ТЮРЕМНЫЕ ВЕСТИ И НОВОСТИ

Тюремные новости разносятся необыкновенно быстро. Это своего рода телеграф, в котором, впрочем, электрическая проволока и все другие аппараты весьма успешно заменяются одним только языком. В тюрьме, среди одуряющего однообразия жизни, каждое приключение - вроде того, что две арестантки за что-нибудь подрались, или один арестант стащил у другого рубаху - считается уже новостью, которая тотчас передается на другие этажи и отделения. Оно и понятно: хотя драка или местное воровство - явление самое обыкновенное в подобной среде, но все же и они в тюрьме отчасти выдаются из скучно-монотонного уровня скучнейшей жизни, где один день ни на иоту не отличается от другого, где завтра тянется как вчера, а вчера как сегодня, и так целые недели, месяцы и даже годы. При этих условиях - понятное дело - такое обстоятельство, на которое в иной обстановке никто из заключенных и малейшего внимания не обратил бы - "не плюнул бы", как говорят они, здесь уже приобретает своего рода важность, значение новости или приключения и, как новость, разносится по всем камерам, с достодолжною быстротою.

Утром этого дня новость заключалась в отправке Бероевой на площадь - "К Смольному затылком на фортунке покатили марушку одну с дядиной дачи", - передавали арестанты друг другу; а к вечеру всеобщею новостью для тюрьмы стала внезапная смерть этой самой марушки, и рассказ о том, как умирала и что говорила, что делала при этом арестантка, быстро перелетал из уст в уста, с вариациями, дополнениями и изменениями. Каждый присовокуплял к нему, что хотел, по своему личному вкусу и соображению: лазаретная сиделка передала придвернице, придверница стряпухам и прачкам, те разнесли по женским камерам, а женщины, в свою очередь, передали мужчинам.

Есть в тюрьме один пункт, в котором деревянная стена отгораживает мужское отделение от женского. Этот пункт и служит главной станцией устных депеш от мужчин к женщинам и обратно. У всех почти заключенных, которые имеют свои тюремные платонические романы, условлены известные часы для свиданий с дамами сердца. Лица не видно, зато голос можно хорошо слышать, стало быть, есть возможность разговаривать. Точно такой же условный час свидания существует и у Гречки с арестанткой Катей Балыковой.

- Что у вас, помер кто-то, слышно? - спросил голос Гречки.

- Ах, уж и не говори!.. Такое это у меня горе!.. Ведь самая душевная моя, любимая моя померла-то! - встосковалась Катя Балыкова. - Сколько раз, бывало, попросишь письмо к тебе написать - никогда отказу не было.

И арестантка со всеми подробностями, на сколько сама знала, передала ему рассказ о последних минутах Бероевой.

- Ты говоришь, деньги приказала положить с собою? - очень серьезно и тихо спросил Гречка видимо изменившимся голосом.

- Ах, уж так-то просила… Со слезами, говорят… Это, мол, самая заветная вещица моя, приказывала им, ни за что, мол, расстаться с нею не желаю.

- Гм… И ты не врешь, что сама видела, как оно в ладонке зашито?

- Зачем врать, своими глазами видела. Потому, я очинно любила покойницу, - объясняла Балыкова, - так я выпросилась у Мавры Кузьминишны, чтобы взяла меня вместе с собою обмывать да убирать ее, - тут вот и видела, как она, значит, на шею надела ей.

- Гм… А деньга-то самая, рубль старинный, что ли?

- Старинный, точно старинный - тяжельше нонешних.

- Да это верно?

- Что сама видела да слышала, то и говорю, - подтвердила Катя. - Мавра Кузьминишна и допреж того знала про этот самый рубль, - продолжала она, - потому, сказывала она, что покойница ей не раз говорила про него: они со старушкой-то нашей словно дочка с матерью жили. Так вот она и сказывала, что рубль-то петровский какой-то… верно, особенный… в семье у них издавна хранился.

Если б Катя Балыкова могла видеть Гречкино лицо, то она увидела бы, как изменилось, как просияло оно в эту минуту.

- Ну, прощай, душа, спасибо за новость! - торопливо промолвил Гречка.

- Да куда ж ты, лиходей мой!.. И слова еще по душе не сказали! - укорила Катя.

- Некогда… Ужо поговорим, а теперь не время. Да слышь ты, - внезапно он прибавил, - не знаешь, когда ее хоронить будут?

- А сказывали, будто завтра хотят.

- Завтра?.. Гм… Эка штука… - раздумчиво процедил озабоченный Гречка. - Ну, да ладно, завтра, так завтра! Прощай!

И Катя слышала, как удалился он поспешными шагами.

***

В голове Осипа Гречки горячо кипело множество мыслей, так что он, видимо, находился в лихорадочном состоянии.

"Старинный рубль… петровский - значит этта амператора Петры-Первого, как сказывал Жиган, - размышлял он сам с собой. - Издавна в семействе хранился и в ладонке зашит… Да еще слезно приказывала в могилу положить с собою… Это фармазонские деньги - они! Беспременно они! Беспременно фармазонские! - решил арестант и еще жутче погрузился в свои думы. - Надо во что б то ни стало добыть эти деньги!.. Во что б то ни стало!.. В часовню забраться, нешто?.. Не заберешься: укараулят… Одна штука - бежать, - да бежать, как можно скорее!.. А как раздобудешься заветным рублем неразменным - господи, что за жизнь-то пойдет счастливая! - упоительно предался он мечтаньям: - Живи, ни о чем не тужи, ни о чем не заботься, одет, обут и пищия тебе тут всякая, и напиток хороший! Любо! Ух, как любо!.. Ажно дух захватывает!.. Фатеру хорошую найму, сударушка своя собственная будет - барином жить стану… И воровать уж не буду - незачем… Ни за что не буду, ни-ни, и детям закажу - экого богачества по весь век за глаза ведь хватит… На покое да на волюшке заживем тогда! Одно только скверно, черт побери, очинно уж скверно! - приостановился он в дальнейшем порыве: - Чтобы добыть-то их, эти фармазонские денежки, надо будет над мертвецом надругательство сделать… Иначе не достанутся, сказывал Жиган, то-ись никак не достанутся… Эх, доля наша, доля горемычная! Каково-то оно есть, это счастье людское - и за что нашему брату приходится черту запродать свою душу навеки, а даром и не добудешь этого счастья… Ну, да что ж такое? Запродать, так запродать! - решил он, после минуты раздумья. - Мне, что теперь, что после, по писанию - все едино пропадать ведь надо… За наши добрые дела, сказывают, будто на том свете в рай ко святым не пущают, а прямо в огненную реку волокут, - так, значит, это для нас все равно, что ничего, потому, и без того сволокли бы, потому, хоть и убегу, хоть и на воле буду, - а хлеб жевать надо, - ну, и, значит, беспременно воровать надо: без того уже нашему брату невозможно как-то, с волчьим видом ни в какую иную работу не примут. Тут уж лучше, коли пропадать - пропаду по крайности за счастье свое; по крайности узнаешь, каково таково это самое счастье на свете бывает!"

И Гречка окончательно уже решился.