(Посвящается памяти Ю. П. Вревской)

Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах, Без памяти поднят был с мёрзлой земли; И долго, в шинели изорванной, в ранах, Меня на скрипучей телеге везли; Над нами кружились орлы — ветер стонам Внимал, да в ту ночь, как по мокрым понтонам Стучали копыта измученных кляч, В плесканьях Дуная мне слышался плач. И с этим Дунаем прощаясь навеки, Я думал: едва ль меня родина ждёт!.. И вряд ли она будет в жалком калеке Нуждаться, когда всех на битву пошлёт... Теперь ли, когда и любовь мне изменит, Жалеть, что могила постель мне заменит!.. И я уж не помню, как дальше везли Меня по ухабам румынской земли... В каком-то бараке очнулся я, снятый С телеги, и — понял, что это — барак; День ярко сквозил в щели кровли дощатой, Но день безотраден был — хуже, чем мрак... Прикрытый лишь тряпкой, пропитанной кровью, В грязи весь, лежал я, прильнув к изголовью, И, сам искалеченный, тупо глядел На лица и члены истерзанных тел. И пыльный барак наш весь день расставался: Вносили одних, чтоб других выносить; С носилками бледных гостей там встречался Завёрнутый труп, что несли хоронить... То слышалось ржанье обозных лошадок, То стоны, то жалобы на распорядок... То резкая брань, то смешные слова, И врач наш острил, засучив рукава... А вот подошла и сестра милосердья! Волнистой косы её свесилась прядь. Я дрогнул, — К чему молодое усердье? «Без крика и плача могу я страдать... Оставь ты меня умереть, ради Бога!» Она ж поглядела так кротко и строго, Что дал я ей волю и раны промыть, — И раны промыть, и бинты наложить. И вот над собой слышу голос я нежный: «Подайте рубашку!» — и слышу ответ, — Ответ нерешительный, но безнадёжный: «Все вышли, и тряпки нестираной нет!» И мыслю я: Боже! Какое терпенье! Я дышащий труп, — я одно отвращенье Внушаю; но — нет его в этих чертах Прелестных, и нет его в этих глазах...

* * *

Но нет! Не забыть мне сестрицы святой! Рубашку её сохраню я до гроба... И пусть наших недругов тешится злоба! Я верю, что зло отзовётся добром: Любовь мне сказалась под Красным Крестом.