Дом с панорамными окнами. Сборник

Кретова Евгения

Лонг-лист литературной премии «Электронная буква», номинация Малая проза. Есть способности, которые приносят боль и медленно уничтожают тебя. Есть дар, если пренебречь которым, Судьба начнет мстить. И не важно, сколько тебе лет. В каком городе ты живешь. Эти повести — о непростых детях. Не все они — маги и экстрасенсы. Но они видят мир иначе. Их окружают тайны и загадки, любовь, дающая ростки там, где её совсем не ждешь…

 

Дом с панорамными окнами

В целом и в частности, день сегодня удался. Лерка с облегчением стянула резинки для волос, которыми были закреплены косички, не расплетая их, перехватила на затылке в один тугой пучок. Нацепила шапочку для душа, тонкую оранжевую клеенку с бешеными бабочками на макушке, включила воду и с удовольствием нырнула под теплые струи.

Какое наслаждение! Девушка зажмурилась, внимательно прислушиваясь к веселому и дружному журчанию и к своим нахлынувшим мыслям.

Они с мамой переехали в этот район из центра города. Конечно, там остались друзья, отличная, лучшая в городе, школа. Но все портил квартирный вопрос: квартира была маленькая, ни тебе полку прибить как тебе хочется, ни диван поставить. И они мечтали о большой и просторной квартире. Долго мечтали. Сколько Лерка себя помнит.

И вот сбылось! Случилось! Свершилось даже!

Новый дом сразу очаровал их головокружительным запахом свежей штукатурки, краски, чистоты и устроенности.

Шикарный жилой комплекс, со своим подземным гаражом, многочисленными магазинами, SPA, тренажерными залами, прачечными.

Прекрасный вид на город из панорамных окон в человеческий рост.

Оборудование в доме и в квартирах по последнему слову техники — сплошные датчики и тепловизоры. Иногда кажется, что жилец еще не успел сформулировать свое желание, только слегка представил его себе, а оно уже исполнено.

Мечта, короче.

Лерка улыбнулась: она вспомнила, как они с мамой верещали, когда получили ключи от своей «двушки», как она сама прыгала словно сумасшедшая белка, а мама, еле дыша, бродила по комнатам, кончиком пальца дотрагиваясь то до лакированного столика, то до зеркальной поверхности кухонного гарнитура.

Это было позавчера.

Вчера она распаковывала вещи и наряжала елку, а сегодня решила сходить в новую школу.

Центр разгрызания гранита науки, в общем, ей тоже понравился. Конечно, не ее бывшая школа, но вполне ничего. Она забрала учебники из библиотеки, за одно зашла к классной, познакомиться так сказать. А у той весь класс, что-то вроде классного часа. Только с тортом и столовским компотом. Лерку представили одноклассникам, от торта она отказалась, на нее потаращились словно на музейный экспонат, но вроде агрессии никто не проявлял. На том ее знакомство с альма-матер закончилось.

Лерка понимала, что ей будет тяжело: ребята вместе учатся с пятого класса. Все возможные и невозможные комбинации кто-с-кем-против-кого-дружит уже использованы, все разбились по группкам, не прорвешься. Да и середина года уже.

«Хотя, — Лерка задумалась, — может, это и к лучшему, меньше цепляться будут. Да и вообще, не маленькая уже, как-никак восьмой класс».

Девушка намылила лицо. Мягкая ароматная пена скользила по рукам, плечам, приятно успокаивая.

«Вот сейчас помоюсь, разогрею ужин, включу телек, гирлянду на елке… Мама придет, закатим пирушку».

Вода внезапно стала ледяной.

Лерка протянула вперед руку, стараясь ощупью найти переключатель, но струи снова потеплели.

— Еще борются за звание дома высокой культуры быта, — вздохнула она фразой из известного кинофильма советских лет, яростно смывая с лица остатки мыла. — Жалобу на них надо написать, коллективную.

И открыла, наконец, глаза.

Рядом с ней, под струями горячей воды, стояла высокая темноволосая женщина с уставшим лицом, испуганно-удивленными серыми глазами. Кажется, незнакомка была не готова к тому, что ее заметят.

— Вы кто?! — заорала Лерка, хватаясь одновременно за скользкий кафель, за головку душа и полупрозрачную занавеску с наивными дельфинчиками.

Женщина шумно выдохнула и выпрыгнула из ванной.

— Стой! — снова заорала Лерка. — Я сейчас полицию вызову!

Она, в самом деле, решила, что нужно звать на помощь: мало ли кто проник в квартиру вместе с этой ненормальной? Куда охрана смотрит?!

Лерка сиганула к двери в ванную, захлопнула ее за незнакомкой, дрожащими пальцами передернув задвижку. И только тут поняла, что оказалась в западне: телефона с собой нет, позвонить и позвать на помощь не сможет, предупредить маму — тоже, защититься здесь нечем, разве что пенкой для умывания. Да и щеколда эта — так, мелкое недоразумение для злоумышленников, а не преграда, дверь легко вынести. Лерка, быстро натягивая махровый халат, прислушалась.

В квартире стояла оглушительная тишина. Ни шороха. Ни скрипа. Ни шепота.

Все внутри похолодело: значит, там, в коридоре, тоже прислушиваются.

Лерка отпрянула вглубь ванной, в то же мгновение заметив, что ручка легонько дернулась… и дверь отворилась.

В нос ударил резкий запах гари.

Нет, не такой, когда убегает молоко из кастрюли или подгорает гороховый суп. Это была едкая, привязчивая вонь смеси обугленного дерева, пластика. Это был запах большого горя.

Лерка, плотнее кутаясь в халат, осторожно ступила босыми ногами на покрытые рыхлым пеплом головешки. Вокруг все: стены, потолок, пол — оказались черными от копоти. Проемы прогорели, повиснув на покосившихся петлях обугленными струпьями на них скрипели покореженные картонки дверей.

— Эй! — Ее жалобный голос пропал в топкой тишине, в которой было слышно, как поднимаются в воздух и снова медленно оседают белесые хлопья. — Кто здесь?

Она сделала еще несколько осторожных шагов.

Это был не ее дом. Она еще ничего не могла понять, но могла бы поклясться, что это не ее дом, не ее квартира.

Она стояла посреди жуткого пепелища. Под ногами то и дело хрустели обломки старой черепичной крыши, куски обугленной штукатурки, в углу, на выгоревших дотла досках лежали почерневшие от сажи кастрюли. Удивительно белый среди всей этой черноты плюшевый мишка скорбно смотрел на нее с облупившегося подоконника. Лерка только сейчас увидела, сколько игрушек у нее под ногами: покоробившиеся от жара пластиковые погремушки, куски яркого тряпья, чьи-то глаза-пуговки.

Страшным скелетом поверженного великана торчали дымящиеся еще бревна, фрагменты перекрытий с выгрызенными огнем кусками.

Лерка сделала еще несколько шагов в сторону, чтобы посмотреть, на каком этаже она находится.

Ну, точно, это не ее дом: они с мамой купили квартиру на пятом этаже, а сгоревшее помещение явно находилось на первом. Вон и забор видно покосившийся, и… Лерка замерла. Да, их с мамой квартира расположилась на пятом этаже, но вид из их окна до мелочей совпадал с тем, что она видела в эту секунду. С той только разницей, что час назад, когда она заходила в подъезд был декабрьский вечер, а сейчас у нее перед глазами занималась вполне себе летняя заря.

Девушка почувствовала какое-то движение за спиной и резко обернулась: перед ней снова оказалась та самая темноволосая женщина. Только сейчас она была собрана и даже решительна.

— Где я? — прошептала Лерка.

— Мой дом, — донеслось до нее. Женщина находилась рядом, буквально в метре от девушки, говорила четко, но слышно ее было так, словно звонила она по рации с Северного Полюса. Словно догадавшись, что не была услышана, незнакомка повторила чуть громче: — Мой дом.

— Не понимаю, — развела руками. — Как «ваш дом»?

Женщина стояла и молча на нее смотрела, словно ожидая следующего вопроса.

— Как я здесь оказалась? — незнакомка отрицательно покачала головой и тяжело выдохнула. Только сейчас Лерка поняла, что женщина выглядит очень усталой, изможденной. Ее светлое платье, больше похожее на ночную сорочку, было испачкано в саже, худые руки подрагивали. Ей стало жаль ее.

— Я Вам могу чем-то помочь? — женщина медленно кивнула. Ее черты обострились, а взгляд приобрел ясность. Девочка невольно вздрогнула, увидев неистовую ярость, даже ненависть в этом казавшемся таким милым и несчастным лице. Темноволосая протянула вперед руку, показывая куда-то за Леркину спину:

— Найди его! — донеслось до нее. Девушка оглянулась. В нескольких метрах от дымящихся еще развалин она увидела несколько машин. Около одной из них столпились люди, человек пять, что-то живо обсуждая. Иногда их компанию сотрясал истерический хохот. Но незнакомка показывала на одного. Здорового такого, жирного. С тяжелым взглядом и улыбкой бульдога. Это ему все остальные что-то рассказывали, неистово лебезя и доказывая свою верность. А он уставился на белесые развалины и брезгливо кривился. — Найди его…

Лера перевела взгляд на незнакомку.

— Почему? Я не хочу этого, — она понимала, что происходит что-то ужасное. Вернее, нет, «ужасное» произошло, и этот жирный бульдог к нему причастен, и эта несчастная, дрожащая от ненависти и бессилия женщина. Они оба теперь на века связаны. Но при чем здесь она, Лера Ушакова?

Ее уже никто не слышал. И не спрашивал, хочет ли она, сделает ли она то, о чем ее просили. Просили? Или приказывали?

Белый пепел поплыл перед глазами, унося с собой вопросы, оставшиеся без ответа. Исчезла незнакомая женщина, толстый боров из богатой тачки, изувеченный дом, ворох детских игрушек и скорбный белоснежный медведь, остался лишь нестерпимый запах гари.

* * *

— Лера, Лерочка!!!

Плотный пар в ванной. Испуганное лицо мамы.

— Лера, что случилось? Тебе плохо? — мама перевернула ее на спину, подложила что-то мягкое под голову, укрыла голову прохладным, то и дело растирая онемевшие Леркины руки. — Потерпи, милая, «скорая» уже едет…

— Мама, зачем «скорая»? — Лерка попробовала сесть, но мама ее с силой уложила назад. Девочка оглянулась: она лежала в ванной на полу, прозрачная занавеска с дельфинчиками наполовину оборвана, несколько полок снесено вместе со всем их содержимым, вывалившийся из душевой кабины шланг неистово залил все кругом, наверно, сейчас соседи прибегут жаловаться.

Но вместо соседей появились врачи в толстых темно-синих комбинезонах, с большим оранжевым сундуком. Ее переложили на диван в холле, долго мерили давление, слушали сердце, светили в глаза, простукивали, похлопывали. В итоге сделали укол и велели спать.

Сквозь надвигающуюся пелену Лера слышала, как мама звонит на работу, и предупреждает, что ее завтра не будет, что дочь заболела, и снова та темноволосая, в длинной ночной сорочке и печально-требовательным взглядом где-то там, в глубине сонного марева.

Лера проснулась внезапно; вынырнула из забытьи, словно из глубокого бассейна. Мама задремала рядом, но тут же подскочила к дочери:

— Ты как?

— Нормально я, мам, правда, — и Лерка, повинуясь мягкому и повелительному жесту, снова легла на подушку. Она осторожно взглянула на часы: половина двенадцатого.

— Что случилось-то? Ты упала?

Лерка отрицательно покачала головой, мучительно соображая, что сказать матери. И та поняла:

— Что — ОПЯТЬ? — прохрипела она, медленно оседая в кресло. Ее и без того встревоженное лицо стало серым, а глаза наполнились слезами. Лерка кивнула. — Как это произошло?

— Не так, как обычно, мам. Вообще все иначе. Я была в душе, и тут смотрю — рядом со мной женщина незнакомая, темноволосая такая, и глаза у нее то ли печальные, то ли испуганные. Я из ванны выхожу, и оказываюсь не в нашей квартире, а где-то в другом месте, и вокруг — пепелище. И эта, темноволосая, мне говорит…

— Говорит? — у мамы глаза округлились.

— Да, только ее так плохо слышно было, будто она не рядом со мной стоит, а в сотне метров.

Мама кивнула:

— И что она тебе сказала?

У Лерки холодок пробежал по спине, когда она вспомнила лицо той темноволосой женщины. «Найди его!».

Кто этот дядька, интересно? И вообще, что произошло?

Мама, похлопав ее по плечу, не стала настаивать и задумчиво отправилась на кухню. До Лерки доносился аромат горячих бутербродов, цейлонского чая, ванили. Эти запахи так успокаивали, защищали от дурных мыслей, что девочке стало казаться, что все произошедшее — сон. В самом деле, может, она поскользнулась, выходя из душа, упала, ударилась и ей привиделся весь этот бред!

Она облегченно вздохнула и села, прогоняя образ странной темноволосой женщины прочь. Сунула ноги в дурацкие тапки в виде слоников, резко встала и… оказалась на кладбище…

Господи! Да как же это!!!

Лерка огляделась по сторонам: аккуратные ряды крестов, украшенные неестественно яркими цветами темные оградки, обелиски, прикрытые от любопытных глаз заиндевевшими березками или пушистыми елями. Вид торжественный и печальный.

Рядом с ней, всего в полуметре, поскрипывала приоткрытая калитка. Четыре гранитных памятника, потускневшие венки, погасшие лампадки, слегка присыпанные снегом. Лерка пригляделась.

С портрета на нее смотрела улыбающаяся молодая женщина: темные длинные волосы разметались на ветру, светлые глаза чуть прищурились от солнца. У Леры все похолодело внутри. Это та самая женщина, что привиделась ей несколько часов назад… Это ее могила.

Девочка посмотрела на могилы рядом: светловолосая девочка лет семи, пацан с немного угрюмой улыбкой, на вид лет тринадцати-четырнадцати, и малышка совсем, годика полтора, в смешном кружевном чепчике. Лера шагнула ближе, приглядевшись к табличкам: Селиверстова Татьяна Ивановна. И Селиверстовы же Артем, Маргарита и Алена, они все умерли в один день — 17 мая 2014 года, более двух лет назад.

Лера поняла, что не может дышать. Женщина на фотографии словно ожила, она чуть повернула к девочке голову, одними губами прошептала «Найди его».

— МАМА!!!! — заорала Лера, что было сил, и поняла, что снова находится в комнате. Вот мягкий и удобный диван, вот ковер, и наряженная к Новому году ароматная елочка. До нее снова доносился аромат цейлонского чая и ванили, только больше он не вызывал чувство защищенности.

Лера поняла, ЧТО с ней происходит все эти годы.

* * *

Впервые нечто непонятное и необъяснимое с ней произошло, когда ей было пять лет. Она читала книгу в своей комнате и увидела, как мимо нее прошла другая девочка. Смешная такая, с тощими косичками и бантами из коричневой капроновой ленты, в цветастом ситцевом халатике. Просто спокойно прошла, не обращая на Лерку ни малейшего внимания. Мама не придала этой истории значения: да и кто мог находиться в комнате ребенка еще, если, мама точно знала, больше никого дома не было. Да и сама Лерка была так мала, что толком ничего объяснить не могла, а спустя пару дней с произошедшего уже и сама сомневалась, не приснилось ли ей это.

Потом, ей уже тогда было лет десять, она стала слышать странные голоса, шепот и шумы по ночам, особенно в грозу. Лерка тогда не на шутку перепугалась. Ходили с мамой к врачу: толстому дядьке в тонких круглых очках и смешными усами, как у почтальона в мультике, — тот прописал ей кучу таблеток, сказав, что у нее стресс, переутомление, дал направление в санаторий.

После лечения голоса стали тише, но не исчезли вовсе.

Лерке жутко не хотелось пугать маму, пить опять эти противные таблетки, от которых мутно в голове и чувствуешь себя растением. Поэтому она сказала, что ей стало лучше, и больше не заговаривала на тему голосов, шумов, странных образов, приходивших к ней в полутьме.

Но пару месяцев назад, еще на старой квартире, они с мамой смотрели какой-то непонятный фильм: тягучая музыка, запутанный сюжет, невесть откуда взявшаяся героиня, которая оказалась не героиней, а ее двойником-клоном, — Лерка откровенно скучала.

Она заметила, как около нее возникла небольшая воронка, словно крохотный смерч. И из него вышла будто освещенная лунным сиянием женщина в длинном кружевном платье, и медленно направилась к стене. Лерка провожала ее взглядом, и видимо, так вылупилась, что это не осталось незамеченным.

— Лер, ты чего там увидела? — прошептала мама рядом, вглядываясь в пустоту темного угла.

Лерка от неожиданности подпрыгнула и завопила:

— Я? Нет! Ничего!

И в этот момент полупрозрачная незнакомка резко остановилась и обернулась. Удивленно, словно сама только заметила сидящих людей, она внимательно разглядывала девочку. Та шарахнулась к окну, по пути сбив журнальный столик.

— Лера! Что случилось?! — кричала мама, а незнакомка, не отрываясь, следила за девочкой, потом в ее полупрозрачных глазах мелькнула то ли радость, то ли злорадство, то ли какая-то идея, она качнулась и растаяла в дымке.

С тех пор начался кошмар.

Лера старалась не оставаться одна, спала со включенным светом, до бесчувствия смотрела фильмы и сидела в соцсетях, лишь бы отключиться и не слышать ничего: с того вечера, ее не покидало ощущение, что до нее кто-то пытается достучаться, дотронуться.

Знаете, бывает твой телефон «вне зоны доступа», но ты все равно знаешь, что тебе звонят, и беспокоишься.

И вот сейчас «дозвонились»…

По спине сползал змеем холодок. Лерка только сейчас, увидев фотографию темноволосой женщины, Татьяны Селиверстовой, отчетливо поняла, КТО была она, и та женщина в кружевах, и девочка в ситцевом халатике. Все они были ДУХИ, призраки… Она, Лерка, видела и слышала давно умерших людей.

И вот теперь одна из них хочет ее руками что-то сделать. Кого-то найти.

И, видимо, не отпустит, пока Лерка этого не сделает.

— Татьяна, ты здесь? — прошептала Лерка в темноту, изнемогая от любопытства и страха. Под ребрами что-то томительно ухало, обрываясь. Что это? Сердце? Действительно, похоже, что падает в пятки.

Затылком девочка почувствовала знакомый холодок. Она оглянулась: рядом с ней стояла Татьяна, все такая же сосредоточенная, напряженная и испуганная.

— Это была твоя могила?

Медленный кивок.

— Кто эти дети? Артем, Маргарита и Алена?

Стон, похожий на крик. Лицо Татьяны подернулась пленкой, мерцание поблекло.

— Это твои дети? — продолжала допрос Лерка. Она сама не знала, откуда у нее взялась сила. Сердце бешено колотилось, руки похолодели и покрылись испариной, коленки дрожали. Но она знала, что должна знать больше. И еще, что у нее есть право спрашивать, а эта несчастная женщина обязана отвечать. И Татьяна едва заметно кивнула.

— Ты хочешь, чтобы я нашла того толстого дядьку?

Женщина с силой стиснула зубы, подняла на Леру глаза полные слез и ненависти, и снова кивнула.

— Где я его могу найти? — Лера спросила и поняла сама, что ответа на этот вопрос не получит — если бы Татьяна знала, она бы и сама его нашла. Поэтому задала другой вопрос, который ее беспокоил даже больше. — Что будет со мной потом? Я не хочу попасть в психушку, выполняя ваши поручения. Ты же не одна там такая, которой кто-то зачем-то нужен здесь?

Темноволосая женщина покачала головой и задумалась.

— Я не пущу, — прошептала она, наконец.

— То есть я помогаю тебе, а ты меня охраняешь от других просьб?

Татьяна кивнула. Это Лерку вполне устраивало. Она кивнула в ответ и улыбнулась:

— Я тебе помогу. Найду тебе этого толстого борова.

Татьяна прищурилась. Она подняла руки и протянула Лерке белого плюшевого медвежонка, того самого, с пожарища, девушка его хорошо запомнила.

— Это ему. Когда найдешь.

И растаяла.

Лерка устало опустилась на диван. Ее било мелкой дрожью, подташнивало, суставы пальцев рук нещадно ломило, холодный пот струился по побледневшему лицу. В этот момент в комнату заглянула мама.

— Лерочка! Да ты вся горишь!!! — запричитала она, укладывая дочь в постель, теплее укутывая пушистым пледом ноги. — Вот и сразу стало ясно, откуда это бред… Ты просто больна, моя милая! У тебя жар. Вот и все…

Лерка не стала спорить. Сил не было. В конце концов, если это все сейчас закончится, то пусть она так и думает, ее это успокоит. Меньше всего Лерке хотелось причинять боль маме.

И она не сопротивлялась. Позволила себя уложить, напоить теплым чаем с медом и лимоном, выпила даже какую-то микстуру. Мама, увлеченная заботой о ребенке, даже не заметила белого пушистого медвежонка, жалобно притулившегося в углу дивана.

* * *

Утром Лера чувствовала себя гораздо лучше. Все-таки мысль, что не будет больше этого противного холодка по спине, этих шепотов и стонов, придавала ей сил и уверенности.

Пока мама, думая, что дочь крепко спит, убежала в аптеку, девочка включила ноутбук, и забила поисковый запрос: «Татьяна Селиверстова». Гуггл ответил молчанием, выдав ей кучу ненужных страничек из соцсетей.

Тогда Лерка уточнилась, забив свой нынешний адрес с пометкой «происшествия».

Оказывается, домик-то у них беспокойный. За последний год средства массовой информации писали о трех драках с поножовщиной, одном самоубийстве в соседнем подъезде, и, батюшки мои, аж семи кражах! Прямо «нехороший» дом у них. И это все на глазах круглосуточной охраны, датчиков и тепловизоров!

Но информации о Татьяне Селиверстовой не было.

В памяти всплыла, словно подсказка, золотая табличка с черного обелиска. Лера забила в поисковик дату «17 мая 2014 года». И почти сразу увидела страшное сообщение.

«Жуткая трагедия произошла прошедшей ночью по адресу… (Лерка поняла, что адрес ее нынешнего дома отличается буквой „а“ от адреса, по которому жила Татьяна): в пожаре, возникшем в частном доме, погибла молодая женщина с тремя несовершеннолетними детьми. По предварительным данным, произошел взрыв бытового газа. Отец семейства в настоящее время находится в больнице, его увезли накануне с приступом острого аппендицита, и по счастливой случайности его не оказалось дома в момент трагедии (Лерку передернуло при словах „счастливая случайность“, явно идиот какой-то писал). Журналистов к нему не пускают.

Как сообщили нам в следственных органах, семья не состояла на учете в качестве неблагополучной, погибшая Татьяна С. работала в аптеке, ее супруг и отец троих погибших малюток, работает водителем автоколонны 2278 нашего города.

По факту гибели четырех человек возбуждено уголовное дело».

И фотографии того самого дома, в котором она оказалась вчера.

Ошибки быть не может. Это она.

Лера до тошноты ощутила удушье, запах гари и жуткого, ничем не поправимого горя, перед глазами вновь поплыли покореженные карнизы и фрагменты черепицы.

Она взглянула на белого медвежонка.

Там, на пожарище, он был совсем чистый. Может, его принесли позже? Она взяла его в руки.

Пальцы утонули в мягком мехе, а по рукам потянулся холодок. Лера закрыла глаза.

Теплый вечер окутал ее. Она оказалась в комнате с низким потолком, старенькими, местами отошедшими от стены, изрисованными детскими наивными каракулями, обоями. У стены — продавленный диван, на нем сидит, насупившись и уставившись в учебник, мальчик лет четырнадцати. У Леры часто забилось сердце. Артем Селиверстов.

Рядом с ним, на вязаном из лоскутков круглом, аляпистом ковре, устроилась с куклой его сестра Маргарита. Она сосредоточенно застегивала на платье любимицы пуговку, сопя и нервно шмыгая носом. Артем на нее не обращал внимания, иногда тревожно прислушиваясь к происходящему в коридоре. Лерка подошла к стеклу и тоже прислушалась.

Женский голос, тревожный и сдавленный. И мужской, шипяще-угрожающий.

— Я вас предупредил, Татьяна. Вы испытываете терпение и мое, и моего шефа.

— Я ничего не хочу знать ни про вас, ни про вашего шефа! Мы вам сказали уже раз сто, наверное, — дом не продается. Оставьте уже нас в покое, в самом деле!

— Я оставлю… оставлю. Только зря вы так, Танюша!

— Да какая я вам «Танюша»! Я вас чуть ли не вдвое старше!!! — вспылила женщина. Лера услышала шум, возню там, за стеклом. Артем тоже напрягся и привстал.

— Слушай, ты, старая карга, — Лера едва различала слова в этом зловещем шепоте, больше похожем на шипение, — мне по барабану, что ты там о себе думаешь. Я тебе сказал — срок вышел! С вами хотели, как с нормальными людьми договориться, деньги предлагали, а вы… Короче, лохудра, я тебе так скажу: и для тебя, и для твоих выродков лучше будет, если уже сегодня ночью вас здесь не окажется, поняла? — какой-то стук, что-то с грохотом разбилось в коридоре, Артем подскочил и бросился к двери. Но выйти не успел, в комнату проскользнула испуганная Татьяна, с заплаканным лицом, по которому черными ручейками растекалась косметика. Она сжала сына в объятьях так, что у того, наверно, половина костей сломалось.

— Мам, ты чего? — бормотал мальчик. — Чего он хотел, этот дядька…

— Ничего, ничего, — в исступлении шептала женщина, отстраняясь от сына и невидящим взглядом обшаривая комнату. Ее обезумевший взгляд остановился на игравшей на полу дочери. — Маргоша, ты почему не спишь!

И снова начала отрывисто бормотать, перехватывая тонкими руками горло:

— Ничего, ничего… Ничего они не сделают, это наш дом… Паша договорился… Они не посмеют.

— Мам, это кто был? — Артем насупился и уставился на мать. Та под его взглядом вроде немного пришла в себя, перестала лихорадочно суетиться и постаралась улыбнуться:

— Да никто, Темушка, так, человек один. Ты его не знаешь.

— А чего ты тогда так всполошилась? — Он пригляделся к матери и дотронулся до ее скулы. — Он что, ударил тебя?!

Татьяна потерла щеку, словно стирая неприятные воспоминания, и снова заметалась по комнате, бросаясь то к одному ребенку, то к другому, словно прячась за заботой о них от чего-то страшного.

Лера посмотрела на белоснежного медвежонка, повисшего в ее похолодевших руках.

Татьяне угрожали. Кто-то, кого она сильно боится, кто оказался способен ударить женщину, приходил накануне пожара. Он, и это Лера слышала собственными ушами, сказал, что Татьяне и ее семье уже этой ночью не надо находиться в этом доме, их доме. Дальше уже можно было догадаться: семья улеглась спать, а ночью дом подожгли. Не оставив шанса спастись.

Она взглянула на печального плюшевого мишку, и заплакала от бессилия.

Глядя на встревоженную Татьяну, она поняла, что и сама теперь не сможет спокойно спать, пока не найдет того толстого борова из черной машины. Теперь это и ее дело.

* * *

Она перечитала сообщение о пожаре в доме Селиверстовых еще раз. Попробовала найти хоть какие-то результаты расследования. Ведь уголовное дело-то возбудили! Но нет, никаких следов, единственная коротенькая заметка — и тишина.

Лера подумала о Павле, муже Татьяны. Во всяком случае, девушка помнила, что Татьяна упоминала какого-то Пашу, вероятно, это и есть муж. В заметке сказано, что год назад он работал водителем в автоколонне. Может, он еще там же работает. Может, ей удастся с ним переговорить… Хотя Лерка не понимала, как можно объяснить ему свой интерес. Как вызвать на разговор?

На всякий случай, она решила поехать и узнать, там ли он.

В отделе кадров она представилась его племянницей из соседнего городка, сказала, что он давно не отвечает на звонки, и на письма, и что семья волнуется. Женщина на нее только странно посмотрела и покачала головой:

— Родственники… А где вы были, родственники все это время, пока мужик погибал? А? Чего глаза вылупила? Помер твой дядька, уже месяца три скоро будет, как помер… Вот оттого и не пишет и не звонит. А вы, родственники, только спохватились…

Женщина еще долго что-то кричала ей в след, но она уже не слушала. Пунцовая, Лерка выскочила из кабинета и стремглав бросилась к проходной.

«Идиотка! — пульсировало в мозгу. — Как я сразу об этом не подумала! Чего сюда сунулась?! А?»

Словно спасаясь от погони, девочка пробежала мимо автобусной остановки и помчалась в сторону центра, не разбирая дороги, сталкиваясь с пешеходами, поскальзываясь на тонком льду мостовой.

«Идиотка»!

Уже около парка она остановилась и перевела дыхание. Итак, выяснить подробности не у кого. Надо искать самой. Интернет нам в помощь… И журналист, который писал заметку!

Лерка потопала в редакцию.

Сейчас у всех порядочных СМИ несколько ресурсов: и газета, и вэб-сайт, и странички в соцсетях. Она нашла статью на их сайте. Автор, кажется, Василий Строев. Ну, что ж… Найдем тебя, Василий!

Лера вошла в полумрак здания редакции. Ее оглушил запах сырости, смешанный с запахами свежей типографской краски и борща из столовой.

В узкий, обшарпанный коридор, выходило штук десять дверей с потертыми и выцветшими табличками без имен и фамилий. Только «Редакторы», «Рекламный отдел», «Технический отдел», «Бухгалтерия», «Заместитель главного редактора», «Главный редактор». Лера толкнула дверь редакторского отдела.

В глаза бросился организованный и даже какой-то уютный хаос, поверх которого старательно были разбросаны куски разноцветной, весьма потрепанной мишуры, мятые ленты «дождика», приклеенные скотчем к обоям разноцветные елочные игрушки. Из-за высокой стопки распечаток на нее выглянуло скуластое лицо и басовито поинтересовалось:

— Девушка, вам кого? Обед же…

Лера взглянула на темноволосого парня, с нескрываемым любопытством ее разглядывавшего, потом на часы. Действительно, час-двадцать.

— Ой, извините, — смутилась она, и, кажется, покраснела под внимательным и чуть удивленным взором. — Я просто хотела одного человека найти, Василия Строева… Но, я, наверно, зайду после двух.

Стопка распечаток качнулась, едва не разлетевшись по кабинету. Темноволосый прихлопнул ее сверху.

— А зачем вам Василий?

Лера остановилась.

— Хотела кое-что узнать у него об одном старом материале… Так, ничего особенного. Вы не знаете, он после обеда будет?

Парень еще раз придавил стопку распечаток, на этот раз, здоровенным степплером и криво улыбнулся:

— Да, он, собственно, и не уходил еще.

— Так это Вы — Василий Строев? — Лера выпрямилась. Она надеялась увидеть серьезного журналиста, представительного, в очках с тонкой золотистой оправой, толстом свитере с широкими (непременно широкими) рукавами, а перед ней высился неуклюжий парень лет двадцати, растрепанный, в заляпанной клеем футболке, в видавших виды джинсах.

— Ну, был когда-то, — он неопределенно махнул рукой.

— То есть?

— Знаете ли, мы часто используем псевдонимы. И газете хорошо — типа она серьезная и большая со здоровенным штатом спецкоров, и тебе тоже неплохо — всегда можно сховаться и сказать, что это не ты написал всякую муть… Клиент побегает-побегает, а доказать ничего не сможет… Но именем «Василий Строев» я и воспользовался-то всего пару раз, и с тех пор уже больше года как про него забыл. Так что даже странно, что им интересуется такая юная леди…

Парень улыбнулся.

— Да, тот старый материал, про который хотела Вас спросить примерно тогда и был опубликован, — девушка замолчала. «Василий» ее тем временем продолжал разглядывать, ухмыляясь, и даже не собираясь поддерживать тему разговора. Лера окончательно растерялась. Парень ей явно не внушал доверия: он, небось, и не вспомнит, что это была за статья. И не отслеживал результат расследования по тому, что разгильдяй.

— Ну, и? — не выдержал он, наконец.

«А, к черту, все равно, больше никаких ниточек!»

— Около года назад, в мае, по улице Хрусталева, сгорел дом. Пострадала женщина и трое ее детей. Все погибли. Вы писали заметку.

Парень перестал улыбаться. Лицо сразу стало яснее, умнее даже, глаза заискрились настороженным интересом. По тому, как изменилось его лицо, Лера поняла — он помнит.

— Знаете, я же еще не обедал, — неожиданно предложил он, — есть очень хочется, и от этого не думается вовсе. Пойдемте!

Он порывисто сорвал с вешалки куртку, и, не спрашивая, согласна ли Лера обедать с ним, подцепил ее под локоть, и, буквально выволок из кабинета. Протащив ее по коридору в сторону выхода, он, буквально в метре от него, затолкал ее в узкую дверь, которую она, входя, даже не заметила. За ней оказалось махонькое пыльное, давно не обитаемое помещение, со столом и вытертым стулом 80-х годов прошлого века.

— Вы что?! — только теперь Лерка струхнула не на шутку.

— Че те надо? — «Василий» припер ее к стене, больно надавив локтем горло. — Ты че вынюхиваешь, а? Тебя Камрад подослал?

— Что? — Лерка вообще потерялась. Этот парень, «Василий», вроде только что был нормальным, интеллигентным даже, а сейчас буквально позеленел весь, и глаза черные такие стали, мутные. Словно и не человеческие. — Стойте, отпустите меня, — хрипела Лерка, — никто меня не подсылал!

— Значит так, — зашипел «Василий» более спокойно, но от этого еще более страшно, — скажешь Камраду, чтобы больше ко мне не совались. Я все ему отдал, поняла, ВСЕ! Никаких материалов, фотографий, копий, у меня больше нет… НЕЕЕЕЕТ!

Его глаза снова стали мутными, он схватил Лерку за шиворот и так тряхнул, что у нее едва позвоночник не рассыпался. «Василий», распахнул дверь коморки, и с силой вышвырнул девушку в коридор.

Лерка пролетела тот несчастный метр до выхода, но не стала дожидаться, что будет дальше — она с визгом рванула с лестницы мимо ошалевших блондинок на высоченных каблуках.

Лишь пробежав до автобусной остановки, и не чувствуя погони, она оглянулась. Полоумный «Василий» за ней не бежал.

— Ну, что за день-то сегодня такой, — шмыгая носом Лерка торопливо топала по пустынной улице, вдоль бесконечного сине-зеленого забора. Садиться в автобус под любопытные взгляды пассажиров ей не хотелось, да и стоять в ожидании своего рейса тоже — не особо, еще этот ненормальный передумает, и решит переломать ей парочку костей.

Уже дойдя до перекрестка, вывернув на более людную улицу, она успокоилась. Она купила ароматную булочку в пекарне, и села на скамейке: ей не давало покоя слово «камрад». Где-то она его уже слышала. Причем, совсем недавно. Вот на днях буквально.

Лерка набрала в телефоне «камрад»… Всезнающий поисковик сообщил, что это «товарищ, друг», от испанского «camarade». Но «Василий» явно не это имел ввиду. Более того, Лерка готова была поклясться, что парень этого «товарища» жутко боялся…

Подошел Леркин автобус, она забралась в жарко натопленное нутро, устроилась на свободном сидении, а из головы все не выходил этот «товарищ». Что-то не отпускало ее. Какая-то догадка. Слово, действительно, было ей знакомо.

Она добралась до дома, сбросила куртку…

Вот! Она не слышала это слово! Она его ВИДЕЛА!

Лерка бросилась к серванту с документами. Три дня назад она распаковывала коробку с бумагами: мамины папки, счета за старую квартиру, альбомы с фотографиями… И тонкая красная папка. Мама много раз говорила, что в ней очень важные документы, и Лерка, конечно, засунула любопытный нос внутрь. Вот где она видела этого «товарища»!

Она перелистывала уложенные в тонкие хрустящие файлы документы. Свидетельство о праве собственности на квартиру. «Нет, не то», — Лерка лихорадочно просматривала одинаковые страницы.

Кредитный договор… Банк такой-то, это ясно… Ушакова Светлана Павловна. Это мама…

Вот он! «Договор купли-продажи № 1634. Общество с ограниченной ответственности „КАМРАД“ в лице генерального директора Молина Хорхе Эдуардовича, и Ушакова Светлана Павловна»…

Руки Лерки похолодели. Она теперь поняла все.

Камрад — это фирма-застройщик. Они с мамой купили у них квартиру в доме, построенном на месте сгоревшего дома Татьяны Селиверстовой. Камрад — это прозвище человека, которого так боится «Василий», которому он «отдал все, все материалы и фотографии».

Девушка включила ноутбук. Голубой экран быстро откликнулся, выйдя из режима сна.

Она набрала фразу, которая должна была ответить на последний оставшийся вопрос.

«ООО „Камрад“, генеральный директор».

Мгновенно загрузился официальный сайт фирмы. Текущие стройки, завершенные объекты, фотографии, награды и сертификаты.

Лера выбрала вкладку «О компании».

С большой фотографии на нее уставилось лицо довольно полного человека, почти лысого, с тяжелым взглядом и улыбкой бульдога.

Подпись гласила, что это Молина Хорхе Эдуардович, генеральный директор ООО «Камрад», тот человек, что криво ухмылялся, глядя на дымящиеся развалины дома Татьяны Селиверстовой. Тот, кого ей нужно было найти.

Лера взглянула на адрес фирмы… Хрусталева, 27, 1 подъезд.

Это их дом. Они держат офис в этом же доме.

Лерка выдохнула.

Она взяла белого медвежонка и вышла из квартиры.

Еще через пятнадцать минут она уже стояла в офисе ООО «Камрад» перед шикарной секретаршей. Там уже отмечали Новый год. Через огромные матово-черные двери конференц-зала прорывались ароматы застолья: некая смесь салатов, майонеза, копченого мяса, рыбы и шампанского.

— Шефа нет, — ухмыльнулась секретарша, глядя на Леркиного белоснежного медвежонка, — но я все передам, не волнуйтесь, девушка.

А Лерка больше и не волновалась.

Она шла через пустынный двор дома с панорамными окнами, шикарного, в котором многие лишь мечтают иметь крохотный кусочек комфорта, а в ушах шептала музыка:

If I smile and don't believe Soon I know I'll wake from this dream Don't try to fix me, I'm not broken Hello, I'm the lie living for you so you can hide Don't cry. [3]
Если улыбнусь и не поверю, То скоро пойму, что очнулась от сна Не надо меня утешать, я не сломлена Я — та ложь, за которую так удобно вам прятаться, И не плачь.

Говорят, никакие деньги не стоят жизни.

Врут.

Говорят, деньги не пахнут.

Врут.

Деньги пахнут. Еще как. Воняют кровью и потом. Вернее, не так: легкие деньги — кровью, а тяжелые, трудовые — потом.

За каждой бумажкой — чья-то судьба. За каждой монетой — свобода. И никто по-настоящему не свободен.

Каждый свободен только в выборе своей зависимости, так, кажется?

И в этом плане Лерка теперь совершенно свободна.

— Лер, ты чего? Ты куда ходила, больная же!.. — мама вернулась с работы пораньше, в недоумении складывая в папку разбросанные по столу файлы с документами. Нарядная елка разноцветно подмигивала в углу.

— Мам, мы можем вернуться в нашу старую квартиру? Прямо сейчас? А?

* * *

Уже подходя к кладбищу, Лерка заглянула в павильон, где торговали цветами. Она хотела купить настоящие живые цветы. И маленькую игрушку.

На входе в павильон стоял стеллаж со свежей прессой.

В глаза сразу бросилась огромная, на всю первую страницу, фотография крупного мужчины, лысоватого, с тяжелым самоуверенным взглядом. Сердце оборвалось: на нее смотрел Молина Хорхе Эдуардович.

Лерка схватила газету, с первых слов заголовка поняв, о чем статья.

« Трагическая смерть руководителя крупной строительной компании. Пожар после корпоратива ».

Девушка оплатила покупку и медленно пошла в сторону калитки, на ходу просматривая статью.

«… По информации следственных органов, причина пожара пока не установлена. Известно, что дом, в котором расположился офис ООО „Камрад“, сдан застройщиком в начале этого года. Претензий и замечаний в процессе госприемки не выявлено.

Пожар разгорелся между двумя и тремя часами ночи в кабинете генерального директора. Возможно, причиной возгорания стала непотушенная сигарета».

Лера точно знала, куда идти, словно бывала здесь много раз. Аккуратные ряды крестов. Украшенные неестественно яркими цветами темные оградки, обелиски, прикрытые от любопытных глаз заиндевевшими березками или пушистыми елями. Вид торжественный и печальный.

Вот она, темная оградка. Только за ней пять каменных плит: молодая, улыбающаяся женщина, мальчик-подросток, смешливая девочка, крошка в кружевном чепчике, погибшие одной смертью в одну ночь, и рядом с ними худощавый мужчина, не выживший без них.

Татьяна, Артем, Маргарита, Алена и Павел.

Сломанная в клочья судьба.

Лера стряхнула иней с побелевших табличек, присела на скамейку рядом с могилой Татьяны, положила на гранитную плиту газету и цветы.

— Татьяна, здравствуйте. Не знаю, слышите ли Вы меня теперь. Ведь я сделала то, о чем Вы меня просили, и Вы добились того, что хотели. Наверное, Вам не зачем здесь больше находиться… Знаете, мне очень жаль, что с вами так произошло. Правда.

Она встала, положила игрушку на могилу Алены Селиверстовой, еще раз взглянула на детское наивное личико, прижимающее к себе… белоснежного медвежонка… того самого…

— Выходит, это ее медвежонок, Алены? Его не принесли на пожарище?

У Леры все внутри похолодело. И нашелся ответ на вопрос, бившийся в мозгу.

— Ладно, Татьяна, — выдохнула, наконец, она, — если ты меня слышишь, то я освобождаю тебя от обещания, данного мне… ну, в том плане, что больше ко мне никого не пускать. Если есть кто-то еще рядом с тобой, кому я могу помочь… то, валяйте…

По позвоночнику полился тонкий холодок. Словно апрельский сквозняк пробрался под куртку.

Лерка закрыла глаза и приготовилась.

 

Расплата

Ромка напрягся и застыл.

С соседней парты его сверлил взглядом Жорка-Дылда, Палаш тыкал кончиком карандаша в спину.

— Романыч, ты скоро?

Ромка молчал. Ему нужно еще мгновение, чтобы понять, рассмотреть.

Он зажмурился. Перед ним медленно проявилась полупрозрачная пленка, на которой голубоватыми светящимися чернилами мелким разборчивым почерком было написано с десяток строк.

Мысленно «сфотографировав» их, он схватил клетчатый литок и карандаш, и судорожно записал на нем решение. Автоматически, не глядя, протянул руку через проход, и черновик мгновенно исчез в липкой от нетерпения Жоркиной ладони.

Ромка снова пригляделся к видимому ему одному мерцающему синевой экрану. Задание поменялось, цифры, словно кусочки пазла, переместились и снова встали на свои места. Он опять «сфотографировал» увиденное, еще раз быстро вписал решение на тетрадный листок и передал назад.

Все.

Он выдохнул и взглянул на часы. Двенадцать сорок. У него есть тридцать шесть минут, чтобы добраться до места, где его никто не увидит, никто не достанет.

Не дожидаясь вопросов, новых просьб, он схватил тощий рюкзак, сгреб в него ручки и карандаш. Захлопнув тоненькую тетрадку, торопливо положил ее на учительский стол.

— Васильев, ты все? — Инесса Викторовна лишь удивленно вскинула брови. — Олимпиада же…

Пацаны что-то шипели ему в спину, девчонки томно вздыхали, кто с завистью, кто с упреком, но он их уже не слышал — в голове, словно часовой механизм, тикали секунды, уменьшая отведенное ему время.

Ромка выскочил за дверь, в прохладу пустынного коридора, и уже никого не стесняясь, со всей скоростью рванул к выходу из школы.

Хорошо, что везде уроки идут, малышня под ногами не носится.

Он выбежал из здания школы, еще раз взглянул на часы: двенадцать сорок пять.

— Ромка! — сзади топот и гомон голосов. — Ты куда? А праздновать!!!

Это Жорка-Дылда, Палаш и Василина, пацаны из Ромкиного класса.

«Только вас мне здесь не хватало!», — ругнулся про себя Роман. Отрицательно качнул головой:

— Парни, не сейчас! Я вас вечером догоню! — махнул рукой и помчался к остановке, на ходу посматривая на стрелки: двенадцать сорок девять. Черт!!! Может не успеть.

— Романыч, мы у Дылды тогда. Подруливай! — орали ему в спину. — Вот чума-пацан. Вечно так с ним…

Но он уже заскочил на подножку уходящего с остановки автобуса. Пластмасса дверей хрустнула, но пустила его внутрь под неодобрительными взглядами пожилого водителя, бабушки, и молодой мамочки с ребенком.

Ромка прижался рюкзаком к инфракрасному окошку, загорелась зеленая стрелочка и турникет, наконец, пропустил его в салон. Он протопал подальше от любопытной бабуси и мамаши, и плюхнулся на мягкое сиденье, на мгновение закрыл глаза. Затих, переводя дух.

В лицо ударило напалмом жаркое июньское солнце, аромат цветов, и разжигающегося лета. За окном проплывали пыльные бока легковушек, торопливо суетились маршрутные такси, на переходах сновали пешеходы, сумрачно поглядывая друг на друга. Ромка кивал головой в такт уходящим секундам, то и дело поглядывая на часы.

Двенадцать пятьдесят пять. Четырнадцать минут на автобусе. Плюс шесть минут от остановки до дома. Две минуты — пешком на третий этаж. Одна минута — открыть дверь. Итого двадцать три минуты. А у него всего двадцать одна. И то, если повезет.

Какой-то придурок резко затормозил около автобуса, и, кажется, задел его.

Блииииин!!! Только этого не хватало. Сейчас начнутся разборки, ГАИ. У него нет времени на все это. Ни секунды.

Он торопливо подскочил, дернул рюкзак на плечо и с силой ударил по кнопке принудительного открывания дверей. Механизм, хоть и не с первого раза, но подчинился, двери медленно поползли в сторону.

— Ненормальный!!!

— Псих! — кричали ему вслед, но он рванул прочь.

Итак, на автобусе надо было проехать четырнадцать минут, он проехал четыре. Сейчас двенадцать пятьдесят девять.

Еще десять минут бы ехать. А бежать сколько?

Черт!!! Черт!!! Если бежать примерно сорок четыре километра в час, то можно сократить недостающую минуту…

Сорок четыре километра в час! Это ж семьсот тридцать три метра в минуту!

Это кто ж так бегает?

«Усейн Болт так бегает. Но на стометровке. А мне семь километров с гаком бежать… Или сдохну, или добегу».

Ромка взглянул на часы. Тринадцать ноль-ноль.

Какие-то там, то ли американские, то ли английские ученые посчитали, что человек может бегать шестьдесят пять километров в час. Может теоретически. Но никто еще не бегал.

«Может, не надо было», — мелькнуло в Ромкиной голове. — «А мне надо».

И он помчался дальше.

Уже забегая во двор своего дома, он еще раз мельком взглянул на часы. Один час тринадцать минут.

«Ого! Я только что сделал Усейна Болта!» — радостно взвизгнуло в голове, и Ромка взлетел по ступенькам на третий этаж.

Перескакивая пролеты, он притормозил у своей двери, только в эту секунду понимая, что, кажется, забыл ключ…

Он его обычно укладывал в крайний карман, под «молнию», держал на длинном шнуре, чтобы не потерять вот в таких случаях. А вчера его отнял отчим.

Этот гад потерял свой комплект и отобрал его, Ромкин:

— Тебе, сосунок, еще рано свои ключи иметь.

И сейчас у него осталась одна несчастная минута.

Он стоит под дверью своего дома, почти достигнув места, где он будет в безопасности. Но почти не считается.

Ромку бросило в холодный пот.

Начинается…

Дрожащей рукой он дотронулся до кнопки звонка, сам не зная, на что рассчитывает.

В тишине спасительного коридора раздался переливчатый трезвон, который уходил из Ромкиного сознания куда-то в мутную темноту, терялся в надвигающемся ватном полусне.

Краешком уцелевшего сознания, он почувствовал, что дверь отворилась. Чьи-то руки поймали его, падающего, и втянули в прохладу квартиры, уложили или посадили куда-то.

Он уже не понимал.

Голову перехватило тугим ремнем. Ромка читал давно, еще в классе четвертом, книжку про индейцев. Там писали, что те казнили злодеев, ну, и бледнокожих, конечно, в первую очередь, вот таким как раз способом — плотно затягивали на голове размоченный кожаный ремень, и оставляли несчастного связанным на солнце. Палящие лучи постепенно подсушивали кожу, та сжималась, пояс стягивался, медленно сдавливая череп. Пока тот не треснет. Ромке казалось, что он попал на эту казнь сейчас. Впрочем, как и обычно.

Это его расплата.

Перед глазами проплывали черные, зеленые, кобальтово-синие круги, медленно разрастаясь из точки прямо перед Ромкиными глазами, и методично сменяя друг друга. В призрачной черноте он видел свои бледные руки, скрюченные судорогой и хватавшие что-то цветное.

Тело не понимало, где оно находится, что делает, дыхание срывалось на свист. Ромке казалось, что он проваливается в размытый синевой колодец, на блестящих от воды стенках которого, словно приговор, светится текст решенной друзьям задачки. И пасмурное лицо деда.

А, да, цветная тряпка, за которую он судорожно хватался, — это дедова любимая байковая рубашка, в ней его и хоронили.

Кусочком, нанометром сознания он чувствовал, как его мозг теряет контроль над телом: оно сотрясается, извергая из себя все новые и новые порции утреннего завтрака, остатки самоуважения, превращая его из человека в тупое животное, жалкого червяка, достойного лишь брезгливого отчуждения.

Достигнув своего пика, судороги стали медленно отступать. Черно-синие круги перед глазами тускнели, теряя болезненность очертаний и методичность головокружительных вращений.

В этот раз повезло. Кожаный ремень на его голове оказался некрепким, лопнул на мгновение раньше его черепа.

Ромка усмехнулся. «Хрен вам с редькой, краснокожие, а не скальп благородного капитана!»

Чернота вокруг рассеивалась.

Возвращающееся сознание подсказало, что сидит он на полу, в луже чего-то очень зловонного. Он вздохнул, в надежде, что это не то, о чем он подумал.

Напрасно.

То.

Оно самое.

Дерьмовое дерьмо.

Ромка открыл глаза, чертыхаясь и автоматически глядя на циферблат. Двадцать минут второго.

Это длилось четыре минуты.

А кажется, что целая вечность.

— Ромочка, ты жив! — рядом с ним возникло какое-то движение: это из дальнего конца коридора с тазиком и мокрым полотенцем бежала тетя Даша, соседка. — Слава Богу! Ты меня так напугал!

Ромка хотел подскочить, но поскользнулся в луже, и с грохотом растянулся.

— Теть Даш, я сам, я все уберу! — заорал он так, что бедная женщина присела. — Я все уберу! Сам! Только матери ничего не говорите.

— Вот те раз, — всплеснула руками соседка.

— Не трогайте ничего, я все сам, пожалуйста, — он жалобно посмотрел на пожилую женщину. — Теть Даш, пожалуйста.

Она лишь развела руками, с сомнением поглядывая на его бледное лицо.

— Ну, ладно, ванная в конце, по коридору. А я пока чай поставлю, — и суетливо побежала в сторону кухни, что-то бормоча и приговаривая, — совсем замордавали детей своей учебой!..

Она ушла хлопотать на кухню, специально не закрыв за собой дверь и то и дело тревожно выглядывая в коридор.

Но Ромка не рассиживался. Он неловко сбросил с себя испачканную рубашку, скрутил ее в комок. Быстро вытер линолеум приготовленной тряпкой. Дошлепал, покачиваясь, до ванны, сменил воду, и вытер все начисто.

— Теть Даш, ванну можно приму? — проорал он, и, услышав что-то одобрительное, закрыл дверь на защелку, разделся и сунул в раковину грязную одежду, белье.

Все тщательно выстирав, он долго отжимал одежду, резко стряхивал с нее облака мелких капель.

Потом аккуратно расправил рубашку, брюки, повесил на батарее, а сам полез в душ.

«Блин. Четыре минуты. С каждым разом все дольше и дольше», сокрушенно покачал головой он. От мысли, что когда-нибудь это может дойти до получаса, его передернуло.

В дверь тихонько постучали.

— Да, теть Даш, я нормально! — крикнул он. — Я уже выхожу.

И резко выключил кран.

— Ромочка, — из-за двери голос соседки совсем походил на старушечий, — я тут одежу тебе сухую приготовила, на ручку двери снаружи приладила, ты ее одень.

— Да я все выстирал, теть Даш!

— Вот и хорошо, пусть просохнет. Глажанем и оденешь, как новенькое! Иди чаевничать!

«Классная все-таки старушка — у меня соседка!».

* * *

На кухне его ждал белоснежный сахар в хрустальной сахарнице, кружки с позолоченным краем, блюдца, большой пирог с ягодой, варенье в маленькой пузатой пиалке. Тетя Даша, видно, внучку в гости ждала, вот и наготовила.

— Теть Даш, ну зачем Вы! — язык сокрушенно причитал от избытка внимания, а желудок подгонял ближе к столу. После приступа он, как обычно, был жутко голоден.

Пока Ромка уплетал пирог и варенье, тетя Даша налила ему крепкого чая и положила в него несколько ложек сахару.

— Не надо! — запротестовал было он, но соседка со знанием дела подняла бровь и поставила кружку перед парнем.

— Рассказывай, — велела она ему. Ромка застыл.

— Чего? Чего рассказывать?

— Давно это у тебя? — она кивнула головой в сторону коридора, хотя и так было ясно, о чем речь.

Ромка положил кусок пирога на место. Вытер руки о полотенце.

— Да, ерунда это, тетя Даша. Даже говорить не о чем! Первый раз такое… Траванулся, небось, в столовке…

— Не ври! — шепотом сказала соседка, да так, что он шею втянул. — Рассказывай как есть.

«А что ей говорить? По кожаный индейский ремень, или про круги?»

— Ты наркотики употребляешь? — вместо него начала «угадайку» тетя Даша.

— Нет, вы что! — Ромка показал в доказательство ладони, локти.

— Куришь?

— Нет, не понравилось… Да и не то все это, тетя Даша.

Она с таким внимательным участием на него смотрела. Или пироги эти ее на него так подействовали. Захотелось рассказать, как есть.

— Не колюсь, не нюхаю, не курю, не пью… Ничего такого.

— Вот верю я тебе, Роман, — вдруг кивнула соседка, — верю. Знаю, отличник. Мать на тебя ненарадуется.

«Ну, на счет матери — не знаю, радости ее не замечал».

— Не то это все, — проговорил вслух Ромка и посмотрел в окно. Во дворе ребятня гоняла в мяч. Трое мальчишек, трое девчонок играли в вышибалы. — Понимаете, это расплата.

— Расплата?

— Да, именно. Я с четырех лет вижу какие-то цифры, знаки, формулы, могу решить любую задачу, разобрать по полочкам любой чертеж. Даже когда еще не понимал ни слова, ни сути задания, безошибочно выдавал ответ. Вот просто знал и все. Ни способов решения, ни механизмов не знал. Даже названия формул не знал. А ответ — пожалуйста, выдавал. Отец, когда еще жив был, проверял.

— Вундеркинд, что ли? — с сомнением уточнила тетя Даша.

— Нет. Вундеркинды знают ответ потому, что много учатся, запоминают, и умеют решать быстрее других. Они понимают, что делают. Это способности, помноженные на тренировку. А у меня просто приходит ответ.

— На блюдечке с голубой каемочкой? — усмехнулась соседка. Ромка усмехнулся за ней следом.

— Почти угадали, — он постучал по лбу указательным пальцем. — Вот здесь, всплывает прозрачная доска, а на ней синим светящимся мелом написано. Только ровно через тридцать шесть минут после сеанса начинается вот такая свистопляска.

Тетя Даша вздохнула и отошла к окну, тоже разглядывая резвящихся малышей.

— Прости, Роман, не верю. Такого не может быть… понимаешь?

— Почему?

— Не может — и все!

— Хорошо, давайте докажу!

— И снова начнешь кататься тут у меня по полу?! Нет уж, уволь!

— То есть, Вы все-таки верите?

Тетя Даша шумно вздохнула:

— Ой, не знаю я, Рома! Я ведь тебя помню вот с такого возраста, — она развела ладони сантиметров на пятьдесят, — с рождения тебя помню. И никогда ничего такого не замечала — хороший, вежливый, умненький мальчик, иногда чуточку болезненный. А тут ты мне про видения какие-то толкуешь…

— Сколько денег у Вас в кошельке знаете? — неожиданно спросил Ромка. Соседка опешила и немного смутилась:

— Не знаю… Есть немного. Тебе сколько надо?

— У Вас в кошельке семьсот тридцать два рубля и тринадцать копеек. Проверяйте!

Тетя Даша, поджав губы, достала сумку, вытащила из нее кошелек, и села перед Ромкой за стол — считать.

Она долго перекладывала монеты, несколько раз сбивалась и начинала заново.

— Сколько у Вас получилось?

— Семьсот тридцать два рубля и двенадцать копеек…

— Должно быть тринадцать копеек.

— Ну, значит, ты ошибся, — соседка продолжала удивленно пожимать плечами. Ромка протянул руку к пустому кошельку:

— Разрешите?

— Да, конечно…

Он перевернул кошелек открытым клапаном вниз, слегка встряхнул его. На стол, вопреки его ожиданиям, ничего не выпало. Тогда он заглянул в отделение, в котором обычно хранятся мелкие монеты, и аккуратно провел пальцем по шелковистой подкладке.

В его руках блеснула серебром однокопеечная монета.

— Феноменально, — всплеснула руками соседка. — Как ты угадал? Это прямо фокус какой-то, да?

— Нет, я просто знаю, тетя Даша. Это совсем просто. Вот смотрите еще, — он протянул пожилой женщине телефон, — позвоните своей внучке, Каринке. Она сейчас делает математику, и не может решить задачу, поэтому и не едет к Вам. Задача звучит так: «В зоопарке есть голуби, воробьи, вороны и синицы — всего двадцать тысяч птиц. Синиц на две тысячи четыреста меньше, чем воробьев, ворон в десять раз меньше, чем воробьев, и ворон на четыреста меньше, чем голубей. Сколько голубей, ворон, воробьев и синиц живет в зоопарке?».

Тетя Даша набрала номер внучки.

— Здравствуй, Кариночка! Как дела в школе?.. Уроки делаешь?.. Математику! — она бросила короткий взгляд на Ромку. — И что, сложная задача? Так-так…

По тому, как округлялись ее глаза, Ромка понял, она верит.

— Скажите Карине, что надо решать через уравнение. Ворон икс, воробьев десять икс, голубей икс плюс четыреста, а синиц десять икс минус две тысячи четыреста. Всего двадцать тысяч птиц. Если все правильно посчитает, то ворон у нее окажется тысяча.

Через минуту тетя Даша положила трубку.

— И что, никогда не было сбоев и ошибок?

Ромка отрицательно покачал головой.

— Я все проверяю. Математику и физику я люблю и понимаю, Вы же знаете.

— Учиться тебе надо, Рома. Учиться. Ты сейчас в девятом?

Ромка кивнул.

— Я в техникум хочу. При МГУ. Но мать против…

Тетя Даша похлопала его по руке.

— Я с ней поговорю. Что-нибудь, да придумаем.

Ромка нахмурился:

— Не надо ничего придумывать, теть Даш. Я сам как-нибудь, — От одной мысли, что скажет мать, узнав, как он разоткровенничался с посторонним человеком, все внутри ссохлось. — Не надо ни с кем говорить, ладно?

— Может, я все-таки чем-то смогу помочь?

— Нет, я сам, — он неловко помолчал. — Пойду я, теть Даш. К матери на работу надо ехать, за ключами.

Он тихо встал, и направился к выходу.

Чуткая соседка только печально качала головой, глядя в сутулую спину подростка.

* * *

Ромка съездил к матери на работу, взял у нее ключи, долго ждал в мастерской, пока изготовят дубликат, потом долго трясся в трамвае, чтобы вернуть комплект матери. Освободился после пяти.

Парни звонили несколько раз. Но идти «праздновать» не хотелось. Ребята почувствовали и отстали. А Ромка долго бродил по городу, убивая время, потом, когда уже стемнело и заботливые мамочки увели ребятишек ужинать и укладывать спать, устроился на детской площадке под своим подъездом, и ждал, когда погаснет свет в квартире. Это означало, что отчим с матерью легли спать.

Путь свободен.

Он вздохнул с облегчением, и поплелся в сторону своего подъезда, на ходу дожевывая черствую булку — остаток утреннего завтрака.

На лестничной площадке, неудобно устроившись на плоском портфеле, подремывала девчонка, бледненькая, в порванных по последнему слову моду джинсах, с рыжими косичками, но, в общем, симпатичная.

— Эй, ты чего здесь? — аккуратно дотронулся он до ее плеча.

Девчонка ахнула и резко вскочила.

— Что, я уснула, что ли?

Ромка неуверенно улыбнулся:

— Ну, вроде того. Храпела так, что с первого этажа слышно было…

Девчонка шумно выдохнула и пробурчала:

— Чего допоздна шляешься? Я тебя с пяти часов жду здесь.

— Меня? — Ромка с интересом заглянул в серые глаза незнакомки.

— Ты Роман? — Ромка кивнул. — Значит, тебя. Пойдем!

Она решительно шагнула в сторону лестницы, уводя его выше на один пролет.

Девчонка ему понравилась. Хорошенькая. И такая решительная. Он поплелся за ней.

— А чего ты меня ждешь? Позвонила бы…

Девчонка хохотнула:

— А я, типа, твой телефон знаю!

— Ну, где живу узнала же где-то? Чего бы в том же месте и про телефон не спросить? — резонно отметил парень, с любопытством разглядывая незнакомку. Она оказалась довольно высокая, младше его, только как камень собранная. Она точно знала, что ей нужно, и как этого добиться.

Ему бы так…

— Мне, собственно, и адрес никто не сказал, — деловито пробормотала она, пристраивая свой портфель на подоконник. — Меня сюда твой дед привел.

Ромка похолодел. Он уставился на девчонку, думая, что та сейчас рассмеется. Но злые шутки ему не нравились:

— Это дурацкий розыгрыш. Мой дед умер лет пять назад…

Любоваться незнакомкой расхотелось. Как, впрочем, и продолжать разговор. Ромка повернулся и начал спускаться вниз, к своей квартире, когда услышал звонкий, натянутый как струна, девичий голос:

— Он говорит, что ты обещал ему самолетик доделать… Ну, тот, что антошка-коротыш…

Он замер.

— Как? Как ты сказала?

Незнакомка уставилась на свой портфель: к замку был прилажен значок — желтая улыбающаяся во весь рот рожица-смайлик.

— Твой дедушка говорит, что ты обещал ему самолетик доделать… Ну, тот, что антошка-коротыш. Я не знаю, что это означает… Тебе виднее должно быть, — и она пронзительно посмотрела на него в упор, словно горячей ртутью окатила.

У Ромки вспотели ладони.

Он вспомнил маленькую модель самолетика «Ан-140», «антошка-коротыш», которую они с дедом строили в то лето, когда тот был еще жив. Он, Ромка, должен был раскрасить модель. А осенью деда не стало.

Он обещал деду, что принесет самолетик, покажет, что у него получилось… Но… Все как-то забылось.

Самолетик так и стоит у него в комнате, с неокрашенным крылом, на пыльной полке.

— Откуда ты знаешь? — Ромка приблизился к ней, заглядывая в заострившееся лицо, запоминая выпуклые скулы, короткий завиток на виске, аромат ванили и шоколада, исходивший от незнакомки.

Та даже бровью не повела:

— Твой дедушка. Он помнит, что ты обещал и не сделал, — девочка забралась на подоконник. — Ты еще говорил, что заберешь его фотоальбом. Он так и валяется среди дедовых вещей. Его уже тетя Ира выбросить собирается. Дед беспокоится.

Тетя Ира — это мамина сестра. Ей дедов дом в деревне достался по наследству. Стоял пять лет, в него только летом приезжали, как на дачу. А в этом году они решили все перестроить, в порядок привести и жить там постоянно.

Но Ромка все еще не верил. Эта девочка… Вдруг, она просто его разыгрывает. Про самолетик — это, может быть «пальцем в небо», кто с дедом самолетиков не строил? Про тетю Иру — тоже совпадение…

Незнакомка внимательно на него посмотрела. Спокойно, без кокетства, словно ретгеном обожгла.

— Я медиум, — подсказала девчонка, — я людей умерших вижу. Вот твой дед пришел ко мне, сказал тебе кое-что передать.

— Так ты его видишь, деда моего? — Ромка икнул.

Незнакомка сощурилась, понимающе кивнула:

— Проверить хочешь? Валяй! У него борода была, глаза светлые, синие. Высокий, повыше тебя сейчас. Одет в красно-бордовую клетчатую рубашку, байковую, теплые треники. Когда говорит, губы так смешно вытягивает, — она чуть оттопырила нижнюю губу, — и то и дело цокает.

Ромка похолодел. Он запомнил деда именно таким: седым, в яркой клетчатой рубашке. А вот про то, как дед говорил — забыл совсем. А сейчас вспомнил.

Но хотелось убедиться окончательно. В голове мелькнула радостная мысль:

— Слушай, ты здесь посиди, я сейчас фотографию деда принесу, ты мне его покажешь!

Он слетел по ступенькам вниз, нарочито аккуратно щелкнул замком, чтобы никого не разбудить, медленно и бесшумно открыл дверь.

Рыжеволосая девочка осталась одна, поджидая, пока недоверчивый собеседник явится с фотографией. Он прибежал через минуту.

— На, смотри, это он? — и Ромка открыл толстый фотоальбом со старыми, сильно пожелтевшими страницами. На девочку смотрели спокойные, величественные лица пожилой пары, лукаво улыбался паренек в шоферской фуражке. Ромка показывал на большое групповое фото: группа военных летчиков расположилась на траве. За спиной — бескрайняя степь и высокое-высокое небо.

Девочка покачала головой и перелистнула страницу. Молодой врач с серьезным прямым взглядом смотрел на нее с потемневшего снимка.

— Это он… Во время войны еще. Молодой, — девочка перелистнула еще несколько страниц, безошибочно находя Ромкиного деда на старом послевоенном фото, где он, улыбаясь, вел маму в первый класс, потом на ее свадьбе, уже совсем пожилой. И, наконец, бережно погладила один из его последних снимков.

Девочка подняла на Ромку уставшие глаза, такие взрослые на детском веснушчатом лице.

— Он сказал, что если ты не возьмешься за ум, если не перестанешь дурака валять, отгадывая кроссворды и олимпиады, то приступы будут чаще и дольше. Пока не сведут тебя с ума, — Ромка похолодел. Он хотел что-то возразить, но девочка решительно одернула его, — не спорь! Тебе дан дар! А ты его растрачиваешь по мелочам! Это все равно что получить в наследство миллион, разменять его по рублю и спустить все на мороженое. Понимаешь? Глупо и бессмысленно.

Ромка закрыл глаза и облокотился на стену:

— Это не дар, это проклятие…

Девочка явно не настроена была на уговоры. Она спрыгнула с подоконника, стянула свой портфель со смайликом, и направилась в сторону лифта:

— Все мы так думаем, — она одернулась уже на предпоследней ступеньке. — Твой дед говорит, что ты видишь схемы, механизмы как бы изнутри, это так?

Ромка кивнул.

— Представь! Человечество необходимо пройти миллионы шагов, чтобы понять, как должен быть устроен… не знаю, — она огляделась, будто в поисках подходящих слов. — Космический аппарат для межзвездных перелетов! Микроскоп! Или рассчитать формулу работы нанороботов, чтобы люди не болели! Да что угодно! Мы в начале должны придумать, поставить перед собой задачу, а потом десятилетиями ее решать, методом проб и ошибок. А тебе дан ДАР увидеть конечную модель, образец, и зафиксировать ее технические характеристики, параметры, выбросив десятилетия бесплотных усилий в мусорную корзину, понимаешь? Ты можешь мыслить по-крупному… А ты скупаешь мороженое лотках…

Она повернулась и медленно спустилась вниз.

Ромка очнулся только тогда, когда дернулись двери лифта, открываясь:

— Эй! Как звать-то тебя?

— Лерка, — донеслось до него, и дверцы с грохотом закрылись.

 

Дед Назар

Ночью разразилась страшная гроза.

В чернильно-синей мгле с оглушительным лаем разрывались молнии, разлетаясь миллионами искр по хмурому небосводу, рассекая мир на «до» и «после».

Лера почувствовала тяжесть в ногах: на край кровати кто-то осторожно присел, вздрагивая в раскатах.

— Лер, можно к тебе? — и, не дожидаясь разрешения, под одеяло юркнуло холодное, с острыми подростковыми коленками тело Ритки, двенадцатилетней родственницы из Питера, кажется. Лера чуть подвинулась на узкой кровати, стараясь не давать волю раздражению: к лодыжкам пристроились ледяные ступни.

— Ритка, блин, хоть ноги свои холодные не прислоняй! — в сердцах пробормотала она, плотнее кутаясь в одеяло.

Рядом, через проход, организованный двумя допотопными тумбочками, вздыхала Гаша. Ее шестилетний брат Максим, мнительный и немного болезненный на вид, перебрался к ней пятью минутами раньше и теперь лежал, широко раскрыв глаза, тревожно всматриваясь в полыхающую синевой темноту.

Вспышки молнии освещали тонкую фигуру у окна, словно сотканную из лунного сияния, сквозь которую просвечивали потоки дождя. Лера присмотрелась. Высокий старик в светлой, застегнутой на все пуговицы рубахе. Он прислонился к стеклу, сделал руки «козырьком», приглядываясь к встревоженным детям, поправил узкий ворот рубахи, словно тот ему мешал.

Лера закрыла глаза.

Ее это не касается.

Она на отдыхе.

Под удаляющиеся звуки грозы, было слышно, как кто-то прошел около ее кровати. Она почувствовала холодок, прокравшийся тонкой струйкой по позвоночнику и готова была поклясться, что этот «кто-то» склонился над ней — холодное дыхание легко коснулось щеки.

В летней кухне тихо тренькнула посуда, скрипнула под кем-то невидимым в темноте табуретка. Хлопнула входная дверь, и, наконец, все стихло. Кроме дождя.

Было уже шесть часов.

В небольшую комнату испуганно заглянуло ароматное южное утро.

Лера, протяжно выдохнула, успокаиваясь, и, кажется, только задремала, как почувствовала, что через нее перешагивают — это проснулась Ритка, поплелась умываться и заваривать утренний чай.

В кухне летнего домика, отведенного тетей Азалией, дальней Леркиной родственницей, для своих детей и приезжих родственников, весело зашумел чайник.

Лера укрылась с головой одеялом, демонстративно отвернувшись к стене.

Разговаривать с соседями по комнате не хотелось.

Гаша и Максим, дети тети Азалии, шептались рядом. Сквозь зыбкий сон до Лерки доносились обрывки встревоженных фраз:

— Ты его видела, Гаш? — душным шепотом спрашивал Максик.

— Кого? — голос Гаши, как обычно, суровый и неприветливый.

— Дедушку?

Та фыркнула:

— Какого еще дедушку! Макс, не выдумывай! Иди чистить зубы и гулять.

Скрипнула кровать. Максик сопел, но не уходил, топтался рядом.

— Гаша, — тихо прошептал он, — я боюсь.

— ЧЕ-ГО?

— Я знаю, ты тоже его видела, — утвердительно прошептал мальчик. — Ты специально не говоришь мне. Но я вот думаю… А вдруг, он пришел за мной?

Он еще раз тревожно вздохнул и вышел из комнаты.

В Лерку тут же полетела подушка, с шумом попав аккуратно по голове.

— Эй, ненормальная! Подъем! Здесь тебе не санаторий!

«Ненормальная» — это Лерка. Отправляя к своим родственникам в уютный приморский городок, ее мама имела неосторожность обронить, что дочери надо бы подлечить нервы, успокоиться.

Одной этой фразы хватило, чтобы тетя Азалия нафантазировала у своей дальней родственницы, бедной девочки с такими серыми печальным глазами, пережитый огромный стресс, депрессия, может, даже, психологическая травма. И, из лучших побуждений, предупредила об ее особом состоянии дочь с сыном и Риту, приехавшую чуть раньше Леры родственницу из Питера.

И вот что из этого получилось.

Лерка села на кровати, с вызовом разглядывая Гашу:

— Тебе что, больше всех надо? Чего ты ко мне лезешь?

Гаша, высокая, крепкая, хоть и ровесница Лере, но на вид старше своих шестнадцати лет, провела гребнем по густым, шелковистым волосам, своей гордости, и предмету неистовой зависти одноклассниц:

— Вставай! Сегодня твоя очередь полы мыть, — промурлыкала она и направилась к выходу. Лерка снова легла и укрылась одеялом, что, естественно, не ускользнуло от внимательного взгляда Гаши, сварливо добавившей, — а то мне придется позвонить твоей маме, сказать, что тебя беспокоят кошмары…Или кто там тебя должен беспокоить? Вот они… Мама твоя жуть как расстроится. В больничку, наверно, тебя определит… Психиатрическую. Где тебе и самое место, — заключила она сквозь зубы и вышла в кухню.

— Зараза, — пробормотала Лерка, но одеяло в сторону отбросила.

В комнату заглянуло острое личико Ритки, тихой, умной, вечно собирающей и разбирающей всяческие механизмы девчонки. Они раньше не встречались, познакомились здесь впервые. Но успели подружиться.

— Лер, здорово, что ты встала! — воскликнула она и мягко улыбнулась. — Я уже чай сделала, и тетя Азалия оставила нам целую гору бутербродов. Пошли чай пить?

И, опять не дожидаясь ответа, скрылась за кухонной дверью.

Лерка стянула с себя пижаму, нырнула в длинный цветастый сарафан, удобный уже тем, что его не надо было гладить и стирать. Схватила Гашкин гребень с тумбочки, несколько раз небрежно провела по рыжим космам, перехватила волосы в хвост. Не слишком аккуратный, но удобный.

Довольно прищелкнула языком.

— Сначала — купаться в море, потом — мыть полы! Я на отдыхе! — скомандовала она сама себе, и, схватив широкополую соломенную шляпу, и нацепив солнечные очки, выплыла из домика.

Ритка и Максим, низко склонившись друг другу, взволнованно шептались. В руках у каждого пестрел здоровый бутерброд с зеленым луком, сладким перцем, сыром, укрытым тоненькими кружочками сырокопченой колбасы и высокая кружка с ароматным чаем с чабрецом.

Временно забытый, промокший под ночным ливнем, еще накануне частично разобранный, уныло стоял в ожидании ремонта Максимкин велик. Судя по немыслимому количеству валявшихся вокруг него деталей, гаек, ключей всех возможных мастей и размеров, стойкой вони машинного масла, работа была запланирована масштабная. Может, у этой дружной парочки в планах было из велосипеда сделать вертолет.

— Ты тоже да, слышала? — донеслось до нее прерывистое Максимкино бормотание.

— Эй, мелюзга, что вы тут развели! — на правах «взрослой» начала было Лерка, но смолкла, увидев озабоченные и даже испуганные лица ребят. Особенно маленького Максика. Оставляя скользкие борозды на пухлых щеках, из глаз текли слезы, которые он, лишь увидев соседку по комнате, начал усиленно размазывать кулаком.

— Лера, а ты куда? А чай? — Ритка повернула к ней треугольное личико, показывая на свой бутерброд и коричневую кружку.

Лерка поправила солнечные очки, плотнее усадив их на переносицу.

— На море собралась… А вы чего тут? Ревете? Или ремонтируете? — Лерка отодвинула носком сандалии еще мокрую, перемазанную машинным маслом тряпицу.

— Ремонтируем, — икнул Максик. — У меня на велике цепь порвалась, меняем. Рита в этом деле знаешь как «сечет».

И он уважительно шмыгнул.

Лерка пропела:

— Я-ясно. Ну, не скучайте, я скоро буду.

Стараясь не обращать внимания на нервный шепот за спиной и переглядывания, она вышла во двор, прошла мимо роскошных клумб с георгинами — слабостью тети Азалии, — и через скрипучую калитку выскользнула на улицу.

Несмотря на ранний час, солнце парило нещадно, ветер устало шевелил кроны редких деревьев, в высоком голубом небе лениво замерло одно-единственное облачко. Лужи, оставленные ночным ливнем, тихонько закипали на горячем асфальте, оставляя в воздухе тоненькие вертикальные струйки. Оглушительно пах кипарис.

Лерка сорвала маленькую зеленую шишечку, наивно мягкую и беззащитную, слегка смяла пальцами. Терпко запахло домом, соснами.

Она тяжело вздохнула. Идти на море расхотелось. Не давали покоя испуганные лица ребятни. Выходит, они тоже что-то слышали этой ночью. А может, и видели. Пугаются, ясное дело.

Странные они: Ритка вроде большая уже, а как пацанка — всей местной детворе отремонтировала велики, мопеды, вечно гайки какие-то из штанов вываливаются, то бензином от нее несет, то соляркой. Гаша вечно ныла, пару раз даже жаловалась на нее матери.

Но та — женщина серьезная, бывший кондуктор, теперь предприниматель и владелица точки на местном вещевом рынке, только исподлобья на нее посмотрела и рявкнула:

— И правильно девка делает, толк хоть от нее будет. А ты? Вертихвостка — одно слово.

Вид у Гашки после таких семейных разборок был еще более удручающий, чем у переваренной макаронины.

Жалкое зрелище.

Лерка вздохнула и медленно побрела в сторону центра Города.

Пройдя через старые, заросшие травой трамвайные пути, она миновала небольшой уютный сквер, с неказистым фонтаном и длинными деревянными скамейками, под тенью которых сейчас печально прятались голуби, и остановилась перед втиснувшимся между деревьями киоском с громким названием «Экскурсионное бюро».

За стеклом красовался сильно выгоревший плакат с изображением вида на Развалины. Лерка пригляделась.

Красивое место. Низкий горизонт закрывали серо-голубые руины средневековой часовни: три щербатые стены (четвертая, дальняя практически полностью обвалилась), через узкие стрельчатые окна проглядывало небо, тонкий пояс орнамента почернел от времени, местами и вовсе отвалился, обнажив фрагменты изъеденного соленым воздухом кирпича. Уже не осталось и следов от массивного фундамента — его поглотила земля, укрыв бурьяном, широкие ступени обвалились и поросли травой, а остатки кровли валялись тут же, заботливо прикрытые сеткой от растаскивания и разворовывания на сувениры.

Объект культурного наследия.

Ее обдало холодком, будто октябрьский сквозняк дотянулся — рядом с руинами часовни, за темной оградой из сетки-рабицы, виднелись нестройные ряды покосившихся надгробий. Рядом с некоторыми из них светлели полупрозрачные блики. Лера нахмурилась: тысячи глаз ежегодно любуются фото, и только некоторые могут увидеть на нем неясные силуэты, настороженные, когда-то живые, лица.

Толчок в спину.

Лера резко обернулась.

Никого. Холодок вдоль позвоночника подсказывал — не показалось.

— Кто здесь? — она вглядывалась в сонный полумрак между деревьев.

Глухо ухнуло в голове:

— Назар. К тебе пришел.

Голос тихий, едва различимый, словно доносившийся с Северного полюса.

— Зачем? — ее собственный голос прозвучал требовательно и спокойно.

В густой тени, в полуметре над землей, проявился легкий полупрозрачный силуэт. Пожилой мужчина, на вид глубоко за восемьдесят, если не больше, в светлой рубашке, застегнутой на все пуговицы. Ворот жесткий — жилистой рукой он то и дело поправлял горловину, пытаясь ослабить. Высокий лоб, прямой светлый взгляд, пронзительный и немного настороженный, седая окладистая борода.

Ошибки быть не могло — это тот самый старик, что приходил в грозовых вспышках.

— Я в отпуске, — отрезала она, собираясь отвернутся и идти своей дорогой. И тут же новый толчок. Больше похожий на подзатыльник.

Видимо, отпуск отменяется.

— Что вам надо-то от меня? — она хотела было возмутиться, но увидела, что старик взволнован. Губы плотно сжаты, желваки ходят ходуном, взгляд требовательный, почти грозный. Лерка испугалась.

— Максим, — издалека, словно с Северного Полюса, донеслось до нее. — Помоги…

Лерка отпрянула, на миг замерла. В голове мелькали, не успевая фиксироваться мысли.

— Эй, девушка, вы экскурсию покупать будете? А то я на обед закрываюсь, — из полукруглого окна киоска выглянуло всклокоченное и отекшее лицо.

Лерка резко повернулась и помчалась в сторону дома тети Азалии. Что-то с Максимом случилось!

— Сумасшедшая! — кричала ей вслед киоскерша.

Уже подбегая к заброшенным трамвайным путям, Лера поняла — старик тревожился не зря, что-то случилось: ворота широко распахнуты, старенькая «четверка» тети Азалии отогнана вглубь двора, к самым дверям летнего домика. У ворот скорбно жалась Ритка, с красными, зареванными глазами.

— Что с Максимом? — задыхаясь, выдохнула Лерка, подбегая.

— Откуда ты знаешь? — Ритка удивленно моргнула. — Я бегала к морю, искала тебя.

— Я передумала купаться. Что с Максиком?

Ритка опустила голову, шумно высморкалась в серую тряпку, местами испачканную машинным маслом.

— Жуть какая-то… Мы с ним велик ремонтировали, все нормально было. Потом он как-то весь побелел, за грудь схватился. В угол смотрит, бормочет, что за ним пришли, и падает.

— То есть как «падает»? — не поняла Лерка.

Родственница жалобно икнула:

— Как труп… Тетя Азалия на обед как раз пришла, увидела его, быстрее «скорую»…

— И где он сейчас? В доме? С тетей Азалией?

Ритка отчаянно мотнула головой.

— Их «скорая» в больницу забрала. Минут пять, как уехали. И Гаша тоже с ними.

— А «скорая» — то что сказала?

Рита повернула к ней несчастное, заплаканное лицо:

— У него же острая сердечная недостаточность, ты разве не знала? Ему операция нужна, сложная. Они квоту ждали. Я толком не поняла… И вот, не дождались…

— Прекрати его хоронить раньше времени! — тихо и отчетливо оборвала ее Лерка. — Пойдем в дом. Будем ждать тетю Азалию или Гашу, кто-нибудь же должен вернуться из больницы.

Чтобы как-то отвлечь всхлипывающую Ритку, она заставила ее наводить порядок во дворе — убрать разбросанные инструменты, тряпки, баллоны с газом, канистры с бензином в гараж, на отведенные им места. Сама же, тем временем, поставила ужин, домыла брошенную тетей Азалией посуду, все время прислушиваясь к телефону, но тот молчал.

Она несколько раз подходила к аппарату, снимала трубку, слушала долгие однообразные гудки. На всякий случай принесла все сотовые, все, какие попались под руку. Разложила их рядком на узком подоконнике, где связь стабильнее.

На крыльце послышались печальные Риткины шаги:

— В ванну! — скомандовала ей Лерка. Та послушно свернула.

А телефоны все молчали.

Молчали они, и пока девчонки тихо ужинали на веранде, поглядывая на пластиковые коробочки сотовых и прислушиваясь к стационарному.

После ужина Ритка устроилась рядом с аппаратом и, кажется, наконец, задремала. Лера осторожно укрыла ее большим клетчатым пледом и вышла на крыльцо.

Ни Гаши, ни тети Азалии не было видно.

— Да когда уже! — в сердцах бросила она.

Калитка протяжно скрипнула, пропуская внутрь ссутулившуюся фигурку в белом джинсовом комбинезоне.

— Гаша! Наконец-то! — бросилась к ней Лера.

Родственница кивнула, медленно опустилась на крыльцо, устало вытянула ноги.

— Максику плохо совсем, состояние критическое, — безжизненно и обреченно прошептала она, у Лерки сжалось сердце. — Операцию надо делать. Сейчас он в реанимации. Завтра будут перевозить в Краснодар. Здесь такое не умеют.

Лера опустилась рядом, осторожно взяла за руку:

— Тетя Азалия с ним?

Гаша кивнула.

— Врач сказал, что сейчас основное — это решить вопрос с курсом реабилитации, лекарства. Если все пройдет хорошо, Максимка поправится.

Лера облегченно улыбнулась:

— Ну, вот видишь, все хорошо, значит, будет!

— На реабилитацию надо много денег. Это же санатории специальные, тренажеры, физио… Масса всего. Что-то, конечно, бесплатно. Но не все. Маме с ним придется ехать, жить в Краснодаре. На что там жить? Как? У тебя в кармане парочка миллионов не затесалась? У нас — нет. Даже, если дом продать, столько не наберем: он еще лет пятнадцать в ипотеке. Если только чудом.

И она отвернулась.

— «Чудом», говоришь, — автоматически повторила Лера, приглядываясь к зарослям дикого винограда около летнего домика. Там, она это точно знала, настойчиво мелькала знакомая сутулая фигура. — Ну, пойдем, узнаем, что там за чудо припасено.

Она резко встала и направилась в сторону летнего домика, в котором они с ребятами жили. Гаша закатила глаза, но последовала за ней.

В полумраке небольшой комнаты, около старого комода, заполненного давно забытым хламом, парила фигура все того же деда, назвавшегося Назаром. Легкий поворот головы, и вот она в этой же комнате, только в ней нет четырех голоногих кроватей, а вместо них стоит старенький продавленный диван под тряпичным абажуром торшера, узкая кровать в углу, под знакомым уже ковром с пучеглазыми оленями.

И этот старик, Назар. Только моложе. Прямее. Увереннее.

Он поворачивается к комоду, открывает верхний ящик, отодвигает стопку старых конвертов, пожелтевших бланков, чеков и квитанций, достает тяжелый фотоальбом в синей кожаной обложке. Она отчетливо видела, как он уверенно открывает задний форзац, осторожно отклеивает от внутренней стороны переплета лист картона и в образовавшуюся прорезь вкладывает что-то плоское, продолговатое и белое. Затем аккуратно приклеивает лист, закрывает альбом и укладывает его на прежнее место, прикрыв теми же старыми конвертами, пожелтевшими бланками, чеками и квитанциями.

Лерка моргнула.

Наваждение растаяло.

— Ты чего, Лер? — в затылок горячо дышала Гаша. Лерка от нее отмахнулась.

Она щелкнула кнопкой выключателя, из-под старенькой люстры с тремя рожками полился тусклый желтый свет.

Решение пришло сразу. Старик показал ей что-то. Что он спрятал много лет назад в этом комоде. И ради этого он привел ее сюда, и это, наверняка, должно помочь Максиму.

Она прошла через комнату, уверенно дернула на себя верхний ящик комода.

Заперт.

Только сейчас она заметила, что все ящики снабжены маленькими позеленевшими от времени замками.

— Ключ есть?

Гаша неуверенно пожала плечами в ответ:

— Лер, что ты хочешь? Ты думаешь, в комоде мама два с половиной миллиона хранит? Так я тебе и так скажу — нет, — и она развела руки, показывая на выгоревшие, давно не знавшие ремонта обои, пожелтевший потолок, облупившуюся краску на окне. — Ты видишь здесь что-нибудь, что бы указывало на такие деньжищи?

Но Лерка не слушала. Она прошла мимо Гаши, на кухню, достала из большой банки с прорезями узкий нож.

Когда она появилась с ним в комнате, у Гаши округлились глаза. Она дернулась было к выходу, но Лерка глянула на нее из-подлобья, тяжело и пронзительно.

— Лер, ты меня пугаешь, — пискнула родственница, сразу вспомнив, что Лерка, вроде как болела чем-то, с головой у нее не все в порядке, вроде как. — У тебя сейчас взгляд, как у теток из программы про экстрасенсов, когда они человека в багажнике машины ищут…

— А я и есть как эти тетки из программы про экстрасенсов, — бросила Лерка, уже вставляя острие лезвия в замочную скважину. Гаша икнула и плюхнулась на кровать Максика. — Вот сейчас смотри, я открою этот ящик, и там, из-под стопки старых конвертов, пожелтевших бланков, чеков, квитанций, я достану старый фотоальбом в синей кожаной обложке. Веришь? Нет?

Гаша издала странный звук, похожий на бульканье, но промолчала.

Лерка вскрыла, наконец, замок, дернула за ручку, заставив содержимое ящика жалобно перекатиться из угла в угол. Она отошла чуть в сторону, так, чтобы недоверчивая Гаша видела, что находится внутри старого комода.

Она взяла в руки стопку стареньких пожелтевших конвертов, исписанных аккуратным крупным подчерком, и положила ее на верхнюю полку. Через мгновение рядом с ней уже разместились квитанции за свет и газ, какие-то бланки, образцы заявлений. Гаша изумленно вытаращилась: Лера достала толстый фотоальбом в синей кожаной обложке и покрутила им перед изумленным носом Гаши.

— Ты откуда знала? — прошептала та.

Лерка села рядом с ней на кровать. Протяжно скрипнули пружины.

Она пролистнула несколько разворотов, ища своего недавнего знакомого. В глаза бросилась старинная фотография: молодой офицер в форме царских времен, и рядом с ним улыбается дама, в тонком светлом костюме-парочке, узкая талия перехвачена изящной лентой. Внизу темнела надпись «Ялта, 1904 год».

Лера перевернула еще несколько страниц.

А вот и тот старик, сидит на завалинке, тот же пронзительный светлый взгляд, борода, изможденные трудом и артрозом руки. Лера показала притихшей родственнице фото:

— Ты скажи, Гаша, вот этот старик, Назар, кто тебе? Дед?

— Да, дед, а откуда ты узнала имя? — медленно кивнула Гаша, холодея от смутного понимания происходящего.

Тогда Лера открыла задний форзац, аккуратно оторвала от внутренней стороны переплета лист бумаги, слегка отодвинула его. Из образовавшегося кармана показался зеленый уголок. Лера потянула за него, постепенно вытащив все содержимое кармана: небольшой кусок карты, на ней неровным почерком написанные слова «окно 8-ка», «прямо» и цифра «семнадцать».

— Это что может означать? — жарко сопела в ухо родственница.

Лерка развернула обрывок карты: названия нет. По левому краю — голубая полоса то ли реки, то ли еще какого водоема. Вдоль нее — широкая лента возвышенности, пунктир проселочной дороги. Ровные квадратики полей и лесополосы. В центре обрывка — белый значок в виде греческой колонны и рядом крестики.

— Не знаешь, что это может быть за местность? Ты ж вроде здесь выросла.

Гаша осторожно взяла типографский листок из ее рук, внимательно его повернула по часовой стрелке так, чтобы голубая линия оказалась сверху.

— Ты, знаешь, это похоже на наш Город, — пока еще не уверенно начала она. Но чем больше приглядывалась, тем более убежденным становился ее голос. — Вот эта голубая линия — бухта, возвышенность вдоль моря — сопки, за ними дорога на Краснодар, во времена дедушки, она, наверно, еще строилась или не была такой большой.

— А греческая колонна и кресты в центре? Кладбище, что ли?

Гаша медленно кивнула:

— Это Развалины часовни, а рядом с ней, действительно, старое кладбище. Дореволюционное еще.

— «Окно восьмерка» тебе ни о чем, случайно не говорят? — наудачу спросила Лера, но встретила только изумленный взгляд. — Понятно. Надо на развалины эти идти посмотреть.

Гаша вытаращила глаза:

— СЕЙЧАС?! Давай завтра, ночь на дворе же…

Лерка агрессивно кивнула:

— Нет, конечно, не сейчас. Твоему брату нужна помощь, его умерший дед за мной несколько дней ходит, все что-то с этой картой сказать хочет, но это все — фигня — ведь Гаша сказала «завтра».

— К-какой дед за тобой ходит? — икнула родственница.

— Вот этот! — и Лера снова открыла страницу с фотографией деда Назара.

— Не может этого быть, он умер давно…

— Когда давно?

— Года два как…

— Ты на похоронах была? — Гаша кивнула. — В чем его хоронили, помнишь?

Гаша открыла было рот, но Лерка ее опередила:

— Светлая льняная рубашка. Новая. Воротник никак не застегивался, с трудом пуговицу застегнули. Она ему жмет до сих пор.

Гаша еще шире рот открыла от удивления:

— Гаша, рот закрой, ей-Богу! Я медиум, слыхала о таком? Ну, вот, ко мне иногда приходят разные люди…

— Призраки?

— Нет, именно люди. Усопшие, не завершившие свои дела. Или вот как твой дедушка, чтобы предупредить об опасности, помочь. Они всегда рядом с вами, берегут, как могут. Да что там! Они душу готовы отдать за то, чтоб у вас, здесь, все нормально было! Вы же их продолжение, их плоть, их кровь! Их надежда на возрождение! Эту связь не разорвать просто так. И сказать своему предку «давай, завтра, дед, я сегодня не хочу» — она замолчала, подбирая слово, — не правильно.

Она схватила из шкафа рубашку с длинным рукавом, раздраженно одела ее поверх сарафана и направилась к выходу:

— Ну, что ты идешь со мной на развалины или здесь остаешься?

Гаша заторопилась за ней.

Когда они вышли во двор, было уже совсем темно.

Стремительно надвигалась южная ночь. Небо, несколько минут назад розовевшее в вышине, быстро гасло, погружая приморский городок в ароматную мглу, чернильную и непроглядную, сквозь которую размеренным дыханием спящего гиганта доносился шум прибоя и соленая свежесть его дыхания.

Лера уверенно шла в сторону темнеющих на звездном небе развалин. Гаша шумно сопела рядом, то и дело спотыкаясь о камни и неровности старого асфальта.

Дед Назар, Лерка чувствовала это, шел следом, раз за разом невидимо подхватывая неумелую внучку. Но та не замечала, усиленно размышляя.

— Гаша, а полное имя у тебя какое? Или это прозвище? — решила разрядить обстановку Лера.

— Какое прозвище? Агафья я. В честь бабушки назвали.

Лерка улыбнулась. Агафья. Вот и не догадаешься же, до чего мы отвыкли от старых имен.

— Можно тоже вопрос, личный? — прищурилась Агафья.

— Валяй, — Лерка легко перепрыгнула через неширокую канавку, из которой после вчерашнего дождя еще тянуло сыростью.

Гаша сопела рядом, догоняя.

— Вот твоя мама сказала, что тебе нужно нервы подлечить. Она не сказала «Моя дочь видит мертвых», так? — Лерка кивнула, уже догадываясь, в какую сторону тянется разговор. — Она, что же, не в курсе?

Лерка задумалась.

— Да, нет, не то что бы, — неуверенно начала она. — Знаешь, люди ведь очень по-разному реагируют на таких людей как я…

— Агрессивно? — предположила Гаша.

Лера кивнула.

— Иногда. Но чаще просто не верят. Считают шарлатанством.

Гаша обогнала ее так, повернулась к дороге спиной так, чтобы видеть лицо странной родственницы.

— Тебя это задевает, да? Ну, что тебя воспринимают лгуньей?

Лерка невесело ухмыльнулась:

— А то… Поэтому и помалкиваю о том, что вижу.

Гаша замолчала. Она так и шла спиной к дороге, неуклюже переставляя ноги, а в глазах мелькал невысказанный вопрос. Лерка ждала.

— Лер…

— М-м-м.

— А сейчас рядом с нами есть кто-нибудь? Ну, из призраков, — она спохватилась, и, кажется, покраснела, — в смысле, усопших…

— Они всегда есть, — задумчиво пробормотала Лера. — Тебя кто конкретно интересует?

Гаша снова повернулась лицом к дороге.

— И он, что, тоже здесь? Сейчас?

Лерка невесело хмыкнула:

— И каким местом, интересно, ты слушаешь?.. Я же говорила: они всегда рядом. Особенно когда нужна их помощь… Как сейчас.

Гаша замерла. В полумраке плохо освещенного переулка ее встревоженное и немного испуганное лицо выглядело призрачно.

— И… Что он, говорит что-нибудь мне?

Лерка усмехнулась, почесала переносицу, поглядывая куда-то наискосок, за спину родственницы:

— Говорит, у тебя прическа дурацкая.

Гаша покраснела и автоматически пригладила волосы рукой:

— Он не мог так сказать.

— Верно. Он сказал, что ты опять патлатая ходишь.

Агафья заулыбалась:

— Ему никогда не нравилось, когда волосы распущены. А еще?

— Говорит, Филимонов — дурак. — Агафья покраснела. — Чтоб ты не обращала на него внимание. Кстати, Филимонов — это кто? Тебе это о чем-то говорит?

Родственница заправила волосы за уши:

— Говорит. Филимонов — он на год старше меня, в колледж сейчас пошел учиться. И, знаешь, с Маринкой из параллельного начал встречаться… А мне пле-ел, — она закатила глаза. — И про звезды, и про луну, и про любовь до гроба.

Лерка понимающе кивнула.

— Знаешь, дедушка Назар, он очень хороший был. У нас же отца рано не стало. Так дедушка нам его заменил, как мог, — она шмыгнула носом и медленно двинулась дальше, в сторону Развалин. — Максику годик всего был, когда поставили диагноз. Мама плакала так долго… А дед строго так ей сказал: «Не смей парня хоронить, вы́ходим!». И ведь вы́ходили.

Она еще помолчала, уверенно отмеряя шаг за шагом.

— И в развалины он тогда зачастил. Только грустный такой был все время, когда возвращался. Растерянный. И болеть начал часто, постарел как-то, иссох. А потом его и вовсе не стало, — Агафья замолчала. Она схватила Леру за руку. — Знаешь, мне кажется, он там искал вот то, за чем мы сейчас идем. Но не нашел почему-то…

На горизонте показался темный силуэт часовни. Лерка внезапно почувствовала, как ноги окатило холодом, словно ледяной волной, будто вошла она в воды Баренцева моря. В кожу методично вгоняли длинные острые иглы.

Она замерла, стараясь понять, что происходит, перевести дыхание. Но это никак не удавалось, ее медленно накрывала паника, пульсировала в висках, заставляя сердце биться быстрее. Такого у нее еще никогда не было.

Холод тонкими струйками поднимался все выше и выше, проникал в нее, окутывал и пеленал, пока не сомкнулся колючей рукой на тонком горле.

Она громко ахнула и остановилась.

— Ты чего? — Гаша тоже замерла.

Лера тяжело дышала, глаза слезились:

— Что так холодно-то, а?

Гаша боязливо осмотрелась по сторонам. В темноте было слышно, как она рассеянно пожала плечами:

— Да не особо. Ветер с моря. Свежо, но не холодно.

— Это хорошо, хорошо, что не холодно, не попадая зубами по зубам, проклацала Лера.

Оно попробовала выровнять дыхание, сделала еще один неуверенный шаг, и в следующее мгновение голову схватило ледяным обручем. Она вцепилась мертвой хваткой в Агафьин локоть.

— Щас-щас-щас, — повторяла она скороговоркой, заставляя себя привыкнуть к этому чувству, расслабиться. В голове мелькнула догадка. — Здесь просто тоже кладбище, только совсем древнее. Здесь нельзя ходить…

— Где? — прохрипела Гаша, стараясь удержаться на ногах.

Лерка сделала глубокий вдох и показала пальцем себе под ноги:

— Здесь, метра два подо мной. Древнее совсем…

Гаша недоверчиво пожала плечами:

— Что ты фокусничаешь? Нет здесь никаких захоронений, археологи тут все прочесали еще в шестидесятые. Не нашли ничего.

— Значит, не так или не там искали, — голос дрожал, зубы упорно не хотели размыкаться, воздуха катастрофически не хватало.

Она заставила сделать еще один шаг в сторону часовни, пугаясь того, что там может оказаться еще хуже. Только сейчас она поняла, что толком еще ничего не знает о том мире. О его правилах и законах. Может, надо было какую защиту поставить. Или обереги нацепить. Вон маги всякие в телепередачах, все в черепах, кольцах и булыжниках драгоценных… «Может, и мне так надо?» — мелькало в голове.

Сил сдерживаться уже не хватало. Ее начала бить крупная дрожь, голова стала отключаться, теряя нить происходящего. Перед глазами поплыли изумленные образы, ярко освещенные луной. Краешком уплывающего сознания она успела почувствовать горячую ладонь, поддержавшую ее, резкий рывок вверх, к зажигающимся звездам, и приятное тепло, окатившее ее с ног до головы. И в следующее мгновение она уже парила в метре над землей, с удивлением рассматривая свое распластавшееся на траве тело, суетящуюся рядом с ним Гашу, ее приглушенные крики где-то вдалеке, словно за перевалом, и несколько туманных тел, печально наблюдавших за происходящим.

— Лера! Лерка, что с тобой, — верещала родственница и иступлено избивала ее по щекам.

Лерка удивленно посмотрела на того, кто держал ее за руку:

— Дед Назар, я, что умерла?

Тот покачал головой и потянул ее в сторону развалин.

Лерка запрокинула голову, задохнувшись от открывшийся ей красоты, стараясь запомнить все мельчайшие детали:

— Ради того, чтобы запечатлеть такое, точно надо научиться рисовать!

Поверх серых, ясно очерченных стен, существовавших в Леркиной реальности, словно тонкая вуаль, галограмма, мерцали давно утраченные в веках порталы, башенки и своды. Словно две проекции прошлого и настоящего слились в одно изображение, дополняя и поддерживая друг друга. Лерка успела разглядеть мраморное кружево аркатурно-колончатого пояса, изящные ребра колонн, яркие витражи окон, голубой шатер купола.

Дед Назар подвел ее к главному входу в часовню, там, где два окна — узкое и круглое — расположились одно над другим, образовав некоторое подобие цифры восемь.

— «Восьмерка», — заворожено прошептала Лерка, интуитивно понимая, куда надо двигаться дальше — прямо.

Дед Назар кивнул и потянул ее внутрь часовни.

На пороге их ждала неприветливая женщина в черном монашеском одеянии. Она сомкнула руки на груди, всем своим видом давая понять, что крайне обеспокоена и даже разгневана.

Хранительница часовни, догадалась Лерка.

— Мы не воры! — крикнула ей Лерка. — Со своим пришли, со своим и уйдем.

— Истина, — кивнул старик и показал Хранительнице свои руки — они были чисты, ни пятнышка черного воровства.

Женщина немного отошла в сторону, позволив им пройти, но не оставила одних, последовала за ними.

— Нам сюда, — дед Назар шагнул в дальнюю, более всего разрушенную часть здания: вместо стены призрачно мерцала ее галограмма. — В шестидесятые тряхануло тут хорошо, вот и обвалилась стена, — пояснил он.

— Семнадцатый кирпич, — догадалась Лерка. Она наклонилась, чтобы увидеть основание, нашла нижний кирпич, большой и прямоугольный булыжник высотой сантиметров в десять, и стала подниматься все выше, методично отсчитывая камни.

«Десять, одиннадцать, двенадцать…»

Ей приходилось считать полупрозрачные, призрачные кирпичи, не существовавшие уже в реальности. Они мерцали, подрагивая в лунном свете, поэтому пальцы все время промахивались, Лерка сбивалась со счета, несколько раз начинала заново. Если бы не старик, зорко следивший за каждым ее движением и поправлявший ее, она бы сбилась и ничего не нашла.

Рука коснулась семнадцатого кирпича — призрачно парящего в полумраке куска необожженной глины:

— И что теперь? Как его вынуть?

Дед Назад задумался, поправил тугой воротник, безуспешно пытаясь его ослабить. Он провел было рукой, но она прошла насквозь, не задев камень.

Лера почувствовала движение за спиной — к ним с ворчанием приблизилась Хранительница:

— И чего ты притащил сюда девчонку, толку от вас все едино никакого? Шуму только вон сколько наделали.

— Про шум, это, она, верно, про Агафьюшку мою, — вздохнул дед Назар: даже здесь были слышны, хоть и приглушенно, ее вопли.

Уверенной рукой Хранительница дотронулась до семнадцатого камня. Тот загорелся синим. Затем, все вокруг замелькало, закрутилось, день мгновенно сменялся ночью, мелькая в глазах неистово ярким светом.

Затем вращение замедлилось, пока не остановилось вовсе. Лера почувствовала, как земля под ногами дрогнула, издав утробный, глухой стон. Желудок дернулся, едва, не выскочив наружу.

— А-а! Это что такое?! — Лерка испуганно присела на пыльный пол. Земля гудела все громче, раздался оглушающий треск, и, словно в замедленной съемке, на голову Лерке, ей под ноги стали падать крупные куски штукатурки, камни, фрагменты росписей и барельефов. А голограмма на месте пустующего провала рассыпалась, оставив после себя черную зияющую дыру. Затем камни, разбросанные по полу, будто подхваченные легким ветром, собрались в высокую кучу у стены.

На миг все стихло. Только в застывшей темноте ярко синел под завалами помеченный Хранительницей семнадцатый кирпич.

Воздух вокруг девушки сжался, словно воздушный мяч, с оглушительным свистом «разматывая» время и пространство в обратном направлении, голографическая проекция стены вернулась на свое место, закрыв собой провал. Поднимая столбы пыли, поднялся вверх и встал на свое прежнее место призрачно синеющий купол-шатер.

Закрутившись волчком вокруг, старая часовня, снова вернулась к своему первоначальному виду, одновременно существовавшему в двух мирах.

Глаза Леры встретились с пристальным взглядом деда Назара:

— Передай им: я их очень люблю. Обоих!

Образ старика стал стремительно таять, Лерка почувствовала тяжесть в голове. Руки и ноги, словно одетые в узкую и неудобную одежду, болели. Подташнивало.

— Лерка! Лерка, я тебя умоляю, не помирай! Прости, что тебя ненормальной звала, только не помира-ай сейчас! — верещала Гаша, и голос ее раздавался все ближе и отчетливее. — Люди!!!! ПОМОГИТЕ!!! Ей! Кто-нибудь!

Она с силой открыла глаза, прохрипела:

— Все норм. Не ори.

Она лежала на земле, голова на Гашиных коленях, ноги неудобно подвернулись под тело, затекли и теперь по ним стайкой бегали острые иголки. Избитые Агафьей щеки горели огнем:

— Ну, у тебя и рука тяжела, подруга…

— Господи, Лера, — причитала рядом Агафья, размазывая по щекам слезы, — ты точно ненормальная… Что случилось-то?

Лерка с трудом села, все еще не до конца понимая, что произошло.

В голове, словно крохотный пазл, собиралась картинка: седой старик, карта, голограмма разрушенной часовни, грохот землетрясения, руины и подсвеченный в куче обломков семнадцатый кирпич.

Она попробовала встать, но ни руки, ни ноги не слушались, поэтому ей пришлось проползти несколько метров на четвереньках.

— Лерка! Куда ты, дура! — причитала рядом Гаша. Но объяснять сил не было, и Лерка просто ползла до ступенек часовни.

Облокотившись на Агафьино плечо, она, наконец, смогла встать.

Посмотрев в темноту, она подняла вверх свободную руку, показав испачканные травой и глиной ладони.

— За своим пришли, со своим и уйдем!

Агафья боязливо попятилась, мелко дрожа всем телом.

— Стой! — скомандовала Лерка, крепче перехватывая ее локоть. — Покажи свои руки и скажи «истина».

Агафья неловко — на правой руке повисла Лерка — показала в темный проем часовни ладони и хрипло крикнула:

— Истина, — потом повернулась к Лерке и громко прошептала в ухо. — Валерия, я тебя точно придушу! Как идиотка тут стою, ору…

Лерка прищурилась в темноту. Она ничего не видела. Но что-то ей подсказывало, что проход открыт, и можно войти. Она потащила Агафью внутрь темных разрушенных развалин.

Сквозь зияющие в крыше дыры их лица нечетко осветила луна.

Лера потянулась к дальней, более всего разрушенной стене, часовни.

— Гаш, телефон с собой? Посвети, — разнеслось в гулкой тишине.

Агафья засопела рядом:

— А я вот говорила, пошли завтра, нет, надо ночью, в темноте! — под ее ворчание метнулась яркая вспышка, тускло осветив облупившиеся росписи.

Лерка села на корточки, ощупывая разбросанные на полу камни, тихонько подбираясь к большой, прибранной к стене куче. Она точно запомнила место, где лежал кирпич. Аккуратно разбирая завал, она не спускала с него глаз.

— Хоть бы не ошибиться, хоть бы не ошибиться, — повторяла она скороговоркой, обламывая ногти об острые обломки.

Вот он.

Семнадцатый.

Дыхание перехватило.

Агафья ниже склонилась, от чего луч фонарика стал более ярким и пристальным.

Лера перевернула в руках тяжелый, почти квадратный, булыжник, сантиметров тридцать в ширину, и десять — двенадцать в высоту.

— У него одна сторона заклеена, смотри! — воскликнула над самым ухом Агафья, белый лучик дернулся, едва не упав в пыль.

Она аккуратно потянула за бурый, изрядно потертый листок картона, подобранного и тонированного под цвет всего камня. Под ним обнаружился выдолбленный в кирпиче тайник, в котором, темнел сверток, плотно завернутый в кусок брезента.

Агафья аккуратно развернула плотную прорезиненную ткань — по коленям рассыпалось жемчужное ожерелье, брошь-камея с крупным изумрудом и жемчугом, с отсутствующей подвеской и с десяток золотых монет царских времен.

* * *

Солнце стояло привычно высоко, тихое небо ласкало синевой, а теплый ветер никак не мог определиться — прогнать ему стайку недружных воробьев с березы, или все-таки разрешить им выяснять отношения дальше.

Гаша тихо скрипнула калиткой, неловко присела на край выгоревшей скамейки. Прислонила пакет к ноге.

— Дедуль, привет.

С обелиска на нее смотрели пронзительные светлые глаза, ласково и чуточку удивленно.

Агафья вздохнула, погладила портрет.

— Ты прости, я стала тебя забывать. А ты, оказывается, всегда рядом был. Всегда с нами, — она помолчала, примеряя на себя новое ощущение — покоя и смирения. — Спасибо тебе за Максика, он поправится, и все у него будет хорошо. Нам с мамой удалось даже ожерелье сохранить.

Она достала из кармана ветровки краюшку хлеба, стала крошить под ноги, приманивая любопытных воробьев.

— Знаешь. Мне трудно без тебя. Никто не посоветует, что делать. Никто не отругает так, как ты только умел — чтобы и не обидно, и стыдно, и больше не хотелось вытворять ничего «такого». У меня в школе проблемы.

«Отчего с матерью не поговоришь?» — мелькнуло в голове.

— Мама заругает, да и некогда ей. Она на работе всегда… Или с Максиком.

«А ты ей помоги, вот у нее время-то и появится».

Гаша уткнулась в кулак и заплакала.

«Эх, ты, коза моя, дереза».

Так ее только дедушка называл.

— Дедуль. Я тут тебе одну вещь принесла… Говорят, лучше поздно, чем никогда.

И она достала из полиэтиленового пакета хорошо отглаженную, старенькую байковую рубашку. Положила ее на черную гранитную плиту.

— Вот. Нашла в гараже коробку с твоей одеждой. Я помню, эта рубашка — твоя любимая была, потому что мягкая, теплая и нигде не жмет.

 

Формат файла не поддерживается

Дурацкая, конечно, идея…

Но остановить Сашку Тихомирова в период обострения веселья — дело нешуточное, даже я бы сказал, нереальное.

Сегодня, намыкавшись без меня на контрольных, они втроем с Пашкой и Горынычем ввалились в гости: поддержать друга в его непосильной борьбе с гриппом.

— Макс, подыши на меня хорошенько! — вертелся около меня рыжий Горыныч — Сенька Стефанович, приличный в общем чел, получивший свое прозвище еще пятом классе из-за огромного роста: тогда он на две головы был выше любого из нас, а сейчас из него вырос гориллоподобный волейболист. — Контрольку по алгебре я не напишу, и моя «пара» ляжет несмываемым пятном позора на твою почти безупречную репутацию!

Макс — это я. В самом конце третьей четверти меня угораздило подхватить грипп, и теперь итоговая контрольная по алгебре «зависла» — парни надеялись на меня, а я лежу, температурю по-тихой, чихаю…

— Не лезь ты к человеку со своей алгеброй, выучишь как-нибудь! — сосредоточенно отмахнулся от Горыныча Пашка, человек серьезный, очки носит.

— «Выучишь» можно было надеяться в классе шестом или восьмом! — вытаращил глаза Сенька. — А сейчас нужна фортуна! А фортуна вон, лежит и безнравственно температурит.

— Я не лежу, — просопел я. — Чаю хотите?!

— И он еще спрашивает! — подскочил Сенька. — И чаю, и булочек, и малинового варенья! Или чем тут тебя лечат…

— Малинового варенья нет… Я ж не Карлсон который живет на крыше…

— Сожрал уже, что ли?

— …и не было, а остальное принесу.

Я потопал включать чайник.

— Горыныч, угомонись уже, — донесся у меня за спиной раздраженный голос Пашки, — ты со своей контрольной реально всех задолбал… Тему смени, а?

Диван жалобно заскрипел под устраивавшемся на нем Горыныче.

— Ага, а ты предлагаешь вот прям с порога сказать ему, что его Алинка загуляла с Димоном Борзовым из десятого «Б»?

Я остановился посреди коридора.

Вот, значит, почему не звонит — не пишет — не заходит подруга дней моих суровых. Ясненько.

Хотя, нечто подобное я уже ждал. Алинка — девушка красивая, длинноногая, блондинка, любительница накладных ресниц и суши. Я, конечно, ее мог повпечатлять астрономическими докладами о поисках экзопланет, или последними достижениями в изучении кишечных паразитов. Но Алинку интересовало другое. Она всегда смотрела на меня удивленно и немного испуганно.

А Борзов Димка — пацан реальный, конкретный или как там еще говорят. Он тусуется с Тимати (или говорит, что тусуется). У него крутая тачка и «зеленый» свет в МГУ.

Я пошуршал в холодильнике, снял с полупрозрачных полок большой пакет со вчерашней пиццей, и, нацепив на мизинец за ручки несколько кружек, отправился в свою комнату.

Пацаны уже по-хозяйски расположились. Сашка Тихонов загружал комп, Пашка кружился в кресле, Горыныч разлегся на диване, обняв руками и ногами моего зеленого крокодила — подарок отца на пятнадцатилетие.

— Макс, отдай крокодила, — прогремел он, — тебе он ни к чему, а мне коленки на него удобно складывать.

— Перебьешься.

— Жмот, — резюмировал Сенька и потянулся за пирожком.

— Так что там, говорите, с Алиной? — я решил сразу все выяснить, к чему тянуть, парней мучить тяжелыми вступлениями и подкатами.

— Откуда?.. — вылупился было Сенька, но заткнулся и жалобно посмотрел на Пашку. Я тоже посмотрел на Пашку. Он парень серьезный (я уже, кажется, говорил), собирается на журфак, поэтому мысли излагает кратко, емко и точно.

А мне как раз этой самой краткости и емкости не хватало. И мало-мальской ясности бы еще.

Тот поправил очки, и прямо на меня посмотрел:

— Макс, Алина теперь с Борзовым встречается, это совершенно точно. С ним приезжает в школу, с ним и уезжает после уроков. Ну, это если кратко и без подробностей.

— А что, и подробности есть?

— Есть, — Пашка еще раз поправил очки, — только избавь нас от их перечисления. Хочешь, завтра после школы подруливай, сам все увидишь.

— Уже.

Я сел на круглую табуретку, служившую мне прикроватной тумбочкой. На душе было скользко и противно.

— Что значит «уже»? — не понял Сенька.

— Я вчера подходил к школе и все сам увидел. Надеялся, показалось… Выходит, нет, — пацаны напряглись, исподлобья переглядываясь. — А и черт с ней!

И в самом деле, далась мне эта Алинка? На уме одни шмотки и распродажи. Ни поговорить не о чем, ни поспорить… Даже хорошо, что так получилось.

— Это ты правильно толкуешь, Макс, — отозвался молчун Сашка. — Хотя Димке табло я бы предложил отрехтовать слегонца. Ибо Димон гамит не по-пацански.

Хорошо, что парни пришли. А то мозги у меня и вовсе закисли бы.

— Слышь, мужики, я на днях с такой прынцессой познакомился, — продолжал Сашка, — не поверите…

— Ясен пень, не поверим, — гоготнул Сенька, — ты ж кроме своих компов ничего не видишь! Ты, небось, даже не знаешь, как девушки выглядят.

— А вот и зря ты так, фэйкуешь ньюзами, — Сашка эффектно крутанулся перед монитором, щелкнул по клавишам, и на экране проявилась фотография жгучей брюнетки с пирсингом на правой брови, лиловой челкой и улыбкой Моны Лизы, объевшейся грибов-галлюценогенов.

Горыныч даже привстал со своего лежбища.

— Да уж, нимфа…

Пашка деликатно откашлялся.

— И как ты ее нашел? Такая же игроманка, как ты?

Сашка смутился:

— Короче, мужики. Моя бандура вчера грохнулась…

Парни вытаращились на Сашку.

— У него вчера компьютер сломался, — невозмутимо перевел Пашка позеленевшему Горынычу. Санек кивнул.

— И я о том. Виндец полный, — Горыныч закатил глаза.

— Windows аварийно завершил работу, сломался и слетел, в общем, — Пашка решил продолжить выступать в роли переводчика с геймерского на человеческий.

— Я пытаюсь его залапить, а он егора выдает, хоть ты тресни.

— Он его перезагрузить пытался, но все равно показывало ошибку, — Пашка перевел очередную тираду и повеселел. — Че, бра, вирусяку зацепил на он-лайне?

— Ага, бацилу споймал, хотя я, вроде, не юзер жалкий, у меня халат нехакнутый, но кто-то мне дрозофилу кинул, факт, — кивнул Сашка. Мы с Горынычем переглянулись. У меня давно возникло стойкое ощущение, что Сашка не с нашей планеты. Даже не с нашей галактики. Вот говорят, что у человека мозги заточены иначе. Это про нашего Пашку. — И душевная такая бацила, не вебануть.

— А нимфа твоя тут при чем? Это она тебя хакнула и дизастер организовала?

— Нее, не то. Щас, — я почувствовал, как у меня закипают мозги. А Сашка достал из рюкзака дискету и размашисто сунул ее в слот.

— Эту бутявку мне Тимоха дал, для спасения винды.

Я сообразил, что друг сейчас начнет загружать какую-то подозрительную дискету на мой родной и единственный компьютер, и от этого мне стало нехорошо.

— Э! Санек стой! У меня с компом все в норме! — заорал я, подскакивая к системнику.

Сашка только гоготнул:

— Не дрейфь, брателло, все в ажуре! Ползите сюда, узрите чудо!

Заставка рабочего стола пропала, экран мигнул и стал сине-голубым. Курсив задумался на первой строке и словно колобок из детской сказочки, покатился по строкам, оставляя за собой хвост нечитабельных символов и знаков.

— Это что? — Сенька шумно пыхтел у меня над ухом.

— Щас, — самодовольно усмехнулся Сашка, нажал Enter и откинулся в кресле, замерев в ожидательно-победоносной позе.

Курсив остановился, а нечитабельные символы стали распределяться по строкам.

— Это че, электронные адреса, что ли? — пробубнил Горыныч.

— А то! — самодовольно расплылся Сашка.

Я не очень понял его радости.

— И что дальше?

Сашка фыркнул:

— Берем емелю, забиваем… и вуаля! Зачетный месседж незнакомки.

Мы переглянулись. Перед нами — база данных электронных адресов с какого-то сервера. Видимо, попалась случайно, но оказалась довольно занятной, отчего и гуляет по рукам компьютерных гениев. Лилововолосая нимфа, понятно, оттуда.

— И че? — Пашка не боялся показаться юзером и тормозом. И выражался как всегда предельно четко, ясно и емко, выразив на этот раз наше общее мнение.

— Пашка, ты тормоз, ты в курсе? — Сашка недоумевал.

— В общем, да, — кивнул тот и поправил очки, — но не меняй тему — ты нам зачем все это показываешь?

Но Сашка не успел ответить. В длинном и однотипном списке мне бросилось в глаза непривычное скопление знаков.

— Гляньте, какой адрес странный: [email protected]. Может, это какая-то нефтяная компания. Или ферма в Техасе.

— Макс, забивай адрес! Давай узнаем! — Горыныч одним движением перевернул кресло, из которого вывалился Санек.

Что там говорят на счет внутреннего голоса? Звенит? Нашептывает? Предупреждает? Мой молчал.

Я скопировал электронный адрес в адресную строку.

— А писать что?

— Пиши, — с умным видом придвинулся Пашка, — «Привет! Ты куда пропала? Я развожу склиссов и очень скучаю».

— «Склиссов?» — не понял Горыныч.

— Темнота! Мультик про Алису Селезневу и тайну Третьей планеты посмотри! — гоготал Сашка. — Это даже я знаю…

— Склиссы — это летающие коровы с планеты Шешинеру, и их, действительно, выдумал Кир Булычев, — поучающе вскинул бровь Пашка, за что и получил легкий удар в челюсть от Горыныча:

— Не умничай!

Вовлекшись во всеобщее веселье и ребячество, я наклацал письмо, и нажал «отправить», отчего-то уверенный, что сейчас же придет сообщение о том, что письмо не доставлено, проверьте правильность электронного адреса.

Но не прошло и минуты, как компьютер издал тихий и мелодичный «трыньк»: в нижнем правом углу замерцало желтым новое входящее письмо.

В первой колонке таблицы значился отправитель [email protected].

Пацаны прижались к экрану.

На монитор вывалилось коротенькое сообщение: «Привет! Не пропадала. Учусь. Разводить склиссов, конечно, не весело. Сочувствую».

В ушах зазвенело от дружного гогота:

— А девка-то с юмором! — отметил Сенька.

— Странно, что с таким адресом оказалась своя, советская… Ну, Булычева явно читала, раз так легко в игру включилась, — удивился Пашка. — Да и вообще, мог мужик какой-нибудь быть…

Я тоже об этом подумал. А еще о том, что так прямо ответила, без кокетства и пошлости. В душе что-то зашевелилось, расцветая. А руки сами поплыли по клавиатуре: «Что учишь? Квантовую механику, небось?».

«Обалдел совсем! — ее скорый ответ создавал иллюзию близости, живого разговора. — Она-то мне зачем? Позапрошлый век! Конечно, квинтовую физику! И только ее!»

— Интересная девчонка, с мозгами! — вздохнул Пашка, и потащил Сашку и Горыныча к выходу. — Ты того, не упусти! В наше время такие на дороге не валяются.

* * *

Я проводил парней и вернулся к компу. «Квинтовая физика», придумала же. Я на всякий случай, погуглил — нет такого раздела в физике.

«Прикалываешься?».

«Беру пример с тебя!».

И через минуту еще одно сообщение со странного адреса: «Ты вообще как меня нашел?».

Что, сказать, что ее адрес по сети гуляет? И я, как эмбицил последний, забавляюсь?

«Просто. Набрал адрес. Тебя как зовут?».

«Ио».

«Ио? И все?».

«Ио Дакоматра. А ты?».

Ого… Все-таки иностранка. Просто подкованная. Значит, просто так не встретиться, не посмотреть в ее умные (а у нее непременно умные, сразу ясно) глаза.

«Макс».

«Макс и все?».

«Макс Волошин». Я схватил из папки первое попавшееся фото, и отправил ей.

Она не отвечала несколько минут. Я все сидел, как коршун над клавиатурой, дергая мышь и не давая уйти монитору в режим сна, чтобы не потерять момент, когда в нижнем правом углу экрана снова появится заветный конвертик.

«Прикольно! Тысячу лет фотки с таким форматом не видела. У тебя грустные глаза».

«Это я с экзамена топаю. А твое фото, можно?».

Отправил и сразу представил, как она начнет мяться и кокетничать. И все очарование пропадет. Растает без следа образ умной и уверенной в себе девушки, с чувством юмора, читавшей в детстве Кира Булычева.

«А, сейчас!».

На душе потеплело. Еще пара мгновений, и я ее увижу. Мне даже не нужно было ее фото. В сущности, я уже нарисовал ее портрет: светлая, открытая улыбка, ясные глаза без тени насмешки, ямочка на щеке…

Желтый конверт мигнул и пропал.

Я вцепился в мышь, с замиранием сердца дал команду открыть вложенный файл.

А он не открывается: «не поддерживаемый формат». Я взглянул на расширение: «ddpup». Никогда не встречал такого.

Тут Санька мне в помощь.

Я потянулся за мобильником и окунулся в полный и кромешный мрак. Где-то на улице звучала автомобильная сигнализация, слышался топот чьих-то ног по лестнице, приглушенные голоса у лифта:

— Что, у вас тоже вырубило?

Ну, елки-палки! Не вовремя-то как!

Я выглянул в окно и понял, что нет мне спасения: весь район, на сколько хватало глаз, погрузился в темноту. Авария.

Блин!

Она может подумать, что мне не понравилось ее фото. Обидится.

Я метался по комнате, звонил пацанам, пока не сдохла батарейка сотового, но у них тоже был полный блэкаут.

Я вышел на балкон. Мелкий снежок окутывал спящую Москву. Тихо падал, покрывая тонким покрывалом улицы, дома и припаркованные машины. В некоторых окнах мелькали желтоватые всполыхи свечей. Сосед из второго подъезда выгуливал с фонариком своего пса, лохматую овчарку. Та неистово скакала перед ним, стряхивая с шумом и фырканьем снег со счастливой морды.

Я лег спать. Решил, что завтра, как только дадут свет, напишу ей, как было, без финтов и отговорок. И уснул.

Проснулся около шести утра от холода и от того, что загорелся в комнате свет, загудел в кухне холодильник и мой комп на столе.

Я подскочил к нему. От балкона нещадно дуло: меня угораздило оставить балконную дверь приоткрытой.

Пока загружались мозги железного товарища, у которого сбились все программы из-за «неправильно завершенной работы Windows», я подошел к балкону и с силой захлопнул дверь. Но там, на земле, на верхушках притихших и заснеженных сосен творилось нечто невообразимое. Нечто, что меня заставило остановиться и приглядеться.

На земле, поверх припаркованных машин, засыпанных пешеходных дорожек, детских и спортивных площадок, на свежевыпавшем, еще не затоптанном тысячами ног искрящемся снегу, словно загадочные круги на пшеничных полях, нанесен портрет удивительной девушки: длинные волосы растрепал ветер, высокий лоб, чуть курносый нос, светлая, открытая улыбка, ясные глаза без тени насмешки, ямочка на щеке… Незнакомка со странным именем Ио Дакоматра, квинтовый физик из параллельной реальности.

Я много лет пытался снова ей написать, но все сообщения приходили обратно с пометкой «Mail Delivery System». Сообщение не доставлено, проверьте правильность написания адреса получателя. И я так не понял, что это было: сообщение из будущего, с Марса, или из параллельной реальности, какая нить связала наши с ней судьбы и миры.

А с рабочего стола на меня и сейчас смотрит ее улыбающееся лицо с портрета, нанесенного поверх московского дворика мартовским снегом.

 

Зеркала

В серебристой череде январских морозов, когда воздух прозрачен и хрупок, а человек, устав от длительных праздников, становится беспечен и неосмотрителен, грань между мирами становится особенно тонка. Её лёгкий прозрачный шлейф, словно фата невесты, цепляется за тёмные углы, неминуемо разрываясь в порывах ледяного ветра.

Святки.

Пора весёлых игр и ворожбы.

И уж сколько веков христианство, а всё никак не забудутся древние обряды. Хранятся. Передаются из уст в уста. Лелеются как памятка о давно ушедших временах.

* * *

Неуклюже скользя по ледяному насту, коварно присыпанному пушистым снегом, перескакивая через простенькие, почти утонувшие в сугробах неказистого московского дворика пеньки и качалки, сквозь надвигающиеся синеватые сумерки пробиралась ученица десятого класса «Б» Мария Афанасьева.

Её вязаная шапка с большим помпоном съехала на макушку, выпустив на мороз тёмную пушистую прядь, шарф раскрутился и мёл дорогу, а полы коротенькой дублёнки ритмично били по закоченевшим коленям. Она торопливо шла, шумно шмыгала носом, поминутно поглядывая на циферблат ручных часов.

— Да, ч-черти-че! — ругалась она, в очередной раз, поскользнувшись на спуске с оледенелого бордюра. — Ни фига ж не видно!

Она едва не упала на грязный автомобиль, неловко припаркованный на тротуаре, ещё раз чертыхнулась, и с силой дёрнула ручку своего подъезда. Со второй попытки дверь поддалась, протяжно скрипнув и пропуская её внутрь, в душный полумрак, пахнувший горячей сыростью и кошками.

— Дашка! Я уже тут! — проорала она вверх, на лестничную клетку, с топотом поднимаясь на свой второй этаж.

Из-за поворота показалась кислая физиономия Дашки Синицыной, её школьной подруги. Мария устало закатила глаза к потолку. Вот вечно так! Чуть что выпадает из графика — подождать пять минут или выйти раньше из дома — сразу вот такой же недовольный вид.

— Я думала, ты ушла, — тихим, бесцветным тоном пропела Дашка, поправляя очки.

— Правильно сделала, что подумала, — кивнула Афанасьева, уже напряжённо шуруя в карманах в поисках ключей.

— Мы вроде на пять договорились встретиться, — продолжала нудеть за спиной Дашка.

Сунув ключ в замочную скважину, Мария с силой толкнула входную дверь:

— А мы и встретились! — часы в комнате как раз отстукивали пять раз. Мария подняла вверх указательный палец. — Слышала? Всё по часам, как ты любишь!

И ворвалась внутрь квартиры, в тихий полумрак, пахнущий корицей и апельсинами, на ходу сбрасывая мягкие угги, дублёнку, шапку с шарфом и, бросая всё на пуфик у входа, потопала в кухню, по дороге ныряя в растоптанные тапочки.

Там она с надеждой взглянула на круглый абажур люстры, щёлкнула выключателем — лампочка не загорелась.

— Есть будешь? — крикнула она подруге.

Из коридора послышалось одобрительное бульканье. Машка выглянула: ну, естественно, мисс «красота и порядок» уже аккуратно пристроила на вешалке свою куртку и теперь разбирает брошенные Машей на пуфик вещи.

— Даш, оставь ты их в покое, — она подошла, забрала из рук Дарьи свою дублёнку и демонстративно бросила назад, на пуфик.

И вернулась в кухню. Даша, всё с такой же кислой миной, поплелась следом. Она плюхнулась на табурет, отрешённо наблюдая за хозяйкой: та достала из нижнего шкафчика, из самых недр его, старенький эмалированный чайник с почерневшим дном, налила в него воды и поставила на печку. Чиркнув спичками, зажгла огонь на конфорке и вытащила из холодильника большое блюдо, прикрытое полотенцем, поставила на середину обеденного стола, рядом с белой непрозрачной вазой, доверху наполненной мелкими апельсинами.

Дарья с любопытством повела носом и заглянула под накрахмаленный хлопок: пирожки.

— Маш, а ты куда бегала-то? — полюбопытствовала она, наконец. Маша как раз в этот момент вцепилась в пирожок.

— Жа-шпишками.

— Чего?

— За спичками! — пришлось повторить Марии, дожевав пирожок. — Днём со школы прихожу, а света нет. И спички заканчиваются. Вот и побежала, а то ж ни чай попить, ни свечи зажечь… Гадать-то будем?

Дашка кивнула.

— А-а, а то я думаю, чего это мы в потёмках сидим, и ты чайник доисторический достала…

— Во-во. Ирма, кстати, придёт? — это их третья подружка. Вместе с Дашкой в музыкальную школу ходит. Только Синицына — на фоно, а Ирма — на скрипке играет.

— Не, не придёт. Сказала, к концерту готовиться будет, — вздохнула подруга и тоже взяла пирожок.

Афанасьева пристально посмотрела на подругу. Та посмотрела на пирожок слева-справа, словно выбирая место, достойное её внимания, и смачно вцепилась. Ни следа волнения, переживания и прочих душевных мук. Машка почувствовала, что звереет от любопытства.

— Чего к тебе Истомин сегодня подходил? — не выдержала она.

Дарья от смущения перестала жевать. Нахмурилась и покраснела.

— Паша? В кино звал.

— Ого! — Машка округлила глаза в ожидании продолжения. Но подруга молчала, как рыба, собираясь вцепиться в пирожок с другой стороны, ближе к варенью. — А ты чего?

Подруга смутилась ещё больше, щёки заалели, на шее появились красно-бурые пятна.

На плите шумно засопел чайник. Дашка бросила на потрёпанную клеёнку откусанный пирожок, соскочила с табурета, заставив его жалобно скрипнуть, и, схватив с полки две кружки, сунула в них треугольные пакетики с заваркой, залила кипятком.

— Накрыть у тебя есть чем? — повернулась она к Маше.

Та как заворожённая следила за действиями подруги, вздрагивая от грохота, их сопровождавшего.

— Чего? — переспросила она.

— Накрыть кружки есть чем? — Дашка кивнула на две цветастые ёмкости, над которыми ароматными струйками поднимался пар. — Плохо заварится…

Мария выдохнула:

— Синицына, ты заколебала уже! Нормально всё заварится! Чего ты Пашке сказала-то?!

Синицына выразительно замерла, неуклюже вытянув шею, из-за чего стала походить на гусыню:

— Сказала, что занята: уроки у меня.

Она исподлобья посмотрела на подругу: округлившиеся глаза, открытый рот, из которого торчит кусок недоеденного пирожка, на носу назревший до красноты прыщик, остановившийся взгляд. Ещё, понятно, что остановился он на ней, Дашке. При чём, с выражением полного и бесповоротного сочувствия.

— То есть к тебе подошёл парень, по которому ты сохнешь с шестого класса, позвал тебя в кино, а ты сказала, что у тебя, блин, «уроки», и отказалась? Так? — Дашка виновато кивнула. Маша с шумом проглотила пирожок. — Синицына, ты вообще нормальная?

Мария села верхом на стул, упёршись острыми локтями в светлый пластик, по-прежнему не сводя недоумевающего взгляда с подруги.

— Маш, мы все-таки с тобой по-разному смотрим на эти вещи, — начала было Дарья давно заготовленную фразу. Но Маша икнула и развела руки:

— Да по-идиотски ты на них смотришь, понимаешь? Чего тут «такого»? — Дашка молчала. — Ты же не во времена своих менуэтов и сонатин живёшь! А во времена рейва и инди… Чуешь разницу? Там, — она показала куда-то за окно, — менуэты, а здесь, — она легонько постучала ладонями по столу, — современная жизнь, понимаешь? Ж-И-З-Н-Ь!!! И в ней есть кино, концерты, мобилки, парни. С ними можно разговаривать, гулять без опасения быть сожжённой на костре.

Дарья села напротив, тяжело вздохнула.

— Конечно, ты права, — она посмотрела в окно, — я — старомодная дура…

— Старомодная — согласна, на счёт дуры — я этого не говорила, — на всякий случай поправила Маша.

— Хорошо-хорошо, это я говорю, что я — дура. Но он подошёл ко мне, и я как-то растерялась… Не знаю, как оно у меня вырвалось — про учёбу и занятия… Я всё время кручусь между школой, репетициями и репетиторами…

Мария с сомнением и жалостью посмотрела на подругу. Вот же незадача: и умница-отличница, и талантище, и человек хороший, и симпатичная, даже симпатичнее её, Машки, вон волосы какие блондинистые и без всякого мелирования. И очки ей идут. Но вот совершенно не приспособленная к жизни. Как она будет без неё, без Машки, то есть? Ещё поступит в эту свою консерваторию, и всё, умрёт за нотами нецелованной…

— Ладно, не хнычь, — примирительно пробормотала она. Кухня окончательно утонула в сизых сумерках, и смотреть друг на друга в потёмках становилось всё труднее. Ещё и метель начиналась.

Маша достала из шкафчика связку серых свечей, зажгла их. Покапав горячий парафин на дно алюминиевой кастрюльки, установила в неё свечи.

Всё ещё обдумывая что-то, взяла кружки, от которых шёл тёплый пар и разливался аромат цитруса, поставила на стол. Дашка сразу потянулась к своей любимой, которую она же и подарила — ваниль с шоколадными нотами-восьмушками на стройном нотном стане.

— Что-нибудь придумаем.

— Что? — вздохнула Даша с отчаянием в голосе.

— Ну-у. Я приглашу его с Витькой в кино. Возьму тебя. Сходим вчетвером. Потом он тебя до дома проводит, как настоящий кавалер, а там уже, может, ты и перестанешь за уроки бросаться как в спасательную шлюпку…

Дашка хохотнула. Но в мутноватом свете свечей выглядела при этом ещё более несчастной.

— Слушай! — Машка наклонилась над столом. — Предлагаю осветить вновь открывшиеся обстоятельства в ходе сегодняшнего гадания… Ты со мной?

В подъезде гулко хлопнула дверь. Послышались торопливые шаги на лестничной площадке.

Машка посмотрела на часы: почти шесть, скоро мама с работы вернётся.

— Пойдём, я тебе что-то покажу…

Она схватила кастрюльку со свечами и, проплыв мимо заинтригованной Дашки, скрылась в полумраке коридора.

Квартира у Машки была небольшая, хоть и трёшка, но в старом доме, с довольно странной, неудобной планировкой. Кухня выходила в длинный узкий коридор, на котором смыкались всё выходы из всех помещений: входная дверь, ванна и туалет, и традиционная в таких домах кладовка — с одной стороны, три двери в жилые комнаты — с другой.

Если бы ещё эти самые двери оказались со стеклянными вставками, было бы, наверно, уютнее, особенно сейчас — вечером, с отключённым электричеством и занимавшейся за окном метелью.

Осторожно двигаясь за подругой, Дарья невольно представила себя в древнем заброшенном замке — узкий проход, темнеющие проёмы комнат, томное поскрипывание паркета, и худенькая девушка со свечой впереди. В довершении картины Машке не хватало длинного, в пол, платья.

— Ты чего там плетёшься? — прошептала подруга.

— Тут я… А ты чего шепчешь? — так же тихо отозвалась Даша. Афанасьева хохотнула чуть громче, но тоже не в полный голос:

— Не знаю, всё так торжественно… Смотри!

Она отошла немного в сторону, подняв высоко свою кастрюльку со свечами и позволив Даше оглядеться.

Они оказались в спальне Машкиных родителей: тяжёлые шторы плотно закрыты, широкая кровать с резным изголовьем в форме лилии, мерцающие в свете свечей бра. Слева от входа, у стены, ловило отражение двух девчонок громоздкое трюмо с массивным овалом зеркала.

— Класс, правда? — восторженно хвасталась Машка. — На Новый год себе купили обновку… Круть, да?

Дашка зачарованно кивнула.

— И, прикинь, ещё что я придумала, — Машка поставила кастрюльку со свечами на трюмо, исчезла на мгновение в темноте коридора. В кладовке послышался грохот, словно свалилось что-то тяжёлое и мягкое, потом — оханье и скрип.

— Афанасьева, тебе помочь? — Даша выглянула из спальни.

— Не-е, я уже тут. Оно легкое… на колесиках…

Медленно разворачиваясь в узком коридоре, чавкая резиновыми тапками, Машка втягивала в комнату нечто высокое, плоское, в деревянной оправе и на широкой нескладной подставке.

— Это что такое?!

Но подруга не отзывалась, кряхтя и шумно вздыхая. Дашка не выдержала, схватила за угол деревянной рамы, потянула её на себя. Штуковина оказалась и впрямь не столько тяжёлой, сколько неудобной и большой: в высоту едва-едва прошла в дверной проём, а в ширину — вообще пришлось втягивать по очереди в начале один угол, за ним — второй.

«Штуковина» оказалась напольным зеркалом.

Когда всё, наконец, было позади, и оно оказалось в спальне, Машка довольно подпрыгнула:

— Та-дам! — она слегка поправила деревянную раму.

Перед озадаченной Дашей встало её собственное отражение во весь рост: растрёпанные волосы, смущённый вид, стекляшки очков в модной оправе. В несмелых бликах свечей она увидела себя странно потерянной, словно чужой.

— Здорово, да? — не унималась Машка. — Это от старого гарнитура осталось, не дала продать. Буду у себя в комнате делать ремонт, его там пристрою. Раму только перекрашу, сделаю её светлой-светлой. Представляешь?

Дашка представила.

— А зачем ты его сюда припёрла?

Машка, любовно поглаживавшая гладкое полированное дерево, встрепенулась:

— Как «зачем»? Гадать сейчас будем!

— На зеркалах? — Дашка боязливо поёжилась.

— Конечно…

— Так вроде же в полночь надо?..

Афанасьева развела руками:

— Ага, в полночь такие стучимся к мамке с папкой со свечкой: пустите в зеркало потаращится, да? Синицына, не тупи!

Подруга пожала плечами.

— Ерунда это всё, не верю я…

Машка хитро прищурилась, приблизив лицо к самому Дашкиному уху:

— А на суженого-ряженого? — и заглянула в глаза, прикусив нижнюю губу, томно добавила: — А если Пашка Истомин явится? А?

И гоготнула.

— А как? Ты знаешь? — с сомнением в голосе отозвалась Дашка.

Подруга вскинула подбородок, закатывая выше локтя рукава тёмной клетчатой рубашки, торжественно подняла руки над головой и громоподобным голосом провещала:

— Я, потомственная ясновидящая, маг-виртуоз в третьем поколении, властелина духов и мирских врат, ведунья Марианна, приглашаю тебя на сеанс супер-пупер магии!!! Один взгляд сквозь магический кристалл, и твоё будущее у меня как на ладони!

— Афанасьева! Тебе никто не говорил, что в тебе пропадает народная артистка?

Машка опять гоготнула:

— Ладно, давай начинать, а то скоро мамка с работы придёт, весь кайф обломает своими советами!

Она подтолкнула подругу к зеркалам.

— Слушай сюда, — скомандовала она. — Встаёшь между зеркалами, типа в коридоре таком оказываешься. Говоришь «Суженый-ряженый покажись» и ждёшь. В конце коридора появится фигура, когда окажется у тебя за спиной — смотришь быстренько и выбегаешь из коридора. Поняла? Только не оборачивайся — нельзя, говорят…

Дашка кивнула, заворожено оглядываясь вокруг:

— Кто говорит?

— Ну, бабки всякие… Гадалки. В инете прочитала.

— А-а, — понимающе протянула Синицына. — А долго ждать?

Мария округлила глаза:

— Да кто ж его знает… Хорошо бы побыстрее, я ж говорю… Ну, рассказывай, что там видишь?

Дарья вглядывалась в зеркальную мглу.

Здесь, внутри бесконечного зеркального коридора, было прохладно. Она поёжилась, словно от сквозняка. Её отражение, мутное, неравномерно освещённое тусклыми восковыми свечами, казалось, начало жить своей жизнью — медленнее моргать, невпопад дышать. Или ей это только показалось?

— Даш, ну, что? — донёсся издалека голос Афанасьевой. Дарья только отмахнулась:

— Если ты будешь поминутно меня спрашивать что да как, то вообще ничего не получится. Сиди смирно.

Афанасьева вздохнула. Скрипнули пружины широкой кровати — поёрзав, она всё-таки сползла на пол, на мягкий светлый ковёр, и зевнула.

Дарья тоже решила устроиться удобнее: села на мягкий, бархатный пуф и прошептала: «Суженый-ряженый, покажись».

В ушах звенело. Сквозь шёпот тишины сюда, в межзеркалье, проникали странные звуки — протяжный скрип открывающейся двери, грустное завывание ветра, негромкий шелест сухих листьев, тихий стук по стеклу.

Дарья вздрогнула: в глубине помутневшего зеркала, в узком светлом прямоугольнике на линии горизонта, мелькнула фигура, крохотная, едва заметная. Она не успела разглядеть её.

Но стала приглядываться внимательнее. Очень мешал туман, отчего-то застилавший серебристую поверхность.

Дарья осторожно, чтобы не задеть свечи, провела рукой по зеркалу. Туман не рассеялся, но фигура мелькнула уже не на линии горизонта, а гораздо ближе, в нескольких метрах у неё за спиной. Невысокий человек прошагал мимо неё, снова исчезнув за сумрачными колоннами.

Девушка наклонилась ближе, напряжённо ожидая увидеть лицо незнакомца, когда он снова мелькнёт в лабиринте зеркал.

Стекло покрылось мокрым туманом. Несколько капелек стекли по гладкой поверхности. Дарья раздражённо провела рукой, в очередной попытке вытереть его, но замерла от удивления — на неё, наклонившись к зеркалу и приглядываясь, смотрел молодой мужчина, лет двадцати пяти, тёмные волосы чуть ниже подбородка, нос с горбинкой, лукавый взгляд. Дашка онемела, на миг забыв, что нужно делать — фигура была на столько реалистичной, на столько отчётливой, словно… словно незнакомец и вправду стоял прямо за её спиной, словно он был ею.

Не поворачиваясь, она осторожно посмотрела себе под ноги и под собственный локоть, назад, пытаясь рассмотреть человека за спиной. Она ожидала увидеть мужские ноги, но заметила лишь тень тонкой четырёхпалой лапы.

В нос ударил резкий запах тухлых яиц и гнилого мяса.

Зажав нос от отвращения, бросаясь из зеркального коридора, она заорала:

— Ма-ама!

Носок зацепился за витиеватую ножку пуфика, и Дарья с грохотом повалилась на пол, увлекая за собой напольное зеркало.

Тень существа, прильнувшая было к гладкой раме, метнулась к трюмо, нырнув в отражение, и в ту же секунду выскочила следом за падающей девушкой.

Со звенящим грохотом громоздкая конструкция повалилась на пол, рассыпаясь сотнями острых осколков.

Словно в замедленном кино, Даша видела: всё ещё храня отражение зеркального коридора и тёмной фигуры в нём, они разлетаются по комнате. Она прижалась к кровати, поджав под себя ноги, прикрывая голову руками. Колкая пыль окружила её туманом, острыми когтями разрывая кожу, врезаясь в плоть.

— Ма-ама-а-а, — звенело в голове. Это Машка Афанасенко, не успев спрятаться от осколков, поймала один из них, до кости разорвав ладонь. Кровь хлынула на джинсы, клетчатую рубашку, стекая алыми пятнами на светлый ковёр. — У-е-о, — стонала подруга, прижимая к себе почерневшую руку.

Тень, перескакивая из одного осколка в другой, рассыпаясь тысячами фрагментов, пролетала над их головами, пока не накрыла чёрной звенящей пылью всё пространство. Душное мгновение — и зеркальная пыль с шелестом осела.

— Маш, ты как? — тяжело дыша, спросила Дарья.

— Чёрт, чёрт, чёрт, — прижав к груди руку, словно баюкая младенца, подруга металась по комнате, наступая на осколки: те хрустели, как сухие кости. С локтя чёрным мазутом падала кровь.

— Маш, руку надо перевязать! — бросилась было на помощь Синицына.

Но подруга уже открыла шкаф и выхватила из него первую попавшуюся тонкую цветастую тряпку, полотенце, энергично наматывая его вокруг ладони:

— Ты офигела, что ли, Синицына?! — орала она, захлёбываясь от боли. — Чего ты скачешь как умалишённая!!!

— Маш!

— Если б я только знала, что ты такая идиотка!..

— Маш!

— Что «Маш»? — подруга повернула к ней искажённое болью и ненавистью лицо. Дарья отшатнулась, едва узнавая. — Я уже шестнадцать лет как «Маш», только с такой как ты кретинкой первый раз столкнулась…

— Маш, прекрати, — пробормотала Дарья. Её собственные руки, плечи, незащищённая шея словно паутиной были покрыты маленькими царапинами. Тонкие и прозрачные, слабо поблёскивающие в жёлтом свете свечей, осколки, размером не больше головки швейной иглы, торчали из кровоточащих ран. Она боялась пошевелиться. — Я вся в стекле, щёлкни выключателем, пожалуйста, может, дали свет…

Мария прищурилась, но не шелохнулась.

— Так тебе и надо! — отрезала она неожиданно жёстко. — Если бы не ты ничего бы этого не случилось.

Дарья, поняла, что сейчас рассчитывать на помощь подруги не приходится, надо выкручиваться самой, и осторожно приподнялась. Тело словно огнём опалило: мелкие осколки, плотно покрывавшие руки, впились ещё глубже. Пока она не двигалась, стеклянный скафандр не причинял боль, но стоило ей пошевелиться — весь этот колкий ёжик пришёл в движение, медленно разрезая плоть.

Даша тяжело дышала.

Весь пол был усеян осколками зеркала, крохотными треугольниками, преломляющими мутное пространство. В отличие от Маши, Дарья была в тонких капроновых носочках, и идти по такому опасному ковру не решалась.

Немного приподнявшись, она спустила рукава тёплого свитера так, чтобы укутать ими кисти рук. Осторожно сделала одно движение, передвигаясь на четвереньках.

Мария, прищурившись, наблюдала за стараниями подруги. В её глазах сверкало брезгливое любопытство.

Не дав Дарье доползти до двери, она утробно рыкнула, с размаху ударив её ногой под рёбра.

Та ахнула, и завалилась на бок, прямо на острые осколки, от которых так старательно береглась:

— Афанасьева, ты чего?! — задыхаясь от боли, завопила она.

Подруга молча перешагнула через неё и вышла из спальни.

* * *

Когда боль немного улеглась, Даша осторожно перевернулась на живот. Куском деревянной рамы она немного расчистила пространство вокруг себя, и, наконец, смогла встать.

Дотянувшись до трюмо, на котором, подрагивая, белели свечи, она подцепила алюминиевую кастрюлю и притянула к себе, больно обжегшись каплями воска. Но это уже не имело никакого значения.

Единственное, о чём она мечтала сейчас — это убраться отсюда подальше.

Сделав широкий неуклюжий шаг, чтобы перешагнуть через поблёскивающие в свете свечей осколки, и едва не потеряв равновесие, она шагнула в коридор.

Первое, что она почувствовала — это запах.

В квартире остро воняло гнильём. Не мусором с помойки. Не пылью или сыростью.

Как-то, будучи на даче, они жарили шашлыки. Маринованное мясо, лук, специи. Убирать поручили ей. Но, подслеповатая, она пропустила лужицу крови, затёкшую между столом и мойкой. В жаре, к утру, в кухне стояла точно такая же, как сейчас, вонь.

Она остановилась, силясь понять. Этого запаха раньше не было, когда они с Машей шли гадать.

Дарья выше подняла руку. В желтоватом круге света отразилось узкое длинное пространство. Нескончаемая галерея чернеющих проёмов, тусклые тени, оживавшие на границе света и тьмы.

И жалкие желтоватые блики вокруг.

— Ма-аш? — неуверенно позвала она в пустоту.

Голос, преломившись глухим эхо, улетел вдаль.

Она снова стояла в зеркальном коридоре. Том самом. Из которого только что едва вырвалась.

Сердце учащённо забилось и замерло. Знакомые квадратные метры выглядели совершенно иначе — обшарпанные, с крупными клочьями изрядно потрёпанных обоев, стены, выглядели заброшенно и уныло, бесконечная череда тёмных провалов пугала. Из них тянуло холодом и плесенью. И доносились неясные звуки, словно там обитало нечто живое — дыхание, стоны, лёгкий шёпот.

Вы когда-нибудь слышали звуки собственного организма? Современное оборудование, погружаясь в глубины нашего естества, улавливают и, многократно усиливая, передают биение нашего сердца — гигантского чавкающего монстра, работу лёгких — и необъятные меха с гулким шумом перегоняют воздух, охая и надрывно вздыхая. Из тёмных провалов доносились примерно такие же звуки.

Даша резко обернулась: за спиной тянулась та же череда тёмных проёмов, то же невнятное бормотание, словно из чрева исполинского организма.

Даже если тебя съели, у тебя есть как минимум два выхода.

Надо только их найти.

У неё саднила кожа на лице, руках. Мелкие царапины, оставленные стеклянным дождём, кровоточили. Мягкое мерцание свечей то и дело отражало кусочки зеркал, впившиеся в плоть.

Даша с трудом вынула один из них, наиболее крупный, за который дрожащие, скользкие от крови пальцы, смогли зацепиться.

До неё донеслись жутковатые звуки: протяжно ныла скрипка, печально ухала виолончель, — за ближайшим проёмом послышался лёгкий гул. Словно настраивали небольшой камерный оркестр. Эта знакомая, успокаивающая и понятная какофония, заставила прислушаться и сделать несмелый шаг навстречу.

Она вошла внутрь, в чернеющую пустоту одной из комнат, выходивших в галерею.

Тусклый свет свечи здесь, казалось, окреп и расширился, позволив осветить всё небольшое помещение.

Окна с торжественно-бордовыми гардинами и вуалью французских штор. Ровные ряды стульев с ажурными спинками и возвышающимися над ними шеями, головами. Впереди, на прямоугольном подиуме — хрупкая девушка с уложенными в тугие локоны волосами за концертным роялем, чёрным и величественным. Прямая спина, замершие на миг над клавишами тонкие пальцы.

И вот они коснулись их, несмело, извлекая немного траурные и торжественные звуки. Лёгкие руки то взмывали вверх, то неистово обрушивались, завораживая зрителя.

Рахманинов. Второй концерт для фортепиано.

Она знала это произведение. Более того — это она его сейчас играла.

Это ЕЁ выступление на Рождественском концерте несколько дней назад.

Темп увеличивался. Руки, словно плетя кружева, порхали над клавишами, невесомые, волнующие, вдруг замедляясь, любовно лаская клавиши.

Но зал неистовствовал. Чем более проникновенно она играла, тем больше взрывов гомерического хохота слышалось от внешне увлечённой публики. Кто-то громко, в полный голос, разговаривал по телефону, ругаясь с тёщей. Мужик в предпоследнем ряду, с покрытой испариной красной шеей шумно сморкался в неопрятный платок. Парочка в проходе откровенно заигрывала.

— Эй, да успокойтесь вы! — не выдержала Дарья, закричала, перекрывая шум. — Вы же мешаете!

В одно мгновение музыка стихла. Почти сотня людей замерла, и, как один, повернула к ней свои лица — фарфоровые маски с чёрными провалами вместо глаз.

Парочка, целовавшаяся в проходе, привстала.

Дарья отшатнулась. В горле ежом застрял крик, словно у неё и не было того, чем кричать.

Она сделала один шаг назад, в тень спасительного коридора, всем телом чувствуя, как подалась вперёд толпа.

Дарья, опрометью выскочив из зала, бросилась прочь.

Пыльные стены мелькали вокруг, позади слышался топот и звериный, остервенелый визг, который то приближался, то отдалялся, словно играя с ней в кошки-мышки.

Краешком сознания она понимала, что бежать не куда, нужно спрятаться. Но куда?

Огромная агрессивная масса, казалось, уже была за спиной, Дарья почувствовала, как вязнут её ноги, как кто-то пытается схватить её за локоть, разрывая когтями свитер, царапая тонкую кожу.

Сгруппировавшись, прикрывая голову ладонями, она сделала кувырок в сторону и нырнула в первый попавшийся проём.

Настигающая волна отхлынула, выплюнув её в темноту, словно кита на берег.

Дарья тяжело дышала. Биение сердца разрывало рёбра, тяжёлым эхо пульсируя в барабанных перепонках. Она облизнула пересохшие губы — кожа потрескалась, и теперь солёный вкус крови, отдающий металлом, вызывал тошноту.

И она поняла, что выронила свечи.

Теперь её окружала сырая мгла: не чернильно-черная, а прозрачная, однообразно сизая, безобразная. Тусклые тени метались по стенам, выползая из дальних углов, норовили дотянуться, дотронуться до неё, проверить, жива ли она.

— Ма-а-шка!!!! — заорала она, рассекая муть. Тени мелькнули и спрятались в дальнем углу, сжавшись в бесформенные комья, из которых изредка поблёскивали угольки глаз. — Ты где?! Отзови-ись!

Противоположная стена, словно сбрасывая пелену, озарилась изнутри сумеречным сиянием.

Большое окно, проявившееся на ней, манило — там выход, конец этому безумию.

Дарья шумно выдохнула, сделала торопливый шаг навстречу, и тут же замерла.

В прозрачном проёме окна проявились два тёмных силуэта. Лёгкое движение, и она смогла разобрать широкую мужскую спину, сильные плечи. Сердце забилось сильнее и тревожнее, томно пульсируя под накрывающей его раскалённой карамелью — она узнала его. Он снится ей ночами с двенадцати лет. Она грезит им наяву. Паша. Истомин.

Набрав больше воздуха, она открыла было рот, чтобы окликнуть его, но имя окаменело на губах.

Он не один. В неярком прямоугольнике окна, не замечая ничего вокруг, отвечая на его ласки, темнела ещё одна фигура.

Даша пригляделась.

Неистово трепещущее сердце подсказывало: там, в объятиях парня, о котором она столько лет мечтала — она сама. Машка Афанасьева легко съела историю про уроки. Она её за человека не считает — ещё бы очкастая дура-зубрила с вечным комплексом отличницы и стопкой нот в портфеле. Кому она может понравиться?! Что она может сделать, кроме идиотской выходки с отказом?!

До дрожи в ногах она вспоминала Пашины руки, как они дотрагивались до неё, обжигая, его дыхание, требовательные, не позволяющие сделать шаг назад, прикосновения.

Он позвонил ей три недели назад. Вот так просто. Она взглянула на экран сотового — и села. «Паша Истомин звонит».

— Да, я слушаю, — голос срывался, язык пересох и здоровой неповоротливой тряпкой ворочался во рту.

— Здоро́во, Синицына! Чё делаешь?

— В музыкалку собираюсь, — честно призналась она, так как, кажется, мозг тоже высох и тоже ворочался в черепной коробке здоровой неповоротливой тряпкой.

— Прикольно, — хохотнул Истомин. — Чё завтра после уроков делаешь?

Она запнулась. Завтра они во вторую смену учатся, и, по-хорошему, ей ещё на репетицию успеть. Но язык с мозгом уже реабилитировались:

— Ничего.

— Круть, — опять хохотнул Истомин. — И не планируй. В кино пойдём.

Сердце сделало тройное сальто назад, с четверным тулупом. Если вообще бывает такая комбинация в фигурном катании.

— Ты меня в кино приглашаешь?

Истомин издал звук, больше похожий на хрюканье, чем смех:

— Типа того. После химии сразу не убегай, ага? Буду ждать тебя у выхода. Ну, бывай, Синицына.

И нажал «отбой».

Внутри всё клокотало. Щёки загорелись румянцем, уши, кажется, светились от счастья. Срочно позвонить! Рассказать! Прокричать!

Но — кому?

Эту тайну она будет лелеять как младенца. Она не позволит в ней копаться, оценивать, сомневаться.

Это её личное пространство. В котором она — не очкастая дура, а королева. И у неё завтра свидание с парнем её мечты!

Она бросила в портфель ноты, что-то и как-то играла на репетиции. Кажется, хормейстер осталась ею недовольна — она заметила её укоризненное поглядывание из-за круглых как у стрекозы очков, — и весь вечер и утро следующего дня провела как во сне.

— Даш, тебя ждать? — с урока химии она собиралась усиленно медленно, проверяя каждую тетрадь, и Машка нетерпеливо топталась у выхода из кабинета. — Ты копаешься, а мне на автобус надо.

Даша встрепенулась:

— Ты иди, Маш! Я не могу тут кое-что найти, — и рассеянно повела плечами, снова увлечённо копаясь в недрах школьной сумки.

Афанасьева недовольно рыкнула и помчалась по коридору.

Дарья вышла из кабинета последней, химичке даже пришлось её подгонять.

«А, что, если это шутка? Розыгрыш? И Паша не ждёт меня на выходе?» — мелькнула острой спицей отчаянная мысль.

Мимо неё бежали школьники. Но Истомина нигде не было видно.

Молниеносное движение справа заставило её пискнуть от неожиданности. Горячая ладонь на локте, мощный толчок в сторону туалета для мальчиков, и она оказалась лицом к лицу с Пашей.

— Тиш-тиш-тише, — шептал он ей на ухо, прижимая жёсткой ладонью рот. — Это же я… Ты так долго собиралась, что мне пришлось тебя идти искать.

Он потянул её за рукав, затащив в кабинку, тесную и вонючую.

Истомин оказался гораздо выше, чем она думала, на голову выше её. Сильные, накаченные руки поставили её к стене, прижав горячим телом так, что ей стало неловко дышать. Она дёрнулась, попробовав высвободить руки.

— Тиш-тише, — повторил Истомин, с силой надавив ей на плечи. Руки скользнули под её волосы, оголив тонкую шею, притянули к себе, накрыв пересохшие губы мягким и требовательным поцелуем.

Руки скользили по телу, замедляясь на бёдрах, привлекая их плотнее к сильному мужскому телу, ловкое движение пальцев, и синяя шерсть школьной юбки смялась, оголив испуганное колено.

Даша ахнула, дёрнулась, но Истомин ещё плотнее прижал её к стене. Свет в коридоре погас с хлопком.

— Не паникуй, Синицына, мы с тобой одни в школе, все ушли. Вон, видишь, охранник свет потушил.

Он подхватил её за талию, увлёк в узкое пространство за кабинкой, к широкому окну. Приподняв её, словно пёрышко, он уверенно подсадил на подоконник, жарко целуя её и торопливо поднимая подол юбки.

Всё произошло быстро, как весенняя гроза, неистовая, яркая и безжалостная. Острая боль перекрыла вонь из кабинок, замерев в ушах тонким и жалобным звоном. Стыд, тогда и сейчас, при взгляде на жарко обнимающуюся парочку, покрывал леопардовыми пятнами шею и щёки, прикосновения его рук саднили, словно прижжённые калёным железом.

Даше не помнила его лицо. Кажется, она всё время сидела, зажмурившись, и сейчас ей нестерпимо захотелось увидеть его глаза — что в них было в ТОТ момент. Она приблизилась, стараясь не шуметь и не привлекать внимание, боясь, что и эта парочка повернёт к ней свои неживые фарфоровые лица без глаз.

Тонкий бело-лунный луч скользнул по плечам Истомина, осветив на миг пушистые волосы его спутницы, собранные в высокий хвост.

Стоп.

У неё не такая причёска была. И волосы у неё не вьются.

Дыхание замерло.

Округлив глаза, не веря им, не веря самой себе, она приблизилась ещё на шаг.

Из-за Истоминского плеча выглянуло бледное лицо. Взгляд в упор сухой и колкий.

— Машка! — в ужасе отшатнулась она, узнав подругу. — Как ты могла! Машка! Ты же знала, что я его люблю!!! Ты же всё знала.

Афанасьева отпрянула от кавалера, легко отодвинув его в сторону. Облизнув припухшие от поцелуев губы, она оправила блузку, разгладив белоснежные рюши, отдёрнула юбку. Повела бровью, и Истомин послушно подставил широкую ладонь, чтобы помочь ей спуститься с подоконника.

— Ненавижу, — коротко прошептала Дарья, делая шаг назад.

Машка и Истомин одинаково зло ухмыльнулись:

— Да кому это интересно?

— Ненавижу, — повторила как приговор Дарья, выбегая из комнаты в затхлые трущобы коридора.

Не оглядываясь, она мчалась вперёд, смазывая с окровавленных щёк сухие солёные слёзы, и задыхаясь.

Злоба горячей испепеляющей волной накрывала её, всё глубже унося сознание.

В глубине мелькнула тень — неясное сочетание света и тьмы проскользнуло через проход из одного тёмного провала в другой.

Она скорее почувствовала, чем увидела в чернильной темноте ближайшего дверного проёма быстрое движение. Зрение выхватило из мрака светлые глаза, Машкино лицо, неестественно белое, всё в мелкой паутине сизых, как на старой эмалированной керамике, трещин.

— Ненавижу! — надрывно заорала она, узнавая.

Почерневшие губы сложились в кривой и равнодушной усмешке. Холодная рука схватила за шиворот и, резко потянув на себя, с силой ударила об острый угол косяка.

Перед глазами вспыхнул, многократно отражаясь, сине-зеленый, ослепительно яркий круг, и тут же погас.

Последнее, что почувствовала Дарья, падая, это острые когти, немилосердно вцепившиеся в её плечи и потянувшие её тело по пыльному, покрытому стеклянным песком полу.

* * *

Дарья приходила в себя медленно и мучительно.

Сквозь тугую пелену обморока, звон в ушах, она слышала завывание метели, ощущала сырость и грязь помещения, в котором находилась. Руки, насквозь исколотые и изрезанные, кровоточили и зудели.

А рядом, в метре от неё, она непрестанно чувствовало чьё-то присутствие: короткий смешок, бормотание, хруст стекла под чьими-то ногами.

— Что, не сдохла ещё? — сильный пинок под рёбра мгновенно привёл в чувство.

Маша, неестественно бледная, с посиневшими губами, низко склонилась над подругой.

— Что, счастлива? — злобно прошипела она, отворачиваясь. — Победу свою празднуешь?!

Дарья огляделась. От удара о косяк очки треснули, но в целом толстая оправа оказалась неожиданно крепкой. Даже сквозь треснувшее стекло, девушка поняла, что снова оказалась в спальне, между трюмо и завалившейся на бок и разбитой рамой от напольного зеркала. Только вместо аккуратного уюта — обшарпанные стены в лохмотьях истерзанных временем обоев.

Маша отошла от неё к пустой раме, из которой, словно хищные зубы, торчали острые осколки. Она их внимательно, по-хозяйски, оглядывала, некоторые, чем-то привлекавшие её внимание, осторожно вытаскивала и складывала аккуратной стопкой.

Дарья подскочила. Голова кружилась. От нестерпимой вони тошнило.

— Афанасьева, как ты могла? — решила прояснить, наконец, Дарья. Та только хихикнула. — Чего ты ржёшь?!

Подруга коротко на неё глянула сквозь зияющую пустотой деревянную раму, наклонила голову, неуклюже, по-кукольному, положив её на плечо:

— Ты лучше не обо мне думай, а о себе. Ведь ты сейчас умрёшь.

Дарья поправила очки. Трещина на стекле мешала ориентироваться, разделяя пространство неловкой тёмной полосой.

— С чего бы это? Или ты меня решила убить? — Дарья расправила плечи.

И одним молниеносным выпадом она схватила Марию за рукав, встряхнула и резко потянула к себе.

Тщедушная, никогда не отличавшаяся спортивными достижениями Афанасьева, легко подалась вперёд, и, вывернув локоть, резко обрушила на Дарью, точно ударив по запястью. Та вскрикнула и разжала пальцы.

От неожиданности она качнулась и с визгом повалилась на усыпанный зеркальной крошкой пол. Но Мария не дала ей упасть.

С ловкостью кошки она перехватила её за плечи, одним мощным движением подняв с пола и приблизив к себе испуганное лицо:

— Не смей… Не смей ко мне прикасаться, — шипела она.

Находясь так близко от неё, Дарья чувствовала её тяжёлое дыхание, непривычно едкий запах пота, видела расширенные зрачки, тёмные и ничего не выражающие.

Неведомая прежде решимость накрыла её волной. Руки перестали дрожать, сердце — судорожно, из последних сил биться. Она прошептала:

— Ошибаешься. Это ты сейчас сдохнешь, как собака.

Дарья оттолкнула от себя хищно улыбавшуюся Машу, не спуская с неё настороженных глаз, сделала шаг назад. Афанасьева скривилась.

Дарья медленно, выверяя каждое движение, наклонилась, подняла с ковра длинный, словно нож, острый осколок зеркала. Удобнее перехватив его, она направила остриё на подругу. Страх прошёл. Осталась неистовая, шальная ярость.

— Я для тебя всегда была никем. Ещё бы! Рядом с такой умницей и красавицей, как ты, должна быть страшненькая и недалёкая подруга, чтобы оттенять твои прелести, — шипела она, подходя ближе к Марии. — Я не имела право иметь своё мнение. Я всегда должна была подстраиваться под тебя: когда Машеньке вздумается выйти из дома, когда она соизволит явиться, — всё только так, как хочешь ТЫ! Тебя никогда не было рядом, когда ты мне была нужна! Ни разу… НИ РАЗУ за все семь лет в музыкальной школе, ты не была на моём экзамене, концерте, конкурсе, как бы важен он не был для меня. Всё время идиотские отговорки — мама заболела, брат в больнице, уехала в отпуск… Никогда тебе было не интересно, что со мной! О чём я думаю! О чём мечтаю! Один — единственный раз я рассказала тебе о том, что мне нравится Павел, ты и здесь поспешила напакостить! — она исступлённо шептала, как проклятие, захлёбываясь собственной ненавистью и обидой, а Маша холодно, не мигая, смотрела на неё.

Дарья наслаждалась внезапно возникшей силой в руках, уверенностью в себе и непогрешимости. Она права во всём! Афанасьева даже не спорит. Даже не защищается.

— И сейчас я тебя убью… И ты знаешь, что я имею право!

Мария медленно покачала головой, презрительно и самоуверенно ухмыляясь. Тонкая сетка сизых трещин очертила тонкий подбородок.

— Попробуй.

Рядом с Афанасьевой, нагло скалясь, встал Истомин, а из-за его спины проявилось ещё несколько силуэтов: безразличные фарфоровые лица с пустыми глазницами — её школьные учителя, педагоги по музыке, сольфеджио, одноклассники, соседи, знакомые.

— Ты — ничтожество, — шептали они неживыми губами.

— Тебя никто не любит…

— Ты не кому не нужна…

— Никому не интересно то, что с тобой происходит…

— Ты — бездарность. Тебе только в переходе милостыню собирать.

— Ты страшная очкастая дура, отдавшаяся в вонючем туалете первому встречному, — процедил Истомин, вбивая каждое слово, словно гвоздь в крышку гроба, и сплюнул ей под ноги.

Дарья дрожала перед чёрной, надвигавшейся на неё, толпой, зыбко озираясь и ловя всё новые проклятия.

Отступая шаг за шагом, съёживаясь под их равнодушными, презрительными лицами, эхом повторявшими её страхи, прижимая к себе длинный острый осколок, она оказалась, наконец, перед громоздким трюмо, с которого и началась эта история.

— Прекратите, прекратите, — скулила она, отворачиваясь, пока поток ругательств не превратился в бесконечный гул. Дарья истошно заорала: — МАША, ЗАМОЛЧИ-И!!!

Короткий взмах, и остриё осколка с хрустом врезалось тонкую кожу около уха.

Жалкая связка свечей моргнула в серебре зеркал.

* * *

Дверь в спальню открылась с тихим протяжным скрипом. Щёлкнул выключатель, заливая искорёженное пространство электрическим светом.

— Маша, что здесь..?

Начинающая полнеть немолодая женщина в светлом, припорошенном снегом полушубке, растерянно осеклась.

Посреди её спальни, под грудой разномастных осколков, придавленная покорёженной рамой старого напольного зеркала, широко раскинув руки и неловко подвернув под себя ноги, растянулось неживое тело, одетое в домашнюю рубашку дочери, коричневую, в знакомую крупную клетку. Немигающие светлые глаза бесцветно уставились в потолок, навстречу яркому электрическому свету. От виска, из зияющей пустотой раны, пропитывая пушистые пряди тёмным и липким, тянулась струйка неестественно алого, пугающего.

Справа от входа, перед трюмо, дико озираясь и оскаливаясь, подрагивала Машина школьная подруга, Даша, бледная, с бурыми пятнами на руках и лице.

Взглянув куда-то мимо вошедшей женщины, срывая связки, она заорала:

— МАША, ЗАМОЛЧИ-И!!!

Всхлипнув, она резко выбросила руку с зажатым в ней длинным осколком зеркала, и ударила им себя под ухо.

Алая кровь, пульсируя пеной, галстуком потекла по груди, тяжёлыми каплями заливая светлый, сплошь усыпанный осколками, ковёр. В глазах девушки, продираясь сквозь безумное торжество и ярость, на миг мелькнуло простое человеческое отчаяние, страх, но в следующее мгновение тоненькая фигурка качнулась, и Даша рухнула женщине под ноги, поверх битой зеркальной крошки.

Женщина не успела очнуться, закричать, позвать на помощь, не в силах оторвать взгляд от мертвеющей улыбки. Но если бы она хоть на миг посмотрела в отражение, то, конечно, увидела бы сине-серое существо, тощее, с непропорционально длинными костлявыми конечностями, по-волчьи вытянутой клыкастой мордой и злорадной ухмылкой, которое уволакивало за собой ещё тёплые, сопротивляющиеся души в сумрачную глубину зеркала.

Конечно, она бы увидела, как девочка в знакомой ей коричневой клетчатой рубашке, из последних сил вырываясь из цепких звериных лап, беззвучно кричит ей «Мама!».

Но женщина с холодеющим сердцем смотрела только на два распростёртых, пустых и безжизненных тела, позволив двум душам бесследно растаять в серебристой череде январских морозов.

Ссылки

[1] Альма-матер, от лат. Alma mater — «кормящая мать, кормилица», старинное неформальное название учебных заведений.

[2] Имеется ввиду «Иван Васильевич меняет профессию», реж. Л. Гайдай, 1973 г.

[3] Фрагмент песни «Hello», гр. «Evanescence».

[4] «В основном, свободу человек проявляет только в выборе своей зависимости», Герман Гессе (1877–1962), немецкий писатель, лауреат Нобелевской премии (1946 г.).

[5] Усейн Болт — знаменитый ямайский легкоатлет, бегун, самый быстрый человек планеты.