Дэнни и Пола спустились по лестнице библиотеки и пошли в «Домейн», а там по темной, обсаженной смоковницами аллее через зеленую лужайку к скамье над бухтой.

Дэнни сказал:

— Гоген идет прекрасно, как по-твоему?

— Он — чертовски интересная личность, Дэнни. От респектабельного французского дельца до таитянского нищего! Это показывает, что может сделать с человеком искусство.

— Наверное, в каждом художнике есть свои Джекил и Хайд, — заметил он. — В каждом настоящем художнике.

— А что ты подразумеваешь под «настоящим»?

— По-моему, это тот, кто всегда остается самим собой. Его ведет стремление разорвать путы обыденных условностей, которые лишают его творческой свободы. Гоген, конечно, исключительный случай, но мне кажется, именно в этом стремлении заключается главная особенность любого настоящего художника, хотя бы и в скрытой форме.

— Ну, а как же ты?

— Я не художник, Пола, — он засмеялся.

— Ты поэт, — возразила она серьезно. — В тебе живет потребность творить.

— Она может найти и другое выражение.

— Ты имеешь в виду «Национальное страхование»?

— Да, — ответил он. — Это вполне возможно.

— Не знаю, Дэнни.

Уклоняясь от ее сомнений, он сказал:

— Во всяком случае, писание стихов не котируется как профессия. А меценаты в наши дни перевелись.

— Я убеждена в одном: в тот день, когда ты бросишь писать стихи, ты станешь другим человеком. Ты вступишь на путь угасания, как Гоген в Париже.

Дэнни улыбнулся и обнял ее.

— В таком случае я просто должен продолжать, верно?

— Угу, — она кивнула. — Как и я. Я же говорила, что собираюсь опираться на тебя, Дэнни-Дэн. Я почти не вижусь теперь с ребятами. И странно — мне все равно.

Она повернулась к нему, и он поцеловал ее. И поэзия вечера стала Полой, поэзией того будущего, которое еще нужно было осуществить…

Они спустились по лестнице библиотеки.

— Поехали в Менли, Дэнни. Выпьем там чаю.

Сидеть на палубе, прижавшись друг к другу, смотреть на бухту, на звезды огней, загорающиеся по берегам, на огромный пассажирский пароход, выходящий в открытое море.

— А чудесно было бы плыть на нем, Дэнни. Просто плыть. И впереди — весь мир.

Он согласился. Он постарался придать своему голосу искренность. Ведь в действительности у него впереди не могло быть ничего подобного. А у Полы? Но это другое дело.

Они медленно шли по набережной над пляжем.

— Сколько у тебя денег, Дэнни?

Он обшарил карманы.

— Десять шиллингов.

— И у меня двенадцать. Пошли в Аллею смеха. Скорее! Испробуем всякие штуки.

Колесо обозрения над водой, карусель, длинный крутой спиральный спуск, крики и смех, шипучая вода и засахаренный арахис.

— Пошли, Пола, прокатимся на глиссере.

Могучий рев, дрожащая стена водяной пыли между белыми корпусами стоящих на якоре кораблей, дорожка пены в темной воде позади.

— Дэнни, держи меня крепче! Как замечательно!..

Один из многих вечеров.

Не забывай его, Пола, он принадлежит нам. Часть настоящего, часть прошлого и часть будущего. Все в одном…

Они спустились по лестнице библиотеки.

— Выпьем чаю в летнем кафе, Пола?

— Пошли, Дэнни-Дэн. У меня есть к тебе вопрос: ты когда-нибудь бывал в борделе?

Это прозвучало оглушительно, но он не был удивлен.

— Я ни разу не пробовал разыскать такое заведение, — ответил он. — По-моему, в Сиднее их вообще нет. Лотрек чувствовал бы себя здесь не в своей тарелке, верно?

Она засмеялась и взяла его под руку.

— Мне не хватает ощущения местного колорита. Но что делать! Господин Лотрек меня немножко пугает. Некоторые его проделки не слишком подходят для дамского журнала. Когда мы вернемся в библиотеку, надо будет поискать книгу про бордели.

— Справки у девушки в библиографическом отделе будешь наводить ты.

— Ханжа! Но если там дежурит мужчина, этим все-таки придется заняться тебе.

Они спустились по лестнице библиотеки.

— Забежим в кафе на Роу-стрит. Идет, Дэнни?

— Это совсем рядом. И времени у нас уйма. Билеты я уже взял.

— Прекрасно. М-м-м-м! Швейцарские вафли. Я их обожаю. И Байрона тоже. Половина сиднейских домохозяек будет у меня грезить о венецианских ночах и о красавце мужчине в придачу. Перед вами Пола Касвел, разрушительница домашних очагов.

— Не забудь использовать строки: «Она идет, красой сияя». Поэзия гондол и каналов.

Пола толкнула его.

— Убирайся! Ты циник. Если ты намерен мне помогать и на этот раз, то изволь прийти в романтическое настроение.

— Знаешь что, Пола, будь со мной в гондоле ты, я потягался бы с Байроном. Может быть, придумал бы что-нибудь и получше.

— Знаешь что, Дэнни. Если бы в Сиднее нашлась хоть одна гондола, я поймала бы тебя на слове.

Они вышли из «Национального страхования».

— Ну, скорее, Дэнни, — она потянула его за руку. — Я хочу тебе кое-что показать.

Он взглянул на журнал у нее в руке.

— Наверное, сам я догадаться никак не могу.

— Можешь, но не будешь. Ты увидишь.

Их скамья в Садах была свободна. Несколько месяцев назад они оттащили ее за олеандровую изгородь, подальше от дорожки.

Пока Пола раскрывала журнал и протягивала ему, Дэнни смотрел только на ее сияющие глаза.

— Вот!

Портрет Уайльда: длинные волосы, гвоздика в петлице, лощеная самоуверенность, отливающая высокомерием и гениальностью.

«Он был владыкой Лондона».

Дэнни не нужно было читать дальше. Все это он уже читал, но на журнальных столбцах, с подзаголовками и рисунками, воссоздающими атмосферу эпохи, статья выглядела гораздо внушительнее. Она нашла себя, подумал он, она знает больше, чем знаю я. И сожаление омрачило его радость.

— Поздравляю, Пола, — он чмокнул ее в щеку. — Вот ты и вышла на широкую дорогу. Хоть для этого и потребовалось время.

— Почти год, Дэнни-Дэн.

Он негромко сказал:

— Лучший год в моей жизни.

Пола отвела глаза, и в ее молчании он уловил отчуждение, поворот ключа, запирающий чувства. Потом она посмотрела на него.

— Я не забуду этот год, Дэнни. Ты был чудесен. И я надеюсь, что ты не слишком запустил свои занятия. Ты же обещал мне, что не бросишь их.

— Я занимался, Пола. Через год я получу диплом, — закончил он, чтобы придать своим словам убедительность.

Она улыбнулась.

— Вот и прекрасно.

Столько говорило в его пользу! И ведь именно ему она обязана тем, что до конца работала напряженно и сосредоточенно. Эти статьи поглощали все ее время, а он так замечательно вписывался в тесные пределы, которые они ей ставили! Но уже всю последнюю неделю она с нетерпением ждала минуты, когда сможет вновь выйти в широкий мир. А к этому миру он не имел никакого отношения.

— Ну, хватит, — объявила она, открывая пакет с завтраком. — Надо же и поесть.

Некоторое время она молча жевала, а потом заговорила с новым взрывом оживления:

— Ах, я ведь не сказала тебе самого главного, Дэнни-Дэн. На следующей неделе мне предстоит разговор с редактором вот этого, — и она указала на журнал.

— О чем? О статьях? — спросил он.

— Не знаю. «Хотела бы поговорить с вами. Будьте добры, сообщите, когда вам будет удобно. Уинифред Нэш». И все.

— Похоже, Пола, что ты теперь недолго пробудешь в «Национальном страховании».

— Дай-то бог!

Взглянув на него, она по его глазам догадалась, какую жертву он принес во имя истины.

— Спасибо, Дэнни, — сказала она. — Мне тебя будет очень не хватать. Просто не знаю, как я выдержала бы без тебя в этой дыре. Кроме тебя, там все полупомешанные.

— Ну, это преувеличение, — засмеялся он.

— Скорее преуменьшение. А хуже всего то, что знай они тебя, как я, они немедленно решили бы, что помешанный — это ты. Ну, согласись, ведь так?

— Кто-нибудь, возможно, и решил бы.

Пола злобно смяла пакет из-под завтрака.

— Кто-нибудь? Не вижу ни единого исключения. Но ты-то, наверное, думаешь о светочах интеллекта на верхнем этаже. Так вот что, Дэнни-Дэн, если бы они узнали, что ты пишешь стихи, ты превратился бы в подозрительную личность. Хотя одному богу известно, в чем, собственно, тебя подозревали бы. Этого они ни за что бы не объяснили. Но, наверное, в том, что ты способен думать самостоятельно. А кроме того, при слове «поэт» им, конечно, представляется, длинноволосый чудак.

— Ну, они ничего не узнают, — сказал он. — Это наша с тобой тайна.

— Во всяком случае, возьми себе псевдоним, или в «Национальном страховании» тебе больше не служить.

— Псевдоним мне не нужен: я посылал в журналы кое-какие стихотворения — и ни одного не взяли.

— Значит, они попали к какой-нибудь сволочи. Дай мне только освоиться, и я сумею убедить кого надо, что они очень хороши.

— Договорились, Пола. Ты еще создашь мне имя.

— Псевдоним.

— Согласен и на это. Мой учитель литературы как-то сказал мне, что я, возможно, добьюсь успеха, став парадоксальной личностью: финансистом со склонностью к литературе.

Пола с сомнением покачала головой.

— Одна какая-то сторона должна будет взять верх, Дэнни-Дэн.

— Но послушай, Пола, ведь, кроме черного и белого, есть и другие цвета, — возразил он. — Я же должен зарабатывать на жизнь, верно? Вот что, — продолжал он, ища убедительных слов, — либо ты чувствуешь, как что-то открывает перед тобой дорогу в жизнь, либо нет. В первом случае это «что-то» приведет тебя туда, куда ты стремишься. Уж тебе-то это, во всяком случае, должно быть понятно. Это то, чего ты достигла сейчас. И с моей помощью. Так, может быть, ты поможешь мне, поддержишь меня морально?

Она взяла его за руку.

— Если бы я могла, Дэнни! Но я ненавижу это заведение. Мне все время вспоминаются слова отца: «Им нужны не блестящие умы, а только дисциплинированные». — Она улыбнулась. — Ты так долго выдерживал мое общество, что папа совсем заинтригован. Он называет тебя «темной лошадкой».

— Пожалуй, мне пора бы с ним объясниться. Как тебе кажется?

— А почему бы и нет? Мы пойдем на танцы в яхт-клуб, и ты можешь перед этим пообедать у нас.

— Я не слишком-то поладил с Руди и Кº в прошлый раз, — заколебался он.

— К черту Руди и Кº! — вспыхнула Пола, топая ногой. — И к черту «Национальное страхование»! Если мне когда-нибудь доведется встретиться с самодовольным эгоистом или скользким дельцом по фамилии О’Рурк, я его убью.

— Если с ним прежде не встречусь я.

Дэнни поцеловал ее, и она ответила ему страстным поцелуем. Он и раньше замечал у нее в подобные минуты этот напряженный взгляд. Словно она страдала, но заставляла себя преодолеть боль и тогда достигала целительного пробуждения, в котором ему не было места.

— Дэнни-Дэн, — сказала она тихо, — мне нравится почти все, что ты делаешь.

На обратном пути Пола предложила отпраздновать выход ее статьи. Глаза ее загорелись.

— Поедем в ночной клуб, Дэнни, возьмем такси, будем пить шампанское. Ну, что скажешь?

— Я скажу — называй меня «Рокфеллер».

— А, к черту деньги! Плачу я.

— Брось, Пола.

Она шутливо хлопнула его.

— Не возражать! Последнее время ты культивируешь в себе пещерного человека.

— Чистейшая самозащита, — он улыбнулся. — А не купишь ли ты мне вечерний костюм? Он ведь мне понадобится.

— По правилам хорошего тона надо ждать, пока женщина сама не предложит. В тебе хорошего тона ни на грош.

Когда они переходили Мартин-Плейс, Дэнни поглядел на «Национальное страхование». У этого здания была форма и зримая вещность, и оно порождало в нем ощущение собственной значимости и власти над будущим — то, чего никогда не давали ему его стихи. В перетасовке после смерти Риджби он получил значительное повышение и не сомневался, что хотя бы отчасти обязан этим Рокуэллу. Теперь время несло с собой рост и движение. Когда Пола уйдет из «Национального страхования», ему будет легче убедить ее, что его ждет хорошее будущее. Сейчас она слишком близко и не отличает его работу от своих однообразных, смертельно надоевших ей обязанностей. С каждым днем ее предубеждение крепнет. Ему будет тоскливо без нее, но в увлечении новой работой она забудет прежнюю и признает за ним то же право, что и за собой: идти тем путем, какой представляется ему наилучшим.

На тротуаре Пола внезапно остановилась. Поглядев на эмблему над входом, она приняла героическую позу и воскликнула:

— Fide et Fiducia! Не им рассуждать почему! В штыки, ура! — и вбежала в вестибюль.