Мне нравится наблюдать, как работает Канта. Очень бережно она кладет семена кукурузы или бобов в маленькие мешочки и грациозно помещает их в сделанные мной ямки. Мешочки нужны, чтобы жуки не съели семена, когда они начнут прорастать. Движения Канты плавны и в то же время быстры. Сейчас шесть утра и надо успеть сделать все важные дела до наступления жары. Через пару часов работать станет невыносимо.

— Давай быстрее, лодырь! Ямки заканчиваются, — улыбается мне Канта, прикрывая глаза ладонью от утреннего, еще не жгучего солнца.

После работы все усаживаются за большой длинный стол в тени деревьев. Люк — дежурный, раскладывает по тарелкам рис и лепешки. Разливает по чашкам воду. Сегодня на завтрак еще яйца и бананы, что бывает не часто.

— Минуту внимания, — обращается ко всем Хлоя. — После завтрака нам надо выбрать троих человек для работы на птицеферме. Есть добровольцы?

Вызвались веселые парни из Испании. По-моему, геи. Вообще, здесь толком никто ни о ком ничего не знает. На твою национальность, религию или сексуальную ориентацию всем наплевать. Делиться своими проблемами считается также неприлично, как и лезть в душу с расспросами. Человек в Санвилле — как песчинка в пустыне или капля в океане: уникален, неповторим и в то же время обезличен. Санвилльцы убеждены, что все несчастья Большого мира происходят из-за того, что одни люди ставят свою культуру или личные интересы выше других. Поэтому в Санвилле не допускается ничего, что могло бы вызывать споры или раздор. Все, что может напоминать о Большом мире, в Санвилле запрещено. Здесь нет ни телевидения, ни газет, ни даже радио. Интернет есть только в доме Совета общины и служит для связи с новыми потенциальными членами Санвилля. Доступ к глобальной сети есть лишь у нескольких человек из верхушки общины.

— Все самые страшные войны в истории человечества происходили из-за религиозных разногласий, — говорит Хлоя. — И еще из-за денег и территорий.

В Санвилле нет ни денег, ни территории как таковой. Здесь все общее. Город солнца затерялся в непроходимом дикорастущем лесу, прямо на берегу океана, в одной из самых южных и жарких точек Индии, примерно в десяти градусах от экватора. Лишь неприметная деревянная табличка Sunville, приколоченная к старому, изъеденному жуками деревянному столбу, свидетельствует о призрачной границе между двумя мирами. До ближайшей индийской деревни отсюда двадцать километров. У этой деревни нет названия. Главная ее достопримечательность — ржавая телефонная будка — единственная связь с Большим миром для большинства санвилльцев.

Санвилль существует больше сорока лет. Основала его американка, настоящего имени которой никто никогда не произносит. Наверное, его знают лишь старожилы вроде Хлои. Для всех она — Мать Шанти, что в переводе с индийского означает «мир». После смерти Шанти была возведена в ранг божества, а прах ее развеян над Санвиллем. О богах, которым они молились в прошлой жизни, санвилльцы постарались забыть. Молитвы им заменяют ежедневные коллективные медитации, в которых каждый должен работать над просветлением своего сознания. До и после медитаций обязательно поминают Великую мать Шанти, которая объединила санвилльцев в новой религии — поиске Рая на Земле, став их Богиней.

Санвилль был задуман как город-эксперимент. Уникальное место, в котором живут люди с просветленным сознанием. Разрастаясь, Санвилль должен был поглотить Большой мир. Вылечить его подобно пенициллину, убивающему бактерии.

«Мир — это раненая ядовитая змея на пути к предопределенной ей смене кожи и совершенству…» — гласит надпись у входа в Санвилль. Слова эти принадлежат мыслителю Шри Ауробиндо, учение которого вдохновляло Мать Шанти.

— Санвилль — это не Рай. Это больше, чем Рай. Потому что Рай — это статичный мир. А мы хотим жить в динамическом мире, работать для изменения сознания. Мы верим в нашу идею и постоянно движемся вперед! — часто говорит Хлоя, председатель Совета общины. Хлое лет пятьдесят пять. В прошлой жизни она была продавцом в магазине женской одежды в Канаде, в Монреале. В Санвилле Хлоя почти с самого основания. Попала сюда с очередной волной хиппи и была правой рукой Матери. Когда Шанти ушла в мир иной, Хлоя ее заменила и вот уже двадцать лет руководит Санвиллем. Ее слово — закон. Ни одного человека не примут в общину без личного одобрения Хлои. Похожая на высушенную солнцем черепаху, с морщинистой, особенно на шее, кожей, она смотрит на меня, втянув голову в плечи и слегка наклонив ее в сторону. Так медлительное земноводное изучает на лужайке одуванчик, прежде чем отправить его в рот.

— Вы с Кантой останетесь сажать семена маиса, — говорит она после завтрака.

А я думаю, что когда-нибудь Хлою, как и Шанти, нарекут божеством и будут поклоняться ей в ашраме.

Медлительная она только на первый взгляд. Мне кажется, что Хлоя никогда не спит. Лично отдает распоряжения членам общины, поспевая всюду на своем стареньком скутере, за которым тянутся клубы красной пыли. Работы много. Община обеспечивает себя всем сама, разводя птицу, овощи, фрукты, ловя рыбу. Есть даже своя пекарня. Лишь питьевая вода завозится большими цистернами раз в неделю.

— Нам нужна экологически чистая еда. Человек, решивший изменить свое сознание, не должен есть нитраты, — часто говорит Хлоя.

Одежда в Санвилль привозится из Ченнаи. За это отвечает Дэниел, правая рука Хлои. У него какие-то договоренности с магазинами секонд-хенд. На одежду в общине распространяется коммунистический принцип «каждому по потребностям». Ее бесплатно раздают в специальных лавках Санвилля, делая записи в журналах: кто, когда и что именно взял.

Разделавшись с маисом, мы с Кантой отправляемся к океану. Миновал полдень, и остаток дня в нашем распоряжении. Мы можем делать что хотим. Полоса белого, горячего песка уходит вдаль. Она кажется бесконечной. С одной стороны песок омывают волны океана, с другой — обрамляют высокие пальмы, дающие спасительную тень. У нас с Кантой есть свое любимое место.

Сбрасываем одежду и с наслаждением бросаемся в волны. Сейчас полный штиль, и вода даже слишком теплая. Наплававшись, лежим в тени пальм. Я провожу рукой по плечам Канты, ее спине, опускаюсь к обнаженным ягодицам и ногам, стряхиваю белый песок. Затем рука медленно ползет вверх. Касаясь шеи, поднимаю выгоревшие локоны каштановых волос, открывая идеальной формы уши, похожие на прекрасные морские раковины.

— Ты этого хотела? — спрашиваю я Канту.

— Да, — отвечает она, и янтарь в ее глазах теплеет.

В Санвилле мы около двух месяцев. Здесь многие меняют имена, веря в то, что благодаря этому начнется новая, более счастливая жизнь. В первые же дни Ольга взяла себе индийское имя Канта. Это должно было помочь ей забыть прошлое.

— Пусть будет так, будто это моя следующая жизнь. Теперь я Канта и живу в Индии, — заявила Ольга. Значения имени мы не знали. Позже выяснилось, что Канта означает «красивая, желанная». В общем, это имя ей подходит. Но я все еще жду, когда ко мне вернется моя прежняя Ольга…

* * *

— Налейте-ка мне тоже рюмочку, дорогой Люк! — попросил профессор Полозов. — Алкоголь меняет восприятие мира подобно кривым зеркалам или стекляшкам калейдоскопа. Благодаря этой иллюзии мир на какое-то время кажется лучше.

Люк протянул профессору прозрачную узкую колбу, которую ученые обычно используют для опытов. В колбе плещется желтоватая жидкость — манговая водка, которую Люк сегодня выменял у местных жителей на прошлогодний календарь. Главной ценностью календаря были обнаженные девицы, каждая из которых представляла какой-то месяц.

— Все-таки, дорогой мой, нельзя начинать новую жизнь с обмана, — сказал Полозов Люку, с наслаждением потягивая нектар. Манговая водка больше походит на вязкий и тягучий ликер. По крепости превосходя его, однако не дотягивая градусами до обычной водки. При этом она имеет довольно приятный, терпкий вкус. Пить ее лучше всего мелкими глотками, обязательно со льдом.

— Нехорошо подсовывать необразованным местным жителям старый календарь, который, насколько я помню, был еще изрядно испачкан, помят и годился только для мусорного ведра, — закончил свою мысль профессор, звякнув кубиками льда.

— Уверяю вас, Александр, календарь был очень хорош. Что с того, что он старый? Он имеет двойное применение. Как прямое, так и косвенное. Вы видели девушек, которые там изображены?

— Давайте без пошлостей, особенно про косвенное назначение вашего календаря, Люк, — вступила в разговор Ратха, также потягивая напиток.

— Я только хотел сказать, что местные индийцы таких девушек никогда не видели и вряд ли увидят. Они еще по наследству будут передавать этот календарь! А потом — это чистый обмен, без денег. Мы дали друг другу то, что нам было нужно. И вообще, я старался для всех!

— Хорошо, хорошо, — сдался Полозов, — но лучше было бы поменять водку на маис или рыбу.

Люк — бывший рекламный агент с внешностью авантюриста. В общине всего месяц. Француз, около тридцати, обаятельный. Череп обрит наголо, лицо же, наоборот, всегда небрито. По мнению Ратхи, он всегда сует свой крупный нос куда не следует и место ему во французском легионе, где якобы скрываются многие преступники, а не в Санвилле. Ратхе кажется, что Люк имеет проблемы с законом и это главная причина, почему он здесь. Вряд ли кому-то придет в голову мысль искать его в здешних «джунглях».

Мы с Кантой частенько коротаем вечера в этой странной компании. Хотя в Санвилле и не принято собираться группами. Обычно русские здесь не объединяются с русскими, а, например, немцы — с немцами. Каждого больше интересует происходящее внутри его сознания, чем снаружи. Однако так получилось, что мы сблизились с некоторыми, такими же, как и мы, «искателями Рая». Собираемся обычно у профессора Полозова, как сегодня. Мы с Кантой живем в деревянном бараке, общежитии для новичков, и отдельным жильем пока не обзавелись. Право иметь свой дом на территории Санвилля нужно заслужить многолетним трудом. Даже шалаш нельзя построить без разрешения общины. Некоторые здесь предпочитают жить на деревьях. Их соломенные хижины видны повсюду — на огромных, раскидистых, многовековых баньянах. Такие «дома» походят на гнезда гигантских птиц. Кто-то из глины и соломы сооружает себе жилища в виде шаров, летающих тарелок или пирамид. Но наиболее нужным членам отдельное жилье община выделяет сама. Часто это вполне благоустроенные дома. Профессор Полозов относится к этой категории. В Санвилле он на особом, привилегированном положении. Уже четверть века Александр Дмитриевич ищет ген агрессии. Он убежден, что зло в Большом мире можно вылечить, как оспу или корь. Поиски свои профессор начал еще в Петербургском институте исследования мозга, где когда-то работал и откуда его уволили за скандальные заявления.

Полозов утверждал, что в ДНК человека закралась ошибка. И все беды на планете из-за наличия у людей гена агрессии. Обнаружив его и изъяв из цепочки ДНК, можно исправить самую большую ошибку Природы или Создателя.

— Агрессия порождает агрессию, — говорит профессор, — если исправить в человеке эту деталь, изменится сама его сущность. На Земле прекратятся войны и наступит Рай.

В Санвилль Александр Дмитриевич приехал пятнадцать лет назад и с тех пор ни разу не был в России, где остались четверо его взрослых детей от двух браков. На вид Полозову чуть больше шестидесяти. Сам он говорит, что уничтожил паспорт и усилием воли забыл свой возраст, чтобы мысли о приближающейся старости не мешали работать. Но я этому не верю. Полозов никогда не видел своих семерых внуков, посвятив себя делу всей жизни и твердо веря в то, что его открытие изменит мир.

Хлоя распорядилась организовать профессору небольшую лабораторию. Для этой цели на деньги общины (которые все-таки существуют для крайних нужд) из Ченнаи было выписано все необходимое. Каждые две недели Дэниел доставляет Полозову новые партии лабораторных мышей, над которыми профессор ставит опыты.

Поначалу встречи у профессора были редкими. Но постепенно вошли в привычку и стали проходить почти каждый вечер. Вместе с нами здесь обычно собираются пять-шесть постоянных «членов клуба», как шутит Мигель, художник из Испании. У профессора целые две комнаты плюс помещение под лабораторию. Есть большой круглый стол, стулья, пара продавленных кресел и посуда. Обычно мы обсуждаем прошедший день или дела Санвилля. Но часто разговоры переходят в плоскость смысла жизни или несовершенства человеческой сущности. Здесь это главные темы, объединяющие членов общины, у каждого из которых была своя причина отправиться на поиски земного «Рая». Так как компания подобралась интернациональная, говорить приходится на универсальном английском, который некоторые дополняют фразами из родного языка и жестами. Мы с Кантой новички и пока больше слушаем, чем говорим. Встречи в доме профессора стали для нас единственным развлечением в Санвилле, заменив кино, театры и художественные выставки, которые мы любили посещать в Москве до злосчастного случая в подземном переходе. Он стал последней каплей, едкой кислотой обжегшей измученную многолетним страхом и лишениями душу Канты. Я чувствую, что ей все еще необходимо время, чтобы разобраться в своих чувствах и лучше понять Санвилль. Это ли место она искала, нарисовав яркими красками в своем чутком воображении?

Как все, мы работаем на благо общины. Ходим на медитации. Изучаем труды Матери Шанти. Участвуем в творческих конкурсах, которые любит проводить Хлоя. Обычно по выходным члены общины собираются вместе, чтобы поделиться друг с другом творческой энергией. Они рисуют акварелью на листах ватмана, поют, читают вслух стихи, ставят спектакли. Считается, что таким образом негативная энергия преобразуется в творческую. Качество исполнения при этом не имеет значения. Поначалу меня сильно смущало происходящее. Я чувствовал себя неуютно, но потом привык. Канта на таких мероприятиях обычно рисует. Рисует потрясающе. Чаще всего акварельные пейзажи или сказочных животных. Иногда чьи-то портреты. Я сижу рядом и, чтобы не обращать на себя внимания, раскрашиваю ее рисунки в местах, которые она указывает, стараясь ничего не испортить. Я не тороплю Канту. Она должна понять все сама…

Ратха, молодая женщина лет тридцати семи, с внешностью старой девы, пытается поставить пластинку на старом патефоне — особой гордости Полозова, который признает технический прогресс только в медицине. Все прочие новшества профессор считает вредными для человеческой души:

— Когда-нибудь электронные гаджеты превратят человека в робота! — говорит он.

Полозов имеет страсть к раритетным вещам и приобретает, а точнее, выменивает их при любой возможности, в основном на продукты питания. Для этого он отправляется с Дэниелом в город или по деревням. Люк называет находки Полозова барахлом. Между тем барахло отлично вписывается в обстановку жилища профессора. Кажется, что ты перенесся на несколько десятилетий назад.

Игла патефона никак не попадает в бороздку, но Ратха не сдается и настырно повторяет попытки. Ратха — тоже русская. Когда-то ее звали Еленой. Приехала из Новосибирска много лет назад. Больше о ней ничего не известно. Ее считают немного странной.

— Бросьте это занятие, Ратха! С этим агрегатом может управляться только профессор! — сказал Мигель.

Но в тот же миг Ратха победила патефон, комната наполнилась шипением, а затем еле различимым: «All we are saying is: Give peace a chance», — запел покойный Джон Леннон.

— Похоже, эту пластинку привезли с собой первые хиппи, основавшие Санвилль и видевшие саму Мать Шанти, — сказал Стивен, молодой учитель из Англии.

— Возможно, Мать Шанти и привезла эту пластинку, ведь тогда она была просто милой девушкой, приехавшей из Америки в надежде сделать мир лучше, — сказала Канта, которая сидит рядом со мной на полу, на тростниковом коврике. В отличие от остальных Канта пьет чай. Она так и не научилась пить крепкий алкоголь, чему я очень рад. Лишь иногда Канта позволяет себе бокал сухого вина.

— Подумать только, покойник Леннон! Голос его оживает при помощи допотопного патефона, который уже тогда был старичком, когда Джон только появился на свет. И вот кумира миллионов уже нет, а патефон все крутит его пластинку, воскрешая на мгновения великого певца, — сказал Мигель.

— Увы, Мигель, вещи живут гораздо дольше людей. Разумеется, если находятся в хороших руках, — сказал профессор.

— Странно. Человека нет, а голос его звучит, — задумчиво произнесла Ратха.

— Что же тут странного? — спросил Стивен.

— Странно, как воспринимать то, что мы слышим или видим. Я имею в виду записанные голос или изображение. Ведь между записанным изображением покойника и живого человека нет никакой разницы. Ну, если только для экстрасенсов. И если не знать о том, что человек умер, его можно счесть за живого. В то время как его давно нет.

— Это называется другой формой жизни, дорогая Ратха, — сказал профессор. — Нет тела человека, но осталось его изображение или голос, что в данном случае нам и демонстрирует великолепный Леннон. Разумеется, вы слышали фразу: «Человек бессмертен в своих делах». Смерти нет для тех, кто оставил после себя духовное наследие. Ушедшие актеры кино снова и снова играют одни и те же сцены, заставляя нас переживать, смеяться и плакать. Стихи, проза и живопись актуальны и через столетия после их написания. Более того, с годами они становятся еще ценнее, как выдержанное вино. Мы же, ученые, продолжаем жить в своих изобретениях. Когда-нибудь ген агрессии назовут именем профессора Полозова! И каждый человек, которого я избавлю от этого недуга, будет вспоминать мое имя с благодарностью… надеюсь.

— То есть вы не признаете жизнь после смерти, профессор? — спросил Люк.

— Честно говоря, меня больше интересует жизнь во время жизни, — ответил Полозов. — Бог наделил человека телом, в котором все продумано до мелочей. Сердце качает кровь, печень ее очищает. Легкие позволяют нам дышать. Желудочный сок помогает расщеплять пищу. А рождение ребенка? Ну разве не чудо — из соприкоснувшихся жидкостей появляется новая жизнь: возникают кровеносная система, кости, ткани, которые растут и развиваются. В результате на свет появляется человек. А мозг человека, с которым не сравнится ни один компьютер, совершает триллионы операций в секунду! Жить и творить, осознавая неизбежность ухода, — в этом, без сомнения, заложен один из главных смыслов нашего бытия. Согласитесь, самой большой бессмыслицей была бы жизнь на планете, подвешенной в космосе среди миллиардов других, если бы жизнь на этой планете была бы только ради самой жизни. Само по себе наше существование — чудо, фантастика.

Определенно, после смерти что-то есть, иначе рушится логика. Это я уже как ученый говорю. Слишком все логично и взаимосвязано, чтобы быть бессмысленным в итоге. Идеально. Все, кроме одного.

— Неужели Господь что-то не предусмотрел? — ухмыльнулся Люк, подливая в колбу Полозова манговую водку.

— Человек должен сам сотворить свою душу. Совершенно очевидно, что Господь не замышлял человека жестоким. Именно поэтому наша телесная оболочка столь хрупка! Наше тело будто бы и не рассчитано на агрессию. Если бы человек задумывался агрессивным и хищным, у него для защиты и нападения были бы, скажем, рога, как у быка, или острые когти, панцирь броненосца или толстая кожа, как у слона. Видимо, в программу закралась ошибка. Какой-то генетический сбой. И это мы должны исправить.

— Не слишком ли вы хватили, профессор? Исправить ошибки Господа? — сказал Люк. — Вы же сами рассказали, как все уникально в нашем мире устроено. Так, может, и агрессия дана нам для чего-то? Человек — хищник, такой же, как другие. Иначе бы он питался травой. Кстати, обратите внимание на наши зубы! — и Люк щелкнул челюстью так, что Ратха вздрогнула, а я подумал, что когда разглядываю свои клыки в зеркале, мне приходят мне в голову такие же мысли. — Так в чём тут сбой? Все как раз логично, дорогой профессор. А вот в нашем разуме, о котором вы говорили, и есть, на мой взгляд, главный подвох! Человек — хищник с интеллектом, — сказал Люк.

— Бросьте нести чепуху, Люк, — сказал профессор.

— Я, например, вегетарианка, а не хищник. Люк всегда со всеми спорит и все подвергает сомнениям. К тому же много выдумывает, — вставила Ратха.

— Вегетарианцы пытаются искусственно изменить свою природу. Человеку положено есть мясо, — не унимается Люк. — Не траву и даже не орехи, а именно мясо. — Люк еще раз щелкнул зубами и немного порычал, чтобы позлить Ратху. — Чтобы жить, мы должны убивать животных. Почему так все устроено, а не иначе? Почему такому совершенному организму необходимо потреблять чье-то мясо? Зачем мы едим животных? Люди и друг друга истребляют из корыстных целей — это все равно что жрать себе подобных. Господи, да кто же мы такие? Этот вопрос сводит меня с ума! Мы самые обыкновенные хищники, и, более того, гораздо хуже, потому что льву никогда не придет в голову убить антилопу ради развлечения. А люди убивают животных на охоте и потом даже не едят их мясо! Им важен процесс охоты. Подумайте — ведь лев никогда не станет охотиться, если он сыт. Но человеку в отличие от льва или тигра всегда всего мало! Своей жадностью человек убивает Планету, жалит и кусает ее, как гнусная вошь. Гадит там, где ест и живет. Ни одно животное не способно на это. Если вы, профессор, думаете, что с помощью пилюль можно излечить человечество, то, кроме гена агрессии, вам придется еще найти и уничтожить ген жадности, лени, гордыни и прочих всем известных грехов, — выдохнул Люк.

— Браво, Люк! Вы меня поразили сегодня. Вы один из самых яростных мизантропов, каких я знал. Странно, как вы вообще оказались в Санвилле? Но в целом вы правы. Если эксперимент с геном агрессии удастся, мы рассчитываем начать масштабную коррекцию человеческой личности. Только представьте, как изменится наш мир, если искоренить все людские пороки, о которых вы только что нам поведали с таким пылом! Это будет идеальный человек, и его деятельность будет направлена на созидание, а не разрушение.

— Неужели нет других, менее радикальных методов? Мне кажется, профессор, вы забываете о такой важной штуке, как совесть. Что, если вам найти и простимулировать ген совести? — ехидно предложил Люк.

— Совесть, о которой вы говорите, есть у одного человека из десяти. Представьте, что одно сильное государство решило полностью разоружиться и распустить армию. Последуют ли другие государства его примеру? Да никогда! Они с радостью завоюют эту страну на следующий же день и будут делить между собой ее территорию, как шакалы делят тело загнанной ими больной тигрицы. Совесть работает только тогда, когда совестливы все представители социума. Иначе бессовестные и жадные будут выигрывать. Добро всегда будет проигрывать злу, пока существует агрессия. Вы замечали, что наглые, жестокие и пробивные люди часто устраиваются в жизни лучше? Агрессия дает им энергию. Они не ждут, не уступают, а идут напролом и берут. Видя это, многие начинают вести себя так же, потому что не хотят быть слабаками и проигрывать сильным. Если злой будет угрожать доброму, добрый рано или поздно возьмется за оружие. Только проведя тотальную биологическую коррекцию, мы сможем сделать человека добрее, — закончил Полозов свою речь.

— А вас не беспокоит, профессор, что вы собираетесь лишить людей выбора? Ваши таблетки сделают их роботами. Счастливыми болванами. Моя grand-mére, бабуля, часто приводила в пример слова какого-то мыслителя: «За каждую минуту злости вы теряете шестьдесят секунд счастья». Точно сказано, но все-таки я хочу сам выбирать между ненавистью и любовью, — сказал Люк.

— Ненависть и любовь, как известно, явления одной природы. И грань между ними бывает такой же призрачной, как между добром и злом, — ответил Полозов.

— Райад, — задумчиво произнесла Ратха, глядя куда-то на трещину в потолке.

— Что? — переспросил Люк.

— Мы живем в Райаде. Это я только сейчас поняла. Вы слышали о теории разных планетарных систем, изложенных в древних писаниях? Согласно им существуют высшие планеты, райские. И низшие, адские, демонические. Так вот Земля находится посередине. Она низшая среди высших и высшая среди низших. Получается между Раем и Адом. Вместе — Райад. От того, как мы проживем нашу очередную жизнь в физическом теле, зависит, на какой планете нам жить в следующем воплощении. Я читала, что всего планет четырнадцать.

— Получается, профессор хочет «переделать» Землю в райскую планету! — воскликнул Стивен. — Это что-то вроде перезагрузки для человечества?

— Скорее, апгрейд, — ответил Полозов.

Я посмотрел на Канту. Щеки ее пылают, а губы слегка дрожат. Видно, как волнуют ее все эти разговоры о Рае, в поисках которого мы с ней оказались в Санвилле.

— Я согласен с профессором, — сказал Мигель. — Даже вера в Бога не останавливает людей от грехов. Многие идут в церковь, чтобы выпросить у Господа прощение. А потом идут грешить снова. Или выклянчивают для себя всяких благ: денег, здоровья, любви, счастья, даже не понимая, что оно означает. Каким должно быть счастье? Какая его формула?.. Большинство людей даже к религии относятся потребительски и постоянно заключают сделки со своей совестью. Ходили бы люди в храмы, будь они бессмертны? Или если бы точно знали, что в любом случае попадут в Рай и за грехи им не гореть в Аду? Думаю, нет. Наивно полагать, что человечество может измениться самостоятельно постепенно. Для этого у него были многие тысячелетия. Изменилась мода, появились гаджеты, люди стали летать в космос и дольше жить. Но сознание по-прежнему эгоистично.

— Как же все-таки странно. Он как будто здесь поет, прямо среди нас. А его так давно уже нет, — сказала Ратха, по лицу которой текут слезы.

— продирался сквозь шипение патефона призрак Леннона со следующей песней, неестественно растягивая слова.

— Так и есть, он здесь, — подключился к разговору я. — Как сказал профессор, Леннон превратился в голос. Но почему он не может продолжать жизнь в другой форме вечно? Если воспринимать планету как единое информационное поле, на которое записывается вся ее история, как музыка на этой пластинке, то душа человека, а значит, его память и мысли могут также быть записаны в этом поле. Пусть и без телесной оболочки. Компьютеры совершают операции по заданному алгоритму. Почему тогда человек, создавший компьютер, не может быть запрограммирован Высшим разумом, Создателем на то, чтобы жить вечно и развиваться, оставаясь энергией мысли? Душа имеет разные формы жизни. Поэт вкладывает душу в свои стихи, а, например, композитор — в музыку. Душа поэта зашифрована в буквах и словах, рифмах. Это его мысли, а значит, часть его души, оставшейся навеки на бумаге. Душа композитора превратилась в ноты, музыку, которая звучит и продолжает, как уже говорил сегодня профессор, волновать людей. Вот и Леннон сейчас здесь и голосом, и мыслями. Ты права, Ратха. Успокойся. Он здесь. Это часть его души. Статичная. Зафиксированная. Но душа как энергия вполне может существовать в информационном поле планеты или Вселенной, словно внутри гигантского вечного сервера, развиваясь дальше, — говоря это, я испытал дежавю, но тут же вспомнил, откуда пришло это ощущение. Нечто подобное я говорил в Чечне, когда мы обсуждали вопросы жизни и смерти, сидя в тесном вагончике. Зулы и Лемы уже нет среди живых. Для них наш тогдашний спор разрешен. И в Санвилле, и в Чечне, в Аду и искусственном Раю людей волнуют одни и те же вечные вопросы. Добра и зла. Войны и мира. Жизни и смерти. Смысла жизни. Смысла смерти.

— Как бы там ни было, Михаил, никому из живых никогда не откроется великая тайна устройства этого мира. Люди не готовы к таким открытиям, — сказал Полозов, — всегда будут лишь теории.

— Не всем удается оставить в чем-то после своей смерти частичку души, — сказала Ратха, слегка увеличивая громкость патефона. — Не у всех есть для этого любимое дело или талант. У меня был знакомый в Новосибирске. Он всю жизнь вырезал гайки на заводе. Одни и те же, из года в год. Потом ему надоело, и он повесился. Что же, теперь его душа в этих гайках живет?

— Не обязательно в гайках. Ведь что-то он любил, твой знакомый. Кто-то цветы выращивает. Или в детей душу вкладывает. Душа живет там, где любовь, — сказал Стивен.

— Не было у него детей. И у меня нет. И, наверное, уже не будет, — из глаз Ратхи снова потекли слезы.

— Расскажите лучше, как идет ваша работа, профессор? Вам удалось продвинуться в поисках? — обратился к Полозову Люк, чтобы сменить тему.

Полозов сделал паузу, поставил на маленький столик с причудливыми ножками стеклянную колбу, в которой еще оставалось немного манговой водки. Пластинка кончилась, но ее никто не переворачивает. Игла патефона с шипением царапает внутренний край винила. Ратха погружена в свои мысли.

— Думаю, скоро я смогу вам кое-что продемонстрировать, — сказал профессор и качнул головой в сторону двери, ведущей в лабораторию. Она закрыта, как всегда. Никому из нас еще не удавалось побывать за этой дверью. В общине ходят слухи, что Полозов никого не приглашает в лабораторию, потому что там ничего нет, кроме пары пробирок и нескольких тощих мышей, которые умирают от голода, а вовсе не в результате экспериментов во славу науки. Многие считают, что профессор специально придумал всю эту историю с геном агрессии, чтобы придать себе значимость и получать привилегии в общине. Вместе с тем Хлоя слишком рациональна, чтобы выбрасывать деньги на ветер. Наверняка Полозов время от времени отчитывается о проделанной работе. Определенно Хлоя и Дэниел бывают здесь…

* * *

Меня разбудил душераздирающий вопль. Крик доносится из леса, и можно подумать, что кого-то убивают или насилуют. Несколько секунд я вглядываюсь в темные очертания комнаты. Первые лучи рассвета упали на белые простыни, превратив их в розовые, и медленно ползут по руке Канты, которая лежит рядом со мной. Канта спокойно спит и не слышит ужасных криков.

— Й-а-а-а, й-а-а, й-а-а-а-а-а! — доносится из непроходимой чащи. Еще пару секунд мне понадобилось, чтобы понять, что кричит Крези Берд — Сумасшедшая Птица. Конечно, у орнитологов есть свое название этой маленькой длиннохвостой истерички, но здесь ее называют только так. Этот крик очень напоминает женский в момент приближающегося оргазма. Однако у птицы он какой-то неискренний. Крези Берд вполне может составить конкуренцию немецким порноактрисам. Орет длиннохвостая каждое утро в одно и то же время — с первыми лучами солнца. Начинает всегда с низкого контральто, затем, по нарастающей, переходит в меццо-сопрано и заканчивает высоким драматическим сопрано, выворачивая мои барабанные перепонки наизнанку. Затем цикл повторяется, как мелодия шарманки, пока Сумасшедшая Птица не будит все вокруг. Дикий лес оживает, наполняется рыком зверей, щебетом птиц, криками обезьян, кваканьем огромных жаб и множеством звуков, ни на что не похожих, которые существуют только в дикорастущем индийском лесу. Наконец всё сливается в общую какофонию. За те пару месяцев, что мы живем здесь, я так и не привык к этим природным концертам, и каждое утро вздрагиваю от воплей Крези Берд, возвращающей меня из мира снов в мир реальный. Впрочем, во всем есть свои плюсы — будильника у нас с Кантой все равно нет, а орет птица именно тогда, когда пора вставать.

Целую Канту в мочку уха, она открывает глаза, улыбается.

Рассвет община встречает вместе. Каждый день начинается с коллективной медитации. С первыми лучами солнца санвилльцы выползают из своих тростниковых хижин, спускаются с «птичьих» домов, раскиданных по деревьям, и устремляются к Серебряному Эллипсу. Это сооружение напоминает летающую тарелку и находится чуть в стороне от леса и остальных построек. Место для возведения Эллипса указала санвилльцам Мать Шанти. Оно привиделось ей во время медитации, как и сам Эллипс.

Огромная серебристая «тарелка» стоит на выжженной солнцем красной земле, словно готовясь сорваться в небо. Со всех сторон стекаются вереницы людей и исчезают в чреве Эллипса. Это напоминает приготовления к полету в Космос. Будто жители города Солнца разом решили улететь на другую планету.

Мы здороваемся со всеми, кто встречается на пути. Так здесь принято.

— С новым прекрасным днем! — отвечают нам люди, по большей части незнакомые.

Густой аромат жасмина и роз наполняет легкие райским нектаром. Глаза Канты светятся счастьем, и состояние это передается мне. Все сомнения, о которых я никогда не говорю Канте, улетучиваются с ее улыбкой. В такие моменты я убежден, что мы поступили правильно, приехав в Санвилль.

Серебряный Эллипс мерцает в утреннем мареве как голограмма. Его хочется потрогать, чтобы убедиться, что он существует.

Считается, что это место обладает особенной энергетикой, способствующей связи с Космосом. Шанти предвещала, что через сорок лет в Санвилле будет проживать более тридцати тысяч человек. Время прошло, но санвилльцев не более пяти сотен вместе со стариками, которые не участвуют в жизни общины, а спокойно доживают свой век в медитациях и размышлениях. Активных членов общины около двухсот. И те и другие легко помещаются в Эллипсе, рассчитанном на несколько тысяч человек. Если Мать Шанти заменила санвилльцам богов, то Серебряный Эллипс стал для них храмом. Несмотря на жару, в Эллипсе всегда прохладно. И очень тихо. Пластины Эллипса отражают солнце, преобразуя его в электричество. Говорить внутри помещения строго запрещено. Особая акустика позволяет слышать даже самый тихий шепот. Общаться внутри Эллипса можно только жестами, чтобы не мешать медитирующим настраиваться на божественную волну. Каждый член общины занимает свое место на мраморной скамейке, на которую он кладет тростниковый коврик. Скамейки расположены амфитеатром внутри сферы по окружности внутреннего Эллипса. Конусом они сужаются к центру, где остается небольшая площадка, в центре которой сияет «магический» лотос. Это огромный цветок, изготовленный из особого вида хрусталя по личному эскизу Шанти на каком-то европейском предприятии..

Во время медитации все смотрят на лотос. Совет общины занимает самый первый ярус скамеек, ближе всего к «магическому» цветку. Там сидят Хлоя и Дэниел, ее правая рука, и несколько старожилов — мужчин и женщин, имен которых я не знаю. Они похожи на старых хиппи, и увидеть их можно только на утренней медитации и вечером, когда община еще раз собирается вокруг Эллипса встречать закат. Живут старцы обособленно в бунгало. Они занимают высшую ступень в иерархии общины.

Еще рядом с Хлоей сидит Лакшми — некогда немка Эмма из Мюнхена, лет сорока пяти. Она отвечает за «идеологию» — проповедует членам общины правильное понимание сути и философии города Солнца. Кроме того, порой мне кажется, что Лакшми с Хлоей связывает некое подобие дружбы, если такое вообще возможно в Санвилле.

Второй круг от лотоса занимают привилегированные члены. Это творческая и научная интеллигенция. Художник Мигель и ученый Полозов — в их числе. Также писатель Апполинарий, поэт Дион, скульптор Ратха и учитель Стивен. Мы встречаемся с ними по вечерам у Полозова. Третий ряд остается свободным. То ли для того, чтобы отделить первые два, то ли Хлоя еще не придумала, кому он предназначен. Остальные ступени занимаются произвольно. Во время ранних мероприятий в Эллипсе мне всегда хочется спать, поэтому стараюсь скрыть зевоту. Мы с Кантой обычно садимся под куполом, на самую верхнюю ступень, не стремясь быть ближе к хрустальному цветку и центру общины.

Все ждут момента, когда солнечные лучи проникнут в специальное отверстие в куполе и упадут на «магический» лотос. Тогда откроется космический канал. Из невидимых колонок звучит мягкая медитативная музыка. Всё вокруг начинает казаться мне абсолютно нереальным, похожим на сон или параллельный мир. Впрочем, так и есть. И вот что странно— глядя на происходящее глазами инопланетянина, теперь я не вижу ничего необычного…

Наконец золотой столб солнечного света пронзает Эллипс насквозь, касается хрустальных лепестков, и лотос вспыхивает, переливаясь необычными, будто неземными оттенками цветов. Все сосредоточенно смотрят на луч света и ожившую святыню Санвилля. Каждый пытается установить свою личную связь с Космосом, мысленно попасть в струящийся от Лотоса поток света, который должен подхватить твое сознание и вознести его в высоты Вселенной. В какой-то мере происходящее в храме действительно походит на путешествие в Космос. Хлоя утверждает, что во время коллективных медитаций происходит обмен энергиями, заменяющий людям вербальное общение. Если правильно настроиться и выполнять все медитативные упражнения, то твоя энергия может слиться с коллективной, и тогда ты ощутишь себя частью общего разума.

Я хочу слиться с энергией Канты, почувствовать ее. Краем глаза наблюдаю. Канта сосредоточена, глаза прикрыты. Правая ладонь лежит в левой, большие пальцы соединены. Под белой льняной блузкой проступают острые соски красивой груди. Из-за здешней жары она редко надевает бюстгальтер. Вздымается и опадает низ ее живота — Канта делает специальные дыхательные упражнения, позволяющие сконцентрировать энергию во время медитации. Мне очень хочется дотронуться до нее, взять за руку, но Канта не любит, когда ее отвлекают от чего-то важного. На какое-то время пытаюсь сосредоточиться на потоке света, но ничего не выходит. Мысли возвращаются к Канте, которая хоть и сидит рядом, но мыслями она далеко от меня. Стараюсь понять, о чем она думает. Возможно, вспоминает мать. Или, напротив, пытается забыть ту жизнь, в которой ее звали Ольгой. Мы никогда не говорим об этом. Канта с самого начала приняла все правила общины и с прилежностью примерной ученицы выполняет их. Она строго одергивает меня каждый раз, когда я пытаюсь иронизировать по поводу порядков, установленных здесь.

Минут через тридцать лотос, мерцая, погас. Ресницы Канты дрогнули, дыхание стало свободным. Я положил руку на ее сцепленные ладони. Канта посмотрела на меня и улыбнулась, будто увидела впервые…

* * *

Совершив все необходимые душеспасительные манипуляции, санвилльцы возвращаются к насущным земным делам: — пекут хлеб, убирают территорию, готовят еду. Каждый делает для общины что может. Нам с Кантой сегодня предстоит работа на птицеферме. Укрепив с помощью космической энергии свое сознание, мы будем убирать птичий помет. В небольшом холле Серебряного Эллипса замечаем Ратху. Она вытачивает из большого мраморного камня фигуру Шанти — когда-то обычной девушки-хиппи из Америки, основавшей Санвилль и ставшей потом местной богиней. «Неплохая карьера!» — пошутил как-то Люк, после чего Ратха не разговаривала с ним две недели.

В архиве общины сохранилась единственная черно-белая фотография Шанти. На ней запечатлена, пусть и нечетко, молодая девушка в джинсах и футболке. Ратхе удалось отобразить в камне сходство с оригиналом. Только каменная Шанти облачена в сари, держит в руках «магический» лотос и взгляд ее обращен в Космос — на внутренних стенах Эллипса светящимися точками нанесена карта звездного неба. Богиня выполнена в натуральный прижизненный рост. Во всяком случае, те, кто застал ее живой, утверждают, что такой она и была — около ста шестидесяти пяти сантиметров.

Специальным острым металлическим скребком Ратха шлифует нос каменной Шанти. По моему мнению, нос безупречен, да и вся фигура давно готова, но Ратха недовольна своей работой. Когда-то в Большом мире она делала небольшие скульптуры для городских парков и Дворцов пионеров. В основном это были фигурки горнистов и барабанщиков. Но однажды Ратхе пришлось изготовить бюст Ленина. Она любит рассказывать об этом. Ленин в СССР тоже заменял Бога, как и Шанти в Санвилле. Ратха покинула Большой мир еще до развала Союза и другой России не знает. Она живет в Санвилле больше пятнадцати лет, десять из которых работает над мраморным образом Шанти.

— Эта работа для меня милость. Сначала я считала, что это благословение, а потом поняла, что это милость. Божий дар, — говорит Ратха, заметив нас с Кантой.

— По-моему, нос идеален. Впрочем, как и вся скульптура. Она уже давно готова, — говорю Ратхе, которая легко касается скребком носа Шанти. При этом из-под тесака даже не сыплется мраморная пыль — художница словно гладит камень.

— Что ты! Здесь еще на год работы, а то и больше, — сказала Ратха.

Но мне кажется, дело в другом. Работая над образом Матери, Ратха чувствует себя причастной к великому и важному делу, которому посвятила лучшие годы своей жизни. Для всех она — скульптор Ратха, создающая образ Шанти. Это обеспечивает ей место во втором круге от «магического» лотоса среди элиты общины. И она не хочет расставаться с этим статусом. Да и находиться в прохладном Эллипсе гораздо приятнее, чем под палящим солнцем на ферме.

— Прекрасная работа, — сказала Канта Ратхе. Та просияла. Похвалы Канты, которая пишет картины и разбирается в искусстве, Ратха особенно ценит, — видно, что ты душу в нее вложила. А сколько времени на это ушло и еще уйдет, неважно.

— Ты же понимаешь, что она просто тянет время, чтобы не работать вместе со всеми, — сказал я Канте, когда мы вышли из Эллипса и направились по узкой тропинке, мощенной мелким шуршащим гравием, в сторону птицефермы.

— Возможно, эта скульптура — все, что есть у нее в жизни. Работая над ней, она будто общается с самой Шанти. Прикасаясь к ней, она чувствует себя защищенной. Ты же знаешь, что Ратха очень одинока, — сказала Канта.

— Здесь все одиноки. Это плата за трансформацию сознания: никаких религиозных переживаний, никаких эмоций, дружбы, землячества, наконец! Только ты и светящийся в «магическом» лотосе луч, — я снова не смог удержаться от иронии в тоне.

— Ратха приехала сюда из-за какой-то очень трагической любви. И посвятила себя этой статуе. Пусть так и будет. Не приставай к ней, — сказала Канта.

Я промолчал. Мне нет никакого дела до несчастной любви Ратхи. Гораздо больше меня волнуют наши с Кантой отношения. С тех пор как мы приехали в Санвилль из Москвы, я перестал понимать, кто я для нее. Превратившись из Ольги в Канту, она изменилась и сама. Мы по-прежнему спим вместе, но с каждым днем я чувствую, как она отдаляется от меня. Надежда, что жаркое индийское солнце растопит айсберг, внезапно возникший между нами, оказалась тщетной. Каждый раз, пытаясь поговорить с Кантой о нас, я словно тянусь к спасительной шлюпке, где-то рядом покачивающейся на волнах. Но течение относит шлюпку все дальше от берега, не позволяя забраться в нее и вернуться в прежнюю жизнь. В принципе мы и в Москве не часто говорили о любви. С другими девушками я никогда не испытывал потребности в таких разговорах. Но с Кантой все иначе. Как-то спросил — почему она так редко говорит мне, что любит?

— О любви не надо говорить, со словами любовь может уйти. Я выросла среди чеченцев. У них не принято много говорить о любви. Лучше доказывать ее поступками, — сказала она твердо, как отрезала.

Тогда я в очередной раз ощутил вторую половину ее крови, бурлящую и своенравную, как горная река. Бесполезно было пытаться заставить повернуть эту реку вспять. Она может выйти из берегов. Или высохнуть. После нескольких неудачных попыток вывести Канту на откровенный разговор я решил оставить все как есть. Чрезмерная настойчивость вызовет у нее лишь раздражение. Я занял выжидательную позицию, стараясь научиться лучше чувствовать Канту.

Птицеферма располагается в девятом, самом дальнем секторе Санвилля. Весь Санвилль поделен на секторы. Например, общежитие для новичков, в котором живем мы с Кантой, находится во втором секторе. А дом профессора Полозова — в четвертом, привилегированном. Деление на секторы, по мнению Совета общины, способствует порядку. Так удобнее наблюдать друг за другом. Никто не имеет права селиться там, где захочет. Сектор, как и место у священного лотоса, каждому указывает Совет общины.

— Коллектив наблюдает за вами и видит, что вы собой представляете, — любит говорить Хлоя, и вены на ее черепашьей шее вздуваются. — В любой момент община может спросить — а этот человек действительно работает? Каковы его истинные мотивы? Может ли он давать больше, чем брать? Это очень важно. За этим здесь следят. Здесь никто и ничто не остается незамеченным! — примерно так Хлоя начинает утренние собрания перед началом работ. Мне они напомнили «утренние разводы» во время службы в армии, где каждому ставится задача на день.

Совет общины против того, чтобы в секторах селились по принципу национальностей или вероисповеданий. Санвилльцев специально перемешивают, чтобы соблюдался принцип коммунитарности. В девятом секторе, где находится птицеферма, мы с Кантой еще ни разу не были. В сектор ведет широкая тропа, проходящая через лес, который спасает нас от палящего солнца. По обе стороны тропы почти непроходимые джунгли. Отовсюду доносятся крики птиц и животных, и мы с Кантой пытаемся угадать, кто именно кричит. Но сделать это непросто, все звуки сливаются в общий рычаще-кричаще-квакающий гул. Вдруг метрах в десяти перед нами появилась огромная кобра. Она неторопливо выползла из леса и стала переползать тропу. Мы с Кантой замерли. Я стал искать взглядом палку или камень под ногами.

— Даже не думай об этом, — сказала Канта, заметив это. — Зло порождает зло. Ей нет до нас дела, у нее своих хватает. Проявишь агрессию — ей придется защищаться.

Между тем змея остановилась, приподняла голову и с любопытством стала нас изучать. Она не встала в стойку и не раздула капюшон. Просто смотрит на нас, а мы на нее. Еще через пару секунд кобра спокойно поползла дальше, и мы продолжили путь.

Девятый сектор оказался нежилым. Не видно ни домов на деревьях, ни тростниковых хижин. Лишь птицеферма, состоящая из нескольких курятников, примыкает к высокому деревянному забору, выкрашенному охрой. Нас встретил лысый улыбчивый человек неопределенного возраста, в оранжевой кришнаитской одежде, символизирующей свободу разума. Он махнул рукой в сторону длинных столов, за которыми уже завтракали несколько человек, которым сегодня также предстояло работать на птицеферме. Молодой афроамериканец с белой подругой, две женщины за пятьдесят, по виду европейки, и пара «голубых» испанцев. Мы с Кантой взяли миски с рисом и присоединились к трапезе. За два месяца я возненавидел рис и бананы, очень хочется мяса. Мясо в общине запрещено. Считается, оно несет в себе предсмертный страх животного и агрессию, которая может передаться человеку. Кур на птицеферме используют исключительно для носки яиц. Тех, которые плохо несутся, меняют в окрестных деревнях на что-то нужное. На ужин часто дают рыбу. Почему-то ее предсмертный страх не берут во внимание. Но я мечтаю об огромном стейке. Мне никак не удается подавить в себе кулинарные пристрастия хищника, о которых недавно говорили Люк с Полозовым. Раньше я любил хорошо прожаренное мясо, но сейчас зверь, живущий внутри меня, не отказался бы от стейка с кровью. Если хищнику не давать мяса, он станет от этого только злее и уж точно не превратится в травоядного. Наверное, Полозов с Люком правы. Самостоятельно измениться могут только очень сильные духом, пропитанные идеей трансформации человечества. Словом, не такие, как я. Вздохнув, принимаюсь за рис.

— Вам необходимо вычистить клетки, вымыть емкости для корма и воды, наполнить их. Яйца трогать не нужно, их соберет постоянный персонал фермы, — лысый кришнаит говорит вкрадчиво, продолжая улыбаться. Возможно, он улыбается даже во сне или когда остается один. Ни один мускул не шевельнется на его лице — гладком, как пасхальное яйцо.

Странно, но я пока не скучаю по журналистской работе. Конечно, мне не нравится убирать птичий помет. Но мне нравится быть с Кантой.

— Зачем ты украл яйца? — строго спросила она.

— Я не крал, — пытаюсь свести на шутку.

— Не ври, я видела. Положи обратно. Если не наелся, попроси добавки.

— Не могу больше смотреть на этот рис. Я же не китаец! В моих генах заложено абсолютно другое меню! Веками закладывалось, понимаешь? Уверен, никто из моих предков не питался ежедневно полусырым рисом.

— Возможно, у кого-то из твоих предков и этого не было. Ты совершенно не работаешь над собой. Неужели нельзя потерпеть, совладать со своими желаниями? Научиться управлять собой, разве для тебя это не важно?

Мне пришлось выложить из карманов два куриных яйца. Одно было для Канты, второе для меня. Я надеялся, что вечером мы сварим их в своей комнате. Канта только покачала головой. Нормальную еду здесь нельзя найти даже за деньги. Деньги в общине не действуют. К тому же вся наличность сдается вновь прибывшими в общую кассу, на нужды Санвилля. Это символизирует прощание с одним из главных пороков Большого мира — алчностью. В обмен община предоставляет кров и еду на испытательный срок, который может длиться от полугода до нескольких лет. Сроки для каждого члена общины определяет Совет. Кто не проходит испытание, покидает Санвилль навсегда и не имеет права сюда возвращаться. Говорят, если утаишь деньги, никогда не постигнешь мудрости Санвилля и сознание твое не просветлится. Пять сотен долларов мне пришлось отдать, когда мы с Кантой переступили невидимую черту, разделяющую два мира. Но тысячу долларов я все-таки припрятал на всякий случай, в том числе и от Канты, рискуя оставить свое сознание не просветленным. Исколесив в многочисленных командировках полмира, я твердо усвоил: деньги должны быть с собой всегда, даже там, где на них ничего нельзя купить. Поэтому среди белья, в одном из моих чистых носков, лежит еще и международная пластиковая карта, на которой больше десяти тысяч долларов. Правда, воспользоваться картой можно только в крупных городах, где есть банкоматы. А здесь купить что-то съестное можно лишь за наличные в деревне, до которой не меньше двадцати километров. Той самой, с единственной телефонной будкой на всю округу, где Люк выменял эротический календарь на манговую водку. Что касается Канты, то все свои сбережения, которые она привезла с собой — около пяти тысяч долларов, она сдала в кассу общины, несмотря на то что я активно возражал. Дело в патологической честности Канты. Если уж она принимает правила игры, то следует им до конца.

…Мы почти закончили работу. Канта с двумя женщинами насыпает птицам корм. Черно-белая пара моет за всеми посуду, а голубая пара пытается чинить загон для птиц. Собирая граблями ветки и сухую траву возле оранжевого забора, я думаю о том, что у всего живого в этом пестром мире есть своя масть и цвет. Этот забор, например, подходит по цвету к кришнаитской одежде лысого птичьего распорядителя.

Неожиданно я почувствовал на себе чей-то взгляд. Так бывает, когда кто-то долго смотрит на тебя, а ты его не замечаешь, но вдруг каким-то необъяснимым образом начинаешь чувствовать. Подняв взгляд на оранжевый забор, я обратил внимание на небольшую щель. В ней был виден чей-то глаз, который смотрел на меня, часто моргая. Поняв, что его заметили, хозяин глаза сначала исчез, а затем появился снова. Я подошел и заглянул в щель. За забором, словно привидение, стоит старуха с морщинистым лицом и длинными седыми волосами. Она показалась мне очень старой. Если бы кто-то сказал, что старуха воскресла из мертвых, я бы поверил. Она теребит спутавшиеся волосы, наматывая их на костлявые пальцы и снова разматывая. Глаза старухи широко раскрыты, а губы шевелятся. Она что-то шепчет мне, но я не могу разобрать слов. За ней, вдалеке, под раскидистыми баньянами, виднеется двухэтажный особняк из белого камня.

— Х… — прошептала старуха.

— Вам нужна помощь? Кто вы? — спросил я ее.

— Х… — снова еле слышно произнесла женщина. — Хл… Хло… Хлоя… Хлоя, — наконец донеслось до меня.

В этот момент мое левое плечо будто попало в тиски. От неожиданной боли я присел. Вместо привычной улыбки на лице кришнаита была гримаса гнева.

— С кем ты там разговариваешь? — спросил лысый, оттесняя меня от забора и заглядывая в щель. Я наложил на его кисть свою правую ладонь и слегка повернул, снимая с плеча. Лысый понял, что переборщил, и вновь надел на лицо привычную улыбку. — Так с кем вы говорили?

— Там какая-то пожилая женщина. По-моему, ей нужна помощь, — сказал я.

— Извините, но это особая зона для самых привилегированных членов общины. Вход туда категорически запрещен. Заглядывать тоже нельзя. У нас не приветствуется вмешательство в чужую жизнь.

— Но она сама хотела о чем-то спросить, — начал было я.

— Вам показалось, — оборвал лысый.

Краем глаза я заглянул в щель забора. Старухи не было.

* * *

На Канте белое хлопковое платье, которое ей очень идет. Еще влажные после душа волосы падают на плечи и спину темными, волнистыми прядями. В Индии волосы Канты стали сами собой слегка виться, видимо, от климата и морской воды. Тело и лицо ее покрыл легкий загар. Все это делает Канту похожей на принцессу из восточной сказки. Мы собираемся к Полозову.

— Что там случилось сегодня у забора, на птицеферме? — спросила Канта.

А мне казалось, что она ничего не заметила. Я рассказал. Канта озадаченно выслушала. Видно, что ее взволновало случившееся.

— Не беспокойся. Наверное, какая-то бабушка перемедитировала, разум ее вышел из тела, но вернулся не весь, — пытаюсь пошутить я, но Канта осталась серьезной.

— Это деление по секторам очень странное. Мы даже не знаем, сколько здесь живет привилегированных членов общины. Многие из них не выходят из своих домов, — сказала Канта.

— Да, и всех их надо чем-то кормить. Мы вроде тимуровцев, приехавших поработать на бабушек и дедушек за миску риса, — сказал я.

— Перестань. Мы не за этим сюда приехали. И потом, мы тоже когда-то состаримся, и нам нужна будет помощь.

— Ты собираешься жить здесь до старости?

— Не знаю. Но мне нигде не было так спокойно, как здесь. У меня никогда не было такого чувства безопасности и защищенности. Только в детстве. И ради этого я готова всю оставшуюся жизнь убирать птичий помёт и есть пустой рис. Иногда здесь даже пахнет, как у нас дома, когда я была маленькой. Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, время имеет свой запах. Бывает, закрываю глаза, и ветер на какое-то мгновение приносит запахи из прошлого, которые ни с чем не спутаешь. Что-то неуловимое. Пытаешься ухватить эти запахи, понять, из чего они состоят, но это невозможно. Все длится какие-то доли секунды, а потом улетучивается. У тебя так бывает?

Я поцеловал ее. Она ответила. Канта научила меня целоваться. Не то чтобы я не умел — не любил. Точнее, брезговал. До встречи с Кантой у меня была фобия. Каждый раз, когда мне предстояло целоваться с девушкой, я испытывал ужас. К сексу, кстати, это никакого отношения не имело. Меня пугали только слюни. Как-то в детстве, когда мне было лет пять, мы играли с соседской девочкой на лужайке за домом, кормили травой ее черепаху. Девочка была старше меня на год и сильнее. Неожиданно она повалила меня на спину и стала облизывать мне лицо как собака, и пока я вырывался, успела обслюнявить его полностью. Пришлось долго отплевываться и оттираться от ее слюней травой. С тех пор я невзлюбил поцелуи. Став постарше, я где-то вычитал, что в слюне человека содержится до пяти миллиардов бактерий на один грамм. А на деснах и зубах — в сто раз больше. С тех пор, когда какая-то красотка сладострастно приоткрывала рот, я испытывал панический ужас, представляя, как ее бактерии перебегают на мои губы и язык по листикам от салата, оставшимся в ее ротовой полости после романтического ужина. Мне казалось, что целоваться «взасос» — все равно, что плевать друг другу в рот.

Канта — первая девушка, с кем я целуюсь, не думая о бактериях.

Нам неудобно идти к профессору с пустыми руками, и мы решаем взять из холодильника коробку шоколадных конфет, которую привезли в Санвилль еще из Москвы вместе с банками паштетов, мясных консервов и тушенки. В холодильнике все это может храниться долго, но если бы не Канта, я съел бы все запасы в первые недели нашего пребывания в Санвилле. Она же разрешает открывать очередную банку, только когда видит, что я больше не могу ни о чем думать, кроме мяса, хоть и консервированного. Тогда мы достаем тушеную говядину или цыпленка в собственном соку. При этом Канта всегда старается положить мне больше. Я думаю о том, как бы вырваться в деревню, чтобы пополнить съестные запасы и при этом не раскрыть Канте свои финансовые заначки. Все еще боюсь, что она заставит меня отдать деньги общине.

* * *

— Сахар, сливки? — предложила Ратха.

Все принялись за кофе, разлитый по чашкам из расписанного разноцветными слонами фарфорового кофейника, одного из последних приобретений профессора Полозова. Он демонстрирует кофейник каждому вновь пришедшему, давая пояснения:

— Фантастическая удача, — говорит он возбужденно. — Это Китай! Думаю, начало девятнадцатого века. Период империи Цин. Последней династии монархического Китая! Представляете, выменял в деревенской лавке на спиннинг, который мне абсолютно не нужен, рыбак из меня еще тот! Как сюда могла попасть такая вещь? Уму непостижимо! Еще можно представить это в антикварной лавке в Мумбаи или Ченнаи. Но не в этом же захолустье!

Сегодня у Полозова собралось больше гостей, чем обычно. К уже привычной компании добавились поэт Дион, писатель Апполинарий и Дэниел — правая рука Хлои. Человек из первого круга «магического» лотоса. Его появление у Полозова — самая большая неожиданность для меня. Раньше Дэниел никогда не участвовал в наших беседах. Дион же с Апполинарием иногда захаживают к профессору почитать вслух свои сочинения.

Конфеты, принесенные нами с Кантой, оказались очень кстати. Кофе и шоколад — роскошь для Санвилля.

— Ах! Московский шоколад! Это из какой-то другой жизни, — восклицает Ратха, держа в руке стремительно таящую конфету. Ратха не кусает ее и не кладет в рот целиком, а едва касается конфеты зубами, растягивая удовольствие. Так же осторожно она касалась носа богини Шанти металлическим скребком.

Сегодня профессор угощает нас прекрасным французским сыром, овощами, свежим хлебом из пекарни общины и зажаренной на вертеле рыбой. Я догадываюсь, что такой пир помог организовать Дэниел. Он сидит между Мигелем и Стивеном, попивая кофе, и совсем не притрагивается к еде. Для такого количества гостей мебели у Полозова не хватило, и все расселись на полу, на маленьких тростниковых ковриках вокруг низкого стола. Присутствие Дэниела поначалу всех сковывало, и наш привычный разговор на метафизические темы никак не начинался. Но постепенно все вошло в обычное русло. Ратха поставила пластинку с альбомом Джими Хендрикса First rays of the new rising sun, который вышел уже после его смерти. Зазвучала песня Freedom. Основная часть музыкальной коллекции Полозова — пластинки, оставшиеся от хиппи, основателей Санвилля. Кто-то из них доживает свой век в привилегированных секторах. Мне вспомнились оранжевый забор и старуха с белыми волосами из девятого сектора, которая прошептала имя Хлои. Наверное, старуха хотела, чтобы к ней позвали Хлою. Собираюсь расспросить кого-нибудь об особняке из камня, но тут поднялся насытившийся поэт Дион. Он продекламировал:

Четверостишие паршивое, но все зааплодировали.

— Почему вы стали поэтом, Дион? — спросил Люк, и мне послышался сарказм в его тоне.

— Я не выбирал поэзию. Она сама меня нашла, — скромно ответил Дион.

— Вы такой молодец, Дион! — всплеснула руками Ратха.

Поэт театрально поклонился и сел обратно на свой коврик. Дион — хорват, бежавший в Санвилль из Югославии от войны в середине 90-х. Как его звали раньше, я не знаю. Новое имя он выбрал себе почему-то греческое, а не индийское. Пишет Дион в основном про природу, Санвилль и свою страну, которой больше нет. Он знает, что война давно закончилась, Югославия развалилась, и теперь его Хорватия — отдельное государство. Но возвращаться на родину Дион не хочет. Из родных у него никого не осталось. А жить в Большом мире он давно разучился.

— К тому же вдруг кому-то снова захочется пострелять? — говорит Дион.

— Я бы мог прочитать вам свой новый рассказ, но боюсь, это не выйдет так же лаконично, как у гениального Диона, — сказал писатель Апполинарий, утверждающий, что его имя настоящее. Мне лишь известно, что Апполинарий поляк. На вид ему немного за пятьдесят, как и Диону.

— Расскажите хотя бы, о чем ваш рассказ, — попросил Полозов.

— Как всегда, о будущем. О том, как будут жить люди в мире, где не будет агрессии, лжи и ненависти.

— А вы думаете, такой мир возможен? — спросил Люк.

— А у вас есть сомнения? — обиженно ответил вопросом на вопрос Апполинарий.

— Такой мир не просто возможен, он уже существует, Люк! Это Санвилль, в котором ты живешь! — сказала Ратха. — Странно, что ты этого не замечаешь! Разве не за этим ты сюда приехал? — Ратха странным жестом обвела комнату Полозова. — И пусть мы еще далеки от идеала, но мы уже приняли эстафету Великой Шанти. Те, кто придут сюда после, будут лучше нас. Постепенно идея Санвилля распространится по всему миру и мир изменится!

— Мир может измениться гораздо быстрее. Например, если профессор обнаружит ген агрессии и способы его удаления из нашей ДНК, — сказал Мигель.

— Кстати, Александр Дмитриевич, в прошлый раз вы обещали показать нам свою лабораторию, — обратился я к Полозову. Профессор посмотрел на Дэниела, который не принимал участия в разговоре, но было видно, что внимательно слушает. На лице Полозова отразилось сомнение. Ему явно необходимо одобрение Дэниела, какая-то реакция, но тот сделал вид, что вопрос о лаборатории его не касается.

— Обязательно покажу, конечно. Но давайте не сегодня. Мне надо еще кое-что подготовить, — сказал Полозов.

Бывает, что человек не нравится тебе с первого взгляда. Дэниела я невзлюбил с того момента, как увидел на первом для нас с Кантой собрании общины. Хлоя представляла его новичкам. Мне сразу не понравились его чёрная эспаньолка, темные, близко посаженные глаза, наглый, с вызовом, взгляд. Он чуть постарше меня, ему лет тридцать пять, и при этом, если верить слухам, спит с Хлоей, которая на двадцать лет старше его. От Дэниела всегда исходит напряжение зверя, который выбирает момент для прыжка. Да он и сам похож на хищного зверька. Про себя я называю его хорьком за острые черты лица. При этом у него довольно стройная спортивная фигура. А может, мне просто не нравится, как он смотрит на Канту. Вот и сейчас, пока мы в гостях у Полозова, я заметил, что Дэниел время от времени бросает на нее пристальные взгляды, и это меня раздражает. Мне показалось, Канта тоже поглядывает на Дэниела, поднося чашку кофе к губам, чтобы сделать глоток. И от этого наблюдения мое настроение испортилось окончательно.

— Скажите, Апполинарий, как скоро вы издадите свой новый рассказ? — спросил Стивен.

— Это будет зависеть от мнения общины, — скромно ответил писатель. — Вы же знаете правила. Необходимо одобрение Совета. Все издания рукописей осуществляются за счет Санвилля.

— Ну, с этим, я думаю, проблем не будет, — впервые подключился к разговору Дэниел. — Ведь все, что делают наши писатели, художники, поэты, поистине гениально.

— Почему вы говорите во множественном числе, ведь у нас только один писатель, поэт и художник? — спросил Стивен.

— Так же, как и преподаватель всех наук, — уточнил Дэниел. — Вы у нас тоже в единственном экземпляре, дорогой Стивен. Но община не нуждается в большом количестве творческих людей. Нам достаточно иметь лучших. Если у нас будет не один, а два или три скульптора, между ними возникнет конкуренция. Каждый захочет сделать свою статую Великой Шанти. У каждого учителя будет своя программа обучения наших детей. Вы начнете спорить друг с другом, это приведет к ссорам и агрессии. В конце концов, во втором круге лотоса не так много мест.

— Что ж, пока я справляюсь, потому что детей не так много. Но если их станет больше… словом, я буду рад, если в общине появятся еще учителя, помимо меня, — сказал Стивен.

Англичанин Стивен по профессии учитель младших классов. В Санвилле он преподает сразу все дисциплины ученикам всех возрастов. В Санвилле есть дети, которые родились и выросли здесь, и никогда не видели Большого мира. Читать и писать их научил Стивен. Его система обучения отличается от классической. Стивен не ставит оценок, чтобы среди детей не было нездоровой конкуренции. Оценки, по мнению Стивена, мешают детям раскрывать творческие способности, заложенные в них Космосом.

— Вы сказали — лучшие, Дэниел, — Люк вонзил в жареную макрель вилку и положил рыбу себе на тарелку. — Никоим образом не умаляю достоинств Диона, Апполинария, Ратхи или Стивена. Простите, Мигель, что чуть не забыл упомянуть и вас. Но где критерии? Кто определяет, что хорошо, а что плохо?

— Это решаем мы с вами. Ну, и Совет общины, конечно, — сказал Дэниел. — Разве вы не видите, как прекрасны стихи Диона, полотна Мигеля, как точны и остры рассказы Апполинария про Санвилль? Образ Великой Шанти, выполненный Ратхой, также безупречен. Те, кто застал Мать при жизни, восхищены сходством.

Слушая Дэниела, я поймал себя на мысли, будто участвую в каком-то спектакле. Вдруг я ощутил себя заводной куклой, запертой в какой-то душной музыкальной шкатулке, среди таких же плоских, вырезанных из фанеры фигурок, появляющихся в строго определённое время и выполняющих однообразные движения под незатейливую мелодию. Все эти старинные вещи, которые собирает Полозов, похожи на театральный реквизит. Чайники со слонами, виниловые пластинки и патефон, который шепчет голосами давно ушедших людей, размывают временны́е границы. Все кажется ненастоящим. В Санвилле перемешаны языки, а внутри языков речевые обороты и слова, как современные, так и устаревшие. Люди приехали сюда из разных времен. Из шестидесятых, семидесятых… Полозов и Ратха, например, из восьмидесятых. Мы с Кантой вообще из нового тысячелетия. Так как связи с внешним миром практически нет и общение друг с другом минимальное, каждый будто бы застрял в своем времени. Кажется, в Санвилле времени не существует вовсе. Вот и Полозов говорит, что даже возраст свой он забыл специально. Здесь есть только рассветы, о которых сообщает Сумасшедшая Птица, «магический» лотос, работа на фермах и закаты, превращающие белый песок в розовый. Здесь почти всегда одинаковая погода. И каждый последующий день похож на предыдущий. Наверное, таким и должен быть Рай…

— Невозможно стать великим Шекспиром или Моцартом на необитаемом острове, — сказал я Дэниелу. — Всегда нужна публика, которая признает в вас художника. Для оценки любого творчества необходимо сравнение. Как можно судить о чем-то, когда это что-то не с чем сравнивать? Да и художнику, чтобы лучше понимать самого себя, нужно видеть творения других мастеров, нужны критерии оценки.

— Любое сравнение — это конкуренция. Конкуренция — пережиток Большого мира. Это как раз то, с чем мы активно боремся. Любая конкуренция в конечном итоге превращает людей в жестоких и алчных существ, — сказал Дэниел, буравя меня неприятным взглядом черных, близко посаженных глаз.

— Ну хорошо. Давайте представим, что на всей нашей планете исчезла конкуренция и появилось изобилие. Все восхищаются друг другом, нет голодных, люди не нуждаются в деньгах, потому что у всех всё есть. Людям не о чем мечтать и нечего хотеть. Что убережет их от полной деградации и, как следствие, вымирания? — спросил я.

— Только самоконтроль и самодисциплина. Именно поэтому большое значение мы уделяем духовному развитию. Когда сознание людей очистится и они поймут, что отдавать гораздо приятнее, чем брать, когда общественное станет выше личного — вот тогда люди смогут жить без конкуренции, — ответил Дэниел.

— Я и согласен, и не согласен с Михаилом, — подключился к нашей беседе Полозов и подсел ближе ко мне с Кантой. — Вы верно подметили про необитаемый остров. Допустим, на этот остров попали десять человек, двое из которых стали поэтами. Их оценивают оставшиеся восемь. Совпадет ли оценка этих восьми с мнениями миллионов, если творчество поэтов этого острова узнает Большой мир? Вряд ли. Это все равно, что артист провинциального Дома культуры станет без подготовки выступать в «Ла Скала». Скорее всего, его освистают. Даже самый уникальный талант должен пройти огранку критериями, чтобы угодить большинству. Большинство решает, что хорошо, а что плохо, и оно всегда сравнивает и выбирает. И чем многочисленнее это большинство, тем труднее получить его одобрение, достичь успеха. Здесь я с вами полностью согласен. Но это позиция Большого мира, от которой вам, Михаил, еще трудно отказаться. Здесь возникает выбор: или вы стремитесь угодить большинству, или остаетесь самим собой и творите так, как вам подсказывают душа и сердце. При этом неважно, чем вы занимаетесь — математикой или живописью.

При этих словах Полозова Апполинарий довольно крякнул из своего угла, и они переглянулись с Дионом.

— В этом мире, как известно, все относительно, — продолжил Полозов, — и артист провинциального Дома культуры может почувствовать себя Алессандро Бончи или Карузо в своей деревне. Потому что там у него нет конкурентов. В Большом мире считают, что конкуренция двигает прогресс. А мы говорим, что она его убивает. Конкуренция убивает нашу планету. Она убивает творчество и индивидуальность личности, потому что мнение авторитетной кучки людей может быть заразным и передаваться толпе, подобно страху, скрывая истину. Так называемый успех в Большом мире зависит чаще от бойцовских качеств человека, стечения обстоятельств и меньше всего от таланта. Чем Санвилль отличается от планеты Земля, подвешенной Создателем в холодном Космосе? — профессор поднял чашку с кофе над головой и зафиксировал ее на вытянутой руке. — Только размером. Больше ничем. Любой мир, маленький или большой, развивается по своим законам. У решающего большинства санвилльцев может быть свой любимый поэт. Даже если он один и других нет. Также и у жителей Большого мира есть свои признанные гении. Если эти миры не пересекаются, они не могут конкурировать. Санвилль не пересекается с Большим миром, хотя и находится внутри него. Санвилль — полезная бактерия, которую заселили в нездоровый организм, чтобы вылечить. Внутри этой бактерии совсем другая жизнь, чем снаружи. Поэтому важно признание, а не размер мира. Важно нравиться своему племени, своей цивилизации. Земля — всего лишь маленькая планета, возомнившая, что она — центр Вселенной. А теперь представьте, что вот это — Земля, — Полозов отщипнул маленький, чуть больше горошины, кусок сыра и снова вытянул руку перед собой. — А мы — представители другой, более развитой цивилизации смотрим на нее со стороны, как вы, Михаил, часто предлагаете: смотреть на мир глазами инопланетян, — Полозов протянул мне планету из сыра, словно предлагая ее съесть. — Будут ли нас, больших и могучих, волновать Шекспиры, Моцарты, Пушкины или Пикассо этого куска сыра? Возможно, внутри него сейчас кипит жизнь: неведомые нам бактерии пишут стихи и музыку, выбирают президентов, делят территорию, совершают государственные перевороты. Но все это имеет значение только для этих бактерий. Мы же их просто не замечаем. Кстати, они нас тоже. Наши миры не пересекаются, но одинаково уязвимы. И нас и их в любой момент может уничтожить какой-нибудь космический булыжник, — с этими словами Полозов отправил кусок сыра в рот, запил глотком кофе и продолжил:

— По-«инопланетянски», человечество со своими проблемами, президентами, войнами выглядит нелепым и смешным, если смотреть на всю эту возню из Космоса. Именно поэтому нам не стоит залезать слишком высоко, чтобы посмотреть сверху на самих себя. Можно упасть и сломать шею. Важно только то, что есть в твоем мире. Пусть даже искусственно построенном. Попробуйте набрать воздух в легкие и опуститься под воду хотя бы в собственной ванне. Внешний мир сразу померкнет для вас и будет напоминать о себе лишь далекими глухими звуками. Все ваши проблемы сразу покажутся мелкими и неважными. Важным будет только одно — вынырнуть и сделать новый глоток воздуха.

— В этом-то и есть главная ошибка, — сказал я. — Погружаясь в свои мелкие проблемы, мы не развиваемся, а, как бактерии, которых вы так живописно описали, варимся в собственном соку. Как мы изменим Большой мир, замкнувшись в Санвилле?

— Я бы присудил очко в этом спарринге профессору, — сказал Дэниел. — Увы, Микаел, суть идеи Санвилля вы уловили неточно. Надо сказать Лакшми, чтобы лучше работала с новичками. Это ее упущение как ответственной за идеологию. Мы ограждаем себя от влияния Большого мира из-за его порочности и несовершенства. Это зараза, которой стоит остерегаться. И мне абсолютно наплевать, узнают ли наши дети о полотнах Сальвадора Дали или романах Стендаля. Гораздо важнее, чтобы они стали новыми, чистыми людьми. Любой художник скажет вам, что картину легче написать заново, чем пытаться исправить уже сделанное. Души наших детей — это чистые полотна. Если хотите, я даже считаю вредным искусство Большого мира, так как оно заражено пороком, как тлей. В каждой картине, романе или песне есть элементы насилия, разврата, трагедий, несчастий. Будет полезнее, если мы создадим свое, новое искусство. Пройдет время, и новые поколения санвилльцев будут изучать в школах стихи Диона, пьесы Апполинария, картины Мигеля, скульптуры Ратхи и считать их лучшими. Со временем в Санвилле вырастут новые великие писатели и художники. Они не будут конкурировать между собой, потому что с самого рождения усвоят истину: все кем-то созданное уникально.

Апполинарий с Дионом снова довольно переглянулись. Мигель с Ратхой слушают молча. По их выражениям лиц сложно определить, согласны ли они с тем, что сказал Дэниел — человек из первого круга лотоса.

— Вам не кажется, что все это чем-то напоминает Советский Союз? И не только его. Все, о чем вы говорите, в той или иной степени уже было на Земле и потерпело крах, — сказал я.

— Сравнение с Советским Союзом некорректное по многим причинам. Думаю, все о них знают. Разумеется, мы учитываем опыт построения разных сообществ. Извлекаем уроки, изучаем ошибки. Санвилль — уникальное место. Все тоталитарные режимы были агрессивными, кровавыми и держались на страхе. У нас же все наоборот. Только личная ответственность и сознательность каждого. Наша сила — в открытости и любви, которую нам подарила Мать Шанти, — сказал Дэниел.

— Но удастся ли нам полностью изолироваться от Большого мира? — спросил я. — Ведь мы пришли из него. Детей Санвилля уже сейчас интересует — а что там, в двадцати километрах отсюда? А еще дальше? Большой мир для них — другая планета, неизвестная, но совсем близкая, до которой не надо лететь миллионы световых лет, достаточно сесть на скутер. Запретный мир будет вызывать в детях любопытство, манить их. Несмотря на то что здесь нет телевидения, Интернета и прессы, жить долгие годы в полной изоляции не получится, — сказал я.

— Это один из самых серьезных вопросов, вы правы. Но мы его решаем. А каковы были ваши мотивы приехать в Санвилль? — резко сменил тему Дэниел, и мне не понравился его тон. При этом он в очередной раз пристально посмотрел на Канту. Вопрос прозвучал неожиданно для меня, хотя я отвечал на него тысячу раз, в том числе и Дэниелу.

— Думаю, те же, что и у большинства. Мы много раз рассказывали об этом общине, — сказал я и взял руку Канты. Я понял, что увлекся и наговорил лишнего. Во мне проснулся дремавший репортер. Дэниелу явно не понравился наш разговор. Заметно, каких усилий стоит ему придерживаться дружелюбного, приветливого тона, который принят в Санвилле.

— Для меня важно, что здесь нет агрессии. Никто не вступает в бессмысленные споры — чей Бог лучше. Никто не спрашивает, кто ты по национальности, — Канта впервые за вечер заговорила. Она старалась не смотреть на Дэниела. Было видно, что он смущает ее своим пристальным взглядом.

— Я давно наблюдаю за вами. Вы не могли бы завтра зайти к нам с Хлоей в Совет общины? Сразу после утренней медитации? У нас есть к вам разговор, — обратился Дэниел к Канте.

Мы с Кантой переглянулись.

— Только вы одна, — уточнил он.

Меня охватила паника. Я не знал, как реагировать. В горле пересохло, язык прилип к нёбу. Канта посмотрела на меня виновато. Нехорошие предчувствия вперемешку с ревностью зашевелились во мне скользким спрутом. Я ощутил власть Дэниела над собой. Как будто он может забрать у меня самое дорогое — Канту. Не потому, что он сильнее. Просто он здесь хозяин. И неспроста пришел сегодня к Полозову. Почему-то снова промелькнула перед глазами седая старуха с морщинистым лицом. Наверняка кришнаит с фермы что-то рассказал Совету о случае в девятом секторе. Моя паника сменилась злостью, от которой свело низ живота.

— Хорошо, — тихо сказала Канта.

Вскоре Дэниел попрощался и ушел.

Ратха сменила еще две пластинки Джими Хендрикса, прежде чем ушли Дион с Апполинарием. Они живут неподалеку, в том же секторе, что и профессор.

Все-таки я решился и спросил у оставшихся про девятый сектор, не сказав ничего про старуху, которую видел за оранжевым забором.

— Это нехороший дом, — сказала Ратха, — про него ходят разные слухи. Говорят, туда отправляют тех, кто не выдержал испытаний.

— Как это? — спросил я.

— Никто точно этого не знает, — сказал профессор Полозов. — По одним слухам, там держат тех, кто тронулся рассудком. Видите ли, медитация по-разному действует на людей. Особенно бесконтрольная. Некоторые чересчур увлекаются, и у них случаются расстройства психики. По другой информации, там живут одни из самых первых поселенцев Санвилля, что-то вроде заслуженных пенсионеров. Они не хотят ни с кем общаться и находятся в постоянных медитациях, готовясь к переходу в иной мир. В любом случае, мой вам совет, Михаил: забудьте об этом месте и никогда никого о нем не спрашивайте. Хлоя с Дэниелом этого очень не любят. Знаете, Санвилль — непростое место. Здесь очень тщательно оберегают свои тайны. У многих путь сюда был непрост, но еще труднее было остаться здесь. Это под силу только тем, кто твердо осознал свой выбор. Для того, кто проходит все здешние трудности, Санвилль с его идеями становится смыслом жизни.

Мне известно, что Полозову пришлось здесь нелегко. В один из сезонов дождей он поранил ногу, та долго не заживала. Со всеми проблемами в общине принято обращаться к Великой Шанти, взывая к ее милости. Но когда стало понятно, что и она не поможет, было слишком поздно. Дело дошло до гангрены. Ногу профессору все-таки спасли в госпитале, в Ченнаи. С тех пор он еще яростнее приступил к поискам гена агрессии, видя в этом свое главное жизненное предназначение.

— Я принял свою судьбу, — говорил как-то профессор, — и я уверен — те, кто должен быть в Санвилле, здесь и находятся. Те, кому суждено сюда приехать, обязательно приедут. У каждого из них есть своя причина для поиска Рая на Земле.

— И каждый в этом поиске по-своему одинок, — сказала Ратха тихо, будто сама себе.

* * *

Все ждут, когда у старика лопнет череп. Собравшиеся соблюдают тишину, чтобы услышать звук свершения великого таинства. Огонь, словно струны, перебирает мышечные волокна мертвеца, заставляя его горящее тело извиваться страшным танцем в сгустившихся сумерках. Охваченное пламенем лицо корчится гримасами ужаса, словно покойник испытывает невыносимую боль. Но хлопка, символизирующего выход души из тела, все нет. Индусы свято соблюдают, чтобы во время кремации душа человека освободилась и вышла непременно через брахмарандхру — вершину черепа. Индуистская философия рассматривает человеческое существо как сочетание пяти элементов: огня (агни), воды (джала), воздуха (вайу), земли (притхви), эфира (акаша). Когда человек умирает, огонь уходит из его тела, и чтобы восполнить недостающий элемент и помочь душе перейти в мир иной, производится кремация.

Пахнет горелым человеческим мясом вперемешку с благовониями. Обряд выполняет посвященный брахман — индус из соседней деревни. Он льет в огонь и на тело ароматические масла, чтобы покойник лучше горел. Бормочет мантры и молитвы.

Горит канадец, который умер сегодня утром от старости. Перед тем как предать тело огню, его омыли, умастили благовониями и завернули в белый шелковый саван. К месту кремации его принесли на бамбуковых носилках, которые затем тоже бросили в костер. Мы с Кантой почти не знали старика, он был из первого круга лотоса и жил среди привилегированных, в каменном бунгало. Иногда я видел его на утренних медитациях в Серебряном Эллипсе. Говорят, он хорошо знал Шанти, с которой при жизни дружил. К богине Шанти он сейчас и отправляется.

Пламя огромного костра вырывает из закатных сумерек лица санвилльцев, собравшихся вокруг шмашана — места кремации. Огонь должен очистить душу умершего от всего греховного, чтобы ей легче было вращаться в новой сфере загробной жизни, где каждый грех — препятствие на пути к Мокше или вечному блаженству. Шмашан возведен в самом конце левой части пляжа, где заканчиваются владения общины. В Санвилле нет кладбищ. Чтобы не делать религиозных различий в обрядах погребения, всех ушедших в иной мир здесь кремируют по индийским традициям, которые в Санвилле сильно упрощены и демократизированы. Например, женщинам в общине разрешается присутствовать на кремации. Есть и много других послаблений. В Санвилле даже смерть выглядит легче. Здесь отказались от тяжелых, душераздирающих ритуалов, стараясь не заострять внимание на смерти. Здесь не говорят «умер». Говорят — «ушел» к Матери Шанти. Или «уснул» — так говорили еще здешние хиппи. Правда, к погребальному костру — самому древнему из похоронных ритуалов, придуманных человеком, надо привыкнуть. Зрелище не из приятных. Можно было бы, конечно, кремировать покойных в электрических крематориях, но для этого тела надо где-то хранить, а потом отправлять в местные крупные города, где предоставляются такие услуги. Кроме того, в городских крематориях никто не станет контролировать выход души из тела. Не будет рядом единомышленников и соратников, которые проследят, чтобы череп лопнул вовремя.

Чтобы как-то заполнить паузу в ожидании священного хлопка, Лакшми стала говорить:

— Наш друг покидает город Солнца и отправляется к Великой Шанти, которая готова принять его в более совершенном мире. Каждого из нас, кто останется верен своим идеалам, ждут священный костер шмашана, вечное блаженство и любовь Шанти. Он был одним из основателей Санвилля, — Лакшми указала на покойника, охваченного огнем, — и, как никто другой, заслужил Рай своими делами, искренним желанием сделать этот мир лучше. Теперь его земной путь окончен. Мы прощаемся с нашим другом без скорби, потому что для него начинается новая, вечная жизнь, полная радости. Пусть каждый сейчас подумает о своих делах, о мотивах, по которым он находится здесь, и спросит — а я заслуживаю встречи с Великой Шанти?

Как известно, Лакшми следит за тем, чтобы все правильно понимали идеологию города Солнца. Она здесь вроде комиссара. И даже традиционную для Индии процедуру кремации преподносит так, будто шмашан был придуман в Санвилле. На Лакшми по случаю торжественной кремации надета легкая белая туника с большим вырезом, в которой она выглядит довольно легкомысленно. Когда Лакшми наклоняется, становится видна ее загорелая, еще упругая грудь. Для своих сорока пяти Лакшми хорошо сохранилась и этим контрастирует с Хлоей и другими здешними старожилами. Кожа Лакшми не высушена солнцем, а лицо почти не тронуто морщинами и выглядит ухоженным. Волосы она подкрашивает хной, чтобы скрыть седину. Кроме того, они всегда хорошо уложены или забраны в короткий хвост. Лакшми больше похожа на туристку, чем на главного идеолога Санвилля. Может быть, поэтому мне кажется, будто ее призывные речи звучат отдельно от нее самой.

Мы с Кантой смотрим на огонь, пожирающий тело, которое еще утром жило, чувствовало, любило, радовалось, надеялось. Брахман подбрасывает в священный костер ароматные поленья сандала, символизирующие, что сжигают уважаемого человека. Впрочем, дорогой сандал жгут в Санвилле на каждой кремации, не скупясь и не делая разницы между тем, какую ступень «магического» лотоса занимал усопший при жизни. Сандал немного перебивает запах горелого человеческого мяса, который ветер разносит по округе. Мне этот запах хорошо знаком по военным командировкам. Знаком он и Канте. Она старается не смотреть на костер. Это зрелище наверняка напоминает ей войну — кошмар, из-за которого она в результате оказалась здесь.

Череп старика все не лопается, а значит, душа его не может найти выход. Дэниел делает знак. Брахман берет длинную палку и несколькими отработанными движениями разбивает череп, помогая душе выйти. Я заметил, как вздрогнула и отвернулась Канта, когда наконец раздался долгожданный хлопок расколовшегося человеческого черепа. Обряд продолжается часа три. Уже давно растворились в океане последние лучи заката. Индус ворочает палкой, заталкивая обратно вывалившиеся из костра и потому плохо сгоревшие части тела, снова поливая их маслом и благовониями, словно готовит какое-то страшное блюдо. Обычно индусы сжигают своих усопших не полностью. Несгоревшие останки сбрасывают в священный Ганг или другую реку, на берегах которой их потом доедают бродячие собаки. Но в Санвилле такое считается недопустимым и нецивилизованным.

Когда наконец тело канадца превратилось в пепел, брахман голыми руками собрал его и положил в большую глиняную чашу. С рассветом чашу вывезут на лодке самые близкие друзья канадца — такие же, как он, старики, и развеют пепел в океане. Это должны делать родственники, но родственников у канадца нет. Костер шмашана для него — билет в Рай…

Это первая кремация, на которой мы с Кантой присутствуем. Раньше в Санвилле при нас еще никто не умирал. Многочасовая церемония поджаривания трупа мне порядком надоела. Хочется провести время с Кантой, но мы не можем уйти раньше, чем все закончится.

Прошло две недели с тех пор, как мы были у профессора Полозова в гостях, где произошла моя стычка с Дэниелом. На следующий день Канта собралась в Совет общины, как он ее просил. Она надела белое хлопковое платье, которое ей очень идет и так нравится мне. Убрала волосы назад, скрепив их «крабом». Пара выгоревших каштановых прядей выбилась из заколки, сделав Канту еще привлекательнее. Я понимал, что глупо просить ее не ходить. Тем более неизвестно, о чем с ней хотят поговорить. Но чувствовал, что ничем хорошим для нас это не обернется. В черных, как угли, глазах Дэниела я видел какую-то угрозу. Канта понимала мою тревогу, поэтому старалась на меня не смотреть. Мы перекинулись парой ничего не значащих фраз, и она ушла. Это был первый день, который мы с ней провели не вместе с тех пор, как приехали в Санвилль. Меня отправили в море ловить рыбу — помогать местным рыбакам, сотрудничающим с общиной. В лодке со мной оказался Люк. Мы вышли в океан на двух старых рыбацких шлюпках — спаренных, как катамараны. Несмотря на это, шлюпки оказались очень неустойчивыми и постоянно норовили перевернуться. Наша с Люком задача состояла в том, чтобы по команде рыбаков тащить сети в лодки. Я никогда не увлекался рыбалкой и познания об этом занятии имел очень примитивные. У Люка лучше получалось выполнять команды рыбаков. Я же никак не мог поймать ритм, с которым нужно было тянуть сети в лодку, быстро перебирая руками. Через два часа на моих руках появились багровые пузыри. Под палящим солнцем я чувствовал себя муравьем, на которого направили увеличительное стекло. Так мы забавлялись с пацанами в детстве, поджигая насекомых. Повзрослев, я так и не нашел объяснения, зачем мы это делали. Мы никогда не мучили кошек или собак. Их было жалко. Но насекомые так малы, что их страдания казались нам слишком далекими и вызывали лишь любопытство.

Был почти штиль, и лодки разрезали острыми носами невысокие волны. Раз в час мы прерывались, чтобы выпить воды и освежиться. Пустой жестяной банкой я зачерпывал воду из океана и лил себе на голову и тело, чтобы хоть как-то освежиться, но вода была слишком теплая для этого. Купаться далеко от берега рыбаки не советовали, рядом с косяками рыб могли появиться акулы. Коричневые, как отполированное сандаловое дерево, тела индусов проворно сновали по лодке. Действия их были настолько отточены, будто выполняли они какие-то ритуальные танцы, каждое движение которых уже проделывали по миллиону раз. А до них это делали их предки в десяти поколениях на точно таких же лодках. Время в этой точке Планеты остановилось. Рыбаки высматривали макрель, забрасывали сети и отдавали нам с Люком короткие команды на ломаном английском. Мои руки и спина налились свинцом и отказывались работать, но солнце было еще слишком высоко. Горькой усмешкой провел я параллель между собой и рабом, всецело зависящим от положения небесного светила.

Иногда я опускал руки в воду. На несколько секунд это приносило облегчение, но потом соль начинала разъедать кровавые мозоли. Но все это было мелочью по сравнению с другой болью: ревность и обида разъедали мне душу. Весь день я думал о Канте. Меня сжигало дикое одиночество, которое ударило, сбило с ног и накрыло неожиданной, предательской волной. Раскачиваясь в лодке, я ощущал, что почва подо мной ушла и в прямом и переносном смысле. Все, чем я жил эти полтора года, от меня ускользает. Рушится на глазах как размываемый волной песочный замок. Эта мысль не давала мне покоя, как зубная боль. Вдруг я увидел себя со стороны на этот раз не глазами инопланетянина, а просто сидящим в лодке с рыбацкой сетью в руках, стертых в кровь, в компании полуголых индусов и Люка, который, по мнению Ратхи, непременно кого-то убил в своей Франции и теперь скрывается в Санвилле. Я смотрел на свои руки, на рыбацкую сеть, на серебряную макрель, бьющуюся на дне шлюпки, и не понимал, что я тут делаю.

Почему-то вспомнился рыбный ресторанчик на Гоа, в котором я часто заказывал морские деликатесы, и его хозяин Макс с покалеченной акулой ногой. Может, потому, что рядом с нашей лодкой кружила стая барракуд, в своем смертельном танце сгоняя в центр круга стайки мелких рыб. Круг сужался, и хищники нападали на своих жертв. Барракуды охотились, как и мы. Мог ли полтора года назад представить себе я, репортер-стервятник, для которого важнее всего был жареный репортаж, что вернусь в Индию и окажусь в хилой шлюпке, несущей меня в океан с местными рыбаками? И что случится все это из-за девушки, для которой я буду искать земной Рай, саму идею существования которого всегда высмеивал?

Я смотрел на берег и ждал, что Канта вот-вот появится, но ее все не было.

Наконец солнце сдвинулось с мертвой точки и поползло на запад, оставляя на воде желтые блики. В тот день мы поймали много рыбы — это была в основном макрель и сардина. Мы выгрузили улов, часть которого пошла рыбакам, остальное — общине. Искупались, пообедали рисом с лепешками и бананами. Вскоре солнце стало клониться к закату, делая белый песок розовым. Но Канта все не шла.

Я вернулся в нашу комнату в общежитии для новичков. Свет был выключен, но в том, что Канта в комнате, я не сомневался. Я всегда чувствую ее дыхание. И точно могу определить, спит она или нет. Я включил свет. Канта лежала на кровати в позе зародыша, обхватив колени руками. Она всегда так делает, когда ей страшно или одиноко. Я присел рядом. Положил руку ей на бедро. Канта посмотрела на меня — в глазах стояли слезы.

— Что тебе сказали? — спросил я.

Канта не ответила, только положила голову мне на колени. Я стал гладить ее волосы, не торопя с ответом, хорошо зная, что будет лучше, если она расскажет все сама. Через какое-то время Канта произнесла:

— Они предложили мне место во втором круге лотоса. Сказали, я для них перспективная.

— Что же в этом плохого? — спросил я, а грудь сжало тоской: мои худшие предположения оправдывались.

— Только мне, понимаешь? Ты остаешься за третьим кругом, — сказала она.

— Ничего, я и в школе любил сидеть на «камчатке». Мне не привыкать, — пытался шутить я.

— Это еще не все. Теперь мы не будем с тобой работать вместе. Хлоя с Дэниелом предложили мне помогать членам Совета общины.

— Это как комсомольская работа? — снова пытался я свести все на шутку, а внутри все горело от злости и бессилия. Я знал, что от предложений Хлои и Дэниела отказываться нельзя. Это может быть расценено как нежелание работать на благо общины или эгоизм, когда личное ставится выше общественного.

— Еще мне сказали, что надо будет иногда выезжать в деревню и город за покупками для общины, — продолжала Канта.

— Вместе с Дэниелом? — я уже едва сдерживал себя.

— Да, — ответила Канта. — Но и это не все. Они сказали, что как члену второго круга лотоса мне положено жить в четвертом секторе.

Это было уже слишком. Сглотнув ком, я спросил:

— И что ты им ответила на эти предложения?

— Это не предложения. Это условия, — ответила Канта. — Ты прекрасно знаешь, что мы на испытательном сроке и висим здесь на волоске. Нас в любой момент могут отправить обратно в Большой мир.

— Так ты приняла их условия? — повторил я вопрос.

— А что мы будем делать, если нас выгонят? — Канта словно не слышала меня. Ей надо было выговориться. — Куда мы поедем? Обратно в Москву? Или, может, сразу в Грозный? Понимаешь, мне уже давно нигде не было так спокойно, как здесь. Да, может, это место не совсем такое, каким я себе его представляла. Я еще не все здесь понимаю. Многое меня смущает. Но я здесь очень хорошо сплю, понимаешь? И не боюсь выходить из дома, — Канта плакала. В такие моменты она похожа на ребенка и выглядит особенно беззащитной. Я прижал ее к себе, поцеловал в голову. Канта разрыдалась. Впервые с тех пор, как мы приехали в Санвилль. Но мне показалось, что это были слезы очищения. Будто вместе с ними выходила часть того, что встало между нами, когда мы начали отдаляться друг от друга. Канта плакала, уткнувшись мне в грудь, а когда слезы закончились, еще долго и беззвучно тряслись ее плечи. Потом она затихла. Подняв заплаканное лицо, сказала:

— Я приняла все условия, кроме последнего. Сказала, что жить буду вместе с тобой здесь, если нам нельзя вместе жить в четвертом секторе.

Семьи как таковые в Санвилле не запрещаются, но и не поощряются. Главное — комьюнити, мини-община, в которой ты живешь. В некоторых комьюнити даже детей считают общими, не делая акцента на биологических родителях. Часто дети рождаются здесь от представителей разных рас. Ратха как-то сказала, что все влюбленные и семейные пары, приехавшие в Санвилль, обязательно распадаются. Здесь перестают действовать законы любви Большого мира.

Внутри меня все похолодело, а затем бросило в жар. Они хотят разлучить меня с Кантой! Дэниел хочет! Ему не понравились мои высказывания на встрече у Полозова. И еще он положил глаз на Канту. В этом нет сомнений. В любом случае испытательный срок я вряд ли пройду, и следующим шагом будет мое выдворение из Санвилля! А если меня отсюда вышибут, я потеряю Канту навсегда. Ведь я нигде не смогу обеспечить ей такую безопасность, как здесь. И вряд ли она поедет со мной обратно в Москву. Есть, правда, другие общины. Но кто знает, что ждет нас там?

— Они сказали, что это против правил, но разрешили жить с тобой какое-то время здесь, — продолжила Канта.

— Какое-то время? — почти выкрикнул я.

— Да. Они так и сказали: какое-то время. Неопределенно.

— Что ж, мы будем видеться только по вечерам. Вот так, как сейчас. Они надеются, что через какое-то время тебе это надоест. Ты еще больше проникнешься идеями Санвилля, отвыкнешь от меня и сама перейдешь в отдельную комфортабельную комнату четвертого сектора. Возможно, тебе даже выделят дом, как Полозову. А мне откажут в продлении индийской визы и отправят в Москву. Ведь продление виз тоже во власти Совета общины, — я не мог сдержать своей досады и разочарования Кантой. Она почувствовала это, но промолчала.

Все зашло слишком далеко. Я понимал, что виноват во всем, что происходит. Потому что сам привез Канту в Санвилль, в город Солнца, который во многом напоминает секту. Я наивно полагал, что Канта сама это поймет. Но Канта — уже не Ольга, которую я впервые увидел в Грозном. Что-то изменилось в ней, и я не знаю, станет ли она когда-нибудь прежней. Слишком долго она жила в страхе. Слишком много пережила для своих лет. Единственное светлое пятно в ее жизни — детство. Все оставшееся время она видела смерть, жестокость, теряла близких, боялась за свою жизнь. И теперь она отдаст все что угодно за безопасность и спокойствие, чтобы жить в этом маленьком мире, где проявление агрессии считается пороком, а поведение людей предсказуемо. Ради этого она пожертвует всем, даже нашей любовью. А любит ли она меня? Я впервые задал этот вопрос себе. Ведь она и меня считает жестоким, непредсказуемым, потому что не остановился тогда, в переходе, а бил подонков до конца, когда, по ее мнению, им бы хватило и меньшего. И неважно, что я защищал при этом ее саму. Канте хотелось, чтобы сама подобная ситуация была невозможна. Увидев звериный оскал на моем лице, узнав меня с другой стороны, Канта наверняка разочаровалась. И во мне, и в Москве, на которую возлагала все свои надежды.

…Мы почти перестали видеться и редко разговариваем, хоть и живем по-прежнему вместе, в общежитии для новичков, во втором секторе.

На утренней медитации Канта теперь занимает место во втором ряду от «магического» лотоса. Обычно она садится рядом с Ратхой. Я же располагаюсь под самым куполом — там, где обычно. Так мне лучше видно Канту. Когда солнечный луч, пронзая купол, падает на «магический» лотос и община погружается в медитацию, пытаясь просветлить свое сознание, я открываю глаза и разглядываю Канту. Мне хорошо видны каждый завиток ее волос и идеальные ушные раковины. В эти моменты она кажется мне особенно далекой и недосягаемой, как космос, в который уходит отразившийся от гигантского цветка солнечный луч. Я вспоминаю, как мы познакомились, вспоминаю все, что нам пришлось вместе пережить. Иногда пытаюсь медитировать в надежде слиться своим сознанием с Кантой в общем солнечном потоке. Возможно, она почувствует, поймет, как я ее люблю и как она любит меня. И что нет ничего важнее нашей любви. Ни Серебряный Эллипс, ни священный лотос, ни даже солнечный луч, уходящий в Космос, не могут значить больше. Мысленно говорю с Кантой обо всем, любуясь завитками ее волос и изящным профилем. Иногда, когда медитация заканчивается, она оборачивается, чувствуя взгляд, и улыбается мне, и тогда я улыбаюсь ей в ответ.

После медитации Канта идет работать в Совет общины. Занимается переводом брошюр о Санвилле, перепиской с потенциальными новичками в Интернете. Помещение Совета — одноэтажное здание кораллового цвета, единственное место, где есть Интернет. Допуск к нему считается особым доверием руководства общины. Интернет — компромисс с Большим миром. Это средоточие зла и соблазнов, с одной стороны, и необходимый инструмент связи — с другой. Поэтому работать с Интернетом может только очень надежный человек.

Меня надежным не считают, а потому отправляют ловить рыбу, сажать маис или пропалывать грядки. Освобождаюсь я обычно раньше Канты, она задерживается допоздна в Совете, а когда приходит, падает на кровать от усталости. Поняв ответственность и безотказность Канты, Хлоя с Дэниелом взвалили на нее все, что можно было, и круг ее обязанностей только продолжает расти. Мы почти перестали заниматься любовью и бывать в гостях у Полозова. Лишь иногда выходим вместе на какие-то мероприятия общины. Вроде сегодняшней кремации канадца, которому я мысленно благодарен даже за такую возможность побыть рядом с Кантой.

…Я наблюдаю за лицом Канты в красных всполохах догорающего костра. Вместе со всеми она вскинула руки к черному, в крупных звездах небу и читает вслух молитвы, которые придумала Шанти еще при жизни. Я тоже поднял руки и бормочу абракадабру. Смысл молитв мне непонятен. Они звучат на местном тамильском языке. Хлоя, Лакшми и другие старожилы знают тамильский. Они выучили его для общения с местными, которые помогали строить Санвилль. Канта старательно шевелит губами, повторяя незнакомые слова. Урна с пеплом канадца стоит слева от шмашана. Индус-брахман ворошит палкой остатки углей. Никто из присутствовавших на кремации не совершает положенного омовения после процедуры, как это полагается по индуистским традициям. Никто не придет через несколько дней собирать оставшиеся на пепелище кости — все, что мог, брахман тщательно собрал в урну. В Санвилле свой бог, а точнее — богиня, и свои ритуалы, взятые из разных культур и перемешанные, а то и просто придуманные.

Все взялись за руки и стали водить хоровод вокруг кострища, как это часто делают хиппи. Живое кольцо единомышленников вокруг пепла канадца должно помочь его душе быстрее слиться с Божественной энергией и встретиться с Великой Шанти. Завтра шмашан приберут, и он будет готов проводить на тот свет очередного землянина, дерзнувшего искать Рай на планете…

* * *

— Никак не могу привыкнуть к этой варварской процедуре! — профессор Полозов передернул плечами.

— Огонь — это очищение. Величественно и естественно, — сказал Стивен. — Был человек — и нет его. Оставил свой след на Планете и исчез, растворился, как дым. Или как рассвет. Это очень красиво, на мой взгляд.

— Огонь и пепел — красиво, чисто. Даже стерильно в конечном итоге. Но все эти разбивания черепов, запах горелой человеческой плоти, бр-ррр!!! — Полозова снова передернуло.

— Вам кажется, гуманнее закапывать тела в землю? — спросил Мигель.

— Я не о гуманности сейчас говорю, дорогой Мигель, а об эстетичности зрелища. Вам, как художнику, это должно быть понятно.

— А я хочу, чтобы из меня потом сделали камень, — подключилась Ратха.

— Как это — камень? — спросил Стивен.

— Это когда после кремации из пепла человека делают разные красивые камни и передают родственникам. Камень может стоять на комоде или на фортепиано, и человек, пусть и превратившийся в камень, навсегда остается со своей семьей.

— До тех пор пока какой-нибудь праправнук-придурок не швырнет этим камнем в дворового пса или воробья, — ехидно сказал Люк, но Ратха, привыкшая к его выходкам, никак не отреагировала, а продолжила:

— Этот камень можно передавать по наследству, а если родственников нет или им не нужен камень на фортепиано — его можно бросить в океан или положить на берегу среди других камней. Волны будут ласкать его и шептать колыбельные. Это как продолжение жизни. Я люблю камни. Мне кажется, у камней есть душа и они способны чувствовать. Когда я доделаю статую Матери Шанти, это будет ее второе рождение.

— Но ведь статуя делается не из пепла Матери, — сказал Люк.

— Ее пепел развеяли над Санвиллем. И теперь Мать присутствует здесь везде. В каждой песчинке, каждом дереве и листочке, — ответила Ратха.

— Да, в этом что-то есть, — задумчиво согласился профессор. — Если бы я знал, что превращусь в камень, о котором кто-то будет заботиться, было бы не так страшно умирать.

— Вы здесь настолько одиноки или… неужели вы боитесь смерти, профессор? Прожив столько лет в Санвилле и ежедневно работая над своим сознанием? Ведь там, — Люк показал пальцем в потрескавшийся потолок профессорской комнаты, — там вас ждет встреча с Великой Шанти и вечное блаженство.

— Видите ли, Люк, сознание ученого постоянно сомневается во всем нематериальном, несмотря на то, что я над ним, как вы выразились, работаю. Но все-таки больше всего мне не хочется, чтобы на пути превращения в камень или пепел полуголый индус разбивал мой череп поленом, пока тело горит в огне на глазах у вас, дорогие друзья.

— Бросьте, профессор! — сказал Люк. — По мне, нет ничего хуже мерзких, скользких червяков, пожирающих тело — Храм Души, который вы при жизни лелеяли, не жалея мыла, кремов и дезодорантов. Люди помоложе разглядывают себя в зеркале при любой возможности. Старики, наоборот, избегают зеркал, чтобы не видеть обвисшего фасада увядающего храма и потрескавшейся штукатурки. Ведь душа стареет гораздо медленнее тела, а у некоторых не стареет вовсе. И все-таки абсолютное большинство и молодых и старых любят свои телесные оболочки, какими бы они ни были, доставляя им удовольствие при каждом удобном случае. Потому что, пока мы живы, мы ощущаем себя со своим телом единым целым, и большинству из нас не все равно, что будет с телом после смерти. Согласен, кремация на открытом огне — зрелище не из приятных. Но только для нас, испорченных Большим миром и его предрассудками людей. А индусы не находят в этом зрелище ничего особенного, они видят костры шмашанов с детства. Но главное — они искренне убеждены, что только так душа способна обрести новое тело или вечное блаженство.

— Что ж, господа, как бы то ни было, в любом случае нам повезло. Нам удалось пожить в этом мире, каким бы несовершенным он ни был, и, я думаю, это лучше, чем вовсе никогда не появиться на этом свете и не узнать его, — сказал Мигель.

А я, в очередной раз поймав себя на дежавю, снова подметил, что всех людей в конечном счете волнуют одни и те же вещи. Кем бы они ни были и где бы ни находились.

— И пока мы живы, у нас найдется масса более интересных занятий, чем обсуждать то, от чего лично у меня портится настроение. Поставьте-ка чайку, Ратха! И какую-нибудь бодрую пластинку! — закончил Мигель.

Но Ратха его не услышала. Я давно заметил, что она слышит только тогда, когда хочет. И если в данный момент ей не хочется заваривать чай и ставить пластинку, она просто игнорирует просьбу, как будто Мигель обратился не к ней.

— Мигель прав, — сказал я, зная, что Канте также неприятны эти разговоры. Она обхватила колени, уперев в них подбородок, — хватит об этом. Андрей Дмитриевич, вы давно обещали показать вашу лабораторию. Мне кажется, самое время.

— Да, профессор, как там ваши поиски гена агрессии? Что-то давно вы ничего об этом не рассказывали, — поддержал меня Стивен.

Полозов выдержал паузу. Обвел взглядом комнату, словно проверяя, не зашел ли к нему сегодня в гости кто-то лишний. Снял зачем-то очки и снова их надел.

— Хорошо, — неожиданно просто ответил он. — Сегодня я вам кое-что продемонстрирую.

Всех удивила легкость, с которой Полозов согласился открыть лабораторию, где никто из присутствующих никогда не был. Тайну своих опытов профессор тщательно оберегал. Из-за этого внутри общины ходит множество самых невероятных слухов о том, что находится за белой, усеянной мелкими трещинами дверью. Даже лицо Канты, до этого равнодушное, засветилось нетерпеливым любопытством. Ратха радостно захлопала в ладоши.

Полозов подошел к двери, достал из кармана светлых льняных брюк маленький ключ. Торжественно поднял его над головой, словно собираясь проделать с ключом какой-то фокус. Затем вставил его в замок. Дважды повернув ключ, Полозов нажал на изогнутую медную ручку и толкнул дверь:

— Прошу! — сказал профессор и первым шагнул в темноту. За ним вошли Мигель со Стивеном, затем Ратха и Люк. Мы с Кантой замкнули шествие в лабораторию ученого, собирающегося излечить человечество от агрессии, как от холеры или чумы.

Спертый воздух защекотал ноздри. Мы пробираемся на ощупь по узкому, темному коридору. Полозов шарит где-то впереди, отыскивая выключатель. Почему-то он находится на дальней стене. Я держу руку Канты за запястье, чувствуя ее учащенный пульс. Наконец зажегся свет. Мы оказались в маленьком, как келья отшельника, пыльном помещении, заваленном картонными коробками. Похоже на подсобку. Вдоль стен стоят бумажные мешки, в каких обычно держат удобрения.

— Опилки и корма для животных, — пояснил Полозов. Он встал возле еще одной, узкой двери, почти незаметной из-за того, что справа ее закрывала высокая напольная вешалка с белыми халатами.

— Пожалуйста, наденьте, — кивнул Полозов на халаты. — Должно хватить на всех.

Профессор терпеливо ждет, пока мы надеваем халаты. Это происходит в абсолютной тишине, все заинтригованы происходящим. Даже Люк не издал ни звука, а старательно застегнул халат на все пуговицы. Мы напоминаем группу врачей, готовящихся к обходу пациентов. Халатов действительно хватило на всех, даже остались лишние. Полозов подготовился. Сюда регулярно приходят Хлоя с Дэниелом и наверняка кто-то еще из Совета общины.

Профессор внимательно оглядел каждого, словно проверяя, правильно ли надеты халаты. Затем проинструктировал:

— Ни к чему не прикасаться без моего разрешения. Руки держать по швам, чтобы случайно что-нибудь не задеть. Говорить вполголоса. Держаться вместе, не разбредаться по комнате, — он толкнул дверь рядом с вешалкой. Она оказалось незапертой. Из-за двери характерно потянуло мышиными экскрементами вперемешку с едким запахом химикатов. Полозов вошел первым, включил свет.

То, что я увидел, потрясло меня своим масштабом. Просторная квадратная комната без окон действительно была похожа на лабораторию. Одна из ее стен в несколько рядов уставлена клетками с крысами и мышами самых разных пород и расцветок. Грызуны сразу отреагировали на наше появление. Попискивая, они стали просовывать морды между прутьями клеток, принюхиваясь к чужакам. Напротив клеток, у противоположной стены, сдвинутые столы заставлены колбами, микроскопами, спиртовыми горелками, всевозможными медицинскими чашками и ступками, какими-то бумагами. Среди всего этого научного хлама я заметил компьютер. Экран его горит синим светом. Над столами закреплены многочисленные застекленные полки. В одних пробирки со склянками. Другие заполнены толстыми пронумерованными папками. Вероятно, с записями о результатах исследований. Прямо напротив двери, у дальней стены, отливает медицинской сталью огромный квадратный холодильник. Полозов открыл его и достал две пробирки с красноватой и желтой жидкостями.

— Неужели это эликсиры против человеческой агрессии, профессор? — нарушил тишину Мигель.

— В какой-то степени, — ответил Полозов.

— Вы решили свою задачу и молчали? Вам удалось обнаружить ген агрессии? — воскликнул Стивен.

— Мне удалось найти ключ к разгадке, — сказал Полозов. — Я обнаружил саму причину человеческой агрессивности. И пришел к выводу, что дело не столько в гене агрессии, сколько в гормоне счастья. Уровень агрессивности зависит от уровня удовлетворенности жизнью, хотя и не прямо пропорционально. Но это очень важный фактор. Повышая общий фон удовлетворенности, можно существенно снизить агрессивность. На эти исследования ушла почти вся моя жизнь, и теперь я прошу у богини Шанти только одного — времени. Жаль, что его нельзя купить или взять взаймы, ссудить у банка под залог открытия. Я бы приобрел немного времени, чтобы закончить работу.

— Мне кажется, причина человеческой агрессии — в самом человеке, в его несовершенстве, — сказал Люк. — Это же так очевидно, и мы много раз обсуждали это у вас в гостях, Александр.

— Мы говорили об общих тенденциях. Но причина всегда кроется в частностях, дорогой Люк. Вы не думали, почему одни люди агрессивнее других?

— Потому что они разные, — сказала Ратха.

— А почему они разные? — Полозов подошел к столу и осторожно вставил пробирки с желтой и красной жидкостью в пластмассовые ячейки.

— У них разные характеры, — сказала Канта.

— Умница! — возбужденно вскрикнул Полозов. — Мы подошли к самому важному. Что формирует характер?

— Много чего. Темперамент, образование, жизненный опыт, в конце концов, — сказал Люк.

— Воспитание, окружение человека, — добавила Канта.

— И да, и нет, — сказал Полозов. — На поведение человека влияет гораздо больше факторов, чем кажется. Большинство нацистов были хорошо образованы. Люди, сжигающие миллионы себе подобных в крематориях, получили хорошее воспитание. Что же их заставило так рьяно выполнять свои кровавые обязанности? — профессор присел на деревянный стул с высокой спинкой. — Извините, сегодня очень жарко, а здесь душно. Вам присесть не предлагаю, стул только один. Прежде, чем я вам кое-что продемонстрирую, необходимы пояснения, — сказал он. В этот момент Полозов стал похож на преподавателя, вокруг которого столпились студенты.

— Как я уже говорил, индукция — одна из причин. Люди заражаются друг от друга страхом и агрессией, как гриппом, — продолжил он, глядя на мышей и крыс, мечущихся по клеткам. — Они индуцируют, как и животные, мы об этом с вами говорили раньше. Посмотрите на мышей вон в той маленькой клетке, справа. Мыши — животные социальные. В этой клетке живут спокойные мыши со здоровой психикой. И только одна всегда ведет себя истерично. Когда мы вошли, она стала беспокоиться. Все остальные вели себя ровно. А теперь — все мечутся по клетке. Им передалось беспокойство. И только одна виновница-истеричка сидит спокойно в углу. Она получила желаемое — заразила остальных паникой. И ее эмоциональный фон пришел в норму.

Все повернулись в сторону снующих по головам друг друга мышей в указанной профессором клетке. Действительно, лишь одна из них, самая тощая, спокойно сидит в углу и грызет семечки, выплевывая шелуху.

— Так же и у людей. Если в толпе один побежит, побегут и остальные, топча упавших, вдавливая их в асфальт, — продолжил профессор. — На «нужную» волну людей может настраивать и пропаганда, как инструмент индукции. Почему некоторые из детей нацистов, в которых те же гены, что в их отцах, презирают и даже публично осуждают их действия? Дело в том, что изменилось время. Изменился полюс индукции. Если бы нацизм не был повержен и осужден мировым сообществом, скорее всего, многие дети нацистов с успехом продолжили бы дела отцов и сжигали в крематориях неполноценных, по их мнению, людей. У них не было бы и тени сомнения в том, что они поступают правильно. Сам мир, в котором они родились, диктовал бы им это. Лишь единицы противились бы чудовищным злодеяниям как отщепенцы, пошедшие против законов племени. Но дети нацистов прожили другую жизнь. Спокойную, тихую, среднестатистическую, в раскаяниях за грехи отцов, поступки которых осудило сильное большинство. История в очередной раз изменилась. Сделав замысловатый виток, она побежала в противоположную сторону, найдя себе новое русло, как река. Разумеется, я говорю о тенденции, не рассматривая частные исключения из правил. Этот пример доказывает, что и вы, Люк, и вы, Канта, правы. Отчасти важны окружение и воспитание. Как и мнение большинства, о котором мы говорили применительно к искусству. В этом тоже заложена индукция. Но это далеко не всё.

Вернемся на время к генетике. Ваша внешность, Люк, ваш большой французский нос и карие глаза, цвет ваших волос и форма скул определены генами, а не образованием или воспитанием. Не окружением. Гены влияют на вашу внешность, цвет кожи и поведение. Во многом это называют характером и наследственностью. Но есть нечто, присущее всем людям, — контролируемая или бесконтрольная агрессия. Как вы считаете, Люк, французы — агрессивная нация?

— Французы могут постоять за себя, но редко лезут в драку первыми, — ответил Люк.

— Ну, история Франции знает разные примеры, — засомневался Стивен.

— То есть у французов есть предсказуемая национальная черта поведения? — уточнил Полозов у Люка.

— Наверное, как у любой нации, — сказал Люк.

— А какая нация, на ваш взгляд, самая агрессивная? Самая неуживчивая? — не унимался Полозов.

— Вы задаете странные вопросы, Александр, — сказал Люк. — Это уже пахнет национализмом.

— Дело не в национализме, а в национальных особенностях, — сказал Полозов. — Вы же не будете оспаривать, что большинство террористических организаций, несущих миру зло, вышло из совершенно конкретных точек планеты? Когда говорят, что у терроризма нет лица или национальности, это неправда. Некоторые регионы Земли почти никогда не знали мира. В этих адовых котлах всегда кипит война, то затихая, то разгораясь вновь, периодически втягивая в конфликты другие страны.

— К чему вы клоните? — спросил я. — Не хотите ли вы сказать, что от национальности людей, их генофонда зависит степень их агресии?

— Именно, — ответил Полозов. — И это еще одна причина нестабильности мира, причем существенная. И не надо меня обвинять в фашизме, против которого я только что выступал. Вне сомнения, уровень агрессии у разных национальностей и рас отличается. Мы называем это этническими особенностями характера, которые в конечном счете обусловлены генами. Например, южане всегда более вспыльчивы и агрессивны, чем северяне. В человеке тридцать процентов животных инстинктов, которые он унаследовал от первобытных предков, и семьдесят процентов наработанного опыта за более чем сто пятьдесят тысяч лет. Однако неизменными остались агрессия и страх. Лучше всего эту теорию доказывать на животных. Возьмем собак. Вряд ли кто-то из вас будет утверждать, что по степени агрессивности все породы равны. Есть добродушные собаки, например, лабрадоры, сенбернары, бладхаунды. Есть собаки с чётко выраженной агрессией — кавказская, среднеазиатская, южнорусская овчарки. При этом они умны и при правильном воспитании остаются верными человеку, служат ему. Но есть еще и бойцовые собаки. Агрессивность их порой непредсказуема и не знает предела. Нередко сами хозяева становятся их жертвами.

— Все же мне не нравится сравнение человека с собаками, — сказал я. — Что следует из ваших заключений? Не собираетесь же вы привить гены «добрых» народов более агрессивным?

— Мы подошли к самому интересному вопросу, — сказал Полозов. — «Кровь — великое дело! Вопросы крови — самые сложные вопросы в мире», — как справедливо выразился великий Булгаков. Итак, агрессивное поведение человека зависит от наследственности, воспитания в семье, социальной среды и индукционного фона обстоятельств, и его вызывает не один ген, а целый ряд факторов. И это сильно усложняет мою задачу. Кроме того, есть еще одна проблема. Существуют виды агрессии, необходимые для выживания. Например, материнский инстинкт, когда мать защищает своего ребенка. Если человека лишить всех проявлений агрессии, он превратится в безвольное существо и будет обречен на вымирание. Таким образом, я пришел к выводу, что на агрессию необходимо воздействовать, учитывая все факторы. — Полозов сделал паузу и взволнованно расстегнул ворот своей льняной сорочки. Было видно, что профессор собирается провести свой триумф самым торжественным образом. Возможно даже, что он не раз репетировал свою речь.

— Итак, виды агрессии — они как микробы. Есть полезные и есть вредные. В нашем недавнем споре вы, Люк, упомянули о том, что агрессия может быть полезной, помогая хищникам охотиться, и оказались недалеки от истины. Когда я понял, что полное уничтожение агрессивности человека приведет к его гибели, я был в полном отчаянии. Труд всей моей жизни оказался напрасным. Я бы сошел с ума или покончил с собой, если бы сама Мать Шанти, не иначе, не натолкнула меня на один факт.

В лаборатории повисла тишина. Казалось, даже мыши перестали пищать и замерли в клетках, слушая профессора.

— Как-то давно, лет десять назад, я заметил, что местные жители постоянно жуют какую-то траву. Все они казались людьми спокойными и уравновешенными. Я ни разу не видел, чтобы они повышали друг на друга голос или вели себя как-то агрессивно. Даже когда в их семьях случались трагедии, они спокойно их переживали. Поначалу я списал это на местные обычаи, медитацию, философию и никак не связал с растением, продолжая поиски гена агрессии. Но в период моего отчаяния Мать натолкнула меня на мысль вернуться к изучению особой уравновешенности местного населения. И я понял, что не во всех ближних провинциях можно наблюдать такое поведение. Так вели себя только жители деревень, расположенных вокруг Санвилля. Тогда меня осенило, что Мать Шанти не случайно выбрала это место. Я взял анализы крови у нескольких местных жителей из разных деревень. Когда были готовы результаты, я не поверил своим глазам. Уровень серотонина у всех был в идеальных значениях. То есть не низкий и не высокий, что крайне важно. Серотонин, как известно, кроме прочего, отвечает за настроение человека. Если уровень серотонина сильно понижен, человек может впасть в депрессию, становится раздражительным и агрессивным. Излишки этого сложнейшего соединения также могут спровоцировать неадекватное поведение. И тогда я начал изучать лимай — то самое растение, которое постоянно жуют местные жители, — с этими словами Полозов снял с полки стеклянную колбу с каким-то раствором, в который был погружен длинный зеленый стебель. — Еще семь лет я изучал лимай, пока наконец совсем недавно не раскрыл его тайну. Мы уже обсудили, что на агрессивное поведение человека влияет много вещей. Но, так или иначе, все наследственные, этнические, воспитательные, образовательные и другие факторы подчинены единой химии тела. Фермент моноаминоксидаза контролирует серотонин, отвечающий за настроение. Это известно. Но на самом деле все оказалось гораздо сложнее. Как сделать так, чтобы серотонин всегда был в норме у совершенно разных людей в разных ситуациях? На эти вопросы мне ответил лимай. — Полозов выдержал паузу, затем взболтал колбу с растением и вытянул перед собой. Мы молчим, заинтригованные рассказом профессора.

— Лимай сам регулирует настроение. Он дает каждому человеку ровно столько гармонии, сколько ему нужно для ощущения счастья, — победно заключил Полозов.

— Вы хотите сказать, что создали препарат счастья, профессор? — заговорил Мигель первым из нас.

— Именно! — ответил Полозов. — Теперь это можно утверждать совершенно точно. Лимай не только поддерживает серотонин в идеальных для каждого человека значениях, он обладает целым набором свойств, дающих ощущение абсолютного счастья.

— Но счастье каждый понимает по-своему, — сказал Стивен. — У него не может быть универсальной формулы.

— Разумеется. В нашем случае под счастьем я рассматриваю состояние человека, в котором он лишен агрессии и депрессий. Назовем это удовлетворенностью жизнью. Лимай выравнивает все факторы, приводя их в идеальную норму: поднимает общий уровень удовлетворенности, невзирая на генетическую или наследственную предрасположенность, в результате выравнивается индукционный фон. Люди, принимающие лимай, не способны заражать друг друга агрессией. Напротив, они «заражают» друг друга спокойствием и доброжелательностью. Таким образом, такой опасный фактор, как индукция, начинает работать на блокирование агрессии. Находясь в Санвилле, я не совсем порвал с Большим миром. Мне нужно было следить за исследованиями других ученых в этой области. Я изучал научные статьи, вел с ними переписку. В этом мне помогал Интернет, — профессор пошевелил «мышку» компьютера, и по рабочему столу забегали виртуальные муравьи, символизируя трудолюбие и упорство.

— Но Интернет в Санвилле строжайше запрещен, он есть только в доме Совета общины, — сказала Ратха. — Это нечестно, в конце концов!

— Хлоя с Дэниелом сделали для меня исключение. Я ценю их отношение к проекту. Кстати, эта пуповина, связывающая общину с Большим миром, обходится недешево. Интернет распределяется от специального спутникового аппарата, установленного на крыше дома Совета общины. Это вынужденная мера, ибо невозможно изменить Большой мир, не следя за тем, как он развивается. Как видите, Михаил, мы не совсем замыкаемся в Санвилле, пытаясь изменить мир, но и не пересекаемся с ним, — обратился профессор ко мне по поводу нашего недавнего спора и продолжил: — Так вот, проводя свои исследования, я пришел к выводу, что даже в Большом мире счастье не связано с деньгами или социальным положением человека. Оказывается, самые счастливые люди живут в Нигерии! Далее следуют американцы и англичане. Несчастнее других оказались жители Восточной Европы и России. А самые несчастные народы планеты — жители Танзании, Зимбабве и Молдавии. Это еще раз подтвердило мою теорию — счастье имеет географический характер. Но мне было непонятно, что связывает такие разные регионы мира. Ведь уровни жизни, например, в Нигерии и США, отличаются кардинально!

Открытие, которое стало возможным благодаря провидению Великой Шанти, потрясло меня! Я обнаружил, что растения, сходные с лимаем, только известные под другими названиями, произрастают в Нигерии и некоторых южных регионах Америки. В некоторые страны, где он не растет, его в составе специй и приправ экспортируют. Лимай в измельченном виде — прекрасная приправа, придающая пище особый вкус. Называют его везде по-разному, но практически во всех странах, признанных «счастливыми», в той или иной степени употребляют лимай, причем на протяжении десятилетий, а где-то и столетий. Разумеется, ничтожные дозы потребления этого растения не могут победить преступность и агрессивную натуру людей, но снижают общий уровень депрессии.

— Но ведь вы всегда искали ген агрессии, а не формулу счастья, — сказал Люк. — Зачем вы морочили нам голову?

— Скоро вы все поймете, Люк. Если человек с самого рождения будет пребывать в состоянии умиротворения, агрессивные механизмы будут заблокированы, и со временем появится абсолютно новый вид людей. Кровь и индукция! Генетика и психологическое заражение — вот краеугольные камни человеческой агрессии и человеческого же счастья! Согласно моей теории можно разработать препарат на основе лимая. Разумеется, мы не сможем изменить ДНК уже существующей, сформировавшейся части населения планеты в короткое время. Но мы сможем поддерживать общий благоприятный фон. Лимай можно будет добавлять в нужных пропорциях во все продукты и воду, потребляемые человечеством. По моим прогнозам, это сократит общий уровень агрессии на 60–70 процентов в течение первых пяти лет. Исчезнут войны, а сами проявления агрессивности будут носить менее выраженный характер. Со временем «вредная» агрессивность исчезнет сама, претерпев ряд мутаций. У людей станет появляться здоровое потомство, лишенное бессмысленной злобы. Останутся только необходимые для выживания качества — такие как материнский инстинкт, например. Но даже он будет выражаться в спокойной заботе о потомстве, без крайностей, когда самка набрасывается на каждого, кто приближается к ее детенышу. В этом отпадет необходимость. При распространении идеологии Санвилля и заветов Великой Шанти мы достигнем своей цели. Человечество станет абсолютно счастливым. Агрессия останется в ужасном прошлом. Именно это я и имел в виду в наших с вами беседах, дорогой Люк, — закончил профессор.

Мыши снова завозились в клетках. Мы молчим, переваривая информацию. Все время, пока Полозов говорил, Канта не сводила с него глаз. Было видно, что услышанное приятно потрясло ее. Широко раскрытые глаза Канты будто светились темным янтарем.

Профессор поставил колбу с лимаем обратно на полку, вытер пот со лба бумажной салфеткой.

— Ну а теперь я покажу вам то, ради чего привел вас сюда, ведь просто рассказать все можно было и за чашкой чая. Лаборатории же существуют для экспериментов, — и с этими словами профессор извлек из шкафа толстые кожаные перчатки с длинными, широкими краями, защищающими запястья.

— Обычно такие перчатки используют для соколиной охоты. Они защищают руки от когтей и клюва хищной птицы, — сказал Полозов и подошел к самой большой клетке с огромными крысами. — Это самая агрессивная популяция крыс. Она была выведена специально в сотом поколении. Могу ручаться, это самые агрессивные крысы из всех, что живут на Земле. Поэтому не рекомендую подходить близко к клетке.

Полозов поставил колбы с желтой и красноватой жидкостями, извлеченные ранее из холодильника, на высокий столик на колесах. Туда же положил шприц и подкатил столик к клетке с толстыми прутьями. Мы встали за спиной профессора. Крысы размером с крупных кошек бросились на клетку, как только увидели приблизившихся людей. Ратха взвизгнула и отскочила. Невольно все отступили на шаг назад. Свирепые узкие морды мутантов протискиваются между прутьями решетки, грызя их в слепой ярости острыми зубами.

— Опыты на крысах с повышенным уровнем агрессивности только подтвердили мои догадки: на агрессивно-депрессивные состояния оказывает влияние весь генный механизм. При этом у таких крыс выявлена намного меньшая активность серотонина в структурах головного мозга, если сравнивать их с так называемыми добрыми крысами.

Полозов подошел к клетке, стоящей в противоположном углу, открыл ее, запустил туда руку без перчатки, извлек белую крысу и посадил ее себе на плечо. Та принялась обнюхивать дужку профессорских очков.

— Это совсем другая популяция, — продолжил Полозов. — О чем я и говорил, цитируя Воланда, «кровь — великое дело!» Фермент, отвечающий за контроль уровня так называемых гормонов счастья из серотониновой группы, у «добрых» крыс в норме.

Полозов вернул «добрую» крысу обратно в клетку и вернулся к «злым». Затем взял шприц и набрал в него немного желтой и красноватой жидкостей.

— Это препараты, сделанные из вытяжек лимая разного периода созревания растения. Вместе они работают эффективнее: блокируют рецепторы, отвечающие за агрессию, и одновременно стимулируют гормоны счастья, — профессор надел кожаные перчатки, которые свирепые крысы не смогут прокусить. — А теперь внимание! Отойдите еще на три шага назад, — приказал он.

Мы повиновались.

Полозов приоткрыл дверцу клетки, металлические прутья которой со страшным скрежетом пытаются перекусить крысы-мутанты. Как только рука профессора оказалась внутри, в перчатку сразу вцепилась одна из крыс. Полозов сжал руку и проворным движением вытащил животное наружу, захлопнув клетку. Крепко держа огромного грызуна в руке, Александр Дмитриевич прижал его к столу. Свободной рукой он взял шприц, вонзил иглу в заднюю лапу крысы и медленно ввел препарат. Гигантская крыса словно ничего не почувствовала, лишь в бессильной злобе вонзила зубы еще глубже в перчатку. Мы боимся пошевелиться. Минуты через три препарат начал действовать. Крыса затихла, и профессор посадил ее на столик. Огромный грызун стал с любопытством обнюхивать пробирки. Полозов снял перчатки и посадил крысу на ладонь, поглаживая как кошку. Казалось, еще немного, и крыса начнет мурлыкать.

— Браво! Браво, профессор! — воскликнул потрясенный Мигель.

— Здорово! — Канта в восторге захлопала в ладоши. Я давно не видел ее такой веселой.

— Это прямо «Подобрин» какой-то, — сказал Люк. — И что, теперь эта крыса стала «доброй»?

— Ненадолго, — ответил профессор, — сегодня я помещу ее на карантин в отдельную клетку. Иначе ее сожрут агрессивные сородичи. Но завтра — увы, она снова проснется монстром. И тогда я верну ее к остальным. Препарат имеет ограниченное время действия. Как его закрепить в организме — это тема дальнейшей работы. Но главное — он действует! И если эти крысы будут принимать лимай пожизненно вместе с пищей и водой в нужных дозах, они станут спокойнее. А со временем, через несколько поколений, у них появится потомство, отсутствие агрессии в котором будет закреплено уже генетически. Но лимай обязательно должны принимать и «добрые» крысы. Как я уже сказал, растение выравнивает эмоциональный фон, приводя его к средним значениям у всех особей, вне зависимости от генетики и прочих факторов, давая каждому столько счастья, сколько ему необходимо, чтобы жить в социуме.

— Но не похоже ли все это на обыкновенный наркотик? — не удержался я от вопроса. — По сути, вы ввели этой крысе сильный транквилизатор, который на время успокоил ее.

Канта посмотрела на меня с укором. Ей не понравилось мое недоверие.

— Конечно, лимай не изучен до конца, — сказал Полозов. — Но уже сейчас понятно, что он не обладает негативными свойствами наркотиков. Он не вызывает привыкания и, самое главное, не разрушает психику живого существа, а постепенно ее перестраивает. На основе лимая я планирую создать вирус. Как я много раз говорил, агрессия заразна. Это вирус, который необходимо лечить другими вирусами.

— Вирусами добра? — спросила Канта.

— Можно и так сказать, — ответил Полозов. — Необходима генная терапия, которая позволит с помощью вирусов-векторов вносить исправления в геном клеток человека. Кстати, с этими исследованиями стоит поспешить, пока какой-нибудь биохакер не создал вирус «суперзла». Тогда человечество будет обречено.

— Не убьет ли ваш вирус добра страсть и любовь в людях? Не превратятся ли они в спокойных, безэмоциональных болванчиков? — спросил я.

— Какие-то побочные эффекты могут быть. Но что такое любовь? Эта такая же химия тела, как и агрессия. А любая химическая реакция может корректироваться с помощью формул. Когда люди станут добрее и счастливее, они будут любить все вокруг. И даже если лишатся при этом безудержной страсти к какому-то конкретному объекту, это будет ничтожной платой за отсутствие на планете войн и преступлений. Слишком сильные эмоции вредны. Любовь порождает ревность, страхи и неврозы. К тому же от любви до ненависти, как известно, один шаг. А сколько преступлений совершается из-за страстной любви!

Полозов поместил подобревшую крысу в отдельную клетку.

— Что ж, надеюсь, ваше любопытство наконец-то немного удовлетворено, — обратился он к нам.

— Профессор, сегодня вы удивили всех, включая самого главного скептика, Люка, — сказала Ратха.

Люк промолчал. Я же не стал больше ничего уточнять. Мне не понравился восторг, с которым Канта восприняла все увиденное и услышанное в лаборатории Полозова.

— Ну а теперь, пожалуй, можно и чаю выпить! — воскликнул профессор, когда все вышли из лаборатории. Ратха поставила на огонь тяжелый чугунный чайник с выпуклыми абстрактными узорами по бокам.

— Вы знаете, время имеет способность трансформироваться. — Полозов задал новую тему сегодняшнему разговору. Он явно доволен своей демонстрацией в лаборатории, и теперь ему хочется пофилософствовать. — Чем дольше я живу, тем ближе становится история. Когда я был ребенком, события начала двадцатого века казались мне бесконечно далекими. А сейчас я представляю себе их, будто видел всё своими глазами. Ну что такое сто лет в масштабе Вселенной? Мгновение, вспышка. Да, коротка все-таки человеческая жизнь. Молодые души людей живут в увядающих телесных оболочках. Разве это справедливо?

— Говорят, важна не длина жизни, а ее ширина, — сказал Стивен.

— Поверьте, Стивен, иногда хорошей ширине не хватает длины, — сказал Полозов. — Когда умирал великий Рабиндранат Тагор, его посетил один приятель. Кажется, это был известный критик. «Ты можешь быть горд, — сказал он. — Ты написал шесть тысяч стихов, и каждый из них — совершенство. Можешь умирать спокойно, сознавая, что был цветком, который расцвел полностью». Рабиндранат заплакал. «Друг мой, почему ты плачешь? Неужели боишься смерти?» — удивился приятель. «Я не боюсь смерти, а плачу, потому что только сейчас стал поэтом. До этой минуты цветок мой распустился едва до половины. Постоянно в голову приходят новые и новые стихи, и каждый из них лучше предыдущего. Я плачу над несправедливостью Бога, который срывает меня так рано». Замечу, что умирал Рабиндранат в восемьдесят лет. И при этом чувствовал в себе еще огромный потенциал. Ах, если бы все-таки можно было купить время! — сказал профессор.

— Вероятно, Господь посчитал, что Тагор достаточно сделал для этой Планеты, — сказала Ратха, разливая по чашкам ароматный фруктовый чай.

— Да, он сделал столько, сколько иные не успели бы и за тысячу жизней. Все-таки люди не равны друг другу, — сказал Люк.

— Что вы имеете в виду? — спросил Мигель.

— Полезность. Вот что с меня взять, даже если я проживу, как Тагор, восемьдесят лет? Я никогда не создам и миллионной доли того, что создал он. И дело не только в том, что я не умею писать стихи. Я вообще не чувствую в себе никакого потенциала. Где-то я читал, что только пять процентов землян двигают прогресс, меняя этот мир. Изобретают мобильные телефоны, лекарства, космические корабли. Формулу счастья, наконец, — Люк кивнул на Полозова, — а остальные — такие же, как и я, — паразиты, которые всем этим только пользуются.

— Ну что ты, Люк! Никакой ты не паразит! Бываешь вредным, но не настолько уж. — Ратха с неожиданной нежностью посмотрела на Люка, подлила ему чая, положила перед ним печенье. Кажется, еще немного, и она растрогается от сострадания к Люку, с которым они часто спорят и даже ругаются. Мы с Кантой улыбнулись, наблюдая эту сцену.

— Не расстраивайтесь, Люк, — сказал Стивен, — технический прогресс когда-нибудь погубит нашу планету. По крайней мере, вы не будете к этому причастны. Что касается творчества — вы в том самом месте Планеты, где можно искать себя, не оглядываясь на мнение других. Санвилль принимает вас таким, какой вы есть, Люк.

Когда настало время расходиться, Полозов попросил никому не рассказывать об увиденном в лаборатории, взяв с каждого из нас слово молчать.

— Я не удержался и показал лабораторию только вам как близким друзьям, — сказал он.

Вероятно, ему нужна была оценка своих трудов. Чья-то еще, кроме Дэниела и Хлои. Да, за любым успехом стоит мнение большинства. Все-таки невозможно стать Шекспиром на необитаемом острове…

* * *

С тех пор как Канта получила место во втором круге лотоса, мы очень сблизились с Люком. Не то чтобы мы стали друзьями, но нам часто приходится вместе работать. Наверное, община относится к нам одинаково подозрительно. Уж я-то точно в списке кандидатов на выдворение.

Вот и сегодня, после утренней медитации в Серебряном Эллипсе, нас с Люком отправили на птицеферму. Поначалу я обрадовался, что мне выдалась возможность побывать в девятом секторе. Особняк из белого камня, скрытый за оранжевым забором, не давал мне покоя с того дня, как я увидел там старуху, похожую на привидение. Но оказалось, что птицеферму перенесли в нейтральный пятый сектор, где живет основной состав общины. Это только подхлестнуло мой интерес к «страшному дому», как назвала особняк Ратха. Возможно, там действительно прячут умалишенных, для которых испытания Раем оказались слишком суровыми, чтобы они не портили репутацию Санвилля. Во всяком случае, старуха с растрепанными белыми волосами очень походила на сумасшедшую. Формально членам общины разрешено бывать в любом секторе, но на деле праздные шатания вне своих зон не приветствуются. Во мне проснулся репортер, которого я долгие месяцы усмирял медитациями и размышлениями о Канте. Все это время для меня не существовало ничего, кроме желания вернуть ее любовь и расположение. В глазах Канты все еще теплится янтарь, когда она смотрит на меня. Она с удовольствием обнюхивает меня, когда мы вместе, как самка, желающая своего самца. Это дает надежду, что я еще могу бороться за свою любовь. Хотя и очень трудно тягаться с Санвиллем, который дал ей покой и уверенность в завтрашнем дне. Я сам привез ее сюда. И постепенно Санвилль превратился для меня в живое существо, с которым мне предстоит сразиться. Потому что он хочет забрать мою Канту. Я так и не смог принять спорных устоев этого искусственного Рая, созданного обычными людьми, не лишенными недостатков и пороков. Инстинктивно понимаю, что у этой отлаженной десятилетиями машины должны быть слабые места. И я должен их найти, чтобы победить.

По моей угрюмой физиономии Люк понял, что настроения у меня сегодня нет. Да и откуда ему взяться, если Канта с самого утра уехала с Дэниелом в ближайший городок делать заказы для общины? Вернутся они только ближе к ночи. Завтра я решил поговорить с Дэниелом и Хлоей. Они обязаны меня понять. Так дальше продолжаться не может. Мы с Кантой должны работать вместе. Мне не нужен ни второй, ни первый круг Лотоса. Мне нужна Канта.

Люк пытается развеселить меня шутками, но я почти не слушаю его. Ревность пожирает меня, когда представляю Канту рядом с похожим на зверька Дэниелом. Уверен, что он причина моих проблем. Думаю, ему понравилась Канта, и он решил меня изолировать, насколько это возможно. «Что, если и он ей понравится? — думаю я. — Если ей понравится его запах, пока они будут ездить на старом «Фольксвагене» по делам общины? Понравится говорить с ним, смотреть на него…»

Вместо плосколицего кришнаита сегодня на птицеферме отдает распоряжения старая немка с веснушчатыми от солнца плечами и грудью. Вероятно, кришнаит в девятом секторе больше охранял оранжевый забор, чем занимался фермой. Я не слушал болтовню Люка до тех пор, пока он не стал рассказывать о себе. Он заговорил неожиданно откровенно, что не принято в Санвилле. Люк рассказывает свою историю быстро, иногда запинаясь, и тут же торопливо продолжает, словно боится, что его перебьют или он сам передумает.

Подозрения Ратхи оправдались. Люк действительно скрывается в Санвилле от закона. Он никогда не работал рекламным агентом. Во Франции Люк промышлял кардингом. Не в смысле того, что гонял на треках на маленьких гоночных машинках. Будучи первоклассным хакером, Люк воровал деньги с чужих платежных карт. С двумя приятелями они взламывали компьютеры богачей и совершали финансовые операции с их картами от имени хозяев, а попросту — снимали с них деньги. Он пошел на преступление, чтобы спасти от рака свою бабушку, которая вырастила его. Родители Люка погибли в автокатастрофе, когда ему было три года, и он помнит их только по фотографиям. В день, когда Люк собрал необходимую на операцию сумму, бабушка умерла. Вскоре его приятелей арестовала полиция, а Люк, передав все деньги в местный хоспис, бежал подальше из Франции в место, где нет телевидения и газет и где его вряд ли будут искать.

— Ты не выдашь меня? — спросил он взволнованно, когда закончил рассказ.

— Не выдам, — ответил я. — Но зачем ты мне это рассказал?

— Очень сложно держать все внутри. Здесь же и поговорить толком не с кем. Каждый сам в себе. Я знаю, что поступал плохо. Но я делал это не для себя. Конечно, я не мечтал быть кардером. И моя бабушка видела для меня другое будущее. Но теперь я здесь и иногда думаю — может, лучше в тюрьму?

— Да, у тебя неважно получается притворяться, что ты здесь по убеждениям.

— У тебя тоже. Может, поэтому я все рассказал именно тебе, — сказал Люк.

— Почему ты постоянно споришь с Ратхой? — спросил я.

— Ратха — она неплохая, только очень одинокая, какая-то несчастная, — сказал Люк. — Иногда я специально ее злю, чтобы растормошить, добиться хоть каких-то эмоций.

— Слушай, что ты думаешь по поводу белого дома в девятом секторе? — спросил я.

— Не знаю. Об этом месте здесь даже говорить боятся, ты же знаешь. Слышал то же, что и ты у Полозова, про умалишенных и почетных пенсионеров Санвилля. Лучше в эту тему не лезть.

— Откровенность за откровенность. Я хочу выяснить, что там. Теперь и ты знаешь мою тайну.

— Из-за Канты? — спросил Люк. — Вижу, как ты мучаешься без нее целый день, часы считаешь. Я бы с ума сошел, если бы за меня кто-то решал, когда и сколько времени мне проводить с моей девушкой. Только чем этот дом за забором тебе поможет?

— Пока не знаю. Ты со мной?

Люк думал секунды две. Потом лукаво прищурился:

— Почему нет? Мне самому интересно.

«Все-таки Ратха права. Он настоящий авантюрист», — подумал я, и на душе почему-то стало немного легче…

Канта вернулась поздно вечером. Я ждал ее на скамейке, перед нашим общежитием с фанерными стенами. Сегодня я решил с ней откровенно поговорить о нас. Канта шла по тропинке одна, в сумерках, раздираемых криками диких зверей, готовящихся к ночлегу. Ее стройный силуэт в темно-синем легком платье, подпоясанном широким белым ремнем, почти сливался с наступающей ночью. Когда Канта растворялась полностью, я следил за белым ремнем, боясь потерять его из вида. Она заметила меня и прибавила шаг. Я поднялся навстречу.

— Нам надо поговорить, — сказал я, когда Канта подошла.

— Да, нам надо поговорить, — повторила она за мной, и мы поднялись в нашу комнату.

Только здесь я заметил слезы в ее глазах. Канта готова была разрыдаться.

— Что случилось? — спросил я, а внутри все обожгло ненавистью к Дэниелу. — Он обидел тебя? Он… прикасался к тебе?

— Нет, что ты! — Канта улыбнулась, и слезы сорвались из глаз вниз по щекам. — Какой же ты все-таки глупый, — она провела рукой по моим волосам и прижалась к груди. — Дело совсем не в этом.

— Тогда в чем?

Она подняла глаза, снова наполнившиеся слезами:

— Я ухожу.

Лампа с зеленым абажуром поплыла влево и резко вверх. В грудь будто вонзился раскаленный клинок. Страх обдал панической волной, и по телу пробежала мелкая дрожь. Меня затошнило, к горлу подкатил ком, как это не раз бывало в военных командировках, когда бывало очень страшно.

— Прости, что я предаю тебя, — плакала Канта. — Но так будет лучше для нас двоих. Мы не можем больше быть вместе. Я ухожу жить в четвертый сектор, потому что иначе тебя выгонят из Санвилля. Я не смогу уехать отсюда с тобой. Я совсем запуталась и не знаю, что мне делать.

Я молча слушал ее, не в силах что-нибудь сказать. Случилось то, чего я больше всего боялся. Я потерял Канту.

— Понимаешь, они считают, что ты приехал сюда только ради меня и у тебя нет истинных мотивов для жизни в Санвилле, — продолжала Канта. — Дэниел сказал, что тебе нужно побыть одному, без меня, чтобы лучше разобраться в себе. Или ты станешь полноценным членом общины и будешь активно участвовать в ее жизни или покинешь Санвилль. Скоро у тебя заканчивается испытательный срок, и община может отказать тебе в членстве. Тогда мы никогда больше не сможем быть вместе. Вернуться обратно в тот мир выше моих сил. Прости меня. Мне здесь хорошо и спокойно, понимаешь?

— В монастыре было бы еще спокойнее, — речь вернулась ко мне. — Ты действительно думаешь, что они меня здесь оставят, если ты уйдешь от меня?

— Так сказал Дэниел. Это только на время, если ты справишься.

— И ты веришь ему?

— Пока что у меня не было поводов сомневаться в его честности. Здесь все просто и прозрачно, все на виду. Никто никого не обманывает. Но для того, чтобы остаться, тебе самому надо сделать выбор.

Честно говоря, все обстоит именно так, как сказал Дэниел. Ради Канты я искренне пытался проникнуться идеями Нового общества, но не смог. И уж точно, никогда бы здесь не оказался, если бы не Канта. «Идейных» здесь видно сразу. Я не из их числа, это правда.

— И ты сможешь без меня, если я уеду обратно в Москву? — спросил я.

— Не знаю, не мучай меня! — Канта разрыдалась. — Я совсем запуталась, — снова повторила она.

— Когда ты уйдешь? — спросил я.

— Прямо сейчас, — ответила она. — Вот ключ, мне дали комнату недалеко от Полозова.

Говорить больше было не о чем. Я молча помог ей собраться. Мы идем почти на ощупь по узкой, темной тропе в четвертый сектор, где живут привилегированные члены общины. Санвилль спит. После десяти вечера свет отключают из экономии, и остается только присоединиться к спящей природе. Дикий лес молчит, лишь самцы древесных жаб пытаются привлечь самок звуками, напоминающими блеяние овец:

— Ме-е-е-еко! Ме-е-е-ко! Ме-е-е-еко!

Крупные звезды отливают в индийском небе синим светом. Мне вспомнился разговор у Полозова об адских и райских планетах. Задрав голову, я всматриваюсь в космос, пытаясь определить, какие из планет могли бы быть по-настоящему райскими.

Канте дали двухкомнатные апартаменты с небольшой кухней в соломенно-глиняном доме. Снаружи он покрыт штукатуркой, выкрашен в желтый цвет и выглядит как каменный От прежних жильцов остались висеть на стенах самодельные календари, какие-то рисунки и изречения Великой Шанти на транспарантах. Судя по календарям, здесь уже год никто не живет. О судьбе прежних хозяев Канте ничего не известно. Я сложил ее вещи в угол и попрощался.

— Придумай что-нибудь, — сказала она мне вслед, когда я закрывал дверь. — Я люблю тебя…

* * *

Иногда во сне ты не знаешь, что спишь. Кошмар бывает настолько реален, будто все происходит на самом деле. Ты щипаешь себя, чтобы проснуться, и не можешь. И тогда убеждаешься, что сон — это явь. А когда все-таки тебе удается вернуться в этот мир, проснувшись, радуешься, что настоящая жизнь — здесь. А там был мир снов… В этом бывает очень сложно разобраться. Потому что сон — это другая реальность, раз в нем можно ощущать свое тело так же, как в этом мире. Никто не может гарантировать, что все, что с нами сейчас происходит, происходит на самом деле, и нет еще какой-нибудь потайной дверцы в лабиринтах нашего сознания. Отличие сна от реальности только в том, что сны бывают хаотичны или, наоборот, повторяются. А реальность — как сериал, где никогда не знаешь, чем закончится очередная серия.

Мне снится Ольга. Они улыбаются мне с Ольгой Ивановной и предлагают чаю. На Ольге — вязаные носки и пуховый платок. Она выглядит очень трогательно. Я отказываюсь от чая, и Ольга уходит в комнату прошлого. А потом — взрыв, фрагменты тел, я лечу в пропасть. Ищу кольцо парашюта и не нахожу. Земля совсем близко. Вдруг понимаю, что кольцо в руке. Рву его от себя, но купол не раскрывается. В «соты» попал снег, стропы замерзли, и чехол не может сойти с купола, бьется надо мной длинной кишкой. Отцепочных замков на этом типе парашюта нет, а резать лямки ножом не успеваю. Земля, раскачиваясь, несется навстречу. Чехол над головой крутится пропеллером — «запаску» бросать бесполезно, она обязательно намотается на нераскрывшийся купол. Но надо пробовать. Других вариантов нет. На высотометре пятьсот метров. Четыреста. Почему-то совсем не страшно. Наверное, из-за времени. Когда его нет — страха тоже нет. Ведь на страх нужно время. Планета совсем близко, до нее секунд восемь. Хватаю кольцо запаски. Но тут упругий встречный поток с треском разрывает чехол, и из него вываливается купол основного парашюта. В глазах темнеет от спасительного удара раскрывшегося, но еще не до конца наполнившегося купола. Четыре секунды. Прижимаю к животу купол запаски, чтобы не запуталась в основном. Ее ранец все-таки успел раскрыть прибор. Две секунды, купол почти наполнился. Удар. Падение смягчил огромный сугроб на краю аэродрома.

Это был двадцатый прыжок. Мне было семнадцать.

— Я пришла за тобой, — говорит Черная Пантера и кладет лапу мне на грудь так, что стало трудно дышать.

— Расслабься, так будет лучше, — у большого Черного Пса приятный баритон.

— Рахмат, — говорю боевикам волшебное слово, и они опускают оружие.

— Ты же не женщина, чтобы своим ушам верить, — шепчет мне прапорщик, которого душманы прозвали Девана́, что означает — «псих, ненормальный», — посмотри сам, — и протягивает бинокль ночного видения. Я вижу караван душманов, переправившихся через Пяндж. Они совсем рядом с нами, в нескольких десятках метров.

— Огонь, — также шепотом командует старшина и первым дает очередь.

— Как думаешь, ногу мою сожгли или закопали? — трясет меня Степан.

— Тело надо обязательно сжечь, чтобы душа соединилась с Великой Шанти! — говорит Лакшми.

— Предать земле! Только земле! — орет доктор в окровавленном халате. — Трупы не брать, мать вашу! Не довезем!

— Мир — это раненая ядовитая змея! — сурово говорит Хлоя.

— Земля — это космический Алькатрас, где отбывают наказание души грешников, закованные в телесные оболочки, как в кандалы! — кричит бывший программист, одетый в клетчатую юбку.

— Мы все — герои компьютерных стрелялок! — смеется Зула и пускает себе пулю в висок.

— Почему вы все время отказываетесь от чая, Миша? — спрашивает Ольга Ивановна, а я думаю, как же ей идет строгий серый костюм с белой блузкой, хоть и давно вышедший из моды. Только пиджак слегка испачкан в побелке. Распахнулась комната жуткого настоящего, из дыры в стене повалил снег. Стало холодно. Я ищу Ольгу, но ее нигде нет.

Всю ночь меня мучил страх. Он подкатывал тошнотворным комом, ненадолго отпускал и снова душил, сильнее прежнего. Я метался в холодном поту, вскакивая и снова проваливаясь в обрывки снов, уже не отличая их от реальности. Иногда нащупывал пустую подушку Канты и вспоминал, что она ушла от меня. Но потом улыбался, понимая, что это кошмарный сон, накрывался одеялом с головой, ёжась от озноба, чтобы забыться в этом сне и поскорее проснуться в реальности, где Канта прижимается ко мне горячим телом, разметав по подушке каштановые волосы…

Черная Пантера превратилась в кошку Каську и беспомощно мяукает из фруктовой корзины. Каська боится огромной птицы, которая громко орет. Крези Берд, догадываюсь я. Каська боится сумасшедшей птицы!

Открываю глаза. По пустой подушке Канты медленно ползут лучи розового солнца. Обычно Канта просыпалась не от криков Крези Берд, а от моих поцелуев или рассветных лучей, путавшихся в ее длинных ресницах. Подушка пахнет Кантой и все еще хранит ее тепло. Целую подушку. Зарываюсь в нее головой. Сильно зажмуриваюсь, убеждая себя, что это кошмарный сон. Просто мне никак не удается проснуться, и на самом деле моя Канта сейчас лежит рядом со мной. Наверняка она уже проснулась и смотрит на меня, а я никак не могу вернуться к ней из мира снов. Изо всех сил щипаю себя за руку и снова прячусь под одеялом. Я не хочу находиться в реальности, где нет Канты. На какое-то время снова проваливаюсь в тяжелое забытье…

Просыпаюсь от невероятной духоты. Понимаю, что пропустил утреннюю медитацию и распределение на работы. Это не беспокоит меня. Как и то, что в Серебряном Эллипсе можно было увидеть Канту. Дотягиваюсь до часов. Полдень. Комната раскалена от солнца, но меня знобит. Простынь мокрая от холодного пота. Голова тяжелая, кажется, поднялась температура. Встаю на ватных ногах, открываю шкаф. В спешке Канта забыла белое хлопковое платье. Мое любимое. Пью воду из пластиковой бутылки, не чувствуя вкуса. Падаю на кровать, снова проваливаясь в пропасть.

Ровно через сутки я открыл глаза и увидел на подушке Канты такие же розовые рассветные лучи, что и вчера. В этот раз я не слышал Крези Берд и мне абсолютно ничего не снилось. Голова все еще тяжелая, меня знобит, несмотря на жару, и тошнит. Просыпаясь и снова проваливаясь в другой мир, я потерял счет дням. Это уже не мир снов. Это мир небытия. Я как бы есть, но сознания моего нет. Даже сны больше не снятся. Одна пустота, во время которой меня нигде нет. Ни там, ни здесь. Сознание включается лишь на несколько минут в день. Каждый раз, открывая глаза, я надеюсь, что увижу рядом с собой Канту. Но ее все нет. Выходить на улицу нет ни сил, ни желания. Я поднимаюсь только, чтобы сходить в туалет, выпить воды и снова, накрывшись с головой одеялом, провалиться в темноту, которая стала мне союзником. Она защищает меня от недружелюбного внешнего мира, в котором я вдруг почувствовал себя бесконечно одиноким.

Однажды из трещины в стене появилась маленькая ящерица. Она с любопытством разглядывала меня, но всякий раз юрко пряталась обратно в щель, стоило мне пошевелиться. Постепенно ящерица поняла, что мне не до нее, и, перестав бояться, стала разглядывать меня уже бесцеремонно, зависнув прямо на стене над моей головой. Иногда, возвращаясь из небытия и открывая глаза, я вижу ее перед собой. Почему-то раньше она не появлялась. Обычно ящерица убегает утром, после криков Крези Берд, по своим делам и возвращается, когда солнечные лучи становятся матовыми и в окно можно смотреть без рези в глазах. Я стал разговаривать с ящерицей, и мне кажется, что она слушает меня, неподвижно застыв на потолке или на стене, нарушая законы физики, время от времени показывая мне длинный язык. Мне кажется замечательным, что ящерица не умеет говорить, а только слушает и никогда не спорит. В основном я разговариваю с ней, как говорил бы с Кантой, приводя разные доводы и объяснения, почему она должна вернуться ко мне. Иногда читаю стихи. Я заканчивал декламировать ящерице стихотворение Пастернака «Не волнуйся, не плачь, не труди…», когда скрипнула дверь и появился Люк:

— читал я вслух.

Увидев Люка, ящерица юркнула в щель, успев показать мне язык. Люк не заметил ящерицы и ничего не понял по-русски. Он решил, что я разговариваю сам с собой, что было почти правдой.

— Я все знаю, — сказал Люк. — Но ты не переживай. L’amour fait passer le temps, et le temps fait passer — любовь убивает время, а время убивает любовь. Тебе надо действовать.

Мне казалось, с тех пор, как ушла Канта, прошло не меньше недели. Выяснилось — всего три дня.

— Для начала тебе надо поесть, — сказал Люк. Только теперь я вспомнил, что три дня пил одну воду, ни разу не подумав о еде.

Он достал из бумажного пакета маленькую кастрюлю с рисом и рыбными котлетами, пару бананов. Но есть мне все равно не очень хочется. Тяжесть в голове и озноб еще ощущаются.

— Сначала приму душ, — сказал я Люку.

Рыбные котлеты с рисом оказались, на удивление, вкусными. Дойдя до бананов, я почти поверил, что Люк абсолютно реален, а не голограмма из мира моего воспаленного сознания. Стараюсь есть маленькими порциями, чтобы не было проблем с желудком после трехдневной незапланированной голодовки. Тем временем Люк рассказывает мне новости. Оказывается, он заходил ко мне еще в первый день, когда узнал, что Канта ушла. Но я спал, и он не стал будить. Вчера Люк тоже заходил, но застал ту же картину. Канту он почти не видит, только по утрам в Серебряном Эллипсе. Она сосредоточенно медитирует, не общаясь даже с Ратхой. У Полозова за эти дни Канта также ни разу не была. Вообще она показалась Люку грустной и подавленной. Профессор и остальные стараются на эту тему не говорить. Совету общины Люк сказал, что у меня температура. Хлоя выразила надежду, что я не подцепил тропическую малярию, иначе меня придется изолировать и отправить в больницу за пределы Санвилля. Люк заверил ее, что у меня обычная простуда.

— Я должен поговорить с ними. С Хлоей, Дэниелом, Лакшми, — сказал я Люку. — Должны же они понять нас с Кантой, раз собираются строить новое, гуманное общество.

— Mon pote (дружище), благими намерениями, как известно, вымощена дорога в Ад. Хотя здесь вроде как Рай, — сказал Люк. — Все радикальные идеи замешаны на диктатуре. Вот взять вашего Сталина. Или немецкого Гитлера. Кто из них лучше, а кто хуже, можно сказать однозначно?

— Сталин лучше, — сказал я. — Он не нападал первым. И вообще, Советский Союз остановил фашизм.

— Для меня что фашизм, что коммунизм — одно и то же. Кто из этих вождей строил Рай для своего народа, а кто Ад? И что было построено в итоге? Что вообще считать Адом или Раем? Это как две стороны фальшивой монеты. Сколько ни бросай, выпадает одно и то же. Санвилль — фальшивая монета. Насилия здесь не меньше, чем было в вашем Советском Союзе. Ты был прав, когда сказал об этом Дэниелу. Масштабы только иные.

— Ты знаешь историю России? — спросил я.

— Я вообще люблю историю, — сказал Люк. — Жаль, что люди редко делают из нее выводы. Рано или поздно в Санвилле появятся диссиденты. Уверен, кроме нас с тобой, здесь хватает тех, чье сознание еще не окончательно слилось с «магическим» лотосом. Хлоя с Дэниелом тоже неплохо знают мировую историю, поэтому и устраивают такой жесткий отбор. Им нужно тотальное подчинение. Любое инакомыслие они уничтожают как сорняк, вырывая его с корнем. Каждый человек, начинающий задумываться о несправедливости в Санвилле, опасен для них, а потому моментально оказывается за его воротами.

— Для хакера, взламывающего компьютеры, ты говоришь странно.

— Я не всегда был хакером. Моя grand-mére, бабуля, которая меня воспитала, преподавала историю в университете. Она всегда мечтала, чтобы я его окончил, и подсовывала мне всякие книжки. Но на университет у нас не было денег. Мне нужно было работать, помогать ей.

— Зачем тебе все эти разговоры? — спросил я. — Ты сильно рискуешь оказаться за воротами, если донесут. Санвилль не устраивает тебя как временное убежище?

— Я честный человек, хоть и грабил чужие счета, — усмехнулся Люк. — К тому же обещал тебе помочь узнать про страшный дом в девятом секторе. Моя grand-mére говорила: «Чаще всего люди скрывают от других свои слабости и пороки». Не знаю, что там за оранжевым забором, но меня раздирает любопытство. Меня тошнит от риса с бананами, медитаций, семян маиса, куриного помета и праведных речей! От всего этого скучного райского однообразия, когда один день похож на другой. Когда-то я мечтал о месте, где всегда тепло и светит солнце. Но что может быть скучнее этого! Ты перестаешь ценить солнце, когда нет облаков! Теперь я мечтаю о дождях. Профессор Полозов хочет создать мир, похожий на фруктовое желе. Без эмоций и страстей. Но что в таком мире будет критерием добра, если ничто не будет ему противостоять? Если каждый день есть одно фруктовое желе, его быстро возненавидишь. Так появится новое зло, вызванное однообразием стерильной жизни. Нам запрещают пользоваться Интернетом, мы не смотрим фильмы, не читаем книги, не слушаем музыку. Потому что в искусстве Большого мира всегда присутствуют боль, кровь, страх и смерть. Но ведь и любовь там есть тоже! И красота! Не только зло, но и добро! Вместо этого нас заставляют слушать дурацкие произведения Апполинария и Диона. Вместе с плохими сторонами Большого мира для нас закрыли и всё хорошее, созданное им. Ты даже не представляешь, с каким нетерпением я жду, когда мы проникнем за этот оранжевый забор! Меня он привлекает уже одним только запретом подходить к нему. Иногда люди нарушают запреты лишь для того, чтобы нарушать. Разумеется, я не могу пропустить это маленькое приключение. Оно хоть как-то развеет мою пресную, как обезжиренный сыр, жизнь.

Поблагодарив Люка за еду, я подумал о неожиданно сложившемся нашем с ним оппозиционном союзе — мошенник-авантюрист и репортер-стервятник.

* * *

Глаза Хлои прожигают в моей футболке дыру сквозь толстые линзы очков. Кажется, из сощуренных бойниц вот-вот ударит луч лазера, чтобы испепелить меня.

— Я понимаю ваши чувства, Микаэл. Но ваша проблема в том, что вы никак не можете забыть стереотипы Большого мира, — сейчас Хлоя похожа не на черепаху, а на ржавый гвоздь, почерневший от солнца и тропических дождей. Она сидит напротив меня на стуле, вытянувшись в струну и стараясь держать осанку. Дэниел же небрежно развалился в плетеном кресле с чашкой кофе в руке. Он пока не вмешивается в разговор, лишь буравит меня своими черными, как у дьявола, глазами.

— У нас есть сомнения в искренности ваших мотивов. Вы инертны, не инициативны, не принимаете активного участия в жизни общины, — продолжила Хлоя. — Вы даже не пытаетесь медитировать, а лишь высиживаете положенное время в Серебряном Эллипсе. Да-да, мы наблюдаем за каждым членом общины постоянно и всюду. К тому же эти ваши сомнения в идеалах Санвилля, которые вы высказывали у профессора Полозова!

Дэниел спокойно отхлебнул кофе, будто не имел к доносу никакого отношения. Я думаю о том, как бы хорошо было выщипать его эспаньолку гибкой шпилькой от парашютного прибора, словно пинцетом, волосок за волоском. Так поступали у нас в армии с теми, кто не брился вовремя. А еще лучше — зажать его голову между коленей и насухо побрить вафельным полотенцем до мяса, пока от быстрого трения вместе с бородой не слезет кожа.

— Иногда от вас исходит агрессия, а это здесь вовсе недопустимо. — Хлоя будто прочитала мои мысли насчет Дэниела. Я попытался сделать лицо добрее и придал голосу оттенки кротости:

— Мы приехали сюда вместе с Кантой. Мы любим друг друга. Мне непонятно, почему мы должны жить врозь.

— Любовь между мужчиной и женщиной не может быть важнее идеалов общества. Это пережитки Большого мира. Частное не может быть выше общественного. Если хотите знать, слишком сильные чувства даже мешают концентрироваться и работать над сознанием. Любовь — такая, как вы ее понимаете, — один из неконтролируемых импульсов человека. Вы растрачиваете энергию на первобытные инстинкты в то время, как ее нужно посвятить Великой Шанти, божественному сознанию. Любовь должна быть свободной, лишенной эгоизма и чувства собственничества. Но не это сейчас главное. Мотив Канты для нас ясен и понятен. Она решила порвать с Большим миром, который принес ей много горя. А вас интересуют только ваши чувства к Канте, но никак не Санвилль.

— Если вы считаете, что мое сознание недостаточно очистилось, Канта могла бы мне помочь в этом, — возразил я.

— Оставлять вас вместе также неразумно, как обучать в одном классе детей разного возраста и уровня развития, — сказал наконец Дэниел.

— Вы должны доказать нам серьезность ваших намерений. В противном случае мы не сможем рекомендовать вас Совету общины в качестве жителя Санвилля, — заключила Хлоя и встала со стула, давая понять, что разговор окончен.

Меня душит бессильная злоба. Все происходящее кажется чем-то нереальным, дурацким сном или спектаклем в сумасшедшем доме. Кто-то решает за меня, могу ли я находиться рядом с Кантой. Разве это не насилие, против которого здесь выступают? О какой свободе личности можно при этом говорить? Изо всех сил сдерживаюсь, чтобы окончательно все не испортить. До тех пор пока Канта принимает правила Санвилля, мне нечего противопоставить. Надо быть хитрее. Нельзя лезть напролом, иначе тут же окажусь за вратами этого «Рая» и больше никогда не увижу Канту.

Кроме Хлои и Дэниела при разговоре присутствует главный идеолог общины — Лакшми. За все это время она не проронила ни слова. Лишь когда Хлоя поднялась со своего стула, вытянувшись ржавым гвоздем, Лакшми сказала:

— Поймите нас правильно, Микаэл. Мы не вмешиваемся в ваши чувства. Но любовь к Канте не должна значить для вас больше, чем любовь к Великой Шанти. Только так вы сможете стать полноправным членом города Солнца, одним из нас. Потому что любовь к Шанти всех нас объединяет.

Я вышел из дома Совета общины, выкрашенного в коралловый цвет, и отправился искать Люка. Он прав. Пора действовать. Но вначале нужно успокоиться. Я уже на грани и могу наломать дров. Несправедливость и абсурдность происходящего раздирают меня, не дают дышать. Первое, что приходит в голову, — схватить Канту в охапку и увезти, но куда? Она впервые нашла на Планете место, где чувствует себя в безопасности после пережитого ужаса и горя.

Канты сегодня в доме Совета нет. Наверняка ее куда-то отправили, чтобы мы не пересекались, когда я попросил Хлою о разговоре.

Солнце печет настолько сильно, что кожу покалывают тысячи мелких иголок, как во время озноба. Уши сворачиваются в вяленые трубочки, и я ищу тень под раскидистыми баньянами, перебегая от одного дерева к другому.

Люка я застал на ферме. Он ковыряется с рассадой маиса, укладывая ее в ямки в специальных мешочках. Я все рассказал. Люк молча выслушал и какое-то время обдумывал услышанное. Пот капает с его длинного французского носа прямо на грядки.

— Тебе не надо пока с ней видеться, — наконец сказал он, имея в виду Канту. — Будет только хуже. Дай ей время.

Я последовал совету Люка и всю следующую неделю не приходил ни к Канте, ни к Полозову. Впрочем, Канта также у меня не появилась и вообще не выказала никакого желания увидеть меня. Это мучает меня, потому что все-таки считаю ее виноватой в том, что так легко от меня отказалась. Я рассчитывал, что Канта придет и попросит прощения и мы вместе обсудим, как нам быть. Но она не пришла. Мы видимся лишь на утренних медитациях, при встрече киваем друг другу. Когда столб света пронзает купол Эллипса и вспыхивает священный лотос, я закрываю глаза, изо всех сил изображая старание присоединиться к коллективному разуму и поднять свое сознание. Когда мне кажется, что мое лицо достаточно расслаблено и сосредоточено, не вызывает подозрений в стремлении отрешиться от внешнего мира, я слегка приоткрываю ресницы и нахожу во втором круге лотоса далекую, до боли дорогую мне фигурку, пытаясь подавить накатывающие нежность, обиду и отчаяние.

Я стал с усердием трудиться везде, куда бы меня ни отправляли, изображая полное смирение. Даже если Хлоя с Дэниелом и не верят в такие перемены, у них не должно быть повода придраться ко мне. Иногда, стоя перед зеркалом, я репетирую блаженное выражение лица, какое вижу здесь у многих «продвинутых» санвилльцев. Каждый раз, повстречав Дэниела, надеваю на себя идиотскую маску, чтобы он не догадался, о чем я в этот момент думаю. Я научился прятаться за внешним придурковатым равнодушием. Улыбаюсь Дэниелу, глядя прямо в его черные глаза и одновременно с наслаждением представляю, как надавливаю ему на кадык большим пальцем и медленно, по волоску, выщипываю его эспаньолку. От этих мыслей мне становится немного легче. Пытаясь сделать меня «лучше», эти люди пробудили худшие мои качества.

Комнату, где мы жили с Кантой, у меня еще не отобрали, и по вечерам мы с Люком закрываемся в ней, чтобы разработать план проникновения в Страшный дом. Мы начертили схему, изучили подходы к оранжевому забору и наметили наиболее благоприятные дни для операции. Это занятие нас обоих увлекло, хотя мы и не представляем, что можем увидеть в девятом секторе. И уж тем более — как это поможет мне вернуть Канту. Но как репортер я понимаю, что любая открытая тайна может превратиться в компромат. А компромат — в оружие. Бабушка Люка была права: чаще всего люди скрывают от других свои слабости и пороки. Втайне я рассчитываю, что слова Полозова подтвердятся: в особняке за оранжевым забором могут насильно удерживать умалишенных санвилльцев. Если об этом узнают власти Индии, Хлое с Дэниелом несдобровать. Для меня крайне важно найти слабое место Санвилля.

Так прошло еще две недели. Наконец мы с Люком наметили вторжение на ближайшую пятницу, так как в этот день контроль ослабевает. Верхушка общины накануне выходных уединяется в своих бунгало, расположенных в элитных секторах. Хлоя с Дэниелом в выходные часто уезжают на скутерах в местные деревни делать закупки и договариваться с местными жителями о совместных рабочих мероприятиях на следующую неделю. В основном речь идет о ловле рыбы и строительстве домов на территории Санвилля.

Мы с Люком приготовили веревку, фонарь и две увесистые дубины на случай, если за забором придется встретиться с собаками. Все это, вместе с планом девятого сектора, начерченном на листе бумаги, спрятали на высоком баньяне. Люк давно приглядел этот тайник — высоко от земли, за толстой корой гигантского дерева образовалось что-то вроде ниши. К тому же баньян располагается в пятом секторе, где живут рядовые «граждане» Санвилля. И в случае обнаружения тайника подозрение не должно пасть на нас, новичков.

Наступила пятница. Сегодня Люка отправили с рыбаками в море, а меня — пропалывать грядки маиса. Это даже хорошо. В последнее время мы стараемся не привлекать к себе внимания и меньше общаться на людях. Мы договорились встретиться возле баньяна в пятом секторе в одиннадцать вечера, когда в Санвилле погаснет свет и ничего не станет видно на расстоянии вытянутой руки.

До одиннадцати остаётся еще полчаса. Я не удержался и пошел мимо четвертого сектора в надежде встретить Канту. Если нас с Люком поймают, то выдворят из Санвилля. Тогда я могу больше никогда ее не увидеть.

Свет редких фонарей уже давно погас, а луна еще не взошла. На небе проступили бледные звезды, наливающиеся синим неоном по мере того, как оно темнеет. Я шел почти на ощупь, стараясь не шуршать гравием на дорожках.

Желтый дом Канты в темноте выделяется на фоне других построек. Мерцающий свет свечей в ее окне заставил сердце биться быстрее. Будет глупо, если она меня заметит. Подумает, что шпионю за ней. Неожиданно я остановился. А что, если я сейчас увижу кого-то в ее комнате? Другого мужчину. Например, Дэниела? Вдруг Канта давно разлюбила меня и встречается с другим? Зачем тогда все это? Неожиданная ревность захлестнула. Затем смешалась со страхом, который остановил меня. Я никогда раньше не задумывался, что у Канты может быть другой. Новая мысль наполнила ноги свинцом. Стоя в нескольких метрах от заветного окна, не решаюсь подойти. Сбоку не видно, кто находится в комнате, лишь тени мелькают перед лампой. В висках сдавило, застучало.

«Почему ты решил, что там Дэниел, параноик?» — пытается докричаться мой двойник сквозь стук сердца. Стук слышен отчетливо, будто он снаружи, а не внутри меня.

«Потому что она нравится ему, это же очевидно», — отвечаю ему тихо.

«Просто подойди и посмотри», — говорит двойник.

«Не могу. Пусть она еще немного побудет моей. Хоть минуту».

«Придурок! Если она сейчас с кем-то, она уже не твоя!»

«Моя. До тех пор пока я не знаю, что она с кем-то, она моя».

Двойник, который всегда спорит со мной, презрительно исчез. Стук в ушах немного стих, я сделал осторожный шаг в сторону окна.

Канта что-то рисует. Она сидит полубоком ко мне, так что видны ее спина в белой футболке и левая половина лица. Волосы забраны в хвост, открывая идеальные ушные раковины. Иногда она привстает со стула, чтобы взять карандаш, резинку или точилку. В комнате довольно светло от свечей, стоящих в подсвечниках на подоконнике и столе. Больше всего на свете мне сейчас хочется рвануть дверь, прижать к себе Канту и никогда не отпускать. В порыве делаю шаг в сторону двери, но тут же останавливаю себя. Люк, наверное, уже ждет в пятом секторе.

Канта взяла в руку альбомный лист, на котором что-то рисовала, стряхнула его и подняла перед собой на вытянутой руке, разглядывая рисунок. Это был мой портрет, выполненный карандашом. С белого листа я улыбался Канте.

Подкативший к горлу ком стал душить. «Сделай что-нибудь. Я люблю тебя», — вспомнились слова Канты, когда мы разговаривали крайний раз.

Канта словно почувствовала что-то и повернула голову к окну. Я бросился прочь, не разбирая дороги. Она любит меня! Она ждет! Но что я должен сделать для нее? Смириться и растворить свою личность в потоке «магического» лотоса? Найти для нее на Земле место лучше Санвилля? Главное — она все еще любит меня, и я должен за нее бороться!

Люк уже дожидался меня в условленном месте. Он успел заглянуть в тайник и забрать оттуда все, что мы там прятали. Меня стали одолевать смешанные чувства. Канта ждет от меня каких-то конкретных, решительных действий, а вместо этого я собираюсь проникнуть в Страшный дом практически из любопытства, ставя под угрозу наши с ней отношения. Но отступать поздно. Я втянул в эту историю Люка, который рискует даже больше меня. Если его выдворят, он может угодить в тюрьму за свои проделки во Франции. Кроме того, я все равно пока не знаю, как вернуть Канту.

Оранжевый забор в темноте выглядит черным. Мы подобрались к тому месту, где я видел старуху, похожую на привидение.

— Я хочу, чтобы ты знал, что мы можем не ходить туда, если ты передумал, — шепчу Люку.

— Вот еще! — глаза Люка горят в темноте, в них отражается взошедшая луна.

Мы решили не лезть через высокий забор, а сделать лаз, отогнув пару досок. Доски подались, на удивление легко и бесшумно, едва только Люк надавил на них палкой, как рычагом. Видно, что дерево давно сгнило, и лишь оптимистичный оранжевый цвет скрывал возраст и трухлявость забора. Очутившись во дворе, мы на корточках двинулись в сторону белеющего двухэтажного здания через сад. Это и есть Страшный дом, которого боятся все санвилльцы. Даже в темноте заметно, что территория ухожена. Ровные дорожки вымощены плиткой из ракушечника, а кусты роз аккуратно пострижены. Справа от дома виднеется пустая беседка. Люк дергает меня за рукав:

— Мы не учли отключение света. Если здесь кто-то и живет, то наверняка спит. Даже в окнах ничего не разглядим, — шепчет он. В тот же момент на первом этаже зажегся свет. Значит, для девятого сектора делается исключение и здесь община на электричестве не экономит. Люк только округлил глаза в темноте. За горящим окном слышится шарканье чьих-то ног, легкий стук хлопающих шкафных дверец и выдвигающихся полок. Мы подобрались вплотную к окну, стараясь не попадать в лучи света.

— Том, я опять не могу найти свои лекарства, — раздался едва различимый, слабый голос из комнаты, и я узнал старуху. «Хлоя…» — шептала она, глядя на меня.

— Как всегда, мадам, в верхнем ящике комода, — мужской голос, без сомнения, принадлежит кришнаиту.

— Зачем вы их постоянно убираете? Ведь я просила держать лекарства на виду, — сказала женщина.

— Я отправляюсь к себе, мадам. Если что-то понадобится, позвоните. Утром придет Глен. Спокойной ночи, — оставив без внимания упрек по поводу лекарств, — сказал кришнаит. Хлопнула дверь с торца дома. Шаги стали удаляться в сторону забора, скрипнула калитка, звякнули ключи. Видимо, кришнаит живет рядом, но не в особняке. Мы тихо, не дыша, подошли к окну и заглянули, но в комнате никого не оказалось. Шагов тоже не слышно, на какое-то время наступила полная тишина, если не считать стрекота цикад, как вдруг за нашими спинами мелькнула белая фигура. Мы с Люком разом обернулись и едва не закричали от ужаса. Прямо перед нами стоит та самая старуха. В темноте она еще больше напоминает привидение. Развевающиеся седые волосы закрывают плечи и спину, падая на длинное белое платье, похожее на ночную сорочку. Неестественно белое лицо ее изрезано глубокими морщинами, но глаза кажутся молодыми, словно под страшной маской живет совершенно другой человек.

— Когда-то это должно было произойти, — тихо сказала старуха. — У меня не было гостей двадцать лет.

— Кто вы? — только и смог выдавить я, в ужасе вжимаясь в стену.

— Меня зовут Шанти, — прошептала старуха.

* * *

— Вы можете не переживать. До утра никто не придет, — сказала Богиня Шанти, проводив нас в одну из комнат на первом этаже. На удивление легкой походкой, слово паря над полом, она подошла к окну и зашторила тяжелые оливковые шторы.

Мы с Люком рассчитывали увидеть в Страшном доме кого угодно: умалишенных узников, старых хиппи, но только не живую богиню Шанти, памяти которой несколько десятилетий поклоняется Санвилль. Богиню земного «Рая», заменившую санвилльцам всех богов Большого мира. Никаких сомнений быть не может: перед нами Великая Мать Шанти, рукотворный образ которой мы много раз видели в Санвилле, хотя и сильно постаревшая. Единственная, плохо различимая фотография Шанти хранится в позолоченной рамке в Серебряном Эллипсе, рядом со статуей, над которой больше десяти лет трудится Ратха. Хлоя говорила, что других прижизненных фотографий богини не сохранилось. Якобы та из скромности не любила фотографироваться. Нечеткие очертания старой черно-белой фотографии, ставшей поистине бесценной для Санвилля, добавляли личности Шанти еще больше тайны. Надо отдать Ратхе должное, ей довольно точно удалось передать образ Матери.

Провалившись в массивные низкие кресла, не решаемся с Люком произнести ни звука. Краем глаза успеваю отметить обстановку в комнате, обставленной в стиле барокко: массивная и в то же время изящная мебель, сложно переплетенные орнаменты на стенах, большое количество золота, серебра и меди в отделке. Также использованы мрамор и кость, дорогие породы дерева. Все это величие и пышность никак не вяжутся с аскезой и скромностью, культивируемыми в Санвилле.

— Понимаю, вы удивлены. Не каждому удается встретиться с богиней из плоти и крови. — Шанти улыбнулась, и ее живые глаза, спрятанные под маской старости, заблестели.

— Но как? Почему? — только и смог вымолвить Люк.

— Раз вы оказались здесь, значит, пришло время хоть кому-то рассказать правду, — начала Шанти свой рассказ.

— В прошлой жизни меня звали Амели. Мне было двадцать пять, когда с компанией единомышленников мы приехали в это райское место. Было самое начало шестидесятых. Поверьте мне, лучшего десятилетия нашей планеты! Тогда нас называли хиппи. Мы хотели отличаться от всех остальных. Слушали «свою» музыку, носили «свою» одежду, которая отличала бы нас от поколения наших предков. Протест — вот что нами двигало. Протест во всем. В конце концов нам перестало хватать таких отличий. Мы захотели изменить мир, в котором родились. Переделать его. Искоренить жестокость и несправедливость. Знаете, когда тебе двадцать пять, все кажется возможным. Вначале мы выступали против вьетнамской войны, за свободную любовь и мир во всем мире. Идея альтернативных поселений уже блуждала по миру и будоражила умы. В то время это было модным. Но нам хотелось большего. Сделать мир добрее — что может быть проще? Идея Рая на Земле не казалась такой уж наивной. «Если есть Ад, например, во Вьетнаме, — рассуждали мы, — то должен быть и Рай». Мы выбрали место, наиболее соответствующее нашим представлениям о земном Рае, приехали сюда, разбили палатки и назвали свой лагерь Санвилль — город Солнца. Ведь мы считали себя детьми Солнца. Нашу идею поддержало правительство Индии, и нам разрешили остаться. Тогда это место было голой бесплодной пустошью. В первую очередь мы начали сажать зеленые растения. Мы выкапывали вместе с местными жителями ямки, учили тамильский язык. Привезенные с собой деньги быстро закончились, и мы раздавали часы, украшения и другие безделушки, привезенные с Запада, лишь бы местные жители продолжали с нами работать. Так появились первые сооружения. Мы жили в хижинах из тростника, иногда спали просто на земле, но были абсолютно счастливы. Мы верили в свою идею. Постепенно, под воздействием индуистской философии, трактатов известных мыслителей, наша затея сформировалась в собственное учение. Мы назвали это учением Санвилля, не подозревая, что породили новую догму. При этом все религии мы отвергали — слишком много крови из-за них было пролито в мире.

Все было хорошо, пока не наступил сезон дождей. Мы слышали о нем, но не представляли, что это такое. Когда круглые сутки на протяжении месяцев на тебя льет вода, становится невыносимо. Наши хижины не были рассчитаны на ливни, и пришлось их укреплять, но это все равно не спасало. Так уехали первые разочаровавшиеся. Остались наиболее стойкие — альтруисты, одержимые идеей построения идеального общества, готовые терпеть голод, нестерпимую жару, тропические ливни, болезни. Кстати, мы не были привиты, и незнакомые нам до той поры заболевания уносили жизни наших товарищей. Брюшной тиф, холера, тропическая малярия… Но трудности только закалили нас. Мы поняли, что на нашей Планете даже Рай нельзя построить, не понеся потерь. Мы искренне верили, что Санвилль станет точкой нового отсчета — островком вновь возникшей жизни, который будет разрастаться и в конце концов изменит агрессивный и безумный мир, запрограммированный на самоуничтожение. У нас сформировался костяк из числа первых поселенцев. Так как идея Санвилля была моей и я оказалась активнее других, меня назначили главой общины. Со временем я взяла индийское имя — Шанти. Оно означает мир, гармонию и как нельзя лучше подходит к нашим идеалам.

Постепенно к нам стали приезжать новички со всего мира. Поначалу мы были рады всем. Но потом поняли, что среди новичков много случайных людей, обыкновенных авантюристов, лодырей и неудачников. Тогда мы стали проводить жесткий отбор.

Постепенно мы научились выращивать продукты питания, обзавелись хозяйством. В этом нам неустанно помогали местные жители. Мы принципиально отказались от денег, видя в них одно из главных зол человечества. Вновь сформированное учение мы передавали новым жителям Санвилля. — Шанти встала с кресла, подошла к темному комоду из сандалового дерева, достала оттуда небольшой альбом.

— Вот такой я была тогда, — сказала она нам с Люком. С черно-белых фотографий задорно улыбалась симпатичная девушка. Почти все фотографии были сделаны во время каких-то работ, поэтому в руках у девушки чаще всего были кирки или лопаты.

— Сейчас я выгляжу совсем старухой, а ведь мне еще нет семидесяти, — сказала Шанти. Это удивило меня, на вид ей можно дать все девяносто. Странно, что в Санвилле никому не пришло в голову подсчитать возраст Шанти. Наверное, потому, что у богов нет возраста.

— Итак, мы создали город, который должен был стать интернациональным центром планеты, городом будущего, — продолжила Шанти слегка скрипучим голосом, иногда переходя на шепот. Видно, что говорить ей приходится редко и за долгие годы одиночества голосовые связки сели без тренировки. — Желающих жить в Санвилле становилось все больше. Постепенно, с согласия властей, нам позволяли занимать все новые территории. Я мечтала, что через сорок-пятьдесят лет в Санвилле будут жить десятки, сотни тысяч человек. Что он превратится в огромный город счастья! Но через какое-то время все пошло не так…

Хлоя приехала с последней волной хиппи, лет через десять после того, как в Санвилле была построена первая хижина из тростника. Это была милая девочка из Канады. Ей было двадцать с небольшим. В Монреале Хлоя работала продавцом в женском магазине. Но себе она не могла купить там даже самую дешевую блузку. Она сразу понравилась мне своим оптимизмом, неуемной энергией и какой-то хорошей настырностью. Казалось, Хлоя никогда не устает. Ее не пугали трудности. Было сразу понятно: эта девушка знает, чего хочет. Очень скоро она стала моей правой рукой…

К тому времени у нас организовалось что-то вроде совместных предприятий с местными жителями. Мы ловили рыбу, разводили птицу, выращивали овощи, фрукты. Постепенно поняли, что производим продуктов больше, чем нам требуется. Излишки начали менять на одежду и на продукты, которые не могли производить сами. Но все-таки у нас не получалось обходиться совсем без денег, как мы ни старались. Иногда нам требовались лекарства, строительные материалы и много такого, что невозможно выменять. Тогда нам пришлось заключать договоры с местными компаниями на частичную продажу излишков, произведенных в Санвилле. Нам пришлось открыть счет в банке. Это стало началом конца…

Деньгами распоряжался Совет общины. Поначалу было решено пустить деньги на обустройство Санвилля, а излишки распределить между старейшими горожанами, которые закладывали город. Многие к тому времени состарились, и, имея деньги, они могли построить себе новые, уютные дома, чтобы достойно доживать в них свой век. Вроде почетных пенсионеров. Но строить хорошие каменные дома среди тростниковых хижин мы посчитали неправильным, чтобы не вызывать зависть остальных. Так Санвилль был поделен на секторы, и мы допустили еще одну ошибку — появились привилегированные члены общества, а значит, социальное неравенство. Разделение людей в Эллипсе по кругам священного лотоса я уже не застала. Это изобретение Хлои. — Шанти горько усмехнулась, обнажив на удивление здоровые зубы. При этом ее бледное, изрезанное глубокими морщинами, лицо, исказила боль. — Мы повторяли ошибки Большого мира одну за другой. Настолько сильным было его влияние. Жадность, честолюбие, желание выделиться, урвать кусок побольше оказались сильнее нас. Мы привезли их с собой из Большого мира как вирусы, которые поначалу дремали, а потом стали пожирать общину изнутри.

Итак, у нас появилась возможность пользоваться комфортом, благами Большого мира, которые мы когда-то презирали и от которых бежали в дикий лес. Мы вдруг поняли, что, используя дешевый труд местного населения, открывая новые и новые предприятия, можно зарабатывать неплохие деньги. Мы убеждали себя в том, что деньги нужны на благо Санвилля. В принципе так оно и было, но постепенно мы стали тратить их на себя, не посвящая в наши дела рядовых членов общины. Этот дом я построила первой, — Шанти обвела комнату рукой. — Совет общины настоял, чтобы у меня, как руководителя, был хороший дом. Тогда он находился далеко за пределами Санвилля, и никто из простых членов общины не знал, чей он. Выходные я проводила в своем особняке, отдыхая в тихой роскоши.

«Так вот куда отправляются на выходные Хлоя с Дэниелом! — подумал я. — Конечно, у них имеются где-то неподалеку такие же дома!» — сердце возбужденно забилось. То, что мы с Люком узнали, — бомба! Достаточно одной статьи, репортажа или даже небольшого ролика в Интернете, чтобы Санвилль перестал существовать! Только бы нас никто не застал здесь! Сомневаюсь, что охранники выпустят из особняка таких свидетелей.

— С каждой новой волной в Санвилль попадало все больше случайных людей, — продолжила Шанти. — Наиболее предприимчивым удавалось найти общий язык с Советом общины. Некоторые сразу понимали, что Санвилль приносит деньги, и предлагали свои проекты. Таким разрешали открывать магазины в соседних деревнях, создавать фермы. Разумеется, большая часть прибыли уходила на счета общины. Постепенно банковские счета появились и у каждого из нас. На них начислялись так называемые бонусы. Говоря проще — мы делили прибыль. Из альтруистов мы превратились в богачей, которые ходят в Серебряный Эллипс как на работу, а по выходным купаются в роскоши в своих особняках за пределами города Солнца. Мы ведь даже не могли в полной мере насладиться своими деньгами. Мы стеснялись даже друг друга, наслаждаясь комфортом в одиночестве. Никто никого не приглашал в гости. Не исключаю, что многие покупали дорогую одежду и украшения и, попав в свои райские уголки, надевали все это лишь для себя, страдая, что никому нельзя похвастаться.

Постепенно я прозрела. Наступили разочарование и отчаяние. Так дальше продолжаться не могло. Мысль о том, что вся моя жизнь пройдет зря, не давала покоя. Она жгла меня, как кислота. Те идеалы, ради которых многие мои товарищи отдали свои жизни, были преданы. В том числе и мною. Мое прозрение было горьким, но решительным. Я выступила на закрытом Совете общины, где были только самые привилегированные члены. Моя речь была чем-то вроде подведения итогов жизни моей и Санвилля. Это было раскаяние. Я умоляла их посмотреть на себя со стороны и ответить на вопрос — зачем мы здесь? Я просила их вернуться к прежним целям. Ведь, по сути, наши идеалы продолжали действовать только для рядовых членов общины, которые давно превратились в наших рабов, работая за миску риса и сказку, рассказанную в Серебряном Эллипсе. Хлоя к тому времени из милой девочки превратилась в жесткого управленца. Она уже имела большой авторитет в общине. Я надеялась на ее помощь, потому что очень доверяла ей. Ведь я ее практически вырастила здесь. Тем больнее было ее предательство. Хлое удалось убедить Совет общины, что я сошла с ума. Ее охотно поддержали, ведь никто не хотел расставаться с богатством и комфортной жизнью. Чтобы не развеивать миф, меня объявили неожиданно скончавшейся от лихорадки, сделали Богиней и навсегда закрыли в моем особняке. Дом, который дарил мне минуты комфортного уединения, стал моей тюрьмой. Теперь я была обречена жить до конца дней среди проклятой роскоши, которая одним видом стала убивать меня, напоминая о моем предательстве и бесполезно потраченных годах.

Они сожгли чье-то тело, завернутое в саван так, чтобы лицо было закрыто. Думаю, тело несчастной было куплено у индийских родственников-бедняков или она была одинокой. Так или иначе, прах усопшей был выдан за мой и развеян над Санвиллем. Так я стала Великой Матерью Шанти, — женщина закончила свой рассказ. Видно, как тяжело ей далась эта исповедь и как легко стало у нее на душе теперь. Шанти протяжно выдохнула, прикрыла глаза и замолчала.

— Но почему вы молчали столько лет? — спросил Люк. — Ведь ночью вас никто не охраняет. Почему бы вам не пойти и не рассказать обо всем?

Шанти приоткрыла глаза:

— Им было бы проще убить меня, но это означало бы полный отказ от всех принципов Санвилля, а Хлое нужны рычаги для управления верхушкой. Да и не убийца она все-таки. Поначалу я пыталась вырваться, и меня охраняли очень строго. Было даже несколько побегов. Правда, безуспешных. Каждый раз мне не удавалось пройти дальше оранжевого забора. Но с каждым годом мне все меньше хотелось на свободу. Я понимала, что вспять уже ничего не повернуть. Санвилль обречен. А у меня нет ничего, кроме Санвилля, и никогда не будет. Разрушив его, я разрушу не только свою жизнь. И я решила оставить все как есть. Те, кто посвятил Санвиллю всю свою жизнь, имеют право на веру в него. Я не смею отнимать ее ради этой Новой Веры. Они многое вынесли. Ведь здесь на самом деле много достойных людей, искренне верящих в идеалы нового общества. Вот только рыба, как известно, всегда гниет с головы…

Да, можно было бы устроить переворот, революцию в этом «Раю». Но я подумала, что карьера Богини — не так уж и плохо, в конце концов. Согласитесь, не каждому такое выпадает. Я не тщеславна, но лучше навсегда остаться в памяти людей Великой Матерью Шанти, чем раскаявшейся старухой, зря потратившей свою жизнь. — Шанти снова слабо улыбнулась.

— Но зачем вы рассказали все нам? Ведь мы можем открыть эту тайну остальным! — не удержался Люк.

— Это мое маленькое искупление вины. Я обязана оставить возможность для другого хода здешней истории. Мне тяжело одной нести эту ношу, и я перекладываю ее на вас. Раз судьба привела вас в это место в это время, вы и решайте, как быть. Рассказать все сейчас, позже или не рассказать никогда. Но мне легче будет проститься с этим миром, сознавая, что кто-то еще, помимо людей из первого круга лотоса, знает правду. Если ей суждено стать известной — она станет известна благодаря вам или как-то еще, — Шанти продолжает говорить, глядя перед собой в черное, холодное чрево камина, в котором давно не разжигали огонь:

— Все не так, как кажется. Если бы у меня была возможность обратиться ко всем людям Планеты, я бы им сказала: не ищите Рая на Земле. Такого места нет. Я искала. Искренне и честно искала, но так и не нашла. Рай должен быть в вашей душе. И никакой луч, уходящий от «магического» лотоса в Космос, не поднимет ваше сознание. Только вы сами. К сожалению, эту истину я поняла слишком поздно. Все определяют наши поступки. От трудностей невозможно убежать. Их можно только преодолеть. Каждый на своем месте создает свой Ад и свой Рай. Каждый должен решить, на какой он стороне. Посмотреть на себя… знаете, как из Космоса?

Мы с Люком переглянулись.

— Знаем, — ответил я. — Мы понимаем, о чем вы. — Глазами инопланетян?

— Да, можно и так сказать, — Шанти улыбнулась. — Нельзя найти благословенное место, пока ты внутри не благословен. Многие и в Раю бы искали, что украсть или на ком нажиться. Им и там было бы плохо. Мучились бы. В Рай попадают чистые душой. А для чистых душой — везде Рай. В Санвилле мы пренебрегли известными заповедями, выстраданными людьми до нас. И попали в ловушку собственного эгоизма. Хотя цели изначально были благими.

Ночь за окном стала бледнеть, и мы с Люком забеспокоились. Надо успеть вернуться до рассвета в свой сектор.

— За двадцать лет вы первые, с кем я говорю, не считая Тома и Глена, моих охранников и помощников. Очень редко заходят Хлоя с Дэниелом. Дэниел — единственный посвященный из молодого поколения. Это благодаря симпатии к нему со стороны Хлои, — сказала Шанти. — Ваш визит для меня — настоящий подарок. А теперь идите. Я очень устала. Вот возьмите, — она протянула большой белый конверт. — Это на случай, если все-таки решите рассказать правду.

В конверте оказались несколько ее фотографий в разные периоды жизни, фотографии Хлои и письмо, которое Шанти, судя по всему, написала много лет назад. Оно начиналось словами: «Если бы я могла обратиться ко всем людям Планеты…» и заканчивалось подписью: «Ваша Амели (Шанти). Девочка, когда-то мечтавшая изменить мир…»

* * *

Хлоя выслушала меня молча, ни разу не перебив. Утопая в огромном, белом кожаном кресле, как в облаке, она смотрит на разложенные перед ней на журнальном столике фотографии. Рядом с Шанти Хлоя выглядит ребенком — улыбчивая девочка с легкомысленными косичками. Возможно, сейчас Хлоя вспоминает те дни. Проматывая в памяти день за днем, год за годом. До момента, когда она предала Шанти. Наверняка это были лучшие годы ее жизни хотя бы потому, что тогда она была молода и честна сама с собой. Все, что у нее было, — это молодость и энергия, которые она отдала Санвиллю.

Пытаюсь понять, что она чувствует, но глаза Хлои ничего не выражают. Лишь редко и медленно моргают за толстыми линзами очков. Сейчас она снова похожа на рептилию — застывшего старого варана, облизывающего пересохший рот. Кажется, ей безразлично все, что рассказали мы с Люком. Но я понимаю, какая пружина взвелась внутри этого сухого, как обожженная щепка, тела.

Впервые я увидел в глазах Хлои растерянность и страх сегодня, когда мы с Люком вошли в шикарный трехэтажный особняк из белого камня, с терракотовой черепичной крышей. Мы обнаружили целый коттеджный поселок, о существовании которого раньше даже не подозревали, в десяти километрах вдоль побережья, к юго-востоку от Санвилля. Здесь были отстроены дома людей первого круга «магического» лотоса, верхушки общины. Сюда нас привел скутер Дэниела, за которым мы с Люком проследили на велосипедах от самого Санвилля. Дом Хлои утопал в зелени, в голубых кустарниках куринджи, розах, жасмине и гибискусе. Снаружи дом был огорожен кованой черной решеткой. В глубине сада, в тени деревьев, располагался огромный бассейн. Старенький скутер Хлои был прислонен к решетке рядом с железной калиткой.

Письмо, написанное рукой Шанти, я показал Хлое с Дэниелом и зачитал, но не дал в руки. Кроме того, показал видеозапись с мобильного телефона, который прихватил с собой минувшей ночью на всякий случай и использовал в качестве камеры. Мобильной связи в Санвилле нет, но я не смог не записать откровения Шанти во время нашего ночного визита, почти машинально нажав на REC.

Глаза Дэниела превратились в раскаленные угли. Он смотрит на меня с ненавистью, готовый наброситься. Я даже хочу этого, потому что тогда у меня будет повод врезать ему кулаком прямо в подбородок, в дурацкую эспаньолку. Но сейчас Дэниел не знает, что ему делать, этот мерзкий альфонс, живущий со старухой. Все свои блага он заполучил самым легким и гнусным способом, соблазнив пожилую женщину, сходящую с ума от одиночества. Сражаясь с любыми «пережитками» Большого мира, Хлоя объявила войну и любви, без которой погибала сама. Ее тело без мужских ласк состарилось раньше времени, кожа высохла, но душа так и не смогла зачерстветь до конца. Даже самой себе Хлоя боялась признаться, что давно привязалась к Дэниелу. Она полюбила его. И оберегала этот свой Рай, как могла. Дэниел ждет реакции Хлои, не решаясь что-то предпринять. Наконец медленно, слегка растягивая слова, Хлоя сказала:

— Людям нужны мифы. Мифы — это утешение. Шанти никогда не была идеальной. Она покуривала травку и крутила романы со многими парнями. Но потом ей пришлось измениться, слишком высокой стала ответственность. Богами, конечно, не рождаются. Что же вы хотите?

— Шанти переложила ответственность за правду о Санвилле на нас, — сказал я, — мы с Люком долго размышляли, как нам поступить, и в итоге приняли решение. Мы не станем разрушать ваш мир. Этот искусственный «Рай» для избранных. Наверное, это действительно было бы слишком жестоко по отношению к тем, кто искренне верит в Санвилль и посвятил всю жизнь поискам земного Рая. Возможно, многие из них даже рады обманываться. Но вы должны понять, как у меня чешутся руки. Для журналиста такой материал — сенсация, бомба! О подобном даже мечтать нельзя! Мне нелегко побороть искушение разнести здесь все в клочья одним репортажем. Раньше я так бы и поступил, не колеблясь ни секунды. Но нас с вами привела в это место одна и та же цель. Раньше или позднее, разными путями, но мы оказались здесь. И не мне рушить то, что не создавал. Тем не менее у нас с Люком несколько условий.

Хлоя кивнула.

— Вы сами расскажете все Канте. Более того, она должна увидеться с Шанти. Я хочу, чтобы они поговорили, — сказал я, рассчитывая, что вскрывшийся чудовищный обман повлияет на отношение Канты к Санвиллю.

— Это все условия? — Дэниел нервно дернулся на кресле. — Тебе не кажется, что ты слишком много хочешь и мы могли бы вообще не выпустить вас даже из этой комнаты?

Хлоя подняла правую руку, и Дэниел смолк.

— Ты же не думаешь, что мы не подстраховались на этот случай? Кроме того, твоих охранников здесь нет, и вряд ли ты сможешь помешать нам спокойно выйти отсюда, — в тон ему ответил я. Дэниел скрипнул зубами, и я продолжил: — Следующее условие: Шанти никто не тронет. Наоборот, вы проследите, чтобы она не скучала. Пусть она общается хотя бы с кругом посвященных. Навещайте почаще свою богиню. Далее: вы улучшите рацион питания и проживания рядовых членов общины, перестанете их эксплуатировать вслепую и начнете платить деньги за работу.

— Да, а не то сами будете жрать свой рис до конца жизни в индийской тюрьме! — не удержался Люк.

— И еще. Люк останется здесь столько, сколько захочет, и за всем этим проследит. Он больше не будет работать на тяжелых работах, подберите ему место в конторе и подумайте над открытием счета в банке.

— Они издеваются над нами! — вскочил Дэниел, но Хлоя остановила его:

— Успокойся, Дэн. Мы примем их условия. На кону существование Санвилля. Микаэлю нужна только Канта. И если бы ты не положил на нее глаз, ничего этого не было бы. Вы, Люк, можете рассчитывать на самое лучшее обращение. Добро пожаловать в первый круг лотоса!

* * *

Я смотрю на себя в зеркало. Скалюсь. Трогаю клыки. Некоторые люди отбеливают свои клыки, чтобы они выглядели привлекательнее. Пытаюсь понять, как учила Шанти, на какой я стороне — добра или зла. Надуваю ноздри. Оттягиваю веко, разглядываю глазное яблоко в красных прожилках. Высовываю язык. Ловлю его за кончик и зубной щеткой счищаю белый налет. Язык вырывается, как змея, норовит ускользнуть обратно. «Все не так, как кажется», — говорила Шанти, Великая Богиня из плоти и крови. Кто мы? Мы привыкли к себе таким, поэтому воспринимаем свою телесную оболочку естественно. Могли бы мы выглядеть иначе? Наверняка. Но наше тело оптимально для жизни на этой Планете, учитывая гравитацию, силу притяжения, химический состав атмосферы. Полозов сказал — нам дано все, кроме одного — каждый должен сам сотворить свою душу. Это единственное, чего не сделал за нас Господь. Профессор и не подозревает, что давно сделал свое открытие. «Рай внутри нас», — сказала Шанти. Кстати, примерно также говорил философ и водитель Лема в Чечне. Мне жаль Полозова, открывшего формулу счастья и Ратху с ее вечной статуей. Поэта Диона и писателя Апполинария. Хочется рассказать им про Шанти, но это может их убить.

Канта подошла сзади, обняла меня. Я почувствовал ее запах. Запах моей женщины. Повернулся, поцеловал ее в губы, испачкав их зубной пастой. Прошелся по шее, добрался до мочек ушей — самых совершенных в мире раковин, похожих на морские. Она замирает каждый раз, когда я целую ее уши. Становится неподвижной, как стреноженная горная лань, а тело ее покрывается мурашками. Меня охватывает какая-то обволакивающая нежность к ней. Совсем не хочется вспоминать Чечню после всего, что нам пришлось пережить крайнее время, но я должен. Именно сейчас надо рассказать ей все про Рустама. Кем он был, как погиб. И что я находился рядом в последние минуты его жизни.

— Мне надо тебе рассказать что-то важное, — сказал я.

— Неужели это так срочно? — мурлыча, как кошка, спросила она, слегка царапая мою спину ногтями.

— Да. Прежде чем мы окончательно вернемся друг к другу, ты должна кое-что узнать.

Я рассказал ей о той ночной вылазке с разведчиками, когда был захвачен и казнен Рустам — ее сосед, который возил Канту с матерью на своей старенькой «шестерке» по Грозному. Помогал продуктами. Он задушил девушку-секретаря из соседнего подъезда вместе с ее бабкой только за то, что девушка работала на федеральную власть: печатала документы и заваривала чай. Рустам был боевиком, и ему нужен был повод, чтобы появляться перед КПП с голубыми, облупившимися воротами, дырявыми от пуль. Дожидаясь Канту с матерью, он собирал информацию. Рустам знал о готовящемся взрыве, в котором погибла мать Канты. Помог его организовать. Хотя наверняка он что-то испытывал к Канте. Было видно, она нравилась этому шестнадцатилетнему мальчишке.

Канта слушает меня, забравшись на кровать и обхватив колени руками, как обычно делает в моменты переживаний. Видно, что воспоминания о войне, погибшей матери заставляют ее страдать, переживать заново все то, от чего она бежала в Санвилль. Но я не мог не рассказать ей про Рустама. Шла война. Разведчики делали свою работу. Не его смерть мучила меня, а то, что не смог, да и не захотел этому помешать. Я чувствовал исходящую от него угрозу. Он мог расправиться с Кантой так же, как с ее подругой из соседнего подъезда. Он оказался повинен в смерти Ольги Ивановны, Лемы и около сотни других людей. Но Канта ничего об этом не знала и считала Рустама своим другом. Заботливым, молчаливым, немного хмурым соседским мальчишкой. Я не знаю, как она себя поведет. Но она должна узнать все именно сейчас, пока мы не покинули Санвилль. Ничто больше не должно стоять между нами.

Я закончил рассказывать. Теперь все зависит от Канты. Какое-то время она продолжала слегка раскачиваться на кровати, обхватив колени. Комната раскалилась от солнца, несмотря на распахнутые окна, из-за которых доносится щебетание птиц и блеяние древесных жаб:

— Ме-е-еко! Ме-е-еко!

Канта встала с кровати, подошла ко мне, посмотрела в глаза.

— Из-за него погибла мама, — сказала Канта. — И не только она. Мне не хочется больше все это вспоминать.

— Послушай, Канта, — начал было я, но она перебила.

— Называй меня Ольгой. Я вернулась.

* * *

Полозов суетится, угощая нас нарезанными фруктами с бронзового подноса эпохи Моголов. По крайней мере, так утверждает профессор, выменявший его на два блока сигарет.

— Уезжаете? — сетует Александр Дмитриевич. — Ну что же, значит, так и должно быть. Так и должно быть! — задумчиво повторяет он.

Ратха поставила пластинку, в патефоне энергично зашипел голос призрака Элвиса Пресли.

— Жаль, вы не увидите окончательный образ Великой Шанти, — скоро я закончу, — сказала Ратха.

— Скоро — это еще лет через десять? — спросил Люк.

— Не мелочись. Что такое десять лет по сравнению с вечностью? — ответила Ратха.

Ольге нелегко было пережить разочарование после разговора с Амели — Великой Шанти. Санвилль оказался пустышкой. Хлоя с Дэниелом сдержали свое обещание. А мы с Люком свое. Пусть останется здесь этот искусственный Рай с его иллюзорным миром, собравшим отчаявшихся из разных мест Планеты. Люк сказал мне, что поживет в Санвилле, пока не улягутся его дела во Франции. Мне кажется, он запал на Ратху. Да и он ей нравится, это давно заметно.

Океан штормит. Появились облака, напомнившие о приближающейся осени и сезоне дождей. Мы с Ольгой пришли проститься с нашим пляжем, где любили купаться и лежать на теплом песке в тени пальм. Брызги волн долетают до нас мелкими, солеными каплями.

— А Бог есть? — спросила Ольга.

— Конечно, — ответил я.

— А если он просто легенда, как и Шанти?

— Нет, он есть. Он везде. Среди нас и в нас. Бог, Высший Разум, Космос. Должен же кто-то за всем этим следить.

— За нами?

— За нами.

— А за инопланетянами?

— И за ними тоже.

— А если мы просто компьютерная программа высших существ, биороботы, участники космического реалити-шоу или чей-то сон? Что, если мы и правда аватары разумных осьминогов или облаков, которые просто играют нами? — не унимается Ольга.

— Это не важно. Ведь мы не можем проткнуть булавкой черную материю Космоса и заглянуть за кулисы этого спектакля. Всему свое время… Гораздо важнее то, о чем говорила Шанти, — заглянуть в себя. Посмотреть со стороны.

— Глазами инопланетянина?

— Глазами инопланетянина.

Неожиданно прямо над нами возникла летающая «гантель». Совсем такая, какую я видел в детстве, только шары по краям — оранжевый и фиолетовый — поменьше, но зато горят они ярче. «Гантель» зависла над нами, и в отражении оранжевого шара мы с Ольгой увидели себя.

— Я думала, ты врал мне, — сказала она, прижимаясь.

«Гантель» изучала нас минуту, мигая шарами. Затем сделала кувырок, взмыла вверх, пробив облако, и точкой растворилась в небе. Подул легкий, теплый ветер.

— Я хочу домой, — сказала Ольга.

— Такси уже едет, — сказал я, нащупывая в кармане брюк два билета на самолет до Москвы.

— Как думаешь, он найдет его? — спросила Ольга, погладив свой живот, в котором теплится новая жизнь. Наш с ней малыш, будущий землянин.

— Что?

— Найдет он свой Рай?

— Обязательно. Мы же с тобой нашли, — я обнял ее и поцеловал.

По небу плывут облака. Одно из них белое, сияющее, подсвеченное радугой. Другое — черное, грозовое. Снова подул ветер, облака перемешались, и стало сложно отличить одно от другого.

Михаил Крикуненко,

Москва (2013)