва, однако, Готах поехал в Эн Анель — красивый, не слишком большой уездный город; деление края на округа и уезды, хотя и навязанное Армектом, в Дартане прижилось и без труда пережило войну с Вечной империей. В Эль Анеле его могло ждать известие от товарищей из Таланты.

Известия не было. Скучающий слуга, сперва напуганный загадочным исчезновением госпожи, а затем успокоенный отправленным из дому посыльным, бездельничал в удобной гостиничной комнате, моля судьбу лишь о том, чтобы та послала ему еще многие недели, заполненные дремой, едой и скукой; может, еще мелкими мужскими приключениями, о которых его господин, а в особенности госпожа предпочли бы ничего не знать. Готах расплатился по счетам, освободил снятую Кесой комнату и велел отправить домой ее вещи, оставил слуге новый кошелек на покрытие ежедневных расходов, после чего без особой радости двинулся в дальнейший путь.

За окраиной города тянулись строения приходящего в упадок невольничьего хозяйства. Посреди большого неогороженного двора несколько некрасивых девушек под надзором старой бабы занимались какими-то непонятными упражнениями. Невольничий рынок Шерера подчинялся особым законам, поскольку в мирное время свежий товар поступал почти исключительно из числа свободных людей, добровольно продавшихся в рабство. Никого нельзя было к этому принуждать, заставлять или склонять обманом; если бы не данный закон, нарушение которого очень сурово каралось, дартанские деревни наверняка обезлюдели бы на протяжении нескольких поколений… Закон Вечной империи был один для всех, и даже самый ничтожный крестьянин мог изъявить желание вступить в имперское войско, когда объявлялся набор, — другое дело, что попасть туда у него было мало шансов, — а также распорядиться собственной жизнью. Это означало, что любой имел право совершить самоубийство — данный поступок являлся вполне законным, и семья самоубийцы не могла подвергаться каким-либо преследованиям — или выставить самого себя на продажу. Мужчины, даже умиравшие от голода, почти никогда этого не делали, поскольку неволя означала для них быструю смерть от каторжного труда — например, на рудниках или в каменоломнях. Впрочем, мужчины, даже самые дорогие, с рождения выращивавшиеся специально для участия в боях, очень плохо переносили неволю, намного хуже, чем женщины, — они болели, хирели, порой кончали с собой и даже бунтовали, что бывало опасно. Женщины соглашались на статус вещи с меньшим сопротивлением и продавали себя довольно часто; судьба забитой и дикой дартанской девушки, ставшей невольницей-служанкой — и даже, если она была красива, проституткой в одном из городских публичных домов, — почти всегда складывалась лучше, чем та, что ждала ее в деревне. Но в Армекте все выглядело совершенно иначе, там почти каждый — и каждая — готов был вступить в ряды легиона и почти никто не продавался в неволю.

Хозяйство под Эн Анелем было таковым лишь по названию, на самом же деле в лучшем случае предприятием по купле и продаже. Почти наверняка там не выращивали Жемчужин и тем более мужчин для боев на аренах, самых дорогих невольников Шерера, по сравнению с которыми цены самых прекрасных невольниц выглядели вполне доступными. Однако живые военные машины, каждая из которых разорвала бы в клочья трех таких воительниц, как Хайна (проходивший мимо хозяйства Готах с неподдельной грустью вспомнил веселую, улыбающуюся Черную Жемчужину), способные удивлять толпы на аренах, могли принести состояние своим хозяевам; золото, вложенное в хорошего бойца, быстро окупалось. Однако это должен был быть по-настоящему хороший боец, который, даже побежденный в упорном бою, не сомневался, что ему будет дарована жизнь — такого требовалось выращивать двадцать лет. Покупка же каких попало здоровяков, у которых головы отлетали от туловищ в первом же поединке, была пустой тратой денег.

После победоносной войны с империей королева Эзена даже и не думала уничтожать невольничий рынок в Дартане и потому сохранила все связанные с ним законы. Хозяйства остались единственными предприятиями, имевшими право торговать живым товаром.

Однако дни того, что находилось под Эн Анелем, подходили к концу. Так бывало всегда, когда выращенные невольницы не получали сертификатов Жемчужин, а бойцы проигрывали на аренах — подобное резко снижало престиж предприятия. Жемчужины почти всегда приносили убытки, зато поднимали ранг хозяйства. Но стоило однажды опуститься в глазах других, и подняться обратно было уже очень сложно. Цепочка проблем росла; спасая нерентабельное предприятие или просто пытаясь вернуть хоть немного денег, владелец закрывал глаза на слишком многое и погружался все глубже в трясину. Взять хотя бы «деликатный вопрос»… Деликатным вопросом называли отказ в продаже невольницы или невольника. Покупатель в соответствии с законом безнаказанно мог делать со своей собственностью что угодно, к примеру, ради удовольствия мучить купленную девушку, калечить ее, даже убить. Когда становилось известно о чем-то подобном, ни одно уважающее себя хозяйство не продавало живодеру живой товар, более того, по секрету сообщало об этом другим. Поступая иначе, оно подорвало бы собственную репутацию, что могло привести к отсутствию желающих продаться в неволю; какая из девушек, имея на выбор два хозяйства, отдалась бы тому, из которого могла бы попасть в лапы выродка?

Глядя на заброшенные строения, Готах думал о том, придает ли вообще хозяин этой развалины значение «деликатному вопросу». В лучшем случае он назначал неприлично высокую цену, но без зазрения совести избавлялся от всего, что еще у него оставалось. Никакое другое хозяйство не стало бы покупать двадцать некрасивых, болезненных и тупых девушек. Они годились лишь на роль живого мяса для какого-нибудь извращенца; впрочем, вскоре они могли и в самом деле представлять ценность лишь как мясо на корм для свиней или собак…

И вдруг Готах подумал, что, сражаясь за сохранение равновесия Шерни, тратя тысячи золотых на громадные начинания, он о многом забыл. Борьба во имя улучшения мира была обречена на неудачу, приносила больше вреда, чем пользы. Нельзя было исправить и улучшить то, что от начала до конца было придумано и создано другим мастером; можно было лишь окончательно его испортить. Но действительно ли стоило отказываться от всех человеческих желаний, таких как естественная для разумного существа склонность льстить самому себе? Брошенная нищему монета не улучшала мир, но позволяла благодетелю почувствовать себя лучше.

Впрочем, вполне справедливо. Ибо тот, кому льстило возникающее в душе чувство «я щедр и добр», был действительно лучше того, кому оно не льстило.

Готах развернул коня.

При виде богато одетого человека верхом на очень хорошем коне старая баба с неогороженного двора почти бегом кинулась к нему. На ней было чистое, вполне приличное и даже со следами былой роскоши платье. Передав коня невольнице, которую позвала баба, Готах вошел в дом, где его пригласили в опрятную комнату, в которой, видимо, заключались сделки. Точно он не знал, поскольку впервые в жизни перешагнул порог невольничьего хозяйства; всю прислугу — то есть одну телохранительницу и двух девушек для домашних работ — его жена получила в качестве свадебного подарка от своей бывшей госпожи. Скучавший в Эн Анеле слуга, как и второй дома, были свободными людьми. Теперь Готах хотел купить себе невольницу и не знал, как это делается. Он коротко изложил свое дело, даже не имея понятия, с кем разговаривает; баба в платье могла быть кем угодно, даже столетней Жемчужиной или невольницей первого сорта, ибо, по слухам, такие потертые жизнью драгоценности иногда попадали обратно в хозяйства, где вели расчеты, писали или читали письма на четырех основных языках мира, а прежде всего давали советы по вопросам, связанным с выращиванием новых Жемчужин. Свобода и манеры стоявшей перед ним старушки, а также ее прекрасный дартанский лишь подтверждали его подозрения.

— Ваше благородие, — сказала предполагаемая старая Жемчужина, — ведь у тебя есть глаза, и ты наверняка видишь, что у хозяйства… проблемы. Честно говоря, мы проводим распродажу. У меня нет ничего, хоть сколько-нибудь похожего на то, о чем ты спрашиваешь. Разве что только я, — криво усмехнулась она. — Меча я уже точно не подниму, но кинжал… По крайней мере, я знаю, за какой конец его держать.

Подтвердились почти все догадки Готаха.

— Ты была Черной Жемчужиной, госпожа? — спросил он и, лишь когда она рассмеялась, понял, сколь наивный вопрос задал.

— Прости меня, ваше благородие, — смущенно проговорила она. — Черная Жемчужина? Скоро я уже отправлюсь навстречу Полосам Шерни, так что беру ее в свидетели, что никогда даже не видела воочию такой драгоценности. Черная Жемчужина? Нет, ваше благородие. Я родилась, чтобы стать обычной Жемчужиной, но уже через пять лет оказалось, что ничего, увы, из этого не выйдет. С большим трудом я удержалась среди девушек первого сорта… Нас немного учили, как защищать господина или госпожу, если возникнет такая необходимость, но если спросишь меня, то отвечу, что не защитила бы тогда никого и ни от кого. Я не смогу продать тебе, ваше благородие, телохранительницу, даже самую худшую, поскольку у меня их нет. Несколько некрасивых и тощих девушек, почти каждая с каким-то изъяном, заика или прыщавая, у некоторых вообще с головой не в порядке. Говорю как есть — сам увидишь, если пожелаешь. В течение недели должен явиться некто, кто за полцены возьмет их всех для работы. Такой, какую обычно выполняют мужчины, — добавила она, и это означало, что девушкам остается не больше четырех месяцев жизни, заполненной нечеловечески тяжким трудом от рассвета до заката. — Если этот покупатель не придет, то я просто дам им всем акты об освобождении, поскольку не могу дальше их кормить. Они давно уже проели больше, чем сами стоят. Пусть умирают за свой счет, в переулках Эн Анеля или где-то еще, поскольку до своих деревень не доберутся. По крайней мере, у них будет шанс что-то украсть, прежде чем их поймает городская стража и отправит в наказание на каменоломни.

Слова ее звучали бездушно, но, к своему удивлению, Готах не заметил безразличия в глазах собеседницы. У старой «жемчужинки», похоже, было доброе сердце, и она наверняка отдала бы свой товар даже не за полцены, а вообще за символическую серебряную монету — лишь бы он попал в хорошие руки.

— Прикажи привести их всех, госпожа.

— Прикажи? Мне придется идти за ними самой, ваше благородие. Возможно, ты последний, кто хочет что-то купить. Здесь никого больше нет, я продам девушек, передам дома — ибо они уже не принадлежат хозяйству, скоро явится новый владелец — и вернусь к своему господину, у которого начинают неплохо идти дела в заморской торговле. Я тоже заслужила немного отдыха. Буду чинить платья госпоже, печь сладкие булочки, а в промежутках бездельничать.

Она вышла и вскоре вернулась.

— Будь любезен пройти в соседнюю комнату, ваше благородие. Здесь слишком тесно, к тому же нет помоста.

В соседней комнате помост был. Полтора десятка обнаженных женщин разного возраста — старшей было самое меньшее тридцать — на равном расстоянии выстроились на возвышении высотой в локоть. В ярком свете, падавшем через большие окна, Готах увидел, что невольницы довольно ухожены, в той степени, в которой это было возможно, — они выглядели чисто, вымытые волосы заплетены в косы, ногти не сломаны, а все волосы на теле удалены на дартанский манер. Возможно, они были слегка недокормлены, но не истощены. Неожиданно Готах отвернулся и негромко сказал:

— Ты человек, жемчужинка.

Старушка слегка улыбнулась.

— Нет, ваше благородие, всего лишь вещь, — машинально ответила она, но тут же поняла, что он имел в виду, и перестала улыбаться. — Наверное, да.

Готах уже понял, что вооруженную телохранительницу не получит. Снова повернувшись к помосту, он спросил:

— Кто-то из вас знает или хотя бы понимает кинен?

Ему ответила тишина.

— Нет, господин, — сказала старушка.

— Какой-нибудь язык? Хотя бы несколько слов?

— Нет, господин.

— Кто-нибудь может прочитать хотя бы несколько букв?

— Каждая напишет свое имя. Но так, как если бы рисовала заученную наизусть картинку, ваше благородие.

— Кто-нибудь ездит верхом?

Тишина.

— Нет, господин, — сказала жемчужинка. — Они ничего не умеют.

Одна из девушек вышла на полшага вперед и наклонила голову.

— Говори.

— Я ез-дила… на ослике, — сказала невольница. — Это как бы… та-кой маленький конь.

Готах молчал. Девушка, не поднимая головы, посмотрела в сторону, встретила его взгляд и снова уставилась в пол.

— Что-нибудь еще? — спросила надсмотрщица.

— Я у отца первая. А сес-тры от мачехи. Я ру-била дрова, умею все по хозяйству… Умею помнить песенки. Не храплю и… я все-гда теплая… — Она провела руками по животу до самых грудей, словно желая показать, какое тепло имеется в виду. — Я ум… умею…

Она замолчала.

— Иногда она заикается сильнее, иногда меньше, — сказала старушка. — Скорее запинается, чем заикается.

Готах подошел и посмотрел на девушку вблизи. Некрасивое лицо было отмечено оспинами после перенесенной болезни. Перед ним стояла обычная восемнадцатилетняя крестьянка, с широкой костью, годная самое большее для работ в поле. Как это часто бывало, отец не позволил ей выйти замуж, поскольку выгоднее было ее продать, когда подросли младшие. Дартанский крестьянин никогда не видел столько серебра сразу, сколько могла отдать ему дочь, продавшаяся в невольничье хозяйство, несмотря на то, что на руки она получала лишь скромный задаток, остальное — после того, как ее продадут, притом с какой-то прибылью.

Он почти слышал учащенное биение сердца. Возможно, в наступившей тишине он и в самом деле его слышал.

— Я ум-мею… — снова начала она, но сразу же стало ясно, что она больше ничего не скажет, и вовсе не по причине дефекта речи.

— Ты умеешь чего-то хотеть, и ты смелая, — договорил за нее Готах. — Ты сама не знаешь, как многое умеешь. Ты умеешь верить в то, что чего-то стоишь, что для кого-то может иметь значение, что ты ездишь на ослике, рубишь дрова и помнишь песенки… И ты права, умная девочка. Я тебя покупаю.

— Идем, — сказала надзирательница.

Готах не был столь отважен, как купленная невольница, и уже не осмелился посмотреть на тех, кого оставил с гаснущей в глазах надеждой, что он вернется и спросит о чем-нибудь еще. Он не был богачом; возможно, он и мог бы их всех купить, но не содержать. В Эн Анель, где, как предполагалось, будет ждать Кеса, должно было вскоре прибыть золото от гаррийского князя-представителя, однако он не знал, сколько, а тем более не мог оценить, много ли он еще потратит, прежде чем закончится вся эта авантюра…

Тем временем ни он, ни его жена не умели зарабатывать деньги, проценты же от того, что они вложили в один из столичных кредитных домов, с трудом покрывали их нужды. Он не мог открыть на рынке в Эн Анеле лавку с Брошенными Предметами.

Впрочем, он понимал, что даже если бы у него имелись средства и он выкупил всех несчастных из всех хозяйств Шерера, он добился бы лишь того, что помосты начали бы прогибаться под тяжестью новых, а чем больше бы он покупал, тем больше бы они прогибались… Так заканчивались попытки улучшить мир, действовавший по установленным правилам, и обойти их было невозможно. Благим намерениям должен всегда сопутствовать разум.

Девушку звали Сема — такое имя было вписано рядом с его именем в документ о собственности, который он получил от старой жемчужинки. С этого момента ему принадлежала живая вещь, с которой он мог сделать что угодно и за каждый, даже самый малейший поступок которой он отвечал. Если бы она сошла с ума и убила его жену, он мог бы за это ее живьем четвертовать — после чего пошел бы на эшафот за убийство жены. Выполнив утомительные формальности — ибо перед ним появились какие-то книги, свидетельства, реестры — и заплатив не торгуясь, посланник вышел во двор, сел на коня и протянул руку перепуганному созданию в коротком белом платьице, которое смотрело на него снизу, похоже до сих пор не понимая, что, собственно, произошло.

— Хватайся и залезай позади меня. Потом держись крепче, — велел он.

Вскоре он уже ехал рысью обратно в Эн Анель. Его судорожно обнимала за пояс девушка, первый раз в жизни видевшая дорогу, уносящуюся вдаль под копытами крупного чистокровного дартанского жеребца. Это был точно не ослик.

Опасаясь, что постоянно сползающая с коня девушка в конце концов свалится, Готах пустил его галопом, поскольку для езды шагом ему не хватало терпения, а для того, кто первый раз сидел на лошади, галоп подходил лучше, чем рысь, — без тряски, ровный, плавный.

По сторонам дороги мелькали деревья. Сема чуть не умерла от страха.

На самом большом товарном складе, размещавшемся возле рынка в Эн Анеле, имелось все. Действительно все, поскольку его хозяин, хоть и не мог достать из-под стола каменный дом, речную лодку или торговую повозку, тем не менее мог все это предложить, так как у него имелись тщательно выполненные рисунки вышеперечисленных товаров. Готаху требовались лишь обычные вещи, из которых самой дорогой и непокорной был конь. Торговец внимательно выслушал, в чем заключается его проблема.

— У меня есть послушный мул, — наконец сказал он. — Совсем не упрямый.

— Я еду в столицу, — возразил Готах.

— Может, подойдет неплохой эбельский мерин, но это дорого.

— Здоровая скотина, — задумался Готах.

— Да на таких тяжеловооруженные солдаты королевы ездят, — надменно заявил торговец, желая доказать, что ему не чужды даже столь серьезные вопросы, как снаряжение отрядов монаршей гвардии. — Будь это жеребец, у меня бы его точно не было, ваше благородие. Здоровая скотина, говоришь? Ну да, так. Но эбельцы отважны, послушны, неприхотливы. А мой мерин не капризный, легко управляемый, с ним даже ребенок справится, — перечислял он. — Настоящий эбелец, ваше благородие.

Он в самом деле знал, что говорит. Готаху были знакомы преимущества лошадей княгини Доброго Знака, ибо он не одну неделю просидел в лагерях ее войск. Крупнее и сильнее — и втрое дороже — были только кони тяжеловооруженных, ибо именно в этом торговец ошибся: в отрядах королевы на эбельских лошадях ездили солдаты, относившиеся к числу средневооруженных. Всадники очень хвалили эбельцев, ибо они, как никто другой, умели ходить в строю и молниеносно включались во все маневры. Готах едва не купил Семе послушного мерина, но пошел с торговцем в отдаленную конюшню и, к счастью, опомнился. Его собственный дартанский жеребец был даже выше армектанского побратима — но грудь?! Но зад, но спина?! Готах все-таки слегка забыл, о чем речь, ведь бедная девочка просто не обхватила бы это чудовище бедрами.

— Нет, господин, пожалуй, я его все же не возьму, — сказал он, улыбаясь с адресованным самому себе сожалением. — А эта кобыла?

— Молоденькая армектанка. Приятная, хорошо сложенная. Недорогая. Но все-таки это уже лошадь для всадника, ваше благородие.

— Возьму ее, — коротко сказал посланник, ибо на самом деле он искал лошадь не для войны или скачек, но просто такую, на которой могла бы удержаться в пути его невольница; если ей хотелось сразу свалиться, то, по крайней мере, до земли было ближе, чем со спины стоящего рядом сухопутного кита. У торговца же дела шли достаточно хорошо для того, чтобы он не стремился скрывать какие-то существенные недостатки недорогой, в конце концов, лошадки; наверняка ему не хотелось потерять из-за подобной ерунды клиента. — Сколько?

Торговец сказал. Готах поторговался и заплатил.

Больше, чем за невольницу.

Потом вернулся в большую комнату, заполненную всевозможным добром, на которое ошеломленная девушка даже не осмеливалась взглянуть вблизи; она стояла точно в том же самом месте, где оставил ее Готах. Перепуганная и предоставленная самой себе, она не отвечала на вопросы и попытки заговорить со стороны помощников торговца, не зная, можно ли ей вообще разговаривать.

Посланник потратил немало времени, и его предстояло потратить еще больше, излагая в пути тайны верховой езды, правила ухода за лошадью и, похоже, все остальное… Без церемоний отведя невольницу в угол, где она спряталась за каким-то стеллажом, он приказал ей раздеться, а затем заново одел ее в дорожный костюм немногим хуже того, что был на нем самом. Восхищенная девушка недоверчиво дотрагивалась до рубашки из гладкого сукна, плотной и широкой юбки для езды верхом, кожаной куртки, пояса, туфель с ремешками, завязывавшимися на лодыжках… Последние не слишком подходили для верховой езды, но в сапогах она бы точно не выдержала, привыкнув ходить босиком или в деревянных башмаках, в крайнем случае в каких-нибудь лаптях из лыка.

— Все, что я даю тебе из одежды, никогда больше не заберу, — убедительно сказал он, видя в широко раскрытых глазах одни сомнения и вопросы. — Все это твое, насовсем.

Однако она поверила не сразу. Одежда на ней стоила больше, чем все, что имелось в хижине ее отца.

Еще она получила маленький нож, который можно было пристегнуть к поясу. Готах докупил провизии, одеяло, плащ, несколько мелочей, а в завершение подошел к стойке, на которой блестела голубовато-серая сталь.

— Ты рубила дрова… Это не настоящий топор, но держи, — сказал он, подавая ей легкий топорик, который мужчине сгодился бы главным образом для метания, но девушке подходил в самый раз для обеих рук. — Подвесишь его у седла, сейчас покажу как. И если кто-то захочет на нас напасть… то представь себе, будто он полено, большое полено. Идем. Сейчас чего-нибудь поедим, а потом двинемся. Нет, погоди…

Он был женат, так что уже кое-что знал и умел… В открытом сундучке он отыскал деревянный гребень. Кеса любила, когда он ее причесывал. И теперь, расплетя каштановую косу, он расчесал волосы, заплел заново и, завязав повыше, сунул гребешок в руку Семе. Купив еще одну мелочь, он повесил ей на шею ремешок с небольшим серебряным кулоном в форме слезы.

— Это тоже твое. И тоже насовсем.

Он подвел невольницу к большому зеркалу у окна.

— Смотри, какая ты. Такой тебя видят все, такими видят нас… Не смотри на меня, только сюда. И не реви.

В зеркале отражались двое путешественников, принадлежащих одному и тому же миру. Рядом с коренастым лысоватым мужчиной с бородой, на лице которого застыла вечная кривая, чуть издевательская улыбка, стояла невысокая, хорошо одетая девушка с дрожащими губами и покрасневшим носом.

Она хотела броситься ему в ноги. Он схватил ее и придержал.

— Нет, девочка. Никогда больше ни перед кем не становись на колени. Можно только передо мной, но я этого не желаю. Хочешь поблагодарить?

— Да, — прошептала она.

— Тогда просто скажи: «Спасибо».

Он подождал.

Она набрала в грудь воздуха и поблагодарила.

Как же легко было вызвать слезы на чьих-то глазах… Хватило простой дорожной одежды, украшенной серебряной капелькой на ремешке, стоившей меньше, чем монета, которой за нее заплатили. Но капелька эта уже нагрелась от постоянных прикосновений пальцев.

Они вышли на улицу. Сема держала свой топорик столь крепко, что было ясно — она зарубит любого, кто на них нападет, и будет бить до тех пор, пока кровавая каша на земле не перестанет походить на человека.

К счастью, нападающие не показывались.

Им уже вели двух лошадей.

Сперва они доставили коней к постоялому двору, и Готах накормил свою спутницу, не забыв и себя.

Разум подсказывал провести приближающуюся ночь в Эн Анеле, но посланник знал, чем это закончится — утром они встанут, поедят, отдохнут после еды… и отправятся в путь только около полудня. Он предпочитал ехать немедленно, двигаться до самого захода солнца и остановиться на ночлег под открытым небом. Впрочем, первый конный переход все равно предстоял короткий; следовало дать начальные уроки девушке, которую в лучшем случае ждала бы судьба невольницы-прачки в каком-нибудь магнатском имении… Она же стала телохранительницей посланника.

Судьба невольниц-прачек… Готах улыбнулся, ибо с одной он когда-то уже познакомился. Она стала королевой. Эта девушка наверняка не смогла бы подняться столь высоко. Но — служанка и телохранительница историка Шерни? Он нескромно полагал, что ей повезло.

Она кое-как удержалась на лошадиной спине, хотя, когда сошла на землю, у нее наверняка все болело. В лагере он прежде всего показал, как ухаживать за лошадью — когда ее поить, а когда не давать воды. Несколько раз он повторил: «На привале сперва конь, потом человек, запомни». Кобыла вовсе не устала, но он тщательно ее вытер.

— В пути этого хватит, — закончил он, отбрасывая охапку сухой травы. — В конюшне стоит поискать щетку и скребок, но о том, что в конюшне, поговорим как-нибудь в другой раз. Завтра будешь ее седлать, но кое-что покажу тебе уже сейчас. Потник… чепрак… Всегда укладывай выше, сдвигай ниже… По шерсти, не против шерсти. Под ними ничего не должно застрять, никаких щепок, крошек… вообще ничего. Разгладь все складки, надломы, все должно лежать ровно. Подходи всегда спереди и лучше с левой стороны, а если подходишь сзади, то ласково позови ее, предупреди, что идешь. Да? Иначе она может перепугаться, совсем как человек. Но человек не переломает тебе кости ударом копыта.

Невольница поглощала каждое его слово.

Достав из вьюка яблоко, он откусил кусок и выплюнул на руку.

— Дай ей, вот так. — Он показал кусок яблока на широко раскрытой ладони, после чего протянул его невольнице, сам же захрустел остальным. — Прекрасно. Ей наверняка нравится, если похлопать ее по шее, или можешь погладить по стрелке… гм… по тому белому, что у нее спереди, вот так… Знаешь, что такое масть лошади? Цвет. Я езжу на кауром, а твоя кобыла гнедая. Коричневая с черной гривой. Вы друг другу понравитесь.

— Мне она уже за-нравилась…

— Нет, Сема. «Понравилась» — так надо говорить.

Она сосредоточенно наморщила красивые густые темные брови. Но даже если бы он искал сто лет, больше ничего хорошего в ее лице он бы не нашел. Дурнушка.

— Она… мне… уже… по-нра-вилась… — старательно выговорила она, запинаясь больше от волнения, чем от дефекта речи.

— Это мирный край, сейчас разведем костер.

— Я умею! Я разведу! — сказала она столь быстро, что он даже рассмеялся, отчего она лишь смутилась.

— И притом наверняка лучше, чем я, — кивнул он. — Соберем хвороста, ты разведешь костер, а я расскажу тебе про мир. Если только позволит время, буду тебе о чем-нибудь рассказывать каждый день. Ты молодая, смышленая, научишься читать и писать, даже говорить на других языках… — перечислял он, наклоняясь за очередной палкой. — Я заберу тебя в безопасный дом, где ждет добрая и умная госпожа, моя госпожа. Ты будешь ей прислуживать, ходить по саду, заботиться о цветах… Любишь собак? Будешь с ними играть, пока они вконец тебя не замучают. А иногда отправишься со мной в путешествие, так, как сейчас. Телохранительница моей жены покажет тебе, как держать меч, как стрелять из лука… Может, когда-нибудь ты действительно меня защитишь, кто знает? Сегодня тебе трудно в это поверить, но… из любого места, Сема, можно дойти почти куда угодно. Я расскажу тебе о славных воительницах, которых я знал или о которых слышал. Они были такими же, как и ты, родом из таких же деревень, как твоя, а сегодня любой солдат, услышав имя Агатра или Тереза, с уважением склоняет голову. Но пока что впереди у нас долгий путь, возможно, опасный. Да, наверняка опасный. Все, о чем я говорил, пока подождет, Сема. Наверняка я кажусь тебе очень умным, но порой, однако, я бываю глуп. Я заварил кашу и теперь вынужден ее расхлебывать, а ты будешь расхлебывать вместе со мной. Может, даже… мы оба погибнем? И не осуществится ничего из того, что я тебе обещал.

Он огляделся вокруг. Еще не совсем стемнело, и он видел силуэт и даже черты лица сидевшей на земле девушки. На коленях она держала немного хвороста.

— Я не боюсь, господин. Я уже…

Она замолчала и начала снова:

— Я… уже… получила… все, о чем меч-тала. За всю жизнь, господин, мне не было так хорошо, к…как сегодня.

Готах смотрел и смотрел на нее, ибо снова кое-что понял. Как будто ничего нового… На что была похожа двадцатилетняя жизнь, лучшей частью которой стала поездка верхом в грубой дорожной одежде? Сбор хвороста для вечернего костра, кормление лошади яблоком и разговор с чужим человеком? Холодное прикосновение серебряной подвески на шее, за которой Кеса даже бы не нагнулась.

Он вспомнил то, что недавно говорила Кеса — правда, с горечью и в гневе.

«И это мир, который мы хотим спасти? Да пусть он провалится!»

Он снова начал собирать хворост.

— А может, и правда — пусть провалится?

Топот становился все громче, и Готах представил себе идущие в бой тяжелые отряды Сей Айе. Солнце светило прямо в глаза; щурясь, посланник съехал на обочину, пытаясь заставить сделать то же самое лошадь Семы, схватив ее за повод. Из-за деревьев за поворотом дороги появились всадники — отряд мчался галопом, словно действительно шел в атаку. Готах хотел прикрыть глаза рукой, но все еще был занят лошадьми. Вздымая клубы пыли, всадники, которых было не меньше двадцати, промчались рядом, перепугав молодую кобылку невольницы. Сема упала на землю. Готах спрыгнул с седла, усмирил обоих животных, а увидев, что с девушкой ничего не случилось, начал их успокаивать, поглаживая и ласково обращаясь к ним. Топот удалялся, но где-то среди облака пыли раздался громкий окрик.

— Ты не ушиблась? — спросил посланник.

— Н… нет…

Пыль оседала. Готах смотрел на всадника, сперва едва маячившего вдали, затем все отчетливее видневшегося на дороге. Солнце теперь было за его спиной, уже не светя в глаза — зато оно слепило человека, ехавшего шагом ему навстречу. Чувствуя, как сердце подкатывает к горлу, посланник оставил лошадей и двинулся в его сторону, а потом побежал.

Хайна соскользнула с седла и точно так же бегом бросилась к нему. Посланник схватил ее, прижал к себе и почувствовал, как на глазах выступили слезы. До сих пор он понятия не имел, насколько полюбил эту девушку. Он гнал от себя скорбь о ней — но для нежданной радости в одно мгновение полностью открыл душу и по-мужски уронил несколько слез неподдельного счастья.

Жемчужина, похоже, чувствовала то же самое. Она всхлипывала, что совсем было не похоже на суровую предводительницу королевской гвардии.

— Каким, каким чудом? — спрашивал он. — Тебя смертельно ранили, ты умирала, подвешенная на суку… Я видел. Ты сбежала? Но как?

Медленно приближались остановленные окриком командира всадники. Топали и фыркали разгоряченные бегом кони; переливались зеленым, синим и красным цветом вышитых корон мундиры поверх кольчуг, блестели открытые шлемы.

Хайна слегка отодвинулась от Готаха. Он потянулся к красной вуали, закрывавшей нижнюю часть лица Жемчужины, но та мягко остановила его руку.

— Привал! — крикнула она своим, утирая тыльной стороной руки глаза. — Расседлать коней! Похоже, это будет надолго… — закончила она намного тише, обращаясь к посланнику.

— Сема, займись лошадьми. Попроси кого-нибудь из солдат помочь. Просто подойди и попроси. Наверняка тебе не откажут.

Ошеломленная видом этих прекрасных, вооруженных и грозно выглядевших людей, невольница лишь кивнула. Хайна с любопытством бросила взгляд на телохранительницу, которой требовалась помощь при лошадях, и, видимо, поняла, в чем дело, поскольку приободрила ее легким движением головы, улыбаться же она умела одними глазами. Присутствие другой женщины придавало смелости, и Сема тоже нашла в себе силы улыбнуться.

В нескольких десятках шагов от дороги поднимался пологий холм, поросший отбрасывавшими тень деревьями. Жемчужина взяла посланника за руку и повела за собой. Они сели под большим кленом и какое-то время молча смотрели друг на друга.

— Я еду в Роллайну, — сказал Готах. — Думал, что с очень печальным известием.

— А тем временем печальное известие о тебе еще раньше принесла я, ваше благородие. Я еду в Эн Анель. Вы сказали Васаневе, что там можно будет найти Кесу. Тебя я… не искала. Зато каждый раз заново пыталась представить, что мне придется сказать твоей жене. У королевы есть к ней просьба, но та просьба… Ведь не начала же бы я с просьбы.

— Никаких печальных вестей тебе везти не придется. Напротив, ты сама — радостная весть. Кесе сейчас очень нужны хорошие новости.

— Увы, я не столь радостная новость, как могло бы показаться, ваше благородие. Прежде чем спросишь, скажу: нет, я не открою лицо. Больше никогда.

— Никогда? — тупо переспросил посланник.

— Оно изуродовано, — тихо, но спокойно сказала Жемчужина. — Необратимо, ваше благородие. Ты узнал меня под этой тряпочкой, но без нее, скорее всего, не узнал бы. Я с этим смирилась, смирись теперь и ты. Кто первый? — неожиданно спросила она. — Кому больше придется рассказывать?

— Наверное, все-таки тебе, Жемчужина, — ответил он, но она почувствовала, что посланник еще не до конца пришел в себя.

Она немного подождала.

— Все? Ну слушай. Тогда, у моря… я думала, что ты погиб еще вечером, когда на нас напали. Потом я узнала, что нет. Тебя запинали насмерть, как паршивую собаку, — так она мне сказала.

Посланник не стал спрашивать, кто, поскольку и так понял. Хайна говорила, он слушал — потрясающую и удивительную историю, в которой, однако, все события были связаны друг с другом… Вставали на свои места очередные кусочки головоломки. Возникал образ одержимой Гееркото пиратской княжны, которая — если верить словам ее приемного отца — вопреки всем силам Шерни и Шерера решила ввязаться в сражение, которое не сумели выиграть посланники. В самом ли деле она хотела ценой жизни Хайны или Анессы раз и навсегда предотвратить грозящую Ферену опасность? За дело она взялась самым глупым образом из всех возможных… но именно потому он почти готов был поверить в искренность ее намерений. Ведь он разговаривал с ней, видел перед собой не слишком умную, но зато убежденную в своей власти над Рубином женщину! По словам агарского князя, она измывалась над Хайной, ибо то был выкуп, который ей пришлось заплатить за усмирение сил Рубина. Подобные выкупы она платила часто, и подобным же образом — об этом он знал от Кесы, которая на Агарах пыталась понять княжну, разговаривая с ней, спрашивая и отвечая. И имелось нечто еще, весьма важная улика, указывавшая на истинность намерений Ридареты — Хайна была жива. А ведь после встречи с Рубином она, собственно, не имела права оставаться в живых. Там в самом деле состоялось некое сражение, некий… договор между Ридаретой и Риолатой. Если Рубину пришлось прибегнуть к «обману» — он поступил так не без причины, выбрав к цели кружной путь, ибо кратчайший ему преградили.

Он слушал и смотрел на сидевшую рядом, опершись спиной о ствол дерева, девушку, с некоторым усилием, но довольно просто рассказывавшую ему о героизме и преданности, которые редко видел мир. В течение нескольких бесконечно долгих дней она противостояла чему-то страшному и непостижимому, отрывала от собственного лица клочья живой плоти, исполняла омерзительные прихоти… До сих пор он знал лишь легенды, прославлявшие подобные поступки.

— Почему вы столько лет не говорили нам… Сейле и Деларе, Анессе и Хайне… — с горечью спросила она. — Почему нам нельзя было знать?

Он вздохнул и покачал головой:

— Вряд ли я сумею ответить. Вы могли знать. Только зачем? Порой нам кажется, что для кого-то будет лучше, если он о чем-то не узнает. Мы обманываем тяжело больных, иногда больные обманывают свои семьи… Приемная мать боится сказать ребенку, что не она его родила… И почти всегда в конце концов оказывается, что каждый имеет право знать обо всем, что его касается, и скрывать от кого-то сведения о нем самом — по крайней мере, неуместно, а нередко подло.

— Так… почему же?

— Потому что мы несовершенны и повторяем одни и те же ошибки. Нам кажется, что на этот раз наверняка существуют разумные причины, что в прошлый раз все было по-другому, иначе… Королева сказала тебе правду, Черная Жемчужина: ты вовсе не Делара, ты лишь одолжила ее платье… именно так, как она говорила тебе в саду. Королева — умная женщина, Хайна. Наверняка умнее тебя и Анессы вместе взятых, и можешь добавить еще Готаха, историка Шерни, который обладает огромными знаниями, но которому не хватает той мудрости, того… разума, что есть у твоей королевы.

— Я знаю, что она умная.

— Я сам не был уверен в том, являешься ли ты отражением Делары, — объяснил он. — Мысль такая напрашивалась, но ничто на то не указывало. Королева спросила меня о тебе, а я ответил: «Хайна? Нет». Слишком уж все хорошо сходится, чтобы быть правдой, — так я думал. Про Анессу она узнала от меня уже в Сей Айе. Я тоже не сразу сказал о том, что знал; собственно, она из меня это вытянула. Можно сказать, я проговорился. Ты же помнишь, какая она была одинокая. Ей хотелось бежать к сестре. Но я спрашивал: «Зачем, ваше высочество? Вы не настоящие сестры, зато искренне дружите. Зачем вытаскивать какую-то мертвечину из прошлого, сравнивать себя с трупами, искать в себе то, что было у других женщин когда-то… где-то?» Я видел, как она мучилась, боролась с собой. И наконец она сказала мне: «Ты прав». Легенда о трех сестрах, Хайна, — сказал он, ложась на бок и опираясь на локоть, — это величайший миф Шерера. Ты знаешь, что их, видимо, вообще не было — трех сестер?

— Как это — не было? — прервала она его.

— Вероятно, существовала только Роллайна, первая королева Дартана, которую затронули последствия того, что называется «трещиной Шерни». О подобной трещине мы говорим тогда, когда сущность Полос, вследствие какой-то случайности или катаклизма там, наверху, попадает в мир. На этот раз, если коротко, в мир попали обрывки сущностей, из которых был создан Ферен… Это лишь предположения, рассуждения; математики не сумели мне подтвердить, что так оно и было, а когда речь идет о Шерни, лишь математика… иногда… дает исчерпывающие и однозначные ответы. Роллайна существовала наверняка, это историческая личность. Но обе ее сестры — вероятнее всего, вымышленные персонажи.

— Но я же помню! — запротестовала Хайна. — Я вспомнила о Деларе все, то есть… многое.

— Что ты помнишь? Что значит — многое? Ты знаешь о Деларе столько же, сколько о Хайне?

— Нет, — призналась она, после чего сказала вопреки заявленному мгновение назад: — Я очень мало знаю.

— Наверняка только то, что связано с Рубином? Скажи мне хотя бы, кем, собственно, была Делара? Третьей сестрой — ладно, а кроме того? Я не спрашиваю о том, что ты знаешь из легенды и считаешь сейчас правдой, только о том, что ты на самом деле помнишь.

Хайна молчала.

— Королева Роллайна, — вздохнув, сказал Готах, — взяла себе служанку, или советницу, или придворную даму, с которой сжилась и сдружилась и которая поддерживала ее своим умом, а может, и красотой… У нее также была телохранительница… а может, командующая личным отрядом… или просто какая-то воительница-авантюристка, которую она полюбила и держала при себе. Звали ли их Сейла и Делара? Вероятно, да. Наверняка да. Остальное, как я полагаю, вымышлено. Мы — живое отражение Шерни на земле, Хайна, — продолжал он. — Мы, люди. Мы обладаем сознанием, которое отсутствует у Шерни, но зато у нас нет созидательных сил. Иногда, однако, какая-то часть Шерни, такая хотя бы, как Ронголо Ронголоа Краф, бог-даритель разума, обретает сознание. Но бывает, и люди что-то создают. Слишком многие разумные существа знают легенду о трех сестрах, чтобы из нее ничего не следовало. Взлелеянную в мечтах, вожделенную Роллайну уже несколько раз пытались привести в Шерер рыцари Доброго Знака, никто, однако, не сумел направить ее на путь к трону — пока в конце концов кому-то это не удалось. Твою госпожу вырвала из Полос Шерни всепоглощающая мечта о возвращении королевы. Князь К. Б. И. Левин, ванадей, рыцарь королевы, последний из прямой линии рода, поддерживавшего мифическую Роллайну, знал, что он последний. Он нашел в себе достаточно воли и силы, и желание его было столь горячо, как ни у кого прежде. И он отыскал девушку, черты которой совпадали с изображением на старой реликвии-портрете. Это не была Роллайна, но князь Левин вынудил ее занять его место. Эту девушку… теперь уже женщину, зовут Эзена. Не Роллайна.

— Она настолько же сильна, как и та когда-то?

— Не смеши меня, Хайна, — с неподдельным сожалением сказал Готах. — Возможно, уже через десять лет она будет править всем Шерером. Мифическая королева Роллайна, которая всего лишь объединила под своей властью Дартан — впрочем, не весь, не весь, — могла бы сегодня шнуровать Эзене платья, расчесывать и заплетать волосы. В свете всего этого — чему могли бы служить сказки, которые рассказывают ее ближайшим наперсницам и подругам? Не могли ли они вам всем повредить? Королева сочла, что да. Что ей хочется иметь свою Хайну и свою Анессу, не какую-то там Сейлу, смотрящую на Делару, которая много веков назад сошла с ума под влиянием ядовитой мощи Гееркото, активного Брошенного Предмета. А теперь, возможно, она чувствует себя из-за этого виноватой…

Готах устал и замолчал. Хайна, задумавшись, тоже молчала.

— Все это только предположения, Черная Жемчужина, — добавил посланник. — Очертания некоей истории, рамки, в которых все… вероятно, и даже наверняка, выглядит несколько иначе. Я показал тебе всего лишь набросок некоторых событий, но у меня нет никаких доказательств в подтверждение своих слов, поскольку, как я уже говорил, математика оказалась тут беспомощна. Посчитать можно соотношение между Ференом и Отвергнутыми Полосами, но никто не представит расчетов, учитывающих состояние и потенциал этих сил после обретения ими сознания. Так что можешь рассматривать эту историю по-своему, но помни о мудрых словах королевы, которые ты мне привела: из всего этого для Шерни следует многое, но для вас — ничего.

— Как это ничего? Я едва не убила…

— Ибо бездумные Полосы воспринимают вас… всерьез. Для себя вы Эзена, Анесса и Хайна, но для Полос камень — это камень, человек — это человек, а символ Ферена — символ Ферена, неважно какой. Вас втянули, можно сказать, по ошибке, в некие дела, которые вас, собственно, никак не касаются. Кто-то выдумал сестер королевы так же, как и сама королева, вы отражение, далекое эхо некоего мифа, и не более того. Ты носишь одолженное платье. Некто глупый и подслеповатый, хорошо знающий это платье, не увидел ничего больше, даже того, что кто-то его носит, и потому пытался запихать платье в сундук, повесить на подлокотник кресла… знаю, сколь абсурдно и смешно это звучит, тем не менее — такова история Хайны и Ридареты, Делары и Рубина Дочери Молний, Ферена и Отвергнутых Полос. Будь же мудрее Шерни. Ведь она бездумна и мертва. Как камень.

— Разве платье может помнить, что с ним когда-то делали?

— А оно помнит? Я ведь спрашиваю: что, собственно, ты помнишь о Деларе, Хайна? Ты действительно вспомнила, кем была и что чувствовала Делара, или тебя просто снабдили этими знаниями, впихнули в голову сведения, которых там раньше не было? Правда, от всей этой чуши готов содрогнуться мир, ибо законы всего мертвы, Полосы Шерни бездумны, Рубин Дочери Молний подобен камню на склоне холма, достаточно лишь его подтолкнуть… Но все-таки это чушь, и ты продемонстрировала это раз и навсегда, доказала своей преданностью, железной волей… Ты Хайна, верная воительница королевы, а прежде всего разумное существо, которое может унизить все силы Шерни вместе взятые, ибо это ты их унизила, а не они тебя.

— Унизила… — горько проговорила она.

— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду, Жемчужина, — призвал он ее к порядку. — Кто выиграл? Маленький человек, один из миллионов, или символ двух могущественных Полос? Слепая сила, пусть и величайшая, всегда будет слабее разума и стоящей за ним воли. Ты доказала это, Хайна, — закончил он. — Думаю, сегодня я сказал все, что обещала объяснить тебе королева. Когда-то точно так же я говорил с ней. Умной, сильной, но еще слегка растерянной госпожой Доброго Знака.

— Я не глупа, ваше благородие, и ты это знаешь, — подумав, сказала она. — Но мне нужно время, чтобы разобраться со всем, что ты мне рассказал. Разложить по местам.

— Прекрасно понимаю.

— Тогда расскажи мне теперь, что случилось с тобой.

Готах рассказал, добавив сделанные на основе рассказа Хайны замечания насчет княжны Ридареты и ее приемного отца, неразумного плана, в существование которого он поверил, так же как и в то, что агарский князь отправился в Роллайну, чтобы предотвратить трагедию. Катастрофу.

— Все это крайне важно, может быть, даже для всего мира, — сказала она, когда он закончил. — Но сейчас прости меня за то, что… как обычная обиженная девушка… пусть даже воительница, побежденная в битве… спрошу о другом. О пустяках. Меня мучила тупая сила, которую пыталась усмирить другая воительница, в чем-то такая же, как я? Нечто должно было получить мою смерть или боль и унижение… и потому все так и было?

— Не знаю, Хайна. Я не могу ответить, где заканчивается пиратка Ридарета и начинается Рубин Риолата. Я верю… наверное, верю в искренность ее намерений. Но в добро, которое скрывается в душе? Пожалуй, нет. Мне трудно согласиться с Кесой, которая утверждает, что она добрая девушка, лишь выгоревшая в сражении, ведущемся уже полтора десятка лет, и совершающая преступления, чтобы предотвратить еще большие.

— Почему бы и нет?

— Потому что я думаю, что все намерения, искушения и желания… благородные порывы, отвратительные прихоти и постыдные потребности давно уже слились в ней воедино. Возможно, осталась лишь искренняя ненависть к силе, которая одновременно является проклятой и благословенной. Спроси, могла ли Ридарета руководствоваться желанием «поступить наперекор» Рубину, и я отвечу: да, наверняка да. Но если ты спрашиваешь, мучила ли она тебя потому, что не могла иначе, или ей это просто доставляло удовольствие, я не отвечу. Скорее всего, было и то, и другое. Это давно уже не человек, Хайна. Ею не движут чувства, которые мы знаем и можем назвать. Иногда эти чувства подобны нашим, но, вероятно, лишь внешне, ибо откуда они берутся, как влияют друг на друга, какими путями движутся… Я не возьмусь об этом говорить. Мне пришлось бы просто гадать.

— Кто-то ее… любит. Очень отважный человек, который спас ей жизнь. Она тоже его любит? Своего опекуна, почти отца?

Готах беспомощно развел руками:

— Не знаю, что сказать. Что значит для нее слово «любить»? Она совершенно спокойно рассказывала Кесе, как убивает собственных детей, совсем так, будто убирала из-под себя нечистоты… Да, они все содержат в себе чистую мощь Рубина, трудно сказать, живые ли они вообще. Но она носит их под сердцем, чувствует первые шевеления, рожает в муках, как и любая женщина… И помогает разрывать их на куски, которые быстро съедают рыбы. Она видит в них лишь «рубинчики», может, даже и справедливо, но все же она их мать, а внешне это обычные новорожденные, не отличающиеся от нормальных детей. Если самый могущественный из женских инстинктов мог подвергнуться подобному извращению, то что говорить об остальных инстинктах? Чувствах? Я боюсь касаться этой темы, ибо она мне не по силам, Хайна. Я не знаю, что чувствует княжна Ридарета. Вероятно, она может быть преданной, веселой, иметь друзей, уважать кого-то за что-то… Но какие при этом действуют правила? Еще раз повторяю: не знаю.

— Кеса считает так же?

— В том-то и дело, что нет. Кесу я тоже не понимаю, — признался Готах.

— Может, я попробую ее понять, — задумчиво сказала Хайна.

— Ты? Почему именно ты, которая…

Он не договорил.

— Потому что я видела это нечто вблизи, — неожиданно убедительно, почти резко проговорила она. — Ты не знаешь, о чем говоришь, ваше благородие. Если это нечто поселилось в обычной девушке и сидит там полтора десятка лет… Во имя всех Полос Шерни, ваше благородие! Ты вообще не знаешь, о чем говоришь! Мне хватило нескольких дней, чтобы я была почти готова убить самых дорогих мне людей на свете! Не знаю, чем княжна Ридарета кормит и задабривает это нечто. Но если она может быть обычной пираткой, а к тому же еще кого-то любит… бывает преданной, как ты говоришь, честной с кем-либо… Я вообще не могу себе этого представить. Мы ничто по сравнению с этой девушкой, никто! Ничто! Если все это правда, ваше благородие… Я еду к Кесе, — сказала она, касаясь виска, — и сразу же возвращаюсь, поскольку мне нужно быть рядом с королевой. У меня шрамы на лице… Какие шрамы у Ридареты в душе? — сбивчиво спрашивала она. — Нужно либо ее убить, либо ей помочь. Но оставить это просто так нельзя. Думай, мудрец Шерни! — сказала она, и это прозвучало почти как приказ. — Ты едешь к королеве. Тебе не удалось убить княжну Ридарету, значит, придумай, как можно ее поддержать. Какую новую цепь можно дать ей в руки, чтобы она крепче могла связать эту… дрянь.

Готах не ответил.

Из-за схожести с Деларой, которое Рубин сумел найти в Хайне, она легко поддавалась его влиянию. А ведь княжна Ридарета наверняка никогда не имела дела со столь мощным давлением. Хайна напоминала стену, в которую попал выпущенный из катапульты булыжник; она едва не треснула от удара и полагала, что именно такие удары выдерживала в течение многих лет Прекрасная Риди. Конечно нет. Но с другой стороны… С другой стороны, Черная Жемчужина королевы была уже второй умной женщиной, утверждавшей то же самое. Он не сомневался, что они найдут с Кесой общий язык. Говорило ли это о чем-нибудь? Не обязательно.

И тем не менее цепь, о которой упоминала Хайна, он мог поискать. Вряд ли можно было назвать эту идею нелепой. Жемчужина предложила третье решение, если первым считать уничтожение Ридареты, а вторым — поверить ей и предоставить самой себе. Третье решение, возможно, наилучшее… Не столь надежное, но все больше, чем голая вера.

Однако он сомневался, что ему удастся что-то найти.

— Я сделаю, как ты говоришь, Жемчужина. Прежде всего я расскажу обо всем королеве. Она знает мое мнение и мнение Кесы, ей следует узнать и твое — возможно, самое важное и наверняка самое великодушное, учитывая, что тебе пришлось испытать от рук Риди.

Хайна хотела его остановить, но он не дотронулся до шелковой вуали, лишь мягко отвел в сторону каштановые волосы со лба и положил ладонь ей на висок. Она прижалась к его руке.

 

8

Летом светало слишком рано, чтобы устраивать себе подъем на рассвете. — Китар, однако, устроил. Накануне у него состоялся важный разговор. Он любил действовать быстро, но это не означало — опрометчиво и глупо, так что он просто немного подумал, пошел пораньше спать, проснулся тоже раньше обычного и с двумя матросами в шлюпке отправился на «Труп».

Они стояли на якоре у дартанских берегов, в нескольких милях от Нин Айе. Дартан — не Барьерные острова или Гарра; пиратский корабль мог бы войти в здешний порт, но наверняка бы из него уже не вышел. Другое дело в море. Во времена Вечной империи морская стража, хоть и скверная, может, еще и подумала бы о том, чтобы сыграть шутку с пиратами, но теперь… По Закрытому морю болтались прославленные дартанские галеры, устаревшие, неуклюжие, но достаточно мощные; остальные же берега охраняло… неизвестно что. Раладан, к примеру, если бы взял свои эскадры, без труда отправил бы ко дну весь военный флот Дартана — и вовсе не благодаря числу орудий на надстройках и в корпусах новых шхун. Он сделал бы то же самое, даже ни разу не выстрелив. В силу мирного договора весь флот Дартанской морской стражи попросту забрала себе Вечная империя — кроме галер, ибо их содержание стоило баснословных денег. А богатая королева Эзена даже не особо могла купить себе корабли — слишком многое происходило в последнее время на морях Шерера, слишком много судов отправилось на дно, чтобы кто-то жаловался на избыток судов и хотел их продать. Корабли можно было в лучшем случае заказать и построить, но на это требовалось время. Так что у Золотого Дартана имелось несколько новых фрегатов и десятка полтора ужасающих плавучих фобов — приобретенных за цену древесины и именно столько стоивших морских призраков, которые не смели отойти от берега, поскольку в открытом море их мог потопить уронивший помет альбатрос (как выразился бы Броррок).

Шутки шутками… Достаточно того, что «Гнилому трупу» и «Колыбели», спокойно стоявшим на якоре в полумиле от густонаселенного побережья, нечего было опасаться. Хотя на берегу наверняка держали неплохой отряд королевской стражи, командир которого вежливо приказал бы пришельцам возвращаться в море, если бы им вдруг пришло в голову желание прогуляться по суше.

Шлюпку почти не качало. С палубы «Трупа» мочился в воду матрос — и было на что посмотреть, поскольку лентяй не особо себя утруждал, стоя в пяти шагах от фальшборта и пуская струю по огромной дуге на десять шагов за него. Если и член у него был соответствующих размеров, то… Китар решил, что своего никому и никогда больше не покажет. Поднявшись на борт, он облегченно вздохнул: источник мощи матросской струи скрывался, однако, где-то внутри. Уважительно бросив моряку монету из кошелька на поясе, капитан «Колыбели» оставил обрадованного и гордого собой верзилу на палубе и направился к двери каюты на корме. Он открыл ее, впустив внутрь свет солнечного утра, прежде же всего — чистый воздух, который был тут крайне необходим. Китар понятия не имел, как обитатели каюты попадают внутрь, но окон и дверей они точно не открывали никогда. Первым, что он увидел, оказался солидный, голый, округлый, воистину радовавший взор зад Прекрасной Риди, спавшей немного вдоль, а немного поперек на Мевеве Тихом. На койке у другой стены открыл глаза Сайл — и тут же снова зажмурился, поскольку обманул свою капитаншу; капитан «Колыбели» об этом знал, так что безопаснее было притворяться спящим, а лучше мертвым, на случай, если Китар проговорится.

Гость обошел вокруг стола и похлопал по выставленной заднице, но мало чего добился. Окинув взглядом каюту, он покачал головой при виде следов вчерашней попойки. Вновь посмотрев на койку, он заметил, что Риди потянулась, распрямляя руки за спиной, но головы не подняла. Ленивыми, почти тюленьими движениями (его вдруг охватил страх, что именно из-за этого ее так прозвали) она поползла по Мевеву, укладываясь чуть повыше и бормоча:

— Мм… Еще раз, мм…

Мевев что-то неразборчиво промычал в ответ.

— Нет, ваше княжеское высочество, — решительно сказал Китар. — Ни раз, ни даже чуть-чуть. Вставай, Прекрасная Риди, у меня к тебе дело.

Полностью проснувшись, она огляделась и приподнялась на руках. У нее уже явно вырисовывался животик, где-то примерно на половине срока. Встав на четвереньки, она зевнула и выгнула спину, потянувшись еще раз, после чего, похоже, снова начала засыпать, поскольку у нее стала опускаться голова. Зато Мевев проснулся достаточно быстро. Он тоже потянулся, хрустнув суставами, и через открытую дверь посмотрел на низко висящее солнце.

— Тебе что, не спится? Где тебя носит по ночам? — спросил он армектанца и откашлялся.

Соски стоящей на четвереньках Риди касались его груди.

— А может, все-таки перестанешь, братец, тискать мою женщину? — спросил Китар.

— Какую еще твою женщину? — грозно спросила Риди, поднимая голову, садясь и откидывая назад волосы, и поправила повязку на глазу. — Какую еще твою женщину?

— Он прав, капитан, — примирительно, хотя и неохотно сказал Тихий, собираясь зевнуть. — Я не должен… с тобой. А ты со мной.

— Чего? Не должен?

— Мы договорились, Рида, — сказал Китар.

— О чем договорились? Что ты будешь там, а я здесь? И что мне, сидеть в бочке со связанными ногами? Или просто дырку мне зашьешь?

Сайл то ли спал, то ли умер. Мевев оперся спиной о стену, почесывая волосатый торс и зевая. Похоже, ему на все было плевать.

— Хочешь поругаться, сестрица?

— Это не я начала, а ты! «Его женщина», тра-ля-ля…

Она встала, взяла со стола кувшин и начала жадно пить. Китар мог лишь надеяться, что в кувшине вода.

Где там… По ее подбородку, на шею и ниже, стекали две красные струйки.

— Ну как, все? Прошло? — спросил он. — Только не напивайся, у меня нет времени на капризы.

Похоже, с женщинами он разговаривать не умел, хотя они всегда к нему льнули. И едва успел уклониться от кувшина, который со звоном ударился о стену, разбрызгивая последние капли благородного напитка.

— Капризы?! Это у меня капризы?! Суешь сюда свою морду с самого утра, орешь на меня на моем собственном корабле! Знаешь что? Я иду спать, а ты как хочешь! Подвинься! — рявкнула она на Мевева.

Китар понятия не имел, из-за чего весь этот шум. Какая муха ее укусила? Но и он уже начал злиться.

— Вылезай из койки, Рида. Я еду к Раладану, мне нужно решить еще несколько вопросов…

Он замолчал. Риди, разведя послюнявленным пальцем в стороны свои мясистые выдающиеся чудеса, о которых в кубрике ходили легенды, карабкалась на Тихого, который, похоже, не вполне знал, что с ней делать. Китар ощутил не столько злость, сколько внезапное и искреннее сочувствие к первому помощнику «Трупа».

— Отцепи ее от себя, братец, — сказал он, изо всех сил стараясь, чтобы просьба не выглядела как угроза, ибо вовсе не хотел угрожать Тихому. Он-то в чем виноват, бедняга?

— Капитан, он прав… Отцепись, — проговорил Мевев. — Ну, отцепись же… эй! Он едет к Раладану, ты что, не слышишь?.. Уффф… Договоритесь уж как-нибудь…

Бесполезно. Тюлениха жевала ему ухо. Чуть позже она прижала его к стене так, что он стал задыхаться между ее мокрыми от вина грудями.

— Подожду немного на палубе. Если тебе удастся сбежать, приходи, — сказал Тихому капитан «Колыбели». — С тобой мне проще договориться, чем с ней. Я бы на твоем месте постарался смыться, — мстительно добавил он, выходя, поскольку ему тоже хотелось облегчить душу. Хотя бы немного.

Опершись о фальшборт, он кивнул своим скучавшим в шлюпке матросам, давая понять, что придется еще подождать, потом задумчиво почесал подбородок в том месте, куда ночью его укусил комар или какая-то другая дрянь. Под кормовой надстройкой продолжался скандал.

— Если уйдешь, можешь больше не возвращаться! Ну давай, уходи! Только попробуй!

— Ты что, капитан? Совсем спятила?

— Ну, давай, иди! Идешь или нет?

— Но… Сдурела, что ли?! Не царапай меня, а то…

Грохот, шум; что-то упало со стола.

— А то что?! Ну, иди же, только попробуй! Ах ты… Вернись! Вернись, а не то… Сукин сын!

Похоже, грохнулся о пол весь стол — а может быть, что-то другое, ибо стол наверняка был прибит к полу.

— Убью-у! Убью! Что ты себе…

Тихий выбрался на палубу. Прыгая на одной ноге, он пытался натянуть штаны. Риди выскочила из открытой двери каюты и обрушилась на него всем весом. Китар недоверчиво, но совершенно спокойно наблюдал за происходящим. Она била поваленного на палубу, запутавшегося в штанах офицера кувшином по рукам, которыми тот прикрывал голову. Однако прикрыл он ее не до конца; раздался такой звук, будто — по крайней мере, так показалось Китару — кувшин нанес удар по пустому внутри предмету. Из воплей Риди неопровержимо следовало, что ее заместителем на «Трупе» уже стал кто-то другой, кто угодно, но уж точно не убитый кувшином Мевев.

Из закутков корабля начата вылезать команда. Матросы со смехом обменивались дружескими замечаниями, собирались в небольшие группы, кивая и переговариваясь. Оловянный кувшин не привлек и половины того внимания, которое привлекли два других «сосуда», являвшихся составной частью тела Риди. Они действительно подпрыгивали, словно буйки на волне… В составе команды Риди имелся поэт. Китар уважительно посмотрел на автора стихов про «два буйка», но уже был сыт по горло всем тем, что увидел. Сперва следовало очень многое тщательно продумать — это он уже понял. Очень хорошо понял.

Подумать можно было и по пути к Роллайне. Сайл умер, Мевев умирал, Слепая Риди сошла с ума. Говорить было не с кем.

Перебравшись через фальшборт, он спустился в шлюпку и сказал:

— Назад на «Колыбель».

Когда они вернулись. Китар нежно погладил грот-мачту — так ему понравился собственный корабль. Он отдал первые приказы — ждать было больше нечего — и отправился на свое любимое место под фок-мачтой; на палубе изящной «Колыбели» не было надстроек, так что он мог видеть весь корабль и море вокруг. Парни уже мчались к парусам, стуча пятками. Звенела якорная цепь в клюзе, затрещал руль. Корабль аж скрипел от радости, что наконец заканчивается несносная скука, что легкий ветер сейчас мягко коснется парусов, а вода обмоет и охладит нагревшийся на солнце форштевень. Оживал такелаж, громче звенели ванты и штаги, потрескивали реи, державшие фасон благодаря крепким топенантам. Китар искренне любил этот миг, когда под его ногами пробуждался прекрасный морской зверь, готовый понести его через все моря Шерера, спасти от самого быстрого врага или дать насладиться победой над каждым настигнутым беглецом.

Первый помощник уже со вчерашнего дня знал, куда они идут, так что лишь взглядом попросил подтверждения приказа; капитан ответил кивком. Издав два свистка неравной длины («командует первый!»), он передал заместителю командование кораблем и теперь мог просто смотреть, радоваться, восхищаться парусником, морем, начинающимся летним днем и своими отдохнувшими, полными энтузиазма парнями. Бывали моменты, когда он вдыхал жизнь полной грудью и радовался ей как дурак.

Ветер был скверный, приходилось лавировать. Они пошли правым галсом, приближаясь к «Гнилому трупу»; вскоре они должны были его миновать. Стоило бы выпалить из пушки на прощание, но ему отчего-то не хотелось. Что-то там случилось, на корабле Риди… Прежде чем он разглядел, в чем дело, кто-то прыгнул в море, рассекая лазурную гладь.

Китар разозлился.

— Человек за бортом! Э-эй! Челове-ек!

Впередсмотрящий орал во все горло, ибо такова была его обязанность, но Китару хотелось дать ему в морду. Снова подняв свисток, он забрал командование у первого помощника и, приказав рифить только что поставленные паруса, просвистел команду рулевому. Погрустневший корабль замирал. Вскоре пошел вниз якорь.

Что-что, а плавать эта девушка умела. Она ровно и гладко рассекала руками воду в темпе, с которым не смог бы сравниться никто из его пловцов. Она плавала… как тюлень. Может, все же из-за этого ее так прозвали? Если так, то еще можно пережить… Облокотившись о фальшборт, он подождал, пока она подплывет к борту. Собравшаяся на «Трупе» команда радостно кричала.

— Может, вытащишь меня из воды, капитан? — радостно спросила она, слегка запыхавшись.

Он посмотрел на широко раскинувшиеся по воде волосы, расплывшиеся вокруг нее словно густые водоросли, на два самых настоящих буйка — или, скорее, шарообразных поплавка, — благодаря которым Прекрасная Риди без усилий держалась на воде. При такой плавучести утопить ее было, скорее всего, невозможно — хотя как раз сейчас ему хотелось именно этого. Он не придерживался столь же суровых принципов, как Броррок, однако подобное явление на палубе «Колыбели» не слишком его радовало. Но что было делать? Держать ее в воде или со всей серьезностью приказать команде: «Закрыть глаза! Баба-капитан на борту! Фиии-юууу-фит!» — новый сигнал свистка, еще один, который следовало запомнить.

Китар не был шутом — зато являлся женихом Прекрасной Риди. Так что, собственно, то на то и выходило.

Он дал знак сбросить веревку.

Очень довольная, она вскарабкалась на палубу, показывая себя во всей красе. Потемневшие волосы гладко облепили ее голову, прильнули к шее и спине — несмотря на беременность, она выглядела стройнее и выше обычного. Взяв невесту за локоть, Китар так же молча повел ее в каюту. Она помахала морякам.

— Ты на меня сердишься? — спросила она.

Закрыв дверь, он бросил ей покрывало. Она все еще выглядела довольной; окно пропускало не много света, но достаточно, чтобы это заметить.

Китар ударил ее по щеке — не сильно, скорее унизительно. Риди сразу же перестала радоваться и медленно поднесла руку к лицу.

— Послушай, если ты еще раз меня ударишь… Забаву себе нашел?

— Подожжешь меня, Прекрасная Риди? — спросил он, совсем как тогда, когда они поссорились в первый раз. — Ну, давай.

— Не подожгу, потому что больше не умею, а ты знаешь, что не умею.

— Так что ты сделаешь?

— Никогда к тебе больше не приплыву, — очень серьезно сказала она. — Я… не за каждым так бегаю. Как дура.

— Я не хочу тебя бить.

— Ну так не бей. Во всяком случае, без причины.

— Что ты вытворяешь? Сперва на «Трупе», теперь здесь.

— На «Трупе» ты меня разбудил, наорал, я разозлилась. Я беременна, и у меня бывает дурное настроение. Я всегда беременна, и у меня всегда бывает дурное настроение. Такую ты хотел и такую получишь. А если нет — то скажи, что нет.

— Рида… — начал он и замолчал. Задумчиво причмокнув, он продолжил: — Нет, попробуем по-другому. Делай что хочешь, сестрица. Устраивает? Правь на своем корабле. Спи с Тихим, с Глухим или кем угодно, если не можешь выдержать; мне ведь за тобой все равно не уследить, а впрочем, и не хочется. Каждый знает, чем занимается жена или муж, когда другой далеко, — добавил он очень по-армектански. — Я женюсь на тебе. И что? Перейдешь на «Колыбель», в мое подчинение? Вряд ли. Я в твое подчинение тоже не перейду. Но если мы составим эскадру, командовать буду я. Ибо я отличаю юго-восток от запада.

— Ну а если даже так, то…

— То тогда, сто тысяч шлюх, как сказал бы покойный Броррок…

Слепая Риди, ходившая на корабле под названием «Гнилой труп», постучала по крышке стола.

— …будешь оказывать мне уважение. Ибо капитана, а к тому же мужа следует уважать. Скажешь своим морским конькам: «Там мой муж, и с вами я больше кувыркаться не буду. Он не дурак и знает, чем я занимаюсь, но если увидит, то шкуру спустит за наглость. И буду ходить с синей рожей». Так им скажешь. Если же муж все-таки прихватит тебя с кем-нибудь, то скажешь: «Прости меня, Китар».

Она молчала.

— Договорились? — спросил он.

— Нет. То есть — не знаю.

— А почему?

— Потому что ты еще не мой муж, — надувшись, ответила она.

— Все знают, что я твой жених. Кто-то из нас двоих не удержал язык за зубами, но уж точно не Раладан — он такой же болтун, как и твой Тихий.

— Это ты не удержал.

— Бывает, я напиваюсь. Может, и я. Наверняка хотел похвастаться.

— Гм?

— Что «гм»?

— Ты хвастаешься? Что ты мой…

— Хвастаюсь. Не стыжусь, а хвастаюсь. Что буду твоим мужем, а пока… жених — это тоже кое-что. Договорились, Рида?

— Ну ладно, — с неохотой ответила она.

Он хвастался, что он ее жених.

— Если так, то я слушаю. Начинай прямо сейчас.

Она не поняла, что он имеет в виду.

— Что начинать? Сказать что-нибудь?

— Именно.

Наконец она поняла и судорожно сглотнула, уставившись в пол.

— Хорошо. Прости меня, Китар…

— Ничего страшного, Прекрасная Риди. Я не знал, что ты отлично плаваешь. А что касается остального — может, это и неплохо, что мои парни увидели, кого я, собственно, беру в жены. Пусть оценят вкус капитана.

Она обрадовалась.

— Ну да! Только…

Он поднял руку:

— Только. И вполне достаточно. Здесь я на берег высаживаться не стану, поскольку мы слишком долго стоим на якоре, — сменил он тему, — и там наверняка уже полно королевских. Даже дартанцы не слепые и видят, какие корабли бросили здесь якорь. Возьму несколько парней, сойду на берег подальше, найду лошадей и вскоре буду в Роллайне. Я предпочел бы морем, но при таком ветре, прежде чем я обойду Малый Дартан… Все равно придется по суше. Снова привыкну к седлу, уже много лет в нем не сидел.

— Почему, собственно, Раладану нужен ты, а не я?

— Сайл тебе не говорил? Значит, забыл, — пожал плечами армектанец. — Спроси его, он скажет.

Они с Сайлом уже условились, что тому говорить.

— Раладану ты можешь потребоваться на море, — солгал он, даже не моргнув глазом. — Ты должна стоять на якоре там, где его высадила. Не знаю, что ему нужно, но Раладан человек неглупый, и если он говорит, что надо куда-то идти, значит, надо идти. Присмотри за моей «Колыбелью», ибо эскадра перейдет в твое подчинение, — приказал он.

— Присмотрю, конечно.

Этого он немного опасался.

— Собственно, все.

— Угу. Возьми с собой Сайла.

— Стоит ли? — Он задумался. — А может, и да.

Полуживой от страха второй заместитель Риди мог не выдержать груза тайны и все разболтать — разумнее было взять его с собой, особенно если она сама предлагала. Впрочем, прохвост знал армектанский, гаррийский и дартанский, к тому же умел писать и читать. Чем ему могло помешать присутствие такого помощника?

А кстати — что она такое с ними делала, кроме того что била кувшином? Ведь этот самый Сайл готов был штаны намочить, стоило ему вспомнить, что он обманул свою капитаншу. Китар решил выяснить этот секрет, как-нибудь деликатно спросить, нет ли у Риды, скажем, обычая кастрировать лжецов, когда они сладко спят? Знание ее системы наказаний и поощрений могло оказаться весьма полезным.

— Он тебе пригодится? — спросила она, довольная, что ей пришла в голову хорошая мысль.

— Сайл? Конечно.

Дело решилось быстрее и легче, чем думал. Может, весь этот утренний скандал, по сути, пошел ему на пользу?

— Что это?

Так всегда бывало с подарками-сюрпризами… Он купил его еще в Таланте, повесил на гвоздь и забыл.

— Это я купил тебе, наверняка понравится.

Оставив покрывало, она сняла подвешенную за ремешки на гвоздь сногсшибательную обувь, которая в забитой досками Таланте стоила, пожалуй, дороже, чем в Дартане. Котурны из легкого дерева возносили пятки на небывалую высоту, а пальцы опирались о землю. Кроме котурн, больше не было почти ничего, только придерживавшие ступню полоски и завязывавшиеся на лодыжках ремешки.

Он начал объясняться как мальчишка, как почти любой мужчина, пойманный с подарком в руках.

— Ты бегаешь босиком, но… у тебя есть и прекрасные платья… Я подумал, что иногда… Может, глупо…

Она завязала все ремешки, прежде чем он успел оглянуться. Увиденное не умещалось в голове — ноги у нее стали высотой с грот-мачту. К тому же что-то сделалось со всей ее фигурой — напряглись мышцы ляжек, выдвинулись вперед бедра… Даже растущий животик не мешал, словно вписавшись во все остальное.

— Может, если… ты научишься в них ходить… — пробормотал он, но тут же замолчал: она сделала несколько шагов назад, машинально оглядываясь в поисках зеркала.

Ног она не переломала, лишь рассмеялась:

— И что тогда?

Она шагнула влево, потом снова назад, сошла на кусочек открытого пола и как ни в чем не бывало начала танцевать на месте набайду, напевая под нос мелодию, попеременно крутя бедрами или отстукивая на досках ритм. Китар вспомнил, что эта девушка выросла в доме, в который подсотника морской стражи, скорее всего, бы не пустили, разве что по служебной надобности. Собственно, он даже помнил, где она выросла, забыл лишь, что это означает. Прекрасные платья, обувь на таких же котурнах, танцы (правда, скорее всего, не набайда)… Чему ей оставалось учиться?

— Я люблю платья, — сказала она. — В самом деле люблю, только… А, ладно. Здесь, у тебя, я всегда буду ходить в платьях, хочешь? Или так, как сейчас. Только в твоей каюте, не на палубе! — быстро предупредила она. — А это чудо… — Она посмотрела вниз. — Как тебе пришла такая мысль? Где ты их нашел? Они изящные, легкие и удобные. — Она качнула грудью, наклоняясь к ремешкам. — И пусть ждут меня здесь.

Он готов был жениться прямо сейчас. Вместе со всеми ее беременностями, Рубинами, дурными настроениями… И аппетитным Мевевом в грязной койке. Ибо, увы, если она не убила его кувшином, он там ее ждал.

Поцеловав жениха — а это она умела — и забрав покрывало, она вместе с Китаром вышла на палубу. Лишь у самого борта она сбросила покрывало и скользнула в море. На поверхности она не появлялась очень долго; в прозрачной воде, на глубине нескольких локтей, он видел кремовую фигуру, частично скрытую под волной длинных волос, быстро и легко скользившую под водной гладью.

 

9

Готах хорошо знал королевский дворец, поскольку прожил в нем немало времени — но это было давно. Он помнил пустые коридоры, по которым блуждало эхо шагов одинокой регентши; к ней никто не приходил, ни у кого не имелось к ней никаких дел. В предместьях собирались отряды враждебной группировки, горели ее личные владения в глубине Буковой пущи. Тонули в грязи войска, которым не давала покоя имперская Восточная армия. Близилась к концу война, исход которой казался тогда предрешенным; даже сама княгиня-регент уже не верила, что сможет ее выиграть.

Прошло три года.

От толп в коридорах кружилась голова, родовые же инициалы женщин и мужчин, покорно ожидавших приема у королевского урядника невысокого ранга, могли ошеломить любого. Стены подпирали сыновья величайших рыцарских и магнатских домов, готовые прервать разговор на полуслове при виде слуги, который приходил, оглядывался вокруг и говорил: «Ну да, ваше благородие, ты все еще ждешь, да, да… Послезавтра! Будь любезен прийти послезавтра, господин». Где-то еще почти бежала по коридору следом за солдатами из своей личной свиты сияющая женщина в платье, стоившем как два прекрасных чистокровных коня. Она никого не слышала и не видела, ибо только что вышла из тронного зала, где королева выловила ее взглядом из толпы и показала пальцем одной из Жемчужин, та же подошла, обратившись как бы шепотом, но так, чтобы слышали все вокруг: «Хорошо, что ты пришла, госпожа; королева гневается, что ты забыла о ней и так долго ее не посещала… Она ждет тебя завтра при вечернем купании». Награда, дающая возможность обменяться несколькими словами с монархом, шанс напомнить о себе, повысить свое положение в обществе.

Готах не мог к этому привыкнуть. Он был необычно важным гостем, имевшим доступ даже в личные покои королевы, и тем не менее чувствовал себя там совершенно не к месту. Он везде чувствовал себя не к месту. Самые значительные дела, которым он посвящал столько усилий и времени, казались пустячными и почти смешными в сравнении с лихорадочной суматохой, царившей в королевском доме. Из комнаты, которую ему выделили в одном из крыльев, он выходил лишь тогда, когда это было необходимо.

И как раз теперь эта необходимость возникла.

Сопровождавший его слуга был свободным человеком, о чем свидетельствовала белая накидка, длинная и расшитая красной нитью. В Дартане, где все что-то означало, а каждый жест имел свой смысл, положение слуги тоже кое о чем говорило. Свободного не посылали к кому попало, так что Готах мог чувствовать себя важной персоной. Следуя за провожатым, он с облегчением заметил, что они не идут в центральную часть здания, где толпа была самой большой. По чудовищной лестнице они спустились в подвалы крыла-башни, в котором он жил, — если можно было назвать подвалами низко расположенные этажи, не отличавшиеся внешне от всех остальных. Может, лишь третий, самый низкий, казался более суровым и холодным.

Посланника пригласили в дворцовый арсенал. И для него навсегда осталось загадкой, что, собственно, королева делала в арсенале своей гвардии, почему пошла посмотреть на груды холодного металла и почему именно там она вспомнила про посланника, который уже несколько дней гостил под ее крышей.

Королевская гвардия являлась особым подразделением; от ее солдат требовалось, чтобы рядом с монархом они выступали в роли стражников-алебардщиков, но их могли использовать и в поле, лучше всего в качестве тяжелой стрелковой пехоты — в хорошей броне, со щитами и превосходными арбалетами, — а кроме того, они могли показать себя и как средняя или легкая конница (хотя легкая лишь в дартанском понимании). На каждое из подобных обстоятельств у них имелось соответствующее вооружение и снаряжение. Еще четырьмя годами раньше, в Добром Знаке, Готах видел упражнения этих солдат и порой совершенно искренне задумывался о том, многие ли согласились бы ради высокого жалованья и почетной службы при королевской особе на нечеловеческий тяжкий труд, на дрессуру, которой жаль было бы подвергать даже собак.

Видимо, да. На свете существовали люди, мечтавшие о титулах, деньгах, другие любили пиры, женщин или власть… Судя по всему, были и такие, кто на вопрос: «Кто идет?» хотел отвечать: «Страж королевы, открывайте!» — и был счастлив.

За прошедшие дни с комендантом Охегенедом посланник виделся лишь однажды; они успели только обменяться коротким приветствием. Теперь же старый вояка поспешно двинулся ему навстречу из глубины большого зала и по-солдатски сжал ученого за руки; тот ответил ему тем же, ибо их связывало немалое уважение и искренняя дружба.

Вокруг вдоль стен громоздились ящики с оружием, надлежащим образом защищенным от воздействия времени, воздуха и влаги (последней тут не было вообще). Стройными рядами стояли сине-зеленые щиты, опиравшиеся один на другой. Готах огляделся вокруг. Он не был ни любителем, ни знатоком оружия, зато, как каждый мужчина, считал себя превосходным знатоком женщин — а особа в тяжелом красно-зеленом платье, чисто дартанском, почти не открывавшем тела, украшенном драгоценностями, стоимость которых противоречила здравому смыслу, несомненно, была женщиной. Она прохаживалась вдоль стеллажей, скрипевших под тяжестью военного снаряжения. На ее приветственный кивок он ответил:

— Ваше королевское высочество.

Она сразу же перешла к делу:

— Хайна вернулась. Твоя жена, ваше благородие, повела себя именно так, как ты и предполагал. Я не узнала ничего такого, чего бы уже не знала от тебя. Кеса просит ее простить, но она чувствует себя больной и слабой и потому в Роллайну не приедет. Она верит, что тебя одного вполне хватит, чтобы представлять вас обоих, и не сомневается, что я послала за ней лишь потому, что считала тебя погибшим. Что ж… Она права.

Королева не привыкла, чтобы кто-то отвергал ее личное приглашение. Готах едва успел об этом подумать, как она уже угадала его мысли.

— Конечно, если я повторю просьбу, то Кеса сочтет ее приказом и незамедлительно сюда явится, — объяснила она и язвительно добавила: — Я ценю ее готовность услужить мне советом. Когда вернешься домой, будь любезен передать супруге, ваше благородие, что королева просит простить ее за то, что обратилась к посланнице со своими сомнениями по поводу Шерни.

— Ваше королевское высочество…

— Нет, нет. Я уже закончила, — сказала Эзена. — Ведь твоя жена права, господин, и я с этим согласна. Я была бы рада, если бы она приехала, но она действительно мне больше не нужна, раз ты здесь. Ты разговаривал с агарским князем, ваше благородие, — перешла она к делу. — Ты знаешь мнение мое и Хайны. Ты разговаривал с княжной Ридаретой. Похоже на то, что ты знаешь больше всех и можешь наилучшим образом оценить происходящее. Что мне делать, ваше благородие? Дай совет.

— Ждать, — сказал посланник.

— Ждать?

Этого королева никогда не умела.

— К сожалению, да, ваше высочество. Я согласен с тобой, что князь Раладан — недюжинная фигура, а его слова заслуживают внимания. Я верю ему. Тем не менее он опоздал со своим предупреждением, а то, что он предлагал, теперь не имеет ценности. Особенно для… него. Если бы он мог сделать так, чтобы обезумевшая, пойманная твоими солдатами Хайна встретилась с его дочерью, он мог бы что-то тебе доказать. Но Хайна защитилась от Рубина и в помощи не нуждается. Князь Раладан не знает, что произошло при дворе, но о чем-то начинает догадываться. Он не приведет сюда Ридарету и не сообщит тебе, где ее искать.

— Может, можно как-то его заставить?

— Но как? Силой? — спросил посланник. — Он не из тех, кто поддастся на угрозы, ты же, госпожа, не живодер, способный мучить ценного и невиновного человека.

— Эзена не живодер, — спокойно поправила ее высочество, подчеркивая свое имя. — Но королева Дартана, которую кто-то желает убить, рассуждает иначе, ваше благородие. Это большой край, стоящий перед лицом войны, а может быть, нескольких войн. Безвластие означает для этого края непредсказуемые последствия.

Готах понизил голос, чтобы его не услышал прохаживавшийся неподалеку и разглядывавший содержимое ящиков Охегенед.

— Нет, королева, — укоризненно проговорил он тоном «доброго дядюшки», который, бывало, позволял себе когда-то даже ругаться с черноволосой девушкой, если она говорила глупости. — Ты такая, какая есть. Никакие государственные посты тебя не испортят, если у тебя нет в душе врожденной подлости. А у тебя ее нет. Так что не ссылайся передо мной на свою ответственность за Дартан.

Выражение ее лица не изменилось. Ответа он не дождался.

— Советую ждать, — повторил он. — Однако это совет не столько близкого друга королевы, сколько посланника. Я основываюсь на… предчувствиях? Это не самое лучшее слово, но мне трудно найти другое. Княжна Риолата Ридарета уже несколько раз сумела о чем-то догадаться, что-то предвидеть. Я сам едва не пал жертвой этого дара. «Догадается» ли она и сейчас, что ее приемный отец и опекун… гм… — гость королевы? Думаю, пока что она об этом не знает. Но узнает, как мне кажется. Вероятно, очень скоро.

— То есть ты говоришь, что она явится сюда?

— У меня есть предчувствие, но это предчувствие посланника, — подчеркнул он. — Я действительно очень много знаю о Шерни, ваше высочество, и понимаю ее настолько, что она признала меня своей частью. Она не отвергла меня даже сейчас, когда идет война, когда сущности Полос перемешались, создавая новые качества. Несколько посланников оказались отвергнуты, но не Глупый Готах. Считаю, что ты и дальше должна оказывать гостеприимство князю Раладану и приготовиться к появлению его дочери.

— Схватить ее?

— Лучше сразу убить.

Она удивилась.

— Так… просто? Никаких «с одной стороны… но с другой стороны…». Ученый Шерни, для которого нечто столь просто?

— Ученый Шерни думает о прочности Ферена. Лишь уничтожение Риолаты, королевы Рубинов, может дать уверенность, что Ферен выдержит.

— А что думает Готах — друг королевы? Всех опасностей от ее особы он не отведет, поскольку это невозможно. А если бы мне захотелось о чем-то договориться с княжной, попытаться ей поверить? Насколько велик при этом риск?

— Не знаю. Кеса сказала бы тебе, госпожа, что невелик. Я утверждаю, что риск значителен, поскольку, хотя княжна наверняка не желает причинить тебе вреда, тем более не хочет уничтожить Ферен, она вместе с тем… глупа. И потому почти беспомощна перед бессознательной, но невероятно настойчивой силой Гееркото. Рано или поздно она поддастся этой силе и даже не будет о том знать. Так, как случилось сейчас.

— Однако Кеса считает иначе.

— Она посланница, и нельзя пренебрегать ее мнением, ибо оно равнозначно моему. Кроме того, Кеса лучше меня знает Ридарету, — честно добавил он. — Однако я боюсь, ваше высочество, что перестаю понимать — чего ты от меня хочешь? Чего должен касаться мой совет? Безопасности Ферена, твоей безопасности? Чего-то еще?

— Правление, ваше благородие, не основывается на уничтожении каждого замеченного противника. Тот, кто так поступает, вскоре будет владеть пустыней, или вокруг него останутся одни враги. Правление основывается на том, чтобы умилостивить противников и привлечь их на свою сторону. Князь Раладан — не никто, ваше благородие. Это тот, кого я охотно имела бы на своей стороне. А такого не будет, если я убью его дочь. Охегенед?

— Да, ваше высочество?

— Напомни мне, что ты узнал об Агарах.

— Два острова, очень хороший порт. Укреплен, как никакой другой в Шерере, — по-военному кратко сказал комендант. — На суше около полутысячи прекрасно вооруженных пехотинцев, а на воде семь больших военных парусников, на которых столько же солдат. И прекрасные отношения с многочисленными пиратскими кораблями. Можно сказать, со всеми, какие только есть.

— Что-нибудь еще?

— Это очень богатый край. Самая большая его слабость является одновременно и силой; там живет самое большее пятнадцать, может, двадцать тысяч человек. И это аукнется, если придется выставить сильную армию или лишь пополнить потери войск. Но это небольшое население занимается китобойным промыслом, без которого Шерер забудет, что такое китовый жир и китовый ус. Кроме того, на Агарах есть медные рудники и намного больше рыбы, чем требуется местным жителям. Правда, многое они вынуждены туда завозить, но… — Охегенед сделал неясный жест рукой. — Когда-то корабль с трюмом, полным муки, не был хорошей добычей для пирата. Теперь капитан сразу же продаст все это в Ахелии, ибо Ахелия нуждается в муке и охотнее возьмет ее за полцены, нежели переплатит, доставляя с континента. К тому же команда парусника, едва взяв деньги за ту муку, тут же отдаст их обратно в корчмах и… э-э-э…

— Борделях, — подсказала королева.

— Да, ваше высочество, — согласился Охегенед. — Больше сведений, госпожа, может дать Васанева, ибо именно к ней поступают доклады от всех осведомителей и шпионов. По твоему приказу я добыл сведения только о вооруженных силах этих островов. О торговле, китах и меди я услышал заодно.

— Васанева уже представила мне более подробные доклады, — сказала королева, обращаясь к посланнику. — Они точнее, но в основном совпадают с тем, что ты только что услышал, ваше благородие. Я не сегодня впервые обратила свой взор к Агарам. Но кого бы я ни спрашивала о том, каковы возможности начать переговоры с правителями этих островов, мне отвечали: «Никаких». Правившая ими княгиня пыталась сблизиться скорее с Вечной империей. Она хотела, чтобы ее княжество признал Кирлан. И я ей даже не удивляюсь. Дартанское королевство… молодое.

— Я уже понимаю, к чему ты клонишь, госпожа.

— Ну и что? И ничего? — с мягкой иронией спросила она. — Я спрашиваю близкого друга королевы, что мне выгоднее: рискнуть собственной безопасностью и обрести союзника, имеющего превосходный флот, или избежать риска для себя, но зато втянуть лишенный флота край в войну да еще считаться с тем, что у каждого пирата Шерера будут личные причины топить все, что ходит под моим флагом? Я должна погубить князя и самую знаменитую предводительницу этих людей? Иметь тридцать кораблей за собой или тридцать против себя… Разница составляет шестьдесят, ваше благородие.

— Это уже политика, ваше королевское высочество, — сухо сказал Готах. — То есть то, чем я, как лах'агар, вообще не занимаюсь.

— А как историк?

— Политика — не история. Она лишь когда-нибудь ею станет.

Она немного подождала.

— И все?

— Что я мог бы еще сказать? Ведь я не хочу выступать против твоих союзников, госпожа.

— Если выступишь — то ничего не поделаешь, — сказала она. — У мудрецов Шерни есть свои собственные дела, и если во имя этих дел они уничтожат пиратскую княжну, пусть даже мою союзницу… Полагаю, не королева Дартана обретет тогда врага в лице ее отца. А мой союз вряд ли будет столь прочен, чтобы я думала о каждом капитане корабля, который ходит под флагом поддерживающего меня каперского флота. История учит, — не так ли, историк? — что корсарами становятся ради собственной прибыли, но и на собственный риск.

— Признаю твою правоту, госпожа.

— Да, и от каждого твоего слова веет холодом.

— Ибо твои планы, королева, я считаю близорукими. А если распадется Ферен?

— Значит, меня уже не будет.

— Понимаю. После королевы Эзены пусть хоть рухнет мир.

— О нет… У меня есть сын, ваше благородие. Для меня важно, чтобы с миром ничего не случилось. В самом ли деле уничтожение Ферена приведет к катаклизму?

— Подобный риск существует. Значительный, хотя и далекий от безусловного.

— То есть так же, как и со мной, — сказала она, направляясь к стеллажу с алебардами, словно намереваясь развернуть толстые тряпки, покрывающие лезвия, и незамедлительно вооружиться на войну, однако остановилась и вернулась. — Если рискую я, то может рискнуть и Шерер.

— Если ты так утверждаешь, госпожа…

— И снова холод, — заметила она. — Ты постоянно меня упрекаешь.

— В моих глазах ты этого заслуживаешь, — отважно сказал Готах.

— Охегенед, — окликнула она, — что ты об этом думаешь? Ты командир моей стражи, отвечаешь за мою безопасность.

— Убить ее, — не колеблясь, ответил гвардеец. — Если только это возможно.

— Прекрасный командир стражи, который, однако, не король, — заявила она. — Что сказала Хайна? Напомни.

— Убить ее, — повторил Охегенед. — А если это невозможно, то помочь обуздать те силы, с которыми она сражается. Но лучше все же убить.

— Верная телохранительница; что еще она может сказать? Анесса?

— Убить ее.

— Васанева?

— Убить ее.

— Она будет жить! — заявила королева. — По крайней мере, до тех пор, пока я с ней не встречусь! Говоришь, мудрец, она появится здесь?

— Так я считаю. Хотя основываюсь на предчувствиях, — снова повторил Готах, — а те, в свою очередь, основаны на ненадежных предпосылках, касающихся «откровений» княжны, или как еще назвать ее получаемые через посредство Отвергнутых Полос «знания».

— Схватить княжну Ридарету, — приказала она. — Охегенед, договорись с Васаневой и Хайной. Вам придется действовать вместе. Требуйте все, что вам нужно, вы все получите. Впрочем, у вас и так давно все есть.

— Да, ваше высочество.

— Пойдешь теперь со мной к князю Раладану. Я хочу с ним поговорить и назвать несколько вещей своими именами. Он пришел с добрыми намерениями, а теперь он пленник, а не гость, — сказала она, снова обращаясь к Готаху. — Если бы он согласился пригласить дочь от моего имени! Но я знаю, что он не согласится. У меня нет даже тени доказательства в подтверждение искренности моих намерений. Он имеет право подозревать ловушку.

— Он посмел бы не поверить заверениям королевы?

Она смерила собеседника взглядом.

— Опять упреки? Разве я их заслужила, ваше благородие? Развлекаясь со своей Шернью, ты считаешь, что тебе можно вмешиваться в дела монархов и королевств, впрочем, просто не в свои дела. Но если я решаю свои дела… о, это уже плохо! Это отвратительно, ибо мои дела касаются твоих. А тем временем Кеса права, ваше благородие. Она права, когда говорит: «Я уже и без того многое испортила, теперь буду сидеть дома, и все». Может, тебе следует быть рядом с ней? Она сказала Хайне, что Готах уже не играет в спасение мира, ему нужно лишь закончить некоторые дела. Это действительно так?

— Нет, — признался он. — Я уезжал из дома, желая их закончить. Но похоже, мне придется брести дальше.

Она молча кивнула. Готах спросил:

— Почему ты просто не выпустишь князя, ваше высочество? Пожалуй, это стало бы доказательством…

— В его глазах? Доказательством или хитростью. Нет, ваше благородие. Прежде всего, мне тоже хочется кое-что проверить, тщательнее оценить риск, убедиться, с кем и с чем я имею дело… Ну и вести переговоры с несколько иной позиции, — закончила она. — Когда у меня в руках будут они оба… А проявить добрую волю я всегда успею.

— Что ж, ты знаешь, что делаешь, госпожа. Больше мне нечего сказать.

— И тем не менее спасибо тебе, господин. В самом деле спасибо, — подчеркнула она. — Пути королевы Дартана не всегда совпадают с путями мудрецов Шерни. Но если даже я с тобой не соглашаюсь, то все равно ценю, что ты искренен со мной и советуешь как можно лучше. Не уезжай, пожалуйста. Наверняка я еще не раз спрошу твоего мнения.

— Да, ваше высочество.

— Тогда пообедай со мной сегодня. В узком кругу, как когда-то, в парке за домом госпожи Доброго Знака. Посплетничаем, повспоминаем давние времена… Придешь? — спросила она, наклонив голову.

— Интересно, что бы было, если бы я ответил «нет»?

Она рассмеялась.

— Ну да, — весело сказала она. — В самом деле интересно, что бы было? Но ведь ты не говоришь «нет»?

— Я говорю: спасибо, госпожа. Конечно приду.

Она коснулась диадемы на лбу, проверяя, не перекосилась ли та от смеха.

— Прямо? — спросила она. — Говорите!

— Прямо, ваше королевское высочество, — ответили они и поклонились, когда она вышла.

 

10

Китар очень быстро понял, как глупо он поступил, отказавшись от морского путешествия.

Он вообще не знал Дартана. Точнее, он знал портовые города и был о них хорошего мнения. Во всем остальном, однако, он полагал, что Дартан — край, похожий на Армект. Он что-то слышал о скверных дорогах, паршивых придорожных гостиницах… Но все то, что ему говорили, не имело ничего общего с действительностью. Перед удивленным армектанцем открывался край бесчисленных противоречий, ничем не обоснованных различий. Как могли рядом с самыми густонаселенными и самыми богатыми городами Шерера существовать самые бедные и грязные деревни, в которых жили не люди, а двуногое быдло? Почему выходившие из ворот этих прекрасных городов дороги переставали быть дорогами точно в том месте, до которого доставал взгляд от городских ворот? Почему на каждые пятьдесят миль реки приходился только один мост, а броды не были обозначены? И почему — почему, во имя всех Полос Шерни? — коллегой прекрасного хозяина постоялого двора, умевшего говорить на всех языках мира, знавшего все блюда мира и обычаи каждого края, оказался дикий разбойник, живший со свиньями (именно так!) в одной комнате, а другую, с курами, предлагавший путникам? Первый держал гостиницу на главной улице Сейена, второй жил десятью милями дальше, собственно, на той же самой улице, поскольку ее продолжением служила дорога в «Золотую» Роллайну… Что все это значило? Или в этом краю никто не путешествовал?

Сайл (тоже дартанец, ничего не поделаешь) объяснил, что именно так и есть. Действительно, никто не путешествовал. Торговцы не особо нуждались в приличных придорожных гостиницах, поскольку ночлеги обходились слишком дорого; вполне хватало лавок, где можно было купить корма для вьючных, верховых и тягловых животных. Летом, и даже осенью и весной, если ночь заставала за городом, вполне удобно и даром можно было переночевать в повозке; зимой дело обстояло несколько хуже. Но, в свою очередь, если единственными постояльцами в гостиницах были торговцы, и только зимой, не имело никакого смысла открывать для них приличное заведение. И круг замыкался. Золотую середину представляли жившие в сараях мужики, летом снабжавшие едой животных путешественников (хотя их самих весьма редко и неохотно), в крайнем случае одалживавшие инструмент, чтобы починить повозку или подковать лошадь, а зимой предоставлявшие большую общую комнату-конюшню всем гостям, как двуногим, так и четвероногим.

Никто из важных и имевших деньги дартанцев никуда не ездил. Возможно, раз в год или несколько лет, и то только в ближайший город, чтобы принять участие в каких-нибудь торжественных похоронах или стукнуть тупым мечом по турнирным доспехам противника на городской арене. Давным-давно — много веков назад, еще до возникновения Вечной империи — вместо арены он маршировал со своей свитой на земли соседа, чтобы отомстить его роду за нанесенное двести двадцать три года назад оскорбление. Когда же он добирался до места и погода оказывалась плохой, он сперва отдыхал, обеспечивая себя и свиту за счет хозяина. Ведь это была его очевидная обязанность; снабдить смертельного врага всем необходимым, приютить и обогреть, чтобы никто никогда не мог сказать, что он не по-рыцарски отнесся к голодному, замерзшему и больному растяпе, который забыл взять с собой на войну меч, — для такого сразу нашлось бы и оружие, чтобы он мог доблестно с оружием в руках сдаться в плен и затем много лет выплачивать почетный выкуп за свою благородную особу. Слушавший всю эту чушь Китар сперва думал, что офицер Риди над ним издевается. Но оказалось, что нет. Начитанный Сайл, хотя и не был дартанским рыцарем, все же знал, о чем говорит, и если даже иногда, по моряцкому обычаю, преувеличивал, то не слишком. Вечная империя навела порядок с межродовыми войнами; королева Эзена пока что тоже не стремилась воскрешать древнюю традицию, которая, впрочем, уже давно приобрела иной облик: все касавшиеся вопросов чести поединки переместились на знаменитые арены. Однако с прекращением вооруженных походов на земли соседей исчезли и какие-либо причины куда-либо отправляться из дома. На охоту? Для этого не требовались дороги, а тем более придорожные гостиницы.

Китар ехал по Дартану, богатейшему краю Шерера. Дорога была песчаной, а порой ее не было вовсе, и капитан «Колыбели» несколько раз уже мечтал о навигационных приборах, с помощью которых можно было бы определить свое положение и курс.

Он все неправильно рассчитал и ничего не предусмотрел. Родом он был из племени всадников, но слишком долго плавал по морям и теперь стал лишь моряком, значительно лучше говорившим по-гаррийски, чем по-армектански. Он сразу отправился в путь по суше, поскольку при слабом встречном ветре, который мог перемениться, а мог и не перемениться, он тащился бы вокруг полуострова Малый Дартан со скоростью полтора десятка миль в сутки — а тем временем Сайл, спеша в Нин Айе из Роллайны, пересек две трети Дартана за несколько дней. К сожалению, подобное могло — но вовсе не обязательно — удаться одному человеку, но не пятерым. Китар забыл (если вообще знал, поскольку в свое время служил не в коннице, а в морской пехоте), что военные гонцы могли преодолеть даже сто миль за сутки, в то время как сомкнутые отряды конных лучников — самое большее тридцать миль, и то не каждый день. Один человек легко мог менять коней, мчаться почти беспрерывно галопом, есть и даже спать в седле, чтобы в конце концов добраться до цели едва живым. Ведя с собой четырех товарищей, Китар никак и нигде не мог получить пять свежих коней на замену. Это было бы нелегко даже в Армекте, а уж тем более в Дартане, где путешествия… в общем, понятно. Хотя ему в итоге и удалось собрать пять коней, один из них оказался жалкой клячей, а другой — каким-то норовистым лошадиным безумцем, спокойным только на первый взгляд, но с ходу уносившим наездника в голубую даль, пока наконец тот, перелетев через голову коня, не отползал в кусты сирени, надеясь, что вскоре подъедут товарищи и его подберут. Ибо, увы, свиту Китара составляли моряки, не настоящие всадники — таких у него имелось только двое, третьим же был он сам. Хоть что-то.

Они ехали.

Тра-та-тай, тра-та-тай… Да, Дартан — огромный край…

По пути в Роллайну Китар каждый день старел на год. Где его великолепный морской зверь, который, даже лавируя против ветра, мог преодолеть двадцать миль? К тому же после этих миль ни у кого не болели ни спина, ни задница.

Ему уже хотелось вернуться на «Колыбель».

Поскольку, однако, это не имело смысла, он вел свой отряд дальше, пока наконец не добрался до цели.

День был душный, снова начинался дождь. Где-то вдали собиралась гроза. Ее отзвуки то усиливались, то опять замирали, будто капризная стихия не могла решить, в какую сторону направиться. В конце концов она двинулась в сторону Роллайны и добралась до Большого предместья одновременно с пятеркой уставших от утомительного путешествия всадников. Тащась (а тем более мчась) по трактам или бездорожью, невозможно было даже поиграть в кости. Да что там в кости! Не удавалось даже нормально поговорить, поскольку пятерым на лошадях, чтобы услышать друг друга, пришлось бы орать во все горло. Поговорить можно было в лучшем случае с едущим рядом товарищем. Китар, обычно пользовавшийся уважением подчиненных, в конце концов показал себя как полный дурак. Ясно было, что если когда-нибудь еще ему придет в голову расхваливать похожий (слегка) на Дартан Армект, край равнин, родину наездников, его просто высмеют. Путешествуя в Роллайну, он воспитал небольшую, но сплоченную группу людей, которые, услышав короткое слово «конь», готовы были сломя голову броситься бежать. Вопрос в том, позволил ли бы он им себя опередить? Скорее сам мчался бы во главе. Он тоже постепенно приходил к выводу, что нет на свете более капризного, вонючего, глупого, уродливого, бесполезного и к тому же требовавшего постоянной заботы и ухода животного. Китар туманно помнил, что вроде бы у него вкусное мясо. Но проверять это он не собирался.

Он просто не мог смотреть на лошадей. Зато все лучше понимал мудрых дартанцев, которые почти никогда не путешествовали.

Они ехали по улице под струями дождя. Внезапно похолодало — гроза сбила духоту. Бегущий куда-то промокший горожанин с накрытой капюшоном головой едва не угодил им под копыта. Улицы были пусты, но погода не благоприятствовала покупкам, а тем более каким-либо прогулкам; из дома выходил лишь тот, кому это было необходимо. Рассекаемое молниями небо потемнело; казалось, будто наступил вечер. По улице неслись потоки воды. Разум подсказывал укрыться в первом попавшемся трактире, но Китар стиснул зубы и продолжал ехать дальше, к предместью Арбалетчиков, дорогу к которому показывал ему Сайл. Оставалось уже недалеко; предместье Арбалетчиков соседствовало с Большим предместьем. Капитану «Колыбели» делалось нехорошо при мысли о том, что сейчас он слезет с коня, отдохнет с кружкой пива в уютном кабаке, а когда гроза закончится, ему снова придется карабкаться на ненавистную скотину и ехать дальше. Ему хотелось добраться до цели и покончить с этим.

Его подчиненные догадались, о чем он думает, и, похоже, прекрасно его поняли.

Гостиница называлась «Врата сокровищницы».

Недовольный слуга выбежал под дождь и занялся лошадьми. Китар велел двоим морякам пойти вместе с ним в конюшню и забрать седельные мешки, так как возиться с ними у порога у него не осталось сил. Они вошли внутрь. Просторный зал был полон народа, похоже, еще больше обычного: судя по виду многих гостей, они заглянули сюда случайно, прячась от дождя, а теперь с нетерпением ждали его окончания.

Сухопутные крысы любили рассказывать, что моряка легко узнать по походке. Китар ничего об этом не знал, зато был вполне уверен, что по ней легко узнать всадника. Переставляя — левая, правая, левая — широко расставленные и ничего не чувствующие ноги, он переместился поближе к хозяину и спросил по-армектански, не оставлял ли кто-нибудь известия для моряков, предупредив, что это могло быть давно. Хозяин отрицательно покачал головой, не выказав при этом ни малейшего удивления, что его спрашивают о чем-то подобном, — передача разнообразных, даже самых странных известий хозяевам таверн, трактиров и гостиниц была делом обычным. Китар не стал переспрашивать, поскольку был уверен, что хозяин заведения столь же безразлично сказал бы ему: «Для моряка? Кажется, примерно так: „От топота копыт пыль по полю летит“. С тебя причитается пять медных грошей».

Известия не было. И точка.

Китар потребовал комнату. Ему предоставили одну, с двумя кроватями — ту же самую, в которой когда-то останавливались Сайл и Раладан. На пятерых парней одна комната — совсем неплохо. Не столь хорошо, как в некоторых городках, которые они проезжали по дороге в Роллайну, но намного, намного лучше, чем в знаменитых придорожных ночлежках.

В комнате спал кот. Проснувшись, он пошел прочь, не ожидая, пока его прогонят — и это тоже было обычным делом. Четвероногие разумные не до конца понимали идею постоянного жилья. Они уважали собственность, которую не могли украсть, так что обычно не ночевали под кроватью в чужом доме, но, не считая этого, бродили где им нравилось, и с этим ничего нельзя было поделать. Комната стояла пустая, и кот в ней выспался. Он ничего не испортил, ничем не воспользовался. Кто-то снял комнату — и он ушел. Возможно, всего лишь в соседнюю, если та тоже стояла пустая, а если нет, то наверняка на чердак. В хорошую погоду он, скорее всего, грелся бы на крыше, а может, бродил бы по улицам, ожидая поручения за плату. Коты охотно брались за разовую работу, а в больших городах не было гонцов лучше их.

Один из моряков Китара посмотрел вслед ленивому бурому зверю, почти легендарному существу — ибо в Морской провинции котов не было вообще, а по дороге в Роллайну их тоже почти не встречали. Однако Китар неплохо помнил котов со времен детства и юности, и теперь ему кое-что пришло в голову. Едва войдя в комнату, он тут же вышел обратно и крикнул по-армектански:

— Есть поручение!

Так предлагали работу. Можно было орать даже на улице — все так делали, и никто этому не удивлялся.

Кот услышал и вернулся. Он знал несколько слов на кинене («поручение» понимал наверняка), но действительно лишь несколько, к тому же понимание затруднял неразборчивый голос. Китар позвал Сайла и объяснил ему, о чем речь. Сайл подумал (он тоже немного знал котов) и на своем чистом дартанском коротко изложил суть дела. Кот ответил:

— Нет.

Второму помощнику Риди пришлось иметь дело со знаменитой кошачьей краткостью.

— Нельзя тайно доставить известие во дворец, или ты за это не возьмешься? — уточнил он, пытаясь понять, к чему относится ответ.

— Нет и нет, — ответил кот.

— А… почему?

Кот не услышал, даже ухом не повел. Так порой бывало. Представители второго разумного вида не умели лгать и защищались от человеческого любопытства столь же успешным, сколь и раздражающим образом: многих вопросов они попросту не слышали. И невозможно было понять, то ли кот молчит, потому что ему есть что скрывать, то ли, может быть, тема его не интересует, и, наконец, может быть, он просто так пошутил, забавляясь игнорированием вопросов, а собеседник ему просто не нравится. Кот мог не услышать даже вопросов о погоде.

— Нельзя передать известие во дворец, — сказал по-гаррийски Сайл Китару.

— Заплатите хозяину, — сказал кот и ушел.

Это тоже было обычным делом. Человек шел к указанному торговцу или трактирщику, а впрочем, к кому угодно, клал перед ним монету и говорил: «Придет кот, которому я столько-то должен». Иногда котов обманывали, но редко. Подобное не имело смысла — речь обычно шла о крайне мелких суммах, а коты были мстительны, терпеливы и никогда ничего не забывали. Даже годы спустя они могли узнать должника, обокрасть его, навредить ему, высмеять. Или даже искалечить, а то и убить.

Сосуществование двух видов обычно складывалось вполне гладко. Коты даже не думали о том, чтобы внести в мир людей какие-то изменения. Им вообще этого не хотелось. Они жили рядом, отвергая почти все, составлявшее цель и смысл человеческой жизни, зато принимали то немногое, что считали интересным или полезным. В Роллайне, которая котам не слишком нравилась, хотя они и считали ее приемлемым для себя городом, их жило около трех сотен — на двести тысяч населения.

Они являлись небольшим дополнением к миру людей, только и всего. Почти диковинкой, вроде карликов или пожирателей огня. Такое… нечто. Странное. Терпимое. Безвредное. А порой даже полезное. Собственно, их любили и уважали. Со всеми своими странностями они казались более надежными и предсказуемыми, чем люди.

Больше всего их ценили в армии как незаменимых разведчиков. В имперских легионах каждому коту, который поступал на службу, сразу давали жалованье десятника.

— Если кот говорит, что нельзя тайно войти во дворец, значит, нельзя, — сказал Китар, вытягиваясь на одной из кроватей. — Тут потребовалась бы летучая мышь.

Тут же встав, он стащил мокрую куртку, штаны, снял сапоги и, оставшись в одной рубашке, снова вытянулся на кровати. Он даже не стал делать вид, что немного отдохнет и уступит место другому. Капитану кровать полагалась по праву. У подчиненных была вторая, так что он поделился с ними вполне справедливо, пополам.

— Они там все так охраняют?

— Там, кажется, живет королева, — заметил Китар.

Сайл уже думал о чем-то другом.

— Он не донесет? Этот кот? Что кто-то его просил о чем-то подобном?

— А какое ему дело? Первый раз кота видел, что ли? Ну, разве что он шпион королевы.

— Может, и так. Говорят, будто у королевы есть кошка. Придворная воровка.

— Может, у нее и есть кошка, и уж наверняка есть множество людей… Кот или человек — любой может быть шпионом королевы, братец. Мне что, никого ни о чем не спрашивать? У меня на это нет времени, — заявил Китар. — Сколько уже прошло с тех пор, как ты видел Раладана? У него неприятности? Как он тебе сказал? «Пусть Китар думает, пока что-нибудь не придумает». Ну так теперь слушай: ничего я не придумал. Я рассчитывал, что все-таки кто-то будет здесь ждать. Может, сам Раладан. А если нет, то известие от него.

Пришли промокшие матросы с мешками. Китар велел распаковать еду.

— Не знаю, что делать, — сказал он Сайлу, и, похоже, на самом деле не знал, поскольку, по военному обычаю, редко признавался перед подчиненными в каких-либо сомнениях. — Подумаю и тогда скажу. А пока что разрешаю думать каждому. Короче говоря, военный совет, — объявил он.

Советоваться предстояло, собственно, только ему и Сайлу. Матросы не знали, о чем речь, да и не хотели знать. Раладан чего-то хотел от капитана, а капитан согласился. И все. Так что они ждали, пока капитан им скажет: ехать туда-то, ждать там-то, убить того-то, украсть это, купить то. О чем тут думать?

Один успел уже заснуть на кровати, другой устраивался на полу. Третий ел, уставившись в стену. Сайл задумчиво покачивался на табурете. Когда поблизости не было Риди, к нему возвращались смелость и разум. Капитан действительно был рад, что послушался невесту и взял его с собой.

Все-таки он — офицер на корабле. Не пустое место.

Они советовались довольно долго, но в полном молчании.

— Вряд ли он тебе говорил, сколько платит? — спросил наконец капитан «Колыбели». — Я знаю, что он не скуп, и наверняка свое получу. Но, может быть, если бы я знал, сколько получу на самом деле, я начал бы быстрее думать?

Сайл пожал плечами.

— Не говорил. Я тебе дал это… ну… — Он показал на серебряное кольцо.

Китар возмутился.

— Этим я могу воспользоваться, чтобы спасти его задницу. Придется как-то отчитаться. Я спрашиваю, сколько я и мои парни получим на руки. Ибо с тобой рассчитается твоя капитанша.

— Это точно, — проговорил Сайл, после чего словно уменьшился, увял и ушел в себя. — Рассчитается со мной, да уж…

— Что она с вами делает? — поинтересовался Китар. — Кроме того, что иногда бьет по башке?

— Ничего.

— Тогда почему вы так ее боитесь?

Сайл задумчиво посмотрел на него.

— А что ты о ней вообще знаешь? — спросил он, и Китар слегка посерьезнел, поскольку Сайл был человеком в самом деле неглупым, и стоило слушать, что он говорит.

«Что ты о ней знаешь…» О том же самом его какое-то время назад спрашивал Раладан.

— Вызываешь меня на откровенность, братец?

Сайл снова пожал плечами.

— Это ты спрашиваешь. Я тебе только отвечаю.

— Вопросом на вопрос?

— Да. Не говори со мной о моем капитане, а я не буду говорить о твоей невесте. Пойдет? — спокойно спросил он, и Китар слегка удивился, поскольку Сайл казался ему в самом деле неглупым, но при этом… как бы не от мира сего. Тем временем он ясно давал понять, что знает свое место в строю, но и другим тоже может его показать.

Матросы спали.

— Ладно, братец, — сказал Китар и сел на кровати. — Мы проехали вместе немало миль… Пусть будет так. Расскажи мне о моей невесте что-нибудь, что не выдаст никакой тайны, но может мне пригодиться. И ей тоже. Есть мысли?

— Женись на ней.

Китар ждал.

— И?

— Просто женись на ней, и все.

Из мужского разговора ничего не вышло.

Ну и ладно. Китар пожалел, что вообще его начал. Никого не должно волновать, что они планируют вместе с Ридаретой. Так же как его не волновало, что на этот счет думает кто-то третий.

Строители королевского дворца, хоть и испортили почти все, что можно, одновременно обо всем подумали. Раладан очень быстро в том убедился, поскольку, как особый гость, получил особую комнату. На последнем этаже восточной башни, по обеим сторонам и в самом конце коридора, виднелись три двери, которые отличались от других тем, что были весьма прочными и солидными.

За дверями этими, однако, находились настоящие, очень удобные комнаты — никто не собирался держать там обычных узников. Для этого существовала приземистая крепость, возведенная недалеко за предместьем Четырех всадников; впрочем, и там, как говорили, не все камеры были одинаковыми. Раладан расположился в комнатах, которые когда-то — о чем он не знал — в течение нескольких дней служили жилищем князю-представителю императора в Роллайне, когда, «приглашенный» новой правительницей, он гостил у нее при дворе. Решетки на окнах имели толщину мужской руки, стены выглядели специально укрепленными, двери закрывались только снаружи — но во всем остальном это были настоящие комнаты, намного удобнее тех, в которых он жил в своей крепости. Он сразу же привык к невольнице, которая, правда, была не столь дорогой, как его собственные «жемчужинки», но для услуг годилась прекрасно. Прожив во дворце около двух недель, Раладан уже знал наизусть вид из окон и подготовил три варианта побега, среди которых ни один нельзя было воспринимать всерьез. Агарскому князю уже доводилось бежать из тюрем, но сейчас у него не было двумя этажами ниже всей его команды, как в Лонде два года назад; двери охраняли не какие-то недотепы, но отборные солдаты, а порт в Роллайне не могла поджечь команда ни одного корабля — ибо порта, увы, не было, самое большее мостки на небольшой речке, название которой он не сумел запомнить (она выглядела несудоходной, а значит, бесполезной). Раладан долго думал, но не придумал даже того, что следует сделать Китару, когда тот узнает о проблемах будущего тестя. Он надеялся, что капитан «Колыбели» посмотрит на дворцовые крылья-башни, отдохнет и поест с дороги, после чего отправится в новое путешествие, на этот раз уже прямо на Агары. Он не мог найти там посланников (раз Готах был здесь, значит, на Агарах его не было), но, по крайней мере, удалялся от Роллайны, где мог самое большее накликать на себя беду. Не так это все должно было выглядеть.

Сразу же напрашивался вопрос — а как, собственно?

Если бы только Китару удалось удержать Ридарету вдали от дартанской столицы… Всю свою изобретательность ему следовало направить именно на это. Раладан ни о чем больше не мечтал, и вместе с тем его не оставляла мрачная уверенность, что все это может удаваться лишь какое-то время. Рано или поздно Ридарета должна была узнать правду… и он боялся даже думать о том, что она тогда сделает. Способов предотвратить катастрофу он видел только два. Во-первых, повеситься на простыне — не будучи нисколько уверенным в том, что Ридарета узнает о его самоубийстве и тем самым о том, что спешить на помощь уже некому. Во-вторых, попросить королеву еще об одном разговоре и сказать: «Хорошо, ваше высочество. Я сделаю так, что княжна появится здесь, веря твоему слову, что ты не причинишь ей вреда». Подобное решение созревало у него уже давно, поскольку казалось ясным, что оно намного лучше, чем ожидание плодов, которые может принести самостоятельное путешествие Риди в Роллайну.

Решение все созревало и созревало — пока не созрело мгновенно.

Проснувшись посреди ночи, он не мог узнать женщину, которую провела в его спальню служанка. Он не узнал бы ее и при свете дня — они никогда прежде не виделись. Она смотрела на него с нескрываемым любопытством; он тоже, хотя это было любопытство несколько иного рода, ибо пухленькая блондинка с самым симпатичным лицом из всех, которые он видел в своей жизни, стояла перед ним почти голая. Домашние платья невольниц высокого ранга были выполнены весьма тщательно, но столь тонкого белого шелка он не видел еще никогда — несмотря на богатую вышивку, сквозь него просвечивало все, даже мельчайшие подробности искусных татуировок на бедрах и животе вошедшей. Несмотря на полноту, у нее были столь длинные ноги, что она не выглядела неуклюжей. Неужели она прошла в этой одежде (ибо в том, что на этих ногах, он не сомневался) по всем дворцовым коридорам? Даже посреди ночи это был, мягко говоря, весьма смелый поступок; каким чудом ее не изнасиловали по очереди все стоящие вдоль стен дворцовые стражники?

Он тут же получил ответ.

— Ваше высочество, — сказала она на очень хорошем гаррийском, жестом веля служанке зажечь побольше свечей, — я первая Жемчужина Дома королевы и пришла по ее поручению.

Все сразу же выяснилось. Прекрасную невольницу не изнасиловали потому, что по вопросам, касавшимся этого дома, она могла сказать столько же, сколько и ее госпожа. А может, даже и больше… Ведь это не королева Эзена заправляла прислугой и домочадцами. Именно для этого у нее имелась первая Жемчужина, у той же для помощи другие Жемчужины.

Анесса, со своей стороны, смотрела на мужчину, о котором королева не могла говорить без мимолетного блеска в разноцветных глазах. Действительно, что-то в нем такое было, но подобное «что-то» она видала у многих воинов. Во всяком случае, у людей, способных на поступок. Что же в нем такого необычного? Оценки подобного рода, касавшиеся мужчин, Анесса проводила в уме, даже не прерывая разговора. Не враждебно настроенный человек, способный на поступок, однако не вассал ее госпожи; тот, кто от королевы Дартана ничего не хотел и даже ни в чем не нуждался. Мало того — может, и самозваный, но все же фактический правитель, кто-то… на своем месте. Не простой человек. По другую сторону этого уравнения стоял блеск в глазах сильной женщины, которая с подобными мужчинами почти никогда не сталкивалась. Да и откуда ей было их взять?

Пользуясь случаем, Эзена была бы готова явиться сюда лично и охотнее всего в такой же одежде… Или хотя бы непричесанной. Ночью, у пленника. Жемчужина об этом знала и потому с невозмутимым спокойствием подставила себя под удар, не позволив, однако, королеве совершить глупость. Она готова была решить дело и разбудить королеву лишь затем, чтобы та утвердила уже принятое решение. Ну и конечно, подвергла свою Жемчужину заслуженному наказанию. За… например, за своеволие.

— Ваше высочество, в гостинице под названием «Врата сокровищницы» прошлым вечером остановились пятеро путешественников. Это моряки. Если тебя что-то с ними связывает, скажи. Я должна принять соответствующее решение.

Лицо ее выглядело одновременно девичьим и чувственным. На вид ей был двадцать один год, но на самом деле наверняка больше. Сколько? Изящные губы, казалось, предлагали поцелуй даже тогда, когда она говорила: «Сейчас тебе отрубят голову, господин». Раладан не мог прийти в себя. В отличие от Китара он никогда не был бабником, но сейчас его посреди ночи будила обнаженная сказочная красавица, которая словно пополнела исключительно затем, чтобы с ней вообще можно было разговаривать. Будь и фигура у нее такой же, как лицо, на нее можно было бы лишь смотреть. Может, еще толкнуть на ковер и опрокинуть на спину — но разговаривать?

— Разве в Роллайну никогда не приезжают моряки? — спросил он.

— Каждый день. Это крупный город. Но в нем самое большее несколько десятков заведений, предоставляющих ночлег путникам… Некоторые из них выглядят подозрительно, другие нет.

— Королева приказала наблюдать за несколькими десятками гостиниц?

Жемчужина вздохнула.

— Ваше высочество, давай договоримся. Мы быстро решим наш вопрос, я побегу с ответом к королеве, а потом сразу вернусь и будем болтать до самого утра. Зачем мне это? — Она слегка коснулась белого шелка. — Вернусь и сразу сниму, поскольку никуда мне идти больше не надо. А теперь поговорим. Я не королева Эзена, мое время мне не принадлежит, и я не могу его тратить без причины. А ты, господин, ведь не дурак, так отнесись ко мне как следует, хоть ненадолго.

В Ахелии обескураживающий взгляд гордой Кесы не позволял забыть, что его собеседница — Жемчужина или была ею. В присутствии сладострастной блондинки Анессы об этом, напротив, трудно было помнить. Однако за взглядом голубых глаз скрывался ум, достойный сертификата, выдававшегося самым дорогим невольницам Шерера. Она получила его не только за красоту, даже напротив — красота была лишь дополнением.

Она увидела, что на него подействовало.

— Если королева захочет, чтобы для нее следили за всеми заведениями в Роллайне или даже во всем Дартане, то так оно и будет. Пятеро всадников, очень уставших. Моряки. Случайно они оказались в той гостинице, в которой какое-то время назад видели кого-то похожего на ваше высочество. Хозяин запомнил тебя, господин, поскольку люди, говорящие по-гаррийски, бывают у него реже всего. Что будем делать с этими моряками, ваше высочество? Будем за ними наблюдать? Убьем? Возьмем в плен? Подскажи.

Раладан кивнул, ибо решение созрело и следовало срывать плод прежде, чем он упадет.

Он все еще полусидел, полулежал в постели, опираясь на локоть. Свободной рукой он поскреб шершавую щеку.

— Задержать всех, не причиняя вреда. Я ничем помочь не смогу, — пояснил он. — Нет никакого пароля, ничего такого, а что бы я ни велел им повторить, то они все равно не поверят, я ведь мог проговориться под пытками.

Прекрасная Жемчужина наморщила нос с таким отвращением, что он едва не улыбнулся. Ее верхняя губа приподнялась, слегка обнажив зубы.

— Пытки… Ладно. И что дальше, ваше высочество?

— Их главного привести ко мне. Все.

— Что ты ему скажешь? Если это твой человек, конечно.

— Еще не знаю, Жемчужина. Я хочу, чтобы он доставил к королеве мою дочь, или… Это не так просто, — объяснил он. — Я даже не знаю, где она, а любая небрежность может стать причиной кровавой бойни. Ведь мы этого не хотим?

— О нет.

— В таком случае, лишь когда я узнаю, где княжна Ридарета, кто ее сопровождает и так далее… Только тогда я смогу представить какой-то план. Пока что задержите их. А королеве скажи, что я поверил ее слову.

— Отчасти по необходимости?

— Да, но скорее по уму.

— Верю, — согласилась она и улыбнулась. — Ладно. Иду.

На мгновение остановившись в дверях, она обернулась через плечо.

— Мне вернуться? Поболтать? Могу сдержать свое слово.

Он не стал долго раздумывать.

— Я пока не засыпаю, Жемчужина. Если хочешь, то возвращайся.

Она задумчиво переступила с ноги на ногу.

— Если только королева мне что-нибудь не поручит. Но скорее всего, не поручит… Ну и влетит же мне! — сказала она, прижимая руку к сильно бьющемуся сердцу. — Если только королева узнает… Она меня когда-нибудь убьет, говорю тебе. И может быть, даже завтра…

Похоже, ее пробрала дрожь. Дрогнули ноздри, она слегка прикусила губу, чуть дальше повернула голову и еще раз бросила взгляд на кровать, после чего, покачивая объемистыми, но отнюдь не отвисшими ягодицами — на каждой была ямочка наверху, — вышла из комнаты и громко крикнула, зовя служанку. Застучали высокие котурны там, где заканчивался ковер. Вскоре загремела массивная дверь в коридор.

 

11

У Ридареты хватило ума не бросать якорь в том же самом месте, куда она довезла Раладана. Там можно было спустить на воду шлюпку и переправить на берег двух человек, но стоять на якоре почти в самом устье Меревы, по обеим сторонам которой расположились многолюдные деревни? Она поискала место получше и нашла, даже недалеко. Дикий лес тянулся вдоль берега моря на протяжении нескольких миль и, вероятно, также простирался в глубь суши. Нигде не было видно дыма селений — никаких следов человеческого присутствия.

Они проверили дно. Мевев посчитал уровень отлива, который должен был наступить вскоре после полнолуния. Они встали на якорь недалеко от берега, благодаря чему слились с фоном.

Здравомыслия Прекрасной Риди ни на что больше уже не хватило. Правда, она еще отправила в условленное место двух человек, которые должны были сидеть там, не бросаясь в глаза, высматривать посланца от Китара или Раладана (может, и их самих?) и ждать, пока их сменят товарищи, что должно было происходить каждые два дня.

Команды стоявших на якоре парусников скучали, покачиваясь на воде. Для того, чтобы плавать на месте, не требовался корабль, хватило бы большого плота. Сперва под Нин Айе, теперь здесь… Через несколько дней после прибытия на место удивленные подчиненные Китара узнали, что братья-моряки с «Гнилого трупа» просят их одолжить шлюпку, обещая вернуть быстро и в целости, а заодно добавить бочонок.

Чтобы перевезти на берег сотню парней, да еще и с грузом, требовалось три шлюпки.

Командовавший «Колыбелью» офицер шлюпку одолжил, но проследил, чтобы вечером она вернулась на место. Тюлениха Риди командовала эскадрой, что, однако, не означало, будто она может отдать ему любой приказ. К счастью, она ничего не приказала, лишь любезно пригласила его ребят присоединиться к ее команде на берегу.

Он отказался. Очень вежливо.

Все-таки она была девушкой капитана.

На берегу строили городок.

Моряки с «Гнилого трупа» отыскали ручеек и прекрасную поляну в ста, самое большее двухстах шагах от берега — с нее было видно просвечивавшее среди деревьев море. Они рубили деревья, строили шалаши, два самых больших из которых сразу же назвали тавернами. Там поставили сиденья из кусков стволов, нагромоздили опутанные цепью бочонки — чтобы никому ночью не пришло в голову откатить один куда-нибудь в заросли, — назначили разливающих, которых приходилось периодически менять, ибо этот важный пост переставал иметь смысл, когда разливающий не мог устоять на ногах, а тем более наполнять кружки; вместо этого ему хотелось блевать в бочку. Обрадованные корабельные шлюхи оделись в старые поношенные платья, полученные от капитанши, — вполне подходящие для работы в только что открывшихся прекрасных тавернах. Однако они сильно пострадали во время трех драк, устроенных новыми владелицами — каждой хотелось иметь самое красивое, вследствие чего она не получила никакого, ибо от драгоценных тканей остались лишь тряпки, годные разве что на затыкание щелей в корпусе. Ну и ладно, по крайней мере, все по справедливости. Лагерь с каждым днем становился все красивее. Ранним утром на второй день выкопали специальные ямы, над которыми каждый мог присесть на жерди — без чего было не обойтись, так как по лесу уже невозможно стало ходить. В русло ручейка вкопали пустую бочку, которая быстро заполнилась водой. К колышку радостно, но весьма заботливо прибили кусок доски, на котором во всех деталях изобразили процесс мочеиспускания и отрезающий соответствующий орган нож; предупреждение поставили возле ручейка. Жизнь в глуши понравилась всем — она слишком отличалась от прежней. Корабль, порт, таверны, городской рынок, закоулки с девушками — подобный пятиугольник обозначал ежедневную жизнь моряка. Месяц за месяцем, год за годом. Многие из парней с «Гнилого трупа» впервые прожили несколько дней в диком лесу. И это было прекрасно.

Мевев поговорил с Неллсом. Они поделили вояк из Гарды на три сменяющиеся группы, одна из которых всегда стояла на постах в лесу, вторая следила за порядком в лагере, а третья пила вместе со всеми, ибо другой возможности не было. Бунт Гарды грозил непредсказуемыми последствиями; корабельные гвардейцы могли пропустить один день пьянки на борту, но не глотать слюну пять дней, а может, даже и неделю. Приходилось позволять им расслабиться, хотя бы иногда.

Это были последние разумные распоряжения, отданные в лагере. Забаве предстояло продолжаться самое большее несколько дней, но утром четвертого дня стало ясно, что она будет длиться до тех пор, пока не закончится водка. Мевев, сидевший на «Трупе» с небольшой частью команды, узнал об этом, когда ненадолго заглянул в лагерь. У него нашлось дело к капитанше: набедокурил один из матросов, сбежав вплавь ночью на берег. Виновника Мевев нашел, но наказание назначил ему сам, поскольку капитаншу увидел в весьма неприглядном состоянии. Она уже не развлекалась, а просто не могла или не хотела остановиться.

Везунчик Мевев Тихий оказался среди полутора сотен не трезвеющих детин, которых он, может быть, и мог вежливо и весело попросить, чтобы они испражнялись в ямы, а не под себя, но на этом его власть заканчивалась. Команда его слушалась и уважала, но не тогда, когда он действовал в присутствии, но вопреки воле капитанши. Когда-то он мог, не считаясь ни с чем, разбить последний бочонок водки, однако это была именно последняя бочка, и на него смотрела трезвая команда, обеспокоенная судьбой корабля, который шел в какое-то мерзкое место, везя туда матросские задницы. Теперь даже Неллс со своей Гардой — тоже уже довольно распоясавшейся — мог самое большее разнять две схватившиеся за ножи компании, но и только. Если бы он решил забить наглухо все бочки с водкой, дело закончилось бы резней. Гарда наверняка порубила бы большинство разъяренных пьяниц, но после окончания боя на берегу остались бы в лучшем случае Мевев, Неллс… и неизвестно кто еще. Ясно было, что команда не перестанет пить, пока бочки полностью не высохнут. Особенно если учесть, что матросов поддерживали авторитет и значение весьма важной особы. Капитанши.

Мевев как можно деликатнее разбудил ее, воззвал к разуму, спрашивал и отвечал. Она кивала, все понимала, во многом признала его правоту, после чего пошла напиться, чтобы еще раз тщательно обдумать все, что он сказал. Он хотел ее удержать, но всерьез получил по морде. В качестве предупреждения. Она могла тут же добавить и ножом.

В конце концов, он немного уже ее знал. Ему было позволено многое, но, увы, не всегда.

Тихий вернулся на корабль, потом снова на берег. Он пытался что-то придумать, а шанс у него был, поскольку не все еще развалилось. Гарда до сих пор несла службу, мало того, с пьяным усердием соблюдались вахты, поскольку все было согласовано с самого начала и крутилось по инерции. Каждый вечер дисциплинированная группа напившихся про запас моряков забиралась в шлюпку и беспомощно вспенивала воду веслами, чтобы сменить нескольких товарищей на «Трупе», что им в конце концов удавалось. Мевев подумал было, что пьяные не заметят, и хотел послать на берег меньше матросов, чем только что вернулось. Затея закончилась ничем — они посчитали друг друга и разозлились. В подобных делах шуткам было не место, каждый заслужил такой же забавы, пили либо все, либо никто! Только одна капитанша могла бы что-то изменить.

Ну да, как же.

Первый помощник Слепой Риди тянул целых два дня, прежде чем с тяжелым сердцем и сконфуженной физиономией отправился на «Колыбель». Однако его коллега на втором корабле эскадры уже кое-что знал о происходящем на берегу. По-отцовски снисходительный и вместе с тем по-солдатски суровый, он позволял своим морякам участвовать в попойке на поляне. Он отправлял их туда в награду — этого еще нужно было заслужить — группами по трое, и каждую группу на один день. «Только один, понятно? Один!» Так что команда присутствовала на корабле почти в полном составе, а если бы случилось что-нибудь дурное, то он как-нибудь уж примирился бы с потерей трех бедняг на берегу. Мевев сверкнул глазами, искренне признал, что дело хреново, после чего попросил заместителя Китара принять командование эскадрой.

«У тебя хороший корабль, полная команда, и ты сидишь на борту, — сказал он, качая головой и поглядывая на море. — У меня под началом даже не пятнадцать человек. На борту — что я есть, что меня нет. Если что — делай как считаешь нужным. Моим скажу, что они должны подчиняться твоим приказам. И сигналам. Даже если меня не будет».

Из этого следовало, что если бы — предположим — потребовалось срочно сниматься с якоря, то «Труп» послушно ляжет на курс следом за каравеллой, оставив на берегу бесчувственную капитаншу в окружении бесчувственной команды. Все равно лучше, чем пойти на дно от рук какой-нибудь заблудившейся эскадры королевских или имперских. «Колыбель» не могла защитить «Гнилой труп» с остатками команды на борту. А молниеносно перевезти на шлюпках на корабль сто сорок пьяных возможно только в сказке. Значительно умнее было отвлечь врага от беззащитных товарищей на берегу.

К счастью, пока подобных проблем не предвиделось. Умная Риди выбрала действительно хорошее место: в мелкой, но обширной дуге, которую описывало дартанское побережье (ее трудно было назвать бухтой), на фоне леса, два парусника с голыми мачтами оставались невидимыми. Они ежедневно замечали какой-нибудь корабль прибрежного флота, шедший из одного небольшого дартанского порта в другой, но корабли эти двигались по прямой и были достаточно далеко, чтобы обнаружить «Колыбель» и «Труп». По крайней мере, на это надеялись их командиры, основываясь на собственном моряцком опыте.

Каждый день рано утром Мевев оставлял корабль и приказывал везти себя на берег, надеясь, что в борделе под открытым небом что-то наконец изменилось. Запас выпивки оставался еще солидный, но потребляли его все более неравномерно, и трудно было посчитать точно. Несколько дней дождей, увенчавшиеся короткой летней грозой (корабли не пострадали, надежно держась за дно), слегка подпортили веселье, но отнюдь его не прервали. Именно тогда водка начала убывать несколько быстрее. Было холоднее — значит, каждый мог выпить больше, прежде чем его развезет. Было сыро — каждый хотел уберечься от простуды. Гроза прошла, снова пригрело солнце. Шел пар от лесной подстилки, мха, шишек, иголок, размытой дождем блевотины и куч в кустах. Мухи не жужжали, а гудели. После дождя появилось много комаров.

От комаров, как известно, лучшее средство — водка.

Риди могла пить даже две недели. В среднем именно так и бывало, поэтому, похоже, ей должно было уже хватить — но кто знает? Тихий ни с кем не стал бы спорить.

Одна из корабельных девушек была беременна, и Риди, у которой уже вырос солидный живот, нашла в ней самую искреннюю подругу, а сверх того еще сестру, мать, тетку… Они сидели на земле возле пня срубленного дерева. Обнимая подругу рукой за шею, капитанша пыталась объяснить, что когда хорошо, то хорошо, а когда плохо — то плохо, а не хорошо-плохо или плохо. Она наклонилась, вытянув вперед руку, пока ей не удалось зацепиться пальцем за ручку кувшина с вином, и осторожно потащила его к себе по земле, следя, чтобы не опрокинулся. Другой рукой она все так же обнимала потную шею подруги, обдирая ее почти до крови. Девушка плакала, преданная и несчастная.

— Он дал мне… тогда такие… такие ленточки… — рыдала она. — Говорил: у нас будет дом… говорил… А я уже тогда зна… знала, что… знаешь? Я знала… что он… Сукин сын… Я знала.

— Плохо, когда хорошо, потому что тогда это точно плохо, — объяснила капитанша. — Я тебе такой дом ку… куплю. Большой ка-ак… Хошь?

Кувшин доехал до окрестностей ее лодыжки. Она взялась за ручку и напилась. Подруга продолжала свою исповедь. Риди в конце концов отпустила ее шею, ибо ей требовались обе руки, чтобы опереться. Она поползла на четвереньках — и ползла, пока не добралась до дерева. Это было ее дерево, она сама себе его выбрала. Она выиграла за него драку с матросом. Она его защитила, и теперь у нее было свое дерево.

Поскольку, пока она к нему стремилась, ее все время тошнило, дерево ни на что не пригодилось. Она еще немного подавилась, опираясь головой о ствол, но больше не пошло. Можно было возвращаться. Только не к этой жабе с большим животом. Куда угодно, только не к ней.

Какое-то время она ползала вокруг дерева. Это было ее дерево. Она его выиграла. Навсегда.

Двигаться на четвереньках вокруг дерева было трудно; она перепутала дорогу и оказалась на какой-то заблеванной тропинке. Свиньи. У них не было своих деревьев, и они блевали где попало.

— Свиньи! — заорала она, вскидывая голову. — Свиньи-и!

Она перевернулась на спину и заснула. Какое-то время спустя она проснулась оттого, что у нее начал болеть живот, на котором лежал матрос. Давясь от смеха, она пыталась ему помочь, но дело шло плохо, так как она не могла зацепить ногу за ногу, и ноги постоянно сползали куда-то на его бедра. Живот заболел снова; она застонала.

— Эй… погоди… ну!..

Она хотела перевернуться вместе с ним, поскольку если бы она была наверху, все это имело бы смысл. Наверное.

А если бы она привязала себе спереди бочку, он тоже бы на нее свалился?! Вот дурак! С пьяными всегда так! Не посмотрит, не подумает, просто возьмет и залезет! Она кое-что вспомнила.

— Сви… и… свиньи-и! Свиньи!

Сопя и стеная, она снова пыталась сплести ноги, но те вообще ее не слушались. Она крепко обняла моряка за спину, пальцы другой руки погрузив в пропотевшие волосы над самым затылком, и слегка почесала. Он перестал ее трясти, зато придавил всем своим весом. Слюнявя ей шею, он дышал прямо в ухо. Другим ухом она услышала голос Неллса. Кажется, Неллса.

— Закончил?

Матроса подбросило, будто он получил пинка.

— Закончил? Тогда вставай! Вставай, я сказал!

Навалившаяся на нее тяжесть исчезла, и она набрала в грудь воздуха. Его было столь много, что она снова начала смеяться.

— Стоишь? Или не стоишь? Ладно, бери ее!

Перед глазами завертелись лес, небо, какие-то силуэты, еще что-то… Ее поставили на ноги, но чересчур быстро. Желудок мгновенно подкатил к горлу. Он был пуст, и она начала мучительно давиться. Струйка липкой слюны повисла до самого живота, приклеившись к нему. Риди чувствовала, что ее ведут, а вернее, тащат под руки. Она обнимала чьи-то бычьи шеи. До чего же страшно длинные были у нее руки… Она обнимала шеи… где-то очень высоко.

— Здесь… давай, положим ее.

Она все еще кашляла и давилась. На этот раз пошло с другой стороны. Кто-то выругался — похоже, это был все-таки Неллс.

— Погоди, ну… погоди! Она же обосралась, куда ты ее кладешь? В это? Пусть лучше закончит, а то вся измажется. Капитан!

— Мм…

— Ты закончила?

— Угу.

— Пошли, берем ее. Возьми там… дальше. Ладно, клади.

Лес снова завертелся у нее в голове. Потом стало мягко, тихо…

Она еще немного подавилась и заснула.

Пьяный (к счастью, не вусмерть) матрос пошел куда-то крутой дорожкой, известной только ему одному. Неллс отдышался, опираясь о сосну.

— Ридка, — сказал он. — Ридка, слышишь? Капитан, эй!

Не имело никакого смысла оставлять ее так — парни готовы были ее замучить. Наклонившись, он соединил вместе разбросанные ноги, по очереди поднимая их с земли. Она где-то потеряла юбку, кто-то отобрал у нее рубашку; к счастью, еще оставались платок на голове и повязка на глазу, иначе она была бы совершенно голой. Долго она могла так проспать? Среди сотни с лишним парней, на которых приходилось всего двенадцать шлюх?

Оставив ее, он вскоре вернулся, неся свой плед. Он надеялся на ночь найти себе другой, так как к утру становилось холодно. Впрочем, был шанс, что до ночи Риди немного протрезвеет и отдаст ему покрывало. Она здорово проблевалась, могло помочь. А он отволок ее настолько далеко, что у нее имелся шанс наконец проспаться и по-настоящему протрезветь. Может, даже полностью. Ибо уже несколько дней…

Неллс еще ни разу в жизни так не намучился, как на этой поляне. У него то и дело возникало желание все бросить и просто напиться с остальными. Но кроме желания у него еще были глаза и немного разума, и он видел, что все это может кончиться по-настоящему очень плохо. Он мог просто не выжить — на каком корабле любили командира корабельной стражи? Здесь, в лесу, среди сотни пьяных, к утру могло оказаться, что у него в брюхе нож. Кто должен был его охранять? Подчиненные из Гарды? С ними наверняка случилось бы то же самое.

Подобной пьянки он до сих пор даже не мог себе представить. Где? Где можно было напиваться до полусмерти изо дня в день, просыпаться с кружкой в руке — и все снова? Жрать, пить, снова жрать, драться, петь и трахать шлюх? В кабаке требовалось платить. Кто засыпал на столе или под столом, просыпался без медяка, а его приятели вместе с ним. Пьянка на корабле? Один вечер, иногда — и все. Здесь же был глухой лес. И вся извлеченная из трюма выпивка. Капитанша им это позволила и развлекалась вместе со всеми. Чего еще нужно для счастья? Неллс обладал весьма впечатлительной душой (порой он плакал, услышав грустную песню), но поэтом себя не считал, отнюдь нет. Теперь же он представлял себя якорем, вцепившимся в дно, держащим корабль с разбитыми мачтами, который швыряет из стороны в сторону буря. Стоит якорю не выдержать, и корабль, подгоняемый ветром, обрушится прямо на скалистый берег.

Неллс-якорь. Как-то он еще держался.

Здесь все хотели и могли перерезать друг друга или хотя бы упиться насмерть. Один уже упился, а трое — Неллс не уследил — порезали друг друга ножами. Почти все уже успели подраться, избиты были даже шлюхи, но эти трое… о, эти трое позволили себе многое. Один был мертв, двое при смерти.

За деревьями было видно, как возле «таверны» один матрос толкнул другого; тот не остался в долгу. Кто-то вскочил, раздались крики. Неллс двинулся в ту сторону, чтобы крепче ухватиться за дно. Каждую драку следовало давить в зародыше, не рассчитывая на то, что парни пошумят и все пройдет. Если бы хоть раз — только раз — начали драться тридцать с сорока… На корабле, на глазах офицеров и всей Гарды, он мог успокоить команду. Здесь он был один с пятью парнями.

Разгоряченные матросы били друг друга кулаками куда попало. Неллс подошел и хлопнул по плечу того, кто стоял к нему спиной (второй уже успел опустить руки). Матрос оглянулся, уставился на ключицу Неллса, после чего задрал голову. Старый, но крепкий командир Гарды успокаивающе похлопал его по щеке и, показав пальцем на противника, слегка подтолкнул. С кривыми улыбками на физиономиях оба, пошатываясь, двинулись навстречу друг другу и помирились.

Посреди поляны пели:

Певшие немилосердно фальшивили, подвывали, бормотали. Почти никто не помнил всех слов. Один ошибался и смолкал, другой в этом месте подхватывал. «Четырех братьев с „Белого алмаза“» трудно было петь даже на трезвую голову, ибо поющий должен был иметь по-настоящему хороший голос и слух; песню эту скорее декламировали, чем пели, это была не простая матросская песня из тех, что обычно ревут в кубриках. Но теперь все считали, что прекрасно поют — хотя на самом деле лишь шумели.

И пусть. Пока они только пели, трогательно обнимая друг друга за плечи… Лишь бы только не делали чего похуже.

На старательно очищенном клочке мха (рядом возвышалась кучка собранных шишек) сидел матрос без рубашки, разглядывая красивые татуировки, которые недавно вырезали ему приятели. Свежие раны гноились. Подняв взгляд, он сказал проходящему мимо Неллсу:

— Я больше не могу.

Старый дартанец остановился и посмотрел на несчастного детину, омерзительная рожа которого прямо-таки требовала веревки без суда. Отвратительная физиономия, даже для того, кто ежедневно наблюдал тупые морды в кубрике. Откуда этот урод тут взялся, что его принесло на «Труп»? Моряком он был только по названию.

Но похоже, он и в самом деле был сыт по горло. Не он один. Вопреки тому, что могло показаться на первый взгляд, не все на этой поляне хотели и умели напиться до смерти.

— Иди-ка на пляж, сынок, тут тебе не дадут покоя. Вечером отправишься на «Гнилой».

Неллс был далеко не мальчишкой и свое дело знал.

— Э, нет. Я обещал парням, что…

— Катись на пляж.

— Но надо мной же смеяться будут.

— Я кому сказал?

Верзила поднялся и потащился к морю, с трудом скрывая облегчение.

Неллс двинулся следом за ним, так как хотел заглянуть к пьяным — своим, из Гарды. Они могли пить, но отдельно. Потом сон, подъем, головы под воду — и в лес на посты, сменить первую группу. Они сидели на берегу моря. Наткнувшись по дороге на бредущую куда-то шлюху, он поймал ее и перебросил через плечо, хотя она орала и колотила его по спине. Другую, потрезвее, он лишь остановил, показал ей группу людей на пляже, видневшуюся среди деревьев, и многозначительно хлопнул по заду; она радостно пискнула и побежала, спотыкаясь о корни. Не каждой и не всегда было позволено развлекаться с гвардейцами капитанши, а тем временем… Обрадованные верзилы приветствовали бегущую хоровым ревом. А к ним уже шел их командир, неся еще одну.

— Как дела, парни?

Снова хоровой рев.

Риди ожила вечером. Неллс обрадовался, ибо она пришла почти трезвая и почти одетая. Но улыбка тут же снова исчезла с его лица.

— Утром устроим ребятам представление, — хрипло сказала она, слегка пошатываясь и опираясь о ствол сосны. — Ты меня изобьешь… Я скажу тебе как.

— Капитан…

Но она уже ничего не соображала; ее развезло, и не от вина или водки. Раз уж Слепую Риди прижало, значит, вопрос решен. Он знал, что они не договорятся. Или, вернее, договорятся, но только об одном.

Оказалось, что Неллсу-Якорю придется еще раз и еще сильнее вцепиться в дно, выдержать самый сильный удар бури. Может, последний? После завершения своих забав Слепая Риди напивалась редко. В самом деле редко. Она предпочитала вспоминать, как все было, постоянно спрашивая: «Им понравилось? Ну а вам?» Клеиться к Мевеву, Сайлу, к нему… Кокетничать и хихикать.

Так что, может, оно и к лучшему…

Утром, однако, его разбудила не Риди, а Китар.

Неллс-Якорь качал головой, глядя на чудовищную пьянку, но, поскольку наблюдал ее с самого начала, давно уже перестал воспринимать как нечто из ряда вон выходящее. Китар же вообще не понял, что перед ним. Впрочем, сперва он даже не увидел, а почуял. Сто сорок парней (пусть даже сто тридцать, при поддержке нескольких баб) с испорченными водкой желудками завоняли четверть мили леса, притом так, что невозможно было выдержать. Какие там ямы с жердями! Какой запрет мочиться в ручей! Под каждым кустом что-то было, да и на самой поляне тоже. Кислый запах блевотины и мочи смешивался с вонью мужского пота, протухших остатков еды… В лесу кочевало стадо быдла, которое никто не стерег. Дисциплина? Не было никакой. Принципы? Не жалеть водки. Подъем? Когда кто хотел, а вернее, мог. С женщинами? Где угодно и как угодно, лишь бы не пролить другим водку и не раздавить еду.

Даже звери не гадили в собственных логовах. Но звери не пили водки. Здесь ведь тоже никто специально под ноги не испражнялся; просто заснул пьяный и не успел донести, или, проснувшись ночью, забрел в темноте на середину поляны вместо кустов… Если даже кто-то, чуть протрезвев, убирал за собой, то загаженную кучу травы или мха все равно сваливал в заросли. Хорошо, если еще портки прополоскал в море. Остолбеневший капитан «Колыбели» увидел посреди этого бардака нескольких героев — и вообще не знал, что сказать. Двое высоких матросов с красными глазами, усталые, но совершенно трезвые, тащили куда-то брыкающегося безумца, у которого, похоже, от водки повредился разум, поскольку он только что пытался соорудить себе из сука и веревки виселицу. Разбуженный Неллс пробормотал что-то вроде: «Якорь, чтоб его… Ну да, я!» — но от него не несло перегаром. Он просто не проснулся до конца и потому городил какую-то чушь. Неллс тут же поднялся с земли, держась бодро и прямо, и Китар молча сжал протянутую ему руку, ибо старый дартанец выглядел так, словно хотел броситься ему на шею, угрожая переломать кости. Неллс ткнул большим пальцем за спину, молча показывая на лесной лагерь. Капитан «Колыбели» не стал оглядываться, ибо только что через этот лагерь прошел.

— Сколько это уже продолжается?

— С неделю. Даже две. А может, и меньше…

Неллс утратил ощущение времени. Все дни были одинаковые.

— Где твоя капитанша? Не здесь?

— Здесь.

— Здесь? Она что, больна и не уследила, или… совсем того?

— Совсем того, — честно ответил Неллс. — Но это не ее вина. Как-то само получилось.

— Не ее вина? Само? Ничего больше не говори! — сказал Китар, поднимая руку. — Где Тихий?

— Следит за порядком на «Трупе». Там спокойно, но, знаешь, корабль есть корабль, — объяснил Неллс. — Тихий сейчас будет. Он каждое утро приплывает, чтобы проверить…

— Ничего больше не говори, братец, — повторил Китар. — Где Ридарета?

— Не знаю. Я разговаривал с ней вечером, но потом заснул…

— Кто следил за порядком, когда ты спал?

Неллс показал пальцем на верзилу, опиравшегося о ствол дерева в нескольких десятках шагов от них. Верзила увидел, что говорят о нем, и поднял руку: «Я тут, на месте!»

Герой, гигант. Сверхчеловек.

— Не буду морочить тебе голову, занимайся своим делом, — сказал Китар. — Как ты тут выдержал, ума не приложу… Много трупов?

— Три. Думали, будет четыре, но последний, похоже, выкарабкается.

Три трупа. Хотя предполагалось три десятка — Китар знал, на что способны матросы после водки. Даже самые порядочные. А уж такие?

Китар подошел к верзиле под деревом. По пути он махнул рукой, увидев Сайла, шедшего с противоположного конца поляны. У второго помощника Риди, похоже, пропало всяческое желание жить; будучи человеком умным, он вообще не знал, как посмотреть в глаза капитану дружественного корабля, который поверил его капитанше и поручил ей своих людей.

Зато два матроса, которые проводили его в лагерь, уже бросились наверстывать упущенное. Возле большого, наполовину развалившегося шалаша к пустым бочкам прибили какие-то доски, в результате чего получились столы. Правда, сидеть за ними было не на чем, и теперь они сами служили высокими лавками. На одной из них раскачивался в ритме песни ряд обнявшихся за плечи моряков, на второй двое спали. Кто-то куда-то шел, кто-то рядом полз. Кто-то откуда-то возвращался. Друг перевязывал друга, снимая с его лодыжки пропитанные гноем и кровью тряпки. Полив гноящуюся рану водкой, он снова замотал ее теми же тряпками.

Спала в лучшем случае половина моряков, остальные развлекались.

Китар вдруг подумал, что именно так на самом деле и выглядят воплотившиеся человеческие мечты. Наверняка не у всех они были такими. Но на свете существовало немало тех, кто хотел только одного: пить задаром, жрать и трахаться с бабами. И все. Вынужденные зарабатывать на эти блага, они бывали даже старательны и дисциплинированны. Они могли позволить себе лишь кусочек счастья. Но если бы они даром получили столько, сколько бы пожелали, то сдохли бы от пьянства через три-четыре месяца. В краю исполнившейся мечты, полностью счастливые.

Китар не был философом или каким-то еще мыслителем. У него самого тоже не наблюдалось каких-то… исключительных потребностей. Однако ему едва не стало плохо. Сколько таких людей ходило по Шереру? Двести тысяч? Или миллион?

У собак и то бывали большие потребности. И пожалуй, более приятные мечты.

— Где капитанша?

Верзила из Гарды показал пальцем. Китар увидел свою будущую жену, которая сидела, подвернув ноги и уставившись в наполненную водой деревянную миску. Похоже, она разглядывала свое отражение.

— Не ходи со мной, Сайл, — сказал он подошедшему товарищу. — Я доложу, что ты уже здесь.

Ему потребовалось пройти самое большее сорок шагов. Когда он подошел, она подняла голову. Она не выглядела пьяной, даже больной с перепоя. В первое мгновение ему показалось, что она его не узнала.

— Откуда ты взялся? — без особого интереса спросила она. — Смотри. У меня нет левого глаза, а у нее правого. Как так получается?

Он посмотрел на отражение в воде, и у него возникло желание пнуть миску.

Слишком многое произошло за последнее время.

Его схватили и держали два мира. Он чувствовал себя так, будто его разрывают пополам. Он возвращался из большой и богатой столицы, где в прекрасном дворце разговаривал с самыми дорогими невольницами Шерера, отвечал на вопросы мудреца Шерни… Он видел даже саму королеву. У него не было никакого желания ни перед кем склонять голову, и он ее не склонял. Но все эти богатые, мудрые и могущественные люди хотели с ним говорить только о ее высочестве Риолате Ридарете, княжне, воительнице, а также некоей… посланнице, от которой зависело неизвестно что. Очень многое. Никто, даже Раладан, не сказал ему: «Привези Слепую Риди». Говорили о том, чтобы «пригласить княжну», «обеспечить безопасность», «доставить в Роллайну»…

Но кого?

Полуголую девку с остатками растоптанной блевотины между пальцами ног, сидящую посреди вонючей поляны? Каким-то чудом он в нее влюбился, но… Влюбленный или не влюбленный, но он не знал, как «доставить в Роллайну» ее княжеское высочество в загаженных портках; как совместно с дворцовой стражей «обеспечить безопасность» исключительно важной особе, которая таращилась в зеркало, обнаружив в его глубине перевернутое изображение? Он должен был «пригласить княжну» — но как? Пинком или рывком за грязные волосы? Он не мог связать друг с другом эти два мира. Или те безумцы в Роллайне, а среди них Раладан, о чем-то не знали, или он чего-то не замечал.

— Ты нужна Раладану. Он…

— Хорошо, — прервала она его. — Это пока неважно. Только вечером… или утром…

Теперь уже он прервал ее:

— Неважно? Что неважно?

— Все. Сейчас я должна накормить суку.

Она рассмеялась и неожиданно начала дрожать, словно в лихорадке или от пронизывающего холода.

Вскоре все прошло.

— Что с тобой?

— Что, что… Я должна накормить суку, — повторила она. — Поможешь?

Она оторвала взгляд от отражения в воде и посмотрела ему в глаза.

— Я? Чем я должен тебе помочь?

Она снова затряслась, словно в новом припадке болезни, скорчилась, будто от боли, а потом начала смеяться — негромко, чувственно, отрывисто. Под рубашкой остро обозначились соски затвердевших грудей.

— Она бьет… и ластится. Грозит и обещает… Я должна ее накормить, — невнятно пробормотала она, сотрясаясь от новой дрожи.

У нее стучали зубы. И опять все прошло.

— Как мне тебе помочь?

Она рассказала.

Он не дал ей закончить.

— Ты, похоже, с ума сошла, сестрица. Я в этом участвовать не буду.

— Но… почему? — спросила она. — Ведь ты же обо всем знал. И знаешь.

— Но я не стану в этом участвовать. Делай что хочешь, а я возвращаюсь на «Колыбель», только сперва договорюсь с Мевевом. Мы едем в Роллайну или нет?

— Завтра утром.

— Хорошо. Лошади отдохнут.

— Если ты сейчас уйдешь, — тихо сказала она, — то тебе незачем возвращаться.

Остановившись, он вернулся, присел и заглянул ей в лицо. На этот раз, однако, она не подняла взгляд, продолжая смотреть на отражение в воде.

— Ты с ума сошла, Рида?

— Нет. Только мне надоело слушать, что «я не буду в этом участвовать» или «держи меня от этого подальше», — спокойно объяснила она, снова вздрагивая. — Если подальше… значит, подальше.

Ее опять затрясло, и она снова начала смеяться.

— Лучше останься… — проговорила она, откидываясь на спину с зажатой между бедер рукой, трясясь как от смеха, так и от постоянно возвращающейся дрожи. — Если ты сейчас уйдешь… то не возвращайся… А-а-а! — вскрикнула она от боли. — Неллс!

Комендант Гарды шагал к ней через поляну.

Дыхание ее было глубоким и неровным. Она снова успокоилась.

— Я была пьяная, не заметила… — бессвязно пробормотала она, глядя в небо и прижимая ладонь ко лбу. — Нужно было накормить ее еще вчера… А теперь, если я ей не дам, она возьмет сама. Я что, должна перебить своих парней? Твоих? Никого другого здесь нет. Я все сделаю по-своему, она не будет мной командовать… Неллс! Э-эй! — Она коротко рассмеялась, поскольку в то же мгновение комендант Гарды схватил ее за волосы.

— Не смей уходить, — сказала она Китару.

Неллс посмотрел на капитана «Колыбели», словно о чем-то спрашивая, о чем-то предупреждая… А может, просто смотрел. Неожиданно дернув за волосы, он поволок вопящую капитаншу, которая схватила его за запястья, чтобы уменьшить вес волочащегося по земле тела. Весивший как две Риди, Неллс не слишком утруждался, направляясь к середине поляны, где ревела песни многочисленная группа матросов.

— Представление от мамочки, сынки!

К ним уже бежали головорезы из Гарды. Двое, трое, пятеро — похоже, все, кто был в лагере. Брыкающаяся и вопящая во все горло девушка вызвала некоторый интерес среди матросов, который перешел в шумное оживление, когда ее узнали.

Китар подошел к ближайшему дереву, оперся о него и на мгновение закрыл глаза, двумя пальцами сильно сжав переносицу. Потом заложил руки за спину и слегка покрутил головой, потираясь затылком о шершавую кору сосны.

В полукруге орущих пьяниц Неллс поставил Риди на ноги и с ходу врезал по лицу с такой силой, что она рухнула на колени, сплевывая розовую слюну. С трудом поднявшись, она получила удар с другой стороны и приземлилась на четвереньки. Она снова попыталась встать, но тяжелая лапа отбросила ее на спину. Из носа ее текла кровь. Она медленно перевернулась на живот, крутя головой, словно пыталась сообразить, где находится. Неллс взял у одного из гвардейцев бич и начал избивать визжащую женщину так, будто хотел убить. Удары бича прижимали ее к земле. Разорванная рубашка окрасилась красным, поперек ног расцвели рубцы, кровь текла по рукам, которыми она неловко пыталась прикрываться. Она хотела отползти, но вместо этого с трудом поднялась на четвереньки, содрогаясь от очередных ударов бича. Выгнув спину, она откинула назад голову — и даже далеко стоявший Китар увидел оскаленные зубы, залитые кровью губы и подбородок. Тяжело дыша, она тупо смотрела непонятно куда, в небо или на кроны деревьев. Неллс перестал ее бить. С хохотом и возгласами матросов слился сладострастный женский вой.

Пошатываясь, вперед двинулся раззадорившийся пьяный моряк с ремнем в руке. Он размахнулся, подогреваемый ревом товарищей. Ближе всего стоявший гвардеец развернулся и врезал ему кулаком в подбородок, да так, что несчастный отлетел назад. Он с трудом сел, опираясь на одну руку и держась другой за челюсть. Вопли стихли, и стали отчетливее слышны хриплые стоны полубесчувственной Риди, которая сидела, подвернув ноги, и, сунув руку в портки и зажав между бедер, судорожно раскачивалась туда-сюда. Гвардеец встал над поверженным моряком, указывая на него пальцем, но лицо его было совершенно спокойно, без каких-либо следов угрозы — так же, как и на физиономии Неллса, который, пройдя три шага, хлестнул матроса бичом, прочертив ему красную полосу наискосок по роже, а потом добавил еще. Толкаясь и ругаясь, все разбегались в стороны, поскольку бич Неллса не особо выбирал жертву. Матрос орал. Неллс пинком отшвырнул в сторону выпавший из его руки ремень и вернулся к капитанше, которая смолкла и, все еще дрожа, склонялась головой к земле, пока не застыла, зажав живот между ног и опершись лбом о траву. Из-под разорванной рубашки виднелись кровавые раны на спине. Неллс содрал остатки грязной тряпки, бросил бич гвардейцу, сам потребовал взамен него дубинку, схватил ее — и со всей силы ударил скорчившуюся девушку по почкам.

Ридарета взвыла.

Неллс бил где попало — по пяткам, спине, ногам, по заду. Он перестал лишь тогда, когда она снова напряглась, откинула голову назад и попыталась ползти — только попыталась, ибо судорожные движения ног не толкали ее вперед. На глазах распухала безвольно повисшая левая рука, видимо сломанная. Пальцы другой сжимали выступающий из земли корень. В напряженной, полной ожидания тишине слышалось ее хриплое дыхание. От боли или наслаждения она обмочилась — под выпяченным задом, между сучащими бедрами на серой ткани портков выросло большое мокрое пятно.

Неллс врезал дубинкой именно по этому месту. Толпа зрителей аж застонала.

Лишь одна Риди не издала ни звука. Напротив — хриплое дыхание мгновенно смолкло. Подброшенная ударом в промежность, Тюлениха застыла в странной судороге, словно превратившись в камень. Командир Гарды наклонился, схватил ее снизу за подбородок, оттянул голову назад и стиснул лапу, сжимая челюсти так, что открылся рот. Потекла слюна и кровь. Неллс копался пальцами внутри, словно что-то искал. Он добрался до языка — тот не был прокушен. Отпустив подбородок, он выпрямился. Голова упала, снова потекли кровь и слюна. Лицо Риди медленно опускалось в траву. Судорожно вздохнув, она начала бить ногами по мху, то подтягивая их, то снова распрямляя. Казалось, будто она умирает.

Ноги напряглись и застыли неподвижно. Дыхание снова смолкло.

Неллс поднял с земли разорванную рубашку и на всякий случай запихнул ее скомканный край в рот Риди, после чего снова взялся за бич. Стонущая сквозь грязную тряпку, не столько распластанная, сколько распятая на земле беременная женщина превращалась в окровавленный кусок мяса, на котором трудно было разглядеть хотя бы кусочек уцелевшей кожи.

Китар скреб кору спиной и терся затылком о ствол, крутя головой: вправо, влево, вправо…

На прозрачном, словно хрусталь, небе сияли звезды — все, что светили над Шерером. Лежавший возле отмели Китар смотрел на искрящуюся ленту, пересекавшуюся с другой, более короткой и менее отчетливой. Мягко шумело море. Он редко слышал его с берега, а жаль, ибо волны, рассекаемые форштевнем парусника, шумели совершенно иначе. Тоже приятно, но иначе.

Что-то случилось с Ридаретой. Он не знал что — она велела ему идти прочь, как и всем прочим. Ее оставили одну в папоротниках. Ближе к вечеру он снова услышал вой, но на этот раз никто не бил ее бичом, она что-то делала с собой сама. Что и зачем? Кто знает…

Похоже, не хотели заживать раны — так же, как и после сражения с отрядом посланника, когда ей вывихнули руку и тяжело ранили в живот. Она выжила после смертельных для любого — так он, по крайней мере, слышал — ран, однако сперва едва могла передвигаться, с трудом и болью, как любой раненый человек. Лишь несколько дней спустя, решив все свои дела с Деларой, она вернулась целая и здоровая.

Китар лежал возле отмели, слушая шум волн, глядя на звезды и перебирая пальцами острые стебли прибрежной травы.

Дальше, за отмелями, шумели кроны деревьев. Ридарете пришла в голову хорошая, очень хорошая мысль… Порой следовало высадить команду на берег, велеть парням закрыть разинутые рты и просто сказать: «Поживем в лесу». Зачем?

Он не знал зачем. Возможно, незачем. Было море, но был и лес. И каждый должен о том знать.

Неизвестно зачем. Возможно, незачем.

Моряцкий лагерь в лесу. В самом деле хорошая мысль. По-своему… красивая. Если только не заливать ее водкой.

Китар услышал неровные шаги по песку. Кто-то, вероятно, видел его вечером и показал, куда он ушел, поскольку она притащилась за ним, едва живая. Осторожно присев рядом, она шмыгнула носом, словно плача от боли.

— Заживает. Но уже не само по себе, как когда-то, — сказала она, снова шмыгая носом. — Медленно, как у всех… Чтобы было быстро, нужно подчинить себе суку. Я знаю как, но не знаю почему.

Он молчал.

— Когда я спасала Делару, я что-то намешала у суки в брюхе. Или, скорее, у себя… — Она рассмеялась, но смех ее звучат жалко. — Мне страшно больно, когда я к чему-то ее принуждаю, но ничего другого мне не придумать. Полные сиськи и какая-то дрянь в желудке… Глупо все это. Стыдно признаваться в таких «чудесах», а ведь когда-то я поджигала паруса… — Она снова натянуто улыбнулась. — Но тогда, с Деларой, мы выздоровели обе. Теперь я тоже быстро выздоровею. Смотри-ка, все-таки хорошо иметь большие груди; ты бы сам себя накормить не смог, а я могу!

Шутка вышла весьма скверной.

— Мне даже незачем, я вовсе так не делаю, — уже серьезно закончила она. — Хватает просто и того, что это во мне есть. Утром я буду чувствовать себя вполне сносно, а послезавтра ты увидишь совершенно здоровую Риди — без малейшей ранки или шрама. Но я не знаю… я, похоже, ее таким образом выжигаю. Риолату. Ей чего-то недостает, как будто раньше у нее что-то было, а теперь нет… Я боюсь, что уничтожу ее, действительно каким-то образом выжгу, а это все-таки… моя жизнь. Больше не стану такого с собой делать. Что? Как думаешь? Пусть будет больно, но без ран. А если с ранами, то пусть заживают медленно. Потерплю.

Ответить ему было нечего.

— Сайл… — неуверенно начала она, словно оправдываясь. — Сайл мне уже все рассказал. Раладан, как всегда, мудр. Завтра еще нет, но послезавтра сможем ехать. К счастью, спешить незачем. Сайл сказал, что незачем.

Издали доносились возгласы пьяных моряков.

— Сперва наведу порядок. Поговорю со своими ребятами. — Она снова шмыгнула носом. — Ближе к вечеру.

— Хорошо, наведи порядок.

— Что случилось?

Откинувшись назад, он оперся спиной о пологий склон отмели, чувствуя под головой холодный песок.

— Не столько «что», как «сколько». Слишком многое. Просто слишком многое случилось, — ответил он. — Тебе недостаточно, если кто-то скажет: «Делай что хочешь». Тебе хочется, сестрица, чтобы всем это нравилось. Или хотя бы все восхищались.

— Вовсе нет.

— О, да.

— Ты же знал.

— Но я вовсе не собирался восхищаться. Зачем я тебе был там нужен?

— Чтобы…

— Ты хотела бы меня видеть таким? Стоять под деревом и смотреть? Хотела бы?

— Нет. Но это совсем другое дело. Потому что ты мужчина, а когда бьют сильного мужчину, это неинтересно, только грустно. Интересно сражение, а не избиение.

— А когда бьют женщину?

— Если она красивая, то всем это нравится. Ты же сам видел! Каждый любит бить женщину или насиловать. Только не все могут. Ведь ты меня тоже бьешь. А теперь почему не хотел?

Он не знал что сказать, лишь покачал головой.

— Такая уж я есть, — добавила она. — Мне хотелось, чтобы ты увидел, какая я. Именно ты. Мой…

Она замолчала.

— Твой «братец», сестрица, — с тяжелым сердцем сказал он. — Временный союзник и командир эскадры. В Роллайну ты поедешь с Сайлом. Соберите моих парней и отправьте туда, где когда-то ты высадила Раладана. Когда мы туда ехали, я расставил их вдоль пути, чтобы быть уверенным, что никто за нами не едет. Так, на всякий случай.

— Что это значит? Насчет «моего братца»?

— Тут недалеко есть городок, Сайл знает где. Возьми несколько своих ребят, найдешь там для них лошадей…

— Но что это значит? Насчет…

— Значит, что ничего у нас не выйдет. Из того, что мы… планировали, Ридарета. Это для меня… чересчур. Похоже, ты была права: хорошо, что я все видел. Ибо я знал, но не понимал. Теперь я уже понимаю, и… нет, Рида. Нет.

Несколько мгновений она вновь открывала для себя значение слова «нет».

— Но я тебя… — сдавленно начала она и закончила, плача: — Я тебя… люблю. И… прости меня, Китар.

Впервые со времен детства ему тоже захотелось плакать.

— Не в том дело… Видишь ли, Рида… Если отрезать кому-то руку, то она уже не отрастет. Он… он может даже не сердиться, сказать: прощаю. Можно отрезать руку неумышленно, даже другу, в суматохе, в сражении. Но рука… Ее уже больше никогда не будет. Что случилось, то случилось.

Она плакала как ребенок. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе, но он чувствовал, что после этого готов будет наделать и наговорить множество глупостей.

Поэтому он просто лежал и смотрел на звезды, пересыпая в пальцах песок и перебирая острые стебли травы.

Плакала девушка, и шумело море. Море… Здесь, к счастью, ничего не изменилось, так что ему, по крайней мере, было куда возвращаться. Ему вспомнились несколько слов песни… впрочем, скорее стихов, чем песни… которую он иногда напевал, вторя себе на лютне:

Но в пьяном, загаженном лагере Прекрасной Риди наверняка никто ее не пел.

 

12

Однажды взяв себе прозвище, Неллс-Якорь уже от него не отказывался. Все знали, что Неллс — якорь. Никто не спрашивал его, почему, поскольку уставший, раздраженный и мрачный комендант Гарды мог дать опрометчивый, зато исчерпывающий ответ… Он мужественно держался, но минувший день высосал из него последние жизненные соки — если у якоря могли быть какие-то соки. Если бы он лучше знал человеческую природу, он легко бы понял, откуда эта внезапная утрата сил. А взялась она оттуда, что он увидел призрак конца своих мучений. Если бы конец этот скрывался в тумане далекого будущего, он бы продолжал работать как лошадь. Однако, как только он увидел Китара, он начал считать каждое оставшееся мгновение. Его повсюду носило, он бродил, ждал и готов был начинать драки вместо того, чтобы их предотвращать.

Все его головорезы из Гарды вели себя точно так же.

Их вахта закончилась вскоре после полудня.

Неллс не помнил, когда видел Тюлениху Риди столь прекрасной, разодетой, чистой, накрашенной… Какая там, к морскому дьяволу, Тюлениха? Ее высочество Ридарета, неприкосновенная княжна с Агар.

Она вышла из шлюпки на берег — но сперва подождала, пока матросы спрыгнут в воду и вытащат нос лодки на песок. Ей вовсе не хотелось намочить подол светло-зеленого платья, украшенного более темными, но тоже зелеными вставками. Расшитый золотой нитью наряд не имел пояса, свободный, с разрезами — кажется, по-армектански; кто там помнил все эти моды? Сверкали золотые цепочки и браслеты, переливались перстни. Часть закрывавших спину волос была заплетена в косу с темно-зеленой лентой, подходившей по цвету к повязке на выбитом глазу. Слегка поддерживая подол, чтобы не волочился по песку, княжна приблизилась к остолбеневшему Неллсу и забрала у него бич, после чего пошла дальше, молча протягивая руку за другим, — гвардеец понял ее жест и поспешно отцепил висевшую на поясе плеть. Не спеша, но решительно шагая среди деревьев, ее высочество добралась до края поляны, собрав по дороге небольшой кортеж, состоявший из поочередно присоединявшихся к ней членов Гарды. Дойдя до «таверны», она начала хлестать бичами где попало и кого попало. Бичи не путались, но левая рука, уже сросшаяся после вчерашнего перелома, еще немного болела, так что приходилось обходиться только одной плеткой. Окончательно рассыпался открытый шалаш, с самого начала представлявший собой скорее сочетание стены из ветвей с крышей. Разбуженные болезненными ударами пьяные вскакивали, готовые добраться до того сукина сына, который так шутил, но их хватили другие — а именно те, кто до этого не спал и, разинув рот, смотрел на приближающуюся Риди. С воплями и стонами («Мамочка… за что? Мамочка!») беспорядочно толпящееся стадо устремилось к середине поляны, ибо именно туда она указывала бичом.

— Эй, куда? А эти с кем пили?

Несколько человек поспешно вернулись за бесчувственными товарищами.

Разбросанных повсюду групп было полно, но уже началось нервное шевеление: пение смолкло, пьяных матросов будили пинками и тряской. Что есть мочи голосила пьяная шлюха; она получила по морде, а когда это не помогло, заработала еще раз, уже кулаком — и теперь хватило, даже чересчур, поскольку кому-то пришлось ее тащить или нести. Точно так же врезали нескольким морякам, которые не узнали бы и родную мать, а потому не узнали и «мамочку», которая как раз направлялась к одной из групп побольше.

Сломя голову, падая и тут же вставая, моряцкая братия помчалась на середину поляны, поддерживая или волоча тех, кто не мог идти сам. Риди остановилась, повернулась и пошла к другой группе, а затем к третьей. Потом она уже просто стояла на месте, поскольку все живое поспешно перемещалось в сторону растущей толпы на поляне. Вскоре беспорядочная, но относительно сплоченная банда застыла в неуверенном ожидании.

Шумел лес. Щебетали птицы.

Таща за собой два бича, капитанша не спеша подошла к вежливым и тихим, лишь изредка икающим и боязливо шмыгающим носом «сынкам». За ней шагали уставшие, счастливые и довольные парни из Гарды.

— На пляж, — сказала капитанша. — Забрать тех, кто не может идти сам. Если останется хоть один, за ним вернутся все.

Тех, кто не мог ходить, была примерно одна пятая. Команда не слишком ловко, но весьма усердно двинулась в сторону деревьев, за которыми маячила вода. Вскоре людской муравейник выбрался из чащи на песок. От солнца болели глаза — все же в лесу было больше тени. Лесные моряки уже успели забыть, как выглядит море, и таращились на горизонт.

Вероятно, оно казалось им больше, чем на самом деле.

Волоча за собой бичи, княжна вышла на край леса. Неллс-Якорь вывел Гарду.

— В воду. Я сказала: в воду! Кто не слышал?

Одни полезли сразу, другие начали переглядываться… Все же имелись некие пределы того, что можно сделать с человеком. Вот так, просто — вода? В воду?

Левая рука болела уже не настолько, чтобы ею нельзя было пользоваться. Двумя бичами одновременно Риди хлестала песок, матросов, досталось даже борту вытащенной на берег лодки. Выбросив один из бичей, она повернулась и, достав из ножен на поясе Неллса меч, двинулась в сторону лизавших пляж волн. Матросы толкались в воде, пытаясь избежать бича. Еще мерцала искорка надежды, что капитанша не захочет испортить свое прекрасное платье и не войдет в море следом за командой.

— Есть у вас лук или арбалет? — спросила она Неллса. — Что-нибудь, что стреляет?

Гвардейцы переглянулись. Кто-то там, на поляне, хотел поиграть в охотника…

— Знаю! — сказал верзила с покрытой коростой физиономией и некрасивым носом, от которого когда-то отрубили кончик. — Я знаю, капитан! Сейчас принесу!

Он побежал и вскоре принес арбалет. Капитанша чмокнула кончики пальцев и приложила к его щеке, не отводя взгляда от команды.

Банда в море не понимала, что происходит. Трезвеющие в холодной воде пьяницы с нарастающим беспокойством смотрели на обрадованного поцелуем прекрасной капитанши верзилу, который сумел без рукоятки натянуть тетиву, хотя едва при этом не надорвался. Взяв тяжелое оружие и слегка неуклюже держа его на уровне живота, она громко сказала:

— На корабль. Быстро.

Плеснула выпущенная в море стрела; пронзительно вскрикнул моряк, которого, правда, лишь обрызгало водой, но он уже решил, что мертв. Многие, услышав вопль, точно так же подумали, что уже есть один труп. Некоторые хорошие и даже только сносные пловцы сразу же бросились в волны, ибо корабль стоял на якоре не слишком далеко, и на нем не было капитанши — зато имелось множество всяческих закоулков, убежищ и укрытий. Другие, однако, разразились рыданиями — ведь не каждый умел плавать! Не обращая внимания на умоляющие вопли, капитанша ждала, пока очередной из ее гвардейцев справится с тетивой арбалета. Дело продвигалось туго.

— Пустые бочки, доски, что хотите! — крикнула она. — Возьмите в лагере! Я тут немного постою, потом возвращаюсь на «Труп». Кто не успеет туда раньше меня, тот останется!

Обрызгивая друг друга водой, несколько десятков диковинных земноводных созданий выбрались на пляж, после чего прямыми или кружными путями помчались к брошенному лагерю, еще недавно безопасному и уютному. У сражавшихся за пустые ящики и бочки пьяниц почти одновременно проснулся инстинкт самосохранения, подсказывавший, что самая лучшая тактика — действовать совместно. От бочек отбивали днища — но что делать с ящиком, который не удавалось поднять? Их брали по двое, а самые большие — по четверо. Столы из досок на бочках — это же были прекрасные готовые плоты! А служивший для сидения кусок ствола длиной в шесть шагов?!. Полсотни парней бежали обратно через лес, небольшими группками выскакивали на пляж и как можно скорее бросались в волны, поскольку Риди все так же стояла с поднятым арбалетом.

— Последнего растяпу пристрелю! — заорала она. — Стою тут и стою, как…

Полоса воды между «Гнилым трупом» и берегом кишела торчащими над поверхностью головами, разбрызгивающими воду ногами, взмахивающими руками. Арбалетные стрелы сыпались в воду градом, то и дело вскрикивал очередной убитый. Вокруг плавала какая-то рухлядь. Кто-то потерял свое дно от бочки и звал на помощь товарищей, крича столь отчаянно, будто в него тоже попала стрела.

Риди, конечно, не стреляла из арбалета, тем более что у нее была только одна стрела, к тому же без наконечника. Она отдала громоздкую машину гвардейцу.

На мелководье у самого берега валялось несколько брошенных пьяниц, упившихся до такой степени, что даже холодная вода не привела их в чувство.

— Пойду пройдусь по пляжу, а вы берите лодку и плывите за ними, может, придется кого-то спасать… Только сперва вытащите на песок этих. Пусть кто-нибудь проверит кусты вокруг лагеря, не остался ли кто. Ничего не пакуйте. Пусть Тихий пришлет сюда всех трезвых, чтобы собрали все необходимое.

Покачав головой, она добавила:

— Вы свое дело уже семь раз сделали. Я этого не забуду… и прошу прощения.

Верзилы разинули рты.

Княжна медленно пошла по берегу моря.

Неожиданно один из детин крикнул:

— Капитан!

Она оглянулась. Парень из Гарды поднял руку, вокруг которой был обмотан темно-зеленый платок, перевязанный невероятно грязной тряпкой.

— За что ты просишь у нас прощения?

Она повернулась и пошла чуть быстрее.

С собой в Роллайну Ридарета не взяла никого из моряков; ее сопровождал только Сайл. В путь они отправились утром, с набитыми вьюками и тяжелым кошельком. Риди достала из сундука свою кольчугу, выбрав для путешествия не столько дорожную, сколько военную одежду. Кольчужная рубашка была довольно свободной и не доставляла особых хлопот, хотя на выдающемся животе выглядела несколько странно.

На борту «Гнилого трупа» Везунчик Мевев Тихий заново наводил порядок в команде. Одной ночи хватило не всем; несколько матросов очень плохо перенесли внезапную смену образа жизни. Двоих пришлось связать. Потом выловили и связали третьего, который выскочил за борт, подвергшись в носовом кубрике нападению огромного ворона.

Остальные болели.

Тихий ходил по кораблю, наблюдая за погрузкой барахла, которое все еще свозили с берега — а его было множество. Моряки забрали на сушу самые разнообразные вещи, которые неизвестно зачем могли там понадобиться. Кроме того, в трюм вернулось несколько бочонков водки, разные инструменты, собрали даже куски досок и клепки от разбитых бочек, которые еще могли на что-нибудь сгодиться — хотя бы на топливо под котлом. Пополнили запас пресной воды, которой на корабле никогда не бывало слишком много.

Вроде бы ничего особенного, но к вечеру Мевев валился с ног. Еще раз заглянув туда-сюда, он позвал Неллса и сказал:

— Ты живой? Хорошо, а то я иду напиться.

— Ясное дело, — уныло ответил дартанец. — В таком случае я только завтра. А теперь — понятно… Якорь.

Мевев заперся в каюте и начал пить.

Он пил и думал.

Но выпил он немного, а думал еще меньше. Вскоре пришел вахтенный и сказал, что приближается шлюпка с «Колыбели», и в ней, кажется, сидит Китар. Мевев смотрел и смотрел на нее, словно размышляя, не выпалить ли в гостя из орудий по правому борту.

Но для этого он слишком мало выпил.

Китар пришел договориться о дальнейших совместных действиях. А вернее, объявить о конце совместных действий.

Они сели за стол.

— Она велела тебе ждать здесь?

— Угу, — сказал Мевев.

— Ну тогда жди.

— А ты куда?

— На Агары. В Ахелии наверняка что-то есть.

«Что-то» означало более или менее проверенные сведения, которые продавали разные ловкие личности. Некоторым можно было доверять. Они жили тем, что добывали, а потом продавали пиратским капитанам разнообразную информацию — о грузах, важных пассажирах… Болтаться по морю с надеждой на счастливый случай можно было зимой, пусть даже весной. Сейчас, однако, близилась осень. Еще не столь скоро, но… Информация есть информация.

— Заодно пополню запасы, дам ребятам немного развлечься. — Китар был довольно разговорчив.

— Угу, — ответил Мевев, разговорчивостью не отличавшийся.

— Прежде всего отвезу на Агары кое-какие известия об их князе Раладане, поскольку сейчас у них там… безвластие. Он сказал мне, что говорить, если я появлюсь в Ахелии до него. Хотя, похоже, он думал…

Китар не договорил.

— Что ты вернешься к нему вместе с Риди?

— Да, — сказал Китар.

Он потянулся к лежавшему на столе свертку, который принес с собой.

— Отдай ей, когда вернется. Она хотела, чтобы это лежало у меня, но…

Мевев развернул тряпку и взял в руки красивые женские туфли на очень высоких котурнах. Он немного подумал, оглядывая стены в поисках места, где бы их повесить… а потом встал, держа туфли за длинные ремешки, развернулся и врезал капитану «Колыбели» по морде, да так, что хрустнул кулак.

Китар опрокинулся назад вместе со стулом. Однако мгновение спустя он уже стоял на ногах, после чего врезал в ответ Тихому, который не успел уклониться, а после удара присел на койку.

— Сейчас я тебя прибью, братец, но сперва скажи, в чем дело, — невнятно сказал Китар, у которого едва держалась челюсть. — Ты первый начал, так что говори.

Сидя на койке, Тихий слабо пошевелил руками, что напомнило ему о ремешках, которые он все еще держал в левой руке. Подняв туфли, он швырнул их в угол.

— Убирайся с этого корабля, — сказал он столь же невнятно, как и Китар.

— Что ты имеешь против меня? Из-за того, что у меня с твоей капитаншей ничего не вышло?

Тихий сложил руки на коленях и глубоко вздохнул.

— Я тебе сейчас еще раз врежу… только подойди, — пообещал он, вставая. — Сукин ты сын, здесь уже выдержать было невозможно… Утром: «А Китар сказал». Днем: «Когда Китар на мне женится…» Вечером: «Когда я стану женой Китара…» Проваливай! Никогда вас нет, когда надо! Раладан еще один нашелся!.. — Казалось, будто Мевев готовился к этому словоизлиянию всю свою молчаливую жизнь. — Как ее скрутит в какой-нибудь деревне, так приходится нож отбирать, чтобы башку себе не отрезала… Падает Полоса — палку в зубы, чтобы язык не откусила!.. Добрый папаша ее любит, другой жениться собрался… Чего ты ей голову морочил? Ну чего? Ты же знал, что с ней и какая она! Твоя жена? Там на якоре стоит корабль, «Колыбель» называется, возвращайся на нее! Ты бы бросил ее ради Риди? Ибо она ради тебя… все! Сразу все. Такая девушка для такого размазни! Ты бы ради нее хоть что-нибудь бросил?

Вытянув палец куда-то в сторону, Тихий ждал ответа. Но не дождался.

— Она для любого хороша, только издалека. Как начинает грызться с этой своей «сукой» — так Неллс! Как кто-то из нее дурочку делает — так Тихий! Кто такой Неллс? Кто такой Тихий? Капитан то, капитан это, ты красивая, не плачь, капитан… Иди уж, а то и в самом деле тебя прибью! Я ее спрашиваю: «Чего бы ты хотела?», а она: «Будто не знаешь, что ничего никогда не сбывается?» Раз в жизни она о чем-то помечтала… и знаешь что? Ничего у нее не сбудется. Проваливай на свою деревянную шлюху! И чтобы утром я тебя не видел. Иначе разнесу твою женушку из пушек.

Утром «Колыбели» не было.

 

13

Мольдорн напоминал живой труп, упыря из деревенских баек: человека, душа которого после смерти лишь частично распалась, и та ее часть, что осталась в теле, не могла вернуться к Полосам Шерни. Некоторые суеверные народы верили в таких упырей, хотя в действительности ничего подобного существовать не могло. Готах считал, что жуткие истории о полутрупах возникали из-за ужасных ошибок — иногда хоронили живых, выглядевших как мертвые.

Именно таким стал Мольдорн — похожим на человека, который выбрался из могилы, куда его положили в состоянии оцепенения, подобного смерти. Под пергаментной и желтоватой, почти прозрачной кожей виднелись синеватые жилы; лицо было покрыто шрамами, на голове не осталось ни единого волоса. Он двигался неуклюже и с трудом. Лишь проницательный ум великого математика не пострадал.

Готах узнал о судьбе несчастного Йольмена. Старику не привелось дожить в покое свои дни. Втянутый в историю, с которой охотнее всего предпочел бы не иметь ничего общего, он был почти изрублен на куски полузверями с пиратского корабля. И Готаху пришлось взять вину за эту страшную смерть на себя. Почтенный добряк Йольмен оставил тихий рабочий кабинет лишь по просьбе младшего товарища, которого крайне уважал и которому — хоть это и далось нелегко — решил помочь в меру своих скромных догорающих сил.

А каково было Мольдорну? Математик впервые имел возможность рассказать кому-то о том, что пережил и чувствовал. Он побывал в Эн Анеле, оттуда поехал в дом Готаха, где разговаривал с Кесой, но в присутствии посланницы на откровенность не решился. Теперь он впервые выплеснул из себя немного боли, показал кусочек тяжело раненной совести. Лишь немного боли и всего лишь кусочек совести, поскольку на большее ему не хватало сил. Но слушавший его историк и без того с трудом мог прийти в себя после того, что увидел.

«Трудолюбивый смешной старик, который и мухи никогда не обидел. Он знал, что я думаю о его талантах, но не сердился, хотя и завидовал мне… Он крикнул: „Мольдорн!“, наверное, думая, что покрытый своим панцирем Мольдорн вырвет у Шерни неизвестно что… Я каждую ночь просыпаюсь, слыша это его: „Мольдорн!“»

Больше Готах ничего не узнал, во всяком случае напрямую — поскольку лишь из разных намеков, отдельных слов, незавершенных замечаний построил близкую к истине картину произошедшего. Возможно, Мольдорн справился бы с нападающими — если бы ему пришлось защищать только себя. Понимая природу Шерни, но имея лишь отрывочные знания о ее созидательных силах (Готах вполне справедливо называл его умения «фокусами»), по-своему могущественный, хотя и не являвшийся воином Мольдорн как-нибудь отбился бы от банды подосланных убийц — но вместо этого он сперва пытался заслонить и спасти беззащитного товарища. Воины… Да, настоящие воины, обладавшие немалым опытом и инстинктом убийц, наверняка могли в мгновение ока оценить, что следует делать — сражаться или бежать, идти вперед или отступать, поддерживать товарищей или думать только о себе… Мольдорн этого оценить не мог. Он ничего не предотвратил, никому не помог и проиграл, ибо делал не то, что следовало.

Убивать людей в настоящем сражении — нелегкое искусство. Для этого не хватало одной лишь убежденности в справедливости защищаемых доводов.

Мольдорн мог делать лишь то, на что был способен. Он открывал сундуки, которые предоставляла в его распоряжение Шернь, и многое в них находил, но в большинстве своем то были вещи бесполезные, неизвестно для чего служившие, другие же действительно можно было использовать, но не всегда с одним и тем же результатом. Мольдорн чем-то напоминал скалолаза, способности которого могли бы пригодиться во время бегства с вершины объятой пожаром башни, но оказывались бесполезны в залитом водой трюме тонущего корабля, где скалолаз обнаруживал, что, увы, не умеет плавать. Фокусы… Именно их обучился показывать могущественный Мольдорн-посланник. Появлявшиеся ниоткуда булыжники наверняка могли в открытом море уничтожить военный флот, но мало на что сгодились в заполненной убийцами комнате. Полученные же в сражении раны удалось без особого труда заживить и вылечить — кроме тех, которые причинило голубое пламя горящей «каменной шкуры»… Это был не обычный огонь, и точно так же не были обычными вызванные им ожоги. Слуга чародея, пытавшийся украсть тайны господина, пал жертвой собственного невежества и неумной самоуверенности.

А потом посланнику ничего не оставалось, кроме как брести дальше. Сражаясь уже не за могущество, не за силу, но просто за жизнь, он начал открывать новые сундуки, все быстрее и невнимательнее… Он разбрасывал вокруг себя то, что находил, искал все более лихорадочно. Терять ему было больше нечего.

Он победил и вместе с тем проиграл. Он нашел способ, позволявший отдалить угрозу немедленной смерти, а заодно получил желанное могущество, поскольку умел теперь в сто раз больше, чем тогда, когда сражался с убийцами в Таланте, но в ходе хаотических поисков его затронуло нечто, чего он даже не мог назвать. И от этого уже не было лекарства. Не в силах поставить какой-либо диагноз, Мольдорн почти с каждым днем распадался изнутри, дряхлел, умирал. Ему оставались дни, в лучшем случае недели.

Он мог испустить дух, даже не зная, что за проклятие, собственно, на себя навлек.

Смотревший на несчастного товарища Готах вовсе не испытывал удовлетворения, на которое имел полное право — ведь он боялся копаться в силах Шерни, не осмелился искать. Вполне мудро, разумно и предусмотрительно.

Послушный и старательный слуга чародея, не крадущий секретов своего господина.

Тщетно, все тщетно… Преисполненный горечи Готах — хотя и несколько преждевременно и несправедливо — все суровее осуждал могущественную королеву Дартана и ее верных слуг. Прямолинейный и почти бездушный, но зато мужественный и решительный пират с Агар пользовался при дворе прекрасной ваны куда большей благосклонностью, чем хоть и отталкивающий с виду, но зато обладавший великими познаниями математик Шерни. Умный человек, который, возможно, и заблуждался, бывал неосмотрителен и горяч, излишне упрям и мстителен… Но все, что он делал, служило некоей идее, высокой цели. И за службу этой идее он сейчас расплачивался жизнью. Но что с того, если он был уродливым, неинтересным, лишним… Это не ему первая Жемчужина, избалованная потаскуха (Готах терпеть не мог Анессу, хотя ценил некоторые достоинства ее ума и несомненные заслуги для трона) приносила приглашение к столу королевы. Она приглашала гостя-пленника, разбойника и убийцу, который хоть и был способен на благородные порывы, но мог столь же искренне сказать: «Твои солдаты? Ваше благородие, я явился туда лишь затем, чтобы спасти тебя. Насчет твоих солдат никто меня ни о чем не просил. Я их не знал, и они ни для чего не были мне нужны». И ничего больше о судьбе отважных воинов, которые после схватки с более сильным врагом попали в плен.

Но ведь именно так рассуждали люди, подобные князю Раладану. «Я их не знал, они не были мне нужны». И точка. Его нельзя было назвать бессердечным человеком — но он оставался холоден и безразличен ко всему, что не касалось его самого.

Несколько иначе, но столь же холодно он высказался по поводу судьбы убитых на втором острове княжества рыбаков — известия об этом достигли Роллайны вместе с другими, добытыми белой воровкой королевы. «Они находились под моей опекой, и я признаю свою вину, ваше благородие. К сожалению, я не умею править и делаю это лишь по необходимости. На том острове должно находиться пятьдесят солдат из пехоты, никто бы тогда не покусился на селения, в которых нет никакой добычи».

Посланник забыл, что еще недавно предостерегал жену от оценки подобных поступков. Если можно было совершить подлость, то ее совершили — что в том необычного? Вина возлагалась не на убийцу, а на неумелого стража жертвы. Готах увидел вблизи страшный мир сильных, которым позволялось что угодно — если только их не сдерживали еще более сильные. Слабые не имели никаких прав и могли в лучшем случае чем-то пригодиться сильным, оказаться им полезными.

И что с того? Во время приятного ужина в узком кругу, когда за столом вместе с ее королевским высочеством сидели всего восемь человек, Мольдорна не было вообще, зато князь Раладан занимал место по правую руку от улыбающейся королевы, которая совершенно открыто — хотелось сказать: бесстыдно — выказывала ему свою благосклонность и расположение, лично развлекая гостя беседой, ибо в самом деле скорее развлекала она, чем развлекали ее. Может, ему и не хватало знаний, которыми обладал математик Шерни, зато более чем хватаю кораблей; возможно, у него было черствое сердце — зато весьма неплохой порт… На фоне группки лебезящих придворных (по старому обычаю каждый вечер один или несколько высокопоставленных домочадцев удостаивались чести разделить стол с монархом) больно было смотреть на князя-супруга, по традиции одиноко занимавшего место в противоположном конце стола. Это не означаю, что рядом с князем никто не сидел, вовсе нет… Он был одинок, так как все взгляды, все слова были устремлены в другую сторону. Один лишь Готах попытался завязать разговор, вызвав едва скрываемое удивление придворных, прекрасно знавших, куда ветер дует и на что уж точно не стоит тратить времени. Князь Авенор, однако, давно уже научился мириться со своей судьбой. Никакого желания разговаривать у него не было, и он отделался от посланника вежливым ответом. Ужин вскоре подошел к концу, но это был лишь знак того, что можно встать из-за стола и удалиться. Естественно, никто не стал этого делать — кроме князя Авенора, который вежливо поблагодарил и шутливо отговорился от участия в вечерней беседе. Готах готов был поклясться, что у супруга королевы ежедневно находилась какая-то новая, более или менее шуточная отговорка. Все, кроме королевы, поднялись, князь вышел. И сразу же стало оживленнее — ворчливый, угрюмый собеседник не нравился никому.

Разговор не касался политики, тем более каких-то вопросов, связанных с Шернью, тремя сестрами, Ференом и Рубином; круг для этого был несоответствующий. Посланник мучился, слушая глупые замечания казначея, плоские, хотя и довольно забавные шутки ловчего, болтовню первой Жемчужины, у которой сразу же испарялся весь разум, когда она лично — не от имени королевы — говорила с каким-либо мужчиной, и, наконец, расспросы ее королевского высочества, которая, похоже, хотела выяснить, сколь далеко простирается терпение агарского князя. Готах начал невольно симпатизировать неизменно спокойному и деловитому князю, который казался намного более достойным именоваться правителем, чем кто-либо другой за этим столом, хотя, пожалуй, единственный из всех не притворялся, будто таковым является. Ибо посланник притворялся придворным, придворные — дураками (без особых усилий), первая Жемчужина — медовыми сотами, королева же — милой девушкой.

Она не была милой девушкой. Она была железной бабой с привлекательностью придорожного булыжника. Королева вела свою игру; за столом в присутствии придворных и будущего морского союзника она наверняка помнила, кем является.

— Не вставайте, развлекайтесь. Я скоро вернусь, — сказала она, бесцеремонно пренебрегая придворными обычаями, что с ней случалось довольно часто.

Внимательная невольница, прислуживавшая за ужином, тотчас же отодвинула освободившееся кресло, чтобы госпоже легче было выйти из-за стола.

— Я мать, — многозначительно добавила она. — Анесса, исполняешь обязанности хозяйки.

— Да, ваше высочество.

Королева вышла.

Время было не очень позднее, и движение в дворцовых коридорах еще не замерло. Домочадцы и прислуга, однако, привыкли к виду королевы, которая по дворцу ходила как у себя дома. Иногда ее сопровождала толпа, а иногда никто. Ее опережал лязг окованных серебром древков, ударявших о пол, когда очередные алебардщики вытягивались в струнку с возгласом:

— Вана!

— Вана!

Освобождавшие середину коридора люди разбегались к стенам и замирали в поклоне, ожидая, пока королева пройдет мимо. Иногда она кого-то замечала и даже приветствовала улыбкой или кивком. Дойдя до лестницы, она плавно поднялась по ней, загадочным образом справляясь с неудобными ступенями; широкая, укрепленная китовым усом юбка маскировала ритм шагов.

От внутренней стены… Следовало начинать от внутренней стены, а потом срезать дугу лестницы. Если двигаться наискосок, на каждой ступени можно было сделать два небольших, но ровных шага. Один из маленьких секретов, позволявших сохранять достойный вид.

Впрочем… Если бы Эзена сама не обнаружила «тайну лестницы», первая Жемчужина скорее приказала бы ее разрушить и построить заново, чем позволила бы своей госпоже в собственном доме карабкаться со ступени на ступень.

Две женщины в прекрасных платьях встретились на лестнице между третьим и четвертым этажами западного крыла.

— Вана!

Возглас прозвучал и смолк. Королева остановилась.

— Куда ты идешь?

— К его королевскому высочеству, — сказала Хайна. — Я кое-что брала у него и хочу… отдать.

Она подняла свиток, с которого свисала титульная ленточка.

Королева посмотрела на розовое платье с красными и черными вставками, к которым вполне подходила шелковая вуаль на лице Черной Жемчужины.

— Хо-хо… — насмешливо проговорила она. — А что вы читаете?

На белой титульной ленточке виднелась надпись золотыми буквами: «Эйнереайсоэна». У королевы слегка вытянулось лицо — о высоком армектанском она знала лишь то, что он существует. Поэмы, состоявшие из слов, ни одно из которых не принадлежало к разговорному языку, мог читать на ночь сын прославленного армектанского рода, может, еще Жемчужина из очень хорошего хозяйства… но наверняка не прачка, ставшая королевой.

— «Погребальный костер под звездами», ваше королевское высочество.

Эзена еще раз посмотрела на свою телохранительницу, на ее серьги и подведенные брови.

— Ты спишь с моим мужем? — спросила она со свойственной ей непосредственностью.

— Прошу прощения?

— Я спрашиваю, ты спишь…

— Прошу прощения?

Слова ее прозвучали столь холодно, что королева испугалась. У подножия этой роковой лестницы могла разбиться на куски многолетняя дружба.

Кто-кто, но князь Зайчик наверняка этого не стоил. На кого или на что она сейчас была похожа? На собаку садовника? Эзена в душе обругала себя за свой несдержанный язык.

— Это не мое дело, извини, — сказала она. — Я не имела в виду ничего дурного, обычное бабское любопытство. Можешь не говорить.

Это действительно было не ее дело. Если бы Эзена ей запретила или велела о чем-то сообщать — тогда да. Но она позволяла своим невольницам (особенно благоразумной Хайне, ибо бесстыдной Анессе — куда меньше) подобного рода личные тайны. Мужа же она никогда не просила, чтобы он не пользовался теми или иными принадлежащими ей вещами. Трудно было ревновать к невольнице — то есть именно к вещи.

Однако она все-таки немного ревновала.

Некоторые вещи обладали душой.

— Иди, — разрешила она. — Подожди. Когда ты едешь на встречу с княжной Ридаретой?

— Послезавтра утром.

— Не слишком поздно?

— И так получается на день раньше, чем нужно. Но если ты прикажешь…

— Нет. Ты лучше меня знаешь. Слушай…

Она поколебалась.

— Слушай, если тебе захочется поговорить… Пооткровенничать или… Речь не идет о… каких-то твоих делах, которые касаются только тебя. Просто помни обо мне, Хайна. Что я есть. Что кроме Анессы у тебя есть еще одна подруга.

— Знаю, Эзена. Сейчас я не приду, поскольку исполняю твои распоряжения, которые мне не нравятся и с которыми я не согласна. Я снова начала бы об этом говорить, пытаться убедить, а ты бы только зря злилась, — полушутливо-полусерьезно ответила Жемчужина. — Но как только все закончится, я обязательно приду.

— Хорошо. Я тоже люблю поговорить, а с Анессой могу не обо всем. Она иногда ничего не понимает.

Черная Жемчужина улыбнулась.

Улыбки ее не могла скрыть даже вуаль.

Эзене стало ясно, что еще немного подобных разговоров ни о чем, и она станет посмешищем. Сколько можно держать на лестнице женщину, которая идет к ее мужу отдать одолженный свиток со стихами?

Вместо того чтобы послать служанку.

Протянув руку, она расправила слегка подогнувшийся уголок отложного воротника Хайны.

— Ну, иди.

Невольница уступила своей госпоже дорогу и поклонилась. Королева пошла дальше. Алебардщик крикнул своему товарищу:

— Вана!

Передаваемая друг другу солдатами дворцовой стражи, королева дошла до детских комнат, с легкой завистью думая о том, что в этом большом доме каждый, даже невольница, имеет право на свои слабости, может, даже увлечения… Каждый, только не она сама. Только для нее в соседней спальне никогда не должно быть никого.

Маленький князь не спал. Ответив улыбкой на поклон кормилицы и няньки, Эзена разрешила им сесть, после чего склонилась над колыбелью. Его королевское высочество князь Левин сидел сам, сосредоточенно ударяя о постель мягкой цветной игрушкой, — сильный мальчик, достойный своей крупной и статной матери. Когда она взяла его под мышки и подняла, он сразу же бросил игрушку.

— Кто-то тут становится все тяжелее, — сказала она столь сурово, что могла бы на любого нагнать страху.

Однако в свои несколько месяцев малыш был уже достаточно большим, чтобы воспитать в себе по крайней мере две из самых выдающихся человеческих черт, а именно подхалимство и подлость. Отец любил его безоговорочно, и потому его можно было постоянно шантажировать плачем и измываться над ним самыми изощренными из доступных младенцу способами. Благосклонности же матери требовалось добиваться, и потому он уважал и любил ее вдвойне. Князь Левин из кожи вон лез, чтобы ей понравиться: агукал, улыбался, сжимал кулачки на иссиня-черных волосах и тянул что есть силы, после чего слюнявил матери шею, будучи вне себя от счастья. Он не боялся ничего, что она говорила; взамен он очень быстро обнаружил, что вопли и протесты неизбежно повлекут самое страшное наказание — возвращение с ее рук в манеж или колыбель.

Ее высочество рассмеялась, мягко высвобождая прядь волос из маленькой мужской руки.

— Мой маленький король… Уже скоро, через несколько лет, ты сам будешь приходить ко мне, князь, — сказала она, целуя гладкий лоб. — Ты придешь к матери и скажешь: «Доброй ночи, ваше высочество!» Ведь так и будет? Гм?

Левин агукал изо всех сил. Он готов был отправиться в покои ее королевского высочества даже сейчас, чтобы получить еще один поцелуй на ночь.

Он получил его, не утруждая своих благородных — хотя пока что мало на что пригодных — ног. Кроме того, его погладили пальцем по щеке.

— Завтра или послезавтра я расскажу тебе, до сих пор ли мы одни. Может, уже нет? Может, у нас будут заморские союзники? Послушные сильному вождю, отважные люди на больших кораблях… — Рассказывая сказку, королева присела с ребенком на коленях; на фоне ее широкого платья наследник трона казался совсем маленьким, намного меньше, чем на самом деле. — Может, мы уже не будем одиноки… одни против всего мира, окруженные со всех сторон врагами. Может, мы покажем, что мы настолько сильны… так сильны, что не нужно сжигать деревни и убивать людей? Может, умная тетя в далеком Армекте… ой, пусти сережку, что за привычки? Может, умная тетя в далеком Армекте захочет иметь сестру в Дартане, а не служанку? Гм? Ваше королевское высочество?

Князь радовался, агукая, советуя и спрашивая. Она рассказала ему еще одну сказку, они немного повозились, после чего он вернулся в колыбель, недовольный лишь настолько, чтобы мать видела, что вдали от нее ему не нравится. Он выбросил игрушку, которую дала нянька, но принял все, которые дала королева, и немного порадовался, шумя погремушкой.

— Мне о чем-то следует знать? Вам всего хватает?

— Да, ваше королевское высочество.

Няньки поклонились, и королева вышла. Вскоре из коридора донеслось приглушенное, подчеркнутое лязгом ударяющегося о пол древка алебарды:

— Вана!

Хайна не спала с князем Авенором. В тот единственный вечер — совсем другое дело… Он никогда не спрашивал, почему она отстранилась от него, стала более чужой и далекой, чем когда-то — еще до ее чреватого последствиями путешествия в Низкий Громбелард. Похоже, он понимал, что между ними выросло нечто, чего уже не удастся разрушить, — холодная стена благодарности. Речь шла о долге, который невольница — даже самая прекрасная — вернуть никак не могла. Он же со своей стороны не смел ничего предлагать, о чем-то просить, даже о чем-то спрашивать, опасаясь, что это будет воспринято именно как требование возврата долга. Хотя сам он считал, что она ему ничего не должна. Только как он мог ей об этом сказать?

Они не поделились между собой этой мыслью, но оба, независимо друг от друга, обнаружили, что нет большей подлости, чем в одностороннем порядке делать кому-то добро. Подобной низости не забывали. В сто крат легче было простить нанесенную обиду, чем постоянно жить с осознанием того, что ты кому-то что-то должен.

Должница чувствовала себя неблагодарной, кредитор — виноватым.

— Ладно, пойду.

Они обменялись еще несколькими словами; он пошутил, она улыбнулась и ушла.

Ей куда ближе была княжна Риолата Ридарета, которой она могла бы что-то простить, чем прекрасный мягкий мужчина, обреченный на одиночество в бурлящем жизнью доме.

Однако судьбе было угодно, чтобы в тот вечер встретились двое чужих людей, которые могли сделать друг другу добро и разойтись, чтобы никогда больше не увидеться.

Хайна шла к коменданту Охегенеду, который хотел знать ее мнение по поводу перемен в расстановке постов. В опустевшем коридоре, том самом, из которого она еще недавно спасалась бегством через окно, ей встретился идущий куда-то мужчина в невзрачном буром плаще, с закрытой капюшоном головой. В этом доме он выглядел неуместным, и виделись они до сих пор только однажды. Они не разговаривали, но она кое-что узнала от Готаха. Несколько важных, очень важных вещей. Идущий не поднял головы и потому не узнал ее, поскольку не заметил вуаль на лице, а краем глаза видел в лучшем случае идущую мимо женщину в прекрасном платье, не имевшем ничего общего с военной одеждой Черной Жемчужины.

Остановившись, она несколько мгновений смотрела ему вслед. Он уже почти дошел до лестницы, когда она сказала:

— Стража! Салют воину.

Алебардщики у лестницы выпрямились, ударив алебардами о пол, и застыли, приложив правую руку к груди.

Мужчина остановился. Повернувшись, он медленно отодвинул край капюшона, показав болезненно бледное лицо, отмеченное с правой стороны отвратительным лишаем фиолетового цвета — неровное утолщение шло от подбородка вдоль края щеки до самого глаза и выше, исчезая где-то в тени капюшона; возможно, оно покрывало всю невидимую часть головы. Он смотрел на женщину, а она, одетая не по-военному, приподняла юбку и поклонилась, отдавая ему честь на женский манер. И хотела уйти, но он поднял руку, словно прося остаться. Он двигался с трудом, но пройти предстояло лишь полтора десятка шагов.

— Ты Черная Жемчужина королевы, госпожа?

— Да, ваше благородие.

— Прости, что я тебя не узнал и прошел мимо… Я столь многого не помню… А ведь у меня к тебе дело, ваше благородие. Большая просьба.

— Просьба ко мне? Хорошо, скажи, чего ты хочешь, господин, и если смогу…

— Сможешь, и даже будешь должна, поскольку сегодня это уже не просьба, а требование. Вот как я выгляжу, Черная Жемчужина, — сказал он, снимая капюшон и открывая всю чудовищно обезображенную голову; здоровой была лишь часть лица. — Покажи мне свое лицо, ибо прежде чем я умру… я хотел бы увидеть кого-то, кто пострадал в этой войне так же, как и я.

Невольница молчала.

— Прошу и требую, — повторил Мольдорн.

— Я… женщина. Я не могу.

— Сделай это, госпожа. Я хочу тебя увидеть.

— Прямо здесь? Сейчас?

— Да.

Коридор был пуст, стояла лишь стража у лестницы. Еще один алебардщик дальше и следующий очень далеко… Хайна медленно отстегнула вуаль.

Посланник молчал.

— По крайней мере я, знаю, за что сражался. За то, чтобы во имя любых целей ни с кем нельзя было сделать того, что сделали с тобой. Никаких оправданий для… чего-то подобного… я не нахожу.

Несчастная, прикусив обведенные кривыми шрамами губы, не смогла сдержать слез обиды и унижения, ибо у выглядевшей так женщины не было более сокровенной тайны и она не могла стыдиться чего-либо больше, чем своего незаслуженного уродства. Не считая королевы, Мольдорн был первым и последним человеком, который видел ее обезображенное лицо. Дрожащей рукой она потянулась к вуали.

— Нет, погоди… Кеса могла, но не хотела, и наверняка ты ей это простишь. Готах не может. Но я… — Он коснулся ее лица, после чего сильно провел рукой, словно стирая или собирая что-то пальцами. — Я всего лишь мужчина, от моей жизни осталось несколько недель, и мне не нужно быть красивым, Черная Жемчужина.

Она не могла вымолвить ни слова, глядя, как щеки посланника покрываются страшными шрамами, меняясь на глазах… Она знала рисунок этих шрамов! Сдавленно вскрикнув, она прижала ладони к лицу и не почувствовала под пальцами ничего… Остался лишь один заметный шрам, на самом краю щеки, почти закрытый волосами — в том месте, где носил собственное уродливое пятно посланник… Она быстро повернулась к окну, стекло которого превратилось в зеркало, поскольку снаружи была ночь. На нее смотрело обычное человеческое лицо, вовсе не отталкивающее, лишь отмеченное неприятной памятью о встречах со сталью на полях сражений.

Одно дело — шрам на симпатичном женском лице, но совсем другое — чудовищная маска, от которой каждый в ужасе отвел бы взгляд. Черная Жемчужина королевы не верила своим глазам и боялась вздохнуть, чтобы не спугнуть… не потерять… Не пропустить ни одного мгновения сна о том, что к ней вернулся ее прежний облик.

Пробормотав что-то бессвязное, она бросилась старику в ноги. Но он, хоть и довольно неуклюже, присел на пол рядом с ней.

— Большего я сделать не могу, а даже если бы и мог, то неизвестно, что бы из этого вышло… Во всем должно сохраняться некое равновесие. Не плачь, девочка. Из-за одной женщины я когда-то возненавидел всех и… наверняка несправедливо. Как звучал тот приказ? «Салют воину!» Первое бескорыстное доброе слово, которое нашлось у кого-либо для меня… когда-либо… Я буду шептать его, умирая. Ты ничего мне не должна. Ничего.

Лишенные ресниц веки не могли скрыть влажного блеска в глазах. Посланник поспешно накинул капюшон, поскольку его голова со страшно изуродованным лицом уже перестала напоминать часть человеческого тела. И ушел, оставив у стены потрясенную девушку, к которой неуверенно приближался один из стражников, обеспокоенный видом сидевшей на полу Жемчужины, которая, однако, не звала солдат, не кричала… значит, ничего плохого с ней, похоже, не случилось. Зато могло случиться с ним, поскольку он без приказа оставил пост, а с такими делами не шутили.

— Жемчужина?

Простой гвардеец был награжден первой — хотя и мокрой от слез счастья и радости — улыбкой, которую кто-либо видел на лице Черной Жемчужины со времен приморского сражения. Она смеялась и плакала, протягивая к нему руки, и в конце концов, поставив оружие к стене, он неуверенно и смущенно поднял ее с пола и обнял.

Мольдорн-посланник покинул дворец на следующее утро, никого не спрашивая, ни перед кем не оправдываясь и не поблагодарив королеву за гостеприимство. Готах нашел в его комнате стопку покрытых математическими записями страниц и письмо:

Готах!

Мольдорн-лах'агар

Знаю, что из математических заключений для тебя мало что следует, так что прими мой краткий к ним комментарий. Если тебе доведется еще когда-нибудь встретить математика Шерни, в чем я, увы, отнюдь не уверен, можешь попросить его подтвердить то, что я пишу сейчас для тебя. Думаю, однако, что ты поверишь моим словам.

Упала Темная Полоса, о чем ты знаешь, а убыль, понесенная сущностью Шерни, уравновесилась не за счет понижения потенциала Светлых Полос или исключения какой-либо из них. На этот раз Шернь не стала ни от чего избавляться для сохранения равновесия, даже напротив. Легче всего ускользает от нас очевидное, ибо, как говорится, темнее всего в круге света; поэтому я немного жалею, что не вижу сейчас твоего лица. Но у меня самого наверняка был такой же вид, когда Йольмен начал излагать мне свои выводы. Те густо исписанные страницы, которые я тебе оставляю, — наше совместное со стариком творение. Хотя бы раз мы действительно были нужны друг другу; Йольмену никогда не хватало интуиции, зато Мольдорну — упорства и трудолюбия. Когда-то я не умел ценить пользу, которую приносит совместная работа.

Готах, Рубин Дочери Молний — теперь символ ничего. Там, где были две Отвергнутые Полосы, зависимые друг от друга, осталась одна: вторую Шернь забрала на место утраченной. Мне ничего не известно о каком-либо Гееркото, который был бы символом той последней Полосы вне Шерни; нечто подобное должно было появиться, но оно наверняка не живое, так что никак не может угрожать символу Ферет. Княжна Риолата Ридарета — преступница, которая должна ответить за свои преступления, но ученых Шерни она может интересовать лишь как единственный на свете Темный Брошенный Предмет, который ни для чего не служит и потому будет медленно распадаться, как и все описанные в Книге всего Предметы, для которых в результате Первой войны сил не нашлось соответствия в Полосах Шерни. Процесс этого распада до определенной степени можно предвидеть на основе известных аналогий, так что я описал его до момента, после которого количество неизвестных и переменных начинает возрастать по экспоненте — за этой границей уже трудно говорить о математическом доказательстве, допускающем некоторый процент ошибки. Это уже чистые догадки, относящиеся скорее к твоей области, а не к моей. Выражаясь языком слов, а не чисел, могу сказать лишь, что процесс этого распада будет неравномерным, притом достаточно медленным, как всегда бывает в случае Предметов, символизирующих больше чем одну Полосу. Речь идет о временном горизонте, от которого нас отделяет от тысячи двухсот до тысячи шестисот лет. При этом следует предполагать, что Рубин Риолата распадется значительно быстрее, особенно если поддержание его необычной телесной оболочки и дальше будет требовать столь повышенной активности. Здесь я напомню, что поддержание Рубинов, впрочем, как и всех Предметов, в обычной для них форме и состоянии требует нулевой активности. Полагаю, что прекрасная Ридарета прикончит Риолату за сто или двести лет, хотя не смогу подтвердить это математическим доказательством, поскольку у меня слишком мало исходных данных, таких хотя бы, как нынешний потенциал этого конкретного Гееркото, зато слишком много неизвестных, связанных с его дальнейшей, скажем так, эксплуатацией.

Я никогда не умел писать письма, так что прости меня за столь беспорядочное изложение. В завершение хочу сказать, Готах, что это письмо — мое завещание. Мы наверняка уже больше не увидимся, и потому я решил сделать тебя моим единственным наследником, а у меня нет ничего, кроме моих знаний. Я передаю тебе все, что знаю о Рубине Дочери Молний, хотя, возможно, оно не будет иметь ни малейшего значения. То, что является носителем Рубина, уже не волнует меня как посланника, но я не только посланник. Прежде всего я человек, и здесь, на земле под Полосами, человеческие законы волнуют меня точно так же, как и законы, правящие Шернью.

Никаких слов прощания не было.

 

14

Толпа в дворцовом коридоре расступалась перед быстро идущей группой вооруженных людей.

Шрам, пусть даже один и частично скрытый под волосами, не прибавлял красоты, и Черная Жемчужина не расставалась с шелковой вуалью, однако часто ее поднимала, поскольку ей уже незачем было стыдиться своего лица — она могла просто сесть за стол, не вызывая ни у кого ужаса. Так же и теперь красная вуаль свободно свисала с правой стороны, но потому, что первый гвардеец королевы едва успела спрыгнуть с седла и тяжело дышала. Стуча сапогами и лязгая железом, за ней двигались полтора десятка столь же уставших солдат в полном снаряжении. Они остановились, повинуясь жесту командира, которая еще раз кивнула, веля следовать за ней человеку в приличной, хотя и не слишком чистой дорожной одежде. Ведя его за собой, она направилась в коридор, ведший в личные покои королевы, и, пройдя его до самого конца, без всякого предупреждения шагнула в комнаты первой Жемчужины.

— Анесса! — крикнула она, пересекая первую комнату.

Она показала пальцем своему спутнику на место у стены, словно приказывая псу: «Лежать!», и открыла следующую дверь. Во второй дневной комнате Анессы тоже не было.

Появилась избалованная рыжая девица, во всех отношениях достойная своей госпожи, — полненькая невольница по имени Аяна или Айана. Хайна так и не запомнила, пользуется ли девушка дартанским или армектанским произношением своего имени. Впрочем, разница касалась не столько произношения, сколько написания.

— Жемчужина сейчас…

— Дай догадаюсь — с мужчиной?

Хайна никогда не отличалась резкостью, и служанка Анессы скорее удивилась, чем испугалась.

— Нет, Жемчужина. Она больна, у нее болит живот.

— Объелась, — язвительно заметила Хайна. — И где она мается своим животом?

— В спальне, Жемчужина. Но она сейчас с кем-то разговаривает.

— А с кем?

— С его благородием канцлером.

— И долго еще?

— Он как раз собирался уходить.

— В таком случае я подожду.

Хайна прислушалась; канцлер, похоже, и в самом деле собрался уходить. Из-за дверей спальни доносились звуки скандала: «Ты постоянно… забываешь, господин!..»; «Нет, госпожа, не забываю, зато ты…»; что-то там еще, Хайна не расслышала, но зато дальше: «…невольница! Наглая невольница!» (Анесса возмущенно крикнула). «Вот тогда, Жемчужина, станет известна твоя подлость, о да, да! Подлость, прекрасная госпожа! Подлость!»

Открылась дверь. Потный, раскрасневшийся сановник держал под мышкой какие-то смятые рулоны и бумаги.

— Даже от имени королевы! Даже когда от имени королевы-то с уважением! Да, да, Жемчужина! С уважением!

— Хорошо, господин, хорошо… Прости меня и дай мне тот документ.

— С уваже… Гм? — спросил канцлер.

— Я больна и вспылила… Я приму твой отчет.

Голос ее звучал столь сладко, что по спине стоявшей у стены Хайны пробежали мурашки. Канцлер пребывал в своей должности недавно (его предшественник, умный, но престарелый, умер от сердечного приступа) и еще не знал, что значит, когда к нему ластится змея. Конечно, он знал первую Жемчужину Дома, но не решал с ней никаких вопросов. Вернувшись в спальню, он пошелестел своими документами, что-то спокойно сказал и получил доброжелательный ответ. С ним было покончено, по крайней мере с его отчетом. Однажды получив преимущество над Анессой, следовало ее немедленно добить, иначе… Отрезанные головы отрастали.

Канцлер об этом не знал. Он вышел и лишь тогда увидел Хайну. Он замер — но всего на мгновение, поскольку узнал Черную Жемчужину. Это не был кто-то чужой, перед которым следовало притворяться неизвестно кем.

— Ваше благородие, — сказала она.

— Жемчужина.

Он вежливо кивнул и ушел.

Хайна направилась в спальню. Рыжая служанка, желая исполнить свои обязанности, опередила ее. Анесса, морщась, отдавала ей толстую пачку смятых страниц.

— Что с тобой? — спросила Хайна.

Первая Жемчужина со вздохом опустилась на подушки. Выглядела она и впрямь неважно.

— Живот болит… — капризно ответила она. — Ты уже вернулась?

— Обожаю умные вопросы. Где Эзена?

— На троне, — обиженно сказала Анесса. — У меня еще вчера вечером началось…

— Так пусть пройдет. Она принимает гостей? Эзена?

— Судит. Решает спор между…

Родовые инициалы магнатов и рыцарей никогда Черную Жемчужину не интересовали, так что и на этот раз она пропустила их мимо ушей.

— Княжна Риолата Ридарета выехала в Роллайну, но вскоре вернулась на свой корабль, — прервала она больную подругу. — Дальше она послала своего второго помощника, который ее сопровождал. Он здесь. Если он не сошел с ума и ничего не напутал, то его капитанша обещала кому-то свою голову и сейчас везет ее в подарок, пока что еще на собственных плечах. Она просит ничего не говорить ее опекуну, князю Раладану. Через несколько недель она появится здесь, как было договорено, или пришлет за него выкуп. Саму себя в виде узнаваемых, но неопасных кусков.

У первой Жемчужины перестал болеть живот, но тут же заболела голова.

— Кажется, я умираю, — прошептала она. — Что за проклятый день…

— Не умирай. Сперва вытащи Эзену с того судилища, или как его там. Я не пойду, ибо лишь наделаю суматохи. Одним своим видом. Если королеву отвлекает от важных дел первая Жемчужина Дома, это может означать что угодно. Например, что у нее болит живот. Но если я — это означает, что был заговор, покушение, рушится королевство и скоро всему конец.

— Нет, — сказала Анесса, садясь на постели, из-за чего под прозрачной ночной сорочкой обрисовались симпатичные складки на больной части тела. — Есть разные дела и разные вассалы… Не гримасничай, дело княжны Ридареты — не единственное дело, которым заняты мысли королевы, и может, даже не самое важное. Зачем ей флот, если от королевства отделится Южный Дартан?

— Прямо так не отделится.

— Да? Стоит обидеть тех двоих, чей спор сейчас разрешает Эзена, и для этого появятся все основания, — язвительно, но и слегка сердито заметила Анесса, которая порой бывала сыта по горло подругой, не видевшей дальше кончика своего носа; верная «сука королевы» занималась ее безопасностью, выполняла особые миссии, но все остальное мало ее волновало. Впрочем, лишь благодаря этому была возможна дружба между двумя первыми Жемчужинами королевы, не соперничавшими ни на одном поле. — За каждым из них стоит двадцать других домов, а от родовых инициалов может сделаться плохо. Я не стану ее оттуда вытаскивать. Она сидит на троне, а на голове у нее корона… Ты сейчас к ней подойдешь? Я не пойду. Разве что если, как ты говоришь, был заговор, покушение, рушится королевство и скоро всему конец. В самом деле все настолько плохо?

— Ну… нет. Но что мне делать? Преследовать княжну? Она ведь отправилась куда-то морем, как я могу ее догнать? Может, лучше помчаться следом за Готахом, который, похоже, как раз сейчас подъезжает к своему дому? Мне нужно какое-то решение. Как можно быстрее, а лучше всего немедленно.

— Так прими это решение. Для чего ты, собственно, существуешь? Чтобы звенеть железом в коридорах, есть алебардщики.

— Хорошо, я могу решить, за кем последовать. А что с его высочеством Раладаном?

— С ним… — проговорила Анесса. — Не знаю, что там задумала княжна, но разума у нее и вправду ни на грош. Каким образом мы должны несколько недель обманывать ее отца? Силой его можно держать и без этого. Но если Эзена хочет чего-то добиться со своим союзом, о котором мечтает, то дорога к нему наверняка ведет не через мешок с разрубленной на части дочерью Раладана. «Мы ничего не хотели тебе говорить, господин, чтобы ты не беспокоился. Ты свободен, ваше благородие, поговорим теперь о флоте». Ай… — застонала Анесса, согнувшись и потирая живот. — Пойду к нему. Может, что-то посоветует… знает… ай… Где этот пират Ридареты?

— Здесь.

— Пусть придет сюда.

— Ты почти голая. Нет, он вовсе не симпатичный.

— Зато ты глупая. Пусть придет чуть попозже. Симпатичный или нет… ай…

Прибежала служанка с домашним платьем в руках и помогла умирающей Жемчужине одеться.

— Тебя тошнило? Пила настои?

— Да, весь завтрак, — грустно сказала Анесса. — На мяту я уже смотреть не могу.

— Завтрак? Ведь у тебя еще вчера болел живот?

— Но я думала, что от голода.

— И ты еще говоришь, будто я глупая? — с любопытством спросила Хайна. — И княжна Ридарета тоже?

Анесса оделась.

— Где этот пират?

— Я оставила его в первой комнате.

— Сходи за ним, Аяна, — сказала Анесса.

Вскоре она уже задумчиво смотрела на Сайла, который столь же внимательно разглядывал непричесанную и постоянно морщившуюся, но тем не менее очень красивую, хотя и чересчур полную госпожу, одетую в застегнутое на цепочки шелковое белое платье, из которого даже три платка можно было выкроить с трудом.

— Говори все, что знаешь.

Офицер рассказал, но не смог добавить ничего сверх того, что уже слышала Хайна. Первая Жемчужина даже не знала, о чем его еще спрашивать.

— Ты пойдешь со мной, господин, — сказала она. — Подожди там, где только что стоял.

Сайл вышел.

— Если в том есть какая-то интрига, то я не знаю, в чем она может заключаться. Отведу его к князю Раладану. Никакой тайны не будет, — решила она. — А ты немного отдохни, ведь ты примчалась сюда галопом. Может, тебе снова придется скакать. Я иду поговорить с Раладаном. Где тебя потом искать?

— Здесь, — ответила Черная Жемчужина, садясь на теплую постель и с любопытством беря в руки снятую подругой ночную сорочку — поскольку та, хоть и ухаживала за телом по-дартански, спала по-армектански, так же как и ее королевское высочество. — Анна, в главном коридоре найдешь группу вооруженных солдат. Скажешь их командиру, что мне нужны пятьдесят легких всадников на свежих лошадях, с вьючными, как для похода. Кроме того, подъездок и чистокровный дартанец для меня. Несколько запасных коней. Если он чего-то не поймет, пусть придет сюда. Запомнишь?

Служанка не была солдатом, но и разиней не была тоже.

— Да, Жемчужина.

— Не строй глазки моим солдатам, я тебя немного уже знаю, — предупредила Хайна. — Когда вернешься, принеси мне чего-нибудь поесть.

— Да, Жемчужина.

— Ай… — простонала Анесса, уже во второй комнате.

Раладан не метался по своей золотой клетке, поскольку это не имело никакого смысла. Он посмотрел в окно, затем повернулся и взглянул на ее королевское высочество столь же внимательно, как и она на него. Она немного уже его знала, но, похоже, не ожидала подобного спокойствия от человека, которому недавно сказали, что он должен сидеть и ничего не делать, ожидая известия о смерти самого близкого ему существа.

Он же смотрел на нее, поскольку впервые видел королеву в церемониальной одежде. Она не переоделась, явившись почти прямо из тронного зала, сразу же после разговора с первой Жемчужиной.

Огромное красное платье подметало пол и задевало за мебель; королева раздраженно дернула его за подол. О короне на голове она как будто вообще не помнила.

Сопровождавшая ее первая Жемчужина стояла у дверей, словно обычная невольница. Она была немного бледна — Раладан еще утром узнал, что она больна.

— Проси, князь, и, может быть, получишь, — помолчав, без каких-либо вступительных слов сказала королева.

Он даже не моргнул глазом, лишь спокойно ответил:

— Не торгуйся, госпожа, и наверняка купишь.

Королева лишилась дара речи. Лишь после долгой паузы, с полной сомнения улыбкой, она спросила:

— Разве для тебя это не важно?

— А для тебя?

— О нет, князь, погоди… Со мной ты так разговаривать не будешь. Будь любезен обращаться как положено и отвечать, когда я спрашиваю.

— Нет, ибо я не политик, королева, и на пустые вопросы у меня не хватит терпения, — ответил он столь нахально и резко, что она снова лишилась дара речи.

— Выйди, — помолчав, сказала она Анессе.

Жемчужина вышла. Раздался стук ее удаляющихся шагов. Агарский князь и дартанская королева впервые остались вдвоем.

— Что ты мне хочешь доказать, моряк?

— Немногое, ваше высочество. У нас обоих есть что продать, и мы оба хотим что-то купить. Давай просто договоримся о цене, ведь у нас нет времени. Для нас обоих важна жизнь моей дочери, ибо если я ее потеряю, то ты кое-чего не приобретешь.

— Я уже отдала соответствующие распоряжения.

— Лишь бы они были исполнены как следует.

— Если я тебя отпущу… куда ты поедешь?

— К моим должникам, живущим неподалеку от Эн Анеля.

— Туда уже кто-то поехал.

— Он может вернуться ни с чем. Пока что справедливые посланники даже пальцем не пошевелили, чтобы отдать хотя бы часть долга.

— Если…

Он прервал ее:

— Ваше королевское высочество, ведь ты умеешь принимать решения, — сказал он чуть убедительнее, чем требовалось, выдав тем самым, что он все же не столь спокоен, как казалось. — Рано или поздно тебе все равно придется поверить моему слову. Ты хочешь добиться союза и сохранить его, держа до бесконечности заложника или заложницу? Это игра с огнем, а тем временем ты разговариваешь с наемником, которому достаточно честно заплатить. Наемники живут за счет жалованья или платных поручений. Но они не заключают союзов, ибо они не политики.

Она прошлась по комнате, размышляя над его словами.

— Может, и так, — согласилась она, после чего неожиданно добавила: — Но мне хотелось видеть в тебе нечто большее, чем просто наемника, князь.

— А кого? — спросил он с иронией, в которой, однако, звучала горечь. — Меня не волнует ничего из того, что снится по ночам королевам. Если бы была жива моя жена, госпожа, вы наверняка бы разговаривали о Великом Королевстве Агар, заключали бы договора, касающиеся вопросов, которых я даже не могу назвать… Но перед тобой стоит обычный моряк, не уверенный в своем происхождении, которому его капитан когда-то поручил заботу о несчастной девушке, собственной дочери. Под бездарной опекой этого моряка с ней случилось все самое худшее, что только могло быть, а у него до сих пор одна мечта: чтобы эта девушка была жива и счастлива, неважно какой ценой. Для себя же он взлелеял мечту о плавании по морям и готов этим заниматься за деньги Армекта против гаррийских мятежников, потом за деньги Дартана против Армекта… Войны были, есть и будут; это вы их диктуете — королевы, княгини, императрицы… А мы, наемники, только для вас убиваем. Полностью честно, ибо за серебро, а не за какие-то идеи, которые рано или поздно все равно кто-то перевернет с ног на голову, а всех, кто ему бесплатно служил, выставит дураками. Вот и все, ваше высочество. Я рассказал тебе о себе, а теперь будь любезна наконец предложить мне жалованье.

Она выслушала его, расхаживая по комнате.

— Хорошо, наемник. Ты свободен. Сейчас велю выдать документ, который обеспечит тебе помощь моих солдат. Когда решишь свои дела, неважно с каким результатом, приди ко мне, и я щедро заплачу за твои будущие услуги.

Повернувшись, она направилась к двери.

Раладан внезапно понял, что презрение может причинять боль; к нему часто относились враждебно, но никогда с презрением. Он снова выиграл, ведя разговор на своих собственных условиях. Однако он не хотел, чтобы его презирали.

И уж точно не королева Эзена.

— Ваше высочество, — сказал он.

Она не остановилась.

В коридоре, у массивных дверей, охраняемых стражниками, ждала первая Жемчужина. Она двинулась следом за королевой, однако та подняла руку:

— Нет, Анесса. Оставь меня, пожалуйста.

И в одиночестве пошла по коридору.

У нее не было для сына обещанной сказки про то, что «мы уже не одни». Она была одна и в лучшем случае могла купить услуги некоторого количества наемников.

 

15

Проводник вел уверенно, но сразу же за Эн Анелем необходимость в нем отпала. Раладан и Сайл наткнулись на возвращающийся в Роллайну отряд королевской гвардии, которым командовала прекрасная Хайна.

Помощи от посланников она не получила. Она даже не знала, как и о чем просить. И наконец (а может быть, прежде всего?), Хайна вовсе не хотела получить эту помощь. Послушно исполняя приказы королевы, она вместе с тем в глубине души желала, чтобы опасный для ее госпожи, все еще необузданный и неуправляемый Рубин Дочери Молний наконец перестал существовать или был уничтожен раз и навсегда. Так что о помощи она просила не слишком искренне и настаивала не слишком убедительно.

Раладан отдал Черной Жемчужине письмо, из которого следовало, что она должна оказать ему всяческую помощь.

Хайна без единого слова развернула коня. Когда наступил вечер, полсотни всадников снова подъехали к тихому дому, окруженному садом с прудами. Появилась прислуга. Ясно было, что гости останутся на ночь, но у солдат имелись припасы, палатки, и они ни в чем не нуждались, особенно с учетом хорошей погоды. Расседланных лошадей отвели на ближайший луг — ничей, а точнее, королевский. Однако вряд ли стоило ожидать хлопот со стороны какого-нибудь патруля королевской стражи края по причине незаконного выпаса…

Увидев Раладана, Готах помрачнел, посланница же побледнела. Это была их первая встреча с тех пор, как в каюте «Гнилого трупа» он показал ей истерзанного, но живого мужа, многозначительно сжал руку, после чего тихо сказал: «Забери его». И вышел с Мевевом на палубу, как бы между делом закрыв за собой дверь.

— Ваше благородие, — сказал он с порога, — я приехал просить помощи.

Он не сказал: «Получить долг».

Просторная комната была обставлена со вкусом, но скромно; супружеская пара посланников не бедствовала, но и отнюдь не жила в роскоши. Казалось, будто самые дорогие вещи в доме носит на себе его хозяйка. Раладану не хватало ума на подобные рассуждения, но он был наблюдателен и мимоходом отметил, что посланник балует свою красивую жену, которая вдвое его младше. Домашнее платье ее благородия наверняка стоило больше, чем половина обстановки и украшений в этой комнате.

Раладан не ошибся. Готах еще перед первым разговором Кесы с гаррийским князем-представителем императрицы, почти не раздумывая, продал множество Брошенных Предметов, чтобы справить жене шубу из синих лисиц, которая, как он говорил, была необходима, чтобы произвести соответствующее впечатление на сидящего в Дороне вице-короля. Что ж… впечатление она действительно произвела.

— Сядем, — сказал Готах по-гаррийски, ибо этот язык знали все, после чего по-дартански обратился к служанке в белом платье:

— Займись угощением, ужинать будем позже.

Хайна не воспользовалась приглашением; вместо того чтобы сесть, она оперлась о стену. Кеса тоже не стала садиться.

Раладан сел, но не за стол, а на стул у двери, так, будто сразу же собрался уходить.

— Вряд ли стоит говорить о том, что произошло; ее благородие Хайна наверняка уже обо всем рассказала. Мне нужна помощь, — повторил он.

— Какая помощь, господин?

— Я не знаю, где Ридарета, и не знаю, что на нее нашло. Есть какой-нибудь способ узнать? Наверняка это как-то связано с Шернью — может, вернее, с Рубином и Ференом, но для меня это все равно. У Ридареты бывают капризы, и она позволяет себе разные выходки, но не такие. Это наверняка выходка Риолаты. А об этом посланники могут знать больше всего.

— Поступки княжны Риолаты Ридареты больше не интересуют посланников, господин, — объяснил Готах. — В данный момент это лишь сведение счетов между авантюристами, а где-то там, фоном — большая политика. Посланников это не касается.

Раладан выжидающе смотрел на него. Готах кивнул, давая понять, что выходит лишь ненадолго, и покинул комнату. Но тут же вернулся, неся стопку исписанных страниц, первую из которых протянул Раладану. Письмо было написано по-армектански… но агарскому князю пришлось бы потратить полночи, чтобы ознакомиться с его содержанием.

— Я прочитаю. Можно? — предложила Хайна.

Раладан отдал ей письмо. Она начала читать вслух, но какое-то время спустя замолчала и посмотрела на посланников. Готах сидел, Кеса все еще стояла, положив руки на спинку кресла. Хайна дочитала до конца.

— Почему я ничего об этом не знаю? — спросила она.

— Будь любезна спросить о том свою госпожу, Жемчужина, — сухо ответил Готах.

— Королева знает содержание этого письма?

— Конечно.

— Княжна уже не может уничтожить Ферен?

— Нет. Но для тебя, Жемчужина, это не имеет значения, и, может, именно потому королева не хотела забивать тебе голову. Ферену ничто не угрожает, но Эзене, Анессе и Хайне — да. В этом смысле ничего не изменилось.

— Риолата и дальше будет пытаться нас убить?

— Разумеется. Это лишь вещь, имеющая определенное предназначение, неспособная отказаться от… Близость того, что она привыкла атаковать, однозначно вызовет ее активность. Ветряная мельница, предоставленная сама себе, всегда будет крутиться на ветру, даже если никакого зерна под жерновами нет. — Готах любил прибегать к метафорам и сравнениям. — До тех пор, пока не сломается. Рубин тоже распадется, поскольку того, что он символизировал, больше нет.

— Но это может продлиться и несколько сотен лет?

— Да, поскольку Брошенные Предметы, символы Полос, очень прочны. Прочнее самих Полос, которым не требуется устойчивость, поскольку ничто им не угрожает. Война с Алером — это феномен, с которым подобные силы не справляются. Но обычно Полосам ничто не грозит, кроме разнообразных напряжений, возникающих в Шерни, но напряжения эти — естественные явления, регулируемые соответствующими механизмами. Здесь, в Шерере, таких механизмов нет, их заменяет статистическая закономерность, которая, однако, не относится к действию отдельных капризных сил, таких хотя бы, как сознательная деятельность разумных существ. Брошенные Предметы, символы Полос, должны уметь этому противостоять. И потому они настолько прочны, практически неуничтожимы.

— Сейчас… Война Шерни с Алером длится недавно. А почти все Брошенные Предметы утратили свои свойства. И только Рубин будет их терять в течение нескольких сотен лет?

— Шернь в состоянии войны, там произошла переоценка сущностей всех Полос, а вместе с ними свойств Предметов. Они не распадаются, до сих пор оставаясь символами, только непонятными. Независимая же система двух Отвергнутых Полос разорвалась, разрушена. Одна Полоса — это не какая-то «половина» системы двух Полос. Они вступают друг с другом в сложные отношения, система Полос — конструкция не столько количественно, сколько качественно иная. Сейчас, будучи символом ничего, — говорил Готах. — Рубин почти сразу же начал распадаться и утратил по крайней мере половину своих свойств, но то, что осталось, будет угасать очень долго, пока однажды все Рубины не растворятся, может, рассыплются в прах, испарятся… А княжна Ридарета умрет, точно так же, как любой другой человек. Может, она будет избавлена от старости? Мольдорн утверждает, что у него слишком мало данных, чтобы описать процесс распада Рубина от начала до конца. Стоит верить одному из величайших математиков Шерни, который когда-либо ходил по земле.

— У меня будет обычная, долгоживущая, но смертная дочь? — спросил Раладан.

— О, вряд ли обычная… Но в остальном все верно, князь.

— Тогда я прошу помочь ее найти и в четвертый раз просить не стану. Ваше благородие, — обратился он прямо к Кесе.

— Я причинила немало зла, вмешавшись в то, что мне не по силам, — с трудом проговорила она. — И больше такого не сделаю. Извини меня, ваше высочество. Но если не можешь, то хотя бы попробуй понять.

— Что значит — немало зла?

— Я могла навсегда нарушить равновесие Шерни.

— И теперь тоже можешь?

Она поколебалась.

— Нет… Наверное, уже нет.

Полосы пребывали в состоянии войны, и активность не угрожала равновесию Шерни. Оно нарушилось тогда, когда висящая над миром сила пыталась передать смертной почти всю — или вообще всю — свою сущность.

— Я слишком многое умею и знаю, — сказала Кеса, не вдаваясь в объяснения. — Но одного из наших товарищей нет в живых, а второй умирает. Очень многие погибли. Я причинила немало зла, — повторила она словно заклинание. — Я ничего не предотвратила, зато развязала…

— Ваше благородие…

Она замолчала.

— Я тебе сейчас покажу немало зла, — очень спокойно пообещал он. — Добровольный отказ действовать — тоже действие. Ты готова взять на себя последствия своего решения?

— Что бы ты ни сделал… это будет твое решение, не мое.

— Весьма дешевое оправдание. Вам ведь нравятся красивые слова? Если лоцман ведет корабль на рифы, а кто-то другой это видит и ему на все наплевать, то как он потом будет смотреть в глаза родным моряков? Он не остановил глупца, а может, безумца, хотя легко мог это сделать. Он намного более виноват, чем безумец.

— Ты безумец, князь?

— Такой же, как женщина, которая посреди ночи является полуголая в чужом доме, попеременно просит и угрожает, а потом готова утонуть в море, ибо некто для нее крайне важен? Да, я именно такой безумец, — сказал Раладан, вставая и опрокидывая тяжелый стол, который почти придавил сидевшего за ним Готаха. — Сейчас я подожгу этот дом, перережу прислугу и даже собак. А в самом конце — хозяев, поскольку они ни для чего мне не нужны. И начну не с хозяйки… Ты будешь на это смотреть или остановишь меня? Так что, воспользуешься силой, умная госпожа? Если так, то какой смысл в твоем бездействии?

Говоря, он не терял времени. В упавшем со стола канделябре удержалось несколько свеч, две из которых горели. Раладан поджег портьеру и, оглянувшись, увидел в дверях перепуганную невольницу, которая выронила блюдо с фруктами. Он швырнул в нее канделябром, и девушка вскрикнула, схватившись за перебитую, возможно, сломанную руку. Рассыпались поломанные свечи.

Вскрикнула и Кеса, даже громче, чем служанка.

Готах поднимался с пола. Хайна стояла, опираясь рукой о стену; шелковая вуаль не позволяла увидеть выражение ее лица. Кеса подбежала к сидящей на корточках у порога плачущей от боли девушке. Она не успела осмотреть сломанное предплечье — между ней и невольницей просунулся клинок меча.

— Жаль времени, — сказал Раладан, касаясь острием горла девушки.

— Прекрати!

— Ты пытаешься меня остановить, ваше благородие? И притом не силой?

— Да, пытаюсь. Немедленно убери оружие.

— Не вини свою госпожу, девочка, — сказал Раладан. — Она труслива и не хотела успокоить безумца, но теперь набралась смелости. Жаль, что это так долго продолжалось.

— Ты… подлец.

Хайна быстро, но без паники сорвала пылающую портьеру, выбила стулом стекло в окне и, с помощью меча вытолкнув горящую тряпку наружу, затоптала тлеющий ковер. Комната наполнилась вонючим дымом, но он начал быстро улетучиваться через выбитое окно.

В дверях рядом с Кесой и заплаканной невольницей появился солдат. За ним маячили несколько других, а также Сайл и слуга хозяев.

— Уже все в порядке, — сказала Хайна.

Готах подтвердил, коротко кивнув, и велел слуге навести порядок в комнате. Хорошо разбиравшаяся в ранах и травмах Хайна помогла Кесе вправить и перевязать руку невольницы. Вскоре они могли вернуться к прерванному разговору, но это было нелегко. Молчать было намного легче.

Потрясенные супруги-посланники в очередной раз могли убедиться, в чем заключается разница между человеком действия и привыкшими к спокойной жизни недотепами. Решительность и отсутствие моральных ограничений очень редко сочеталось с… умом. Тем особенным, похожим иногда на глупость умом, который велел всегда и во всем видеть второе дно, некую «другую сторону» проблемы. Кеса лишь раз в жизни готова была ни на что не обращать внимания, но… в самом ли деле за этой готовностью могли последовать поступки? Она пригрозила Раладану, сказав: «Помоги мне, или я убью твою дочь», — но в самом ли деле она была на это способна? Смогла бы она?

А Раладан — да. Даже Готах, хуже знавший пиратского князя, не сомневался, что этот человек незамедлительно претворил бы в жизнь все свои угрозы.

— Думаю, за исчезновением Ридареты стоит Мольдорн, судя по его прощальному письму, — в конце концов сказала Кеса.

Она уже полностью владела собой, хладнокровная и деловитая.

— Я не знаю, что он придумал, — продолжала она. — Но я могу… мы можем оказаться на борту «Гнилого трупа». Ридарета ведь вернулась на свой корабль? Может быть, мы найдем ее там.

— Мне неизвестно, где сейчас «Гнилой труп», — сказал Раладан. Он помнил, что посланнице нужно было хотя бы приблизительно знать положение парусника.

— Это неважно. Я уже попадала туда однажды и теперь попаду всегда. Это как бы… — Она задумалась. — Как бы нить. После того как я однажды протянула ее в какое-то место, я всегда смогу туда попасть по этой нити. Даже если «место» перемещается.

— Значит, ты знаешь, где корабль?

— Нет, не знаю. Но я попаду туда по нити, — снова объяснила она.

— Когда мы можем отправиться?

— Прямо сейчас. Я переоденусь и вернусь.

Кеса вышла. Хайна отправилась к своим солдатам. Готах и Раладан остались одни.

— Ты получил в моем лице врага, князь, — помолчав, сказал посланник.

Раладан внимательно посмотрел на него.

— Нет, ваше благородие, — спокойно, даже слегка снисходительно сказал он. — Сегодня я унизил твою жену, но я могу отличить враждебность от гнева. Научись и ты. Вы оба гневаетесь на меня, но гнев легко проходит. И часто на его место приходит стыд.

— Не спи, сынок, — сказал Раладан. — Капитан на корабле?

Остолбеневший матрос неуверенно переводил взгляд с агарского правителя на сопровождавшую его блондинку в хорошо скроенной, скромно украшенной и удобной одежде — плотная черная юбка до земли, подпоясанная ремнем с двумя кинжалами, рубашка и куртка из прекрасно выделанной кожи. Тщательно причесанная, она выглядела как… отправившаяся в путь королева.

Если бы он обнаружил такую красотку на захваченном корабле, то задушил бы ее или разбил ей голову о стену, чтобы не повредить оружием и не запятнать кровью дорогую одежду. Матрос знал цену вещам.

— Ты что, оглох? Я тебя спрашиваю.

— Капитан? Нет, есть только Тихий… — пробормотал матрос.

— Стой на вахте и не спи, а то снова на тебя кто-нибудь с неба свалится.

— Да, господин.

Взяв посланницу под локоть, Раладан двинулся к корме, но остановился через несколько шагов.

Корабль стоял на якоре. Ярко светили луна и звезды. Оглядевшись вокруг, Раладан сказал:

— Смотри… Вон тот самый мыс. А там… берег. А если бы были еще и костры?

— Да, то самое место, — прошептала она, и Раладан почувствовал, как она задрожала.

«Гнилой труп» стоял на якоре почти там же, что и когда-то, у побережья Низкого Громбеларда. На маячившем вдали черном берегу наверняка еще лежали растащенные зверями и расклеванные птицами останки королевских солдат и солдат Готаха, ибо тела погибших моряков собрали и предали морю.

— Ну что, поплывем теперь спасать твоего мужа, госпожа? — спросил он, и это был первый настоящий неприкрытый упрек, который она услышала из его уст.

— Нет, поскольку он жив и ничто ему не угрожает, — сказала она еще тише. — Прости меня. В самом деле прости.

Он повел ее дальше, чувствуя, что она готова расплакаться. Он плохо влиял на эту женщину — при нем она постоянно плакала.

Везунчик Мевев не был пьян и проснулся почти сразу. Немного потаращившись на гостей, он наконец вздохнул, встал с койки и потащился в угол, где стоял ушат с водой. Подняв его, он начал пить. Посланница смущенно отвернулась — в эту теплую ночь Тихий спал «по-армектански».

— Ладно, — сказал он, напившись. — Только не говори мне, что приплыл на «Деларе».

— Нет, — признался Раладан. — Я ищу Ридарету.

— Ты опоздал. Даже не слишком сильно.

Тихий посмотрел на стену и покачал головой:

— Она пошла набить кому-то морду. В Громбелард. Точно не знаю куда.

— Так она тебе сказала?

— В общем-то, нет. Ничего не сказала. Ты что, ее не знаешь? Взяла полсотни парней, сказала «жди тут» и ушла.

— Тогда откуда ты знаешь, что в Громбелард?

— Потому что она забрала всех, кто говорит по-громбелардски. Таких оказалось двое. Она не искала тех, кто знает дартанский или армектанский.

— А тебя она взять не захотела?

— Наверняка хотела. Но Сайл вроде как в Роллайне… А может, ты знаешь где? Я остался на «Гнилом», ибо кому еще оставаться? Неллсу? Он бизани от грота не отличает.

— Что случилось с Ридаретой? — спросила посланница. — Она была не такая, как обычно? Ты ведь Мевев Тихий, она говорила мне когда-то в Ахелии, что ты ей помогаешь… с Рубином. И многое об этом знаешь.

Тихий посмотрел на женщину, потом на Раладана, который молча кивнул.

— Я помню тебя, ваше благородие, — сказал офицер, снова садясь на койку и изысканно прикрываясь матросским одеялом. — И в Ахелии, и потом, здесь. Но тогда ты не была столь хорошо одета.

— Ты не беспокоишься за свою капитаншу? Она послала в Роллайну известие, что приедет через несколько недель, или кто-нибудь доставит ее голову. Но это звучит… неправдоподобно. Как будто она вообще не верила, что все же приедет сама, и обещала это, лишь чтобы успокоить, а тем временем с кем-то договорилась. Она позволит кому-то себя убить, а тот пошлет в Роллайну доказательство ее гибели.

Удивленный Мевев снова посмотрел на Раладана. Тот кивнул.

— Сайл привез такое известие. Она не говорила тебе, с чем его послала?

— Нет.

— А тебе она сказала, что едет набить кому-то морду. Посланнику? Так же как и тогда, здесь на берегу?

— Угу, — сказал Тихий и, помолчав, добавил: — Она уже была сыта по горло.

— Сыта по горло? Чем?

— Тобой, Китаром… Собой, мной… Не знаю чем. Всем.

— И ты ее отпустил?

— Раладан… Ты дурак или что?

Его высочество ничего не ответил.

— Мевев Тихий, — сказала посланница. — Помоги нам. Может, было что-то странное… какое-нибудь имя, название? Город? А в ее поведении? Ничего? Вообще ничего?

Офицер думал, по привычке качая головой.

— Я уже сказал что. Она была сыта по горло. Ну и поехала прибить негодяя. Поправить себе настроение. Я ей поверил. Почему бы и нет?

— Давно она уехала?

— Вчера утром.

— То есть два дня назад.

Раладан посмотрел на Кесу.

— Возвращаемся, — сказала она. — На самом деле в Громбеларде есть единственная дорога, ведущая через горы к нескольким разрушенным городам. В Лонд или Рахгар она не пошла, поскольку начала бы с другой стороны. В Ромого-Коор — тем более, ибо туда проще всего попасть морским путем. Похоже, я знаю, куда она направляется. А ты не догадываешься? Мы ее догоним.

— Если ехать из твоего дома, нам придется наверстать сто с лишним миль. Может, лучше прямо отсюда?

— Пешком? Я не умею маршировать. А самое главное — неизвестно, какую дорогу она выбрала, мы можем с ней разминуться, опередить и даже о том не знать… Нет. Моряки вроде бы неважные ходоки? А у тебя пятьдесят прекрасных всадников на лучших конях, которые преодолевают в день вчетверо большее расстояние, чем моряки. Лучше догнать ее уже в Громбеларде, там за перевалом Стервятников только одна дорога, и на ней невозможно разминуться. Решать тебе, князь, я только советую, — предупредила она. — Если я ошибаюсь, я не хочу, чтобы ты потом… смотрел на меня с…

— Не буду смотреть. Возвращаемся.

— Точно?

— Точно. Я тоже кое-что знаю о Громбеларде, и может быть даже больше, чем тебе кажется. Два года назад туда отправился мой друг… впрочем, неважно. Если мы двинемся отсюда и ее не догоним, то вдвоем нам нечего искать в этом краю. Нас прикончат какие-нибудь разбойники за первым же поворотом. Уходим отсюда, — закончил он и взял ее за руку.

Тихий откашлялся.

— Если так, то пошлю за ней нескольких ребят. Может, найдут где-нибудь лошадей и догонят. Что ей сказать?

— Что ее отец свободен и едет за ней, пусть она его подождет перед перевалом Стервятников, — подсказала Кеса. — Что все еще можно исправить, никто больше не будет на нее охотиться… ибо двое посланников — ее союзники, а третий скоро умрет. Он смертельно болен, незачем его убивать или бояться. Он никому уже ничего не сделает.

— Ладно, — сказал Тихий и снова повернулся к Раладану. — Китар ее бросил. Знаешь? Она ему показала… ну, в общем, что делает с ней эта ее «сука».

— И он ее бросил?

— Угу. Ну-ка, покажите мне теперь эти ваши чудеса. Как вы улетаете или исчезаете.

Кеса взяла Раладана за руки и закрыла глаза.

Они растворились в воздухе, и Тихий остался один.

Готах и Хайна ни о чем не спрашивали. Кеса молча выпустила руки Раладана и вышла. Вскоре она вернулась с чуть покрасневшими глазами.

— Все хорошо, — сказала она. — Иногда бывает немного больно… Ничего страшного! — решительно успокоила она мужа.

Она рассказала о разговоре с Тихим.

— Если Громбелард — то наверняка Громб, — закончила она. — Ничего другого мне в голову не приходит. Может, Мольдорн хочет что-то проверить, поговорить со Знающим? Не знаю. Но я думаю… догадываюсь… что он хочет его найти. И еще чтобы княжна каким-то образом оказалась там, иначе он может не успеть. Сделать все по очереди у него не получится, так что он едет в Громб и сразу тащит ее за собой.

— Он украл… нет, не украл. Забрал все деньги, которые пришли в Эн Анель. В конце концов, он имел право ими распоряжаться точно так же, как и мы.

— Переночую на улице с солдатами, — сказал Раладан. — Сразу попрощаюсь, поскольку мы отправимся в путь рано, думаю, очень рано. А ты, Жемчужина?

— Я поеду с тобой, князь, — коротко ответила она. — Ты получил от королевы помощь ее солдат, но это не то же самое, что передача их тебе в подчинение. Солдатами командую я.

— Меня это устраивает, — сказал он, после чего обратился к посланнице: — Ваше благородие, спасибо. Ты мне больше ничего не должна.

— Это хорошо. Дом небольшой, но одна из комнат предназначена для гостей. Кровати с занавесками. Если двое воинов могут разделить между собой одну спальню, предназначенную для четырех человек…

— Могут, — безразлично сказала Черная Жемчужина. — Не спи на дворе, князь, еще успеешь. Командирам нужно экономить силы, ибо от их решений зависит судьба подчиненных.

— В таком случае разбужу вас утром — уже скоро, ночи сейчас короткие. Я тоже еду, — сказала посланница.

— Кеса… — проговорил молчавший до сих пор Готах. Однако, похоже, он не слишком удивился.

— Если хочешь, оставайся, но я тебе не завидую. В том нет ничего приятного, я уже однажды оставалась, — напомнила она. — А теперь мне нужно решить кое-какие дела. Я улажу их и вернусь в этот дом, сад… и прежде всего к тебе, Готах. Идем, Хайна, покажу тебе комнату. И ты тоже иди, ваше высочество. Совместного ужина уже не будет, я велю принести вам что-нибудь в комнату, какую-нибудь легкую солдатскую «закуску» перед сном.

Кеса умела командовать. Она вышла, а за ней Хайна.

— Князь…

Раладан уже двинулся следом за женщинами, но остановился на пороге.

— Я не стыжусь, — сказал Готах. — Но мой гнев действительно уже прошел. Будь моим гостем этой ночью, ты мне не враг.

— Тоже поедешь?

— Поеду.

— Ее благородие Кеса наверняка будет рада.

— А ты нет?

— Да.

— Ту дурнушку, которая сегодня пострадала из-за тебя, зовут Сема. Вчера она впервые увидела мой дом, а сегодня впервые подавала… пыталась принести гостям угощение. Она очень гордилась и волновалась. Гости господина ее обидели, господин и госпожа не защитили… Думая о чем-то одном, мы порой совершаем множество мелких… но мелких только для нас подлых поступков.

— Что ты мне хочешь сказать, ваше благородие?

— Что когда-то я счел твои слова малодушными, а тем временем они были просто жизненными. Мудрыми. Слабые нигде не имеют никаких прав, их всегда обижают сильные, пусть даже просто мимоходом. Единственная их надежда — на более сильных, и именно они, более сильные, несут ответственность.

— Не знаю, господин, я не мыслитель, — сказал Раладан. — Пусть каждый делает то, что должен, не ища отговорок и оправданий. Ты позволил обидеть свою невольницу, я плохо забочусь о дочери… Вину следует искать в себе, не в других.

— Именно, честный пират. Именно это я и хотел сказать. И потому я с тобой поеду.

Раладан кивнул и вышел, ибо ему хотелось хорошо выспаться перед путешествием.

 

16

Слепая Тюлениха Риди устроила своим парням настоящий марш смерти.

По морям ходили и зимой, поэтому перед отправлением в путь матросы повытаскивали из своих мешков всевозможную обувь, которой пользовались в это не слишком приятное время года. Однако ботинки, скорее теплые, чем прочные, которые были хороши для хождения по палубе, быстро пришли в негодность. Босоногие, не привыкшие к долгим прогулкам моряки уже в первом встреченном на берегу селении готовы были перерезать всех крестьян, лишь бы только содрать у них с ног башмаки. Однако Риди никого убивать не позволила, не желая навлечь на себя гнев какого-нибудь отряда королевской стражи края, ибо именно это подразделение, по воле правительницы Вечной империи, патрулировало Низкий Громбелард. Перепуганные нашествием крестьяне наперегонки отдавали лапти, деревянные башмаки и прочее, что было у них на ногах, но, во-первых, подобной обуви оказалось немного, а во-вторых, не привыкшие к такому моряки мучились в ней еще больше, чем босиком. Быстро изнасиловав местных девушек, они двинулись дальше, к удивлению остолбеневших селян, которые столь милосердной банды никогда в глаза не видели — те, что порой спускались с гор, были намного хуже, ибо насиловали даже мальчиков, детей и старых баб, забирая все, что не было хорошо спрятано. А эти — лапти, и все?

Их проклинали издалека, ибо они наверняка принесли с собой нечто дурное, какую-то дрянь или иное несчастье. Хуже всего как раз с такими, которые неизвестно чего хотят… Лапти забрали, дети, мальчики и старые бабы им не по вкусу… Чтоб их всех чума поразила, чтобы их матери прокляли, а дети и внуки померли от голода в муках.

В конце концов решили, что за этими чудаками явно идет какая-то другая банда с более могущественным предводителем, и именно для нее все оставили. К вечеру селение опустело — жители собрали свои пожитки и сбежали в лес.

Риди ехала верхом — коня с немалым трудом забрали на борт «Трупа», потом перевезли обратно на берег. Бедное животное лишь каким-то чудом не переломало себе ноги. Сперва казалось вполне естественным, что капитанша не будет пешком шагать посреди дороги со своим раздутым животом, потом некоторые начали ворчать, что она едет со всеми удобствами — хотя местность была почти ровной, травянистой, изобиловавшей тенистыми лесами и ручьями, дававшими облегчение ногам. Хорошо видны были горы, но они поднимались где-то вдали, с правой стороны. Так продолжалось до тех пор, пока марширующие моряки не наткнулись на остатки дороги, соединявшей когда-то пограничную Акалию с низко расположенным, но уже горным громбелардским городом, Риксом. Риди не была уверена в том, что именно эта заброшенная дорога была целью ее поисков, но та вела в нужном направлении, и даже в случае ошибки они могли всего лишь дойти до склонов Узких гор не в том месте. Оставалось лишь выяснить, в какую сторону следует двигаться к перевалу Стервятников. Как бы там ни было, она добралась именно туда, куда и было нужно. Громбелард — даже Низкий — никогда не был ухоженным и дружелюбным краем, поэтому любой человек умнее пастуха сразу же сказал бы пиратской княжне, что она идет верной дорогой, ибо в этих местах та попросту единственная.

Дорога эта, по которой когда-то ходили и ездили многие, привела Риди в горы — и только тут все началось по-настоящему. Тракт, вполне проходимый для человека на лошади и даже тяжелой купеческой повозки, описывал тем не менее зигзагообразную ломаную линию, конвульсивно извиваясь, то где-то исчезая, то появляясь снова… Перевал Стервятников, на первый взгляд уже близкий, начал казаться недостижимым. Привыкшие к открытым — очень даже открытым! — пространствам моряки не в состоянии были постичь, что от огромной скалы, которую прекрасно видно, их отделяет полдня пути. До шедшего почти прямо над головой, на расстоянии выстрела из лука, отрезка дороги можно было добраться, лишь пройдя две мили — если бы только кому-то не захотелось карабкаться по отвесной стене.

На перевале Стервятников стояло нечто, когда-то бывшее постоялым двором, а теперь ставшее неизвестно чем. Оно называлось «Покоритель» и, видимо, являлось предметом особой заботы Полос, ибо никаким иным образом нельзя было объяснить, как это заведение просуществовало до сих пор. Продавали здесь, собственно, только водку. Видимо, даже в Громбеларде кому-то приходилось этим заниматься. Возможно, каждые несколько месяцев какая-нибудь пьяная банда теряла терпение и приканчивала трактирщика, но на его место сразу же приходил другой. Риди и ее парни не знали, что видят собственными глазами, может быть, последнюю живую громбелардскую легенду… «Покоритель» пережил все, хотя времена его расцвета давно прошли. Когда-то строения постоялого двора образовывали почти маленький городок, окруженный частоколом и рвом. Здесь останавливались направлявшиеся в горные города торговцы, можно было купить все необходимое для путешествия, переночевать в большой общей зале на сене или получить койку в одной из двух маленьких комнат. Небольшой отряд обеспечивал безопасность живших здесь ремесленников — кроме кузнеца, имелся шорник, седельщик, колесник и даже сапожник, и все с семьями. Ограбить это заведение-поселок было не так-то просто, поскольку кроме вооруженной охраны, обычно исполнявшей роль прислуги, здесь всегда кто-то останавливался на обед или на ночь. А ехавший в громбелардские горы купец и его помощники вовсе не собирались кричать от страха при виде вытащенного из ножен меча. Если добавить к этому, что местные жители — те самые сапожники и шорники — тоже умели защищать собственную шкуру, а их жены и дочери не давали себя в обиду, зная, когда стоит схватиться за нож, то «Покоритель» был почти неприступным замком. И действительно, его грабили всего два раза на протяжении нескольких десятков лет.

Но все это осталось в прошлом.

Парням Риди хотелось стать именно теми, кто разграбит «Покоритель» в последний раз — но грабить оказалось особо нечего. Впрочем, капитанша им этого не позволила. Так что они лишь выпили водки, но немного. И хорошо, что выпили, поскольку вечером пошел дождь и усилился ветер. Можно было задохнуться в тумане, клубившемся наверху и внизу… С перевала открывался вид на иззубренные и уже по-настоящему грозные, недалекие (в самом ли деле?) южные склоны Тяжелых гор. Моряки смотрели и смотрели, не в силах поверить, что на свете существуют столь отталкивающие виды, как тот, что простирался перед ними. Речь уже не шла о пытке для изболевшихся ног. Хватало одного лишь вида — мрачного, угрюмого. Любой, побывавший в горах, вынужден был признать, что нет ничего более неприятного для глаз. Моря, леса… Поля, пастбища… Озера и армектанские равнины… Все это обладало своей красотой, могло кому-то нравиться или нет. Но — горы? Здесь не было никакого «может быть». Никто в здравом уме не мог прийти сюда по собственной воле, а уж тем более поселиться и жить. Человек не везде способен выдержать. Есть такие места, где ему станет плохо — настолько плохо, что он попросту умрет.

Из полусотни людей в отряде Риди ни один не увидел в горах ничего, что было бы достойно внимания.

Капитанша тоже.

По дороге в Рикс — оказавшейся странно ровной, намного более удобной, чем та, по которой они из Низкого Громбеларда карабкались на перевал Стервятников, — они встретили какие-то вооруженные отряды, но те быстро убрались с пути, вернее, попросту сбежали, увидев силу группы моряков. Похоже, никто здесь не стремился встретить кого-то сильнее себя. Моряки же, хоть и измученные до предела, сильны были, по крайней мере, числом. Они тащились по отвратительной, окруженной горами дороге, с обмотанными чем попало ногами, опираясь друг на друга. На привалах и ночных биваках возникали ссоры, даже драки, которые не удавалось быстро прекратить бойцам из Гарды, поскольку те выглядели не лучше, чем их «подопечные». Моряцкое имущество, провиант, даже оружие — все это всегда нес на себе корабль. Здесь же выбор был прост: или тащить невероятно огромный мешок, или умирать от голода. Или постоянно подыхать под весом кольчуги, или в первом же случившемся бою выставить против клинков голое брюхо. К счастью, бурдюков тащить не приходилось, хватало нескольких больших мешков, которые нес конь капитанши. Никто не страдал от жажды, поскольку ежедневный вечерний дождь, шедший с удивительной регулярностью, позволял набрать столько воды, сколько душа пожелает. Проще всего было разложить на скалах рубашки и прочие тряпки, а потом уже только выжимать из них воду.

Разрушенный Рикс, в котором вместо обычных жителей обитали какие-то банды, никому не пришелся по вкусу. Однако в нем работало нечто вроде таверн (в чем-то похожих на знаменитый «Покоритель»), можно было даже поторговать награбленным тут и там добром. Удалось купить немного обуви. Не знавшие языка моряки все время держались вместе, ибо так было безопаснее. По каким-то причинам мало какая банда насчитывала больше двадцати — тридцати человек, и все смотрели друг на друга волком, так что вдвое более сильный отряд Риди мог не опасаться нападения, по крайней мере до того момента, пока кто-то с кем-то наконец не договорится. Момент этот мог наступить быстрее, чем казалось, прежде всего из-за капитанши. Неплохое оружие моряков притягивало алчные взгляды, точно так же смотрели и моряки на ноги горцев, обутые в приличные сапоги и башмаки, однако при виде Слепой Риди любой местный оборванец останавливался с раскрытым ртом, готовый протереть глаза; иногда замолкали целые толпы.

Похоже, с самого начала времен никто здесь не видел подобной женщины. Обладание этаким добром сделало бы хозяина богатым — ведь даже допуская к ней всего пятнадцать мужиков в день, он мог нажить целое состояние. Женщин тут не имелось вообще — они приходили в негодность быстрее, чем сапоги. Якобы сто лет назад по Тяжелым горам ходила очень красивая разбойница Хель-Крегири, а еще раньше Охотница, ростом выше самого крупного мужчины, которая стреляла из двух арбалетов сразу и убивала стервятников — огромных птиц, таких же разумных, как человек или кот, — пока не перебила их всех. Собственно, никто уже не верил, что они вообще существовали. Но Хель-Крегири и Охотница наверняка не были такими, как эта.

Рикс, разрушенный и покинутый жителями город, в котором не было даже кусочка дерева, ибо все пошло на дрова, показался морякам с «Трупа» настоящим краем мира. И действительно — именно здесь заканчивался нормальный мир как таковой. Рикс всегда был воротами Тяжелых гор — из всех городов Громбеларда именно он находился ближе всего к Армекту и Дартану. Сюда еще приходил кто-то извне, торговал скудной добычей, награбленной у селян, иногда отобранной у путников на пограничье. За Риксом уже не существовало ничего. Руины Бадора, Громба и Рахгара не были человеческими поселениями, в лучшем случае вехами на пути банд, которые шли по горной дороге в сторону Лонда, а затем снова бежали в горы, преследуемые имперскими солдатами. Однако портовый Лонд, последний в цепи гробмелардских городов, не имел ничего общего с теми, что в горах. Город-государство, скорее армектанский, чем громбелардский, тянул живительные соки из моря.

Когда-то в Громбеларде жили двуногие волки — но также серны и олени, позволявшие волкам существовать. Стаи хищников держали в узде лесничие — имперский Громбелардский легион. Когда лесничие ушли, многие боязливые травоядные двинулись следом за ними, а остальных в мгновение ока загрызли кровожадные звери, которые, в отличие от настоящих волков, убивали не столько от голода, сколько для удовольствия. В Громбеларде остались лишь волчьи стаи, истреблявшие одна другую, вырывавшие друг у друга из клыков жалкие остатки добычи, притащенной откуда-то из-за пределов края. Бывшая вторая провинция превратилась в клоаку Шерера, место, куда стекались худшие нечистоты. Выгребная яма то несколько подсыхала, то наполнялась снова. Всегда находились такие, кто нигде больше не мог найти себе места и потому шел в Громбелард, рассчитывая… а кто его знает, на что? На то, что сможет командовать себе подобными. На жизнь в краю полного беззакония, где хватало меча и крепкого кулака, чтобы стать вожаком, пусть даже всего лишь над полутора десятками плохо владевших человеческой речью детин. Стать кем-то. В каком еще уголке мира мог стать кем-то верзила, слишком ленивый, чтобы работать, слишком бессовестный, чтобы служить в войске, слишком глупый, чтобы безнаказанно красть в городе, по улицам которого ходили патрули солдат или вооруженных слуг?

На фоне громбелардского сброда моряки с «Гнилого трупа» — легендарные морские головорезы, которым могли позавидовать даже обитатели Рикса, — выглядели вполне дисциплинированным отрядом. Труд на корабле учил подчинению, взаимодействию, там никто ничего не мог сделать один. Один человек, может, и был в состоянии выбраться из диких, но знакомых ему гор, но ни у кого в одиночку не нашлось бы ни единого шанса привести корабль в порт. Капитана следовало слушаться в своих же собственных интересах, поскольку с тонущего во время шторма или разбившегося на скалах парусника никто не мог сбежать, чтобы затем занять место убитого капитана. Никто в море по пьяной прихоти не вызывал капитана на поединок, ибо затем ему пришлось бы взять карты, перо, навигационные приборы, ну и… гм… Если кто-то сам этого не понимал, ему помогали понять товарищи. Конечно, бунты на кораблях случались, но чаще всего от отчаяния, а не из-за чьих-то дурацких капризов.

Тюлениха Риди вела своих парней в Громб.

На последнем ночном привале перед бывшей столицей Громбеларда (никто в отряде Ридареты, включая ее саму, не знал, что этот привал последний) лагерь охраняли усиленные посты, поскольку подозрительно часто за спиной идущих и даже где-то на казавшихся неприступными склонах гор появлялись группы чужаков. Риди понятия не имела о горах, она могла лишь маршировать по намеченному пути, но, к счастью, прекрасно понимала, что если хоть раз с этого пути сойдет, если позволит своим людям рассеяться, то никто из них встречи с горцами и горами не переживет. С окровавленными тряпками на ногах, без соответствующего снаряжения, всего в сорока шагах от дороги они могли погибнуть без всякого содействия врага, ибо не умели даже оценить, какой камень держится крепко, а по какому достаточно стукнуть; какой из них блестит сам по себе, а какой потому, что мокрый и скользкий. Местный разбойник, бросив взгляд на скалу, мог понять, что он быстрее всего придет товарищу на помощь, побежав сперва направо и описав дугу. Моряк же помчался бы прямо вперед и уперся в уступ, выглядящий совершенно невинно и издали казавшийся всего до колен, а вблизи в двенадцать раз выше. Отчетливая и относительно ровная дорога, по которой в Бадор могли ехать повозки и свободно шагать — иногда даже идти рысью — лошади, была единственным оплотом команды «Гнилого трупа». Мать-дорога, от которой попросту зависела их жизнь.

Сменялись три вахты по пятнадцать человек. Остальные ложились спать с оружием в руках. Риди и ее конь занимали место в самой середине группы. Два раза поднимали тревогу, разбуженные моряки, расположившиеся лагерем на обочине дороги, с клинками наготове наблюдали за поспешно проходящими мимо отрядами — один направлялся туда же, куда и они, другой в сторону Бадора. Моряков никто не трогал, но их уже не столь опасались, как в начале пути. Видимо, вести в горах расходились быстро, и все уже знали, что исключительно большая банда чужаков не ищет приключений и не собирается связываться с кем попало.

Это не предвещало ничего хорошего. Здесь никто не уважал людей за то, что они были спокойными и приятными в общении.

Моряки Ридареты окончательно выбились из сил. Они шли, почти ничего уже не соображая, вернее, просто брели. Но могли ли они вернуться? Вот в чем вопрос. Заканчивались запасы еды. Каждый из них, заглянув в трюм, мог приблизительно оценить и крикнуть офицеру, на сколько дней рейса хватит еды, но зато никто не знал, какое количество провианта для себя следует взять в дорогу. Казалось, будто огромной горы еды, не помещавшейся в мешке, хватит чуть ли не навсегда. Но это было не совсем так.

У лучников возникали проблемы с луками, которые, не защищенные от влаги, мало на что годились. Терялись стрелы — на корабле никто их не носил и не умел заботиться о подобных вещах: перед боем оружейник открывал склад и выдавал все необходимое. Пропадали трубки, ножи и разная мелочь — что бы несчастный матрос ни положил на камень, нужно было сразу забрать обратно, ибо если он о том забывал, то пиши пропало — камень не был рундуком на корабле и никуда не собирался вместе с ним плыть. Не хотел гореть мокрый табак, нечем было развести огонь. Одежда на спине вообще не высыхала. Подобные вроде бы мелочи какое-то время спустя становились невыносимыми. У Ридареты имелись более серьезные поводы для беспокойства, нежели дурное настроение ее подчиненных, но на последнем привале перед Громбом она поняла, что через день или два ее раздраженные парни начнут резать друг друга. На трезвую голову! В дикой драке, потому что кто-то кому-то забыл напомнить забрать платок. На корабле в руках команды постоянно находилось самое большее несколько единиц тяжелого оружия, у основной массы имелись лишь ножи. Но здесь было сомнительно, что вооруженных до зубов безумцев сумеют успокоить измученные гвардейцы под командованием немолодого Неллса, который от беготни по горам выбился из сил намного больше остальных.

Ночь, впрочем, прошла спокойно, во всяком случае бескровно. Ридарете, однако, не удалось отдохнуть, так как к ней вернулся кошмар, с которым в последнее время она постоянно боролась — и который, увы, не был сном… Насылаемые Риолатой видения событий, мест… Они всегда были настоящими.

Ридарете снился сон.

«Я хочу тебя убить и ищу способ, как это сделать, — говорил человек в невзрачном буром плаще, со скрытым в тени капюшона лицом. — Но у меня мало времени, и я предлагаю простой договор: давай сразимся, Рубин. Приходи ко мне, я буду ждать. Ты обладаешь неуязвимостью и разными скрытыми силами, о которых даже не знаешь, я же — математик Шерни. Да, мудрый и очень сильный. Потому что я искал и нашел, заплатив за поиски крайне высокую цену. Ищи и ты, заплати, и, может, тоже что-то получишь. Ты обретешь оружие. Появись в Громбе».

Возникал образ разрушенного города: остатки ворот, уничтоженная улица, трупы домов, дальше пустая площадь, вероятно бывшая когда-то рынком… Улочка, еще одна… Выщербленная стена, странно напоминающая лошадь — с головой, шеей и спиной. Еще одна улица и руины какого-то очень большого здания. Камни с остатками раствора, что-то вроде пола из гранитных плит…

«Что тебе нужно? Жизнь плененного королевой пирата? Если ты погибнешь, я пошлю в Роллайну доказательство того, что это случилось, и твой опекун получит свободу. Если же ты не отправишься на встречу со мной или вернешься с полпути, я узнаю об этом и прибуду в Роллайну раньше тебя — поверь, я умею очень быстро путешествовать… А кто тот человек, который в Таланте убил моего товарища? Я не ясновидец, лишь математик. Разум мне подсказывает, что выступить против двоих посланников мог тот, кому очень хорошо заплатили, либо тот, для кого что-то — а может, кто-то? — крайне важно. Может, я и ошибаюсь, Рубин… Знай, однако, что моряк этот носит в своих жилах смерть, ибо победить двух посланников ему удалось не столь уж безнаказанно. Появись в Громбе, и я отменю уже вынесенный приговор. Пока что я еще могу это сделать. Мне не нужна смерть этого человека, вернее, мне куда важнее твоя смерть, ибо ты — виной всему».

Медленно исчезал мертвый город, расплывался образ человека в капюшоне. Появилось покрытое тучами небо, под которым светился тысячей огней город. Потом под голубым небом возникло волнующееся море.

«Объяснения? Сомневаюсь, что стоит их тебе представлять, но вот они, Рубин. Под небом Шерни существует прекрасный безопасный мир, который недавно посетила война, хотя и казавшаяся страшной, но бывшая, по сути, невинной. До этого в течение десятилетий или даже столетий царил мир, названный „вечным“, в границах так называемой империи. Люди доживали свои дни в прекрасных дартанских городах и мирных армектанских селениях, среди которых бродили странствующие учителя, передававшие простым крестьянским детям искусство чтения, рассказывавшие сказки о мире, а по сути, его историю. Так было и еще будет. Войны вскоре минуют, ибо в Шерере трудно найти причины, по которым они могли бы постоянно возникать; голая политика таких причин не дает. Причины непрерывных или постоянно возобновляющихся войн должны лежать где-то глубже и касаться непреодолимых различий в понимании мира, а в Шерере подобные причины лежат в основе лишь небольшой и утомительной, но на самом деле представляющей лишь ряд мелких столкновений пограничной войны с алерцами, чужой расой из-под чужого неба».

Гасло небо над морем, и на сером расплывчатом фоне вновь возникала накрытая капюшоном склоненная голова.

«Может, где-то и есть, Рубин, миры лучшие, чем наш, но наверняка есть и худшие. Может, есть такие, где жгут книги и казнят ученых, нельзя говорить правду и даже ее искать, ибо она изначально считается ложью. Возможно, разумные существа не знают, что их создало, и потому верят, как то показывает в своих моделях Готах, в разные неподтвержденные вещи, а во имя этой голой веры готовы убивать друг друга — вот, собственно, одна из мнимых и неустранимых причин вечных войн. Крайне важная для исповедующего ее, и тем не менее голая вера, которую Готах называет „религией“, когда никто никого не может убедить никакими доказательствами, поскольку таковые доказательства отсутствуют, и потому остается силой настоять на своем… Всего лишь висящая в пустоте модель, созданная страдающим избытком воображения философом? Несомненно, да. Но вполне возможно, существуют миры, в которых бушуют эпидемии неизвестной нам силы, убивающие уже не отдельные семьи, но опустошающие целые края, страшные болезни, передающиеся дыханием, прикосновением, может, даже актом любви — подобные тем, что у нас вызывают неприятное опухание и назойливый зуд, не проходящий несколько месяцев… Даже если таких миров нет, то сама мысль о том, что они могли бы существовать, потрясает и велит любить спокойный и прекрасный мир, который у нас есть. А тем временем, Рубин, на окраинах этого мира, в Громбеларде или на Просторах, оседает отвратительная накипь, не уважающая ничто и никого — вонючая, ядовитая и грязная. Ты символ… нет, не Отвергнутых Полос. Для меня ты символ всего, что я презираю. Жестокой силы, готовой уничтожить все, что слабее, а особенно беззащитнее. Ты та самая зараза, о которой я говорил. Движущиеся предметы, подобные тебе — ибо это всегда предметы, не люди, — могут убить и испоганить что угодно. За тобой, за пиратами Просторов, за громбелардскими разбойниками не стоят никакие разумные доводы, даже такие, какие мог бы представить алерский воин с севера, повсюду считающийся полузверем. Вы поганите мой мир, убивая ради наслаждения от убийства, для забавы — ведь не из необходимости же? Я хочу тебя за это наказать, ибо мне все равно, откуда ты взялась, все равно, что тобой движет, — ты заслуживаешь самой страшной смерти в муках. Заразу следует истреблять и выжигать огнем, так, как поступают с домами, в которых бушевал убивший всю семью мор. Достаточно проявить лишь тень милосердия к зверству, чтобы вы множились до бесконечности, пока в конце концов не отравите и не уничтожите все вокруг. Вот мои доводы, Рубин, — надо полагать, для тебя непостижимые. И тем не менее приходи, чтобы спасти двоих куда меньших негодяев. Приходи, ибо я хочу тебя убить, прежде чем умру сам, и сделать для своего мира хоть что-то хорошее. Кто-то может сказать, что лах'агар должен быть выше всего этого, но ведь я человек».

Ридарета проснулась. Светало.

Она лежала, глядя на низкое громбелардское небо. Сон этот она уже знала наизусть.

Кто-то другой на ее месте понял бы, насколько смешон математик, пытающийся на краю могилы стать философом… Несчастный человек, который единственным поступком пытался придать смысл всей своей жизни, а в одном коротком рассуждении готов был сравнивать, взвешивать и оценивать миры, сопоставляя реальный с вымышленным. Однако Риди ума для этого не хватало.

Она воспользовалась подсказкой преследователя: искала, но не нашла. Она вырвала у Риолаты разнообразные ни на что не годные знания, но никакого оружия в сплетении красных щупалец не оказалось. Она шла против посланника со своим полумечом в руке и всей ненавистью, какая только была у нее к миру, которым он восхищался.

Ибо наверняка нельзя было назвать оружием стыдливую, полную неверия мечту о том, чтобы суровый судья сдержал слово и даровал жизнь тем двоим…

Ворота в городской стене были именно такими, какими Ридарета видела их во сне. Однако доступ к ним охраняли около двух десятков человек. Неизвестно, зачем они там стояли, — безоружные, они не проявляли враждебных намерений, да и вообще каких бы то ни было. Они даже не преграждали проход, просто ждали, стоя двумя группами по обеим сторонам дороги, у самой стены, в тени каких-то руин, которые, видимо, когда-то были домами предместья. Это мог быть тот самый отряд, который спокойно миновал их ночью и направился в сторону Громба. Численность, похоже, сходилась.

— Что будем делать? — спросила она Неллса.

Рослый дартанец старался ничем не показывать, чего ему стоило путешествие через Громбелард. Как и у многих немолодых мужчин, у него до сих пор оставалось немало силы в руках, но уже не в ногах.

— Их где-то двадцать с небольшим, — сказал он. — Если они поджидают нас, то что-то их… маловато.

— Может, специально. Ты бы оставил за собой шестьдесят человек? Нет. Но столько — да. Вот только если две такие же банды стоят по другую сторону ворот… Тогда именно здесь, в воротах этого города, закончится наше путешествие. Кто пробьется?

— Ты, капитан. Пришпоришь коня и… может быть…

— Пришпорю коня и сломя голову помчусь в какие-то руины, где сидит неизвестно сколько таких? Столько же, что и в Риксе, или хотя бы в Бадоре? Даже слепой попадет из арбалета в тот барабан, что я таскаю перед собой вместо живота.

— Но ведь тебя он не убьет.

— Тра-ля-ля. Зато свалит с коня. Я переломаю себе руки и ноги. До меня доберутся. Станут ли они ждать до завтра, пока у Прекрасной Риди наберется молочко в сосках и серая муть в брюхе? Впрочем, я никогда не выздоравливала просто так! — Она щелкнула пальцами. — Пару месяцев назад, если бы мне повезло, я бы подожгла всю эту братию. А теперь двоих таких хватит, чтобы порубить меня на куски. И я буду тебе моргать, когда с земли поднимут за волосы мою голову.

— Хватит нести чушь, капитан.

— Ну так я спрашиваю, что делать, а ты… «Пришпорь коня», тоже мне придумал.

— Тогда сама говори, что делать.

— Убить их, — коротко ответила она. — Прогулка по прекрасному краю закончена. Кричать я не буду, так что пошли своих, пусть передадут ребятам. Спокойно входим между ними, а когда я крикну — мешки на землю, топоры и мечи в руки. Прижать их всех к стене по обеим сторонам ворот. Если вылезет изнутри какая-нибудь банда им на помощь, по крайней мере, все будут перед нами, а не с обеих сторон. И тогда я действительно пришпорю коня. Только я помчусь обратно, а вы либо справитесь, либо нет. В любом случае, одна толстая тюлениха исхода сражения не решит.

— Хороший план, — сказал Неллс, и, похоже, в самом деле так думал, поскольку хорошим ему казалось все, что не требовало хождения по горам.

План, впрочем, и в самом деле казался неплох. Прост как… сигнал к абордажу. То есть в самый раз для моряков, которым не по душе маневры и строй на манер имперской пехоты. Рано или поздно кто-то должен взяться за этих бандитов. А если вырезать одну — довольно большую по местным меркам — банду, другие могли задуматься. Риди была уверена в своих парнях. Она взяла с собой всю Гарду, оставив Мевеву девиц, настоящих матросов, разбиравшихся в парусах, и неудачников. В горы отправились самые лучшие. Это не была стая, годившаяся только для сражений с селянами… О нет…

Подчиненные Неллса передали морякам, о чем речь. Всем понравилось.

Отряд скорее тащился, чем шел, но хотя бы раз от него имелась польза. Времени хватало в избытке, не требовалось замедлять шаг или останавливаться, чтобы согласовать план действий. До ворот оставалось еще далеко. Риди ехала там же, где и всегда, в середине группы, окруженная Гардой.

Банда у ворот, похоже, и впрямь не имела враждебных намерений. На идущих смотрели скорее с любопытством, чем вызывающе или враждебно. Моряки вошли между двумя группами.

Тюлениха завизжала — тем легендарным визгом, от которого якобы выстреливали корабельные орудия. Парням с «Трупа» он был знаком, но ошеломленной толпе у городской стены — нет. Визг Риди насквозь пронизывал уши, и, прежде чем он успел смолкнуть, украшенные «кокардами Риди» верзилы схватились за мечи и топоры. Пятьдесят человек бросились направо и налево. Ридарета развернула коня и помчалась по опустевшей дороге назад, но вскоре остановилась, глядя на происходящее.

Впрочем, смотреть особенно было не на что. Толпу в двадцать с небольшим застигнутых врасплох горцев разнесли в пух и прах. Кто-то пустился бежать, но брошенный топор угодил ему в спину. Тут и там добивали упавших. Какой-то оборванец у самой стены пытался защищаться, но его тут же прикончили. Неллс крикнул, и несколько моряков вбежали в ворота, в которых даже не оказалось решетки. Риди рысью присоединилась к своим.

— Все, вежливость закончилась.

— Ха! — ответил Неллс.

Не обращая ни на что внимания, моряки стаскивали трофеи с ног убитых, поспешно меняя тесную обувь на более просторную, после чего почувствовали себя значительно лучше.

Бегом вернулся моряк с известием, что за воротами никого нет.

Риди знала эту улицу… трупы домов… Именно эта улица вела к большой площади, где когда-то находился рынок. А дальше… Дальше она тоже знала.

Она взяла такой темп, что матросам приходилось бежать трусцой рядом с идущим рысью конем.

Город ничем не отличался от Бадора. Почти ничем.

В боковой улице — вернее, в том, что от нее осталось, — замаячили какие-то люди.

Кто-то пробежал поперек следующей.

Шутки кончились. Пришельцев ждали. Захваченная врасплох банда у ворот стояла там, похоже, лишь затем, чтобы не позволить бежать из города оставшимся в живых.

Рыночная площадь была на месте.

Риди увидела, что дальше не пройдет. Улицу, куда она собиралась въехать, преграждал сильный отряд. На этот раз действительно сильный, по крайней мере такой же, как и ее собственный.

Сбросив на землю мешки с остатками воды, она отцепила от седла длинный и очень тяжелый сверток, обмотанный промасленными тряпками, — оружие, которое сунул ей Мевев.

— Забирай все это, Неллс, — сказала Риди. — Забирайте! — крикнула она остальным.

— Капитан…

— Я должна пройти. Будем пробиваться через этих сукиных сынов. Кто может, пусть идет за мной! — крикнула она. — Кто не может… Пусть бьется насмерть.

— Ридка…

— Неллс, я должна пройти. Меня не могут здесь убить.

— Идешь на встречу с тем посланником?

— Да, поскольку знаю, где он.

— Но… если никто не пробьется? Только ты одна? Он тебя убьет.

— Если он… что ж, хорошо. Никто другой меня убить не может.

— Капитан…

— Неллс. Я должна пройти. Ребята, — сказала она громче, оглядевшись вокруг, и вдруг ей стало чего-то очень жаль. Этих смотревших на нее мерзких рож… этих глупых зеленых платков, перевязанных какими-то тряпками… Окровавленных ног, на которых они едва шли. — Ребята… Помните обо мне, если что. Пусть наше корыто называется «Слепая Риди», или… сама не знаю… Может, кому-то удастся туда вернуться.

Дернув поводья, она вытащила меч и пустила коня рысью.

Полсотни моряков с ревом устремились вперед, обогнав ее. Банда напротив ринулась им навстречу. Мчавшиеся с обеих сторон вооруженные детины столкнулись, и обе группы тут же смешались; падали и не могли подняться ошеломленные люди, трещало сокрушающее кости железо, скрежетали под ударами панцири. Крики боли и ярости невозможно было различить. Ридарета получила мечом в бедро и ощутила удар, но прочная кольчуга не поддалась. Пробившись на другую сторону толпы, она помчалась галопом вглубь улицы. Посмотрев назад, она увидела бегущего за ней парня из Гарды — но единственный союзник как раз в это мгновение неуклюже прыгнул вперед, пронзенный в спину копьем. Он упал и еще пытался встать, но не смог подняться даже на колени.

Ридарета осталась одна.

Конь бил по земле копытами. Она свернула в боковую улицу. Мелькнула разрушенная стена, остатки которой напоминали лошадь — голова, дальше спина… Стихли рев и вопли позади, заглушённые кварталом руин. Нигде никого не было. Еще одна улица; сворачивая, конь поскользнулся в грязи, но не упал. Оказавшись возле мрачных остатков большого здания, она осадила коня и неуклюже слезла на землю.

Похоже, никто ее не преследовал.

Посмотрев на скрепленные старым раствором камни, остатки гранитных плит, когда-то бывших полом, а может быть, лестницей, она углубилась в промежуток между выщербленных стен. Дом был в самом деле очень большим, но она не могла сказать, сколько в нем этажей. Осталась лишь груда обломков, с одной стороны огороженная неровными кусками стен.

В одном месте обломки убрали, из-за чего в руинах образовалось воронкообразное углубление… Этого она в своих снах не видела.

Ей очень хотелось подождать своих — чтобы иметь при себе хотя бы одного парня, пусть даже без какого-либо оружия. Все-таки союзник, товарищ… Она боялась идти одна. Очень боялась.

Однако, даже если местным никто не пришел на помощь и ее команда выиграла бой, она не знала, где их искать. Высматривая союзников, она скорее могла дождаться врагов. Начался дождь — как обычно вечером. Вниз вела потрескавшаяся лестница, с которой частично убрали мусор. Пройти по ней было можно, но у Ридареты не было огня. Очень осторожно, шаг за шагом, ведя по стене ладонью, она спустилась на полтора десятка ступеней. Она машинально считала их, но сбилась. Шестнадцать? Или восемнадцать? Ей показалось, что где-то в мрачном туннеле, открывавшемся у подножия лестницы, что-то слабо мерцает. Факел?

В глубине холодного коридора, частично залитого водой — возможно, обычной дождевой, которая натекла по ступеням и неохотно впитывалась в щели между камнями, — действительно мерцало пламя. У самого входа она миновала открытую дверь, ведшую в небольшой пустой зал. Бредя по щиколотки в воде и с трудом переставляя ноги, все еще держась рукой за стену, она двигалась в сторону огня. Прошла мимо второй двери, потом третьей. В конце коридора, сразу за коптящим факелом, нашлась еще одна, солидная, утыканная гвоздями. Дверь была полуоткрыта. Риди вошла — и все оказалось в точности так, как во сне. Голова человека в буром невзрачном плаще пряталась под капюшоном. В маленьком квадратном помещении стоял только стол и лавка перед ним. У стены — еще одна, подлиннее. В углу — другая дверь.

— Символ в символическом месте, — произнес сидевший на лавке посланник. — Ты находишься, Рубин, в бывшем здании Имперского трибунала. Там, над нами, судили преступников. А здесь… их допрашивали. — Он коротким жестом показал на дверь в углу. — Отойди от двери.

Она отошла.

Тогда он встал и тяжело направился к выходу. В ржавом замке повернулся большой ключ.

— Все работает, — сказал он. — Кроме стража законов, который, так сказать, решил немного подремать. Может, его утомило одиночество, а может, война сил приостановила его существование? Если так, то, видимо, только до тех пор, пока она не закончится. Впрочем, кто знает? Мне хотелось иметь чистую совесть, для меня это было крайне важно. Меня искушала встреча со Знающим, который может развеять все сомнения, касающиеся Шерни, ответить на любой вопрос.

— Я пришла, — сказала она. — Не называй меня Рубин. Меня зовут Ридарета. Если ты хочешь говорить с Риолатой — она тебе не ответит.

— Ответит, ответит… Нет Ридареты, есть лишь ее мертвое тело, наполненное не жизнью, а лишь ее паршивой имитацией, движимое силой, которая служит не для этого, хотя в крайнем случае может служить для чего угодно. Думаю, точно так же она приводила бы в действие водяную мельницу, стоящую посреди пустыни. Душа Ридареты давно уже слилась с Шернью.

— Не знаю, может, и так… Но человек в таком случае — не только душа.

— Тело и душа. Вместе.

— Нет. Что-то еще.

— А что?

— Не знаю.

Он пожал плечами.

— Ты сдержишь данное мне слово? — спросила она, даже не пытаясь скрывать, что это самый важный вопрос из всех, которые она когда-либо задавала. — Ты не… не обманул меня?

— Обманул и потому не сдержу слова. Примитивная интрига, в самый раз для тебя. Тебе незачем было сюда приходить, ибо тем двоим, которые для тебя важны, ничто не угрожает, и даже если бы я хотел, то мало что мог бы им сделать. Так что я не сдержу слова и не дарую им жизнь, поскольку для этого нужно иметь ее в руках. А у меня в руках ее нет.

Она долго думала над тем, что услышала.

— Им ничто не грозит? Они не умрут?

— Этого твоего моряка… Я верно говорю: твоего? Раз ты спрашиваешь об обоих, то подозреваю, что да. Ну так вот, твоего моряка, Рубин, я видел только раз в жизни и ничего не мог ему сделать. Увы. «Князя» Раладана я мог убить, когда был в Роллайне, но тогда я не получил бы тебя. Ты ехала в Роллайну, так что мы могли там встретиться, но… Должен признаться — я боялся. Я боюсь мечей и людей, которые их держат. Уже два раза я получал весьма суровый урок. В том заполненном солдатами дворце, чтобы добиться своего, мне пришлось бы убивать невинных людей, а они пытались бы убить меня. И все это из-за куска мертвого мяса, приводимого в движение бездумной силой?

— Китар… не носит в себе никакой болезни или отравы, которая…

Посланнику явно тяжело было ходить.

— Сейчас… я не знаю, что делает твой приемный отец, — сказал он, не ответив на вопрос. — Но мне кажется, что королева не причинит ему никакого вреда, даже если я не пошлю туда то, что от тебя останется. Пожалуй, не пошлю, зато попытаюсь договориться с ее благородием Кесой, у которой, как говорил Готах, бывали очень похожие на твои… сны? Может, видения. Мне удалось добраться до тебя, удастся и до Кесы. Собственно, это одно и то же, но я не стану описывать тебе свои поиски. Ибо ты прискорбно глупа, Рубин. Во всяком случае, ее благородие Кеса получит от меня доказательства, что я уничтожил Рубин Дочери Молний. И вероятно, она представит их королеве.

— Китар не…

— Нет. Всего лишь плоская и мелкая ложь, придуманная с благими намерениями. Благими для тебя, Королева Рубинов. Ибо ты прискорбно глупа.

Ему явно доставляло удовольствие указывать на слабость ее ума.

— Нет, господин. Риолата не умна и не глупа, не добра и не зла, ибо она вещь. Бездумная сила. Так меня учил Таменат. Он тоже был мудрецом Шерни, как и ты. Но он не делил мир на черное и белое, поскольку… говорил, что никто умный так не поступает. Во всяком случае, если тебе хочется называть меня глупой, то хотя бы называй меня Ридарета. И убей меня в конце концов, ибо с меня хватит. Я не получила от Риолаты никакого оружия, которое могла бы использовать против тебя.

— И не могла получить. Еще одна ложь во имя правого дела. Мне было бы стыдно, но ведь и ты любишь обманывать. Ты приехала сюда не совсем одна.

— Ты не говорил, что я должна прийти одна. И не говорил, что ты будешь один. Каким образом я могла продраться через горы, не имея с собой никакого отряда?

— В самом деле. Так или иначе, хватит немного золота, чтобы псы перегрызли друг друга. Еще один добрый поступок.

— Меня едва не убили.

— Я этому помешал.

— Не ты, господин. Моя кольчуга.

— Ладно. С меня тоже хватит. Ты даже не достанешь свое оружие?

— Достану. И убью тебя, ибо ты… ты дурной человек, — проговорила она с наивной беспомощностью, вытаскивая сперва один, а потом другой клинок, ибо ей никак не удавалось скрестить руки и дотянуться до обоих сразу. — Я убиваю… наверное, по глупости, но иногда мне очень хочется кого-то убить. Кого-нибудь дурного.

Мольдорн вздохнул, глядя на гротескную вооруженную фигуру в кольчуге, с трудом охватывающей большой живот, и отшвырнул ее к угловой двери, открывшейся под ударом обрушившегося на нее тела. Ридарета попыталась встать, и он добавил еще раз. Она влетела во второй зал. Ковыляя, он последовал за ней и снова толкнул. Он откинул капюшон; на мгновение мелькнуло обезображенное лицо, но тут же скрылось под чертами рыжего верзилы, который уже не был неуклюжим стариком. Быстро наклонившись, он поднял упавший меч. Она снова попыталась встать; он придавил ее взглядом к полу. Не отводя взгляда, он присел и рубанул мечом: раз, другой, третий… Вытаращив единственный глаз, с посиневшим опухшим лицом, она не издала ни звука. Пыталась пошевелиться, но каждая часть тела казалась вдесятеро тяжелее обычного, и движения напоминали ползающую в смоле муху. Он ударил мечом еще несколько раз, почти вслепую, пока клинок не лязгнул о камень. Отпустив ее, поскольку теперь уже было можно, он посмотрел вниз и рубанул снова. Этого оказалось достаточно.

Судорожно всхлипывая, она трясущимися руками пыталась дотянуться до ноги. В конце концов ей это удалось, и она стиснула криво отрубленную культю — чуть ниже колена торчала окровавленная кость. Отталкиваясь второй ногой, она со скоростью улитки поползла по полу.

— Все заживает, но ничего не отрастает, это ужасно, — проговорил Мольдорн, отбрасывая меч, который блеснул в свете горевших в стенной нише светильников и со звоном ударился о каменную стену. — Отдохну немного, и будем сражаться дальше. Если, скажем, какой-нибудь пират отрежет ногу рыбаку из селения, то рыбак этот чувствует себя именно так. В точности так же. Не сомневаюсь, Риолата, что ты никогда не обидела рыбака, но если кто-то обидит рыбака и, скажем, отрежет ему ногу… А тем более если еще и руку. Но об этом мы поговорим чуть позже, когда сразимся вволю. Видишь ли, это тоже крайне важно: мое сражение с тобой — примерно то же самое, что и сражение пирата с рыбаком. Вполне честное сражение.

Первое потрясение прошло; из отрубленной культи начала сочиться кровь. Скорчившись на каменном полу, вдавив подбородок куда-то в ключицу, она изо всей силы сжимала культю, продолжая куда-то ползти. И уже отодвинулась от посланника примерно на локоть. Вид у нее был ужасный — с прокушенной губой, багрово-синим лицом, вытаращенным и налитым кровью глазом. От ее красоты ничего не осталось. Она кашляла и задыхалась.

— Ххха… ххха…

Казалось, что она больше никогда ничего не скажет. А ведь еще недавно ей столько всего хотелось сказать. Об убийстве дурных людей… о Риолате и Ридарете.

 

17

Едва минул полдень, но уже смеркалось. Под грязным небом Громбеларда непогода отбрасывала на землю куда более глубокую тень, чем в других краях Шерера, — здесь почти всегда был дождливый вечер, к концу дня незаметно сливавшийся с сумерками. Может, правы были моряки, убежденные, что этот край не для людей? Однако люди путешествовали по нему постоянно. Примерно в полумиле от Громба, расплывающиеся в пелене дождя и сливающиеся со скалами стены которого были едва видны, двигался по тракту в сторону Бадора небольшой вооруженный отряд. В его рядах шло несколько раненых, которых поддерживали товарищи. Шедшие впереди на мгновение остановились, двинулись дальше — но остановились снова, ибо ветер во второй раз донес какие-то странные звуки. Крики? Нет, скорее пение.

Пение звучало все громче и отчетливее. Звуки в горах распространялись весьма странно, иногда не было понятно, откуда они доносятся… Тракт, довольно широкий в этом месте, плавно поднимался в гору, пересекал невысокий фебень и спускался по другую сторону, ведя дальше в Бадор.

Ошеломленные горцы слушали то, что здесь, в самом сердце Тяжелых гор, звучало совершенно неуместно. На дартанском пограничье — другое дело… Но там, в подвергшемся нападению селении, никто ничего не пел.

Одна за другой из-за неровности дороги появлялись пары ехавших мелкой рысью всадников, спускаясь вниз. Всадники заметили группу людей посреди тракта, но на них это не произвело никакого впечатления — они лишь плавным движением потянулись за спину, вытаскивая из креплений при седлах древки копий. При виде отряда на дороге каждая пара хватала оружие и описывала им небольшую дугу, держа древки наклонно над конскими шеями. Никто не прерывал пения.

Выдвинувшаяся вперед десятка передовой стражи была хорошо видна на гребне, и ехавшая в двухстах шагах позади Хайна видела, как солдаты берутся за оружие. Однако командовавший авангардом гвардеец не послал никого назад, что означало — он не станет морочить Жемчужине голову лишь из-за того, что с тракта, теряя башмаки на бездорожье, бежит сломя голову очередная банда горцев, насчитывающая самое большее тридцать человек. Гнаться за ними не имело никакого смысла. В старые времена Крагдобов — легендарных властителей гор, — когда отряды воинов бездорожья были организованы по-военному и их держали в узде железной рукой, презрительный марш пятидесяти дартанцев мог закончиться не лучшим образом. Но жалким отбросам, которые бродили теперь по Громбеларду, хватало демонстрации оружия; на дороге их должно было оказаться около сотни, чтобы десятка передовой стражи перестала петь и взялась не только за копья, но и висящие за спиной щиты. Здесь, в Громбеларде, не осталось никого — даже разбойников. Бродили лишь стаи запаршивевших псов. Распевая в ритме конской рыси гвардейскую песню, алебардщики королевы могли ехать по этой дороге до самого Лонда, остерегаясь лишь на привалах.

Прекрасные доспехи и кони, дорогое оружие — роскошное снаряжение дартанских всадников стоило больше, чем все собранное вместе добро, имевшееся в этом краю. Движущееся по тракту целое состояние должно было вызывать у местных небывалую алчность, и тем не менее никто не смел на него посягнуть. Черная Жемчужина в золоченых полудоспехах, из-под которых виднелась лежавшая поверх красной юбки кольчуга, оказалась на вершине гребня и поискала взглядом разбойников, которых заметил авангард. Однако она могла лишь догадываться, что они вообще где-то были. Ибо ничто на то не указывало — ни следа и ни звука.

Появились стены Громба, нанизанные на нить весьма приличного в этом месте тракта — по крайней мере, вообще видимого, — окутанные пеленой дождя.

На узкой дороге трудно было, не прерывая марша, провести военный совет. Хайна лишь оглянулась, после чего жестом показала Готаху и Раладану: «Дальше!» Посланник сразу же развернулся в седле, сказав что-то жене, которая вместе с невольницей-телохранительницей составляла следующую пару. Дальше тянулась сперва двойная, а в самом конце одиночная лента всадников, которые въезжали на более широкий отрезок дороги и как бы почти между делом равнялись с товарищами, образуя двойки. Еще дальше маячили вьючные и запасные лошади, которых вели конные слуги и охраняли несколько всадников арьергарда.

Хайна не собиралась останавливаться даже перед воротами Громба. Посланники любили бесконечно совещаться ни о чем и обсуждать бесчисленные проблемы, каждый раз выясняя, действительно ли справедливы принятые решения. Куда разумнее повел себя его высочество Раладан, который, когда Хайна о чем-то спросила его в начале пути, ответил ей: «Если бы мы были на корабле, Жемчужина, я бы показал пальцем, где тебе стоять, чтобы не мешать. Но здесь лучше, если я не буду помехой, ибо никто, включая ее благородие Кесу, не ездит на лошади хуже меня. Так что по дороге попробую подтянуться в езде верхом, вместо того чтобы советовать, что тебе делать». И он сдержал свое слово.

Все было уже решено, каждый солдат давно знал свою задачу. Если бы возникли чрезвычайные обстоятельства, Хайна созвала бы короткий совет. Но обошлось без этого. Она знала даже то, что от ворот Громба попадет прямо на рыночную площадь, поскольку посланник хорошо помнил бывшую громбелардскую столицу и успел Хайне об этом сказать.

Авангард уже находился в городе. Никто не вернулся с донесением, то есть ничего не происходило. Никого там не встретили.

У городской стены лежали раздетые догола трупы — судя по виду, вчерашние. Хайна проехала под сводом ворот и лишь тогда остановилась. Приблизились Раладан и Готах. Присоединившись к ним, она коротко сказала:

— Разделимся на рынке.

Солдаты уже не пели.

На рынке всадники передовой стражи расположились парами у выходов улиц, держа вместо копий легкие самострелы. Главные силы отряда собирались вокруг командиров. Пришло время совета.

Неподалеку лежало несколько десятков трупов, точно так же раздетых догола, как и те, что перед воротами. Раладан спрыгнул с седла и отправился на место побоища. Он посмотрел, прошелся туда-сюда и вскоре вернулся.

Посланница когда-то справедливо опасалась трудностей громбелардского путешествия. Она не была ни силачкой, ни пятнадцатилетней девушкой, которая ложилась спать больной, а вставала здоровой. Многодневное путешествие шагом, рысью и галопом попеременно, прерываемое короткими привалами и столь же короткими ночными стоянками, давало о себе знать. Хотя муж постоянно спешил ей на помощь и даже солдаты старались как-то облегчить участь отважной прекрасной госпожи, которая ни единым словом не жаловалась, видно было, что она на пределе сил. Она выглядела старше, чем на самом деле. Самостоятельно седлая лошадь, она поломала свои прекрасные ногти, когда-то столь запавшие в память правителя пиратского княжества. Она потеряла аппетит; солдатский провиант был для нее, что уж тут говорить, просто какой-то жратвой, от которой у нее болел живот. До сих пор она никогда не ела ничего подобного — ни будучи Жемчужиной, ни потом, рядом с заботливым мужем, который мог обеспечить ей если не богатство, то хотя бы достаток. Умный человек всегда знал, на что он способен, а на что нет. Кеса была умным человеком. Она знала, что ее ждет, но поехала, чтобы отдать взятый долг. Ей, правда, сказали, что долг уже уплачен, но она считала, что слишком поздно. Набежали высокие проценты, и она не хотела их списания. Поскольку она уже приняла решение, не имело никакого смысла останавливаться в полушаге.

Возвращавшийся с побоища Раладан окинул взглядом усталое лицо посланницы, у которой из-под капюшона выбились промокшие от дождя волосы, после чего обратился к Хайне и Готаху:

— Мы опоздали на один день. Это вчерашние тела. Многие с матросскими татуировками. Похоже, я узнаю нескольких парней. Но этих моряцких трупов наверняка не пятьдесят. Хорошо, если половина от этого числа. Нужно найти остальных.

— Если они живы, то там же, где и их капитанша, — сказала Хайна, после чего обратилась к Готаху: — Ваше благородие, ты знаешь, где именно, впрочем, в таком городке это не может быть далеко. Руины похожи на пустые, но… Пятнадцать всадников я оставляю здесь, с багажом и запасными лошадьми. Столько же беру с собой и проеду по улицам. Все, что найду, — прикончу. Тебе вверяю оставшихся двадцать солдат. Езжайте, куда собирались ехать.

— Мы можем тебе там понадобиться, Хайна.

Она отстегнула край своей вуали, словно не желая за ней прятаться — ибо ей действительно этого не хотелось, — и слегка прикусила нижнюю губу.

— Ваше благородие, и ты, князь, — сказала она. — Мы добрались до места.

Она не стала говорить: «Я вас привела», хотя это было правдой. Знавший Громбелард Готах служил проводником, но сам переход был почти исключительно делом Хайны. Она знала, как обеспечить почти полсотни людей. Все доехали живыми, здоровыми и без каких-либо потерь, ибо она помнила о безопасности похода, постах на привалах, отправке при необходимости дальней разведки. Она распоряжалась силами подчиненных так, что никто себя не берег, но никто и не переутомился.

Теперь, однако, она кое-чего делать не желала.

— Ваше высочество, я сочувствую твоей дочери и восхищаюсь ею, ибо я видела то нечто, с которым она борется уже полтора десятка лет. Я верила, что мы успеем, но, похоже, мы все-таки опоздали. И теперь я должна кое-что сказать. Я надеюсь, что княжны нет в живых. На свете есть лишь один человек, которого я люблю, и это королева Эзена, без которой мое существование не имеет никакого смысла. Княжна Ридарета, пусть даже невольно, угрожает королеве и будет угрожать, пока существует. Я не стану причиной ее гибели, но нарушу приказ моей госпожи, и с этого момента ты больше не получишь от меня помощи. Королева меня простит. Тебе необязательно. Ты чужой человек, дочь которого сделала со мной то, что сделала. Думаю, я и так во многом тебе помогла.

— Тебе незачем оправдываться. Ты никогда не была мне ничем обязана, и все именно так, как ты сказала: для чужого человека ты сделала очень много. Это я твой должник.

— Нет, господин. Должник королевы. Без ее приказа я и пальцем бы не пошевелила, а по ее прихоти — убила бы тебя. Хотя мне было бы жаль, ибо ты заслужил мое уважение.

Раладан кивнул:

— Хорошо, я отдам этот долг королеве.

— Но у меня еще одна просьба. Возможно, где-то в этих руинах вы найдете человека, который… — Она подняла руку и безотчетно коснулась гладкой щеки. — Я ничего о нем не знаю, возможно, он злодей или заблуждается. Но я с его стороны встретила только добро. Если он смертельно болен, то, может быть, не стоит его убивать? Если он сдастся, не станет бороться… — Она не договорила. — Может, хватит того, если… Ведь вы прекрасно понимаете, о чем я прошу.

Неожиданно она обернулась и что-то крикнула солдатам. Отряд четко разделился. Хайна вскочила в седло.

— Те двадцать человек идут с вами. Мне теперь до конца жизни, — добавила она чуть сдавленным голосом, — придется объяснять себе, почему я ездила по улицам Громба, вместо того чтобы бежать кому-то на помощь… Йах! — крикнула она своим всадникам.

Пятнадцать конников с места рванули галопом следом за своим командиром. Грохоча копытами, они скрылись в боковой улице.

Тотчас же застучали копыта очередных двадцати четырех лошадей.

Готах вел уверенно, поскольку, хоть и трудно было узнать дома, которые он когда-то видел в Громбе, Хайна не ошиблась: этот городок не шел ни в какое сравнение с Роллайной и даже дартанскими окружными городами размеров Эн Анеля. Старое орлиное гнездо — разбойничья крепость, что обросла домами ремесленников и слуг, а со временем была окружена отдельной стеной, вокруг которой выросли маленькие предместья. Город окреп лишь под властью империи, когда на месте небольших домиков поставили солидные, по-громбелардски уродливые каменные здания. Сейчас ни у одного из них не осталось крыши или даже кусочка пола, поскольку дерево пользовалось в Тяжелых горах немалым спросом. Ветер и дождь, беспрепятственно гулявшие среди мертвых каменных стен, всего за несколько лет довершили дело, разрушив раствор и раскрошив камень.

Но проходы — когда-то бывшие улицами — между холодными скелетами домов складывались в известный Готаху не слишком замысловатый узор. Одна улица, вторая… а потом третья…

Легковооруженные дартанские всадники, все в кольчугах и сине-зеленых мундирах, в роскошных плащах и с прекрасными перьями на открытых шлемах, в любой момент могли превратиться в пехоту. Все держат в руках арбалеты, которые были намного слабее знаменитых громбелардских (их изготавливали теперь только в Лонде), но зато ими легче было пользоваться и благодаря стремени легко было натянуть даже в седле, зацепив тетиву за прикрепленный к поясу крюк. Стрелковое оружие казалось среди развалин намного более подходящим, чем копье и щит, необходимые для атаки. Но легкость использования самострелов стала причиной ошибки.

Среди руин началось движение — вооруженные люди убегали, прячась за потрескавшимися стенами. В конце улицы стоял солидный дом, каким-то образом не подвергшийся воздействию времени. Естественно, у него не было крыши, а на месте окон зияли дыры, зато все стены оказались целы. В уличной грязи валялись трупы, а у самого порога мокли под дождем еще несколько. Что-то мелькнуло в одном из окон; тяжелая стрела пролетела в опасной близости от головы Готаха. Второй выстрел, увы, попал в цель, серьезно ранив гвардейца. Всадники почти в одно мгновение спрыгнули с седел — все, кроме пятерых, которые прикрыли щитами посланника и посланницу, окружив лошадьми четверых всадников, не бывших солдатами. Дартанцы послали в здание несколько стрел; кто-то вскрикнул, но у алебардщиков королевы в руках были уже не арбалеты, а мечи. Дартанская легкая стрелковая конница использовала щиты для атаки или в качестве дополнительной защиты на спине, и солдаты стаскивали их с ловкостью, достойной отборного войска. Они уже бежали по улице. Добравшись до здания, в выщербленном проеме двери они столкнулись с его защитниками, блокировавшими доступ внутрь. Но ненадолго.

Гвардия ворвалась внутрь дома, и трудно сказать, шла ли там борьба, поскольку скорее это была резня, бойня. Никто не кричал по-дартански, зато горловой язык, внешне похожий на громбелардский, был, увы, гаррийским.

Растолкав крупом коня прикрывавших его всадников, Раладан галопом помчался к зданию. Спрыгнув у самого порога, он вбежал внутрь, где в полумраке — поскольку, несмотря на отсутствие крыши, высокие стены отбрасывали тень — четырнадцать дартанцев приканчивали последних моряков с «Гнилого трупа». Несмотря на все свои успехи в абордажных боях, несчастные моряки не обладали здесь — как когда-то на берегу моря — шестикратным численным превосходством, не застали врага врасплох, напав из засады, и не могли противостоять элите королевских войск. В углу защищался рослый верзила, у второй стены двое других, которые были еще живы, похоже, лишь из-за того, что несколько сине-зеленых рубак одновременно прыгнули в их сторону… и так же одновременно уступили место товарищам, поскольку там не было места для шестерых. Надрывая глотку, Раладан оттолкнул солдата, который только что ударил по голове щитом поднимающегося с земли матроса, но ничему не смог помешать, так как за ударом щита последовал взмах меча — гвардеец оглушил и убил матроса почти одним и тем же движением.

— Неллс! Крикни им: «Стой, свои! Раладан!»

Окровавленный верзила в углу узнал агарского князя и проорал по-дартански то, что ему велели. Гвардейцы остановились, но не опустили оружие. Почти все более-менее знали кинен, о чем разгневанный Раладан не подумал. Он был островитянином, вступившим в союз с дартанцами, которые сражались с гаррийцами в Громбеларде, и ему следовало договориться с ними на упрощенном армектанском, которым в разговорах с посланниками и Хайной он не пользовался в течение всего путешествия, поскольку все трое прекрасно знали гаррийский… В самый важный момент он на мгновение потерял голову и… не успел. А до этого он не предвидел, что дело может дойти до катастрофической ошибки; ему казалось очевидным, что парни с «Гнилого трупа» знают о его пребывании в столице Дартана, так что сразу свяжут с этим фактом присутствие дартанского войска. Может, они и знали о Дартане, но фактов между собой не связали — ибо им показалось более очевидным, что сине-зеленые солдаты, которых они не так давно перебили у моря, теперь поддерживают посланника — так же как поддерживали его тогда.

Ошибку пережили двое моряков в углу, раненый Неллс и еще четверо раненых, двое из которых не дотянули бы и до ночи. Дворцовые стражники королевы Эзены, в прекрасных кольчужных панцирях и со щитами в руках, оказавшиеся против пиратов в соотношении почти один к одному — ибо моряков, как оказалось, в бой вступило девятнадцать, — получили несколько ран, но ни одна из них не была смертельной.

— Неллс, где Ридарета?

— Пошла на встречу с посланником, но я не знаю куда. Мы искали… не удалось, потому что… — хрипло ответил командир Гарды, держась за рассеченную мечом руку, с которой струей текла на землю кровь. — Откуда ты здесь?

— Привел подкрепление, — гневно бросил Раладан. — Почему вы в нас стреляли?

Примерно с перевала Стервятников, где стало почти очевидно, что Ридарету им не догнать, он ощущал полное безразличие. Его куда-то везли, словно багаж, какие-то люди. Он ехал сражаться с тем, кого никогда не видел, в место, где никогда не был. Чтобы вступить в бой, правил которого он не знал. Он не был ребенком и понимал, что едет отомстить, и ни за чем больше. Неллс развеял последние надежды: Ридарета нашла врага, но она была одна, и… он сомневался, что она бьется на мечах с посланником целые сутки. Если она победила, ему незачем спешить — уж кто-кто, а наполненная силами Рубина княжна Ридарета наверняка не лежала раненая где-то среди развалин, высматривая помощь, считая каждый вдох и каждую вытекающую каплю крови.

Но она не победила. Если бы она выжила… то пришла бы сюда.

Неллс сказал, почему они стреляли. Раладан лишь махнул рукой и вышел. Он кивнул пятерым всадникам, все еще охранявшим посланников. Те двинулись к нему, ведя за собой подопечных.

— Где то проклятое место? — спросил он Готаха. — Это ее парни. — Он показал за спину. — Ну так где?

Готах просто показал пальцем. В конце улицы виднелись выделявшиеся на фоне других руины. Моряки Ридареты сидели в осаде в доме, отстоявшем на сто пятьдесят шагов от того места, где их капитанша встретилась с Мольдорном-посланником. Они выиграли сражение на рынке и побежали следом за ней, но знали лишь самое начало пути. Потом их окружили. Но они все равно пытались бы пробиться; они побежали бы дальше, если бы знали куда. Если бы Ридарета чуть дольше спускалась в подвалы бывшего здания трибунала, то, возможно, она дождалась бы друзей, а не врагов. Двадцать с лишним преданных ей людей, которые охотно поговорили бы с мудрецом Шерни Мольдорном.

Дождь прекратился, но светлее не стало, поскольку над Громбелардом никогда не бывало неба, лишь нечто, напоминавшее висящий над горами грязно-серый полог. Широкая, но крутая лестница вела вниз. Готах потянулся к лучинам, которые взял с собой, поскольку знал, что страж законов был замурован живьем в подземельях здания трибунала, где трудно было рассчитывать на свет. Вскоре вспыхнули три факела. Раладан двинулся первым, спустился на полтора десятка ступеней вниз и посветил в глубь коридора.

— Ваше благородие… — проговорил он странным голосом и тут же повторил громче: — Ваше благородие!

Готах спустился по лестнице и посмотрел туда же, куда и Раладан.

Три каменных коридора расходились в стороны, словно растопыренные пальцы руки. В железных светильниках на стенах горели факелы. Пятна тени, похоже, отмечали очередные ответвления коридоров.

— Похоже, они… расходятся под всем городом. Насколько длинный этот коридор? Пятьсот шагов? Шестьсот?

— Не может быть, — сказал Готах. — Никто здесь не мог построить ничего подобного. Никто, кроме Мольдорна.

— Что это значит?

— Не знаю. Оно… ненастоящее, — сказал посланник. — Но я не могу объяснить, в каком смысле. Может, это только иллюзия, может, там нет коридора, просто стена. А может, и в самом деле коридор, которого, однако… нет.

Историк Шерни, возможно, и договорился бы с каким-нибудь другим посланником, но не знал, как понятно описать ситуацию моряку.

— В таком случае проверим, — сказал Раладан.

— Нет!

Князь, которого придержали за плечо, остановился.

— Там на самом деле может ничего не быть… Ничего, господин. Только нечто вроде колодца без дна. Сделаешь шаг и больше никогда не вернешься.

Раладан смерил посланника взглядом.

— Мне что, стоять здесь? — спросил он, после чего показал факелом на коридоры. — Где-то там моя дочь.

Посланница осторожно спустилась по лестнице и остановилась позади них, на мгновение прикрыв глаза.

— Мой муж прав, господин, — сказала она. — Ни шагу.

— Ты знаешь, что там? — спросил Готах.

— Примерно то самое, о чем ты говорил. Погоди, я должна взглянуть… Отойдите немного.

Она прошла мимо них и без всякого предупреждения шагнула вперед. Готах тут же двинулся следом… и наткнулся на что-то, что могло быть полностью прозрачным прочным стеклом.

— Простите меня, — сказала она, оборачиваясь. — Только я.

— Что это значит, Кеса?

— Что только я туда пойду. Когда-то ты велел мне ждать, господин, — сказала она Раладану, отводя в сторону факел и касаясь пальцами мнимого стекла, — а сегодня я говорю тебе то же самое. Полностью то же самое, ибо я помню почти дословно, что ты тогда сказал. Ну так вот, сегодня я говорю: ты доставил нужного человека в нужное место, ваше высочество, а теперь ни для чего мне не пригодишься. Скорее помешаешь, чем поможешь. Я вернусь с твоей дочерью… если только уже не слишком поздно.

— Кеса! — предостерегающе проговорил Готах.

— Дешевый фокус, ты переоцениваешь Мольдорна, — сказала она. — Обычный Круг Иллюзий, его можно было «наколдовать» всего лишь с помощью пары Брошенных Предметов… прости, но не помню, как назывались эти… счетные устройства математиков. Здесь начинается прямой коридор, самое большее длиной в несколько десятков шагов, — сказала она, показывая не на один из освещенных факелами коридоров, но на стену между ними. — Зато здесь — открытая дверь, ведущая в какой-то зал. Обычные картинки, которые могли бы сбить с толку пирата с топором, если бы он нашел это место. Ждите меня. Я вернусь.

— Ваше благородие, — сказал Раладан. — Если ты не найдешь там Ридарету…

— …то наверняка найду хотя бы Мольдорна, поскольку не думаю, что он без необходимости стал бы поддерживать Круг Иллюзий, это требует затрат, — спокойно прервала она его. — Тогда, господин, я помогу ему покинуть это место, если он будет нуждаться в моей помощи. Никакой мести, никакого суда, никакого наказания. Кто-то, обладающий большой душой, просил сегодня предоставить ему право спокойно умереть, и просьба эта значит для меня больше, чем малодушное желание отомстить. Ждите меня, — повторила она. — Я вернусь.

Сказав это, она вошла в стену.

Раладан двинулся наверх по лестнице.

— Будь любезен исполнить волю своей супруги, господин. Я не буду здесь ждать. Ибо зачем?

Готах с половиной солдат остался в разрушенном здании трибунала, охраняя мрачную лестницу. Раладан с остальными гвардейцами вернулся к Неллсу и раненым морякам. Их охраняли несколько дартанцев. Старый телохранитель Ридареты собаку съел на всевозможных стычках, алебардщики тоже многое в жизни видели… Они были врагами, вскоре перестали ими быть, но не стали и друзьями, готовые снова выступить с оружием друг против друга… Обычная судьба воинов. Никто ни к кому не питал личных обид. Гвардейцы презирали ремесло морских разбойников, но с уважением относились к их отваге. В отличие от крыс в руинах эти не сбежали, вступили в бой, не прося о снисхождении. И они верно служили своему капитану, спеша ему на помощь.

При виде Раладана Неллс вопросительно поднял голову. Руку ему уже перевязали, позаботились и о тяжелораненых, хотя, собственно, непонятно зачем… Двое были без сознания; лишь бинты, использованные на их товарищей, можно было считать не выброшенными впустую.

— Ничего, — коротко сказал Раладан. — Пока придется ждать. Посланники…

Он не стал объяснять про посланников.

— Говори ты, — велел он Неллсу. — Почему вы тут сидели?

Неллс коротко рассказал о том, что произошло в Громбе. И замолчал, когда откуда-то снаружи, издалека — но не с той стороны, где были руины трибунала, — донеслись какие-то крики.

— Что там…

Вероятно, ехавшим трусцой по улицам всадникам Хайны наконец попалась какая-то мелкая банда, по глупости вылезшая из своей норы. Или, может быть, они просто потеряли терпение, забрались пешком в руины, повытаскивали громбелардские стрелы из пробитых задниц и рук, после чего устроили горцам то же самое, что до этого их товарищи — морякам.

Раладан объяснил Неллсу, как обстоят дела. Старый пират обрадовался при самой мысли о том, что вонючие горные придурки получают сейчас то же, что и он с его парнями.

— Хорошие вы ребята, — сказал он гвардейцам.

— Почему вы здесь сидели? — еще раз спросил Раладан. — Вы сбежали с рынка, и что?

— Нас осталось двадцать с небольшим, к тому же побитых. Выскочила банда, за ней другая. Ну, тут ворвались мы — и за дело, прямо в дверях. Нам пару человек положили, но не прошли. Ну, они были не такие, как вы, — добавил он по-дартански, снова бросив взгляд на гвардейцев. — С вами-то… Попробовали бы вы с моей Гардой при абордаже. А теперь — что у меня? Пара покалеченных да хромых. Э, да что там…

— И вас оставили в покое? — спросил Раладан.

— Где там. И мы бы уже не справились. Их собралось с полсотни. Ридка ругала Тихого, мол, и без того есть что тащить, но знаешь что? Он нам задницы спас. Жаль, что ненадолго.

Он печально посмотрел на убитых королевской стражей парней, ровно уложенных у стены.

— Как он вас спас?

Неллс подтащил к себе здоровой рукой тяжелый продолговатый предмет.

— Мы их еще из Ахелии забрали. Перед абордажем — самое то. Пороха эти придурки-горцы в глаза не видели, ибо надо на корабле поплавать, чтобы понять, что такое пушка. Я как выпалил из ружья, а двое ребят еще добавили… ну, один, потому как у другого не вышло. Сразу все разбежались, потому как не понимали, что творится! — Неллс захохотал. — Но хватило только на один раз, потом порох у нас подмок, да и как иначе в этом… тьфу!.. краю, где беспрерывно дождь идет? Один раз удалось, и то хорошо. У них аж пятки засверкали, и они оставили нас в покое. Они сидели там, мы тут. А потом смотрю, идут на нас такие же, как те, что с тем посланником у моря… У нас было два арбалета, прочие на рынке остались. Ну, я и приказал стрелять. Если бы я знал…

Неллс вздохнул.

— Да, там какие-то сидели в тех руинах, — кивнул Раладан. — Но их уж точно было не пятьдесят.

— Столько было вначале, а сколько уцелело? Я же не ходил их считать. Мне так кажется, они получили денег, чтобы нас потрепать, и свое дело сделали. Всех самых смелых мы еще на рынке положили. А этим, похоже, важнее было нас постеречь, чем копыта откинуть в тех дверях. Увидели, что мы просто сидим… Если бы я знал, куда Ридка побежала! А так — где нам было шляться? Посмотрели, что мы сидим, и все — одни остались, другие пошли себе.

Раладан кивнул — возможно, все именно так и было.

— Жаль, что я отправил Сайла к Тихому. Своего офицера вы, наверное, узнали бы.

Он все говорил и говорил с Неллсом, ибо иначе ему пришлось бы… заниматься чем-то другим.

— Пойдем все туда, — сказал он, вставая. — Лучше объединить силы.

Близились сумерки — на этот раз настоящие, вечерние. Снова пошел дождь. Двумя улицами дальше проехал рысью небольшой отряд всадников — Хайна все еще патрулировала улицы, провоцируя громбелардских крыс, но было сомнительно, чтобы многие из них покинули свои норы, а если и так, то в лучшем случае ночью — чтобы смыться из города. Городское отребье не могло знать, сколько отрядов конницы кружат по улицам. Для них весь Громб был набит появившимся ниоткуда войском в сине-зеленых мундирах, занявшим рынок и улицы, копающимся в каких-то руинах.

Раладан остановился рядом с Готахом. К ним подходила горстка моряков, которым помогали идти или несли дартанские гвардейцы. Одного из тяжелораненых дотащили уже мертвым.

— Не вернулась?

Готах посмотрел на пирата. Однако Раладан не ждал ответа. Какое-то время он молчал.

— Твоя жена, господин, велела нам ждать, — наконец сказал он.

— Да, — согласился посланник, которому тоже требовалось время, чтобы составить разумный ответ. — И мы станем ждать?

Вопрос посланника имел смысл. Раладан пожал плечами и уставился в темнеющее небо, на котором не было даже следа звезд.

Прекрасный край.

— Если ты не обидишься, господин, то я отвечу тебе как моряк. Мне уже не хватает терпения. Женщина правит империей, а другая — королевством. Женщина… прекрасная женщина… недавно правила княжеством. Женщина разрушает Ферен, который состоит из женщин, и женщина идет все это исправить. Пора воткнуть туда кое-что… мужское. Может, наконец хоть что-то из этого выйдет.

— У меня тоже есть кое-что мужское, — сказал Готах.

— Ну тогда воткнем два.

 

18

В небольшой комнатке была разрушена одна из каменных стен, и в открывшейся нише Кеса обнаружила самое удивительное существо Шерера — бессмертного горбатого старца, именовавшегося стражем законов всего, а иногда Знающим. Посланница знала историю этого… наказания и не могла поверить, что его наложила женщина. В нише глубиной в один шаг, а шириной самое большее в два за руки, ноги и шею приковали к стене седобородого калеку, единственная вина которого заключалась в том, что он следовал своему призванию. Так выглядела месть женщины, которую лишили мужа.

Кеса тоже была замужем. Смогла бы она за подобную провинность обречь кого-либо на такую пытку? Она задала себе этот вопрос, но не ответила.

Однако ее приводила в ужас мысль о том, что женщина, ответившая на этот вопрос утвердительно, — теперь правительница Вечной империи.

Чудовище, купающееся во власти.

Хотя — в самом ли деле? Может, однако, она все же о чем-то жалела, что-то понимала? Она совершила поступок, который сочла необходимым и справедливым, но по прошествии лет отменила свое решение, ибо пришла к выводу, что так надо. Она согласилась на то, чтобы кто-то увидел в ней чудовище… Это свидетельствовало о смелости. Может быть, о раскаянии, чувстве вины, угрызениях совести?

Или о том, что императрицу не интересовало мнение других.

У ног бессмертного старого музыканта лежали прогнившие остатки какого-то инструмента. Он не дышал, был холоден, выглядел как мертвый. Но он не мог быть мертвым — тело не носило никаких следов разложения. Если он и умер, то в лучшем случае этим утром.

Нет, он существовал, замурованный в стенной нише, много лет. Может, таким образом, погасив разум и признаки жизни, Полосы Шерни защитили живой символ Причины от безумия? Не предстояло ли Знающему вскоре воскреснуть?

Светя факелом, Кеса вышла из мрачного зала, вернувшись в залитый водой коридор.

Следовало думать не о мертвых, даже не о бессмертных, но о живых.

Мысль эта наполнила ее внезапным страхом. Она поняла, что в этих тесных, похоже, не слишком пространных подземельях она… единственное по-настоящему живое существо. Муж, друзья, союзники — все остались наверху. Кто здесь, кроме нее? Бессмертный, но холодный, как труп, старик; мертвая женщина, возвращенная к жизни силами могущественного Предмета… И живой труп Мольдорн, которому оставалось жить самое большее несколько дней.

Следующая дверь была закрыта. Последняя, в конце коридора, тоже.

— Мольдорн… — громко сказала она. — Мне что, в самом деле вернуться за топором и рубить вековое дерево? Ты ведь не затем здесь ждешь, чтобы это увидеть? Я ведь все равно войду, так что лучше просто впусти меня.

Она ждала, но дверь не открылась. Не последовало никакого ответа. Посланница привыкла всегда использовать самые простые средства, ибо так было справедливо, и потому действительно повернулась, чтобы пойти за топором. Но внезапно поняла, что именно в данной ситуации рубить утыканную гвоздями дверь было бы смешно. Снова повернувшись, она сорвала дверь с петель. Расколотая пополам, та упала на пол маленькой комнаты, где стояли только две лавки и заваленный каким-то хламом стол. Пройдя по остаткам двери, она увидела еще одну, на этот раз открытую.

Следующая комната, очень большая, но, несмотря на это, неплохо освещенная, служила камерой пыток. Посланница содрогнулась от ужаса и отвращения. Оба чувства лишь усилились, когда оказалось, что жуткие орудия используются… в соответствии с их назначением.

Беременная Ридарета лежала на деревянном столе, крышку которого можно было наклонить и даже поставить отвесно. Она была прикована к нему с помощью железных браслетов, охватывавших, однако, только левую ногу и правую руку. Второй ноги не было, а от левой руки не осталось совершенно ничего. Судя же по лежавшим под столом остаткам, ей отнимали руку по кусочкам, отделяя сустав за суставом, вплоть до последнего плечевого. Раздавив губы и выломав зубы, ей впихнули в рот нечто вроде деревянного шара, который невозможно было вытолкнуть языком. На столе остался живой кусок человека, кусок, зверски искалеченный, и одновременно… здоровый. Затянувшиеся раны выглядели старыми. Было нечто чудовищное в этой изуродованной, невероятно тихой и спокойной женщине, в лоне которой вызревала новая жизнь. Или хотя бы существование, если даже оно и не было настоящей жизнью.

— Не могу поверить, что он это сделал… Не могу.

— И тем не менее — мог и сделал, Кеса.

Мольдорн вовсе не прятался. Он просто сидел на широком табурете у стены, неподвижный в своем буром плаще, похожий на еще один сундук или очередную дыбу, которых здесь имелось множество. Она не заметила его сразу, поскольку взгляд приковала чудовищная картина на столе.

— Во имя чего? Скажи мне, объясни, — потребовала она, глубоко дыша и с трудом сдерживая тошноту. — Прошу тебя. Я хочу знать, во имя чего, во имя каких безумных доводов… тот, кто считает себя мудрецом, совершает подобный поступок?

— Во имя справедливости, ваше благородие. Признаюсь, прежде чем ты это скажешь: да, я судья и палач. Я принял на себя эти обязанности, когда многие другие отказались.

— Почему ты их принял?

— Потому что судьи нужны. Палач тоже. Ибо вынесение приговора приносит облегчение моей совести, а исполнение справедливого наказания доставляет радость.

— Радость? — Она вновь ощутила дрожь.

— Мне было бы больно подвергать мучениям невинного человека. Я предпочел бы умереть, Кеса, нежели стать палачом невиновных, — серьезно заявил он. — Поверь мне, я предпочел бы умереть. Я не знаю, насколько велика моя сила воли, так что, возможно, меня удалось бы заставить совершить подобную подлость силой. Но добровольно я никогда бы не согласился.

— Но тебе это доставляет радость.

— Не причинение боли, но исполнение наказания, — поправил он. — Плата той же монетой. Мне доставляет облегчение и радость осознание того, что преступник испытывает в точности то же самое, что его жертвы. Именно так и должно быть. Это самое прекрасное, с чем я встречался в жизни. Созерцание того, как вершится справедливость.

— Ты ничем не отличаешься…

— Ваше благородие! — прервал он ее. — Не болтай глупости! Прикрывайся чем хочешь, оценивай что хочешь и говори что хочешь, лишь бы оно соответствовало элементарной логике! Ты обращаешь причинно-следственные связи, поскольку преступники существуют не потому, что есть судьи и палачи. Все в точности наоборот. Она призвала меня, и потому я существую! — сказал он, показывая на стол. — Это я ее творение, а не она мое!

— Мольдорн… У меня нет сил об этом говорить. Когда-то я сказала тебе, а сейчас повторю: ты самонадеянный дурак. Твои рассуждения неопровержимы, но лишь при одном условии, а именно, что существуют судьи, которые никогда не ошибаются. А ты доказал, что даже если они действительно существуют, то ты к их числу, увы, не принадлежишь.

— В чем я ошибся?

— Почти во всем. Ты так и не согласился признать, что имеешь дело с настоящим, способным чувствовать человеком, пострадавшим, может быть, даже больше, чем жертвы, о которых ты говоришь. Это разрушило бы твою простую картину мира. Логика? А где она? Ты говоришь, что, возможно, пытки вынудили бы тебя совершить подлость… а здесь? Разве она половину своей жизни не подвергалась пыткам? Эта девушка носит в своих жилах яд, которым не сама себя отравила. Нет, молчи!.. Сейчас говорю я.

Возмущенная Кеса не могла остановиться, хотя чувствовала, что выглядит смешной. Она читала мораль человеку много старше себя, который ничему уже не мог научиться; на это у него было несколько десятков лет, которыми он не воспользовался.

— Если бы ты сказал мне нечто такое, что я сегодня услышала от умной, но совершенно обычной девушки, никакой не ученой… — продолжала она. — Если бы ты сказал: «Я сочувствую Ридарете, тем не менее она представляет собой угрозу и потому должна быть обезврежена, поскольку у нас есть обязанность и право защищаться»… Тогда совсем другое дело. Я могла бы тебя понять, хотя и не поддержала бы. Но ты доказал, что подобен своей жертве. Она не отличает добра от зла, ибо душа ее отравлена ядом; точно таким же ядом отравлен твой разум, но ты сам себя отравил. Рубин — лишь вещь, так что ты, глупец, наказал вещь, растоптав заодно человека, который, по крайней мере, осознает свои отрицательные стороны и пытается с ними бороться, ненавидит их, вместо того чтобы обожать. Убирайся с глаз моих! Кое-кто просил сегодня оставить тебя в живых, так что убирайся прочь вместе с остатками своей жизни! Немедленно!

Посланник поднялся с табурета, показав в вырезе капюшона обезображенное лицо.

— Значит, я вообще не прав?

— Ты построил для себя идеальную картину мира, которая не имеет ничего общего с реальностью. Все, что ты сказал, выглядит справедливым, но лишь при условии, что существует непогрешимость, а заслуги и вину можно точно оценить. Я не стану больше об этом говорить. Уходи отсюда, математик Шерни.

— Нет, Кеса.

— Если ты этого не сделаешь, могут погибнуть невинные люди, которых я призову. У некоторых из них есть причины тебя ненавидеть, а ты ведь станешь защищаться.

— Ты не призовешь их, ибо я тебе не позволю. Но не вынуждай меня к этому, посланница. Раз уж я начал, то должен довершить свое дело, ибо иначе действительно докажу, что оно не имело никакого смысла.

— А сейчас еще имеет?

— Да, еще имеет. Даже если признать правоту твоих рассуждений и отказать в ней моим, то лежащее здесь нечто до сих пор остается опасным. И, будучи таковым, должно быть уничтожено.

Мольдорн неожиданно повернулся к пыточному столу, сделав едва заметный жест рукой, и… ничего не произошло.

Кеса стояла на месте, подняв руки так, словно хотела коснуться висков.

— Кеса, — сказал Мольдорн. — Мы что, теперь будем мериться силами?

— Ты ее не убьешь.

— Она сама о том просила.

— Под пытками.

— Напротив. Когда оказалось, что боли не избежать, Рубин начал превращать ее в… нечто иное.

— Мольдорн, мне нехорошо… Уходи немедленно, или я тебя отсюда вышвырну.

— Ты сама, ваше благородие? Уже не солдаты снаружи?

— Я не могу отсюда уйти, иначе ты ее убьешь.

— Я сто раз попытаюсь сделать то же самое, — сказал Мольдорн, снова совершая жест рукой. — И умру при сто первой попытке. Ты сто раз меня остановишь, а когда я буду уже мертв, в этом помещении останется один Рубин и одна восьмидесятилетняя, седая и сморщенная женщина, с трудом держащаяся на ногах. Ты к этому готова, прекрасная Кеса?

— Ста дешевых фокусов слишком мало. Скажи: тысяча. Может, десять тысяч.

— Это тоже фокус? — Он посмотрел прямо на нее.

Она защитилась, хотя сама не знала как.

— Уже нет… — с трудом ответила она. — Последний раз говорю… Мольдорн…

Когда он снова ее атаковал, она поняла, что он способен на многое, очень многое — но мало что из этого понимает, не отличая поверхностных «фокусов» от использования чистой сущности Полос. Мольдорн отлетел назад — ибо она осталась стоять на месте.

Действие и противодействие… Он ударился спиной о стену. Всего лишь защищаясь, она едва его не убила.

С трудом переведя дыхание, он поднялся на ноги, схватившись за торчавший в стене ржавый крюк. Железо осталось у него в руках — похоже, он этого даже не сознавал.

— Еще раз, — сказал он.

Этого она не ожидала. Подобной быстроты мысли, с которой не могла сравниться интуиция… Он был гениальным математиком… его разум, хоть и завел на неверный путь, был холоден и безжалостен. Она не могла чувствовать столь быстро, как он мыслил!.. Он выбирал и заставлял действовать бесчисленные силы, украденные у Полос, она же отвечала все более хаотично, вынужденная к тому же защищать беззащитную искалеченную женщину, на которую была направлена часть его атак. Она поняла, что сейчас он убьет их обеих.

Она могла убежать… и оставить на столе беззащитную девочку, которая пришла сюда лишь потому, что кого-то очень любила. Пришла со смешным мечом в руке, не имея даже тени шанса на победу.

Кеса держала в руках два своих кинжала — оружие Жемчужины. Она даже не знала, когда их схватила. Интуиция… Да, это был способ, самый лучший, а может быть, вообще единственный, она это чувствовала… Однако она давно уже не пользовалась оружием, никогда этого как следует не умела, а если даже и так… у нее замирало сердце при мысли о том, что ей пришлось бы убить человека… Пронзить острием живое тело, со всей силы… Она не могла этого сделать и знала, что никогда не сделает.

Пробив оборону, он нанес удар! Кеса смягчила его, как обычно, не понимая, от чего, собственно, защищается, каким образом и почему именно так. Она уклонялась от удара, не зная, что вообще происходит… Сворачивалась по спирали в шар голубая полоса из рассыпанных в черноте частиц, притягивая ее к твердеющей сердцевине; время замедлило свой бег… она отодвинулась… преодолела засасывающую силу вихря…

Кеса поняла, что проиграет. В отличие от нее Мольдорн не действовал рефлекторно, он знал, что делает, и, однажды проломив ее защиту, мог это сделать и снова. Он уже научился.

И тут же воспользовался своим преимуществом. Она уже не столько боролась, сколько подвергалась безжалостному избиению и могла лишь смягчать силу ударов. Как долго? Она не была вождем или воином, но понимала, что одной обороной невозможно решить исход сражения в свою пользу. Нужно было контратаковать или обратить атаку противника на него самого. Этого она не умела, во всяком случае не могла спланировать.

Кеса защищалась исключительно интуитивно, одновременно с этим думая, — и нашла способ.

— Ридарета… — проговорила она, отчаянно веря, что прикованный к столу кусок человека слышит ее и понимает. — Я тебя не брошу… но он нас убьет. Помоги мне.

На несколько мгновений она ослабила силу своих атак. Как бы ни был гениален Мольдорн, он хотя бы малую часть своего разума должен был направить на то, чтобы понять ее слова. Однако к разговорам он был явно не склонен.

— Ридарета… теперь ты, — сказала она. — Понимаешь?

У нее закружилась голова; с другой точки зрения, к тому же видимый одним глазом, зал казался меньше. Однако Кеса не потеряла ориентацию, полностью доверившись интуиции. Даже не зная когда, она перенесла всю силу своей защиты на союзницу, довольно легко отражая отдельные слабые атаки, поскольку Мольдорн не догадался о том, что она сделала. Теперь она могла лишь молить все силы мира, чтобы Ридарета оказалась в новом месте и… чужом теле.

Она не ошиблась, ибо пиратская княжна обладала именно тем, чего недоставало ей, — инстинктом воина. И она не колебалась перед тем, как применить оружие.

Мольдорн не успел ничего понять. Прикрываемая Кесой пиратка едва заметным движением послала в него кинжал — и он захлебнулся от боли, когда острие вошло в живот. Она бросилась на него словно волчица, вновь схватив рукоять вонзенного в тело оружия и раздирая клинком внутренности, в то время как второй клинок раз за разом вонзался в руку, спину, плечо… Крича, посланник пытался сбросить с себя зверя, рвавшего его почти в клочья. Он не мог заживить раны с такой скоростью, с какой появлялись новые. От удара сзади в шею он почти потерял сознание, следующий мог оказаться последним… Он сумел ее оттолкнуть, но она прыгнула снова… и налетела на стену.

Он сбежал.

Вся дрожа, забрызганная кровью, женщина смотрела на красные клинки, отрывисто дыша. Внезапно она повернулась к столу.

— Не возвращайся! — крикнула она. — Слышишь?!

В животе у нее торчал железный крюк, вырванный Мольдорном из стены. Боли она еще не чувствовала.

— Кеса, не возвращайся. Ты умрешь, если вернешься… Я справлюсь, но… не сразу… Слышишь? Понимаешь меня?

Теперь уже она не знала, понимает ли посланница смысл ее слов. Кеса слышала и понимала, что не может вернуться. Но столь же хорошо она понимала, что задыхается с почти разорванным деревянным шаром ртом. Она нечеловечески взвыла, высвободив силы, которые мог держать — и держал — в узде Рубин, но которые никоим образом не подчинялись обычной живой женщине, чье искалеченное тело было послушно извечным законам природы.

Кеса рожала, прикованная к пыточному столу. Если в зажившей, но столь недавно отрубленной ноге и отнятой руке даже и дремали остатки боли, то она ее не чувствовала и не могла почувствовать.

Отбросив выдернутое из живота железо, Ридарета подбежала к глухо воющей посланнице, не зная, как вырвать у нее изо рта деревянный кляп… Она попыталась открутить болты, удерживавшие уцелевшую руку и ногу, воя от боли еще громче, чем Кеса, поскольку Рубин был лишь неразумной вещью и не знал, что делать. Его требовалось заставить в кратчайшее время залечить смертельную рану. Она перестала возиться с болтами.

— Ты давно ела?! — истерически заорала она. — Нет, я не сошла с ума!.. Спрашиваю — давно?!

Она не знала, что означает данный движением головы ответ. Но она была попросту голодна. Она едва не упала, пока бежала во вторую комнату; тело посланницы было для нее слишком гибким. Чужим, чересчур стройным. А мир, видимый двумя глазами, тоже выглядел чуждо. Иначе.

Добравшись до стола, за которым недавно сидел Мольдорн, она нашла остатки еды и набросилась на них так, словно тронулась умом.

Чем бы ни была серая муть в желудке, она, увы, не бралась ниоткуда.

— Она… жива…

Она сказала это, вернее, с трудом выдавила, в пятый или шестой раз.

Искалеченная, покрытая потом женщина на столе, уже освобожденная из железных оков, единственной рукой прижимала к груди крошечного, заходящегося в плаче младенца. Ридарета полулежала у стены, прижав ладонь к замазанной серой кашицей ране в животе. Она смотрела на неуклюже завязанную пуповину, грязную головку и мокрую спину ребенка, все еще давясь от плача, для которого было столько причин, что устранение одной из них ничего не могло изменить. Она пережила муки боли, вырывая из Рубина отвратительные «эликсиры», смотрела на собственного ребенка, которому дала жизнь другая женщина… Настоящую жизнь. В нем не было омерзительной красной силы, перенесенной в чужое тело.

И еще она плакала потому, что видела себя. То, что осталось от прекрасной когда-то девушки… Искалеченное чудовище, которым ей вскоре предстояло стать снова. Уже сейчас.

Рана в животе должна была еще какое-то время болеть. Но внутреннее кровотечение прекратилось. Там уже ничто не могло загноиться — серая муть проникала в кровь, набухали полные груди. Опасности не было.

— Она жива… У меня ребенок, настоящий. У меня ребенок, — снова сказала она.

Измученная, едва живая Кеса с трудом складывала слова, не желавшие проходить сквозь остатки сломанных зубов. Мешал распухший язык.

— Я… тоже.

Ридарета ее не слушала, все еще не в силах сдержать плач. Кеса дала ей немного времени, но пора было действовать.

— Слушай… — с трудом проговорила посланница. — Он сюда… вернется… Мольдорн… Нужно… бежать… Но мне… не открыть…

Ридарета начала успокаиваться. До нее постепенно доходил смысл слов Кесы.

— Не… открыть? Мы здесь заперты?

— Да.

— Тогда возвращайся, — тихо сказала она, утирая слезы. — Поменяемся обратно. Тебе будет очень больно, но ты уже не умрешь. Бери ребенка… и открывай.

Кеса вздрогнула на столе.

Ридарета вскрикнула.

На ее груди лежала маленькая плачущая девочка. Живой ребенок, очищенный от красной силы Риолаты.

Она была матерью и, ощутив это, снова разрыдалась.

Кеса уже привыкла к боли, однако с большим трудом преодолела четыре шага, отделявших стену от стола.

— Дай… Ну, дай… Рида…

— Нет… не могу… Не могу ее отпустить… понимаешь? Хочу, но… не могу. Еще немного… еще только мгновение, Кеса…

Мгновение затягивалось. Ридарета без конца готова была умолять, что еще немного… еще…

Посланница отобрала у нее ребенка почти силой. И тоже расплакалась.

— Раладан говорил, ты умеешь переноситься… Куда угодно, даже очень далеко, — сказала Ридарета. — Забери ее куда-нибудь, где она будет в безопасности. Не здесь… не посреди Громбеларда. Прошу тебя.

— Хорошо. Но я возьму и тебя.

— Можешь?

— Могу.

Но не смогла.

Ридарета осталась одна. Она снова расплакалась, но тут же собралась с духом, поскольку только что кое о чем узнала. О чем-то, чего посланница… не заметила. Может быть, даже не могла заметить.

Она выполнила лишь половину работы. На свет должен был появиться еще один…

Нет, не ребенок. Рубинчик.

Кесы не было очень, очень долго. И Ридарета уже примирилась с тем, что осталась одна.

Уцелевшая нога ее не держала, и Риди скорее свалилась, чем сползла с пыточного стола и неуклюже перебралась в соседнее помещение. Рядом с остатками еды на столе лежали несколько покрытых формулами страниц и письменные приборы — Мольдорн до самого конца остался собой, математиком Шерни. Перевернув страницу чистой стороной вверх, она начала писать, снова расплакавшись — неизвестно уже в который раз.

Она написала письмо Раладану. И кое-кому еще, хотя даже не знала… но все равно.

Теперь осталось только одно. Самое трудное.

Ридарета не знала, каким образом покончить с собой.

Может, достаточно было просто подождать возвращения Мольдорна.

Но вернулась Кеса.

Лежа на каменном полу возле стола в большом зале, Ридарета смотрела на посланницу, которая появилась в двух шагах от нее и упала. Казалось, будто она при смерти. Она не могла вернуться сразу, поскольку в тихом спящем доме, окруженном садом с прудами, она успела лишь разбудить и позвать невольницу. Увидев ее, Кеса лишилась чувств. Потеря крови, боль… Но в первую очередь то, о чем издевательски предупреждал Мольдорн. Наверняка она не постарела ни на сорок, ни даже на четыре года, однако нельзя было сто раз касаться Шерни и не ощутить никаких последствий. Путешествие домой исчерпало остатки сил, особенно если учесть, что путешествие это было самым трудным из всех. Исключительным.

Она могла забрать с собой человека — но не сумела выдернуть Риолату. Рубин остался в Громбе, посланница же сбилась с пути и нашла дорогу с огромным трудом, затратив на это небывалые усилия.

Окруженная заботой перепуганной прислуги, Кеса приходила в себя, мечтая о том, чтобы больному и тяжело раненному Мольдорну потребовалось больше времени, чем ей.

Невольницы обмирали от ужаса. Они видели свою добрую госпожу, отправлявшуюся в путь на прекрасном коне, под опекой нескольких десятков вооруженных людей. И вдруг она появилась дома окровавленная, полуживая, потрясенная и в лихорадке, с едва дышащим слабеньким младенцем на руках… Она выглядела так, будто сейчас умрет; когда она упала в обморок, служанка была уверена, что ее госпожа больше не очнется.

Кеса вернулась к Ридарете и поняла: теперь это все, на что она способна.

Конец.

Мольдорн мог вернуться и убить их обеих. Замучить насмерть или задушить… Они были совершенно беззащитны. Кеса могла бы еще отразить две или три атаки, но не более того. Но еще одного путешествия она не могла совершить наверняка. И не могла открыть вход в подземелье, поскольку закрыла его очень надежно. По-настоящему надежно. Не от мужа, но от Мольдорна. Чтобы он не сумел выбраться на поверхность, если…

Сейчас она уже знала, что он все равно бы выбрался.

В ста шагах от них ждали друзья. Кесе очень хотелось увидеть мужа, но она не могла себе представить, как ползет по залитому водой коридору, а потом лишь бессильно смотрит… А он точно так же смотрит с другой стороны, отделенный невидимой преградой. И возможно, замечает приближающегося Мольдорна…

— Когда-то у меня был ребенок, — сказала она. — У Жемчужины, о которой хозяин толком не заботился и которую потом отдали за долги… Не знаю, в какое хозяйство продали мое дитя, и никогда не узнаю. Дети невольниц… это всего лишь вещи. Ребенка Жемчужины хозяйство охотно купит. Я люблю Готаха, и мы очень хотели иметь ребенка, но не решились. Ребенок от пары посланников? О, нет. Шернь ревнива, — горько сказала она. — Твои маленькие Рубины, Ридарета ничто по сравнению с тем, что мы могли бы произвести на свет.

— Воспитай ее, — невнятно, но очень спокойно ответила Ридарета. — Назови ее… Алида. Хорошо?

Кеса растроганно кивнула.

— Посмотри на меня… Посмотри.

Посланница посмотрела. И ей снова захотелось плакать, хотя она должна была уже привыкнуть к кошмарам.

— Кого я должна сделать несчастным? Мне теперь такой и оставаться? Нет. Кеса… Помоги мне… Если это должен сделать Мольдорн… я бы хотела… как человек. Даже если я уже не человек.

— Ты человек.

Ридарета говорила медленно — мешали искалеченные губы.

— Я очень хотела найти оружие… Он говорил, что найду. Я искала и не нашла, но очень многое узнала. Я теперь уже… смогла бы иначе. Наверное, мне и дальше пришлось бы убивать, сражаться. Но я уже могла бы… выбирать. Даже сражаться можно за правое дело. Такое, которое ты не стала бы осуждать.

— Да.

— Если бы ты могла… ты бы мне позволила?

— Да. Ибо намного важнее того, что мы уже сделали, то, что нам еще предстоит сделать.

Ридарета молчала.

— Тогда послушай, — наконец сказала она.

И Кеса узнала тайну.

Она не сразу сумела осознать услышанное.

— Он сюда вернется? Тогда… помоги мне. Если ты будешь одна, то, может быть, он тебя не убьет. Он сражался с тобой потому, что ты защищала меня. Я знаю. А может, он не вернется?

Посланница не хотела и не могла сказать, что Мольдорн наверняка вернется. И убьет ее хотя бы потому, что… не будет знать, кто перед ним стоит, Кеса или Ридарета. А малейшее колебание могло стоить ему жизни, в чем он недавно убедился.

— Не знаю, сумею ли я. Не сумею.

— Сумеешь. Ведь это только… ты знаешь.

Учащенное дыхание двух женщин слышалось все громче.

— Я спрячусь. Пусть Раладан… пусть никто не увидит того, какой я стала… Обещай, что никому не позволишь увидеть меня такой. Прошу тебя.

— Не позволю.

У стены стоял большой ящик, частично прогнивший от влаги. Когда-то в нем, видимо, лежали разные… инструменты. Необходимые в этом зале орудия. Ужасающий саркофаг, в который по собственной воле пыталась забраться просящая смерти девушка.

Посланница смотрела на повернутую в сторону голову несчастной девочки, о которой она когда-то обещала позаботиться. И не сдержала слова.

Ридарета дышала с все большим трудом.

— Кеса, прошу тебя… Я… я боюсь…

Она расплакалась в последний раз.

Сидевшая на полу посланница закрыла уши руками и крикнула, вложив в этот короткий крик всю ненависть, которую она испытывала сейчас к проклятому миру.

Две короткие красные иглы выстрелили вверх, пробили каменные стены и исчезли, возвращаясь к Полосам. Искалеченное тело осело в глубь ящика, ударившись о его прогнившее дно.

На берегу моря уже бы рассвело, но в сердце Тяжелых гор ничто не предвещало быстрого прихода дня. Трудившиеся у подножия лестницы люди часто менялись: солдат уступал посланнику, посланник — следующему солдату, тот — агарскому князю… Топоры и мечи не годились в качестве хороших инструментов, хлопот прибавляли недостаток света, теснота… На рассвете двое мужчин по очереди протиснулись в пробитую в камнях дыру, один из краев которой образовывало полностью прозрачное, прочное стекло. Им подали факелы. Внутри солдаты продолжили расширять дыру. В королевской гвардии служили отнюдь не карлики, для них отверстие было все еще слишком узким. Но вывалился очередной камень, и двое самых худых гвардейцев попытали счастья. Они пробрались внутрь и сразу же достали мечи.

Раладан и Готах переглянулись, после чего один за другим вошли в стену, видневшуюся между двумя коридорами… Гвардейцы, не колеблясь, шагнули следом.

По другую сторону стены располагался залитый водой не слишком длинный проход, а в его конце — открытая дверь, из-за которой сочился очень слабый свет.

Они побежали к ней, разбрызгивая холодную воду.

Дверь была не открыта, но сорвана с петель. Она вела в небольшой зал, где на столе рядом с раздавленными и разбросанными остатками еды лежала опрокинутая бутылка с чернилами, плавающие в черном море страницы и сломанное перо. Свет падал из-за следующей двери, находившейся в углу помещения.

Посланница сидела возле пыточного стола, опираясь о сломанный рычаг, служивший для поднимания или опускания чего-то… Она подняла взгляд, но, похоже, не понимала, кого видит. Готах ощутил в ногах такую слабость, что ему пришлось схватиться за плечо товарища. Он смотрел на жену, на красные от крови рукава рубашки, большое запекшееся пятно на животе, забрызганную кровью одежду… Во время короткого пребывания дома слуги обмыли ей руки, волосы и лицо, но платье так и не сменили. Готах наклонился, и она быстрым движением схватила его за руки. Глаза ее лихорадочно блестели, она была почти без чувств.

— Нет… нет, — выдавила она. — Еще нет! Князь… князь! — крикнула она.

— Моя дочь, госпожа. Где Ридарета?

Мольдорн пытался вернуться. Она остановила его уже дважды, сама не зная как.

Но она не могла удерживать его до бесконечности.

— Она… ее здесь нет. Он сейчас вернется! Быстрее… — бормотала она. — Он может вернуться в любой момент. Заберите меня отсюда. Я все расскажу, но… Заберите меня отсюда, ну же! Заберите!

У нее началась истерика.

Она не сумела в третий раз остановить посланника. Может, ей это даже бы удалось, но при виде неожиданной помощи ее покинули остатки сил. Одиноко скорчившись на полу пыточного зала, она слышала приглушенные удары, но не догадывалась об их значении, думая, что это муж зовет ее, ударяя чем-то о стену, может, лишь приободряет, говоря: «Я здесь! Кеса, я жду!»

Но он не ждал. Мужчины вообще не умели ждать столь долго и упорно, как женщины.

Мольдорн вернулся — и оказался среди четырех мужчин, один из которых перепугался и сразу же сделал то, что умел лучше всего: убил. Могущественный математик Шерни появился ниоткуда — и с разрубленным ударом гвардейского меча виском сразу же начал оседать на пол, поскольку ноги уже его не слушались. Алебардщик королевы был воином, так что не стал раздумывать и лишь добавил, окончательно развалив мозг, который мог в мгновение ока заставить затянуться любую рану — но при условии, что он действовал.

Но мозг уже не действовал, ибо вытекал из черепа. Кесу стошнило.

Солдат посмотрел на окровавленный меч, не будучи вполне уверен, что поступил правильно… Наклонившись, он вытер оружие краем невзрачного бурого плаща.

Они не столько понесли, сколько поволокли Кесу по коридору. Она не позволила забрать грязный сверток, который обеими руками прижимала к животу. Увидев в свете факела, который держал солдат, плоды трудов над ее неприступной преградой, она безумно захохотала.

— Шернь… — выдавила она. — Посланники… Обычная дыра в стене…

Если уж через отверстие пролезли Готах и Раладан, то уж тем более это могла сделать стройная Кеса. Однако сперва нужно было убедить ее отдать сверток. Она лишь качала головой — нет и нет. Раладан резким движением выхватил у нее поклажу и подал в дыру. Взвыв, посланница вырвалась и бросилась головой вперед, едва попав в неровное отверстие. Ее скорее протолкнули и вытащили, чем она прошла сама. Получив назад свое сокровище, она, пошатываясь, взбежала по лестнице словно безумная, зовя Раладана.

— Иди, господин, — взволнованно сказал посланник. — Она что-то знает о твоей дочери… Иди!

Раладан пробрался через дыру с помощью других, так же как и Кеса.

Чернота ночи сменилась грязно-серым рассветом. Недалеко от верха лестницы двое солдат пытались успокоить бьющуюся в истерике женщину. Третий держал факел. Она увидела Раладана.

— Возьми! Свет! — крикнула она. — А вы идите, идите отсюда!

Солдаты переглянулись. Раладан взял факел и жестом отослал их. Кеса сунула ему в руку смятый надорванный листок.

— Читай, — сказала она. — Это от нее.

Неловко, одной рукой, поскольку в другой держал факел, Раладан пытался расправить письмо. Он узнал почерк Ридареты; он всегда считал, что она умеет прекрасно писать, как настоящая княжна… И это было правдой. Воспитанная в хорошем доме девушка научилась искусству каллиграфии.

У него дрожали пальцы.

— Я не смогу… Прочитай мне, госпожа.

— Я уже читала, — сдавленно сказала она. — Не знаю, сумею ли еще раз…

Размазывая по щекам слезы, она начала:

— «Раладан, Китар… Я сплю. Скажите ребятам, чтобы не называли корабль „Слепая Риди“, ибо я вернусь и снова буду ходить по морям… Через четыре года. Я пишу это и не знаю, вернется ли за мной Кеса. Ее слишком долго нет…»

Посланница поднесла руку ко рту и замолчала, прикусив костяшки пальцев.

— «Если она не вернется, — помолчав, продолжила она, — то вы не получите этого письма. Тогда все уже не имеет значения. Риолата не злая, она просто… Я хотела с ней так, как вы со мной: познакомиться и понять, только не вблизи, осторожно. Я зря на вас кричала, поскольку сама делала то же самое. Но теперь кое-что стало для меня крайне важно, и я подошла к Риолате как можно ближе. Я многое узнала, и мы поняли друг друга. Через четыре года я уже буду юной девушкой, а она меня разбудит, и у вас снова будет ваша Рида, а у меня — вы. Риолата и я — теперь одно целое, она хранит мою память, недостатки, даже достоинства, если таковые есть… Всю меня. Когда я проснусь, я буду такая же, как сейчас, только немного умнее. Я люблю вас и не могу дождаться, когда… Я люблю вас. И кое-кого еще, но… Нет, ничего. Ридарета. Лишь бы только Кеса вернулась».

Посланница закончила и глубоко вздохнула.

— Держи ее, — сказала она, отдавая бесформенный сверток. — Она еще совсем маленькая. Будешь ее ждать? Ибо я буду.

Трясущимися руками Раладан отвернул угол окровавленной тряпки. Из-под него выглянула крошечная головка новорожденного — девочки, которой в будущем предстояло стать матерью своей сестры-близнеца, маленькой Алиды; та, однако, получила от кого-то настоящую жизнь вместо красной силы.

Но об этом знала только Кеса. И только она могла понять.