Петербург встретил своего блудного сына бессловесным мутным рассветом. На всякий случай Николай все эти годы сохранял российское гражданство, и поэтому ему не потребовалось визы, чтобы прилететь в родную страну. Такси мягко скользило по бесшумным спящим улицам. Он ехал домой, позвонив из аэропорта родителям и доведя обоих до сердечных приступов. За прошедшие двадцать лет сын виделся с ними только три раза, и то не он, а они приезжали в Британию навещать его.

Город за двадцать лет изменился и в то же время остался прежним. Николая внезапно охватило чувство небывалого, сказочного комфорта и покоя. Он дома. Он попытался представить, что этих двадцати лет вовсе не было, что он, дождавшись, когда сведут мосты, возвращается домой с вечеринки. Однако марево скоро развеялось. Все-таки по улицам родного города едет не Николай, а мистер Николас Бэнг. Он не мог сбросить с себя налет принадлежности к чужбине.

– По-русски говорите? – спросил таксист.

– А что вас заставило решить, что я не говорю по-русски?

– Выглядите, как иностранец... – был ответ таксиста.

– Вы считаете, мне следует переодеться, чтобы слиться с толпой?

Таксист оценивающе посмотрел на мистера Бэнга.

– Не поможет. У вас лицо не наше. Вас любой школьник-шпаненок раскусит... Так что если приехали сюда шпионить, лучше сразу идите на Литейный с повинной...

– Хорошо, я подумаю над вашим предложением, – отшутился Николай, хотя непроизвольно поежился. В этом таксисте просто клокотал дух гэбэшника.

Он замолчал и отвернулся к окну. Они свернули на знакомую с детства улицу. Оказывается, так просто. Сонным рассветом подъехать к своему дому. Комок подкатил к горлу. Ему захотелось плакать. В голове внезапно завертелась песня Галича...

«Вот и вернулся, – подумал Николай, когда такси остановилось во дворе родного дома. – Сколько раз мне снилось, как я возвращаюсь сюда... Я настолько задушил в себе эту тоску, что теперь кажется невероятным, что за двадцать лет ни разу не пришло в голову такой простой мысли – купить билет на самолет и прилететь... Чего я боялся? Старых разборок? Глупости... Столько воды утекло».

Вид дома, однако, убеждал Николая в обратном.

«Как такое может быть? Ничего не изменилось... Тот же облупленный вход в подъезд».

Расплатившись с таксистом, Николай взлетел по лестнице на четвертый этаж, мимолетно отметив, что в подъезде, как и тогда, как и всегда, воняло мочой.

Дверь открыла мама.

– Мама!

Он обнял ее. Она стала совсем хрупкой старушкой. Где-то на заднем плане появился сгорбившийся отец. У него в зубах красовалась неизменная «беломорина».

– Мог хотя бы предупредить! – заплакала мать.

– Молодец, что приехал... – заговорил отец слегка дрожащим голосом.

– Как вы тут живете? В подъезде вонь... Сколько раз я предлагал вам переехать... Ну, пусть не ко мне, так хоть на Кипр или Багамы...

– Мы из того рода грибы... где выросли, там и сгнием, – хрипло сказал отец.

– Ты не волнуйся, мы ни в чем не нуждаемся. Тех денег, что ты нам посылаешь, нам даже слишком много. Мы откладываем. Тебе останется!

– Бред, – пробормотал Николай.

– Давай за стол, – сказал отец. – Выпьем за встречу.

Мать налила ему тарелку борща. Борщ показался ему вкуснее, чем стряпня его виртуозного итальянского повара. Водка же была отвратительной.

– Где вы берете такую гадость? – спросил он, откашливаясь.

– Ничего, сынок... Это вкус отечества. Привыкнешь.

Отец был прав. Николай, выпив первую рюмку с отцом, больше не просыхал. Каждый старый знакомый заставлял его выпить, а когда Николай пытался отмахиваться, его называли зажравшимся буржуем. Водка странным образом начала руководить жизнью Николая. Он хотел разыскать Миру, она была главной и тайной целью его приезда, но водка уводила его от этого очевидного дела. Толька через два дня ему удалось вырваться из объятий школьных друзей, ставших солидными дядями, и отправиться к дому, где когда-то жила Мира.

Вот ее дом. Николай не раздумывая поднялся по лестнице. «Глупо конечно, и эти гвоздики... Кажется, она не любила эти цветы... А если откроет муж? Да и живет ли она здесь?»

За дверью послышалось шарканье тапок.

– Кто там? – спросил неприятный старушечий голос. Дверь оставалась в оцепенении и не собиралась отворяться.

– Извините... Мне нужна Мира.

– Так чего звонишь? И иди себе с миром. А то милицию вызову.

– Девушка по имени Мира... – Николай никак не мог припомнить фамилию Миры. – То есть женщина Мира...

– Женщин мира в телевизор показывают, а не за дверью высматривают. Нет тут таких.

– Она жила здесь. Когда-то. Ее зовут Мира. Я ее ищу.

– Никто здесь не живет. Я здесь хозяйка. И два сына у меня, есть кому защитить.

– Двадцать лет назад...

– Ты что, пьяный? Иди давай отсюда... – голос за дверью огрубел. – Еще через двести лет приперся бы. Людей беспокоить.

– Бабушка, милая, отворите дверь... Я вам денег дам... Мне нужно ее найти, понимаете?

– Сейчас... Как же... Нашел дуру. Сейчас сыновей позову, они тебе мигом по шее наваляют!

– Я из-за границы приехал. Вот только чтоб сюда прийти. Откройте, пожалуйста.

Видимо, старуха за дверью раздумывала. Наконец ехидно спросила:

– Я открою, а ты меня по темечку?

– Бабушка, я хороший... Видите, с цветами... Я вам сто долларов дам...

После короткого молчания голос зазвучал мягче.

– Покажи деньги!

Только теперь Николай заметил, что в двери есть глазок. Он помахал перед ним сотенной купюрой.

– Давай, милок, так сделаем... Дверь я тебе не открою. Ты просунь денюжку под дверь, а я скажу...

Николай не раздумывая подчинился.

– Ой, милок, – запричитал голос за дверью. – Давно дело было. Я сама тут еще не жила, мне соседки опосля нашептали... Ты как сбежал... Все вы, мужики, беглецы, а девки расхлебывай... Она вначале вены взрезала, спасли, в больнице лежала, а потом повесилась твоя евреечка... Нехорошая это квартира, нехорошая...

У Николая потемнело в глазах. Он не помня себя заколотил в дверь.

– Врешь, сука старая! Она не еврейка!

– Тебе виднее... А ну перестань буянить! Вмиг милицию вызову!

Николай сам не свой сбежал по лестнице. Его душили рыдания, настоящие, без подспудных мыслей. Неприступный логик в его голове наконец заткнулся. Николай ревел, как разбуженный охотниками медведь!

Он рухнул на скамейку у подъезда и, обхватив голову руками, стал раскачиваться взад и вперед. Ему хотелось рвать на себе одежду и посыпать голову пеплом, орать в голос, биться головой о вдрызг потресканную твердь скамейки.

– Это она из-за меня... Она же не могла без меня жить! А я!.. А она!.. Вены резала, повесилась, милая, Бог мойМира! Столько лет я думал о тебе, как о живой... А ты умерла, ушла, не выдержала... Оставила меня одного доживать. А я за тобой приехал... Мира, Мира... Вот отчего мне не жилось по-человечески все эти годы. Совесть, она-то знает... Боже, мой, как же я виноват!

Назойливо вертелось в воспаленной голове стихотворение, написанное ему когда-то Мирой...

Следом вспомнился его ставший пророческим ответ...

– Мужчина, вам плохо? – раздался беспокойный женский голос.

– Извините... я сейчас уйду, – пробормотал Николай, утирая слезы. Силуэт женщины был трудно различим.

– Николушка??.. Ты?.. Неужели это ты?!

Женщина, словно потеряв равновесие, покачнулась и рухнула на скамейку.

– Мира? – не веря собственному голосу, вскричал Николай, и словно в беспамятстве принялся целовать ее лицо, руки. Она растерянно отвечала его поцелуям.

Старуха ввела Николая в горькое заблуждение. В бывшей Мириной квартире действительно лет пятнадцать назад из-за несчастной любви повесилась девушка, но к Мире это не имело никакого отношения. Она была жива, проживала теперь в соседнем доме и возвращалась из магазина. На скамейке лежал пакет, из которого выразительно торчали пучки зеленого лука.

– Пойдем ко мне, – решительно сказала Мира. – Ты весь дрожишь... Я, по правде говоря, тоже.

Захлопнув дверь, они сразу бросились друг другу в объятья. Казалось, самый титанический ураган не смог бы разомкнуть их рук. Это было не плотское метание, а самое настоящее всепоглощающее стремление к воссоединению раздробленных, исхлестанных колючими ветвями беспросветного ожидания душ.

– Невероятно... Я нашла тебя на скамейке у моего старого подъезда... Где ты был все эти годы?...

– Мира, почему ты не ответила на мое письмо? – Николай внимательно посмотрел в знакомые до стона глаза.

– Какое письмо? – прошептала Мира.

– Из Финляндии. Я звал тебя к себе... Я не согласился с твоим «прощай!» Я просил твоей руки...

– Я не получила этого письма...

– Я ждал ответа! Потом я пробовал звонить, но телефон был отключен...

– Да, нам поменяли номер. Ты написал мне такое письмо?!

– Мира, мне нет жизни без тебя. Я схожу с ума. Я всего достиг, но это ничто... Жалкий прах...

– Боже мой... Мне кажется, я брежу. Сколько лет прошло, Николушка?

– Двадцать...

– Я так ждала, чтобы ты мне написал такое письмо... Я кляла себя за то, что дала тебе уйти. Я думала – тебе будет тяжело со мной... Я не вынесла бы, если бы твоя жизнь не удалась из-за меня... Вот видишь, ты всего добился...

– Все поправимо. Забудем об этих годах. Я тебя больше никуда не отпущу, мы вместе уедем.

– Николушка, миленький... Все очень изменилось. Я постарела, подурнела...

– Неправда!

– Тебя просто испугала старуха! Какие времена-то были... У нас в каждой квартире за двадцать лет либо кто-нибудь повесился, либо и того хуже... убили...

– Уедем прямо сейчас!

– Ты говоришь все это в горячке... Милый, я все еще замужем...

– Ерунда... Я все устрою. Я богат. Я очень богат... Мое состояние – сто тридцать миллионов фунтов. У меня есть замок в Англии... Ты будешь счастлива!

– Николушка... Принц ты мой отыскавшийся... Ну при чем тут твои сто тридцать тысяч...

– Миллионов!

– Неважно... Ты же не у Рогожина меня торгуешь?

– Хоть у самого черта с рогами! Мира, произошло какое-то несправедливое, вселенское недоразумение... Ты должна была получить это письмо! Я тебя умоляю, не придумывай сложностей. Их нет! Такая любовь, как у нас, – невероятна! Всю жизнь только ты одна... Перед нами все расступятся!

– Николушка, успокойся... Дай мне прийти в себя!

– Не надо приходить в себя...

– Но почему сейчас? Почему не пять лет назад? Почему не десять?

– Я думал, ты меня бросила... Я не хотел отравлять тебе жизнь. Пока вдруг не понял, что все это бред...

– Скоро вернется муж... – Мира беспокойно поднялась.

– Давай уйдем сейчас же! – Николай тоже вскочил.

– Николушка, я не могу сейчас... Давай встретимся завтра и все спокойно обсудим...

– Я не понимаю... Что с тобой случилось? Ты больше меня не любишь?

– Я...

– Боже мой! Мира, ты не любишь меня?

– Если я скажу, что люблю, то это будет значить, что я немедленно должна последовать за тобой хоть на край света...

– Что же тебе мешает?

– Давай поговорим завтра...

– Я не доживу до завтра...

– Место рядом со мной несвободно...

– Муж?

– Несколько лет назад в моей жизни появился очень дорогой мне человек...

В жизни Миры мало что изменилось за эти годы. После разлуки с Николаем она бросила университет. Не то чтоб философия ей опротивела, просто она не могла входить под сень тех стен, где мимолетно отшумело ее заплаканное счастье.

Далее потянулась бесконечная вереница однообразных дней. Сын рос, все больше отдаляясь. В тоске семейной суеты Мира оставалась совершенно одинокой, она старалась забиться в уголок и никого не видеть, а жизнь вытаскивала ее на подиум под едкий свет повседневных судилищ... Но более всего не давали ей покоя ее собственные противоречивые мысли.

Мы совершаем необдуманные поступки, цена которых со временем становится непомерной, разъедающей нестойкие основы наших сердец. И кто знает, действительно ли мы виноваты, или это некий божий промысел диктует нам свою волю, дабы мы прошли многократно повторяющиеся испытания? Испытания смертью, несчастной любовью, предательством... Корень учения горек, но плод опыта со временем становится настолько ядовитым, что полностью выжигает все нутро...

С раннего детства девочке внушают, что ее главное предназначение – выйти замуж и рожать детей, а пребывание в доме родителей, свихнутых на этой теме денно и нощно, рано или поздно возымеет свой результат – и вот тебе новая ячейка общества, основанная на опыте, позаимствованном у родителей. Дом и семья, построенные на зыбучем песке чужих иллюзий и не имеющие в основе крепкого фундамента любви и уважения... Без любви женщина вянет быстро, и даже присутствие в ее жизни маленького человечка – родного существа, которому отдается все лучшее без остатка, – не может заполнить гулкую пустоту сердца. Чем тоньше и ранимей ее природа, чем возвышенней и романтичней ее существо, тем невероятней в этом свинцовом мире найти неведомую, но обугленную тем же недугом одиночества душу.

Птица, попавшая в чужую стаю, рискует быть заклеванной и отвергнутой, но из этой ситуации есть выход: перекраситься внешне и чирикать как все, сохраняя свой внутренний мир от посторонних взоров, или покинуть стаю, пробуя выжить самостоятельно и надеясь на фантастическую встречу. Если тебя не устраивает тяжелая и скучная работа, ее можно поменять – может, не так легко и быстро, как хотелось бы, но довольно безболезненно. Если не интересна компания, то избежать неприятных людей тоже достаточно просто, сократив отношения до минимума. А куда деться в родном, но постылом доме, как избежать угнетающих встреч с человеком, предназначенным тебе Богом и людьми, как ограничить физическое и моральное насилие, как не озвереть от этого, не сойти с ума, когда твоя психика уже не выдерживает раздвоенности или растроенности твоей погибающей и задыхающейся сущности? Это самое страшное – идти домой, как на каторгу, пожизненный этап, в пыточную камеру. От добра добра не ищут – может, правы те, кому в семейном гнезде если не комфортно, то довольно сносно, и другой жизни они не представляют или не хотят себе представить? А ты просто зарвавшееся ничтожество, некоронованная принцесса, грезящая о несбыточном и рвущаяся, как птица в невидимых никому силках, и постепенно рассыпаешься в прах...

Но когда уже кажется, что чаша страданий переполнилась до краев, и тоненькая жизненная ниточка, натянутая до предела, готова вот-вот оборваться, в постылую жизнь вдруг врывается чудо – чудо внезапной любви, воскрешая угасшие утренние прозрения, наполняя пульсирующими жизненными токами ослабевшее сердце.

«Милостивый Боже, если это твой очередной тактический ход, и эта любовь – всего лишь иллюзия, дарующая мгновенье счастья и требующая взамен годы страданий, то я была согласна на нее и на это страдание, ибо нет ничего страшнее омертвения души и окаменелости сердца... Я согласна принять эту радость и эту боль, Господи, я согласна... – исступленно шептала Мира. – Потому что звуки его голоса нежно касались струн моего сердца, потому что мои глаза тонули в бесконечности его зрачков, потому что его несмелые прикосновения заставляли трепетать меня всю, без остатка...»

Прошли годы. Раны постепенно рубцевались, напоминая о себе все реже... Мира устроилась на работу в библиотеку и буквально утопила себя в зыбком море слов, оформленных в подрагивающие строки, оттиснутые на тонкой зыби пожелтевших страниц казенных книг. Эта близость к многократно изученным словам позволила ей не превратиться окончательно в пошлую бабу, в стареющую злую тетку... Но любые книги мертвы, если в них не вносить удивительных поправок, диктуемых восторгом озябшего на ветрах бытия случая.

...Константин был невероятно худ. Когда он тихим голосом попросил работы Жака Деррида, у Миры забилось сердце. До сих пор никто ни разу не спрашивал книг ее любимого философа.

– Какая работа вас конкретно интересует?

– «Письмо и различие».

– К сожалению, у нас нет этой книги... Но... Извините, может быть, это неудобно... но у меня есть эта книга дома. Я завтра могу принести ее... Зайдете?

– О, я был бы вам несказанно благодарен... – Константин посмотрел Мире в глаза, и она внезапно смутилась.

– Вы тоже увлекаетесь Жаком Деррида?

Она кивнула.

– Вы тоже считаете, что «мир есть текст»?

– Я верю в метод деконструкции, в процессе которой выясняется, что текст – это случайный набор цитат-археследов, – ответила Мира.

– Я тоже.

Этот болезненно истощенный мужчина непреодолимо притягивал Миру своим тихим голосом, своей слабостью, бледностью, потусторонностью.

– Я пишу о нем диссертацию, – он улыбнулся и опустился на стул. – Основная идея заключается в том, что многослойность и загадочность текстов Деррида – это зеркальное отражение сложности его личности. Как у почтовой открытки, у его философии и у него самого две нераздельно сросшиеся, образующие одно целое стороны. Он мыслитель-европеец, наследник, реинтерпретатор и оппонент линии Платона, Декарта, Гегеля, Гуссерля. В то же время он – обладатель еврейского духовного наследия, составлявшего глубинный смысл его творчества...

Они проговорили несколько часов. На следующий день она принесла нужную книгу, и он долго и восторженно благодарил Миру. Так завязалась дружба, постепенно перешедшая в нечто большее... Старенький диванчик за стеллажами книг стал хранителем их странной, испепеленной усталостью жизни близости.