Балагуры

Народ не уважает балагуров. Им подавай насупленных молчунов, и отнекивания в духе: «В могиле намолчимся» не изменяют необъяснимого влечения любого народа к молчанию.

Народ безмолвствует не потому, что ему нечего сказать, а потому, что молчание всегда мудрее любой, даже самой что ни на есть феерической речи. Достоевский со своим примиряющим непримиримых, а потому эпохальным словом о Пушкине да Анатоль Франс со своей знаменитой речью на погребении Золя – жалкие балагуры, ибо нет такого слова, которое воспринималось бы народом как истинное. Народ недоверчив, ибо был обманут многократно. Если народу суждено опять быть обманутым, то он желает, чтобы это делалось в тишине.

И не важно, о ком идет речь – о словоохотливых французах, или о как воды в рот набравших скандинавах, или о наших, так почему-то и не ставших нам родными, русских. Балагур везде презираем, будь он политик, делец или даже оратор, которому, казалось бы, веление его простуженного занятия диктует орать по площадям.

«Молчанье – золото!» – подписывает приговор народ балагурам, и они, понурившись, отправляются в молчание небытия с легкой руки молчаливых палачей.

В Латруне, местечке на полпути от Иерусалима к теплому, как мысли о супе, Средиземному морю, высится монастырь молчальников. Вот идеал любого народа – ведь быть молчальником так почетно! Видимо, потенциальная возможность выдавить из себя хриплое слово гораздо более ценна, чем поток бессмысленных для любого народа произнесенных слов. Монахи торгуют латрунским вином и помалкивают.

Представьте себе планету молчунов. По радио – сплошная тишина. Люди с экрана пялятся на телезрителей и повсеместно молчат. Это ли не райское подобие идеального мира?

Балагуры доводят до беды вне зависимости от их намерений или содержания их речей. Видимо, просто от одного звука человеческого голоса народам мира хочется задушить как говорящего, так и слушающих.

Вот наш гордый молчун сидит, не проронив ни слова, а мимо прошмыгивают столетия за столетиями, приходят новые формы правления вместе с новыми методами убийств, но ничего не побуждает нашего Великого Молчуна к речам. Уже и кинематограф, великий немой, заговорил, а наш молчун все молчит, пока балагуры думают, что в их словах есть сила и что они увлекают за собой широкие массы…

Балагур Иисус зовет их в удивительный мир повсеместной любви, разлитой меж Раем и Преисподней. Далее два тысячелетия балагурят лжепророки. Народу – всё по барабану… Барабанная дробь – единственный звук, который кажется народу достойным сотрясения воздуха. Тра-та-та-та-та… Барабанщики стараются на славу, и народ безмолвствует, присутствуя в полном составе на казни какого-нибудь очередного балагура.

Народ ценит и любит немых пророков, ибо только они никогда не ошибаются, никогда не лгут и вообще никак себя не проявляют. Народ знает, что они ютятся где-то в его недрах, эти самые молчаливые пророки, ибо многие из балагуров в тщетных попытках привлечь народное внимание наболтали народу на ухо, что он велик и что он вовсе не стадо молчаливых идиотов, а соль земли…

Молчит наша соль земли, пуп планеты, лучшее, что принесла наша великая молчальница – мастерица заплечных дел эволюция – на алтарь молчаливого Бога…

Одна загвоздка… Говорят: «В начале было слово…», а посему, не будь Всевышний в некоторой степени тоже балагуром, не нужно было бы нам занимать себя этим нудным занятием под названием «существование», и вот тогда мы могли бы по праву наслаждаться окончательным и бесповоротным молчанием, без помех со стороны неуемных, назойливых балагуров…

 

Бардак

Нет разных эпох, а есть два разных состояния общества: бардак и порядок. И не важно, кто нынче у власти, фараон египетский или фараон ментовский.

Все эти революционные ситуации, классовая борьба, столкновение цивилизаций – чушь, да и только. Когда в обществе бардак, то можно и до апокалипсиса в коротеньких штанишках докатиться.

Другой вреднющий как по сути, так и по содержанию миф гласит, что порядок, дескать, достижим только тогда, когда треть населения братается по братским могилам, половина оставшегося генофонда сидит по лагерям, а свободные индивидуумы поголовно на службе у тайной полиции.

Китайский мудрец утверждал, что общество процветает, когда у него сильная армия, много хлеба и нет брожения в умах, и добавлял, что три этих столпа общественного благоденствия в руках наших властителей.

Однако прошедшие столетия подтвердили, что и слабую армию, и даже недостаток хлеба можно еще как-то пережить, а вот разлад в умах – это уже насовсем. Когда пекарь начинает рассуждать о политике, а кухарка приноравливается руководить государством – жди беды. Конечно, пекарю вскорости заткнут рот, а кухарку отправят обратно на кухню, но будет уже поздно, ибо великий соблазн бардака надолго поселяется в человеческих душах. Иногда он неистребим, и даже с мучительной смертью его носителя бардак витает в воздухе, остается на зелени листьев, на бугристой поверхности пенистых облаков, как чернобыльская грязь, как ядовитый газ, расплесканный в пространстве над невинной природой.

Склонность к бардаку является главнейшей формулой самоуничтожения. Ну посмотрите трезво: западный мир полнится иммигрантами из неблагополучных стран, но почему-то они не привозят с собой и малой толики того бардака, который царит у них на родине. Что это? Критическая масса бардачных мыслей в головах населения обардаченной страны? Или действительно сам воздух, сама атмосфера пронизаны бардаком, и никак ты его не истребишь…

Почему в одних регионах веками поддерживается порядок и края эти благоденствуют, и даже если случается у них война, то после замирения все быстро становится на свои места, а в иных пенатах – хоть кол на голове теши, ничего не поможет: бардак во время войны, бардак и в мирное время?

Конечно, можно долго говорить о сторонних вмешательствах, заговорах теневых мудрецов, серых кардиналах, грозных демонах миропорядка, но от этого не легче.

Бардак в обществе начинается с брошенного мимо урны окурка. Когда я жил в Норвегии, я перестал сорить на улице; приехав в Канаду и увидев горы окурков, вяло присоединился к общему обычаю; вернувшись в Норвегию, снова поймал себя на том, что несу окурок в урну…

Значит, дело в стадности, и не так уж взбалмошны были великие расселители неблагонадежных народов. Карл Великий практиковал германцев селить к франкам, а франков переселять на земли германцев. Отсюда и название германского города Франкфурт – форт франков…

Вырванные из своей среды люди волей-неволей начинают впитывать в себя обычаи своего нового окружения.

Но прошли времена Карлов Великих, и даже сталинские переселения народов остались за кормой истории.

Нынче все более и более начинает властвовать над умами Интернет – символ абсолютного бардака в прямом и переносном смысле, и снова ни у кого не доходят руки сесть и подумать: а как сделать так, чтобы новая эпоха человечества не превратилась в очередную эпоху нескончаемого бардака, подпитываемого из бурного океана интернетных сообщений, призывающих всех без разбора, невзирая на пол, принимать виагру натощак и вместо еды?

 

Бегство

От себя не убежишь… Так люди говорят, а люди редко ошибаются, если им, конечно, не светит какой-нибудь особой выгоды за добровольную ошибочность их взглядов. Какой выгоды? Ну, побрякушки там или корочки батона… За побрякушку и останки гордого произведения хлебопекарни человек готов на всё. Впрочем, человек готов на всё и за просто так. Но постыдно пользоваться бренностью голодного сверхчеловека, которым пытается стать каждый подсевший на строгую диету небытия. Так что попытаемся жить своим умом, а не нагулянным.

Во всяком бегстве есть причины, ибо бегство без причин – это уже не бегство, это просто размеренное движение по орбите, где убегающее тело пытается улететь по прямой в никуда, а тело, его удерживающее, ну например Солнце, говорит: «Да брось ты… Там, в никуда, холодно и темно, а тут давай-ка я тебя согрею», и мы остаемся, сначала до вечернего чая, потом до ужина, а там уж и навсегда…

Обживаемый нами уголок Вселенной сулит прекрасный вид на вечность, которая струится на наши головы вне зависимости, в шапках они или нет.

Я всю жизнь куда-то бежал, спотыкаясь и торопясь. Точнее, я бежал не куда-то, а от чего-то… А теперь мне больше не хочется.

Люди, ненавидящие меня, возлюбите, по крайней мере, свою ненависть. Я скрытый эгоист и явный безбожник. Иной раз я позволяю себе такую крамолу, что стены мироздания шарахаются от меня в испуге, но мне почему-то кажется, что Бог меня простит.

Все мы беглецы, просто многим из нас не хватает смелости даже на бегство, поэтому они бегут на месте или вовсе не бегут, а остаются прикованы к постели. И не важно, чья это постель – больничная или постель любовницы. Мы всё равно постоянно больны, и в этом процессе боления нам открываются логичные тайны и нелогичные очевидности, фальшивые прозрения и истинные псевдопророчества.

С котомкой по дворам – это не нищенство и не бегство, это планомерный путь честного человека в недра собственной души. Но бродяжничество запрещено, и нам приходится пускать корни и ожидать неминуемого прихода рассвета, внезапного, как и всё, что связано с законами природы. Размеренного и неторопливого, как и всё, что связано с процессом ожидания небытия.

 

Безнравственность

О времена, о нравы… Приятно быть безнравственным, когда нравы велят либо продать проштрафившегося должника в рабство, либо вообще разорвать его на части. Старое римское право еще задолго до законов XII таблиц создало такую сделку займа – nexum. Уже один вид таких должников, водимых в оковах по рынку и подлежащих продаже trans Tiberim (за реку Тибр, название которой легло в основу юридического понятия «стибрить»), возбуждал народные волнения.

Или вот обыск в древнем Риме был обставлен несколько странной с нашей нынешней точки зрения процедурой – так называемой quaestio lange et licio (обыск с чашей и перевязью). По свидетельству Гая (III, 192), законы XII таблиц постановляли, что тот, кто желал произвести обыск, должен был войти в дом голым (nudus), имея лишь повязку вокруг бедер (licio cinctus) и держа в руках сосуд (lancem habens). Позднейшие римские юристы пытались дать объяснение этим формальностям с точки зрения целесообразности: голым нужно быть для того, чтобы нельзя было пронести в одежде и подбросить якобы украденную вещь; быть licio cinctus – чтобы все же не оскорблять стыдливости находящихся в доме женщин; держать в руках lanx (сосуд) – либо опять-таки для того, чтобы руки обыскивающего были заняты, либо для того, чтобы положить туда вещь в случае ее нахождения (Gai. III, 193). Но понятно, что с этой точки зрения все эти формальности не выдерживают критики и что Гаю весь этот закон казался только смешным (ridicula est). Вероятно, однако, что происхождение всей этой процедуры другое, что мы имеем здесь некоторый пережиток отдаленной эпохи, тем более, что нечто аналогичное мы встречаем и в истории других народов.

Зачем в руках у обыскивающего должен был быть сосуд, так и осталось неизвестным. Эта тайна почила в веках…

А ведь римское право является основным столпом, поддерживающим наше понимание юридической справедливости! Представьте современного голого следователя с сосудом в руках на лестничной площадке.

– Откройте, это милиция! У нас ордер на обыск!

Жилец глядит в глазок бронированной двери и, увидев голого следователя с сосудом, послушно открывает и добровольно отдает даже то, чего милиция и не искала…

Итак, приятно быть безнравственным, когда царят такие нравы, что впору госпитализироваться в сумасшедший дом, чтобы оградить себя от созерцания голых следователей (правда, в набедренных повязках).

Как может не понравиться эта строгая простота римского права? А действительно, как увериться в том, что менты ничего при обыске не подбросят? Просто и сурово, а главное, со вкусом.

Но это еще что? Так, мелочи. Вот вам нравственность общегосударственного масштаба. Оказывается, что, владея техникой государственного переворота, можно захватить власть в любой стране. И не важно, демократическая она или нет. Впрочем, большая разница отсутствует, ибо, как утверждал Ленин, «где есть свобода, там не может быть государства», а, пошутив, цитату легко можно переиначить в антицитату: «Где есть государство, там не может быть свободы».

Многие считают государственные перевороты делом безнравственным, в то время как революции – делом благородным, а значит, и нравственным. Считается, что принципиальное отличие переворота от революции состоит в том, что революция совершается в интересах значительной группы людей, составляющей существенную часть населения страны, и приводит к радикальной смене политического режима, что не является обязательным условием для переворота.

Еще Аристотель в своей «Политике» на примере античного опыта классифицировал государственные перевороты. Он выдвигал идею некого срединного общественного строя – политии, лишенного крайностей и недостатков демократии и олигархии. Увы, до сих пор мысли Аристотеля так и остались утопией…

В Средние века анализом государственного переворота занимался Никколо Макиавелли, однако, в отличие от Аристотеля, он рассматривал его чисто утилитарно, как особую политическую технологию, о которой следует знать каждому правителю. Такой ракурс был развит Габриэлем Ноде, библиотекарем Ришелье, который в своем труде «Политические соображения о государственном перевороте» (1639) впервые ввел в научный оборот само понятие государственного переворота (coup d’Etat).

О времена, о нравы… Нынче для совершения государственных переворотов уже не требуются голые следователи, что может служить безусловным доказательством неслыханной и повсеместной победы нравственности!

А вы думали, что, говоря о безнравственности, я поведу речь о любовных похождениях? Простите, разочаровал-с!

 

Бессмертие

«Если бы оказалось, что я бессмертен, то я незамедлительно покончил бы с собой», – сказал один малоизвестный философ (которого я, наверное, выдумал, хотя, может, и был такой весельчак).

А действительно, в этой местами занимательной игре, именуемой жизнь, не хватало бы некоторой соли, одушевленной осмысленности, жара, терпкости, возвышенности, если бы ее не венчала смерть во всей ее нетленной наготе и беззаботности.

Бессмертный человек никогда никуда не спешил бы, он, не торопясь, жевал бы банан, да и вряд ли вообще стал бы человеком, ибо только страх смерти заставил нас спуститься с уютных пальм и в конце концов взойти на алтарь великой, а потому попахивающей нетленностью литературы.

Да кому мы нужны со своими жалкими бебихами, спросите вы, и будете правы. Мы живем в тесной клетке собственных представлений о жизни, от которых даже соседу стало бы дурно, проникни он случайно в наши подернутые бренным мраком мысли.

Три вещи интересуют человека – секс, деньги и смерть. Лиши его этих трех супостатных величин – и он зачахнет. Рухнет его неторопливое существование, как деревянный мост, изъеденный неутомимыми термитами, этими живучими пособниками всякого рода смертей.

Великих, презревших секс и деньги, всё же волнует смерть, и они до конца жизни прячутся от нее в своих бессмертных философствованиях, пожалуй, не стоящих и понюшки паршивого табаку.

Хотите стать бессмертными? Это просто. Вот вам рецепт. Возьмите и забудьте, что вы смертны… Живите так, словно бы и через сто эпох вы будете надоедать своим присутствием безмолвным постаревшим звездам.

А когда придет время умирать, удивленно приподнимите правую (именно правую) бровь и скажите:

– Ну что ж, это весьма забавно, ибо только умерев, можно по-настоящему стать бессмертным.

Все мы бегаем вокруг этой смерти, как первоклашки перед строгой училкой. А вы возьмите и положите ей на стул кнопку, вот так сразу, без долгих взаимных ухаживаний, первого же сентября.

Человек должен беспокоиться не о сексе, деньгах и смерти, а о любви, дарении и жизни. Так что поздравляю вас; поняв это, мы уже на полшага продвинулись по пути к безмолвным постаревшим звездам…