Выход с Владивостокского рейда.  — Морские приметы и поверья.  — 13 число.  — Начало шторма.  — Что творилось внутри судна ночью.  — Несчастный случай с С. С. Лесовским.  — Критический момент.  — Наши потери.  — Угрожающие скалы.  — Остров Дажелетт и камни Менелай и Оливуца.  — Положение С. С. Лесовского.  — Буря стихает.  — Дети на нашем судне.  — Сюрприз волны.  — Приход в Нагасакскую бухту.  — Распоряжения, отданные адмиралом.

18-го ноября.

13 ноября, в три часа и пятнадцать минут пополудни, крейсер "Европа", на коем находился флаг главного начальник эскадры Восточного океана, снялся с якоря на Владивостокском рейде, чтобы следовать в Нагасаки.

Хотя погода стояла ясная, солнечная, с морозом в пять-шесть градусов, но барометр начал падать еще с утра; притом же северный ветер еще на рейде, до снятия с якоря, порывисто и зловеще шумел между снастями. Все это являло признаки не совсем-то благоприятные для судна, выходящего в здешние моря в эту пору года; но, с другой стороны, моряки полагали, что если и захватит нас шторм, то при курсе на S он будет попутным, и потому вместо обычных десяти-двенадцати мы, быть может, понесемся со скоростью пятнадцати-шестнадцати узлов: ветер гнать будет в корму и тем значительно сократит время нашего перехода.

Но старая истина, что "человек предполагает, а Бог располагает", как нельзя выразительнее подтвердилась над нами. Недаром моряки не любят, когда профаны морского дела, "сухопутные" пассажиры вроде меня, задают им в море вопрос: "Когда, мол, придем мы туда-то?" Старого или бывалого моряка при подобном вопросе всегда неприятно покоробит, и он, поморщившись, непременно ответит сдержанно-недовольным тоном: "Когда Бог даст!" И другого ответа вы от него не дождетесь. Иной добрый человек разве прибавит к этому еще в назидание:

— Никогда не спрашивайте на судне, "когда придем".

— А что так?

— Да так, примета нехорошая. Не любим мы этого.

— А в чем же примета-то?

— Примета в том: коли скажешь "придем тогда-то", то наверное какая ни на есть мерзость или задержка да уж случится, словно вот нарочно, не загадывай, мол!

— Да неужели вы верите в подобные приметы? — спросил я одного моего моряка-приятеля.

— Э, батюшка, поверишь, как на собственной шкуре неоднократно убедишься, сколь они оправдываются. Чудно, поди-ка, вам кажется, а оно так. Приметы, скажу я вам, разные бывают у нас. Вот тоже, например, как запоют гардемарины у себя в "Камчатке" этот самый дуэт: "Будет буря, мы поспорим", — ну, и будет буря… неизбежно будет, так уж и жди!..

— А пели разве?

— Да как же!.. Вчера вечером дернула их нелегкая, словно прорвало… Я даже плюнул с досады, пошел да цыкнул им в люк: чего, мол, каркаете!.. Ну, замолчали, спасибо.

Действительно, как попригляделся я, между моряками тоже иногда не без суеверий, в особенности между людьми, "видавшими виды морские" и не раз испытывавшими смертную опасность в жестоких штормах. Поэтому в кают-компании, между прочим, слышались мнения и замечания насчет 13 числа: "Нехороший, мол, день для выхода в море… Дай Бог, чтобы все обошлось благополучно…"

На этот раз суеверному убеждению относительно 13 числа суждено было оправдаться в полной мере.

Когда мы шли еще по проливу Босфор Восточный, сила северного ветра уже равнялась шести баллам. В исходе четвертого часа, пройдя мимо маяка на острове Скрыплева, взяли курс на юго-запад и поставили паруса: марсели, брамсели, кливер и фок[44]На каждой мачте находятся три поперечные реи. Парус, привязанный к нижней рее, называется фок или грот; на средней рее, смотря опять-таки по мачте, — фор-марсель (Примечание автора).
, с которыми крейсер при 56-ти фунтов пару и 56-ти оборотов винта имел от 12 1/2 до 13 узлов ходу.

Уже с полуночи начало нас значительно покачивать. К часу ночи 14 ноября порывы ветра стали налетать все чаще, а в половине второго сила его достигла десяти баллов при направлении от NNO. Около двух часов ночи вызвали наконец наверх всех офицеров и команду, чтоб убрать паруса. Но при уборке лопнули шкоты и гитовы, и одним сильным напором ветра сразу вырвало оба брамселя.

Та же участь постигла и грот-марсель, взятый на гитовы: закрепить его не представлялось уже никакой возможности, так как шторм к этому времени достиг полной своей силы (12 баллов), а реи и снасти покрылись слоями льда. Люди полезли было по вантам, но ноги их соскальзывали с обледенелых выбленок, и закоченелые пальцы линь с крайним трудом могли держаться за снасти. Все усилия не привели ни к чему, и эти паруса так и остались у нас трепаться клочьями по воле ветра. Уже с вечера мороз доходил до 15°, а теперь он все более крепчал: вся палуба, весь мостик, поручни, борты, стекла в рубке, — словом, все, что было снаружи, — покрылось льдом, слои которого нарастали все толще и висели со снастей большими сталактитовыми сосульками. Иногда ветер срывал их, и они с дребезгом разбивались о встречные предметы при падении или как головешки летели через судно в море. Студеные волны то и дело хлестали через палубу, а шпигаты[45]Шпигаты — отверстия в палубе для стенания воды за борт.
затягивало льдом: поминутно приходилось расчищать их, чтобы дать сток воде, переливавшейся с борта на борт. Снежная завируха и замороженные брызги неистово крутились в воздухе, били в лицо, коля его как иголками, и залепляли глаза. Наверху почти ничего не было видно, — черное небо, черные волны и масса мятущихся снежинок… Ветер и море слились в один непрерывный лютый рев, мешавший различать крики командных слов и приказаний. Судно швыряло с боку на бок и сверху вниз как щепку; при этом обнажавшийся винт каждый раз начинал вертеться на воздухе со страшною быстротой, наполняя все судно грохотом своего движения и заставляя трепетно содрогаться весь его корпус. Налетавшие валы с шумом, подобным глухому пушечному выстрелу, сильно ударяя в тот или другой борт, напирали на его швы, вследствие чего все судно скрипело и стонало каким-то тяжким продолжительным стоном, точно больной человек в предсмертной агонии. И это его кряхтенье и стоны наводили на душу тоску невыразимую…

Никто, разумеется, не спал, да и до сна ли тут было!.. Вода в большом количестве проникла в жилую палубу и с плеском перекатывалась из стороны в сторону по коридорам и каютам. Люки закрыли наглухо, и потому внизу была духота: воздух спертый, дышится трудно… Диваны в кают-компании гуляли из угла в угол, посуда звенела и билась, офицерские и иные вещи, чемоданы, саки, коробки срывались и падали со своих мест, швырялись по полу, и весь этот хаос вдобавок сопровождался еще громким плачем и криками перепуганных детей. Мы везли с собой семейства двух морских офицеров Сибирской флотилии, находившихся на зимней стоянке в Нагасаки. Дамы, впрочем, оставались стоически спокойны, как истинные жены бывалых моряков, и все свои усилия вместе с няньками напрягали к тому лишь, чтобы хоть как-нибудь успокоить детей. Держаться на ногах почти не было возможности, в особенности мне, как человеку непривычному, да и привычные-то люди наполучили себе достаточно ссадин, шишек и ушибов, между которыми иные оказались весьма серьезными. Степень крена наглядно показывали висячие лампы: угол их уклона в сторону от вертикальной линии достигал сорока градусов.

Между тем мы продолжали идти с попутным штормом под фор-марселем, фоком и кливером. С. С. Лесовский находился наверху на мостике. Вдруг большая волна, быстро и сильно накренившая судно на бок, послужила причиной того, что адмирал, не удержавшись на ногах, упал грудью на поручни, окружающие наружные края мостика. Ушиб был значителен, и хотя нашего почтенного адмирала упросили сойти вниз в его каюту, тем не менее, едва успев оправиться, Степан Степанович через полчаса опять уже был на верхней палубе. Но надо же быть несчастью! Громадный вал, вкатившийся с кормы, вдруг подхватил его на себя и бросил вперед на несколько сажен к грот-мачте. При падении адмирал ударился правым бедром об окованный медью угол одного из ее кнехтов. Когда к нему подскочили, чтобы помочь подняться, он уже не мог встать на ноги и держаться без опоры, не мог даже слегка коснуться о палубу правою ступней. На руках перенесли его в капитанскую рубку и позвали флагманского доктора В. С. Кудрина, который вместе с судовым врачом П. И. Преображенским, осмотрев ушибленное место, нашел перелом правой ноги в верхней части бедровой кости. Адмирала уложили на койку и наложили повязку; но более существенной помощи невозможно было ему подать, пока продолжалась эта неистовая буря, и можете представить себе то горестное впечатление, которое произвел этот несчастный случай на всех находившихся на судне.

В исходе шестого часа утра, при 14 1/2 узла ходу крейсер вдруг рыскнул, то есть самопроизвольно бросился в сторону, вправо (рулевые выбились из сил в своем обледенелом платье, и руки у них закоченели), и несмотря на руль, тотчас же положенный на борт, и на стоявшие еще передние паруса, привел на правый галс. При этом вырвало фор-марсель и фок. В таком опасном положении, стоя поперек волнения и подставляя ударам налетавших волн свой правый борт, мы оставались довольно долгое время, так что в половине седьмого часа утра крейсер черпнул наконец левым бортом. Судно положило совсем на бок, да так и оставило. Вот когда настал самый ужасный, самый критический момент, тем более, что про этом баркас, стоявший на шкафутном планшире, наполнился водой и от удара вкатившейся с наветра волны повис на носовой шлюпбалке. Теперь вопрос жизни или смерти заключался в том, налетит ли сейчас с наветру новый сильный вал, который окончательно опрокинет судно. К счастью, стоявший на вахте молодой мичман Петр Иванович Тыртов не растерялся, а показал себя истинным молодцом. Он тотчас же крикнул "топоры!" и приказал скорее обрубить тали, чтобы предохранить борт судна от колотившегося об него баркаса. Несмотря на крайнюю трудность, работа эта была исполнена живо, молодецки: быть может, ей помогало сознание крайней опасности, в какой находилось положенное на бок судно. Как только освобожденный баркас упал в воду, оно довольно тихо стало подниматься и приняло вновь нормальное свое положение. Но тут замечена была новая беда: якорь сорвался вдруг с найтова и стал колотить в борт носовой части, но к счастью без серьезных последствий, потому что, хотя и с неимоверными усилиями, его успели поднять и вновь занайтовить надлежащим образом. И все это во время величайшей трепки, когда нас швыряло буквально как легкую щепку по воле волн и качало такими сильными размахами, что люди валились с ног, если не успевали за что-нибудь схватиться руками.

Вскоре после этого последнего эпизода вновь налетает громадная волна, вышибает вовнутрь железный гакка-борт и сносит в море картечницу Пальмкранца, стоявшую на кронштейне выше левой раковины13. Ураган свирипел все более и более: силой волн у нас смыло с подветренных боканцев катер, четверку, минный буксирный шест и приспособления для бросательных мин; последние частью уцелели, но в совершенно исковерканном виде.

Пришлось на время прекратить действие машины: если б еще и она испортилась, положение наше стало бы уже окончательно плохо; надо было всемерно поберечь ее, да и винт, беспрестанно обнажавшийся наружу, сильно потрясал весь корпус судна. К счастью, топки еще не залило.

Между тем нас несло по направлению к Корейскому берегу, одному из самых неприветливых и опасных благодаря его голым и большею частью отвесным скалам, где нас ожидала бы неизбежная гибель. Чтобы не приближаться к нему, командир крейсера в два часа пополудни приказал дать ход машине и повернуть судно на правый галс в направлении на NNO 1 1/2 О. Хотя и с трудом, но к счастью это удалось исполнить, и в таком-то положении, грудью против ветра, стараясь лишь удерживать свое место, для чего машине надо было работать изо всех сил, оставались около пятнадцати часов до рассвета 15 ноября; но и адская сила шторма оставалась все та же. Лишь 15 числа, к девяти часам утра, шторм начал несколько стихать, почему командир решился спуститься, то есть повернуть судно так, чтобы ветер дул опять в корму, и взял курс W1/4W. До этого дня вследствие некоторой неточности счисления мы было думали, что успели пройти Дажелетт еще 14-го перед рассветом, но теперь, по проверке, оказалось, что мы его не миновали. Дажелетт — это брошенная посреди Японского моря голая пустынная скала, около десяти миль в окружности, с отвесно утесистыми и почти неприступными берегами. Высота его пика, возвышающегося посредине острова, определена нашими гидрографами в 2100 футов, англичане же считают его до 4.000 футов. Дажелетт совершенно безводен и потому никогда и никем не был обитаем: кто разбивается о его скалы, тот гибнет.

Но еще более, чем Дажелетт были опасны находящиеся в окрестности его два камня, Менелай и Оливуца, некогда открытые русскими мореходами и названные по имени судов, сделавших это открытие, чем оказана мореплаванию немаловажная услуга, так как оба эти камня торчат отдельно в открытом море, далеко, на сотни миль от ближайших обитаемых островов и на самом перепутье судов, идущих к северу или к югу по Японскому морю. Не желая проходить мимо Дажелетта и этих камней, командир крейсера 15 числа вечером, в половине девятого часа, повернул судно назад и, дав машине малый ход, пошел обратным курсом NtO с таким расчетом, чтобы к рассвету опять быть на прежнем месте.

В этот день, несмотря на килевую и бортовую качку, нашему бедному адмиралу успели несколько облегчить его положение, вложив переломленную ногу в ящик, особо к тому приспособленный, несмотря на страдания, Степан Степанович был чрезвычайно бодр и не изменил даже ни единым звуком голоса своему обычному настроению духа: только лицо его стало бледнее. Он приветливо принимал посещения лиц своего штаба, приходивших навещать его, и, со всегдашним своим радушным участием, расспрашивал нас, как перенесли мы шторм, и разговаривал о разных эпизодах, случившихся на судне за время этой бури, хотя и стихшей, но далеко еще не кончившейся: в море все еще было, как говорится на языке моряков, "очень свежо". С самого выхода из Владивостока мы ничего не ели и не пили, да камбуз и не топился. Только вечером 15 числа, уже после того, как судно привели против ветра и дали малый ход, собрались мы по соседству в каюту Н. П. Росселя и закусили черствою булкой с сыром и паюсной икрой, выпив предварительно по рюмке водки. О стакане чаю нечего было и думать.

Но вот с рассветом 16 числа увидели мы наконец за собою в направлении к no остров Дажелетт, по которому и получили возможность с точностью определить свое положение в 37°10′, северной широты и 130°23′, восточной долготы. Слава Богу, удалось благополучно миновать его ночью. Этот день, говоря относительно, прошел уже спокойно: хотя качка все еще была неприятна и неправильна, тем не менее явилась возможность и на палубе, и на мачтах, и в каютах прибрать печальные следы наших потерь и разрушений, а "коки" на кухне попытались готовить горячую пишу.

Темой большей части разговоров на первое время, разумеется были разные впечатления и эпизоды только что перенесенного шторма и замечательная черта в характере моряков: раз что буря прошла, о ней уже говорится весело и не особенно много. В кают-компании раздались веселые звуки пианино, и дети, переставшие плакать, уже совершенно спокойно заходили тут же около стола и диванов, придерживаясь за них ручонками, и гурьбой облепили нашего добрейшего Ивана Ивановича Зарубина, который ради их развлечения принялся им рисовать китайскою тушью пушки, коньков, петушков и кораблики.

— Ну что, батюшка, — весело обратился ко мне А. П. Новосильский, — помните наш разговор при уходе из Гонконга?

— Какой это? — отозвался я.

— Да по поводу тайфуна-то, когда я вам говорил, что это будет почище всякого вашего сухопутного сражения. Вы предложили тогда помириться на том, что "оба лучше", а я сказал, что как увидите, то и судить будете. Ну, вот вы теперь и видели. Так как же: "Оба лучше"?

— Ну, нет, говоря чистосердечно, пять сухопутных сражений предпочту я одному вашему "хорошему" шторму, как этот, чтоб ему пусто было!..

— То-то батюшка!.. Только не ругайтесь: ругать едва окончившийся шторм никогда не следует.

— А что, примета такая?

— Н-да, примета… Не надо этого, нехорошо. Прошел, и слава Богу, коли целы.

— Да какой же прошел, коли все еще вон как качает?

— Ну, и тем более не надо браниться… Впрочем, это что уж за качка! Этак-то и малых ребят в люльке качает. Вон они, видите, как Ивана Иваныча облепили!

На 17 ноября, ночью, в четверть второго часа, находясь у северной оконечности острова Цусима в Корейском проливе, крейсер опять сообщил машине малый ход до рассвета и взял курс s3/4w. С рассветом же, определившись по острову Цусима, мы пошли уже в виду архипелага Гото.

Тут со мной случилось плачевно-комическое приключение. Умываясь в своей каюте, я не устоял перед искушением хоть чуточку освежить в ней страшно спертый, застоявшийся за трое суток воздух, и рискнул открыть иллюминатор. Но едва повеяло на меня освежающая благодатная струя свежего воздуха, как вдруг — надо же случиться такой беде! — какая-то шальная зеленая волна ударила в наш правый борт и сильным, толстым каскадом стремительно вкатилась ко мне, обдав меня с головы до ног холодным душем и моментально затопив на целый аршин каюту. По колено в воде еле-еле успел я захлопнуть иллюминатор, и хорошо, что мне удалось повернуть замыкающий стержень на два-три оборота, раньше чем новая волна, как раз прихлынувшая опять к нашему борту, закрыла собою его стекло. А то быть бы у меня еще большему потопу!" Спасибо, вестовые ведрами вычерпали воду и кое-как обсушили мою каюту. Сам я, безо всяких последствий для здоровья, отделался только холодною ванной, после которой, конечно, пришлось переменить и обувь, и все платье, а при выходе в кают-компанию был награжден общим веселым смехом. Вперед наука: не открывай иллюминаторов в свежую погоду!

К вечеру, в начале шестого часа, при полном штиле и совершенно прояснившемся теплом небе, наш избитый, истерзанный крейсер, без шлюпок, без парусов и с вышибленным гакка-бортом вошел в Нагасакскую бухту и бросил якорь в виду российского консульства. Здесь на рейде мы застали английский броненосный фрегат "Iran Duke" и японский корвет "Амади". На этом переходе крейсер "Европа" находился под парами 112 1/4 часов, израсходовав 7487 1/2 пудов угля.

Адмирала в тот же вечер перевезли на берег и поместили в доме, занимаемым его супругою. На следующий день, утром, на ногу ему была наложена гипсовая повязка находящимися в Нагасаки нашими флотскими врачами, под руководством доктора Кудрина, и адмирал чувствовал себя уже настолько хорошо, что мог даже заниматься служебными делами, принимая доклады и делая соответственные распоряжения. Между прочим, о прискорбном этом происшествии одною телеграммою было сообщено в Петербург, а другою послано во Владивосток предписание контр-адмиралу барону Штакельбергу прибыть немедленно в Нагасаки.

По первоначальному предложению главного начальника нам предстояло, зайдя предварительно на короткий срок в Нагасаки, идти в Иокогаму, так как С. С. Лесовский получил через японского морского министра адмирала Еномото (бывшего посланника при питербургском Дворе) приглашение туда от имени его величества микадо. Теперь предстояло объяснить японскому Двору невозможность для нашего адмирала воспользоваться в настоящем его положении высоким приглашением императора Японии, и эту миссию должен исполнить барон Штакельберг, как старший после главного начальника флагман.