СМЕРТЬ МАШИ
Не прошло и получаса по уходе священника, как Маша ясно расслышала шорох платьев, шелест шагов и шепотливые голоса за своей дверью.
Через минуту дверь эта тихо приотворилась, и в комнату осторожно вошла старуха, которая, затаив дыхание и сдерживая внутреннее волнение, остановилась подле умирающей, устремивши на нее тревожно-внимательные взоры.
Девушка быстро и широко раскрыла глаза, изумленно вскинув их на вошедшую.
Она была удивлена неожиданным появлением незнакомой женщины и несколько времени все так пристально вглядывалась в черты ее…
Ни та ни другая в первую минуту не подали голоса.
- Чуха! - вскрикнула, наконец, Маша, тщетно делая усилие приподняться на локте.
Та вздрогнула при звуке голоса, который произнес это имя.
Если в душе Анны и могли еще до последней минуты копошиться какие-нибудь сомнения, то слово "Чуха", произнесенное умирающей, сразу разоблачило несчастной матери, что ее дочь - именно та самая девушка, которую она некогда оттащила от проруби.
Но как изменились ее черты! Смерть уже начала накладывать на них свою печать. И, однако, вглядевшись в это изможденное страданием лицо, Анна узнала прежнюю Машу.
- Чуха! - уже гораздо слабее повторила девушка, не сводя изумленных глаз со старухи.
- Маша… Маша… дочь моя!
Это были единственные слова, которые могла произнести Анна, задыхаясь от волнения и подступающих слез. Она склонилась над дочерью, и, обняв ее плечи, покрывала поцелуями все лицо ее.
- Дочь моя, дочь… Маша… милая… Наконец-то я нашла тебя. Ведь я тебе мать… родная мать, - шептала она, прерывая слова свои нежными, тихими поцелуями.
- Мать!.. Моя мать! - воскликнула девушка, и вдруг поднялась и села на постели, обняв руками шею старухи.
В эту минуту у нее вдруг явилась энергия, жизнь и какие-то напряженные силы. Последняя яркая вспышка погасающей лампады.
- Мать моя! - говорила она, пожирая восторженно радостными глазами лицо Анны. - Так ты моя мать?.. О, для чего же так поздно?.. Зачем теперь, а не тогда?.. А ведь мы сердцем чуяли друг друга!.. Любили, не знаючи… Помнишь?
- Помню, помню, дитя мое… все помню! - как-то жутко шептала Анна, и в звуках ее голоса слышалась радость, отравленная какою-то жгучею горечью отчаяния.
- Где ж отец мой?.. Кто мой отец? - внезапно спросила девушка.
Старуха не ответила.
- Матушка! Я спрашиваю про отца моего!..
Та продолжала молчать и только головою поникла, мрачно и злобно сведя свои брови.
Маша еще раз пристально взглянула на нее и уж более не повторила вопроса. Руки ее ослабели, тихо упали с плеч матери, и она вдруг опрокинулась на подушки, почти мгновенно возвратясь к прежнему бессилию.
Это молчание сказало ей все.
В памяти живо и ярко воскресли те слова Чухи, которые сказала она ей в вяземской ночлежной про старого князя Шадурского, про то, как от нее родную дочку скрыли, про то, как поступил с нею этот Шадурский. Маше вдруг захотелось ничего бы не знать, потому что воспоминание невольно нарисовало ей при этом образ ее собственного любовника, который был законным сыном ее незаконного отца.
Это сознание повеяло ужасом на бедную девушку.
Чистая, светлая радость внезапного открытия родной матери мгновенно была омрачена открытием родного отца.
Проклятая жизнь и тут отравила ей чуть ли не единственную светлую, хорошую минуту.
- Матушка, матушка! - смутно прошептала она. - Какие мы с тобой несчастные!.. За что?.. За что все это?
Это было последнее потрясение, последнее сильное чувство, последний и самый тяжкий удар, которого не мог уже выдержать переломленный, исковерканный болезнью организм девушки. С этой самой минуты смерть шла на нее уже быстрыми, рассчитанными шагами. Больная сильно мучилась. В груди ее что-то хрипело с каким-то высвистом, про который народ говорит, что "певуны поют", - хрипело и переливалось каким-то глухим клокотанием. Приступы удушливого кашля становились все чаще и сильнее. Порой начинала она метаться и стонать от жгучей боли в груди, порой впадала в тяжкое, лихорадочное забытье и через несколько минут вздрагивала, очнувшись, и приходила в себя, и все более слабеющим голосом, с такою тяжкой мольбой простирала к матери свои худощавые руки:
- Матушка!.. Матушка!.. Где ты, милая моя?.. Где ты?
- Я здесь, здесь, - внятно отвечала ей Анна, у которой сердце раздиралось и обливалось кровью при виде этих предсмертных мучений.
- Где ты?.. Я плохо вижу тебя… В глазах темно становится…
- Здесь я, дитя мое, вот, над тобою!.. Я держу твои руки - разве ты не слышишь?
- Слышу… теперь чувствую… Будь здесь… не отходи от меня…
И прижав к себе руку матери, она через минуту впадала в новое забытье. И, несколько времени спустя, опять широко раскрывались ее потухающие глаза, и опять, вместе с грудными певунами, слышался нежный молящий шепот:
- Матушка!.. Милая!.. Будь со мною… ближе… ближе ко мне… Целуй меня, ласкай меня… обними меня, родная моя… Так обними, чтоб я чувствовала… Крепче, больше… Поцелуй еще!.. Еще раз!.. Ты любишь меня?.. Любишь?..
Анна сжимала ее в своих объятиях и покрывала тихими, долгими поцелуями все лицо ее, на которое капали горючие крупные слезы.
Маша вдруг вздрогнула и, проворным движением, цепко схватила руку старухи.
- Матушка… мне холодно… пальцы коченеют… холодеют ноги, руки… Согрей меня!.. Это она… Да, это она!.. Это смерть моя идет… О господи!.. Пощади! Удержи ее, боже мой!.. Матушка! Теперь ты со мною - мне бы жить хотелось…
И она горько, горько заплакала - в последний раз своей жизни, с которою теперь стало вдруг так мучительно тяжко расставаться.
- Матушка!.. Пока еще я помню себя - благослови меня… Простись со мною… Обмануться нельзя - я чувствую, что уж недолго… Перекрести меня!..
Анна благоговейно стала осенять ее крестным знамением и тихо шептала молитву…
- Молись… громче молись… внятней, чтобы я слышала… Дай мне твою руку… - прошептала умирающая - и это уж были ее последние слова. Она крепко, почти с судорожным движением прижала хладеющими пальцами материнскую руку к своей груди и, не отпуская ее, впала через минуту в беспамятство.
Началась предсмертная агония.
Хрипящая грудь вздымалась высоко под тяжелым и нервно-медленным дыханием, словно силилась вдохнуть в себя побольше воздуха. По временам по всему телу на мгновение пробегало какое-то судорожное трепетанье. По временам широко раскрывались глаза, но это уж были глаза почти безжизненные, тупые, в которых не светилось ни малейшего отблеска мысли или страдания, и вскоре зрачки их совсем остановились, получа тот неприятный, отталкивающий взгляд, который бывает у мертвеца. Одна только грудь чуть заметно колебалась еще под трудным дыханием, и коченеющая рука все еще крепко держала прижатую к груди руку Анны. И Анна чувствовала, как эти тонкие, длинные пальцы постепенно цепенеют и холодеют - все больше, больше и больше.
Над городом пронесся густой гул первого благовеста к заутрене. На широкой двуспальной кровати, которая была немою свидетельницей стольких развратных ночей веселого дома, в эту ночь лежал теперь вытянувшийся, холодный труп "развратной" девушки.
А рядом с нею, за тонкой перегородкой, в соседней комнатке злобствовала и плакалась на свою печальную судьбу мадам-тетенька и раздавались оттуда ее недовольные, нюнящие возгласы.
- Da bin ich num um raeine vier hundert Rubel gebracht!* Шутка сказать! Кто же мне теперь долг за нее заплатит?.. Я-то за что терплю тут!.. Сколько убытков теперь… Никогда шкандалу такого не было, чтобы в моем доме девушка вдруг померла… Говорила ведь, что надо в больницу отправить!.. Тягайся теперь с полицией!..
____________________
* Вот я и лишилась теперь своих четырехсот рублей! (нем.)
Николай Чечевинский, все время ожидавший в одной из соседних комнат, утешил великое горе тетеньки обещанием уплаты по векселю. Тетенька успокоилась и принялась хлопотать по части обмывания и первых приготовлений к выносу покойницы в залу.
Все обитательницы веселого дома, без цели, с тупым, полуиспуганным недоумением слонялись из угла в угол по всем комнатам, какие-то растерянные, ошеломленные, пришибленные этой внезапной смертью своей товарки, а наверху все еще раздавались веселые звуки разбитых клавикорд, и потолок дрожал от неистового топанья и кутерьмы забубенного канкана.