Был час обеденный. Господин Горизонтов возвращался из консисторского присутствия домой хотя и усталый, но в самом игривом расположении духа. Он был вполне доволен собой. «Дело» графа Каржоля было уже им «очищено», — бумага подписана владыкой и тотчас же отправлена с консисторским рассыльным по назначению, к игуменье Серафиме. Из ста рублей, оставленных ему графом сегодня утром, конечно, не перепало консисторской братье «на молитву» ни полушки; зато дебелая стряпуха его будет с обновой. Она уже давно приставала к нему с просьбой купить ей на платье зеленого полатласу, и он обещал ей, да все откладывал до получения «наградных», а теперь, благодаря нежданно перепавшей «благостыне», вдруг открылась возможность побаловать бабу подарком и ранее обещанного срока. Можно будет благоприятелей, «дружков» созвать «на вечерушку» побаловаться в стуколку да попеть хором под гитару бурсацкие песни. И заранее уже представляя в собственном воображении, как хорошо все это выйдет, господин Горизонтов не без приятности напевал себе тенорком под нос:

Вдруг, в коридоре, почти перед самыми дверьми его квартиры, он был остановлен неожиданным вопросом:

— Извините, чи то не ви будете гасшпидин закретарь ад консшистория?

Горизонтов удивленно поднял глаза и увидел пред собой сухощаво-длинную, вихлявую фигуру какого-то пожилого еврея, с почтительно приподнятой фуражкой.

— Нет, это я буду секретарь. А тебе что? — спросил он.

— Балшова дела до вас иймеем, интэресново дела… очень, очень даже интэресново, — выразительно подчеркнул проситель.

— Ну, любезный, — лениво зевнул ему на это секретарь, — с делами приходи завтра, а теперь я есть хочу и дел никаких слушать не стану.

— Гхарашьо! — охотно согласился еврей, с предупредительным поклоном. — Ви себе кушайте, а ми себе будем ждать. Как ви покушаете, то ми поговорим.

— Как я покушаю, то лягу спать и ни о чем с тобой разговаривать не стану, — слегка насмешливо впадая в его тон, заметил Горизонтов.

— Ой-вай! — с тонкой улыбочкой помотал головой проситель. — Извините, гасшпидин, но это таково делу, что ви как только вслышите, то не захочете спать… Может, и кушать не захочете.

— Да ты кто такой? — недоверчиво оглядывая его, спросил Горизонтов.

— Я-а?.. Я Ионафан ламдан, пленипотент ад гасшпидин Соломон Бендавид… Понимаете? — выразительно подмигнул еврей, подняв к прищуренному глазу указательный палец.

Горизонтов кисло наморщился. Догадаться было не трудно, что дело должно идти о Тамаре, и хотя предупредительное напоминание об очень большом интересе этого дела давало ему некоторые намеки на весьма привлекательные перспективы, тем не менее, ввиду только-что отправленной бумаги к Серафиме, перспективы эти туманились и несколько досадными «заковыками». Во всяком случае, казалось необходимым выслушать Бендавидовского «пленипотента».

— Хорошо, потолкуем, — согласился он, и пригласил ламдана войти в квартиру.

Рабби Ионафан, очутившись в знакомой уже нам комнате, прежде всего попросил хозяина, из предосторожности, притворить поплотнее дверь и никого не принимать, а затем прямо приступил к делу. Он без обиняков пояснил, что граф Каржоль «закрутил» внучку Бендавида, чтобы женившись воспользоваться ее состоянием и только с этой целью хочет «навертать ее на православие»; что со стороны Тамары, кроме увлечения наружностью и блеском такого большого «пурица», нет никакого более серьезного побуждения изменять своей религии; что увлечение, разумеется, скоро пройдет, а несчастье останется, тем более, когда Каржоль разочаруется в своих ожиданиях, не получив ровно ничего за Тамарой, и изо всего этого «кепського дела» ничего не выйдет, — кроме «ногх грейсер шкандал», а потому-де Бендавид готов сделать какое угодно «благодарное одолжение», если ему помогут вернуть из монастыря его внучку; он готов даже пожертвовать за это самой игуменье на монастырь несколько тысяч и, кроме того, заплатить за совет и содействие «добрым людям», что, во всяком случае, составит для них нечто более существенное, чем приобретение души какой-нибудь глупенькой евреечки. — «И на сшто васшему Богу таково пустово душа, извините!..»

— Все это понятно, заметил Горизонтов. — Не понимаю только одного: с какой стати со всем этим делом вы собственно ко мне обращаетесь? Причем я-то тут?

— Ой, васше внсокоблагородие!.. — Как не ви, то хто же?!.. Мы вже знаем, за каково дела до кого обернуться. Пускай тольке поскорейш вертают нам ее назад из клештер — абы только нехрещену — а мы вже будем благодарить вам, как Богу… Бендавид аж тисяча рубли не пожалеет за таково дела.

При этих словах Горизонтов снова наморщился и раздумчиво запустил пальцы в свою подбородную шерстину.

«Эка досада, право!» думалось ему. «И дернула ж нелегкая поторопиться с этой бумаженкой!.. Ведь не пошли мы ее, можно бы сейчас же дать строжайшее предписание возвратить девчонку родным, и всему бы делу конец… Тысяча… Нет, черт возьми, тут не тысячью попахло бы: поприжаться малость, так и все три дали бы… Да неужто же нельзя поправить?» задал он внутренно самому себе подбадривающий вопрос.

А рабби Ионафан достал между тем из бокового кармана старый бумажник и молча, неторопливо и отчетливо принялся отсчитывать из него, одну за другой, пять сотенных бумажек. Отсчитал и положил на стол перед Горизонтовым.

— Это что же такое? Зачем? — спросил последний как бы удивленно и даже несколько сурово.

— На хлопоты, — не смущаясь, пояснил еврей с тою спокойно самоуверенной и деловито деликатною манерой, которая вообще присуща сынам Израиля в подобных щекотливых положениях. — А как, даст Бог, покончим дело, — прибавил он еще деликатнее, — то гасшпидин закретар иймеет получить еще пьятьсот за хлопоты.

— Ну, это ты, любезный, убирай назад… Убирай, убирай! — торопливо и грубо заговорил Горизонтов, отодвигая к ламдану пачку бумажек. — Больно вы прытки, как погляжу я! В этаком деле да захотели какой-нибудь тысченкой подмаслить! Нет, брат, шалишь! Я и рук себе марать не стану… Ты думаешь, это легко устроить?.. А прогонят меня за эту вашу паршивую жидовку со службы, так я с чем же останусь? С твоею тысячью? На нее и живи?.. Нет, брат, себе дороже!.. Проваливай!

— Васше високоблагородное благородие! — поднял Ионафан к пейсам обе ладони. — Зачиво ви сердитесь?.. Ну, зачиво?!.. Зжвините! Насшево дело дать, васшево дело взять. Ви скажите сколько?

Горизонтов, засунув руки в кармашки брючек, озабоченно прошелся несколько раз по комнате. Ламдан выжидательно следил за ним глазами. Он, как опытный охотник, спокойно наблюдал свою дичь, зная, что в надлежащий момент она сама подойдет к нему на верный выстрел.

— Вот что, — сказал наконец секретарь, остановясь перед поднявшимся с места евреем. — Чем даром-то бобы разводить, так лучше начистоту.

Рабби Ионафан молчаливым поклоном выразил покорную готовность выслушать условия Горизонтова.

— Денег мне от вас покуда никаких не нужно, — внушительно продолжал этот последний. — Мое правило, коли взять, то надо уж и сделать, по совести, а дело ваше, повторяю, трудное… очень трудное… и едва ли что удастся тут поправить… Но так и быть, похлопочу, попытаюсь…

Ионафан поспешил вторично поклоном выразить свою благодарность.

— Пускай гасшпидин закретар тольке захочет, а поправить, он завиерно поправит, — почтительно проговорил он таким тоном, в котором так и сквозило, что ты, брат, басни-то мне не рассказывай!

— Если хлопоты мои пойдут на лад, — продолжал Горизонтов, — в таком случае ты мне выдашь тысячу в задаток, а затем, коли дело выгорит, то при окончании еще две тысячи. Согласен — ладно, а нет — проваливай!

— Уй, васше високоблагородие… Трох тисячов! — ужаснулся ламдан, всплеснув руками. — Ну, и за сшто тут трох тисячов?! — Завеем пустова дело! И скудова взять нам таких деньгов, подумайтю!.. Каб вы были один — ну, гхарашьо. А то когда вам трох тисячов, то правитель с губернаторского кинцелярия скажет, давайте и мине трох тисячов, и гасшпидин палачмейстер захочет тоже трох тисячов, — ну, и сколько же тогда тисячов надо положить на гибернатор?!.. Может, и сам гибернатор захочет, а может и вице-гибернатор, и увсе советники, и прекарор, а может и еще хто… и сколько же это будет тисячов?!..

— Ну, ну, ну, ничего, брат! — с циническим смешком похлопал его по плечу Горизонтов. — Ничего, у Бендавида, говорят, денег-то куры не клюют, мошна толстая, вытянет, не обеднеет…

Рабби Ионафан с сокрушенным вздохом и горькой усмешкой покачал головою.

— Н-ну! Верить полторы! — предложил он решительным образом. — Тысяча пятьсот рубли — гхарошаво деньги… Ей- Богу, гхарошаво!

— Сказано три, и ни копейки меньше! — отрезал Горизонтов. — А нет, — продолжал он полушутя, полусерьезно, — так завтра же окунем вашу жидовочку в купель и капут! Тогда уже на всю жизнь потрефим ее, и ничего не поделаешь, хе-хе-хе… Так-то!

Проблеск негодования и презрения мелькнул было на один миг в глазах еврея; но он смолчал и тотчас же постарался подавить в себе всякое внешнее проявление этого невольно сказавшегося чувства.

Горизонтов, между тем, продолжал, руки в кармашки, шагать по комнате.

— Васше високоблагородие! — минуту спустя, убедительно начал ламдан, глядя на Горизонтова умильно заискивающими глазами. — Верьте на честю, кабы можно, ми бы радыи были дать вам и пьять тисячов — такому гхарошому, благородному гасшпидину зачэм не дать! — дали бы и десять, дали бы и двадцать! Но когда же не можно… Как Бога люблю, не можно!

Горизонтов, молча и как бы не слыша, продолжал маячить по диагонали из угла в угол.

— Н-ну! — после минутного колебания, решительно поднял голову ламдан. — Пускай вже будет так: тисяча на задатек, тисяча на кинец. Васше високородие! Берите двох тисячов… га?.. Двох!.. Каб мине хто дал таких деньгов, — ой- вай! — я был бы самый счастливый чаловек на свете… Н- ну, кончаймы на двох!.. Ну, и прошу вас, как благероднаво чаловека… Подумайтю, какие деньги!

— У меня что сказано, то свято, — нетерпеливо и резко оборвал его Горизонтов. — Или три, или убирайся к черту, — я есть хочу!

В это время он уже обдумывал план предстоящих действий и, чтобы не путаться с Каржолем в виду таких крупных денег, даже великодушно решил себе, что не жаль будет и возвратить ему несчастную его сотнягу, с извинением, что при всем-де старании, ничего не мог поделать, так как владыка решительно не пожелал подписать бумагу. Это даже благородно будет! — По крайней мере, пускай не думает, свинья он этакая, что только одни, мол, графы благородны бывают! — Горизонтовы тоже благородны!

— Что ж ты стоишь еще?! — повернулся он к переминавшемуся на месте ламдану. — Чего ждешь-то?.. Ведь тебе сказано!

— И это вашево последняво слова? — грустно, почтительно и тихо спросил еврей.

— Разумеется, последнее.

— Ну, то я так и скажу Бендавиду, — может, он и будет согласный. А вы, васше високоблагородие, — прибавил он вкрадчиво просительным тоном, — зараз начинайте вже ваших хлопотов… пожалуста! Бо время, знаете, дорого.

— Эге! — рассмеялся ему в глаза Горизонтов. — Шутник ты, любезный, как погляжу… «Зараз»… Нашел дурака! Они еще думать будут дать ли не дать ли, а я им хлопочи!.. Вишь, какие гешефтмахеры!.. Хе-хе!.. Уж и то, кажись, благороднее поступать, как я с вами, невозможно. Иной, на моем месте, потребовал бы сейчас же все деньги на стол, вперед, а без того и разговаривать не стал бы. А я, между тем, не беру с вас ни копейки. Поведи-ка вы это дело судом, так адвокатам-то не три тысячи переплатите. Да и дело-то такое, что его никакой адвокат не выиграет. А он еще торгуется!

Еврей потупился в колеблющемся раздумьи.

— Н-ну, хай будет так! — решительно махнул он, наконец, рукой, убедясь, что у этого кремня ничего не выторгуешь. — Пускай по-вашему, только приймайтесь же за зараз…

— Так, стало быть, три? — доточно переспросил его Горизонтов.

— Три, — подтвердил ламдан, склоняя голову.

— Ну, вот, и давно бы так! А то все в вас эта проклятая манера жидовская поторговаться, терпеть не могу!.. Только вот что, — как бы спохватясь, прибавил он внушительно, — уговор лучше денег. Если ты теперь соглашаешься с тем, чтобы потом понадуть меня, так знай наперед, что в моей воле во всякое время повернуть дело и так, и этак, и что хотя я его и оборудую, но девица будет возвращена вам не раньше, как ты принесешь мне все деньги, до копейки. Понимаешь?

Ламдан на это лишь поклонился, приподняв к лицу обе ладони.

— Вы только делайте ваше, — проговорил он методически и веско, — а наше мы вже изделаем как надо. То внерно.

— Ну, то-то же! Начистоту лучше! — внушительно кивнул ему Горизонтов, и они расстались.

______________

В то самое время как у рабби Ионафана происходило это свидание с Горизонтовым, другой катальный уполномоченный, Абрам Иоселиович Блудштейн вел переговоры по тому же делу с правителем губернаторской канцелярии, у которого он был «своим человеком», ссужая его иногда под расписки кое-какими деньжонками. Здесь вопрос шел о том, каким бы образом склонить симпатии губернатора к евреям настолько, чтобы он захотел повлиять своим авторитетом на игуменью и убедить ее в необходимости немедленно же возвратить Тамару ее дедушке. Абрам Блудштейн, как человек, живавший в Петербурге, и даже не без успеха ведший там одно время какую-то тяжбу с казною, считался среди своих украинских единоверцев тертым калачом, юристом и дипломатом, которому в его гешефтах много помогает умение не только говорить довольно бойко, но и писать по-русски. Благодаря знакомству с Петербургом, он усвоил себе некоторые цивилизованные привычки, носил чистое белье, жилеты и сюртуки современного покроя, коротко подстригал бороду и волосы на висках, оставляя лишь некоторый намек на пейсы, и, вообще, мнил о себе, как о человеке вполне цивилизованном, столичном, причем, однако, все эти его новшества не мешали ему на деле быть самым ревностным евреем и пользоваться уважением своих соплеменников, даже настолько, что он состоял членом украинского кагала, коему был в иных случаях весьма полезен именно в качестве тертого калача по части дипломатики. В результате его переговоров с правителем дел губернаторской канцелярии было слезное прошение, составленное им вместе с кагальным шамешем. Это прошение, в качестве уполномоченного от городского еврейского общества, Блудштейн должен был представить губернатору не позже как завтра утром. На нынешний же день надлежало исполнить предварительную часть задачи, а именно, осторожно и ловко воздействовать на губернатора со стороны гуманных чувств и либеральных симпатий, так, чтобы не только прошение было принято благосклонно, но еще сам губернатор взял бы на себя роль убеждателя Серафимы и думал бы при этом, что таковая роль принята им по собственной своей инициативе! Эту часть задачи любезно согласился выполнить правитель дел, который давно уже в совершенстве изучил всю натуру, все привычки и слабые стороны своего патрона и потому не опасался в душе за успех своей миссии, хотя и представлял ее пред Абрамом Иоселиовичем крайне трудною и даже опасною. Но ведь нельзя же иначе: по труду и вознаграждение.

«Ваше превосходительство, высокопросвсщенный наш начальник губернии!» гласило прошение Абрама Блудштейна. «С болезненным и горестным впечатлением от вчерашнего инцидента, мы предстали пред вашею превосходительною особой, как к представителю целого, всего правительства, чтобы пред вами выразить нашу скорбь, облегчить наше удрученное сердце и просить вас о помощи в нашем страшном горе, в каком мы находимся теперь. Вчера нас постиг один из самых чувствительных ударов, и на эту страшную весть все наше еврейское общество прозвучало болезненным стоном и поразилось тревогою ввиду небывалого и неслыханного события». Вслед за сим приступом рассказывалась вся интрига Каржоля с Тамарой и особенно выставлялись на вид его своекорыстные цели, как равно и то, что никакое серьезное побуждение, кроме легкомысленного увлечения, не руководит несовершеннолетнею девицею Бендавид в намерении изменить вере своих отцов. — «Означенный граф», говорилось далее в прошении, «поранил так чувствительно наши религиозные и народные чувства, что мы стоим в остолбенении и немом гневе. Поэтому, приближаемся к вашей губернаторской милости с надеждой и верой, что ваша известная гуманность и справедливость никогда не допустит к тому, так как вы обеспечены официальным разрешением правительства, чтобы удовлетворять наши основательные желания. А потому слезно просим вас не лишать нас вашим доверием к нам, как и мы продолжаем быть уверены на ваше превосходительство».

По мнению нескольких членов кагала, имевших случай прослушать предварительно это произведение рабби Абрама из уст самого автора, ничего не могло быть лучше по силе трогательной чувствительности и неотразимой убедительности.