— Почему Господь не дал мне мученической смерти? — вопрошал Герберт. Он хорошо помнил этот вечер, когда должен был умереть. Матушка в очередной раз что-то прошипела шизофренику, гостившему у них, и скрылась в своей комнате.

Шизофреник взял нож и отправился вслед за ней со словами: «Я хочу убить матушку!». На его пути встал Герберт, подставив под нож свою грудь.

— Убей меня, а моих родных не трогай! — доброжелательно произнёс он, словно предлагал нападавшему отведать тарелку борща. У Герберта было так легко и спокойно на душе, как во время самой торжественной и светлой литургии.

Но несостоявшийся убийца опустил нож и позволил вызвать себе врачей. Обошлось даже без полиции.

— Как часто мы предаём Господа, но ещё чаще нам кажется, что Он предаёт нас, — думал Герберт, не понимая, почему ему выпало продолжать жизнь после того рокового и торжественного вечера, когда он был совершенно готов к смерти. Почему ему пришлось пережить позор и прочие невзгоды? Неужели, подставляя грудь под нож, он лицемерил? Это его удручало. Только впоследствии он нашёл ответ: да, он был готов к смерти. Но Господь хотел, чтобы Герберт ещё раз пал и поднялся, и смог поведать об этом миру. Перестав быть священником, он не перестал быть Его слугой.

Всё написанное в Евангелии легко переносится на нашу жизнь, на наши дела, мысли и поступки. Как часто мы получаем от Господа всяческие благодеяния — молодость, красоту, силу, энергию! Как виноградники, мы получаем виноград для того, чтобы процветать. Но сами употребляем его во зло и во вред себе и всем окружающим. А когда Господь посещает нас, мы предаём и распинаем Его, топчем Его и ненавидим; в страхе своём боимся и тем самым убиваем Его в своём сердце.

Как уподобляемся мы книжникам и фарисеям, которые так же торжественно шли и служили, однако жизнью своей перечёркивали своё служение! Всеми своими мыслями и делами они были устремлены к земному: к обогащению, удовольствиям, к преследованию тех, кого считали недостаточно чистыми и святыми, при этом почитая самих себя за чистых и святых, за самых что ни на есть искренних приверженцев Бога. Притом не замечали, что попирают и распинают самого Бога всеми своими поступками, делами и мыслями.

Так и мы незаметно для себя уничтожаем связь с Творцом, которая существует в нашей душе. Так же и мы почитаем всяческие земные дела превыше дел небесных, оставляем небесное напоследок, и это «напоследок» никогда не наступает. Так же и мы готовы праздновать нашего Господа внешне, но забывать и распинать Его внутренне. И Бог в Евангелии обличает нас. Каждое слово относится не к кому-то вообще, а конкретно к нам. И даёт нам Господь после всего, что мы наделали, после того, как сораспяли с другими распинателями Сына Его Единородного; после того, как предали и попрали Его, расхитили, развратили, растратили и уничтожили наследие Его — после всего этого вместо праведного гнева Он даёт нам любовь и прощение. Он даёт нам ещё один шанс покаяться, ещё одну возможность прийти к Нему.

Выберем ли мы это или не выберем? От этого выбора зависит душа наша в вечности. Самое важное в нашей жизни — это наши отношения с Господом. Люди приходят и уходят, события сменяют друг друга, всё превращается в прах. Но основной золотой нитью через всю нашу жизнь проходит наше отношение к Господу.

До ухода жены Герберт верил, что Бог есть любовь, хотя люди, проходившие мимо то рассеянного, то сосредоточенного взгляда священника, многократно доказывали обратное. Господь жестоко обходился с ними. Герберту казалось, что он просто не ведает полноты их историй, и если бы мог знать подробности, то, несомненно, всему бы нашлось объяснение, удовлетворяющее его православному мировоззрению.

Но тут беда приключилась с ним самим — большая, в виде безусловной западни, словно расставленной жестоким демиургом. Конечно, виной всему бес, дьявол; всё можно валить на него.

Ярким поворотным моментом этой трагедии стала история, которую Джейк упоминал в разговоре с Гербертом как основную причину ухода Эльзы и её обозлённости на мужа.

В дом постучалась растрёпанная рыдающая женщина. Герберт её знал. Она оказывалась страшной проблемой для всякого, с кем пересекалась её жизнь. С одной стороны, Герберту надлежало проявить любовь к ближнему и не прогнать с порога внешне кающуюся проститутку с недавно возвращённым ей ребёнком. Она приехала к дверям его дома, не заплатив за услуги такси огромную сумму. С другой стороны, матушка Эльза требовала прогнать несчастную гостью.

Даже если бы Герберт отказал женщине в помощи и у той бы снова отобрали ребёнка, он не избежал бы распада собственной семьи. Бомба была заложена под его домом уже давно.

Но что можно сказать? Если Бог со временем всё чаще ставит своих слуг в неразрешимые и безвыходные положения, то конец этому настаёт только на кресте, где даже сам Христос вопрошал Небесного Отца: «Почто оставил меня?».

Кажется, архиепископ Антоний Храповицкий писал, обращаясь с наставлением к молодым священникам: «Если Бог не пожалел своих самых любимых пророков и праведников, жестоко испытывал Авраама, Иосифа, Моисея, Иону, Иова, самого Христа, то неужели вы думаете, что Он сделает исключение для вас?».

Мы слушаем вполуха О дарах Святого Духа, Сами ж всё в оконце Смотрим и следим, Как нежно гуляет По самому краю Бесстыжее солнце По краю седин. Мы верим вполверы И любим вполсилы, А чаще не любим, Не верим совсем. А солнце игриво В слоях атмосферы Рисует нам нимбы С усмешкою всем. Уйдём мы внезапно, Как водится, утром, В безмолвную полночь, Наставшую днём. И солнце на запад Засядет сутуло, Потом ляжет навзничь Могильным холмом. И что мы всё мучили Жадно друг друга, И что мы всё пили Родимую кровь? Вокруг вялой кучею Теплится дымом Убитая напрочь Святая любовь. Прошли мы по жизни Как два пилигрима — Без цели, без смысла, С заходом в бордель. И как наша жизнь Всё это вместила: Небесные ризы И пропасти щель?

Герберт очутился на дне пропасти. В бездне.

Поначалу он силился сохранить целостность своих убеждений, потом просто отошёл от религии, не трогая её основ, а по прошествии времени впал в ярость.

Для Эльзы же это было не временным помрачением, а планомерным и направленным действием.

Вот такое назойливое бессмысленное хождение по кругу. Перечитывая написанное двадцать, тридцать лет назад, понимаешь: там всё то же самое. Нередко спросишь пожилого человека, и оказывается, что и он ничего не понял в этой жизни. Это так жестоко — дать людям возможность воспринимать мир, мыслить, искать ответы, но никогда их не находить! Сколько могут повторяться эти кружения — бесполезные, навязчивые, неосознанные?

Каждый раз открывая глаза, люди будто заново строят мир из маленьких, крошечных, скрупулёзно нарезанных деталей огромной мозаики. Но одна из них вечно выпадает, и человек снова что-то перестанавливает. Постепенно все воспоминания превращаются в сплошную ложь. Уже кажется, что надо было поступать иначе, что был вполне очевидный выход, что напрасно совершено то или иное действие. Но это лишь ещё одна грань самообмана, которая ведёт в никуда.

У Герберта был давний приятель, бенедиктинский монах. Когда-то они вместе учились в школе, но потом их пути разошлись. Однако через три десятка лет монах снова, будто специально, отыскался, чтобы поддержать беседу с другом на волнующую тему.

Герберт пожаловался на все свои сомнения и жизненные неурядицы. Монах, как водится, выслушал речь бесстрастно.

— Да, вот такой у нас Бог, — сказал он, — с характером.

— Но я не хочу верить в такого Бога! Я хочу верить в того, что есть любовь, а не обман.

— Мне кажется, лучше верить в того Бога, который есть, чем в того, которого хочется. Ведь мы мало что можем изменить, — задумчиво, со своей неизменной улыбкой ответил монах. — Я и сам вечно чувствую себя заложником, всю жизнь заложником. Несвобода что-то изменить, несвобода понять — нет никакой возможности избежать этого чувства, словно я пленник в собственном теле в этом мире. Да, с этим ничего не поделать.

Монах потупил взгляд, но Герберт поддержал его:

— Да, я чувствую то же самое, и как бы ни старался избежать этого ощущения, оно не отступает. Ведь нет никакого доказательства, что наш разговор в данный момент — это не сон. И довольно странно, что последний раз мы общались три десятка лет назад, а теперь снова разговариваем. Это больше похоже на сон, чем на реальность.

— Да, — согласился монах, — невозможно отличить реальность ото сна.

— А может быть, есть другой сон, параллельный, прошедший или будущий, в котором Христа не распяли, да и не надо было этого делать? В котором люди не рождаются и не умирают, не болеют и не страдают — сон, в котором действительно царствует любовь?

— Возможно, так и будет, когда мы умрём, — ответил монах.

Герберт продолжил:

— Это тоже ещё не известно. Да и как мы сможем понять, чем отличается сон жизни ото сна смерти? Разве тебе никогда не снилось, что ты уже умер?

— Снилось. Я носился со своим мёртвым телом и не знал, куда его деть, — рассмеялся монах.

Герберт задумался, но ничего не сказал. Ему не хотелось спорить и что-то доказывать.

К сожалению, возможность разговаривать с давним приятелем не облегчила душу Герберта. Почему нельзя решить вопрос раз и навсегда и не перемалывать в своей несчастной голове всё вновь и вновь, до бесконечности, до изнеможения? Каждый день и каждый час, и каждый вздох Герберт снова и снова думал, что же с ним произошло. Он находил подсказки во всём, что его окружало. Стоило ему взяться за книгу — и в ней были напоминания; слышал ли он чей-то разговор — и там находил намёк на то, что жизнь его пришла к полному краху.

Вообще, человеческий разум — весьма занудная и бесполезная субстанция. Непонятно, зачем он в принципе дан людям. Казалось бы, он должен упрощать жизнь, но на деле только усложняет её.

И действительно, важно лишь то, как человек ощущает себя здесь и сейчас, потому что всё остальное — чрезвычайная и упрямая иллюзия. Память людская нестойка, будущего человек не знает. Выходит, ценность имеет только происходящее здесь и сейчас. Но именно это здесь и сейчас превратилось для Герберта в настоящий ад. Никак не мог он освободиться от тягучих назойливых мыслей. И даже когда давал себе слово более не думать об этом, всё равно тут же его нарушал и пускался в безжалостный круговорот колющих воспоминаний.

Кромешный крах — таков всему итог. И жизнь за гранью, словно жажда мести. Я жил как мог, не умер, видит Бог, Хоть, впрочем, слеп Он или не на месте. Туманом боль растает поутру, И мрачный мир наполнится восторгом. Расслабься, Бог, я снова не умру, Ведь смерть всегда была предметом торга. А это значит, мы повременим, Тем отложив немного нашу встречу. Ведь если я живу, Тобой храним, То потому Тебе и не перечу. Тебе видней, зачем и почему, Хоть, впрочем, выбор Твой едва ли ясен. Ты позволяешь утонуть Муму, Хотя уж лучше б утонул Герасим. Перечить хочется. И хочется кричать Тебе на ухо и слезами брызжа: Какого чёрта нужно мне опять Существовать безвольно и бесстыже? Зачем в безмерном сумраке Твоём Я, пролетев, погас звездой-беглянкой? И почему не можем мы вдвоём Просто уйти, поднявшись спозаранку? Мне непонятны замысел и суть, Хоть очевиден, впрочем, крах итога. И Ты за дерзость уж не обессудь, Но у кого спросить, как не у Бога? Зачем, любя, Ты требуешь страдать? Зачем, любя, Ты видишь в нас ничтожеств? Зачем всё это вечно повторять И бесконечно боль людскую множить?
Меня под руки дьяконы вели, И плыл я в белом длинном одеяньи. И мерный хор в глубины высоты Взлетал, как будто верил в состоянье Потусторонней лёгкости своей. За мной по кругу, словно сонм светил, В тончайших нитях ладана и воска Плыл строгий храм, и светлая полоска Сочилась сквозь витраж на пол. Как было всё и правильно, и веско. У алтаря разверзлась занавеска, И вот Божественный престол! Я опустился на колени, И, словно ласковые тени, Коснулись меня пальцы рук, И всё свершилось как-то вдруг, И долго «аксиос» гремел, И хор небесным гласом пел. Скажи, Господь, мне, как же это Мне совместить с проклятьем лет, Пришедших после? Где ответ? Когда-нибудь ответишь мне Ты? Не надо только: «Виноват Ты сам!» — то просто отговорка. Зачем провёл меня сквозь ад? Зачем общественная порка? Уж слишком силы неравны: Творец вселенной и ничтожный Твой дерзкий раб изнеможённый. Не надо «Виноват лишь ты!». Ты ставишь часто в положенье, Откуда, что не выход, — бред. Зачем? Когда-нибудь ответ Ты дашь мне без пренебреженья, Без благозвучного вранья: За что не любишь Ты меня?
Все, кого я крестил, оставались безбожны, Все, кого я венчал, разводились, ударившись в блуд. Мои книги и мысли прослыли удушливой ложью. Никого не исправил основанный мною приют. Все, кого я прощал, ничего никому не прощали. Все, кого я любил, ненавидели всех и меня. Понапрасну уста им мои о Всевышнем вещали: До Всевышнего им было попросту до фонаря. Я-то верил всерьёз и себе тем выматывал душу, А кругом все играли, дурачились, пили, дрались. И ведь думал уже: пред крестом я, наверно, не струшу, Пьяным грудь подставлял под ножи, чтоб они напились Не привычного пойла, а крови горячей и пенной. Я считал это подвигом, точно, во имя Христа, Ну а звёзды в моей сердцу милой домашней вселенной За спиной всё роптали, шепчась неспроста. В храме бунт; это так по-старинному мило — Жечь иконы и к стенке поставить попов! Думал я, что запала на это б хватило, Если б я не ушёл без особых проклятий и слов. Но и этого мало. Гоняли меня десять тысяч Разлинованных миль по изъезженной в муках стране, Бесновались, в безумии жалобы тыча, И достали уже даже в монастыре.
А что, если всё это кажется только, Что важные вещи случаются с нами? А что, если мы — отставные букашки, И что это всё растворится клубами Безмозглого дыма в расщелине мира? А что, если просто мы станем другими, Жующими взрывы истерзанной плоти? А что, если Бог пристрастился к охоте За странными случаями в подворотнях Прокуренных истин и траурных празднеств? А что, если в храмах поют не о том нам? А что, если пение сделалось тёмным? А что, если мы, удавившись упряжкой, Нащупаем прыщик на собственной ляжке, И в этом прыще различим непременно Намёк на присутствие целой вселенной, Наличие вечного гнусного плена, В котором содержит нас всех мирозданье? А может, мы просто боимся признанья, Отсутствия смысла и верных ответов Для нас, для бродяг и невольных поэтов? А что, если всё только кажется нужным И если любовь не нужна обоюдно Ни тем, кто её прославляет в потёмках, Ни тем, кто готов поперхнуться издёвкой И верить беспечно в своё постоянство, Пометив рукой ключевое пространство, Где скважин замочных роится проклятье?! Ну как вам такое моё восприятье? Волнительно? Да, безусловно, и тошно От вечной взъерошенности и подошвы, Которой нам смерть наступает на горло. Мы любим её, безусловно, притворно. Закончивши дни так бесславно, позорно, Без счастья, без дум, просто выпалив слёзно: «Нам хватит осмысленной боли!» — и поздно Вернуться назад, где бушует сомненье, Где — нет, не горят! — только тлеют поленья, Где в каждой улыбке теперь и сначала Укромно укрыто змеиное жало.
Мне кажется, что я добрее Бога. Когда я мог, то многим я помог. За доброту мне, видно, в ад дорога, Туда меня отправит добрый Бог. Коль каждый получает во что верит, То мне достался б точно Бог добрей, Который не предаст и не изменит, И не предложит мне поесть камней. Я недоволен. Да, я недоволен, Мне неприятен нашей крови цвет. И среди звона громких колоколен Я так искал, но не нашёл ответ: Зачем всё это тучное безумство, Водоворот из пошлых сточных вод? Кто хочет верить в высшее искусство, Меня едва ли до конца поймёт. Я не могу привыкнуть откровенно Молчать и верить в царственность могил! Я никого ведь так и не простил, Как не прощают все обыкновенно. И бархат пальцев мне зияет, как Пустой вопрос на крене изголовья. Я не люблю поповское сословье, Самодовольство рясы и кулак, Которым бьёт в затылок поп-дурак Подростка, уязвлённого безбожьем. Отвратно как-то всё это, и рожи, Увы, мне эти не забыть никак.
Игриво чувства меняют знак, Меняют вымя на пустопорожность. У каждого третьего будет рак, Несмотря на предосторожность. А каждый второй получит знак И будет носиться с ним устало. И каждый четвёртый у нас дурак, А всех остальных уже всё достало. У каждого пятого будет сюрприз, У каждого первого будет вечность. И жаль, что предметы падают вниз, Лишь ускоряя свою скоротечность. А если бы все мы падали вверх, Уж если, как водится, падать надо? Это касается даже тех, Кто вовсе и не собирается падать. Неописуемый каламбур Можно постигнуть на пике безумства. И, покидая застенки кобур, Иконы наганами в руки берутся. И метят нам в каждое место, любя Сам смысл прицеливаний, с прищуром. Многого ждал я, увы, от себя! Абсурдно, однако, прослыть балагуром Немому. О, как я хочу немоты, Не скальной и хладной, А мерной и мудрой! О, сколько готов я платить за мечты, Монетой обильной соря безрассудно! Но всё разлиновано жёлтой петлёй Исчерченных вдрызг бесконечных парковок. Мне жизнь представлялась какой-то другой, Без пошлой причуды упавшей подковы Слепому на темя. Хочу слепоты! Но только не той, что играется в жмурки, А мерной и мудрой, как мерно часы Грозят нам впотьмах непременной побудкой. Иссяк я настолько, что в пору занять От тысячи жизней чужое дыханье. Я больше не в силах на граблях стоять, Упорно раскачиваясь в ожиданьи, Что станет светло, что воротятся дни, Которых и не было, нет и не будет, Что снова забрезжат в туманах огни, И ночью никто никого не разбудит.
Поглумились, и Бог с ними…

Дело даже не в том, что Сатана правит миром; суть в том, что люди слишком уж радуются его присутствию — с ним уютно. Он потакает самым разным человеческим страстям — гордыни, жадности, разврату, пошлости, наглости, злобе. Людям так сладко, так хорошо с Сатаной! Поэтому любое, мельчайшее проявление Божьего вмешательства в жизнь ставит это дьявольское, сатанинское счастье под угрозу: боже мой, оказывается, есть Бог! Боже мой, оказывается, будет Суд! Боже мой, оказывается, мы и правда служим Сатане, а не Господу.

Но человек будет отрицать это до бесконечности.

Мир лежит во власти дьявола не по вине того, что демон так уж силён, а потому, что каждый с огромным рвением, увлечением и преданностью служит своим страстям, а через них служит самому Сатане. Без людской поддержки лукавый был бы очень слаб и едва ли мог бы что-то творить.

Сотворив страшные вещи, люди начинают порицать Бога: «Как же Он это допускает? Как же это Он допускает страдания младенцев? Как же Он допускает несправедливость! Как же Он допускает то и это!». Но при этом человек гонит Господа при любом Его проявлении, не даёт Ему исправить жизнь.

Герберт часто наблюдал, что у него в приюте люди спасаются от героиновой зависимости — бывает, они не употребляют наркотики по полгода. Как часто видел он раскаивающихся преступников, которые длительное время больше не совершают преступлений! Однако рано или поздно люди снова срываются и бросаются в этот сатанинский мир, потому что всякого проявления Бога недостаточно для того, чтобы укрепить их на благом пути.

Теперь настало время, когда и сам Герберт потерял и церковь, и дом, и душу.

Я покидаю дом, как покидает тело Уставшая душа от тяготы мирской. Я покидаю дом, где ближе стало Небо, Но так и не нашёл в котором я покой. Я покидаю дом, больной и безвозвратный, Где восемнадцать лет ушли коту под хвост. Я покидаю дом, и не вернуть обратно, Как не вернуть родных, снесённых на погост. Я покидаю дом, где каждая ступенька Воспоминаний груз безропотно хранит. Я покидаю дом, как призрак или тень как, И дом мой, как культя, назойливо болит. Я покидаю дом, как будто в нём и не жил, Как будто не звучал в нём звонкий детский крик. Я покидаю дом, где, как в углу медвежьем, Жила больная мать и мой отец-старик. Я покидаю дом, напрасно разорённый, С текущей вечно крышей, трещиной в стене. Я покидаю дом, и я едва ли помню, Чтоб так безумно больно когда-то было мне. Я покидаю дом, где я едва ли ведал, Что все мои тома — «одна сплошная ложь». Я покидаю дом и знаю тех, кто предал, Но только вот зачем, едва ли их поймёшь.