"ЛИКУЙ НЫНЕ И ВЕСЕЛИСЯ, СИОНЕ!"

Был восьмой час вечера. Иван Вересов сидел у себя дома и ждал княгиню, которая обещала быть сегодня непременно. Странное чувство наполняло душу молодого человека: ему и хотелось, и не хотелось видеть ее, он и желал, и тоскливо боялся новой встречи с матерью; боялся потому, что знал, каким растопленным свинцом опять станут ложиться ему на душу ее материнские ласки и заботливые расспросы. А в то же время так хотелось и этих ласк, и этого участия!

Позвонили в прихожей, и на этот звонок Вересов сам бросился отворять двери, но, к удивлению своему, встретил не княгиню.

В комнату вошел с прилично грустным и скромно степенным видом Полиевкт Харлампиевич.

- Я к вам по делу… от ее сиятельства, княгини Шадурской, - начал он с обычной сдержанностью, когда хозяин усадил его в старое кресло покойника Морденки.

У Вересова екнуло и упало сердце.

- Княгиня сегодня только узнала, что по векселям ее и ее сына Владимира иск остановлен, - продолжал Хлебонасущенский. Это ее очень удивило… но… она благодарит вас за ваше великодушие.

При этих безразлично сказанных словах молодой человек снова почувствовал, как его ударило каким-то колючим и горьким упреком; в особенности фраза "ваше великодушие" казалась ему невыносимой.

- Но княгиня не хочет, чтобы за ней пропадал даже самый пустячный долг ее, а не то что эдакая-то сумма, - говорил Полиевкт: - Она заплатит вам все сполна и за себя, и за сына, и за старого князя, только бога ради повремените еще с вашим иском!.. Она умоляет вас об этом! Вы еще молодой человек, сердце ваше доступно жалости, вы в состоянии понять такое положение!.. Повремените!.. Разом, конечно, отдать вам она не в состоянии; но по частям, в течение трех-четырех лет, долг будет уплачен. Вы ведь почти единственный кредитор княжеского семейства, стало быть, всегда остаетесь в своем праве, можете начинать иск когда вам заблагорассудится, и все-таки имеете все шансы на получение своих денег. Да и вот что-с скажу я вам: частями-то, по рассрочке, вы получите все сполна, тогда как продажа с аукциона едва ли и третью часть вам выручит. Теперь, в настоящую минуту, надо говорить откровенно, вы губите нас, губите навеки все княжеское семейство… почтенное, всеми уважаемое семейство!.. Бога ради, повремените, согласитесь на полюбовную сделку, на рассрочку! Княгиня, сама княгиня умоляет вас!.. Она бы даже сама приехала просить вас, но это обстоятельство столь много поразило ее, что она совершенно больна, расстроена и лежит в постели.

Вересов необычайно побледнел при последнем известии.

- Больна! - проговорил он слабым голосом, отдаваясь глухому и тяжелому волнению.

Хлебонасущенский ответил только грустно глубоким, сострадающим вздохом да головою покачал печально.

- Это ее убило… совсем убило! - словно бы про себя прошептал он, опустив свои взоры. - Но… видно, так уж угодно богу: да будет его всемогущая воля!.. Она, хоть и больная, собрала все свои ценные вещи: картины, кружева, фамильные брильянты и серебро - ее собственное приданое; все это хочет завтра же пустить в продажу, чтобы быть в состоянии уплатить хотя бы малую толику своего долга. Печальное положение, молодой человек, очень печальное…

Вересов меж тем решительно и быстро поднялся со своего места.

- Приезжайте ко мне завтра в четыре часа, непременно приезжайте! Если бы меня еще не было дома, так ждите, но только бога ради будьте у меня завтра!.. А теперь… я вас прошу… оставьте меня. Извините, но… я не могу дольше объясняться сегодня, - быстро и взволнованно проговорил он, подавая Полиевкту руку. И Полиевкт удалился с новым печальным вздохом.

На другой день, в начале пятого часа, Вересов, запыхавшись, вбежал в свою квартиру, где уж в это время ожидал его Хлебонасущенский.

- Везите меня к княгине! - сказал он здороваясь.

- Как?.. Куда?.. К княгине? - повторил Полиевкт, озадаченный внезапностью такого предложения.

- Ну, да, да! К княгине!.. Мне надо ее видеть… Она очень больна? Скажите, не скрывайте от меня, очень больна?.. Да?..

Тот не без заметного удивления поглядел на молодого человека, видя в нем такое сильное волнение, но не понимая причины.

- Да, она больна, - проговорил он с расстановкой, наблюдая его. - Теперь ей несколько лучше, но… все еще больна… расстроена… лежит. Ведь это страшно убило ее!

- Ну, так едем!.. Едем сию же минуту! - торопил его Вересов.

- Но позвольте, как же это?.. Не предупредивши…

- О, боже мой, что там предупреждать еще!.. Предупредите, как приедем! Но только скорей! Бога ради скорее! Говорю вам, мне необходимо видеть ее!

Полиевкт раздумывал с минутку, в течение которой Вересов, бледный и взволнованный до нервической дрожи, нетерпеливо шагал по комнате.

- Ну, что же наконец! - досадливо остановился он перед Хлебонасущенским.

- Пожалуй, едемте! - согласился тот со вздохом, пожав своими плечиками.

Приехали. Полиевкт Харлампиевич побежал предупредить Татьяну Львовну, а Вересов остался ждать в одной из блестящих гостиных княжеского дома, где ослепительно ошибло его взоры невиданное еще им доселе изящество и богатство роскошной обстановки.

"Боже мой, а я-то принимаю ее у себя в этой грязной берлоге! - подумал он, невольно вспомнив гнилую квартирушку своего отца! - И неужели же все это великолепие - один призрак, голое ничто, которое покойник мог в минуту развеять этой пачкой бумажек!"

На половине Татьяны Львовны меж тем поднялась некоторая суета, которая, однако, не могла достигнуть ни до взора, ни до слуха ее побочного сына. Хлебонасущенский наскоро передал ей, что привез кредитора, который настойчиво требовал видеть ее лично и расспрашивал, очень ли она нездорова. Поэтому уж, значит, надо оправдать его слова и казаться больной. Княгиню очень встревожил этот внезапный приезд сына, заставлявший ожидать чего-то особенного, необыкновенного, и, конечно, вызвал известную степень нервного потрясения и волнения, что было в сущности даже весьма кстати в данную минуту. Быстро удалилась она в свой будуар, распорядилась спустить сторы, дабы устроить в комнате синеватый полусвет, который имел свойство придавать лицу оттенок интересной бледности, и, наконец, поспешила, вместо снятого платья, накинуть на себя легкую блузу и легла на диван, окруженная прошивными батистовыми подушками.

- Ах, боже мой, чуть было не забыла! Чепчик, чепчик ночной подай мне скорее! Да поставь на столик лавровишневые капли и баночку спирту! Да скорее ты, говорю тебе, - нетерпеливо понукала и торопила она свою камеристку.

- Ну, теперь, кажется, все уж готово. Поди, пускай там скажут управляющему, что он может войти! - распорядилась напоследок Татьяна Львовна, вполне уже приготовленная к надлежащему свиданию с сыном.

- Извините, но… я желал бы остаться один с ее сиятельством, - обернулся Вересов на Хлебонасущенского в дверях будуара.

Тот хотел было следовать непосредственно за ним и в самый будуар, чтобы быть свидетелем интересного свидания, но, встретя в упор такое заявление, сделанное вслух при самой княгине, "Лисий хвост" только слегка поперхнулся и поневоле осадил назад.

Вересов плотно припер за собою дверь и, прямо из светлой комнаты вступя в будуар, где таинственно царил синеватый полусумрак, не мог еще разглядеть с первого взгляду, где его мать.

- Я здесь… - подала слабый голос княгиня, видя затруднение вошедшего.

- Матушка!.. Бога ради… Прости!.. Простите меня! - воскликнул он, кидаясь в ее сторону.

Та сделала усилие, чтобы приподняться на подушках, и еще слабее, печальным тоном промолвила:

- В чем?.. За что?..

- Я виноват… я скрыл… это дело… Господи! Что за адское положение! - без связи бормотал взволнованный Вересов, то судорожно сжимая протянутую ему руку, то приникая к ней губами и заглядывая тревожным взором в лицо матери.

- Матушка!.. Милая, добрая моя!.. Вы больны, вы убиты… Это я, я один виноват во всем!.. Боже мой!..

- Зачем ты скрыл от меня?.. Зачем ты не сказал мне прямо?

- Да! Я сделал мерзость!.. Подлую мерзость! Но… у меня - клянусь вам! - сил не хватило высказать.

- Подлую мерзость? - с грустным вздохом отрицательно покачала головой княгиня: - Нет, мой друг, тут подлого ничего нет, ты исполняешь только данную клятву.

- Я не исполню такую клятву! - с жаром воскликнул Вересов. - Я много думал теперь об этом - я был обманут!.. Я не подозревал, против кого вынуждена у меня эта клятва! Я не исполню ее!

Татьяна Львовна поглядела на него долгим и пристальным взглядом.

- Нет, я не хочу этого, - печально молвила она, - чтобы ты потом всю жизнь из-за меня переносил терзания совести… Нет, мой друг! Делай уж то, что тебе было завещано! Но… только не губи нас разом! Вот о чем я бы стала умолять тебя. Мы тебе все отдадим частями… Я уже распорядилась, собрала все свои лучшие вещи… Я продам все, все! Я заплачу - только не доводи нас до этого позорного скандала… до описи. - Бога ради!.. Это моя единственная просьба! Мы все равно и потом останемся почти нищими, когда этот долг будет уплачен… Цель покойника все равно ведь будет достигнута… Но не с позором!.. Не с позором, умоляю тебя! Сделай это ради… ради матери твоей!

И княгиня заключила слезами свою странную тираду.

- О, да не мучь же ты меня!.. Ведь это хуже всякой пытки, наконец! - воскликнул Вересов, вскочив со своего места. - Я не хочу вам зла! Я никого не хочу делать несчастным - пусть уж лучше один буду мучиться, а не другие… не мать моя!.. Иску больше нет никакого. Вот все векселя, какие только были у моего отца! Вот они!

И, вынув из кармана полновесную пачку, он, с лихорадочной энергией величайшего волнения, надорвал ее наполовину и бросил на маленький столик княгини.

Та даже вскрикнула от неожиданности и сильного изумления. Она, несмотря на свои надежды, все ж таки не ожидала на этот раз окончания столь полного и столь быстрого.

- Что ты сделал!.. Что ты сделал, несчастный ты мой! - воскликнула она, хватая его за руки. - Зачем?!. Разве я тебе об этом говорила!..

- Не вы, а совесть… любовь моя… сердце мое - вот что мне говорило! - порывисто и трудно дыша, глухо прошептал Вересов, закрыв лицо руками.

Княгиня заплакала, и на этот раз, кажись, уже искренно. Этим мгновеньем на нее опять нашло мимолетное непосредственное чувство матери, сказалась женская душа. Прильнув к голове сына и положив ее на свою грудь, она плакала и долго-долго целовала ее, ласкаючи.

- Ваня! Милый мой! Дитя мое! Ведь ты будешь потом, может быть, раскаиваться, - любовно шептала она ему. - Ведь это один только порыв, честный, великодушный, благородный порыв, но… я боюсь за тебя!

- В чем? - решительно поднял он голову. - В том, что я дал клятву?.. Ну, пусть буду проклят… лишь бы ты не страдала… Матушка! Люби меня! Люби меня! Ведь у меня никого, никого больше нет в целом свете… Люби меня - и мне больше ничего не надо!.. Не покинь меня! Родная моя!

Княгиня с некоторой торжественностью положила руку на его голову.

- Если тебя проклял твой безумный, помешанный отец, - сказала она твердым, но, в затаенно глубокой сущности своей, искусно аффектированным голосом, - то мать благословляет тебя!.. Пусть это благословение снимет его проклятие!.. Ведь он, говорю тебе, он страшно, страшно заблуждался всю жизнь свою!.. Прости его бог за это!

Такой оборот дела благотворно подействовал на Вересова: он почувствовал, как на душе его стало легче, светлей и шире, словно бы груз тяжелый скатился с него в это мгновенье.

Несколько времени сидел он еще у матери, которая обещала быть у него, как только в состоянии будет выехать (кататься - она могла бы, в сущности, выехать хоть сию минуту), и затем удалился под обаянием того же мирного успокоенного чувства.

***

- Князь дома? - спросила княгиня Хлебонасущенского, выйдя в другие комнаты по уходе Вересова.

- Никак нет, ваше сиятельство.

- А Владимир?

- Тоже уехавши куда-то.

- Передайте им, как вернутся, что у князей Шадурских, кроме казенного, более нет долгов, - сказала она с самодовольно радостным видом и подала Полиевкту надорванную пачку.

- Пересчитайте, все ли сполна?

И сама повернулась из комнаты.

Тот так и осовел, увидев у себя на руках поданные ему бумажки.

- Господи! Да точно ли это они? - восклицал он, пересматривая векселя один за другим, по порядку. - Они!.. Они самые!.. Они, мои любезные, драгоценные! Все, как есть, на сто двадцать пять тысяч серебрецом-с!.. Важно!.. Что ж это теперь? - Кредит… капиталы… всеобщее просветление! - размышлял он сам с собой. - Ликуй ныне и веселися, Сионе! Вот-те и Морденко! Вот-те и гроза его!.. Пхе-е!.. Однако же козырь-баба! Ей-богу, козырь! Как она ловко да скоро обошла мальчонку!.. - хитровато подмигивал да посмеивался себе Полиевкт Харлампиевич: - Хи-хи!.. Ай да патронесса моя! Ай да козырь-баба! Отменно важно! Отменно!.. Ликуй ныне и веселися, Сионе!

И Полиевкт, восторженно потирая свои руки да широко ухмыляясь, чуть не в припрыжку удалился в княжескую контору.

XXXVI