Через три месяца после смерти Риджби Арт Слоун стал счастливым отцом и в течение целого дня купался в лучах дружеского внимания, к которому он в «Национальном страховании» не привык.
Престиж отцовства, теплые рукопожатия, приглашения выпить вместе в конце концов породили в нем ощущение, что и он что-то значит там, где до сих пор либо сидел, стискивая зубы за ширмой усердия, либо — в обеденный перерыв — уходил от всего в газету, в отчет о последних скачках.
Хотя с чужеродностью Арти все давно свыклись, ее отнюдь ему не прощали, и перетасовка после смерти Риджби забросила его, так сказать, за черту прилива, где ему теперь предстояло тихонечко гнить до скончания века, ибо рассчитывать, что кто-нибудь захочет извлечь его оттуда, явно не приходилось.
Пегги уже вскоре после свадьбы почувствовала бесперспективность его работы, но в открытую они поговорили только, когда она спросила, скоро ли он получит повышение. Арти сообщил ей, что у его сослуживцев в ходу как раз такая шутка. Если один парень скажет другому. «Так когда тебя сделают повыше?» — это смешно, ясно? И они оба хохочут.
Пегги не поняла, что тут смешного, и принялась его пилить. Тогда он заявил, что даже умирай он с голоду, он все равно не попросил бы у этих сволочей паршивой прибавки в паршивые десять шиллингов.
Пегги заплакала:
— У тебя нет никакого честолюбия, Арти. Скоро у нас будет маленький, а тебе все равно! Не то ты попробовал бы получить прибавку — сам же понимаешь, сколько у нас будет лишних расходов. А ты даже свою дурацкую машину не хочешь продать, хоть она так и сосет деньги.
Небось когда выходила за него, так думала по-другому, сказал он себе, злясь на нее, теряясь без ее доверчивого обожания. Да что он, втирал ей, что ли, очки, будто его вот-вот назначат управляющим этой лавочки? У него есть планы, но он о них не треплется. Он ей еще покажет, он им еще покажет, он еще покажет всей этой своре, что Арт Слоун поумнее любого из них!
В этот день после обеденного перерыва его мысли, подхлестнутые двумя-тремя лишними рюмочками, мчались в поисках решения задачи. Нет уж, у его ребенка будет отец, а не чернильная крыса! Он глядел в раскрытую ведомость и держал ручку так, словно писал, — привычная поза для таких вот минут, когда надо было скрыть, что он думает о другом. Может, ему снова повезет на собачьих бегах, как в тот вечер, когда он еще был холостым? Надо же что-то сделать: пусть Пегги убедится, что он не даст похоронить себя заживо в этой дыре! Перед его глазами вырос великолепный мыльный пузырь — и разлетелся мелкими брызгами. А что он может поставить? Гроши — хоть по всей программе срывай ставки, больше пятидесяти фунтов не выиграешь. Ну, да у него припрятано кое-что — подвернулся бы только случай, а уж тогда!..
Он поглядел на часы. Еще полчаса. Сегодня он пойдет в больницу повидать Пегги и малышку. Черт подери, папаша! Тут задумаешься! И сколько прибавится расходов! А доходов, чтобы их покрыть, не прибавится… Впервые за полчаса он увидел столбики цифр в ведомости перед собой. Да плевать на их итог! Он исподтишка оглядел зал. С тех пор как старик Риджби загнулся, а жирный пролаза Дент уселся на его место, все стало по-другому. Глядит по сторонам, начальство изображает! Нет, со стариком Риджби было не так. Словно он сидит с тобой в одной яме, да еще на цепи. Ну и учудил же старик — жуткое дело! А всё-таки он стибрил деньги или не он? Слоун прищурился. Никогда не знаешь, о чем думает человек. И ни за что не узнаешь, какой он на самом деле, если видишь его только тут. Он снова поглядел на часы. Еще десять минут. Он метнул ручку в чернильницу. Хватит!
По дороге домой он купил жареной рыбы с картошкой и букет. Теперь все в порядке…
Оставив машину в переулке, он пошел к больнице пешком. Черт, ну и народу же, думал он, пробираясь по коридору к палате, где лежала Пегги. Сколько же тут младенцев! И один из них — теперь это казалось ему невероятным — его собственный! Ожидая звонка в толпе посетителей, он испытывал благоговейный трепет и гордость. Кто-то взял его за локоть.
— Здравствуй, Арти.
Его пронизало ледяное предчувствие будущих страданий.
— Здравствуйте, мамаша.
— Ах, Арти! Нас сегодня пустят к ней! Только подумать — девочка! По-моему, это замечательно, и Фред так же думает. Верно, Фред?
Взгляд Фреда уперся в потолок. Лицо у него было багровым, изо рта разило, как из пивной бочки, и его разбирала досада, потому что ему пришлось пропустить первые два часа обычной партии в покер. Миссис Бенсон ткнула его в бок, и он мрачно посмотрел на Арти.
— Замечательно! — сказал он. — Где это ты накрыл цветов? В Гайд-парке?
Так бы и дал ему в морду! Наградил бог тестем с тещенькой! Ну, уж домой он их не повезет, пусть Фред Бенсон не воображает, что он к нему хочет подлизаться. А старуху подвези разок, так потом придется катать ее, чуть она к ним заявится. А теперь ведь она будет шляться к ним каждый день, дело ясное.
Задребезжал звонок, и посетители гуськом потянулись в палату. Баб-то, подумал Арти, так и лежат рядами! Пегги полусидела, опираясь на подушки. Она улыбнулась Арти измученной улыбкой, и он положил цветы на кровать. Он бы поцеловал ее, но миссис Бенсон выбрала именно эту минуту, чтобы обнять дочь и разрыдаться. Арти переминался с ноги на ногу, а Фред, держась в отдалении, свирепо грыз ноготь большого пальца и бормотал:
— Да хватит же, хватит, господи боже ты мой!
Наконец миссис Бенсон принялась утирать глаза платочком, взирая на Пегги со слащавой нежностью. Арти нерешительно шагнул к кровати.
— Здравствуй, крошка! Ну, как дела?
Он чмокнул ее в щеку.
— Здравствуй, Арти.
— А как… он? — шепнул Арти. — То есть она?
— Просто замечательная, Арти, — ответила Пегги. — Такого замечательного носишки ты еще никогда не видел.
— У них у всех такие носы, — пробурчал Фред. — Чтобы удобнее было их совать в чужие дела.
Миссис Бенсон возмутилась.
— Право, Фред, нехорошо так говорить, хоть и в шутку, — она бросила на Пегги алчущий взгляд. — Младенчиков ведь скоро принесут?
— Их приносят за пять минут до конца свидания, — объяснила Пегги.
— За пять минут до конца? — миссис Бенсон негодовала. — Да что же это такое? Распоряжаются детьми, как своими.
Фред осклабился и сказал Арти:
— Ну, девчушке и пяти минут за глаза хватит, чтобы понять, каково ей придется первые двадцать лет!
— А вы бы залезли под кровать, — посоветовал Арти, — ведь если она вас увидит, с ней родимчик приключится.
Фред почернел.
— Пойду покурю, — рявкнул он и широким шагом вышел в коридор.
В палату вкатили тележки с новорожденными. Миссис Бенсон свирепо смотрела на нянек, словно они были ее заклятыми врагами.
Придвинув колыбельку к кровати Пегги, няня сказала:
— К детям нельзя прикасаться.
Едва она отошла, миссис Бенсон нагнулась над колыбелькой и, воркуя «агу-агусеньки», утерла пальцем маленький нос. Девочка заплакала. Пегги поспешно загородила колыбель рукой.
— Не трогай ее, мама!
Миссис Бенсон обиделась.
— Как будет хорошо, когда ты вернешься домой, деточка! — сказала она. — А в этих больницах того и гляди дышать запретят.
Младенец затих, но красное личико по-прежнему сердито морщилось. Миссис Бенсон поглядела на него и засюсюкала:
— А как же мы назовем насу детусеньку? По-моему, Анджелой. Анджела… Анджела. Вам нравится, Арти?
Вопль младенца ошеломил Арти. Обращенный к нему вопрос окончательно его парализовал. Но одно он знал твердо: имени гнуснее Анджелы не существует, и, пока он жив, его дочь не назовут Анджелой.
— Нет, — выпалил он. — Мне это имя не нравится. И не идет к фамилии Слоун.
Миссис Бенсон принялась повторять на разные лады: «Анджела Слоун. Анджела Слоун. Анджела Слоун». Арти скосил глаза на младенца.
— А она очень симпатичная, детка, — сказал он Пегги.
Пегги улыбнулась.
Когда зазвонил звонок, в палату заглянул Фред, объявил, что будет ждать их у ворот, и ушел. Миссис Бенсон снова расцеловала Пегги, нагнулась над колыбелькой и пощекотала внучке животик. Девочка судорожно изогнулась и срыгнула. Няня, произнеся железным голосом «извините», оттерла миссис Бенсон плечом.
— Ну, пока, крошка, — сказал Арти, смущенно чмокая Пегги. — До завтрашнего вечера. — Он взял миссис Бенсон под руку. — Идемте, мамаша.
Они вышли из больницы.
— А-а! — сказал Фред, увидев их. — Я уже думал, что вы там ночевать остались.
— Ну-ка, замолчи, Фред! — окрысилась его жена. — Тошно слушать. Что важнее: карты или твоя дочь?
Фред переминался с ноги на ногу. Арти сказал:
— Жалко, что я не смогу вас подвезти. Машина не на ходу.
— Я бы все равно в эту крысоловку не сел. Мне еще жизнь дорога, — сказал Фред. — Пора бы тебе ее загнать.
— Да-да, Арти, почему ты ее не продашь? — спросила мамаша. — Ты же знаешь, что с ребенком расходов будет больше, и лишние несколько фунтов — это не пустяк.
— Продам, как только приведу в порядок, — с неохотой согласился Арти. И добавил специально для Фреда: — В следующий раз я выберу марочку получше. Чтобы можно было ездить с шиком.
Миссис Бенсон помахала ему на прощанье с площадки трамвая, и Арти помахал в ответ. Какого черта? — подумал он, засунув руки в карманы и поворачиваясь, чтобы уйти. Кто в конце концов женат и на ком? И чей это все-таки младенец? Он закурил, с облегчением затянулся и поглядел по сторонам.
Он свернул в боковую улочку: трущобное скопление домов, крылечки, отхватывающие половину тротуара. Машина должна стоять за следующим углом, решил он, и пошел вперед. В нем проснулось любопытство. Это были те задворки Краун-стрит, о которых он наслышался от ребят в спортклубе Лайхардта. С тревожным интересом он рассматривал дома, пустые подъезды, освещенные квадраты окон. Может, это действительно та самая улица? Ну, а если и та, так что? Его сердце вдруг застучало, и он словно вдохнул ощущение полной свободы. Неподалеку хлопнула дверь, и его взгляд метнулся навстречу этому стуку.
«Не будь дураком», — пробормотал он. Но разве дурак без конца ждал, мечтами успокаивая вновь и вновь возникающее желание: стены днем и стены ночью, женщина, тяжело и беспокойно ворочающаяся рядом, беременная ненужность? Дурак, весь в смазке, который налаживал машину, чтобы поехать сегодня вечером, — и поехал, раз можно сделать мечту явью, никому не причинив вреда?
Бросив тлеющий окурок, он дрожащей рукой достал новую сигарету и свернул в переулок, где стояла машина. Дома тут были такие же, но в желтых озерцах света у стен виднелись неясные фигуры, и такие же фигуры прогуливались по тротуарам. Он шел медленно, настороженно: все нервы напряжены и чутко воспринимают мельчайшие оттенки того, чем веет от темных силуэтов, из распахнутых дверей.
На пороге стояла женщина, выхваченная из сумрака светом уличного фонаря: медный отлив волос, накрашенное кукольное личико, белый джемпер, плотно обтягивающий крупную грудь, тихий голос — «привет, миленький». А он — полый барабан, отзывающийся на звук: звук отдается в нем, и барабан вибрирует, и уже то, чем насыщен воздух, оказывается единственной реальностью, и тема этой ночи бьется в нем на самой высокой ноте.
Он остановился и оглядел ее.
— Зайдешь, миленький? — она улыбнулась и отступила в тень передней.
Ощущение вины помешало ему говорить, но не войти. Ладно, значит, так! Он споткнулся о ступеньку.
— Хлебнул чуток, миленький? — в голосе сквозила опаска, порожденная опытом.
— Нет, — ответил он. — Просто оступился.
Дверь закрылась. Он пошел за ней в комнату: жаркую, душную от табачного дыма — плотные занавески на окнах, скверный ковер на полу. Его нервное возбуждение внезапно угасло, и он нерешительно остановился на пороге — его мужество иссякало струйками панического страха.
— Ну, не стесняйся, миленький. Чего это ты? (Смех совсем рядом с ним, женское тело совсем рядом с ним.) Снимай пиджак и садись в кресло. И знаешь что — мне нравится, когда мужчина чуток робеет. Это значит, что он чувствительный, что ли.
Он посмотрел на нее. Робеет? Кто это робеет? Этого он еще ни от одной бабы не слышал.
— Ничего я не робею, — заявил он. — Просто надо время, чтобы оглядеться.
Она села к нему на колени, вздернула юбку, прижалась к нему.
— И правильно, миленький. Тут тебе беспокоиться не о чем.
— А я и не беспокоюсь, крошка. Я в полной форме, — его ладонь легла на ее бедро, продвинулась дальше, устанавливая контакт между ними, совершая большое турне умело и уверенно.
— У тебя найдется два фунта, миленький?
(Что найдется? Два фунта? Бородатый анекдот: покупает он или арендует?)
— Найдется, конечно.
Вот — и дело с концом («расходов будет больше, а несколько лишних фунтов — это не пустяк»), и назад туда, где нет запретов, сожми сознание в тугой комок похоти, и пусть оно, раскаленное добела, устремляется навстречу своей единственной судьбе — передышке от власти навязчивой мечты.
Слоун поднял голову. Свет незатененной лампочки больно ударил в глаза, и он отвернулся. И увидел комнату. Ну и грязища же! Он провел рукой по плечу женщины, пытаясь разогреть страсть, но она игриво похлопала его по щеке, перекатилась на другой бок и села на краю кровати. Он исподтишка наблюдал, как она, подойдя к зеркалу, принялась поправлять прическу. Как будто и не было ничего. И внезапно он ощутил себя совсем голым. Черт! Да ведь он и вправду голый. Он взглянул на свою одежду, кучей сваленную на стуле, где-то в неизмеримом отдалении, а потом соскользнул с кровати, вздрагивая от ее скрипа.
Женщина красила губы и не смотрела на него.
— Я сейчас тебя выпущу, — сказала она.
— Угу… как тебе удобнее. Я не тороплюсь.
— Иди сюда, мне больше зеркало не нужно.
— Спасибо.
Он поправил галстук. Она надела халат и спросила:
— Все в порядке?
Он пошел за ней в переднюю.
Вечер был все таким же: улица, фигуры среди теней под электрическими лунами, висящими в настороженной тишине, осколки света из дверей и окон. Слоун ускорил шаги. Он дошел до машины, остановился и посмотрел вверх. Там ярко светились ярусы больничных окон, и он вдруг почувствовал себя маленьким и одиноким. Истекшие полчаса лежали на нем холодным грузом, и он сказал себе, что неплохо встряхнулся — нет, что ли? И еще не родился мужчина, который упустит случай, если уж он ему подвернулся. Но, пожалуй, он больше с этим связываться не будет. А одно он знал точно: хорошо, что Пегги не ждет его сегодня дома.