Радость дарения

Нет на свете большего наслаждения, чем дарить безымянно и безвозмездно, вне всяких церквей и ритуалов, благотворительностей и религий, налоговых соображений и расчетов… Дарить просто так, без всякого намека на благодарность и даже без всякой надежды на то, что подаренное принесет какую-либо пользу…

К сожалению, хмурая общественность не поощряет подобных порывов. Какая-то сволочь еще много веков назад постановила, что человек – существо глубоко рациональное, и за просто так ничего делать не будет. Это смешно. Человек – самое нерациональное существо во Вселенной.

Вот Бог, говорят, другое дело… А куда человеку до Бога! А я не вижу большой разницы! Когда Гераклита Эфесского спрашивали: «Кто такие боги?», он отвечал: «Боги – это бессмертные люди», а когда его спрашивали: «А кто такие люди?», он отвечал: «Люди – это смертные боги». И добавлял: «Бессмертные смертны, смертные бессмертны, одни живут за счет смерти других, за счет жизни других умирают».

Однако та же гадина отмахнулась от Гераклита, да и не от него одного, и гнусаво добавила, что если и выйдет такая несуразица, что человеку удастся совершить какое-нибудь доброе дело добровольно и не называя своего имени, то сделает он это лишь для того, чтобы потешить собственное самолюбие или из каких-нибудь иных, знаете ли, потусторонних соображений, уповая на то, что, мол, Бог все видит, авось когда-нибудь и зачтется… То есть, дескать, никак не может действовать человек из неэгоистических побуждений, и даже самопожертвование имеет корыстную подоплеку…

Как звали того гада, который пустил эту дурную мысль по свету? Вы догадываетесь? Да, да… Все тот же яблочный соблазнитель, из-за которого нас поперли из рая. Ну а у него всегда находилось довольно попутчиков и приверженцев, которые, сами того не осознавая, поддакивали и подблеивали сами знаете кому…

Один из его верных последователей, беспокойно бредящий Ницше, вопрошал: «Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло? А Бог – выдумка и ухищрение дьявола? И может быть, в последней своей основе все ложно? И если мы обмануты, то не мы ли, в силу того же самого, и обманщики? И не должны ли мы быть обманщиками?»

Глупости все это… Несусветные бредни. В самом корне нашей природы лежит нечто замечательное – желание творить добро без всякого умысла, как растения обогащают воздух кислородом, просто в результате собственной озабоченности поглощением солнечных лучей. Помните, в четвертом классе мы проходили фотосинтез? Так это я о нем, родимом…

Нас начисто лишили этого исконно человеческого атрибута – счастья дарения и добра. Если сотню раз повторить, что человек негодяй, невольно начинаешь думать: а может, и правда? Так и с нами вышло: клеймом впечатывали в нас низменные побуждения да звериные инстинкты. Вот мы и принизились и озверинились.

По теории рационалистов и Бог – рационалист. И Он создал мир с корыстным умыслом, не иначе. Они мелочно дерутся кулачками по поводу того, с каким именно таким умыслом, но сходятся в одном, что есть у Всевышнего план извлечь из нас какую-нибудь пользу.

А Бог по определению Даритель. Он дарит жизнь, Он дарит душу, Он охраняет нас от серной удушливости небытия, пока мы сами еще способны творить нечто, что может быть прекрасным и немым, случайным и временным, но все же неизбежно и восхитительно прекрасным, как всякий акт творения, как всякий акт дарения, как всякий всхлип души…

Докопаться до этой нашей правильной исконной дарительной сути вовсе не трудно. Она у нас буквально на поверхности, лишь слегка прикрытая угрюмым плащом накинутого нам на плечи рационализма, плащом, который так легко стряхнуть.

Суетные дрязги губят вечерний свет в окошках наших судеб, а радость тайного дарения, просто так, нечаянного действия, из-за которого кому-то станет тепло и благостно, считается философией на уровне чебурашки и кота Леопольда, а ведь именно в ней и заключается смысл Вселенной! Ведь в мироздании все дается просто так. И звезды светят, не требуя за это оплаты, и солнце дарит свои неисчерпаемые лучи, не ожидая возврата по счетам. Спасибо! Да и сможем ли мы расплатиться с нашим медленно сгорающим для нас солнышком?

Галактики вращаются, не выставляя нам за это сметы. Вы скажете, они необъятно огромные, а мы ничтожные песчинки?.. Хорошо! Море ласкает наши пятки бесплатно, а песчинки бескорыстно холодят или греют наши ступни… Вы скажете, они неодушевленные, им не в напряг? С этим трудно не согласиться… Значит, все дело в жизни? Значит, только с ней, суетной и взаимопожирающей, на свет появилась корысть?.. И цветы прекрасны только затем, чтобы способствовать переносу пыльцы, и прячут нектар в своих маленьких кладовых только для того, чтобы привлечь деловитых пчел?..

Нет, и еще раз нет. В природе все замешано на доброте. Это злые и отвратительные мудрецы придумали, что мир жесток, что природа нам никакая не мать, а мачеха, что Бог не отец, а отчим, а мы, люди, не их восторженные дети, а все как один подонки и выродки…

Мы живем в обществе, где доброта наказуема, а жадность, черствость и расчет – вознаграждаемы и восхваляемы на всех перекрестках любого государства. Доброта у нас стала обыкновенным товаром, и его рекламируют и продают так, как если бы это было некое сырье. Африка с голодающими и умирающими является главным поставщиком для этой новомодной торговли…

Благотворительность и доброта превращаются в хобби или даже профессию. Уже выдаются медали «За благотворительность», премии за доброту… А это искажает весь их первоначальный смысл.

Стоит лишь только заглянуть в самого себя, и вы неминуемо отыщите в себе этот вечно неудовлетворенный порыв делать безымянное добро просто так, не ожидая никакого воздаяния. Делать добро и тут же забывать об этом, лишь в душе своей оставляя легкий, едва уловимый след истинного, неземного блаженства, которое недоступно нашему рациональному «я».

 

Смерть эротизма

Эротизм умер. Когда на каждом шагу, в каждом фильме, на каждом журнальном стенде мы можем увидеть то, что благопорядочный человек не должен слишком пристально рассматривать даже в своей собственной спальне, – эротизма больше нет. Его притупили, сначала заменив на низменную похоть, а теперь и вовсе извели.

Если раньше классические картины нам нравились бесспорно, то теперьбез порно ни одно творение искусства не имеет шанса на успех. В Монреале ставят пьесу о любви мужчины к козе. Что придумают завтра, чтобы добить последние отблески эротизма в потухших очах человеческой страсти?

Раньше грубость немытых рыцарей компенсировали россказни менестрелей. Знатным дамам Средневековья было нечего делать по вечерам, в замках не было кабельного телевидения, а низко летящие драконы, сбивая антенны, мешали приему телесигнала со спутника, вот они и развлекали себя поэтическими опусами, а потом заставляли своих вольнорыцарствующих мужей лазать к себе в окна башен с розою в зубах наперевес и совершать другие, не менее рыцарские поступки.

В этом отношении дамы Средневековья вели себя точно так же, как и отцы Святой Церкви. Отличившимся рыцарям и те и другие сулили блаженства рая, а провинившимся – адское пламя. Ведь в любой женщине, как и в любой религии, естественно сочетаются оба эти полюса загробного бытия.

Современный мир искоренил эротизм как факт, сначала доступно разъяснив всем анатомию и физиологию любви, затем сняв с женщин юбки (не в занимательном смысле, а просто заменив их на скучные штаны), погнав их на работу, навесив на них функции кухарки, горничной, кормилицы, экономки, уборщицы, посудомойки и промеж всех этих профессий, где-то сбоку, напомнил ей еще и об обязанности выполнять супружеский долг, который нынче разделяется между двумя супругами поровну и выражается в выплате ипотечной ссуды на приобретение совместного жилья.

О чем думал Бальзак, когда писал свою «Физиологию брака»? Все нужно переписывать заново. Современность его безусловно поправит. Выплеснув на улицу парады геев, на экраны – откровенное сокровенное, а в мозги людские впрыснув неприхотливую скуку похотливого бытия, с потухшими манерами, с пожухлой на задворках сознания галантностью, с уродливыми майками и штанами, в которые нынче облечено все население Земли без разделения на пол и возраст, современность правит бал. Виагра и прозак являются исключительными эквивалентами человеческого счастья.

Когда секс везде – его нет нигде. Раскрепощение дошло до того, что раскрепощенный прочно забыл, во имя чего он раскрепощался. Жизнь человека стала беднее, и тут оказалось, что смысла-то особого в человеческом существовании больше нет. Ну что, мы существуем ради плохо сработанной пищи и пластиковых товаров широкого потребления? Нет! Человечество должно было существовать ради любви. А вот как раз ее-то и напечатали в физиологичном ракурсе на обложке журнала, а посему чувственную любовь заменили на бесчувственный обмен весьма бессмысленными телодвижениями.

Нынче цивилизация достигла вершины своей низменности. Отсюда больше нет дороги наверх, можно только скатываться вниз. Вместо всевозможных трутней да молодых и игривых кандидаток в королевы-матки и так далее, она получила единообразного рабочего муравья, одетого повсеместно в трико предблевотного цвета.

Иной раз посмотришь на современных мужчин – ну вылитые обезьяны. А женщины? Поймайте взглядом еще нестарую женщину в какой-нибудь очереди на Главпочтамте и мысленно снимите с нее это современное тряпье. О, боже упаси, я не имел в виду никаких предосудительных мотивов, сказав «снимите с нее», я имел в виду снять только для того, чтобы одеть ее, скажем, по моде середины девятнадцатого века…

Давайте прочтем несколько строк из стихотворения Бодлера «Le beau navire», то есть «Дивный корабль»:

«Ты плывешь, вздымая волны воздуха широкой юбкой… Так роскошная шхуна выходит в открытое море, распустив парус… В медлительном и в то же время энергичном ритме».

Это видение могло явиться Бодлеру только в середине девятнадцатого века где-нибудь в Париже. В страшных современных мегаполисах абсурден кринолин. Среди спокойной жизни неторопливых фиакров и тильбюри, и цветочных корзин на каждом углу воздух был, вероятно, несколько более акварелен, чем в современных загазованных парижских автомобильных пробках…

Читаем далее:

«Благородные ножки дерзко раздвигают воланы юбки и пробуждают темные желания, словно две чародейки…»

Широкая юбка волнует пространство, даже энергичная походка уступает повелительной плавности контрдвижения. Неуместны бег, быстрая ходьба, динамика движения должна напоминать сдержанный танец…

А теперь вложите этому одетому по той моде созданию в уста несколько вышедших из употребления старинных фраз: «Ах, сударь…»

Ну, что? Теперь вы видите? Вот как обокрал нас век компьютеров, облапошил…

Когда чувственный мир низведен до скуки порножурналов, когда все пропитано бесчувственным сексом – эротизма больше нет. Он умер. Можете не звонить папаше Фрейду. Ему нечем будет вам помочь. Наши неврозы нынче имеют совсем другие корни – и это вовсе не подавленная чувственность, а так, мелочные обиды детства, природная лень, избыток денег у других или их отсутствие у нас, и навязчивое желание кого-нибудь огреть по затылку…

 

Воплощение нашего крика

На рукотворном острове, омываемом сиренью персидских вод, воздвигнуто невероятное строение – очевидное воплощение амбиций пустынного шаха. Гордый каменный парус отеля Burj al Arab – несомненная невидаль нестареющего света! Света, стремительно растворяющегося в нищете роскоши, в дури белесых псевдооткровений, в плеске белил ослепительных одеяний и в силе чуждой нам веры упрямых погонщиков верблюдов!

И только щебетание птиц, это суетливое потрескивающее щебетание, словно бы вырванное из плоскости тишины, может пробудить ошалелый от жары воздух, наполняющий каменные паруса, но этот щебет не пробудит уснувший варяжский инстинкт завоеваний, некогда столь свойственный великанам северных царств. Теперь они стали послушными строителями воздушных замков шаха, воплощенных в вереницу осязаемых каменных парусов… Сначала накачавшие его сокровищницы золотом, уплаченным за черную, вонючую маслянистую жидкость, теперь за это самое золото они возводят во плоти и камне набросанный в паре штрихов чудо-мираж!

Каков промежуток между замыслом и его воплощением? Что означает торопливый шарж, начертанный капризностью эскиза? По-видимому, возводители гигантских пирамид живы и поныне. Для них величие надгробий важнее мириад живых людских ироний, называемых суетливым человеческим бытием.

Неистовство атаки, с которым крыло летательного аппарата бросается на текущий ему навстречу и обреченный держать его на своих струящихся плечах воздух, – вот что движет замыслами сказочного шаха… Полет в неведомое пространство, лежащее над безжизненностью его родных барханов.

Что это, как не вероломное насилие над славой вознесения тех, кому было велено расточать пророчества? Но шахам не пристало терзаться непокорными сомнениями. Уверенность в своем праве на чудо – вот что движет чудотворцами современного поднебесья! Вот что содержит их дух в раболепном поклонении изобилию, сытной вольготности, намеренной издевке над пространством, вызову, брошенному в оплеванную кривизну земной гравитации.

Мы научились покорять притяжение тверди только затем, чтобы лить смертоносные ливни на головы наших собратьев. Как побочный эффект случилось так, что промеж бомбардировщиков и истребителей затесалась и гражданская авиация, эта условная разновидность добровольного самоумерщвления, на время разделяющее взлет и посадку. Анахарсис ведь верно подметил, что путешествующих нельзя причислить ни к живым, ни к мертвым. Отправлясь в полет на каменном лайнере отеля Burj al Arab, его гости, уплатившие иной раз и по семь тысяч долларов за ночь, возносятся на небо, не отрываясь от земли, эксплуатируя Вавилонскую башню, святотатственно запасшись услужливыми переводчиками на случай очередного Божьего недовольства.

Господь не любит башен. Как-то не сложилось… То ли дело вкуса, то ли просто неприятно, когда к тебе на небо лезут монтажники-высотники!

Белоснежность арабских отелей, как белоснежность арабских одеяний, компенсирует отсутствие снега в пустыне. Подразумеваемая чистота помыслов, адресованная к небесной простоте взглядов на смерть, – вот залог успешного продвижения правоверных на пути к вершинам послепотопного мира! Цунами не поглотит их праведных парусов. Верные Синдбады ждут у причалов сигнала рубить канаты. Мы и не заметим, как в вечерний час с вершины минаретов нам наконец растолкуют суть протяжного слога, – не завывания, а именно оборванного в строгом радении слога, знаменующего тот порядок, которым мир силится наградить себя уже добрые полторы тысячи лет.

Ни на миг не позволив себе пригубить от чаши винного брожения, возводя трезвость на ступень, более уподобленную целомудрию, чем само целомудрие согласилось бы уподобить себя отказу от простого ритуала трения между телами, гордый парус отеля Burj al Arab, вознесясь на заоблачно-птичью высоту, не раздает заветов и не скорбит над своим нелепо-величественным существованием. Он просто существует – неторопливо и осмысленно, как и надлежит существовать неодушевленным предметам, пусть даже и существующим, казалось бы, вопреки законам гравитации.

А мы, являясь предметами одушевленными, продолжаем трепетно верить в сокровищницы своих черепных ларцов. Хотя как можно ожидать стройных логических построений от рыхлых мозгов? Мы светим цветными фонариками прожекторов на каменные паруса в надежде разглядеть в душном плюше раскаленной ночи, что значат наше величие и наше ничтожество? Отчего все остается как прежде, но все же совсем по-другому? Почему нет нам радости прозрения среди настойчивого кружения впотьмах? Где наша совесть затеряла свои блестящие запонки, которые, закатясь под диван, заставляют нас карикатурно выставлять свои зады и в послушном порыве неминуемо гнуть свои шеи перед ночным горшком?

Все значительно проще, чем может показаться непосвященному. В слегка запачканной песочнице весьма ограниченных в своей пестроте пустынь похоронены последние отзвуки нашего положительного характера. Там же, на дне неглубокой ямки, хранится торопливая записочка, напечатанная на старой папиной печатной машинке одним пальцем. Наша записочка, напечатанная зачем-то нами в детстве, но ее уже не прочесть, буквы стерло время, надежды стерли ветры, а силы поистерлись сами, отделившись от навязчивого, буквально неотступного ощущения чуждости собственных тел, кажущихся еще более отдаленными от нас, чем тела чужие.

Что происходит между двумя противоположными ипостасями плоти, когда они предоставлены сами себе? Балкон воспринимает легкий гул прибоя, и даже кажется, что бриз доносит шум городских бульваров.

Все обыденно. На перилах висит белое пляжное полотенце; ветер то полощет его, словно пародирует трусливый флаг, то оставляет в покое, и складки небрежно символизируют реальность происходящего.

В полумраке едва ощутимо мерное движение тел. В лицах их сосредоточенных владельцев без словаря читается усталая наивность ожидания сказки, нелепая заторможенность от начала до конца пути, нега, основанная на привычном бунте химических реакций. Они не предаются любви – они просто завершают закономерный ритуал удавшегося вечера. В них нет ни страсти, ни намека на бессмертие. В них нет ни спелости плодов, ни слепости любви, ни легкости головокруженья, а только тоскливая надобность совершения того, что должно совершаться.

Вот что такое жизнь, берущая от нас всё и не оставляющая нам ничего, кроме фальшивого десерта, не верящая в наше предназначение, в нашу исключительность и неповторимость. Вот она – простая, естественная, самая что ни на есть житейская жизнь, с упругим трением тел, с перевариванием разжеванных кусочков прелести поварского триумфа, со сменой летаргически невнятных бодрствований на подозрительно отчетливые сны.

Всё чаще поражают нас удивительные совпадения. Кажется, что теория вероятности решила сама себя разоблачить. Мы чувствуем, что нас разыгрывают. А ведь нет ничего отвратительнее разочарования, того, что подступает к горлу в предчувствии исхода навязанного нам, а потому особенно раздражающего розыгрыша, и мы стремимся лучше уж просто верить в каменные паруса, чем внимательно утруждать свои черепные пространства интегральными выкладками, описывающими кривизну каменных парусов. Хотя, впрочем, и то, и другое – напрасно. Мы лишь можем менять, как в калейдоскопе, случайные сочетания рисунков, но заглянуть за пределы трубочки с разноцветными стеклышками не позволяют нам наше ничем неподкупное в своей бессознательности сознание и наше не в меру взбаломошное подсознание, эти две сестрицы, которые и составляют всю нашу нетелесную суть.

Мы не ищем смысла в движениях тел, в живородящей силе соитий, в неспешном пережевывании символов кулинарной роскоши, в невнятных бормотаниях литературных шедевров, в плоскостях иллюзорных касаний столь однообразного по сути изобразительного искусства. Мы просто проводим жизнь, как бессловесные коровы, пасущиеся на безбрежных лугах, расчерченных аккуратными загонами. Этот загон – детство, а этот – старость…

В этом делении безбрежности на загоны и заключена наша смехотворная сущность бытия. Именно в этом. Как и в высоте несбыточных парусов отеля Burj al Arab, эйфелевых башен, оперных театров в Сиднее, удивительным образом не надоевших человечеству пирамид и прочих памятников нашего бессилия что-либо изменить. Все они – воплощение нашего крика о том, что материя в силе подчиняться нашему хотению, нашему велению, нашему разумению. От них нам спокойнее на сердце, от них нам меньше хочется изрыгать напуганные безоблачностью стихи, сотворенные из остатков строительных материалов, не ушедших на построение иных воздвижений в сферах придаточного искусства.

А что, если отказаться от воздвижения каменных парусов? А что, если отречься от железных башен, пирамидальных склепов?

В Норвегии церкви ничтожны по сравнению с мощью тамошних гор. Поэтому норвежцы и не пытаются строить монументальные храмы, возносить свое боголепие на высоту нетипичного и единственного в своем роде в Норвегии собора в Трондхейме. Так, повозятся пару недель, сотворят сруб из наспех оттесанных бревен, воздвигнут на шпиль вместо креста медного петушка и молятся три раза в жизни – при рождении, на свадьбе да на похоронах. Мы не только не можем сотворить затрапезную рукотворную вселенную, мы даже не в силах материализовать реальную галактику, а ведь их миллиарды… Больше, чем сора, больше, чем зерен, разбросанных по бесконечному птичьему двору. К чему нам миниатюрные гиганты? Ничтожные колоссы? Наивные распятия?

Сотворите мир в душе! Сотворите хотя бы иллюзию душевного мира! Не нужно белых парусов из камня! Пожалейте чью-нибудь плачущую мордочку, развеселите больного, испейте чашу вечного радения за ближнего и за себя! Не пойте долгие песни о сотворении мира из глины, человека – из грязи, любви – из взаимного трения тел.

Пусть назло нашему же естеству не каменные паруса, а нерукотворная обитель души станет воплощением нашего крика!

 

Так-то оно так, да не так!

Человек чувствует себя неуютно, когда ему кажется, что нечто в мозаике его миропонимания ему не ясно, и он с готовностью восполняет отсутствующее стеклышко, пусть заведомо ложным и неподходящим, однако сулящим восстановление столь необходимого душевного комфорта. Затем человек сам начинает верить своим же заблуждениям, возводя их в ранг непререкаемой идеологии. Самое главное – чтобы была система, пусть ложная, но не оставляющая места непонятности и непознанности. Я сам всегда утверждал, что поскольку истины не существует, или, по крайней мере, она недоступна человеческому уму, то следует создавать наиболее приятные и удобные иллюзии, предпочитая их иллюзиям неприятным и вредным. Так-то оно так, да не совсем так…

Подчас человеческий разум напоминает мне тесак, которым наша цивилизация наугад размахивает впотьмах, пытаясь разрезать арбуз, который наверняка лежит где-то на кухне. Иногда кажется, что тесак уже скользит по арбузной корке, а временами цивилизация попадает сама себе по рукам и долго кровоточит своими мировыми войнами и «мирными» конфликтами.

Но никогда ей не удается направить тесак на арбуз, и если даже это и произойдет по совершенно невероятной случайности, то вряд ли наша цивилизация осознает, что наконец добилась цели. Скорее всего, она продолжит размахивать во все стороны своим тесаком, так и не поняв, что истина была так близка…

А может быть, и нет никакого арбуза на этой кухне? Может, его съели цивилизации, бывшие до нас и, возможно, исчезнувшие без следа? А может, этого арбуза никогда там и не было? С чего мы решили, что он там есть, этот вечно ускользающий от нашего тесака арбуз истины? Загадка с исчезнувшими цивилизациями сама по себе тоже превращается в несуществующий арбуз, и в его направлении мы пытаемся махать нашим тесаком, но увы… Таким способом мы, скорее, сами покалечимся и всю кухню приведем в неисправность, ибо размахивание тесаком в потемках есть не лучший путь познания мира, но это именно единственный путь, который когда-либо применяла наша цивилизация. Нужно искать свет? При свете на кухне станет видно, есть на ней столь желанный арбуз или нет, да и кухня ли это вообще. И цивилизация начинает искать свет, по-прежнему размахивая своим тесаком познания, но и таким образом ни выключателя не найдешь, ни свечу не зажжешь, да и лампочки, если таковые имеются, все перебьешь.

В купленной мной на днях в букинистическом магазинчике книге под названием «Бессознательная цивилизация» ценным мне показалось, по большей части, только ее название, ну и, конечно, сама идея, что наша цивилизация в целом находится в бессознательном состоянии. Верно подмечен и тот факт, что современная цивилизация на место Бога возвела Свободный Рынок. Туда же, на пьедестал панацеи, возведена демократия и прочие атрибуты современной политической риторики. Однако многие доводы и цифры, приведенные этим канадским автором в 1995 году, на заре эры Интернета, вызывают больше сомнений, чем поддержки, ибо игнорируется сама суть новой эры, в которую мы все вступили в последние десять-двенадцать лет. Недаром человеком года за 2006 год знаменитый журнал «Тайм» назначил всех нас, или большинство из нас, то есть людей, для которых Интернет стал неотъемлемой частью жизни. На обложке журнала изображается экран компьютерного монитора, в который встроено настоящее зеркальце, и таким образом, кто бы ни посмотрел на обложку, увидит на ней себя. Ну что ж, надо отдать должное, подобный поступок журнала «Тайм» не может не радовать. Это своего рода прогресс в методике выбора человека года. Ведь в 1938 году на его роль был выбран Адольф Гитлер, а в 2001 году им чуть было не стал Осама Бен Ладен. Вот же, справился всемирно признанный журнал, понял, что мы, простые люди, и являемся сами себе человеками года. Значит, не совсем уж он бессознательный? Журнал, возможно, и не совсем, а вот цивилизация в целом, видимо, все-таки, и правда, находится в бессознательном состоянии и в сознание никогда не приходила.

Почему экономические теории не срабатывают на практике? Ведь предписания ученых экономистов подчас выполняются со скрупулезной точностью. А я думаю, это потому, что экономисты не учитывают теорию под названием «Так-то оно так, да не так!». Они пытаются учесть как можно больше факторов в своих моделях, но все факторы не учтешь, как в долгосрочном предсказании погоды. Экономисты не осознают, что, в отличие от погоды на Земном шаре, погоду в экономике вполне могли бы делать они сами. Но сказанное мной считается ересью, ибо свободный рынок является великим идолом, а деньги являются чуть ли не первоосновой Вселенной. Не хватает нам широты взглядов. Вот и выходит все в соответствии с теорией «Так-то оно так, да не так!».

По всем признакам, скажем, люди должны поступать по-одному, а они поступают по-другому или только делают вид, что поступают по-другому, а по-настоящему поступают совсем по-третьему.

Временами все бросаются идеализировать вмешательство государства в экономику, которое окрепло после катастрофического экономического кризиса 1929 года, потрясшего весь мир; потом, наткнувшись на прелести плановой экономики страны Советов, снова бросаются обожествлять Свободный Рынок и волчий капитализм, не понимая, казалось бы, элементарного факта, что и то, и другое является лишь инструментами, а не самоцелью экономической науки. Иногда нужна национализация, а в другое время необходима приватизация, а чаще всего оба процесса, возможно, должны идти одновременно. Какие-то корпорации следует национализировать, а какие-то – приватизировать, но суть не в этом. Императивом всех этих действий должно быть не фанатичное выполнение окаменелых законов, не номинальное богатство страны и даже не ее фактическое процветание, а за императив должно приниматься счастье человека, отдельно взятого человека, которому должно житься хорошо и вольготно, ибо если этот фактор не поставлен во главу угла, никакой экономике и никакой законности не суждено преуспеть. Вы скажете: а что же делать, если человек может быть счастлив лишь тогда только, когда несчастлив его сосед? Или если потребности у этого отдельно взятого человека вредные – насилие, курение, выпивка, наркотики, разврат… Мы не осознаем, что те, кто утверждают, что единого счастья не существует, а поэтому можно и дальше интересы отдельно взятого человека игнорировать, как раз и являются самыми настоящими вредителями и врагами рода человеческого! Давно установлено в общих чертах, а в последнее время и хорошо изучено, что в действительности составляет человеческое счастье, и, поверьте, в него не входит ни валовой продукт, ни денежная масса, пущенная в обращение, ни золотые запасы отдельно взятого государства, ни его природные ресурсы. В рамки счастья отдельного человека входит удовлетворение базисных потребностей, включающих голод, жажду, плотскую любовь, затем идут потребности в безопасности, неплотской, то есть возвышенной, любви, в приятии обществом, в познании, красоте и самовыражении, а также потребность помогать достичь своего самовыражения и чувства востребованности другими. Спасибо американскому психологу Маслоу, который и сконструировал эту универсальную пирамиду человеческих потребностей. Вот что должны держать в голове горе-экономисты, когда планируют счастье всего человечества, а вовсе не движение денежных масс и динамику суперкапиталов.

Мы редко вспоминаем о том, что даже сверхидол всех времен и народов – деньги, как, впрочем, и драгоценные металлы, представляют собой лишь форму иллюзорного взаимного соглашения между людьми и никакой ценностью сами по себе не обладают. Скажете, что во мне говорит покойный дедушка-коммунист, боровшийся за светлый образ бесклассового общества на полях сражений Гражданской, а затем в румынском подполье? Не нужно навешивать ярлыки. Деньги являются мерилом всех вещей и единственным средством мотивации? Опять же, «так-то оно так, да не так!».

Вообще заклеймление идей и развешивание ярлыков – последнее дело… Тот коммунист, этот анархист… А что эти идеи в действительности означают – никто уже давно и не задумывается.

Возьмите буханку хлеба и убейте голубя, заявив, что вы пытались его накормить, а потом признайтесь, что вы хлебист, в идеологию которого входит то, что всех голубей нужно кормить хлебом. Общество отвергнет хлебизм как дикую и жестокую идеологию, памятуя об убитом голубе, но совершенно упуская из виду, что бедных птичек все же подкармливать надо. Потом выйдет другой человек и заявит: надо кормить голубей! И все начнут тыкать в него пальцами: «Он – хлебист! Ату его, ату!!!»

В рамках этих рассуждений я не намерен пускаться в подробный анализ экономических концепций и различных идеологий, во-первых, потому, что, как только я примусь за это неблагодарное занятие, я начну махать тесаком впотьмах, и, боюсь, случайно смогу угодить либо читателям по мозгам, либо себе по пальцам. А пальцы писателю совершенно необходимы. Чтобы стучать по клавиатуре? Необязательно. Тексты можно и надиктовывать. Пальцы писателям нужны для того, чтобы показывать фигу устоявшимся взглядам и концепциям, делать непристойные жесты в отношении цивилизации, пока она не смотрит, а когда строго поглядит на писателя, то приниматься ковырять пальцем в носу, утверждая, что таким образом – путем массажа носовой части писательского мозга – стимулируется мыслительный процесс. Поза статуи мыслителя Родена вышла из моды. То есть поза осталась, но деятельность мыслителя изменилась. Теперь он не сидит, подперевши лоб кулаком, а ковыряет пальцем в носу.

Кстати, вы знаете, что именно носу мы должны быть обязаны появлению эволюционной теории Дарвина, ну, той, что про естественный отбор. Надо же, пожалуй, ни одна научная теория не вызывала столько споров в последние столетия. До сих пор американские суды разбирают иски, требующие чуть ли не запретить ее преподавание в школах, либо хотя бы допустить наравне с библейской теорией творения мира.

При чем тут нос? Дело в том, что Дарвин вовсе не родился Дарвином. Точнее, фамилия у него была правильная, та самая, но пресловутая слава к ней еще не пристала. В 1831 году, по окончании университета, Дарвин в качестве натуралиста отправился в кругосветное путешествие на экспедиционном судне королевского флота «Бигл», который и отвез будущего отца эволюции к месту его великих прозрений – Галопогосским островам. Это была исследовательская экспедиция, но капитан поначалу не хотел брать Дарвина с собой, потому что ему не понравилась форма его носа. В то время считалось, что по антропоморфическим данным можно делать точные заключения о характере человека. Однако, преодолев недостатки своего носа, Дарвин все же попал в компаньоны к капитану… Я, конечно, понимаю, что идея витала в воздухе, и если бы не Дарвин, так кто-нибудь другой создал бы теорию эволюции видов. Дело не в этом, а в том, что Дарвин разбудил Ницше, а тот – нацистов. Нацисты разожгли огни в печах лагерей смерти. Маркс тоже работал под впечатлением теории Дарвина, и достоверно известно, что даже послал свой первый том «Капитала» Дарвину в подарок. Тот прочитал несколько страниц и отправил Марксу учтивое, хотя и прохладное благодарственное письмо.

Короче, они всё за нас решили; впотьмах размахивая тесаком, попали кому-то в голову и решили, что это арбуз!

Опять же, я позволю себе воздержаться от анализа эволюционной теории Дарвина по существу. Одно могу сказать точно, что в связи с тем, что в девятнадцатом веке один британский парнишка сделал какие-то далеко идущие выводы по поводу разных видов живности на Галопогосских островах, в двадцатом веке вовсе не обязательно было зверски расстреливать моего прадедушку с почти всей его семьей.

Ну, что ж. Не будем о грустном. Лучше скажите, пожалуйста, какой смысл имеет эволюционная теория в рамках высказывания Эйнштейна о том, что время – всего лишь упрямая иллюзия? В таком случае и поступательное развитие видов превращается всего лишь в иллюзию вместе со временем, в рамках которого оно может иметь смысл.

Что же выходит, я против теории эволюции? Вы знаете, я не знаю! Меня никто не спрашивал буквально до недавнего времени. Вот на днях милая женщина Марни, помогающая нам по хозяйству и обученная по моему настоятельному ходатайству лепить для нас пельмени хотя бы один день в неделю, вытирая нос от муки, вдруг спросила меня, а верю ли я в эволюционную теорию Дарвина. Я был настолько поражен этим вопросом, что не нашелся, что ответить, а впоследствии, попытавшись разобраться в себе, понял, что я верю только в одну научную теорию под названием «Так-то оно так, да не так!».

 

Экслибрис

Бьют часы. У них что-то неладно в механизме, и музыка, которая должна напоминать мелодию часов Биг Бена, звучит странно и чуждо из-за неожиданно пропускаемой ноты. Но ведь именно это и делает мои настенные часы такими особенными и неповторимыми? Часовщик хотел их починить, но я не дал. Привык. А пропавшая нота – это не беда. Так случается, когда неверно употребишь слово, и оно отдается каким-то неестественным откликом где-то в глубине головы… Там, в голове, наверное, все время темно. Хотя почему? Возможно, немного света проникает сквозь глазницы? Нет, вряд ли. Глазницы – просто костяные углубления… Что же это получается? Голова обязательно должна превратиться в извлеченный на свет божий череп только для того, чтобы ее внутреннюю полость наконец осветил луч земного солнца? То есть человек должен обязательно умереть, чтобы его осенило прозрение? Что за жестокая ересь? Хотя, между тем, ведь в этом и заключается весьма распространенное верование, что стоит испустить дух, как все станет ясно… Ах, Йорик, бедный, бедный Йорик… Ах, бедный, бедный Шекспир со своим изысканным полузабытым акцентом, который больше уж не бередит наше пресыщенное фильмами ужаса и спецэффектами воображение! Мы владеем шекспировскими томами, но что же может заставить нас погрузиться в эту скользкую вереницу слов, возгласов, метаний его трагедий, певучесть его таинственных сонетов, язвительность его комедий?..

Я помню, брался переводить «Гамлета» набело, не так, как раньше это делали другие. Пытался сохранить размер и звучание оригинала. Кропотливый труд. Бросил. Хотя почему? Ведь мог закончить… Сейчас стоял бы «Гамлет» на полке в моем личном переводе. Каково? Хотя отчего мы все цепляемся за эту историю мнимого помешательства и наскоро завуалированной мести? Наверное, оттого, что Гамлет прежде всего ищет себя, и именно его самокопание – вот что интересует нас, его незадачливых последователей. Именно это его безответное «быть или не быть» не дает нам всем покоя. В первый момент, услышав эту фразу еще в детстве, наш разум протестует: мол, что за бред, как же можно «не быть», но потом язва крамольной мысли отуманивает наше неокрепшее сознание: «А ведь можно… А ведь можно и не быть!». Вот дьявольская дилемма, вот игра в подкидного дурака, когда не видишь ни собственных карт, ни карт противника, игра вслепую, где, как ни крути, все равно останешься в дураках, а вот старым дураком или молодым – в этом и заключается вся напряженная борьба нашей сознательной жизни: чтобы старым, непременно старым! Забывая при этом, что все равно дураком…

Действительно, смешав простонародный язык с размеренной схоластикой латыни, Шекспир принес лучик культуры широким массам блудниц и ремесленников, которыми мы все и являемся в прямом и переносном смысле. Тогда все было четче и откровеннее, яснее, что ли, кто – ремесленник, а кто – блудница, хотя блуд, как многие утверждают, тоже ведь ремесло… Итак, для этого народа писал Шекспир, для них, посещавших толпами его деревянный театр «Глобус». Как странно, что то, что в наш век является стандартом классики и скуки, было поп-культурой, то есть элементарной попсой! Так сказать, доходное дельце… Ведь в качестве пайщика театра «Глобус» Шекспир приобрел солидное состояние, которое дало ему возможность примерно в 1612 году вернуться в Стренфорд уже богатым.

Неужто и наш современный членовредительский бред когда-нибудь тоже станет классикой? Как Генри Миллер. Ах, «Тропик Рака», «Тропик Рака»! Книга после ее написания была запрещена во всех англоязычных странах в течение двадцати семи лет. А писалась она в голодные тридцатые, когда ее автор, жалкий, но не унывающий оборванец, бродил по улицам Парижа. Будучи уроженцем Бруклина немецкого происхождения, он знал, что пишет, когда говорил, что желал бы, чтобы мир расчесал себя до крови в попытке вырвать из-под кожи вшей, которыми являемся все мы, люди… Зачем он поливал свои работы обильным семенем извращенной горячности? Если бы в них оставить только эстетическую и временами порывающуюся пофилософствовать сущность, его можно было бы читать даже с некоторым удовольствием, но тогда бы его никто не читал, и он не был бы знаменитым Генри Миллером. Его тексты в оригинале, то есть по-английски, как это ни странно, не вызывают такого омерзения, как при ознакомлении с их русским переводом. То ли английский – более циничный язык, в котором более допустимы слова и обсуждения низменного сорта, то ли русское ухо не привыкло к такому вольному обращению именно не с совершенно непечатными словами, а с их полукультурным и несколько медицинским эквивалентом, от которого тошнит, хотя в некоторых переводах, когда эти слова заменены матерной бранью, Миллера тоже читать невозможно… Английский я б выучил только за то, что на нем словоблудствовал Миллер! А стоит ли?

Ведь Генри Миллер, как нагадивший котенок, напоследок словно бы еще и старается порвать своими неокрепшими коготочками обшивку вашего дивана, а вам и хочется шлепнуть его, и рука не поднимается. А как быть? Дойти до самой сути и оставить свой экслибрис и на этой книжке? Ведь, оставляя свои экслибрисы, мы отправляем их в пустоту не нашего будущего расплачиваться за пустоту нашего прошлого. Хотя мой экслибрис кажется таким неуместным на книге Миллера, но это ведь моя книга, надо нашить на нее ярлычок…

Я коллекционирую книжки, как белочка, фанатически собирающая орешки. Орехи я, впрочем, тоже собираю про запас, добывая их в магазинах и складируя в специально припасенную для этого корзинку. Однако книжки лучше орехов. Орех съел – и все дела, а книги можно читать и перечитывать. С годами я люблю их все больше и больше. Мне не хватает времени, конечно же, их всех прочитывать от корешка до корешка, но я читаю наискосок или просто выборочно разные страницы…

Нет для меня большего домашнего счастья, как уединиться вечерком со стопкой книжек. Увы, нам отпущена быстро утекающая жизнь, и нет времени читать книжки поодиночке, любовно и вдумчиво вглядываясь в каждый знак языка… Только редкие тома я позволяю себе смаковать таким образом.

Я, наверное, так ревностно и учу различные языки, чтобы иметь полноправное основание собирать свою библиотеку не только на уютном домашнем русском да на давно потерявшем для меня свою экзотическую иностранность английском, но и на еще свежем в своей недавней неведомости французском, предательски ясном, но в то же время и играющим со мной в прятки испанском, на практически малодоступном пока немецком, и, наконец, и вовсе знакомом мне скорее на созерцательном уровне, чем в ипостаси беглого чтения китайском. Иврит я хотя и считаю своим вторым языком, а английский лишь только третьим, на иврите, увы, книг у меня мало. Уж не знаю, видимо, так вышло, что народ книги ограничился своей Книгой, а другие хорошие книги на иврите как-то не издает… Ну, не сложилось.

Мне хочется оставить свой след на всех этих букинистических сокровищах, которые большую часть своей подчас многовековой жизни провели по чердакам в разных концах света, о чем нередко свидетельствует неприятный мне запах плесени или совсем уж огорчившее меня какое-то незнакомое книжное насекомое, съевшее мой столетний двадцатитомник в духе «По странам и континентам» на английском языке. Мы пока выложили его на скамеечку у входной двери – пускай охолонет, хотя я подумываю насекомое вытравить химией, а подъеденные книги подарить местной библиотеке, если, конечно, их согласятся взять. Ведь народы стран и континентов прилично изменились за последние сто лет…

Когда мне попадаются книги с экслибрисами, наклеенными на них чьими-то давно отжившими пальцами сто и даже более ста лет назад, я думаю: вот ведь как оно, не осталось от человека даже и воспоминания – кто он был, зачем купил эту книгу, о чем думал… А вот экслибрис остался. И еще пометки на полях, оставленные чернильным пером… Я вижу, что именно тот, незнакомый мне, читатель отметил, и словно бы веду с ним разговор. По сути, для меня он более живой в этой книге, чем сам автор, ее написавший.

И вот что я для себя тогда решил. Я тоже хочу послать весточку за пределы, отведенные мне бренностью моего существования. Я тоже стал делать пометки на страницах… Но не всегда это удается. Иногда книги не плохи и не хороши, да и не сообщают ничего такого, что хотелось бы отметить. Да и строгое воспитание как-то довлеет надо мной, и даже карандашом черкать в книгах мне кажется неприличным, особенно в старинных книгах. Я купил, например, многотомник Руссо по-французски, изданный еще до Французской революции. Ну-ка, поднимется ли у вас рука почеркать на таких книжках? А вот еще есть у меня книга о законах и нравах Прованса, она вообще 1650-х годов, издана до знаменитого Лондонского пожара… Так я ее сам боюсь. Она как из могилы вынутая – страшно в руки взять. И надо сказать, достались мне все эти сокровища вовсе недорого. Нынче e-bay, такая универсальная интернетная толкучка, предоставляет нескончаемые возможности купить редкие книги из любого более или менее цивилизованного уголка света по совсем недорогой цене, а если повезет на аукционе, то и вовсе за бесценок.

Вместо экслибриса у меня была своя печать, которой я когда-то пропечатывал книги из своей библиотеки, но потом бросил, потому что ведь опять же, брякнуть чернильную печать на какой-нибудь томик семнадцатого века рука у меня не поднимается. Что же я, вовсе уж варвар?

Эти книги настолько стары, что кажутся мне живыми. Как-то я имел неосторожность поставить десять огромных томов с опубликованной перепиской Вольтера к себе в спальню, в книжный шкаф, стоящий прямо напротив кровати, и потом никак не мог заснуть. Мне казалось, что эти книги, пережившие пожар, судя по запаху гари, несущемуся от страниц, смотрят на меня с полки и переговариваются между собой шепотом по-французски: «Quel idiot est notre nouveau propriétaire?»

Они могут торжествовать и смотреть на меня свысока вполне обоснованно. Такие книги переживут еще многих хозяев; если уж они сохранились до наших дней, повидав по меньшей мере четыре разных века, теперь вряд ли кому-нибудь придет мысль бросить их в печь, и они неминуемо отправятся в свое нескончаемое путешествие то по чердакам, а то по роскошным кабинетам, а потом снова по чердакам, а затем опять по роскошным частным собраниям, пока не доберутся до двадцать второго, а может, и до двадцать третьего века. И так до тех пор, пока не рассыплются в прах или не будут проданы по отдельным страничкам, как нынче продают старинные манускрипты. И тогда их отдельные листы будут доживать, заключенные в рамки, в двадцать четвертом и двадцать пятом веках… Вот это судьба…

«Это же настоящие путешественники во времени!» – подумал я и заказал у Иры Голуб – художницы, иллюстрирующей все мои книги, попутчика им вдогонку, – свой экслибрис. Художница, разумеется, поинтересовалось, что я хотел бы изобразить на этом посланнике в будущее, и я, растерявшись, сначала сказал, что что-нибудь рыцарское, потом попросил нарисовать песочные часы и надписать цитату из Сенеки по-латыни «Береги каждый час; будешь откладывать, жизнь и пройдет».

Ира прислала мне несколько вариантов эскизов, последний из которых оказался для меня совершенно неожиданным.

Ну вот, судите сами. Как говорится, картинка стуит тысячи слов, что у нас с ней вышло…

Сначала я подумал, что оклеить раритеты такими мультяшными картинками – это просто хулиганство какое-то, и спросил у своих детей, что они думают, раз уж они являются естественными наследниками моей библиотеки, а тем самым тоже в какой-то мере мои посланники в будущее, и именно им и предстоит снести все это старье на чердак, чтобы уже внуки снова все это выставили на продажу. Дети проголосовали единогласно за экслибрис с плюшевым мишкой и зайкой – Маськиным. Я удивился и спросил, почему. Они ответили:

– Потому что это твои книги, и мы хотим, чтобы на них остался след чего-то того, что напоминало бы о тебе и о Маськине.

– Очень трогательно! – поблагодарил я.

Я поддался этому доводу и выбрал этот последний эскиз. Мы напечатали три тысячи наклеек на серебряной фольге, отчего экслибрис принял вид золотинки от шоколадной конфеты «Три медведя» с нарисованной на ней шариковой ручкой картинкой. В общем, вышло красиво, наивно и очень светло!

А вот на Руссо у меня пока не хватило духа наклеить этот экслибрис. Так что очень может быть, он продолжит свое путешествие во времени без какого-либо следа моего присутствия на этой планете. А знаете что? Я вот сейчас соберусь с духом, пойду и наклею на него моих Маськиных. И еще покажу Руссо язык – пусть себе не думает, тоже мне, раритет! Ведь это же мои книги? Или, по крайней мере, пока…

 

Призрак окончательного решения

Нормальный человек – это тот, кто думает прежде всего о своей безопасности и о безопасности ближних, к которым он, в общем, причисляет все человечество. Нормальный человек ищет любви, дружбы, успеха в делах, жаждет искусства, творчества, усерден в науках и в конце концов принимается за поиск своего высшего предназначения, поддерживая в этом других. Для такого человека нет рас, национальностей, народностей, видов, подвидов, ваших и наших, своих и чужих. Он понимает, что если пока еще и не все люди братья, то ничто, кроме них самих, не мешает им таковыми стать. Но дело в том, что миром не правят нормальные люди.

Предъявите нормальному человеку риторику сионистов и антисемитов. Он ничего в ней не поймет. Какой избранный народ? Зачем в третьем тысячелетии создавать государство по типу жреческого царства, с древней, а потому неизбежно дикой религией во главе? С другой стороны, зачем, пользуясь древнеиндусской свастикой, сжигать в печах последователей древнееврейского учения? Все давно позабыли, что религия нужна человеку, чтобы ему жилось и умиралось легче, а не для того, чтобы ему не давать жить, запрещать жениться, мешать растить детей, или, тем более, насильственно его умерщвлять, принося в жертву якобы высшим идеям, или отказывать ему в похоронах, пытаясь хотя бы напоследок досадить если не усопшему, так хотя бы его непородистым родственникам…

Если бы Гитлер воскрес и захотел бы довести уничтожение евреев до конца, какой бы он построил план действий, ознакомившись с современной обстановкой? Конечно же, их нужно всех собрать в одном месте и долбануть атомной бомбой, желательно их же собственной.

А как мы называем тех, кто призывает, чтобы все евреи собрались в Израиле, да еще и поддерживает их в том, чтобы у них была своя атомная бомба? Мы называем их сионистами. Выходит, что Гитлер – сионист. Обратите внимание, я не сказал, что сионисты – фашисты. Это чушь собачья. Я только сказал, что и те и другие говорят на одном языке – языке расы… Фашисты вполне могли бы поддержать сионистов в том, чтобы сконцентрировать всех евреев в одном месте, ведь они были такими горячими сторонниками всякого рода концентрации…

Палестинцы – это своего рода арабские евреи. Они изгои во всех странах, в том числе и в своей стране, которой у них нет, и мусульманский мир давно мечтает избавиться от всех от них скопом. Какой выход? Поселить их вместе с евреями в Израиле. Там до кучи и решится как еврейский, так и палестинский вопрос.

По-моему, все сходится. Остальное – пустая риторика.

А вот исступленному фанатику-христианину тоже Израиль нужен. Он же не может себе втемяшить, что хоть по уши закрестись, а святее не станешь. Святость-то – не в обрядах, тем более построенных на культе мучений и казни Божьего человека, Христа, – культе, являющемся всего лишь очередной разновидностью варварских жертвоприношений… Святость – она в помыслах. А помыслы должны быть хорошими, чистыми. Что, опять повторить, какими, для тех, кто невнимательно прочитал? Ну, что ж, повторение – мать учения. А учение очень простое, и известно с незапамятных времен. Итак, повторяем еще раз: светлые помыслы должны быть о безопасности своей и ближних своих, о любви, о дружбе, об успехе в делах, об искусстве, о науках и, наконец, о высшем предназначении своем и других.

Однако фанатики всех мастей начинают с конца. Они сразу ищут высшее предназначение, начиная поиск в помойных ямах. Безопасность для них – ничто. Что есть безопасность для садомазохиста, как не пустая скука?.. Любовь у наших фанатиков может быть только к идее. Дружба – только с товарищами по партии или религии, наука им нужна, чтобы лучше делать бомбы, искусство – чтобы пропагандировать их идеи.

Итак, фанатики – не важно, какой масти: христиане, фашисты, сионисты, мусульмане – сходятся в желании, чтобы Израиль существовал в том виде, в котором он существует. Пусть мотивы у них разные, намерения – тем более, но это не меняет дела. Ведь все они напоминают пассажиров одного трамвая. Один инженер, другой наркоман, третий съел стакан… Такие разные, а едут в одном направлении.

А за их спинами стоят трезвые злыдни. Для них нет идей, не существует идеологий. Им не нужны деньги! Им даже не нужна власть! Просто им нравится играть друг с другом в увлекательные игры… И вот рушатся советские союзы, откуда ни возьмись у всех советских евреев образуются из небытия родственники в Израиле, которых штампует специально для этого образованная организация «Форум». Все носятся с липовыми справками, какими-то бумажками. Понеслись! Айда в Израиль. Там пойло обильное! А здесь палкой по клетке лупят! А антисемиты им вдогонку: «Убирайтесь в свой Израиль!» А ведь это только первая часть фразы. Вторая часть пока хранится в секрете. А между тем секрета никакого нет. «Убирайтесь в свой Израиль! Там мы вас всех и убьем!»

Знаете, по цепочке. Еврея принял, еврея сдал… Хорошо, четко; Гитлер был бы в восторге. Он бы потирал свои усики, вскидывал ручонку вверх и бесновато покрикивал: «Israel ist für Juden! Alle Juden müssen nach Israel gehen!»Ну, чем не сионист?

А потом, заметив, что в мышеловку устремились и неевреи тоже, наш воскресший фюрер как человек, любящий порядок (что вовсе не означает порядочный человек), издал указ провести чистку, всех неевреев отловить и выслать обратно. Да, евреи подделывали документы, что у них якобы есть родственники, чтобы их выпустили. Просто звонили в этот «Форум» в Израиле и заказывали себе «вызов». У меня таких вызовов было три или четыре… Но это нормально. А теперь оказалось, что тех, кто менял документы и фамилии, чтобы уехать, надо выслать обратно. Не из сострадания, а просто потому, что фюреры любят порядок, а финальная стадия грандиозного плана под названием «Окончательное решение» вот-вот должна наступить.

Давайте и дальше навешивать друг другу ярлыки. Тот – фашист, а этот – сионист. Ты – жидовствующий антисемит, а я – антисемитствующий жид. Давайте и дальше делить людей на расы, нации, народности, виды и подвиды.

Евреям не нужен Израиль? Евреям, как и всем людям, нужны безопасность, любовь, дружба, успех, мудрость, красота, самовыражение… А Израиль? Да что вы пристали со своим Израилем? Нас без него всех перебьют? Нас и с ним всех перебьют. Тоже мне, изобрели защитника…

Пока мы будем продолжать говорить на языке Третьего рейха, надо всеми нами так и будет нависать призрак окончательного решения не только еврейского, но и общечеловеческого вопроса.

А что, если хотя бы попытаться стать нормальными людьми?

 

Веселящий закон богемы

Музыкальное колебание волн может быть извлечено не только из древесно-струнных инструментов. Я заношу свои пальцы над клавиатурой, и вот-вот побегут подгоняемые щелчками слова, вытягивающиеся в долговязые фразы. Моя клавиатура не пестрит черно-белыми косточками клавиш. Она скучна, как канцелярская мораль, сера, как старая промокашка, случайно заложенная в книгу полвека назад и извлеченная на свет удивленной рукой только для того, чтобы отправиться в запоздалый последний путь в мусорное ведро… Такая вот разновидность будущности…

У перьевых вдохновений больше нет перспектив. Праздные птички могут быть спокойны: пламенные пииты больше не станут выдергивать перья из их напряженных в тревоге хвостов. Теперь богема перешла на оседлое времяпрепровождение, а театры заменены болезненными галлюцинациями, навеваемыми молекулами новомодных дурманов.

Это раньше богема была прослойкой между интеллигенцией и другими общественными классами, ведя свою родословную от цыган, коих по-французски величают bohйmiens – буквально «богемцы», жители Богемии, области на территории нынешней Чехии, где в Средние века обитало много цыган; таким образом, неприкаянная жизнь артистов сравнивалась с жизнью цыган (кроме того, многие цыгане сами были актерами и певцами).

Нынче богема интернациональна. От цыган в ней осталось только то, что она все время что-нибудь выцыганивает и намыливается предсказывать будущее, однако ей все реже золотят ручку, и она, потупив заскучавший взор, обращает его сама на себя и от нечего делать привычно линчует любых проклевывающихся в ней светлячков, которых проводит сквозь все ипостаси презрения, прежде чем посмертно внезапно наречь суперглыбищами, хотя при жизни они плюгавы и оплеваны… В этом и заключается веселящий своим беззаконием закон богемы: оплевывать всё, что ценно и вечно, и экзальтированно закатывать глаза на всё, что временно и глупо до нестерпимости, до клокочущего чувства в желудке, до пугающей тошноты наречий чужих языков, от которых тянет узкой замогильной тоской вечного непонимания и невнимания.

При советской власти это кодло именовалось «творческая интеллигенция». Ее статус был примерно таким же, как современное положение мужчин нестандартной половой ориентации, то есть по мере надобности некоторых из них выставляли напоказ, но большую часть времени гнобили и изничтожали.

Конечно же, к своей прародительнице – настоящей французской богеме – советские рабы свободного творчества не имели никакого отношения. Они хотя и охватывали те же традиционные круги – театральные, литературные, а все больше околотеатральные и псевдоартистические, и, как и положено богеме, обычно вели весьма вздорный образ жизни, не соответствующий общепринятому в социуме, но всем им было далеко до своих прототипов из сборника Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы», а тем более из знаменитых опер Пуччини и Леонкавалло с одинаковым названием «Богема»…

Что же представляет собой богема третьего тысячелетия? А всё то же… Экзальтация, фиглярство, наркота… Какие сочные выражения ни звучат под потолками прокуренных жилищ, но на трезвый рассудок они оказываются лишь невольными потугами неестественных убожеств…

А мы всё туда же… Стишки пописываем, пьески кропаем… На нас смотрят с кривыми ухмылками даже бесстрастные облака на небе. Куда уж там до сиволапых наших соотечественников? Кому мы нужны, сотканные из цыганской нищеты и еврейской вздорности провинциалы? Наша страна Великих Дум находится где-то совсем не здесь, и как бы мы ни стремились в ее центр, мы все равно оказываемся где-то с краю, а провинция хороша лишь для забвения, но никак не для солнцестояния в зенитах наших голов.

Наши низменные искания никому не подслащают клюквенную суть кровопролитий, никого не ведут на светлые волхвовые поклонения, не зажигают звезд, не крестят мессий…

Мы не нянчимся с младенцами, которые завтра изменят Вселенную мановением игрушечных сабель, мы не ищем свершения порядком надоевших за столько веков апокалипсических бредней. Мы топчемся на той же самой почве, в которую уйдем, рассыпаясь аморфным прахом, и мы ничуть не лучше тех, кто не ведает стремительного, но обреченного на неминуемое ослепление поиска света.

А Пушкин, дурак, зря стрелялся! Казалось бы, только все начало устраиваться, уже и доходы от своего «Современника» подсчитывал, а тут надо же – БАХ!!! – и нету моего родимого… И как мне теперь понять, что за таинство заключено в этом невероятном сочетании пушкинских строк, имеющих эфемерный, но совершенно неотразимый заряд нечеловеческого совершенства, витающий над пропастью человеческого несовершенства… Но богема ругала и его, пока не снесли на руках, не оплакали да не зарыли понадежнее. А Андерсена так ненавидел родной Копенгаген, что однажды бедняге пришлось анонимно поставить пьесу в театре, которую приняли на ура только потому, что думали – не его это творение…

А я вам так скажу: пьянствовать, развратничать и ругать правительство можно и без всякого обволакивания искусством, и так вечно окруженным несвежей оберткой такой швали, что верный своему рассудку человек отпрянет в немом отвращении и так никогда и не поусердствует добраться до сердцевины, в которой упрятан маленький похищенный мальчик, и имя его – Восторг.

 

Эстетика духовной нищеты

Войдя под своды храма соусов и аперитивов, два ангела сочли, что им вполне уместно принять человеческий облик и вкусить сполна кулинарную радость бытия, неведомую существам небесным. Но уже после первой смены блюд их стали одолевать человеческие страсти… Нет света без тени, нет попойки без похмелья, нет кокетства без постели, нет правды без сомнений, а посему наша земная жизнь представляет собой исключительное приключение с редкими всплесками вселенского хихиканья…

– Ах, ангел мой, поверьте, что ресторации для того и созданы, чтобы в них питаться… А вовсе не для пущего престижа! И это несправедливо, что в конце обеда иной раз такой счет заломят, что хоть плачь! А все равно идешь и ешь, и заказываешь, даже в меню не глядя, просто по памяти, ибо обстановка решает всё… – недовольно проворчал ангел с неприветливым лицом и отведал креветку, обернутую в тончайшую полоску бекона и запеченную вместе с кусочком ананаса словно в воздушной муке…

– Мне кажется, вас что-то тревожит, а если вы охвачены заботами и волнением, то даже самое роскошное меню не принесет вам удовольствия, – возразил своему хмурому собрату ангел с ликом ясным и благостным и, вытерев ангельские персты салфеткой, ласково погладил своего друга по перышкам.

– Я подумал о том, как медленно угасает в нас жизнь. Сначала не хочется работать, потом в облом вставать по утрам, а там и рукой подать до полного отречения от зачем-то признанных вынужденной необходимостью процедур – ну, вроде трапез или моционов… – продолжил свою мысль неприветливый ангел, скучно ковыряя вилкой в очередном ястве.

– А мне представляется, что это, наоборот, знак отречения от плотского… И это хорошо! – улыбнулся ему в ответ ангел с ликом ясным и успокоительным, при этом мягко отправив в рот запеченное мешочком хрустящее тесто, смоченное в сладком тягучем соусе и неизменно таящее внутри чуть растаявший сыр «бри», один из самых древних французских сыров…

– Ну а как же эстетика жеста? Как же приятный костюм? Умытый подбородок? Сытые потроха? Нет, позвольте повитийствовать, позвольте убедиться в своей неспособности качаться в люльке бытия… – взбеленился неприветливый ангел и отправил в рот шампиньон, фаршированный козьим сыром.

– Что с того, что я позволю вам, как вы заковыристо изволили выразиться, «повитийствовать»? Людям необходимо держать себя в каких-то пределах. Иначе безумие, иначе мрак, досрочное соскальзывание… – всколыхнулся ангел с добрым взглядом, но его прервал хмурый собрат.

– Не будем о мрачном. Ведь вся несуразность заключается в несговорчивости человеческой, зиждущейся на поразительном упрямстве. Вот если бы все договоренности завязывались беспрепятственно, вы представляете, каким нестерпимо сияющим и эффектным был бы подлунный мир? – промолвил мрачный ангел.

– Ну, не скажите… Ведь не складывается у людей не только хорошее… Слава Боссу, слава Всемилостивому, частенько не складывается у людей договориться и о дурном, неприятном, чтобы не сказать разрушительном! – вежливо, но менее покладисто, чем обычно, возразил ангел с приятным ликом, медленно жуя почки в мадере.

– А вы взгляните на любого… Чем человек занят всю свою сознательную и бессознательную канительность? Ну, деньги – это не в счет. Это иллюзорная провокация. Людям только кажется, что безденежье душит, и это вне зависимости от их богатства. Я имею в виду ту бурлящую, пупырящуюся энергию, которая не позволяет умыться поутру, но зато порождает такое количество псевдострастей, что уже не ясно, кто кем повелевает: человек ими, или они человеком! – встрепенулся мрачный ангел и помрачнел окончательно.

– Нужно просто насильственно обучить человека приятному времяпрепровождению. Вот взять его характер и скрутить в трубочку с кремом… А то что же получается? Капитально они себе подпортили привычки… Ни режима, ни вдумчивого настроения. Так, сплошные суетливые всхлипы да дерганья по подворотням… – воспламенился ангел с ликом положительного свойства.

– Да ведь не справиться так запросто со своим нутром… Оно, знаете ли, такое непоседливое. И все из него что-то прет, просто какая-то амебность заедает… То там ложная ножка выпячивается, то тут… – возразил мрачный ангел.

– А вы извольте попробовать относиться к жизни как к устрице! Знаете ли, дома я ни за что этого слизняка не проглотил бы, а в тронном зале ресторации, когда все так торжественно, да с серебряного блюда… Наоборот, проглочу и добавку затребую. Так и с жизнью надобно поступать. Обставить ее приятственно таким образом, чтобы ее слизистая сущность не вызывала биологического отвращения, а наоборот, бодрила своим скромным, но изящным изыском… Эдакая эстетика нищеты! И нищету ведь можно обставить обворожительно… А жизнь? А что жизнь? На лед ее положите, в конце концов… Да, да! Именно на лед! Как устрицу… И не забудьте выжать лимон и сдобрить ее уксусным соусом с мелко покрошенным лучком… Добавьте капельку табаско… Только не дай вам бог излишне плеснуть табаско… Этот красный черт знает, как сделать из языка удавку! – увлекся ангел положительного толка.

– На свете есть и те, кто может обойтись без устриц… – попытался возразить мрачный ангел.

– Вот в это трудно поверить! – отрезал его веселый собрат.

– Увы, это факт… Устрицы, как это ни странно, так и не стали предметом каждодневной необходимости… – пробормотал себе под нос мрачный перьеносец…

– А я бы выдавал их в качестве пособия на бедность… Хотя бы для поддержания эстетики нищеты! Чтобы бедняки в растерянности роняли слизняков на пол и, поскользнувшись на этих устрицах, ломали бы себе руки, все равно растущие у них из задниц, и расшибали бы себе оттуда же растущие головы… Нищие славно устроились… Мало того, что бездельничают, так еще и всем в морду тычут своим нищенством…

– Ну и выйдет вам полный конфуз… Вы еще скажите, что и устрицыустроились славно и всем тычут в морду своей устричностью … И что они блаженны, не иначе!

– Блаженны только нищие духом…

– Ах, не повторяйте этот каламбур, вы же прекрасно знаете, что здесь просто переставлены местами слова. В оригинале это звучало: Блаженны духом нищие, что означает: дух нищих пребывает в блаженстве, а вовсе не то, что хорошо тем, у кого дух нищ… Или, точнее: «Блаженны нищие по велению духа», то есть те, кто сделался нищим не от глупости и безделия, как это чаще всего бывает, а именно по велению духа, вот тот и блажен. А то, что любой бездельник или, того хуже – умопомешанный, или совсем уж подлец примазывается, так это безобразие. Не иначе Всемерзкий водил пером этих переводчиков. Недаром в эпоху Ивана Грозного плохих толмачей было принято варить в кипятке. Это сколько ж вреда от таких горе-толкователей? Разве это не ясно? Нужно поправить Евангелие…

– Возьми слово в слово, никакого такого смысла нет. Это же, кажется, в Евангелии от Матфея 5:3… Ну, посуди сам:

– Вот, перевожу слово в слово: makarioi – блаженные, oi – те, ptwcoi – нищие tw pneumati – духом, oti autwn – для них, estin – есть h basileia – царство, twn ouranwn небес… Ну и где здесь твой особый смысл?

– Где, где… А я у Самого Иисуса Иосифовича уточнял, и Он мне лично сказал, что переводчики напутали… Первый-то вариант, что Матфей записал, был написан то ли на арамейском, то ли на иврите… И звучало это как «аниим аль ядэй нафшам» – «ставшие нищими через свой дух», а может, и «аниим бе нафшам» – «нищие в своем духе», поди теперь разбери, Матфей-то тоже мог не расслышать… а текст не сохранился… Главное, что Он Сам мне пояснил… Теперь всем это нужно растолковать!

– Ну и объявят вас очередным лжепророком! А будете упорствовать, и на вас крест с гвоздями отыщется… А посмертно получите очередную бандитскую революцию со взломом мозгов! Реформацию с кровоподтеком на совести… Инквизицию с перегаром в душах… Все и так давно уже стали ориентироваться на душевную нищету, а тут еще и вы им подарочек устроите… Повод пустить кровушку дадите… Никто же сути ваших слов не расслышит, а так переврут, что только хуже станет… Вы, ангел мой, что же, не понимаете? Ведь за этой ошибочкой стоит простая человеческая жадность, помноженная на тупую подлость. То есть по тому варианту, что нынче у всех на устах, выходит, что вовсе не следует с богатством своим буквально расставаться, не нужно никакие монеты на пыльную дорогу бросать, и более того, вдобавок и духом можно обнищать, и за это все и выпадет им «базилея тон Уранон» – царство Небесное… Это же своего рода провокация! Саботаж, если хотите, а не просто неточность перевода… Переводчику, видать, стало жалко своих суетных сбережений, пожитки свои пожалел, вот его бес и попутал так с переводом начудить, а оригинал этот шельмец куда-то специально затерял… Кофе на него пролил… Или что они в то время на важные исторические документы проливали? Вывесил у огня обсушить, а папирус и сгорел… Вот незадача! Ну, и что ж нынче удивляться, что в полном соответствии с поддельной инструкцией настало царство нищих духом, и они не позволят, чтобы обещанное им в результате намеренной или нечаянной ошибки толкования Царствие Небесное досталось не им! Они мечом докажут свое милосердие и палицей – свою доброту! Приличные же люди все время должны будут откупаться от этих «нищих духом» праведников, то есть от тех, кто сам по-человечески жить не хочет и другим не дает… А у простого человека, нищего ли, богатого ли, одна задача – как бы до почтенного возраста дотянуть… желательно не с вспоротым брюхом. Страсть у них такая – уложить в гроб свое тельце целеньким и бодреньким. Это же своего рода спортивное состязание: кто дольше лямку протянет? Давно заменив здоровый образ жизни на здоровый образ смерти, единственным стремлением людей стало ни в коем случае не умереть в полдень и не окочуриться в полночь! А в таких обстоятельствах жизнь более не представляется ни устрицей, ни даже улиткой… А вы говорите – «повитийствовать…». Кстати, а с каких это пор вы стали презирать нищету?

– Я не уверен, что я презираю бедность… Я презираю, когда ее выпячивают! Это еще омерзительнее, чем когда хвастают богатством! И это не я сказал «повитийствовать»… Кажется, это вы сказали…

– А так ли это важно для мировой истории, которая уже явно растеряла все удачные сюжеты и теперь преподает нам исключительную дрянь?..

– В мировой истории никогда не было удачных сюжетов… Исторические сюжеты обычно не тянут даже на второсортный детектив, а все больше смахивают на протокольные до скуки материалы уголовного дела… А может быть, необходимо прислушаться к стоицизму? К достаточности необходимого… Или как там? Необходимости достаточного…

– Дело в том, что люди – неважно, бедные ли, богатые ли – все как один сидят в довольно тесном и местами весьма вонючем мешке, и нет такой всеохватывающей силы, которая бы смогла указать им на выход…

– А мне, например, уютно в этом мешке. Я не хочу наружу. Мало ли, что там снаружи…

– Я точно вам скажу, что снаружи есть много такого, что вообще не имеет для нас смысла ни в философском значении, ни в эстетическом, хотя мы отчего-то полагаем, что все просто обязано иметь определенный смысл. Ведь и мы, ангелы, не можем быть уверены, что не являемся взаимной галлюцинацией и сами не сидим в таком же вонючем мешке.

– А Он тоже не может быть уверен?

– Стопроцентной уверенности нет ни у кого…

– Хорошо вы устроились… Легко рассуждать о том, что не требует никаких доказательств…

– Любое доказательство – лишь ловкий обман. Доказать ничего невозможно, как невозможно запивать гусиный паштет «Фуа-гра» банальным пивом… То есть физиологически это, наверное, осуществимо, но на практике такая пошлость, я боюсь, вызовет сотрясение небосвода, и звезды посыплются с небес прямо вам в тарелку. Вот, кстати, пример совершенно непререкаемой истины… Паштет из гусиной печенки с трюфелями можно запивать только красным столовым вином… Вот вам замечательная заповедь, которую столь несложно выполнять! Почему нам вечно навязывают только неисполнимые заповеди?

– На фоне скверности человеческого столпотворения эти заповеди не так уж и дурны…

– А, бросьте… Недурных заповедей не бывает. Бывают заповеди с умыслом и без умысла…

– По-моему, все они с умыслом…

– А не скажите… Вот к чему, например, существует заповедь «не держи локти на столе во время еды»?.. Ведь это вздор… Держать локти на весу и трудно, и неудобно…

– Такой заповеди нет… Могу вас заверить… Хотя… Нужно перечитать. Заповедей ведь, кажется, не меньше десятка, всех не упомнишь…

– Ну, так или иначе, некоторые из них совершенно необоснованны, и мне кажется – уж не судите меня за предвзятое мнение, – что порядочному человеку заповеди и всякие там толкования не нужны, а дрянь-человеку ни заповеди, ни толкования не помогут!

 

Сверхзадача земного спектакля

Если кто-то идет на смерть, но понятия об этом не имеет, он весел и счастлив. И только мы, зрители, догадываемся, что подстерегает его за порогом. Кто из нас больший мученик? Разве не зритель? Разве мы можем быть уверены, что нас самих не постигнет та же участь? Выходит, что мы, знающие, страдаем больше, чем не ведающие…

А если кто-то, наоборот, думает, что ему что-то угрожает, а мы, зрители, отчетливо видим, что все это блажь, и понимаем, что все будет хорошо, то нам смешно наблюдать, как этот несчастный переживает и мечется по сцене. Мы даже величаем сей жанр комедией. И что же? Кто из нас больший мученик? Конечно же, тот, кто на сцене, ибо для него опасность и погибель реальны настолько, насколько жизнь на сцене заставила его вжиться в свою роль…

Так что, увы, даже если Бог наблюдает за нашими мучениями и страхом смерти с доброй улыбкой, даже если иногда Он позволяет себе усмехнуться, понимая, что смерть – это всего лишь блажь, выдуманная им только для того, чтобы наш спектакль выглядел более завлекательным, все равно, как ни крути, мы – мученики, и наши мучения ничуть не легче от того, что кто-то с добрым намерением верит в нашу невредимость, ибо мы-то в нее, к сожалению, не верим, а точнее, хотим верить, страстно желаем верить, но не можем. Ибо природный инстинкт самосохранения велит нам не полагаться на волю веры, а всячески оберегать и хранить жизнь свою, и не подвергать ненужному риску и потрясению…

Говорят, что в мире все происходит из-за женщин. Во всяком деле советуют: chercherlafemme, и мы предаемся этому вечному «шерше ля фам» и неизменно находим виновницу. Хотя, впрочем, это вовсе не от того, что женщины обладают чрезвычайной хитростью и змеиной изворотливостью, а просто они составляют половину человечества и поэтому неизбежно все время на них натыкаешься, – вот и вся тайна нашего «шерше ля фам». С тем же успехом можно предложить во всяком деле искать мужчину… Ведь кроме этих самых женщин и мужчин и людей-то нет… Ну, только не надо мне вешать лапшу на уши и на прочие выступы моей головы про гермафродитов всяческих. Не об этом речь. А дело в том, что это деление на пол надуманное и есть ничто иное, как ответвление нашего застарелого невроза. Не обязательно невроза личного, а того невроза, которым с детства страдает все человечество вкупе.

Попытайтесь побыть, хотя бы ненадолго, бесполым существом – и вы испытаете головокружительное чувство свободы, как при полете в невесомости, как при отделении души от тела. Человек в чистом виде может и должен быть бесполым, только тогда он вполне владеет своими мыслями в той мере, как его задумал Бог. Никто же не предполагал, когда планировался образ человека, что мысли и поступки этого существа станут столь сосредоточены на проблеме пола.

А как же принцип размножения? Ну не смешите меня… Для того чтобы за всю свою жизнь произвести на свет двух-трех чад, вовсе не обязательно превращать каждое мгновение суетной повседневности мысли в иллюстрацию из фривольного журнала.

Женские тайные желания недалеко ушли от мужских. Пускай они не обязательно мечтают о фигуральном действии, а скорее, ощущают стремление к некоему вниманию и теплу – все равно эти переживания замещают всё, что могут, в ограниченном нашем внимании, остающемся после рабочего дня и перед неизбежным погружением в сон. А многим вообще только во сне не хочется спать, а во всяком ином состоянии они словно пребывают в ходячей летаргии…

Вам знакомо это выражение женского лица – задумчивая полуулыбка, казалось бы, растерянная, но вместе с тем что-то несомненно имеющая в виду, а заглянешь в головку к его обладательнице, а там вовсе не то, что кажется: ни глубины, ни сосредоточенности, а так, мелочи всякие, о большинстве из которых представитель рыцарского пола и не подозревает. Разочарование? Напротив… Так ли уж важно, кто о чем думает? А вот выходит, что важно…

Вам знакомо и это выражение мужского лица: сосредоточенное и сдержанное. Но там, в его черепной коробке, шевелятся совсем не те мысли, что написаны на его благородном челе.

Ведь большую часть жизни, большую часть времени своего земного, а возможно, и единственного существования мы мыслим именно как мужчины и женщины. Хотя должны бы мыслить и жить как ЛЮДИ, вне зависимости от пола…

Остатки того времени человеческого мышления, что не заражены мыслями о поле, подвержены влиянию мучительных мыслей о расе, группе, соседе… Деление, деление, и еще раз деление – вот что унижает и расходует наш мировой разум, в который так легко было бы влиться всем лишенным этих предрассудков умам.

Кто-то скажет, что такова природа и что иначе невозможно. Это вовсе не так. Все эти сторонние мысли есть мысли невротические. Недаром большинство религий пыталось отвлечь нас от них, но им это плохо удавалось.

Если хотите подслушать, чем дышит человечество, загляните в его самые лучшие романы. Вот толстовская Анна поддается волнительной страсти, а ведь предмет ее любви того не стоит… Он холоден и жалок, и Анна гибнет, так грозно оттеняя незадачливый поступок своего брата Стивы, этот вполне естественный для мужчины его возраста каприз, совершенный, по всей видимости, даже не при активной помощи, а скорее, ввиду близкого присутствия и непротивления гувернантки, из-за которой-то все и смешалось в доме Облонских с первых же строк романа.

Всё в великом романе крутится – нет, не вокруг только чувственности и страсти, боже упаси, я не собираюсь так измельчать Великую литературу, но, однако, не могу не отметить, что все вертится отнюдь не вокруг общечеловеческой направленности любви, а именно – вокруг любви мелочной, любви, поделенной на полы, и от этого неизбежно несчастной.

Однако неважно, стоит того предмет любви или не стоит, а важно, что Толстой и мир прощают Стиве то, что, в соответствии с общепринятой моралью, нельзя простить Анне. Она и ребенка бросает ради этой страсти, Сережу (а между тем Стива и не собирается из семьи уходить). И все эти мужчины (ну, Левин идеальный) тоже ведь слегка увлекаются Анной, пока Кити в своем семейном счастье варит варенье…

Но дело не в Анне и Стиве, конечно. Да, есть мужчина, есть женщина, у них разные роли в этом спектакле жизни. Разные – даже помимо страсти, помимо чувственности, а просто жизнь, быт, взгляды.

Говорят, что мужчина-де вертикален в устремлениях, а женщина горизонтальна…. Но ведь ЛЮБОВЬ – это и есть вертикаль. То есть Бог есть Любовь, вот и вертикаль…

Мужчина сеет семя и уходит, а женщина остается и растит ребенка, а он может и не знать об этом. И вообще похоть – это, конечно, плохо. А любовь – это же хорошо? И человек так одинок в мире, и нужно ему прилепиться к кому-то, и если тебя хотя бы одно существо в мире любит, то уже не нужно доказывать никому, что ты мужчина-женщина, ты просто живешь в сиянье… Но так или иначе, в нас практически никто не видит ЧЕЛОВЕКА. В нас видят женщин и мужчин, негров и евреев, писателей и террористов… Мы сами не видим человека в человеке, и это не только потому, что мы слепы, а потому, что в нем его нет… Если отбросить все, что касается пола, расы, профессии и пары-тройки вздорных хобби, от человека не останется ничего – не только каркас, но и душа растворится в небытии.

Я не ратую за уничтожение различий между людьми, не собираюсь перекрашивать черных в белых и обратно. Не призываю одевать мужчин и женщин в одинаковые балахоны так, чтобы трудно было их отличить друг от друга. Я ищу в себе ЧЕЛОВЕКА, а не пустую коробку, куда природа по воле своей ураганной прихоти то кладет, а то вынимает мысли и побуждения, которые являются всего лишь незначительно усложненной версией духовного мира суки или кобеля в праздничное время гона.

Поищите в себе ЧЕЛОВЕКА, и если он не найдется, то давайте планомерно начнем растить и лелеять его в себе, ибо Господь создал нас не для того, чтобы всё, что мы производим своим гибким и подчас столь удивительно стройным умом, было только образами деления на пол, расы и прочие касты…

Если основная часть наших дум и устремлений выйдет за пределы этого невротического деления, то мы станем наконец людьми, а не женщинами и мужчинами с многозначительными выражениями лиц, под которыми не скрывается ничего, кроме мишуры и мелочной возни…

Ведь выбрав жизнь, мы становимся теми артистами на сцене, которые неминуемо идут на смерть и знают об этом, и стороннему зрителю не смешно, потому что Он понимает, что нет разницы, что уготовано нам до или после земного бытия, – мы только здесь и сейчас имеем мучительную возможность стать людьми, и в этом и заключается единственная сверхзадача нашего земного спектакля.

 

Всегда получаешь не то, к чему стремишься

И все-таки борьба за существование продолжается. Где бы я ни появлялся, что бы я ни делал – меня ненавидят и страстно желают моего уничтожения. Мнительность тут ни при чем. Это закон природы. Ату его, ату… Имеется в виду ату меня, а не закон. Закон природы горд и неизменен. Можно его презирать. Можно попытаться не обращать на него внимания, но рано или поздно он доведет свое дело до конца и невозмутимо склонит свою пропахшую смертью копну спутанных волос над нашим обессиленным необъяснимой ненавистью к нам организмом.

Может быть, вы скажете, что мне выгодно выставлять себя вот в таком, всеми ненавидимом, свете? Это ли не маслом помазанный путь к популярности, которая все чаще происходит от слова «попа»?

Нет, увы, это факт жизни, в котором мне приходится убеждаться буквально ежедневно.

Что ведет и объединяет ненавидящих меня душ? Зависть, глупость, злоба, серость? А сам я не завистлив ли? Не глуп? Не злобен? Не сер? Причем настолько сер, что это слово, продиктованное просто пасмурностью и безликостью, перетекает в свое иное, серное значение, от которого уже нет спасения даже в веках. Он был сер до серы, до серного, удушливого, мертво-морского дыхания…

Желая любви, чаще всего добиваешься ненависти, желая ненависти – чаще всего получаешь равнодушие, и лишь стремясь к равнодушию и покою, внезапно получаешь любовь, с которой не знаешь, что делать.

Достоевский лихорадочно диктовал роман «Игрок» молоденькой девушке и за несколько недель беспомощно влюбился. Потом он показал ей все прелести жизни в проникнутых чувственной эпилепсией и пагубными страстями романах, разворачивающихся наяву. Он стремился к покою, а получил любовь. Разве это не прекрасное доказательство того, что всегда получаешь не то, к чему стремишься? Любовь, когда бес в ребро, а седина, разумеется, в бороду – очень опасная штука. Она убивает мужчину наповал, а в сущности, несет в себе нереализованный накал отеческой любви, чистой и немощной, как и всё, связанное с отечеством.

Я вновь и вновь прерываю собственное добровольное изгнание и снова иду туда, где меня окружает внезапная и анонимная ненависть, которая наиболее пагубна, ибо не предполагает логического объяснения и какого-либо диалога.

Проклятие, брошенное тебе в лицо толпой, имеет несказанную силу и долго изъедает своей серной кислотой твою неизбывную серность.

Любовь – продается, ненависть – никогда, ну, или почти никогда. Вот оно, пожалуй, единственное искреннее чувство, которым нас может порадовать суетный мрак, именуемый светом. Заповеди зовут нас «возлюбить», ибо призывать «возненавидеть» нет смысла, это все равно, что сказать человеку: «дыши». Мы не можем не дышать… Мы ненавидим любящих нас, и любим ненавидящих.

Логика – это самая страшная насмешка над человеческой ложью. Аристотель со своими А и Б врал безбожно и сознательно, ибо и он понимал, что логика – это всего лишь ловкая удавка, предназначенная для уничтожения послушных ей, добровольно несущих на ее алтарь оскверненное тельце вдохновения.

Ненависть латентна и хорошо скрыта от глаз, тем страшнее ее внезапное оголение. Люди научились заменять мечи словами, тюрьмы – забвением, пытки – мелкими издевками. В этом и заключался настоящий прогресс цивилизации, отчетливо прошагавшей от грязи убийства к чистоте самостоятельной смерти в стерильном больничном углу.

В холодных широтах солнце подслеповато. Оно кажется гораздо дальше от Земли, чем где-нибудь в раскаленном аду пустыни. Холодный ад не менее раскален; его холод, подчиняясь поверьям суровых северных громил, не менее губителен для заблудших, переживших изгнание из собственного тела душ.

Мы совершенно не умеем управлять собственными чувствами, поступками, народами, планетами, вселенными… Абсолютно всё, от малого до весьма крупного, находится не в нашей власти. Мы понятия не имеем, что делать с самим собой, а тем более с другими людьми. Мы знаем только то, что кажется нам очевидным: что мы бренны и когда-нибудь все это наконец кончится, оборвется, беспомощно обрумянится выцветшей улыбкой небытия.