КЛИНОМ СОШЛОСЬ

Над Петербургом висело промозглое, серое и какое-то отволглое утро: нельзя сказать, чтобы было холодно; напротив, с крыш и из дождевых труб точилась капель, но в воздухе стояло что-то тяжело-серое, моросящее, и с моря дул порывами тот гнилой ветер, который всегда приносит с собой распутицу и слякоть.

Этим утром начинался для Маши второй день ее бездомных, голодных и холодных скитаний; для Вересова он был уже третьим.

Оба вышли из церкви Сенного Спаса, обогретые гостеприимной церковной печью, и с паперти повернули один направо, другая налево, и затерялись в хлопотливой утренней толпе. Почему тот и другая взяли такое направление, того и сами они не могли б определить: им, по-вчерашнему, было решительно все равно куда ни идти - потому что ни цели, ни задачи впереди не предвиделось.

Вересов пока еще был сыт и в течение двух суток успел уже как-то обтерпеться в своем положении; он и толкался теперь меж народа без злобы и боли, навеваемых вчера ужасною и голодною мыслью о безвыходном положении. Он как-то даже старался не думать о том, что предстоит впереди - не далее, как через несколько часов, - когда опять стемнеет над городом, когда опять начнет подмораживать к ночи и снова вздумает крутить и мутить в желудке проснувшийся голод.

"Однако что ж так-то шататься! Надо же и дела какого поискать, - решил он после часу бесплодного хожденья по улицам. - Надо торопиться, а то… господи, что, если опять придет такой же голод!.. Надо торопиться, надо торопиться пока до голода…"

И он с тоскливой озабоченностью огляделся во все стороны. Откуда искать спасения? Кто выручит? Кто даст работу?

Но день как на зло был праздничный, и работы по этому случаю не могло предстоять ни малейшей. Только по кабакам да харчевням слышны были гам, да песни, да крики.

Но вон на углу, у кабака, стоит толпа, человек до двадцати поденщиков-носильщиков - больше всего отставные солдаты.

"Нанимает же их кто-нибудь, - помыслил Вересов. - Пойду к ним постою вместе - авось, и меня кто-нибудь наймет".

Пошел и примазался к маленько подгулявшей кучке, и стал между двух отставных "гарнадеров". Там шли свои разговоры и свои споры с расчетами и перекорами; но это не помешало им, однако, вскоре обратить внимание на затесавшегося в их толпу пришлого человека.

- Что, малый, надоть? - бесцеремонно обратился к нему близстоявший высокий "гарнадер".

Вересов несколько смутился, но все-таки успел проговорить ему:

- Так… сам по себе… А вы, верно, носильщики?

- Мы-то?.. Мы - носильщики. А что тебе?

- Да я, вот, тоже… хотел бы в эту работу… Может, наймет кто-нибудь.

- Кого?.. Тебя-то? Ха-ха!.. Да нешто ты гож в эфту работу? Силенка-то где? - Тебя ведь одним плевком пополам перешибить - и готова! Куда тебе в нашу работу!

- Нет, я могу, - попытался было отстоять себя Вересов.

- Ну, коли можешь, это твое дело, ищи себе.

- Я вот и постою.

- Ну, и стой, буде охота твоя такая. Стой хошь до завтрева - никто не наймет.

- Отчего не наймет?

- Отчего!.. Первым делом оттого, что праздник, кто ж в праздник нанимает?

- А для чего же вы стоите?

- Мы-то? А мы для того, что мы выпить пришли, мы уж тут, у эфтого кабака, завсягды и стоим, и как теперь, значит, выпили, ну и галдим промеж себя, известно - проклажаемся, потому - праздник. А второе дело, у нас артель, и окромя артельных никому постороннему эфтого дела мы не уступим, а ты поди - тягайся с артелью, коли хошь! Супротив артели ничего не поделаешь.

- Ну, возьмите меня в свою артель, - предложил Вересов.

- А какой с тебя прок артели? - возразил кавалер. - Силенки-то у тебя на грош, а сам, гляди, проешь в день на два пятака. Так что с тебя толку? А ты - я вот что скажу - ты коли хошь, ступай завтра на галанску биржу, да там поищи - може и возьмут.

- Где взять! - возразил другой товарищ. - Там ведь тоже дюжой человек требуется, потому что, потому - там работа еще потяжельче нашей будет; опять же и то, найдет этта ихнего брата туда кажинное утро человек сот пять, а отберут из них в работу два ста, - а прочие долой - але-марш. Так-то!.. Вот ты и поди тут! А ты лучше другой какой работишки поискал бы, - обратился он к Вересову, - такой бы работишки, которая тебе посноровистей была бы, чтобы силенку не нудить, вот примером бы, хошь по лакейской части. Вид-то какой есть при тебе, аль никакого не имеетцы?

- Вид-то?.. - Вересов несколько смутился. - Вид-то… Как же! Вид у меня есть!

- Покажь его, - бесцельно полюбопытствовал кавалер.

Вересов не совсем-то охотно вытащил из кармана билет, выданный ему следователем при отпуске на поруки.

Кавалер развернул и по складам стал разбирать его.

- Эге, брат, да это у тебя вид-то волчий! - проговорил он, подозрительно оглядывая молодого человека. - А еще к нам в артель просится: "Работы хочу! Места какого!" Кто ж тебя с волчьим-то видом на место возьмет, аль в работу какую? Никак этого невозможно, потому - сичас как на этот самый вид посмотрит, так сразу и видит, что ты есть подозрительный человек. Ишь ты ведь гусь какой! Из тюрьмы на поруки отпущен, а сам места ищет! И сичас кажинный хозяин опасаться тебя должен: почем я знаю, может, ты меня обворуешь аль еще чего хуже? Ну, и шабаш, значит; проваливай себе с богом! Нет, брат, - прибавил он решительным тоном, возвращая Вересову его билет, - с волчьим видом ни в какую работу тебя не возьмут, окромя мазурничьей. Мазурить - вот это смело можешь; а что все протчее - ни-ни!

Грустно и понуро отошел от этой кучки Вересов. Он чувствовал, что в словах кавалера заключалась горькая правда, что и точно никто, из простой предосторожности, не решится взять к себе на место человека, отпущенного на время из тюрьмы по уголовному делу. Поди, доказывай ему, что ты невинен, что самый отпуск на поруки удостоверяет уже несколько в этом, что ты взят по ложному обвинению, по одним только подозрениям! "Все это так, - уклончиво скажет каждый наниматель, - да все же без этого было бы спокойнее как-то… а теперь все как будто сомнительно". И наниматель, по-своему, пожалуй, будет и прав: тюрьма плохая рекомендация человеку. Стало быть, в конце концов, что же остается, если ты не имел до тюрьмы прочной оседлости и хоть какой-нибудь, но все-таки прочной собственности и прочного занятия? - Остаются только два исхода: либо великодушно умирай с голоду, либо, коли не желаешь смерти, то - волей-неволей - воруй для поддержки своего бренного существования. Это факт. И при том это факт, который весьма легко проверить и убедиться в его беспощадной справедливости. Загляните в тюрьму, скажите, чтобы вам указали на нескольких из арестантов, которые попадаются в эту тюрьму не в первый уже раз (а таких очень и очень много), а затем, узнав их имена и нумера дел, справьтесь в местах, где таковые производятся, и вы последовательно дойдете до первоначального дела каждого из этих подсудимых. Но это процедура слишком длинная. Возьмите путь кратчайший: спросите у любого опытного следователя, и - как в первом, так и в последнем случае - вы получите ответ такого рода:

"Человек честный, неиспорченный, сделал проступок или по случайному стечению обстоятельств подозревается в проступке, за который в том и другом случае ему отводится место в заключении, в тюрьме".

"В тюрьме, или вообще где бы то ни было в заключении, он сидит известное, по большей части довольно продолжительное время, в самом неразборчивом сбродном обществе воров, мошенников, негодяев, так или иначе (иногда самым косвенным и незаметным образом) влияющих на его нравственность".

"Почему бы то ни было (как это часто у нас случается) человек этот отпускается на поруки. Чаще всего он и сам ищет этого, потому что в тюрьме не сладко сидеть. При отпуске на поруки (а что такое наши причастные и притюремные поручители за три рубля - читатель уже знает) ему выдается временное свидетельство, которое на специальном argot называется волчьим видом. Наименование весьма меткое, весьма характерное. - Волчий! - Да, действительно это волчий вид, и человек, его имеющий, по всей справедливости уподобляется волку. Его опасаются, его подозревают, ему нет места ни в одной честной артели, ему нет работы ни у одного хозяина, ни у одного нанимателя, потому что он человек неизвестный: бог его знает, какой такой он человек, временный билет служит ему крайне сомнительной рекомендацией. И вот каждый начинает подозрительно озираться на него, как на хищного волка, и как хищного же волка его гонят от стада, где нет ему места. А желудок меж тем предъявляет свои законные требования - вследствие такого обстоятельства человек от голоду еще того пуще уподобляется волку. Ну, волк, так волк! Что же ему остается?"

"Либо повеситься, утопиться, буде он человеком с твердым закалом честной нравственности".

"Либо поступить по-волчьи: украсть, похитить, зарезать ягненка своими волчьими зубами":

"Ergo:* или умри, не существуй, или делайся преступником".

____________________

* Итак, следовательно (лат.).

"Чаще всего он делается последним и, как быть надо, опять попадает в тюрьму. И вот таким образом, попадая в нее впервые (иногда только случайно), честным, неиспорченным человеком, со всеми данными полезного для общества члена, он вторично попадает в нее уже сознательным преступником по нужде, по необходимости, а из этого вторичного заключения уже выходит совсем готовым, вполне сформированным кандидатом на Владимирскую дорогу, в сибирскую каторгу. Тюрьма выработала из него негодяя - честный человек, полезный член общества погиб в нем навсегда и безвозвратно".

Этот неотразимый и несчетно повторяющийся факт составляет главную болячку наших заключений, нравственно умерщвляющих человека и служащих, по нашим большим промышленным городам, одним из средств, способствующих развитию пролетариата и преступления.

Результаты оказываются слишком горестными, слишком наносящими ущерб обществу, для того чтобы можно было оставить их без самого горячего внимания и без радикальной помощи. Никакие паллиативы не помогут этому злу.