К половине декабря возвратился, наконец, к себе в усадьбу и господин Агрономский. О приезде его, конечно, в тот же день стало известно на селе, и отец Никандр, сообщивший эту новость Тамаре, советовал ей подготовиться к посещению «сего гуся», так как он, по всей вероятности, дня через два-три наверное заглянет в школу, — по крайней мере, всегда оно так бывало.

— Да что ж там особснно-то готовиться! — возразила девушка, — что есть, то есть, а чего нет — скажу, если сам не увидит.

— Нет, я к тому собственно, — пояснил батюшка, — что прежние учителя к его приезду всегда, бывало, натаскивают учеников, словно щенков лягавых, кого о чем спросит, значит, в его присутствии, чтобы показать степень успехов.

— И это, по-моему, лишнее, — не согласилась с ним Тамара. — Зачем? Какие есть успехи, пускай сам поверяет.

— Эх, барышня, не умеете вы, как я погляжу, товар-то лицом показывать! — в шутку попенял ей отец Никандр. — Начальству надо непременно очки втирать, коли желаете подвигаться, а без того оно на вас — ноль внимания!

— Ну, я повторю на этот раз слова отца Макария: «Бог не выдаст, Агрономский не съест», — спокойно сказала Тамара.

* * *

Отец Никандр не ошибся, предсказывая скорый визит Агрономского. Действительно, прошло не более двух дней с его приезда, как он уже появился в школе, присноровив свое посещение как раз к началу занятий, после полуденной перемены.

Сторож Ефимыч, впопыхах, едва успел предупредить учительницу в классе о его прибытии. У Тамары невольно ёкнуло сердце, хотя по наружности она осталась совершенно спокойною. Ей уже столько пришлось наслушаться из разных уст об этом человеке, что она не ждала себе от встречи с ним ничего хорошего и заранее приготовилась выдержать бурю и грозу, по возможности, хладнокровно, сдержанно, дав себе слопо — ни в каком случае не ронять пред ним своего достоинства.

Но вот Ефимыч торжественно распахнул дверь классной, и Тамара, мельком взглянув на входящего попечителя, скомандовала детям: «встать!»

Весь класс, как один человек, разом поднялся на ноги.

— Сидите, сидите, пожалуйста, мои милые! — ласково замахал на учеников Агрономский. — Что за китайские церемонии!.. Вы не солдаты, слава Богу, и я же не губернатор какой, чтобы вскакивать предо мною! Зачем это?.. Не надо!

Но Тамара и по лицу его, и по тону голоса ясно поняла, что хотя он и отказывается лицемерно от такой почести, но в душе она ему очень приятна, и что попробуй только учительница проманкировать сю, он был бы жестоко уязвлен в своем самолюбии и едва ли пропустил бы ей это без замечания.

— Агрономский, почетный попечитель школы и член уездного училищного совета. — отчетливо и в официальном тоне отрекомендовался он девушке. — А вы — госпожа Бендавид?

Тамара, в ответ ему, молча поклонилась.

— Очень рад познакомиться, — приветливо протянул он ей руку — Так много наслышан о вас от моих друзей, от де-Казатиса и Коржикова… Ведь вы рекомендованы нам Агрипиной Петровной?

— Да, госпожею Миропольцсвой, — скромно подтвердила девушка.

— Ну вот!.. Такая лестная рекомендация!.. Это одно уже, можно сказать, заранее гарантирует вам симпатии всех честно мыслящих людей. Очень, очень приятно познакомиться! — повторил он без всякого уже официального оттенка, снова пожимая ей руку, как друг и единомышленник.

Тамара все время глядела на него в некотором замешательстве и почти с невольным недоумением: как же, мол. это так? Неужели и в самом деле это Агрономский? Это-то он самый и есть?! — Заочно она воображала его себе каким-то змеем-горынычсм, чуть не Геркулесом с демагогическими замашками, с зычным грубым гатосом, наглым взглядом и грубыми манерами, а между тем, перед нею плюгавая фитюлька какая-то, — человечек неопределенных лет, в промежутке между тридцатью и пятьюдесятью годами, небольшого роста, сильно сутуловатый, с головою почти втиснутою от природы в широкие, приподнятые плечи; на гунявом темени облезлые проплешины; длинные, рыжеватые с легкою проседью волосы, по-видимому, вовсе незнакомы с гребенкой и висят неопрятными, сухими патлами, как у некоего философа, ниспадая сзади на заношенный воротник жакетки и с боков на плечи. В тонких усах и в рыжей с проседью бороде застряли какие-то крошки от пищи В лице что-то заостренное, выдающееся вперед, губы тонкие и растянутые, но при этом в водянистоголубых, вечно увлажненных глазках царит какое-то идеально-сентиментальное, чисто голубиное выражение. Говорит он мягко и тихо, с каким-то вкрадчивым и. вместе, конспиративным оттенком, точно бы тайну какую под величайшим секретом вам сообщает, а когда улыбается — рот его растягивается еще более, точно бы каучуковый, пбичем верхняя губа как-то странно заворачивается кверху, обнаруживая несколько серо-желтых зубов, редких и неровно торчащих врознь. Одет он небрежно, философом, и смотрит тихоней; но под этою деланною, напускною скромностью Тамаре невольно чуялось самомнение громадное и не меньшее же самолюбие, чуткое притом до болезненности и никогда ничего никому не прощающее. Но в общем, от г Агрономского получилось у нее впечатление скорее чего-то жалкого, мизерного, а уж никак не змся-горыныча. Говорил он по-русски совершенно правильно, но в интонациях его речи и в тонком, почти неуловимом акценте Тамаре послышалось нечто знакомое, сразу так и пахнувшее на нее Западным краем — не то польское что- то^ не то еврейское, хотя и значительно уже сглаженное воспитанием в русских учебных заведениях и продолжительною жизнью в России, среди русского общества.

— Мне бы хотелось, с вашего позволения, познакомиться с вашим методом преподавания, — как-то вкрадчиво и с усиленною деликатностью обратился он к учительнице, потирая и поджимая к самой груди свои ручки. — Пожалуйста, продолжайте, на чем я вас застал, не стесняясь мною… Забудьте о моем присутствии, думайте, как будто меня здесь вовсе нет, и не было… Пожалуйста!.. А я, чтоб не мешать, посижу пока — вот, в уголочке.

И он осторожно, чуть не на цыпочках, отодвинул к стене принесенный Ефимычем стул, делая вид, как бы совершенно стушевывается на задний план, в сторону.

Тамара поняла, что это для нее, в некотором роде, экзамен, и приготовилась в душе ко всему худшему. Будь что будет! Пользуясь разрешением Агрономского не обрашать на него внимания, она начала с того, что заставила учеников пропеть согласным хором несколько молитв, после чего задала четырем мальчикам, для упражнения, по задаче из арифметики, а остальных стала спрашивать из пройденного раньше по Священной и Русской истории; затем, заставив каждого из четырех учеников рассказать и показать, как разрешил он данную ему арифметическую задачу, и поправив, если в чем была у него ошибка, учительница перешла со всем старшим отделением к толковому чтению. Агрономский все время сидел тихо, ни разу не прервав ни ее, ни учеников каким-либо замечанием или вопросом. Он слушал, по-видимому, очень внимательно и только время от времени с кислою гримасой подергивался и поеживался в плечах да досадливо пощипывал себе бороду. Все эти его нервно-недовольные движения невольным образом нервировали и Тамару, не могшую не замечать их. — Бог его знает, что его так коробит и чем он недоволен! Хоть бы слово сказал, а то сидить как воды в рот набрал, и только корежится! — Это до такой степени озадачивало ее и царапало ей нервы, и сбивало ее мысли, — словом, мешало ей, что она почувствовала наконец полную невозможность продолжать при нем занятия, и потому, спустя около часу, прекратила урок и молча повернулась к Агрономскому с выжидающим и вопросительным выражением в лице.

— Вы кончили? — предупредительно поднялся он со стула.

— Кончила, но, может быть, вам самим угодно спросить еще что, или заметить?

Тот отчасти замялся, потирая себе по-ксендзовски сложенные ручки.

— М… да, то есть… с вашего позволения, я бы желал высказать вам кое-какие скромные замечания… Позволяете?

— Сделайте одолжение, я буду очень признательна.

Агрономский вежливо поклонился ей на это, закрыв глазки и склоняя набочок голову, точно бы и в самом деле благодарит за позволение.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он с самою мягкою и даже приторною улыбкой, — разве вам в управе ничего не передавали относительно направления, в каком вообще нашему земству желательно вести дело народного образования?

— Ничего, — меня просто послали сюда, и только.

— М… да, и только, — машинально повторил он за нею в раздумьи. — Так ничего? Ровно-таки ничего?

— Ничего, — подтвердила девушка.

— Хм!.. Оно, впрочем, и видно, — извините… Очень жаль, конечно, — грустно вздохнул он, — что вам пришлось потратить два месяца труда почти совсем непроизводительно, — н-но… это, значит, вина уже не ваша, а наша…

Девушка окинула его взглядом, с выражением недоумевающего вопроса, — то есть, в чем же собственно?

— М-м… Видите ли-с, все это, может быть, очень хорошо — и молитвы там, и церковное пение, и священное писание с русской историей, — продолжал он', как-то нудясь, точно бы выжимая или туго выматывая из себя слово за словом и мысль за мыслью. — На случай приезда, например, каких-нибудь «особ» в роде губернатора там, архиерея, или члена от министерства просвещения, — неравно в школу заглянут, — ну оно, разумеется, не мешает, чтобы показать… Отчего же! Это иногда может быть полезно… Но, вообще, если мы будем сидеть только на этом, то не далеко уйдем… и мало того, мы рискуем в таком случае обратить школу в орудие обскурантизма и ретроградных целей, тогда как она должна служить орудием широкого прогресса… Вы меня понимаете?

— Да, конечно… — согласилась девушка, которой и прежде еще неоднократно приходилось встречаться с подобными воззрениями и в журналах, и во взглядах иных своих знакомых и отчасти даже своих собственных гимназических учителей, так что речь г. Агрономского, в сущности, не открыла ей ничего нового. Но, согласившись с ним, Тамара заявила ему, однако, что в этом случае она делает уступку настойчивым заявлениям крестьян, которые требуют, чтобы детей их обучали прежде всего «божественному».

— Мало ль каких глупостей станут они еще требовать, — солидно возразил Агрономский. — Школа вовсе не обязана потрафлять на всякие дикие вкусы; у школы есть свои высшие задачи, отступать от которых мы не имеем права. А между тем, подобной системой вы придаете своему обучению слишком… как бы это выразиться… слишком уже клерикальную закваску, делаете его чересчур ортодоксальным, а это ошибка, — этого надо избегать… Предоставимте мертвым хоронить своих мертвых! Из-за чего нам усердствовать?!.. Теперь вон, во всей Европе, а особенно во Франции, — поглядите-ка — школа радикально принимает характер чисто лаический, — значит, и нам надо стремиться к тому же. И я бы рекомендовал вам, — прибавил он в виде доброго дружсскогб совета, таинственно понизив голос и отводя Тамару несколько в сторону, — я бы рекомендовал оставить все эти «Достойно есть» и нагорные проповеди, тем более, что, по распоряжению министерства, вы даже и права не имеете касаться Закона Божия, — это дело законоучителя. На вас из-за этого, пожалуй, еще донос попы напишут, — мастера ведь тоже, ох какие!.. А вам следует придерживаться более развивательного метода, — понимаете ли. раз-ви-вательного.

— Извините, — попыталась было возразить ему Тамара. — Но относительно развития учеников, я, кажется, и то…

— Н-да-с, оно и то, да не то! — перебил ее Агрономский. — Я, как видите, имел терпение слушать вас целый час и вижу с прискорбием, что вы совсем на ложной дороге… И прием у вас совсем не научный, не современный, не соответствующий требованиям рациональной педагогии. Разве так можно?! — Позвольте вас спросить, зачем вы сидите на разных одуряющих «житиях» да на церковно-славянской тарабарщине, когда у вас тут же, под рукою, — вот, в этом самом шкафу, — целая литература, избранная литература!.. Тут нужно совсем не это! Пускай они — кивнул он в сторону учеников, — даже не особенно бойко читают, лишь бы были развиты, пускай честно мыслить научатся… Да вот, лучше всего, — восприимчиво метнулся он к партам. — Позвольте мне книгу Корфа или Водовозова.

Он взял одну из поданных ему книг, пробежал оглавление, затем быстро перелистовал несколько страниц и произнес. — «Сокол и Ястреб»… Читали вы детям это прелестное стихотворение?

Тамара созналась, что не читала еще.

— Почему же? — удивился и даже слегка обиделся этим Агрономский.

— Некогда было, другим занимались, — ответила она совсем просто.

— Жаль-с!.. Очень, очень жаль, — соболезновательно закачал он головою. — Ведь это перл! Это алмаз русской поэзии! И вдруг вы его так игнорируете!.. Ай-ай-ай!.. Ну, да все равно, я вот прочту и покажу вам, что собственно тут требуется. Слушайте, детки! И Агрономский отчетливо и выразительно стал читать по книжке о том, как «хищный ястреб высоко летал» и повстречал в небе сокола, который крайне удивился такой необычайной встрече и высокрмерно высказал, что ему, ястребу, не под высью небесной летать, а разве кур воровать по дворам; здесь же место совсем-де не таким, — «только мы да орлы здесь царим». — И сокол начинает хвастаться перед ястребом, как высоко он летает и как ловко бьет на лету птицу, и как встарь он с князьями водил дружбу и слыл у них «благородным соколом». — «Ну, а ты?»— презрительно обращается он к ястребу. — «Тем тебе и хвастнуть, что курчонка стянул где-нибудь». — «Вашей милости честь и привет!»— отвечает соколу ястреб и высказывает «не в обиду» ему:

— Поняли, дети, смысл этой побаски? — повысив голос, обратился он ко всему классу.

— Поняли, — раздалось в ответ ему несколько голосов с разных скамеек.

— О ком это здесь говорится, расскажите-ка мне, мои милые?

— О соколе и коршуне.

— Так, о соколе и коршуне, — верно! А кто же такие будут эти сокол и коршун?

— Птицы будут, — наивно и просто ответили два-три мальчика.

— Ой-ли? — заронил в них сомнение Агрономский. — Подумайте-ка, точно ли это птицы? Не другой ли кто?

— Нет, тут прямо говорится про сокола и коршуна, — значит птицы, — с уверенностью возразил один из наиболее бойких мальчуганов.

— Видите, какая неразвитость, видите!? — укоризненно заметил вполголоса Агрономский Тамаре и с сокрушенным вздохом покачал головой. — Так, по-вашему, птицы? — повернулся он к мальчику. — Так-то так; пожалуй, и птицы, да понимать это, голубчик, надо иносказательно наизнанку, то есть. Вот, я вас назвал сейчас голубчиком. Что такое «голубчик?» — Уменьшительное и ласкательное от слова «голубь», не так ли?.. Hv, разумеется, так!.. Но разве, на самом-то деле, вы голубь? — Нет, вы мальчик, то есть человек, а голубь — птица. Значит, назвал я вас голубчиком иносказательно, — понимаете?.. Ну, так вот точно то же и в этой побаске: говорится про коршуна и сокола, а понимать надо людей. Какие же это будут люди, сокол и коршун? подумайте-ка, да и скажите.

— Нехорошие люди, хищники, разбойники злые, — ответили некоторые мальчики.

— Верно! Правильно, друзья мои!.. Отлично!.. Молодцы! — приходя в восторг, расхваливал их Агрономский. — Ну, а из каких будут эти хищные люди, не домекнулись ли?

Мальчики, видимо, стали в тупик и призадумались.

— Просто нехорошие люди… всякие, которые ежели злые, — высказался, наконец, один из бойких.

— Всякие?.. Ну, нет, дружок мой, в том-то и дело, что не всякие, далеко не всякие… Тут вон прямо говорится: «с князьями дружбу водил, благородным я соколом слыл», — благородным, понимаете ли, — выразительно подчеркнул Агрономский. — благородным. А кто такие «благородные»? Кого мы обыкновенно «благородными» называем? Например? Кто скажет?

— Например, вас называем, — брякнул ему спроста тот же мальчик.

Агрономский точно бы поперхнулся от такой неожиданности и вскочил, как ошпаренный.

— Меня?.. Как меня: Почему меня? — озадаченно заговорил он(весь. покраснев, как рак, и перебегая растерянно- сконфуженными взглядами с мальчика на Тамару, с Тамары на мальчика, на его соседей и на весь остальной класс, точно бы пытая от всех себе ответа. — Почему меня?.. Почему ты думаешь так?.. Разве я благородный в подобном смысле? Кто сказал тебе это? Кто? — пристал он к мальчику в несколько уже раздраженном тоне, позабыв даже говорить ему «вы», и готовый раздражиться сию минуту еще более.

Мальчик совсем растерялся и молчал.

— Может, кто ответит за него? — обратился попечитель к остальному классу. — Отвечайте, братцы, смело, не робея! Робеть тут нечего. Почему вы считаете, что я из таких же благородных, как и этот сокол?

— Потому, как вы барин, помещик тоже будете, — ответил, наконец, один из наиболее бойких мальчуганов, Петр Чалых.

— Да, я помещик, положим, — согласился, приходя в себя Агрономский, — но я не такой помещик, как те; я крепостными не владел и отцов ваших не драл на конюшне, а я просто только землю купил себе, имение… Поэтому я даже и не помещик, а землевладелец, — это громадная разница… Помещики — это те, которые крепостными владели, дворяне… Понимаете ли, дворяне… Ну, так кого же мы обыкновенно «благородными» называем?

— Господ называем, помещиков, дворян, ежели которые крепостными владели, — отчеканил ему с его же слов все тот же Петр Чалых.

— Вот!.. Вот оно! — воскликнул, напуская на себя восторг, Агрономский. — Помещиков называем!.. Именно, дворян-помещиков, бар!.. Ай-да мальчик! — умилился он. — Ай-да умница! Золотая головушка!.. Дайте, дорогой мой, я вас поцелую за это!.. И позвольте поощрить вас за прекрасный, обдуманный ответ.

И он обеими руками притянул к себе через стол голову мальчика и облобызал его в лоо, а затем порылся у себя в кармане и достал оттуда медный трешник.

— Haте вам, голубчик, на прянички, на гостинцы, — полакомьтесь себе на здоровье.

Мальчик взял деньги и хотел было по простоте поцеловать, в знак благодарности, руку Агрономского, но тот быстро и негодующе отдернул ее, точно бы с испугу.

— Что это вы?!.. Руку?.. Зачем?.. Никогда!.. Это стыдно! Это позор! Это безнравственно! — заговорил он благородновозмущенным тоном, никогда ни у кого не целуйте руки, даже у отца родного! Это унижает ваше человеческое достоинство, это остатки гнусного крепостного рабства. Никогда и ни у кого, — слышите ли!?

И он на минуту замолк, бессильно опустив утомленную голову на руку и тем показывая вид, будто ему необходимо, после такой потрясающей сцены, успокоить свое возмущенное чувство и привести в порядок сбитые со стройного пути мысли.

Удивленная Тамара, молча, во все глаза глядела на всю эту ходульную проделку попечителя, не зная еще, взаправду ли ему дурно, или он только так притворяется, рисовки ради. Она уже хотела было предложить ему стул и стакан воды, но тут Агрономский, как бы очнувшись от своего напускного полузабытья, глубоко и томно вздохнул, проводя по глазам и по лбу ладонью. Он сделал вид, будто вовсе не замечает удивленного взгляда учительницы и, собравшись с духом, снова обратился к ученикам.

— Итак, молодые друзья мои, — менторски и даже с умиленной нежностью продолжал он уже успокоенным, но вначале несколько утомленным голосом, — под именем сокола должно разуметь господ, бар, генералов там разных, губернаторов, — вообще, дворянство и высокое чиновничество. Таких людей называют также аристократами, — запишите у себя в тетрадке это слово, чтобы лучше запомнить, а-рис-то-кра- ты. Вот так, хорошо!.. Но аристократы — это уже те, что очень высоко летают, выше обыкновенных дворян, — это князья, графы, бароны, разные там сиятельные и, так называемые, «высокие» лица. Это вот они-то и есть те орлы, про которых говорит ястребу сокол, — «только мы да орлы здесь царим». А орлы — такие же хищные птицы, как и соколы, одного семейства, только еще покрупнее да посильнее. Ну, а ястреб — это уже мелкая сошка. Это какой-нибудь чиновничишка, что взятки с нас дерет, например: исправник, становой, квартальный офицеришка, урядничишка, пожалуй, и т. п. Но почему же ястреб говорит соколу, что все же они родня между собой? — Потому, друзья мои, что все они одинаково пьют кровь народную… Курчата там и прочая мелкая пташка — это мы с вами, надод беззащитный, отданный всем этим хищникам на добычу и растерзание. Разница между кровопийцами нашими только та, что какой-нибудь становой дерет с живого и с мертвого в одном своем стане, а губернатор, например, — ну, тому подавай уже всю губернию! Большому кораблю большое и плавание. Ну, и подумайте, какие вы чувства можете после этого питать ко всем подобным людям? Можете ли любить их, уважать их. Можете ли желать, чтобы они продолжали и впредь тиранствовать над вами, над отцами вашими, над всем народом нашим? — Разумеется, нет! Кто же враг себе!? — Надо, напротив, желать и общими силами стремиться, чтоб такой ненавистный порядок скорее кончился. А как это сделать, мы поговорим когда-нибудь в другой раз. Ну-с, понятна ли вам, мои милые, теперь эта побаска, что мы читали?

Но никто из учеников на этот вопрос ему не ответил, никто нс поднялся с парты, как это бывает, сели кто хочет ответить, или спросить что-нибудь у преподавателя. Агрономский тщетно ожидал такого поднятия, вопросительно обводя весь класс глазами. Ученики, очевидно, не были подготовлены к такому объяснению побаски и потому нс успели еще, что называется, переварить его и усвоить себе как должно. Они только глядели недоумелыми глазами на попечителя и сопели носом.

— Hv-ка, вы, мой милый, — обратился он к Петру Чалых. — Скажите-ка мне, поняли вы мое объяснение?

— Поняли, — как-то неуверенно ответил ему мальчик.

— Кто же будет сокол?

— Дворяне, князья, губернатор…

— А ястреб?

— Становой, урядник и прочие.

— А мы с вами кто будем?

— Куры будем, цыплята…

— А народ-то кто же будет?

Мальчик запнулся и молчал, не зная, что отвечать.

— Ну, конечно, все те же куры и цыплята, и всякая мелкая птица, — то есть, опять же таки мы с вами. Понятно ли вам теперь, мои милые? — обратился он ко всему классу.

— Понятно!.. Очень явственно даже, — ответили несколько голосов с разных скамеек.

— Так вот что собственно надо! Вот в чем состоит развивательный метод! — дружески наставительно обратился к Тамаре Агрономский, очень довольный. собой.

Но девушка не нашлась даже, что ему ответить. Она теперь испытывала только крайнюю растерянность, точно бы ес завели в какую-то трущобу, завертели там, замотали, окончательно сбили с толку и бросили, — и она не знает, не может дать себе отчета, где правая сторона, где левая, куда идти, что делать и кому, наконец верить, книжки говорят одно, старик Макарий другое, этот третье… А ведь он — власть, он — сила, начальство… Где же, у кого и в чем тут правда и чего хотят от нее?

Агрономский, однако, так увлекся самим собой, что не замечал ее состояния.

— В книжках ваших, — продолжал он, — можно воспользоваться каким хотите, самым невинным даже, текстом, любой даже басней Крылова, чтоб объяснить ее по-своему, в известном смысле: здесь все зависит только от находчивости и остроумия самого преподавателя, от его уменья применяться к обстоятельствам и пользоваться ими. «Впрочем, — прибавил он, — мы с вами, надеюсь, поговорим еще об этом подробнее и обстоятельнее как-нибудь на досуге».

И он, кстати, сообщил ей, что предполагает устроить у себя на святках маленький учительский съездик, — совершенно, знаете, частным образом, без всяких там официальных разрешений и оповещений, а просто себе, под видом интимного пикничка, у себя в усадьбе… И из бабьегонских кое-кто приедет… Вот и вас пригласим тоже, тогда и потолкуем, и повеселимся.

Он стал уже было прощаться, как вдруг нарочно рассеянный взгляд его, окидывая зачем-то всю классную комнату, остановился точно бы случайно на портрете государя, — и Агрономский как бы весь запнулся на нем, напуская для чего-то на себя выражение удивленного недоумения. По этому искусственному его выражению Тамара поняла, что это у него одно притворство, и даже не совсем искусное, что, по всей вероятности, на портрет обратил он свое внимание гораздо раньше, но делает зачем-то вид, будто нечаянно заметил его только сию минуту.

— Это что ж такое? — пробормотал, между тем, себе под нос Агрономский удивленным и недовольным тоном, и, избегая как-то встретиться глазами с учительницей, точно бы из боязни, чтоб она не испортила ему эффект своим преждевременным ответом, поспешно кликнул в классную сторожа.

Тот вышел с его енотовой шубой, гарусным шарфом и глубокими галошами.

— Скажите мне, голубчик, почему это портрет у вас повешен? — обратился он к Ефимычу самым, по-видимому, кротким и душевным образом. — Кто вам позволил, если я просил вас припрятать его подальше?.. Кто это распорядился так без меня? Кто приказал вам?

Старый служивый молчал — ему не хотелось выдавать Тамару.

— Жаль, очень жаль мне вас, друг мой! — с сочувственным вздохом продолжал, покачивая головой, Агрономский. — Очень, очень жаль… сердечно жаль… Н-но… что же делать, когда вы сами себя не жалеете! И если вам теперь придется расстаться со своей должностью, то кто же будет виноват? — Уж, конечно, не я, мой милый! Я с своей стороны — вы знаете, вы должны это помнить — я неоднократно делал для вас всякое снисхождение. Ведь вы, вон, и по водочке любите пройтись; однако я на эту слабость вашу смотрел сквозь пальцы, — каюсь! — да, сквозь пальцы, единственно из сострадания к вашему инвалидному положению, из-за того, что вас, такого заслуженного воина, старого севастопольца, начальство ваше вышвырнуло, при старости ваших лет, на улицу, на побирательство именем Христовым, без всякого попечения и призора за всю вашу службу, — вы это понимаете?.. Я первый принял в вас живое участие и рекомендовал сельскому обществу на эту должность, — вы это знаете. Ну, а теперь уж извините, — умышленного неповиновения и нарочного нарушения моих распоряжений я не потерплю. Мне, повторяю, очень жаль вас, такого почтенного старика, заслуженного ветерана, но что же делать! — Пеняйте на себя, мой драгоценнейший!

В речи Агрономского слышалось какое-то меланхолическое издевательство над старым солдатом и, вместе с тем, зудела вовсе посторонняя, чисто академическая злоба на какое-то отвлеченное его «начальство», как на «начальство вообще», не без ехидной, может быть, цели расшевелить и в старике такую же злобу против того же абстрактного «начальства», а самого себя поярче выставить, как благодетеля, и тем заставить его пасть ссбе в ноги. Но Ефимыч, не обмолвясь во время этой речи ни единым словом, продолжал упорно молчать и по ее окончании, угрюмо и туповато глядя на Агрономского.

— Что ж вы молчите, мой милейший? Я вас, кажется, русским языком спрашиваю, кто приказал вам нарушить мое распоряжение?

Но тут неожиданно для всех выступила вперед Тамара.

— Виноват не Ефимыч, а я, — заявила она с полным спокойствием и твердостью. — Это я повесила портрет на место.

Агрономский сейчас же устроил себе притворно-удивленную физиономию, точно бы он никак не ожидал от «народной учительницы» такого поступка. Тамаре, однако, еще раньше было ясно, что, заметив портрет на стене, Агрономский должен был прекрасно понять, чья это инициатива, а потому и вся его рацея, в сущности, читалась вовсе не для Ефимыча, но косвенным образом по ее собственному адресу, чтоб она сразу почувствовала и зарубила себе на память, чем могут пахнуть для нее ослушание его капризам и вообще самостоятельный образ действий по школе.

— Вы?! — произнес он, стараясь еще более подчеркнуть свое удивление.

— Я, — подтвердила ему Тамара. — Ефимыч тут ни при чем.

— Как ни при чем? — возразил Агрономский. — Нет-с, извините, причем, и очень даже при чем. Вы могли и не знать, но он обязан был предупредить вас о моем распоряжении.

— Он и предупреждал меня, — заступилась она за солдата.

— Да?! — притворно расширил на нее глаза попечитель. — Предупреждал?.. Тогда это совершенно изменяет картину дела… Так он действительно предупреждал вас?

— Действительно предупреждал, — удостоверила Тамара.

— И тем не менее, вы все-таки повесили!.. Хм!..

— Повесила своими собственными руками, потому что, признаюсь, даже не поверила ему, подумав, что он, вероятно, не так вас понял и что-нибудь путает.

— Ах, это напрасно! — соболезнующе закатил Агрономский свои идеальные глазки. — Совершенно напрасно!.. И мне очень жаль, зачем вы это так поступили, — от вас я никак не ожидал… Меня это очень, очень удивляет.

— Извините, я не понимаю, что ж тут такого? — пожала она плечами. — Разве это преступление какое, повесить царский портрет на свое место, раз что он есть в школе?

— О нет! — со сладостной улыбкой поспешил опровергнуть ее Агрономский. — Все мы, конечно, «верноподданные», и с этой точки зрения не может быть никакого вопроса.

— Так в чем же тогда дело?

— Дело очень просто-с: причина тут чисто хозяйственная, но никак не политическая, если вы думаете, — с тонко иронической и лукавой усмешкой вильнул он в сторону, — дескать, меня ты, матушка, не поймаешь, не на такого напала!

— Я ничего подобного не думаю и не смею думать, — сухо и даже обиженно заметила она, — но я просто не понимаю, в чем моя вина, и прошу объяснить мне.

— А вот, изволите-с видеть, — начал он. — В Княжевской школе ученики, играя в классной комнате в мяч, разбили однажды стекло на портрете, а оно стоит рубль семьдесят пять копеек, легерное-с. Кто именно разбил — не дознались; взыскать, значит, не с кого, управа на свой счет убытка не приняла, и пришлось пополнить его на счет учительницы — не допускай, значит, игры в классной! — а она девушка очень бедная, и заплатить такую сумму для нее было очень чувствительно. — Изволите ли видеть. — Так уж поэтому, во избежание повторения где-либо подобных случаев, и жалея бедный учительский карман, я и распорядился снять во всех школах царские портреты, а вывешивать их только в известных случаях, по моему приказанию, — по крайней мерс, сохраннее будут. Теперь понимаете-с? — взглянул он на Тамару с лукаво-насмешливой улыбкой, — дескать, что взяла, голубушка! Не ожидала такой гриб скушать?

Та очень хорошо поняла, что это объяснение у него чисто официальное, быть может, нарочно даже придуманное им в свое время, на случай запроса со стороны правительственных лиц, и что если в Княжевской школе и был действительно когда-нибудь такой случай, то Агрономский, несомненно, только сумел воспользоваться им ловким образом для удаления, под удобным предлогом, из школ ненравящихся ему изображении. Сомнение это невольно отразилось на ее лице — и мысль ее, казалось, была уловлена и понята Агрономским, который поспешил поэтому досказать ей, что к тому же, именно этот портрет не нравится ему еще и по своей антихудожественности, он даже и не похож, не те черты, не тот характер лица, и что если уж вешать, так что-нибудь порядочное, достойное высокого сюжета, а не лубочное изображение, которое может только портить эстетический вкус мальчиков.

— А вот, если управа выпишет нам со временем хорошие олеографические портреты, в золоченых рамах, под коронами, тогда мы их с удовольствием повесим и будем хоть молиться на них, если прикажут.

Тамара заметила на это, что в ожидании лучшего, можно бы, однако, пользоваться пока и тем, что есть, хоть оно пускай и не вполне удовлетворяет строго художественному вкусу, и тем более, что у нее ученики в классной комнате в мяч не играют, а царскому портрету очень рады, да и отцы их тоже.

— Нет, нет, нет, уж, пожалуйста, вы мне не противоречьте! — поспешно замахал на нее руками Агрономский и даже уши себе закрыл ладонями, точно бы и слушать далее не хочет. — Вы уж потрудитесь, — прибавил он в виде дружеской, но внушительной просьбы, — в точности исполнять распоряжения школьного начальства, если не желаете ссориться со мной.

И затем, обратясь к Ефимычу, приказал ему тут же, при себе, снять портрет со стены и убрать подальше.

— Н-ну-с, а затем, — повернулся он к Тамаре, весьма любезно протягивая ей руку, — надеюсь, мы с вами будем добрыми друзьями, особенно, когда покороче узнаем друг друга… и я уверен, что вы постараетесь оправдать на деле лестную рекомендацию Агрипины Петровны, которой мы привыкли верить безусловно… Одно уже ее имя, повторяю, гарантирует вам нашу дружбу, хотя замеченные мной кое-какие шероховатости… Ну, да впрочем — перебил он самого себя, — желаю верить, что это не более, как дело недоразумения и сгладится со временем само собой… До свидания-с!