Уж сколько раз твердили миру, Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок, И в сердце льстец всегда отыщет уголок. Вороне где-то Бог послал кусочек сыру; На ель Ворона взгромоздясь, Позавтракать было совсем уж собралась, Да позадумалась, а сыр во рту держала. На ту беду Лиса близехонько бежала; Вдруг сырный дух Лису остановил: Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил. Плутовка к дереву на цыпочках подходит; Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит И говорит так сладко, чуть дыша: «Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки! Рассказывать, так, право, сказки! Какие перушки! какой носок! И, верно, ангельский быть должен голосок! Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица, При красоте такой и петь ты мастерица, — Ведь ты б у нас была царь-птица!» Вещуньина с похвал вскружилась голова, От радости в зобу дыханье сперло, — И на приветливы Лисицыны слова Ворона каркнула во все воронье горло: Сыр выпал – с ним была плутовка такова.

С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел. «Поистине, роптать ты вправе на природу, — Сказал он, – воробей, и тот тебе тяжел. Чуть легкий ветерок подернет рябью воду, Ты зашатаешься, начнешь слабеть И так нагнешься сиротливо, Что жалко на тебя смотреть. Меж тем как наравне с Кавказом, горделиво, Не только солнца я препятствую лучам, Но, посмеваяся я вихрям и грозам, Стою и тверд и прям, Как будто б огражден ненарушимым миром: Тебе все бурей – мне все кажется зефиром [4] . Хотя б уж ты в окружности росла, Густою тению ветвей моих покрытой, От непогод бы я быть мог тебе защитой; Но вам в удел природа отвела Брега бурливого Эолова [5] владенья: Конечно, нет совсем у ней о вас раденья». «Ты очень жалостлив, – сказала Трость в ответ, Однако не крушись: мне столько худа нет. Не за себя я вихрей опасаюсь; Хоть я и гнусь, но не ломаюсь: Так бури мало мне вредят; Едва ль не более тебе они грозят! То правда, что еще доселе их свирепость Твою не одолела крепость И от ударов их ты не склонял лица; Но – подождем конца!» Едва лишь это Трость сказала, Вдруг мчится с северных сторон И с градом, и с дождем шумящий аквилон. Дуб держится, – к земле Тростиночка припала. Бушует ветр, удвоил силы он, Взревел – и вырвал с корнем вон Того, кто небесам главой своей касался И в области теней [6] пятою упирался.

Сосед соседа звал откушать; Но умысел другой тут был: Хозяин музыку любил И заманил к себе соседа певчих слушать. Запели молодцы: кто в лес, кто по дрова И у кого что силы стало. В ушах у гостя затрещало И закружилась голова. «Помилуй ты меня, – сказал он с удивленьем, Чем любоваться тут? Твой хор Горланит вздор!» «То правда, – отвечал хозяин с умиленьем, — Они немножечко дерут; Зато уж в рот хмельного не берут, И все с прекрасным поведеньем». А я скажу: по мне, уж лучше пей, Да дело разумей.

Когда Смоленский князь [9] , Противу дерзости искусством воружась, Вандалам [10] новым сеть поставил И на погибель им Москву оставил, Тогда все жители, и малый, и большой, Часа не тратя, собралися И вон из стен московских поднялися, Как из улья пчелиный рой. Ворона с кровли тут на эту всю тревогу Спокойно, чистя нос, глядит. «А ты что ж, кумушка, в дорогу? — Ей с возу Курица кричит. — Ведь говорят, что у порогу Наш супостат». «Мне что до этого за дело? — Вещунья ей в ответ. – Я здесь останусь смело. Вот ваши сестры – как хотят; А ведь Ворон ни жарят, ни варят: Так мне с гостьми не мудрено ужиться, А может быть, еще удастся поживиться Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь. Прощай, хохлаточка, счастливый путь!» Ворона подлинно осталась; Но, вместо всех поживок ей, Как голодом морить Смоленский стал гостей [11] — Она сама к ним в суп попалась. Так часто человек в расчетах слеп и глуп [12] . За счастьем, кажется, ты по пятам несешься: А как на деле с ним сочтешься — Попался, как ворона в суп!

Случается нередко нам И труд и мудрость видеть там, Где стоит только догадаться За дело просто взяться. К кому-то принесли от мастера Ларец. Отделкой, чистотой Ларец в глаза кидался; Ну, всякий Ларчиком прекрасным любовался. Вот входит в комнату механики мудрец. Взглянув на Ларчик, он сказал: «Ларец с секретом, Так, он и без замка, А я берусь открыть; да, да, уверен в этом; Не смейтесь так исподтишка! Я отыщу секрет и Ларчик вам открою: В механике и я чего-нибудь да стою». Вот за Ларец принялся он: Вертит его со всех сторон И голову свою ломает; То гвоздик, то другой, то скобку пожимает. Тут, глядя на него, иной Качает головой; Те шепчутся, а те смеются меж собой. В ушах лишь только отдается: «Не тут, не так, не там!» Механик пуще рвется. Потел, потел; но наконец устал, От Ларчика отстал И, как открыть его, никак не догадался: А Ларчик просто открывался.

Лягушка, на лугу увидевши Вола, Затеяла сама в дородстве с ним сравняться: Она завистлива была. И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться. «Смотри-ка, квакушка, чтó, буду ль я с него?» — Подруге говорит. «Нет, кумушка, далеко!» «Гляди же, как теперь раздуюсь я широко. Ну, каково? Пополнилась ли я?» – «Почти что ничего». «Ну, как теперь?» – «Все то ж». Пыхтела да пыхтела И кончила моя затейница на том, Что, не сравнявшися с Волом, С натуги лопнула и – околела. Пример такой на свете не один: И диво ли, когда жить хочет мещанин, Как именитый гражданин, А сошка мелкая – как знатный дворянин?

Как в Греции богам пришли минуты грозны И стал их колебаться трон; Иль так сказать, простее взявши тон, Как боги выходить из моды стали вон, То начали богам прижимки делать розны: Ни храмов не чинить, ни жертв не отпускать; Что боги ни скажи, всему смеяться; И даже, где они из дерева случатся, Самих их на дрова таскать. Богам худые шутки: Житье теснее каждый год, И наконец им сказан в сутки Совсем из Греции поход. Как ни были они упрямы, Пришло очистить храмы; Но это не конец: давай с богов лупить Все, что они успели накопить. Не дай бог из богов разжаловану быть! Угодьи божески миряна расхватали. Когда делить их стали, Без дальних выписок и слов Кому-то и Парнас [16] тогда отмежевали; Хозяин новый стал пасти на нем Ослов. Ослы, не знаю как-то, знали, Что прежде Музы тут живали, И говорят: «Недаром нас Пригнали на Парнас: Знать, Музы свету надоели, И хочет он, чтоб мы здесь пели». «Смотрите же, – кричит один, – не унывай! Я затяну, а вы не отставай! Друзья, робеть не надо! Прославим наше стадо И громче девяти сестер [17] Подымем музыку и свой составим хор! А чтобы нашего не сбили с толку братства, То заведем такой порядок мы у нас: Коль нет в чьем голосе ослиного приятства, Не принимать тех на Парнас». Одобрили Ослы ослово Красно-хитро-сплетенно слово: И новый хор певцов такую дичь занес, Как будто тронулся обоз, В котором тысяча немазаных колес. Но чем окончилось разно-красиво пенье? Хозяин, потеряв терпенье, Их всех загнал с Парнаса в хлев. Мне хочется, невеждам не во гнев, Весьма старинное напомнить мненье: Что если голова пуста, То голове ума не придадут места.

В каком-то капище [18] был деревянный бог [19] , И стал он говорить пророчески ответы И мудрые давать советы. За то, от головы до ног Обвешан и сребром и златом, Стоял в наряде пребогатом, Завален жертвами, мольбами заглушен И фимиамом задушен. В Оракула все верят слепо: Как вдруг – о чудо, о позор! — Заговорил Оракул вздор: Стал отвечать нескладно и нелепо; И кто к нему за чем ни подойдет, Оракул наш что молвит, то соврет; Ну так, что всякий дивовался, Куда пророческий в нем дар девался! А дело в том, Что идол был пустой, и саживались в нем Жрецы вещать мирянам. И так, Пока был умный жрец, кумир не путал врак; А как засел в него дурак, То идол стал болван болваном. Я слышал – правда ль? – будто встарь Судей таких видали, Которые весьма умны бывали, Пока у них был умный секретарь.

С разбором выбирай друзей. Когда корысть себя личиной дружбы кроет — Она тебе лишь яму роет. Чтоб эту истину понять еще ясней, Послушай басенки моей. Зимою Огонек под Рощей тлился; Как видно, тут он был дорожными забыт. Час от часу Огонь слабее становился; Дров новых нет; Огонь мой чуть горит И, видя свой конец, так Роще говорит: «Скажи мне, Роща дорогая! За что твоя так участь жестока, Что на тебе не видно ни листка, И мерзнешь ты совсем нагая?» «Затем, что вся в снегу, Зимой ни зеленеть, ни цвесть я не могу», — Огню так Роща отвечает. «Безделица! – Огонь ей продолжает. — Лишь подружись со мной; тебе я помогу. Я солнцев брат и зимнею порою Чудес не меньше солнца строю. Спроси в теплицах об Огне: Зимой, когда кругом и снег и вьюга веет, Там все или цветет, иль зреет: А все за всё спасибо мне. Хвалить себя хоть не пристало И хвастовства я не люблю, Но солнцу в силе я никак не уступлю. Как здесь оно спесиво ни блистало, Но без вреда снегам спустилось на ночлег; А около меня, смотри, как тает снег. Так если зеленеть желаешь ты зимою, Как летом и весною, Дай у себя мне уголок!» Вот дело слажено: уж в Роще Огонек Становится Огнем; Огонь не дремлет: Бежит по ветвям, по сучкам; Клубами черный дым несется к облакам, И пламя лютое всю Рощу вдруг объемлет. Погибло все вконец, – и там, где в знойны дни Прохожий находил убежище в тени, Лишь обгорелые пеньки стоят одни. И нечему дивиться: Как дереву с огнем дружиться?

У сильного всегда бессильный виноват: Тому в Истории мы тьму примеров слышим, Но мы Истории не пишем; А вот о том как в Баснях говорят. Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться; И надобно ж беде случиться, Что около тех мест голодный рыскал Волк. Ягненка видит он, на дóбычу стремится; Но, делу дать хотя законный вид и толк, Кричит: «Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом Здесь чистое мутить питье Мое С песком и с илом? За дерзость такову Я голову с тебя сорву». «Когда светлейший Волк позволит, Осмелюсь я донесть, что ниже по ручью От Светлости его шагов я на сто пью; И гневаться напрасно он изволит: Питья мутить ему никак я не могу». «Поэтому я лгу! Негодный! слыхана ль такая дерзость в свете! Да помнится, что ты еще в запрошлом лете Мне здесь же как-то нагрубил: Я этого, приятель, не забыл!» «Помилуй, мне еще и от роду нет году», — Ягненок говорит. «Так это был твой брат». «Нет братьев у меня». – «Так это кум иль сват, И, словом, кто-нибудь из вашего же роду. Вы сами, ваши псы и ваши пастухи. Вы все мне зла хотите, И если можете, то мне всегда вредите, Но я с тобой за их разведаюсь грехи». «Ах, я чем виноват?» – «Молчи! устал я слушать, Досуг мне разбирать вины твои, щенок! Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Сказал – и в темный лес ягненка поволок.

Когда перенимать с умом, тогда не чудо И пользу от того сыскать; А без ума перенимать, И Боже сохрани, как худо! Я приведу пример тому из дальних стран. Кто Обезьян видал, те знают, Как жадно всё они перенимают. Так в Африке, где много Обезьян, Их стая целая сидела По сучьям, по ветвям на дереве густом И на ловца украдкою глядела, Как по траве в сетях катался он кругом. Подруга каждая тут тихо толк подругу, И шепчут все друг другу: «Смотрите-ка на удальца; Затеям у него так, право, нет конца: То кувыркнется, То развернется, То весь в комок Он так сберется, Что не видать ни рук, ни ног. Уж мы ль на все не мастерицы, А этого у нас искусства не видать! Красавицы сестрицы! Не худо бы нам это перенять. Он, кажется, себя довольно позабавил; Авось уйдет, тогда мы тотчас…» Глядь, Он подлинно ушел и сети им оставил. «Что ж, – говорят они, – и время нам терять? Пойдем-ка попытаться!» Красавицы сошли. Для дорогих гостей Разостлано внизу премножество сетей. Ну в них они кувы́ркаться, кататься, И кутаться, и завиваться; Кричат, визжат – веселье хоть куда! Да вот беда, Когда пришло из сети выдираться! Хозяин между тем стерег И, видя, что пора, идет к гостям с мешками. Они, чтоб наутек, Да уж никто распутаться не мог: И всех их пóбрали руками.

Синица нá море пустилась: Она хвалилась, Что хочет море сжечь. Расславилась тотчас о том по свету речь. Страх обнял жителей Нептуновой столицы [24] : Летят стадами птицы, А звери из лесов сбегаются смотреть, Как будет Океан и жарко ли гореть. И даже, говорят, на слух молвы крылатой, Охотники таскаться по пирам Из первых с ложками явились к берегам, Чтоб похлебать ухи такой богатой, Какой-де откупщик и самый тороватый [25] Не давывал секретарям. Толпятся: чуду всяк заранее дивится, Молчит и, на море глаза уставя, ждет; Лишь изредка иной шепнет: «Вот закипит, вот тотчас загорится!» Не тут-то: море не горит. Кипит ли хоть? – и не кипит. И чем же кончились затеи величавы? Синица со стыдом всвояси уплыла; Наделала Синица славы, А море не зажгла. Примолвить к речи здесь годится, Но ничьего не трогая лица: Что делом, не сведя конца, Не надобно хвалиться.

Когда вселенную Юпитер [26] населял И заводил различных тварей племя, То и Осел тогда на свет попал. Но с умыслу ль, или имея дел беремя, В такое хлопотливо время Тучегонитель [27] оплошал: А вылился Осел почти как белка мал. Осла никто почти не примечал, Хоть в спеси никому Осел не уступал. Ослу хотелось бы повеличаться: Но чем? Имея рост такой, И в свете стыдно показаться. Пристал к Юпитеру Осел спесивый мой И росту стал просить большого. «Помилуй, – говорит, – как можно это снесть? Львам, барсам и слонам везде такая честь; Притом, с великого и до меньшого, Все речь о них лишь да о них; За что ж к Ослам ты столько лих, Что им честей нет никаких И об Ослах никто ни слова? А если б ростом я с теленка только был, То спеси бы со львов и с барсов я посбил, И весь бы свет о мне заговорил». Что день, то снова Осел мой то ж Зевесу пел; И до того он надоел, Что наконец моления Ослова Послушался Зевес: И стал Осел скотиной превеликой, А сверх того ему такой дан голос дикой, Что мой ушастый Геркулес [28] Пораспугал было весь лес. «Чтó то за зверь? какого роду? Чай, он зубаст? рогов, чай, нет числа?» Ну только и речей пошло, что про Осла. Но чем все кончилось? Не минуло и году, Как все узнали, кто Осел: Осел мой глупостью в пословицу вошел, И на Осле уж возят воду. В породе и в чинах высокость хороша; Да чтó в ней прибыли, когда низка душа?

Мартышка к старости слаба глазами стала; А у людей она слыхала, Что это зло еще не так большой руки: Лишь стоит завести Очки. Очков с полдюжины себе она достала; Вертит Очками так и сяк: То к темю их прижмет, то их на хвост нанижет, То их понюхает, то их полижет; Очки не действуют никак. «Тьфу, пропасть! – говорит она. – И тот дурак, Кто слушает людских всех врак: Всё про Очки лишь мне налгали; А проку нá волос нет в них». Мартышка тут с досады и с печали О камень так хватила их, Что только брызги засверкали. К несчастью, то ж бывает у людей: Как ни полезна вещь, – цены не зная ей, Невежда про нее свой толк все к худу клонит; А ежели невежда познатней, Так он ее еще и гонит.

Полезно ль просвещенье? Полезно, слова нет о том. Но просвещением зовем Мы часто роскоши прельщенье И даже нравов развращенье: Так надобно гораздо разбирать, Как станешь грубости кору с людей сдирать, Чтоб с ней и добрых свойств у них не растерять, Чтоб не ослабить дух их, не испортить нравы, Не разлучить их с простотой И, давши только блеск пустой, Бесславья не навлечь им вместо славы. Об этой истине святой Преважных бы речей на целу книгу стало; Да важно говорить не всякому пристало: Так с шуткой пополам Я басней доказать ее намерен вам. Мужик, простак, каких везде немало, Нашел Червонец на земли. Червонец был запачкан и в пыли; Однако ж пятаков пригóршни трои Червонца на обмен крестьянину дают. «Постой же, – думает мужик, – дадут мне вдвое: Придумал кой-что я такое, Что у меня его с руками оторвут». Тут, взяв песку, дресвы и мелу И натолокши кирпича, Мужик мой приступает к делу. И со всего плеча Червонец о кирпич он точит, Дресвой дерет, Песком и мелом трет; Ну, словом, так, как жар, его поставить хочет. И подлинно как жар Червонец заиграл, Да только стало В нем весу мало, И цену прежнюю Червонец потерял.

Лягушкам стало не угодно Правление народно, И показалось им совсем не благородно Без службы и на воле жить. Чтоб горю пособить, То стали у богов Царя они просить. Хоть слушать всякий вздор богам бы и не сродно, На сей, однако ж, раз послушал их Зевес: Дал им Царя. Летит к ним с шумом Царь с небес, И плотно так он треснулся на царство, Что хóденем пошло трясинно государство: Со всех Лягушки ног В испуге пометались, Кто как успел, куда кто мог, И шепотом Царю по кельям дивовались. И подлинно, что Царь на диво был им дан: Не суетлив, не вертопрашен, Степенен, молчалив и важен; Дородством, ростом великан, Ну, посмотреть, так это чудо! Одно в Царе лишь было худо: Царь этот был осиновый чурбан. Сначала, чтя его особу превысоку, Не смеет подступить из подданных никто: Со страхом на него глядят они, и то Украдкой, издали, сквозь аир и осоку; Но так как в свете чуда нет, К которому б не пригляделся свет, То и они сперва от страху отдохнули, Потом к Царю подползть с предáнностью дерзнули: Сперва перед Царем ничком; А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком, Дай попытаться сесть с ним рядом; А там, которые еще поудалей, К Царю садятся уж и задом. Царь терпит все по милости своей. Немного погодя, посмотришь, кто захочет, Тот на него и вскочит. В три дня наскучило с таким Царем житье. Лягушки новое челобитьё, Чтоб им Юпитер в их болотную державу Дал подлинно Царя на славу! Молитвам теплым их внемля, Послал Юпитер к ним на царство Журавля. Царь этот не чурбан, совсем иного нрава: Не любит баловать народа своего; Он виноватых ест, а на суде его Нет правых никого; Зато уж у него, Чтó завтрак, чтó обед, чтó ужин, то расправа. На жителей болот Приходит черный год. В Лягушках каждый день великий недочет. С утра до вечера их Царь по царству ходит И всякого, кого ни встретит он, Тотчас засудит и – проглотит. Вот пуще прежнего и кваканье, и стон, Чтоб им Юпитер снова Пожаловал Царя инова; Что нынешний их Царь глотает их, как мух; Что даже им нельзя (как это ни ужасно!) Ни носа выставить, ни квакнуть безопасно; Что, наконец, их Царь тошнее им засýх. «Почтó ж вы прежде жить счастли́во не умели? Не мне ль, безумные, – вещал им с неба глас, — Покоя не было от вас? Не вы ли о Царе мне уши прошумели? Вам дан был Царь? – так тот был слишком тих: Вы взбунтовались в вашей луже; Другой вам дан – так этот очень лих; Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!»

Когда-то, в старину, Лев с Барсом вел предолгую войну За спорные леса, за дебри, за вертепы. Судиться по правам – не тот у них был нрав; Да сильные ж в правах бывают часто слепы, У них на это свой устав: Кто одолеет, тот и прав. Однако, наконец, не вечно ж драться — И когти притупятся; Герои по правам решились разобраться; Намерились дела военны прекратить, Окончить все раздоры, Потом, как водится, мир вечный заключить До первой ссоры. «Назначим же скорей Мы от себя секретарей, — Льву предлагает Барс, – и как их ум рассудит, Пусть так и будет. Я, например, к тому определю кота: Зверек хоть неказист, да совесть в нем чиста, А ты осла назначь: он знатного же чина, И, к слову молвить здесь, Куда он у тебя завидная скотина! Поверь, как другу, мне: совет и двор твой весь Его копытца вряд ли стоят. Положимся ж на том, На чем С моим котишком он устроит». И Лев мысль Барса утвердил Без спору; Но только не осла, лисицу нарядил Он от себя для этого разбору, Примолвя про себя (как видно, знал он свет): «Кого нам хвалит враг, в том верно проку нет».

Лютейший бич небес, природы ужас – мор Свирепствует в лесах. Уныли звери; В ад распахнулись настежь двери: Смерть рыщет по полям, по рвам, по высям гор; Везде разметаны ее свирепства жертвы, — Неумолимая, как сено, косит их, А те, которые в живых, Смерть видя на носу, чуть бродят полумертвы: Перевернул совсем их страх. Те ж звери, да не те в великих столь бедах: Не давит волк овец и смирен, как монах; Мир курам дав, лиса постится в подземелье: Им и еда на ум нейдет. С голубкой голубь врознь живет, Любви в помине больше нет: А без любви какое уж веселье? В сем горе на совет зверей сзывает Лев. Тащатся шаг за шаг, чуть держатся в них души. Сбрелись и в тишине, царя вокруг обсев, Уставили глаза и приложили уши. «О други! – начал Лев. – По множеству грехов Подпали мы под сильный гнев богов, Так тот из нас, кто всех виновен боле, Пускай по доброй воле Отдаст себя на жертву им! Быть может, что богам мы этим угодим, И теплое усердье нашей веры Смягчит жестокость гнева их. Кому не ведомо из вас, друзей моих, Что добровольных жертв таких Бывали многие в истории примеры? Итак, смиря свой дух, Пусть исповедует здесь всякий вслух, В чем погрешил когда он вольно иль невольно. Покаемся, мои друзья! Ох, признаюсь – хоть это мне и больно — Не прав и я! Овечек бедненьких – за что? – совсем безвинно Дирал бесчинно; А иногда – кто без греха? — Случалось, драл и пастуха: И в жертву предаюсь охотно. Но лучше б нам сперва всем вместе перечесть Свои грехи: на ком их боле есть, Того бы в жертву и принесть, — И было бы богам то более угодно». «О царь наш, добрый царь! От лишней доброты, — Лисица говорит, – в грех это ставишь ты. Коль робкой совести во всем мы станем слушать, То прийдет с голоду пропасть нам наконец; Притом же, наш отец, Поверь, что это честь большая для овец, Когда ты их изволишь кушать. А что до пастухов, мы все здесь бьем челом: Их чаще так учить – им это поделом. Бесхвостый этот род лишь глупой спесью дышит И нашими себя везде царями пишет». Окончила Лиса; за ней, на тот же лад, Льстецы Льву то же говорят, И всякий доказать спешит наперехват, Что даже не в чем Льву просить и отпущенья. За Львом Медведь, и Тигр, и Волки в свой черед Во весь народ Поведали свои смиренно погрешенья; Но их безбожных самых дел Никто и шевелить не смел. И все, кто были тут богаты Иль когтем, иль зубком, те вышли вон Со всех сторон Не только правы, чуть не святы. В свой ряд смиренный Вол им так мычит: «И мы Грешны. Тому лет пять, когда зимой кормы Нам были худы, На грех меня лукавый натолкнул: Ни от кого себе найти не могши ссуды, Из стога у попа я клок сенца стянул». При сих словах поднялся шум и толки; Кричат Медведи, Тигры, Волки: «Смотри, злодей какой! Чужое сено есть! Ну, диво ли, что боги За беззаконие его к нам столько строги? Его, бесчинника с рогатой головой, Его принесть богам за все его проказы, Чтоб и тела нам спасть и нравы от заразы! Так, по его грехам, у нас и мор такой!» Приговорили — И на костер Вола взвалили. И в людях так же говорят: Кто посмирней, так тот и виноват.

У кухни под окном На солнышке Полкан с Барбосом, лежа, грелись, Хоть у ворот перед двором Пристойнее б стеречь им было дом; Но как они уж понаелись — И вежливые ж псы притом Ни на кого не лают днем, — Так рассуждать они пустилися вдвоем О всякой всячине: о их собачьей службе, О худе, о добре и, наконец, о дружбе. «Что может, – говорит Полкан, – приятней быть, Как с другом сердце к сердцу жить; Во всем оказывать взаимную услугу; Не спить без друга и не съесть, Стоять горой за дружню шерсть И, наконец, в глаза глядеть друг другу, Чтоб только улучить счастливый час, Нельзя ли друга чем потешить, позабавить И в дружнем счастье все свое блаженство ставить! Вот если б, например, с тобой у нас Такая дружба завелась: Скажу я смело, Мы б и не видели, как время бы летело». «А что же? это дело! — Барбос ответствует ему. — Давно, Полканушка, мне больно самому, Что, бывши одного двора с тобой собаки, Мы дня не проживем без драки; И из чего? Спасибо господам: Ни голодно, ни тесно нам! Притом же, право, стыдно: Пес дружества слывет примером с давних дней, А дружбы между псов, как будто меж людей, Почти совсем не видно». «Явим же в ней пример мы в наши времена! — Вскричал Полкан. – Дай лапу!» – «Вот она!» И новые друзья ну обниматься, Ну целоваться; Не знают с радости, к кому и приравняться: «Орест мой!» – «Мой Пилад [34] !» Прочь свары, зависть, злость! Тут повар, на беду, из кухни кинул кость. Вот новые друзья к ней взапуски несутся: Где делся и совет и лад? С Пиладом мой Орест грызутся, — Лишь только клочья вверх летят: Насилу наконец их рóзлили водою. Свет полон дружбою такою. Про нынешних друзей льзя [35] молвить, не греша, Что в дружбе все они едва ль не одинаки: Послушать, кажется, одна у них душа, — А только кинь им кость, так что твои собаки!

Волк ночью, думая залезть в овчарню, Попал на псарню. Поднялся вдруг весь псарный двор. Почуя серого так близко забияку, Псы залились в хлевах и рвутся вон на драку; Псари кричат: «Ахти, ребята, вор!» — И вмиг ворота на запор; В минуту псарня стала адом. Бегут: иной с дубьем, Иной с ружьем. «Огня! – кричат. – Огня!» Пришли с огнем. Мой Волк сидит, прижавшись в угол задом, Зубами щелкая и ощетиня шерсть, Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть; Но, видя то, что тут не перед стадом И что приходит наконец Ему расчесться за овец, — Пустился мой хитрец В переговоры И начал так: «Друзья, к чему весь этот шум? Я, ваш старинный сват и кум, Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры: Забудем прошлое, уставим общий лад! А я не только впредь не трону здешних стад, Но сам за них с другими грызться рад И волчьей клятвой утверждаю, Что я…» – «Послушай-ка, сосед, — Тут ловчий перервал в ответ, — Ты сер, а я, приятель, сед, И волчью вашу я давно натуру знаю; А потому обычай мой: С волками и́наче не делать мировой, Как снявши шкуру с них долой». И тут же выпустил на Волка гончих стаю.

Приятель своего приятеля просил, Чтоб Бочкою его дни на три он ссудил. Услуга в дружбе – вещь святая! Вот если б дело шло о дéньгах, речь иная: Тут дружба в сторону, и можно б отказать, — А Бочки для чего не дать? Как возвратилася она, тогда опять Возить в ней стали воду. И все бы хорошо, да худо только в том: Та Бочка для вина брана откупщиком, И настоялась так в два дни она вином, Что винный дух пошел от ней во всем: Квас, пиво ли сварят, ну даже и в съестном. Хозяин бился с ней близ году: То выпарит, то ей проветриться дает; Но чем ту Бочку ни нальет, А винный дух все вон нейдет, И с Бочкой наконец он принужден расстаться. Старайтесь не забыть, отцы, вы басни сей: Ученьем вредным с юных дней Нам стоит раз лишь напитаться, А там во всех твоих поступках и делах, Каков ни будь ты на словах, А все им будешь отзываться.

Пастух у Ручейка пел жалобно, в тоске, Свою беду и свой урон невозвратимый: Ягненок у него любимый Недавно утонул в реке. Услыша пастуха, Ручей журчит сердито: «Река несытая! что, если б дно твое Так было, как мое, Для всех и ясно, и открыто, И всякий видел бы на тинистом сем дне Все жертвы, кои ты столь алчно поглотила? Я чай бы, со стыда ты землю сквозь прорыла И в темных пропастях себя сокрыла. Мне кажется, когда бы мне Дала судьба обильные столь воды, Я, украшеньем став природы, Не сделал курице бы зла: Как осторожно бы вода моя текла И мимо хижинки, и каждого кусточка! Благословляли бы меня лишь берега, И я бы освежал долины и луга, Но с них бы не унес листочка. Ну, словом, делая путем моим добро, Не приключа нигде ни бед, ни горя, Вода моя до самого бы моря Так докатилася чиста, как серебро». Так говорил Ручей, так думал в самом деле. И что ж? Не минуло недели, Как туча ливная над ближнею горой Расселась: Богатством вод Ручей сравнялся вдруг с рекой; Но, ах! куда в Ручье смиренность делась? Ручей из берегов бьет мутною водой, Кипит, ревет, крутит нечисту пену в клубы, Столетние валяет дубы, Лишь трески слышны вдалеке; И самый тот пастух, за коего реке Пенял недавно он таким кудрявым складом, Погиб со всем своим в нем стадом, А хижины его пропали и следы. Как много ручейков текут так смирно, гладко И так журчат для сердца сладко, Лишь только оттого, что мало в них воды!

«Куда так, кумушка, бежишь ты без оглядки?» — Лисицу спрашивал Сурок. «Ох, мой голубчик куманек! Терплю напраслину и выслана за взятки. Ты знаешь, я была в курятнике судьей, Утратила в делах здоровье и покой, В трудах куска недоедала, Ночей недосыпала: И я ж за то под гнев подпала; А все по клеветам. Ну, сам подумай ты: Кто ж будет в мире прав, коль слушать клеветы? Мне взятки брать? да разве я взбешуся! Ну, видывал ли ты, я на тебя пошлюся, Чтоб этому была причастна я греху? Подумай, вспомни хорошенько». «Нет, кумушка; а видывал частенько, Что рыльце у тебя в пуху». Иной при месте так вздыхает, Как будто рубль последний доживает: И подлинно, весь город знает, Что у него ни за собой, Ни за женой, — А смотришь, помаленьку То домик выстроит, то купит деревеньку. Теперь, как у него приход с расходом свесть, Хоть по суду и не докажешь, Но как не согрешишь, не скажешь, Что у него пушок на рыльце есть.

Попрыгунья Стрекоза Лето красное пропела; Оглянуться не успела, Как зима катит в глаза. Помертвело чисто поле; Нет уж дней тех светлых боле, Как под каждым ей листком Был готов и стол, и дом. Все прошло: с зимой холодной Нужда, голод настает; Стрекоза уж не поет: И кому же в ум пойдет На желудок петь голодный! Злой тоской удручена, К Муравью ползет она: «Не оставь меня, кум милой! Дай ты мне собраться с силой И до вешних только дней Прокорми и обогрей!» «Кумушка, мне странно это: Да работала ль ты в лето?» — Говорит ей Муравей. «До того ль, голубчик, было? В мягких муравах у нас Песни, резвость всякий час, Так, что голову вскружило». «А, так ты…» – «Я без души Лето целое все пела». «Ты все пела? это дело: Так поди же попляши!»

Из дальних странствий возвратясь, Какой-то дворянин (а может быть, и князь), С приятелем своим пешком гуляя в поле, Расхвастался о том, где он бывал, И к былям небылиц без счету прилагал. «Нет, – говорит, – что я видал, Того уж не увижу боле. Что здесь у вас за край? То холодно, то очень жарко, То солнце спрячется, то светит слишком ярко. Вот там-то прямо рай! И вспомнишь, так душе отрада! Ни шуб, ни свеч совсем не надо: Не знаешь век, чтó есть ночная тень, И круглый Божий год все видишь майский день. Никто там ни сади́т, ни сеет: А если б посмотрел, чтó там растет и зреет! Вот в Риме, например, я видел огурец: Ах, мой Творец! И по сию не вспомнюсь пору! Поверишь ли? ну, право, был он с гору». «Что за диковина! – приятель отвечал. — На свете чудеса рассеяны повсюду; Да не везде их всякий примечал. Мы сами вот теперь подходим к чуду, Какого ты нигде, конечно, не встречал, И я в том спорить буду. Вон видишь ли через реку тот мост, Куда нам путь лежит? Он с виду хоть и прост, А свойство чýдное имеет: Лжец ни один у нас по нем пройти не смеет; До половины не дойдет — Провалится и в воду упадет; Но кто не лжет, Ступай по нем, пожалуй, хоть в карете». «А какова у вас река?» «Да не мелка. Так видишь ли, мой друг, чего-то нет на свете! Хоть римский огурец велик, нет спору в том, Ведь с гору, кажется, ты так сказал о нем?» «Гора хоть не гора, но, право, будет с дом». «Поверить трудно! Однако ж как ни чýдно, А всё чудён и мост, по коем мы пойдем, Что он Лжеца никак не подымает; И нынешней еще весной С него обрушились (весь город это знает) Два журналиста да портной. Бесспорно, огурец и с дом величиной Диковинка, коль это справедливо». «Ну, не такое еще диво; Ведь надо знать, как вещи есть: Не думай, что везде по-нашему хоромы; Что там за дóмы: В один двоим за нýжду влезть, И то ни стать ни сесть!» «Пусть так, но все признаться должно, Что огурец не грех за диво счесть, В котором двум усесться можно. Однако ж мост-ат наш каков, Что лгун не сделает на нем пяти шагов, Как тотчас в воду! Хоть римский твой и чуден огурец…» «Послушай-ка, – тут перервал мой Лжец, — Чем на мост нам идти, поищем лучше броду».

Беда, коль пироги начнет печи сапожник, А сапоги тачать пирожник, И дело не пойдет на лад. Да и примечено стократ, Что кто за ремесло чужое браться любит, Тот завсегда других упрямей и вздорней: Он лучше дело все погубит И рад скорей Посмешищем стать света, Чем у честны́х и знающих людей Спросить иль выслушать разумного совета. Зубастой Щуке в мысль пришло За кошачье приняться ремесло. Не знаю: завистью ль ее лукавый мучил Иль, может быть, ей рыбный стол наскучил? Но только вздумала Кота она просить, Чтоб взял ее с собой он на охоту, Мышей в амбаре половить. «Да, полно, знаешь ли ты эту, свет, работу? — Стал Щуке Васька говорить. — Смотри, кума, чтобы не осрамиться: Недаром говорится, Что дело мастера боится». «И, полно, куманек! Вот невидаль: мышей! Мы лавливали и ершей». «Так в добрый час, пойдем!» Пошли, засели. Натешился, наелся Кот, И кумушку проведать он идет; А Щука, чуть жива, лежит, разинув рот, — И крысы хвост у ней отъели [42] . Тут, видя, что куме совсем не в силу труд, Кум замертво стащил ее обратно в пруд. И дельно! Это, Щука, Тебе наука: Вперед умнее быть И за мышами не ходить.

Когда у нас беда над головой, То рады мы тому молиться, Кто вздумает за нас вступиться; Но только с плеч беда долой, То избавителю от нас же часто худо: Все взапуски его ценя́т [43] , И если он у нас не виноват, Так это чудо! Старик Крестьянин с Батраком Шел пóд вечер леском Домой, в деревню, с сенокосу, И повстречали вдруг медведя носом к носу. Крестьянин ахнуть не успел, Как на него медведь насел. Подмял Крестьянина, ворочает, ломает, И где б его почать, лишь место выбирает: Конец приходит старику. «Степанушка, родной, не выдай, милой!» — Из-под медведя он взмолился Батраку. Вот новый Геркулес, со всей собравшись силой, Что только было в нем, Отнес полчерепа медведю топором И брюхо проколол ему железной вилой. Медведь взревел и замертво упал: Медведь мой издыхает. Прошла беда; Крестьянин встал, И он же Батрака ругает. Опешил бедный мой Степан. «Помилуй, – говорит, – за что?» – «За что, болван! Чему обрадовался сдуру? Знай колет: всю испортил шкуру!»

Навозну кучу разрывая, Петух нашел Жемчужное зерно И говорит: «Куда оно? Какая вещь пустая! Не глупо ль, что его высóко так ценя́т? А я бы, право, был гораздо боле рад Зерну ячменному: оно не столь хоть видно, Да сытно». Невежи судят точно так: В чем толку не поймут, то все у них пустяк.

С горшками шел Обоз, И надобно с крутой горы спускаться. Вот, на горе других оставя дожидаться, Хозяин стал сводить легонько первый воз. Конь добрый на крестце почти его понес, Катиться возу не давая; А лошадь сверху, молодая, Ругает бедного коня за каждый шаг: «Ай, конь хваленый, то-то диво! Смотрите: лепится, как рак; Вот чуть не зацепил за камень; косо! криво! Смелее! Вот толчок опять. А тут бы влево лишь принять. Какой осел! Добро бы было в гору Или в ночную пору, — А то и под гору, и днем! Смотреть, так выйдешь из терпенья! Уж воду бы таскал, коль нет в тебе уменья! Гляди-тко нас, как мы махнем! Не бойсь, минуты не потратим, И возик свой мы не свезем, а скатим!» Тут, выгнувши хребет и понатужа грудь, Тронýлася лошадка с возом в путь; Но только под гору она перевалилась, Воз начал напирать, телега раскатилась; Коня толкает взад, коня кидает вбок; Пустился конь со всех четырех ног На славу По камням, рытвинам; пошли толчки, Скачки, Левей, левей, и с возом – бух в канаву! Прощай, хозяйские горшки! Как в людях многие имеют слабость ту же: Все кажется в другом ошибкой нам; А примешься за дело сам, Так напроказишь вдвое хуже [46] .

Орел Из-под небес на стадо налетел И выхватил ягненка, А Ворон молодой вблизи на то смотрел. Взманило это Вороненка, Да только думает он так: «Уж брать так брать, А то и когти что марать! Бывают и орлы, как видно, плоховаты. Ну, только ль в стаде что ягняты? Вот я как захочу Да налечу, Так царский подлинно кусочек подхвачу!» Тут Ворон поднялся над стадом, Окинул стадо жадным взглядом: Из множества ягнят, баранов и овец Высматривал, сличал и выбрал наконец Барана, да какого! Прежирного, прематерóго, Который доброму б и волку был в подъем. Изладясь, на него спустился И в шерсть ему что силы есть вцепился. Тогда-то он узнал, что добычь не по нем. Что хуже и всего, так на баране том Тулуп такой был прекосматый, Густой, всклокоченный, хохлатый, Что из него когтей не вытеребил вон Затейник наш крылатый И кончил подвиг тем, что сам попал в полон. С барана пастухи его чинненько сняли; А чтобы он не мог летать, Ему все крылья окорнали И детям отдали играть. Нередко у людей то ж самое бывает, Коль мелкий плут Большому плуту подражает: Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют. [48]

Кто знатен и силен, Да не умен, Так худо, ежели и с добрым сердцем он. На воеводство был в лесу посажен Слон. Хоть, кажется, слонов и умная порода, Однако же в семье не без урода: Наш Воевода В родню был толст, Да не в родню был прост; А с умыслу он мухи не обидит. Вот добрый Воевода видит: Вступило от овец прошение в Приказ: «Что волки-де совсем сдирают кожу с нас». «О плуты! – Слон кричит. – Какое преступленье! Кто грабить дал вам позволенье?» А волки говорят: «Помилуй, наш отец! Не ты ль нам к зи́ме на тулупы Позволил легонький оброк собрать с овец? А что они кричат, так овцы глупы: Всего-то при́дет с них с сестры по шкурке снять [50] ; Да и того им жаль отдать». «Ну то-то ж, – говорит им Слон, – смотрите! Неправды я не потерплю ни в ком: По шкурке, так и быть, возьмите; А больше их не троньте волоском».

Осел увидел Соловья И говорит ему: «Послушай-ка, дружище! Ты, сказывают, петь великий мастерище. Хотел бы очень я Сам посудить, твое услышав пенье, Велико ль подлинно твое уменье?» Тут Соловей являть свое искусство стал [52] : Защелкал, засвистал На тысячу ладов, тянул, переливался; То нежно он ослабевал И томной вдалеке свирелью отдавался, То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался. Внимало все тогда Любимцу и певцу Авроры [53] : Затихли ветерки, замолкли птичек хоры, И прилегли стада. Чуть-чуть дыша, пастух им любовался И только иногда, Внимая Соловью, пастушке улыбался. Скончал певец. Осел, уставясь в землю лбом: «Изрядно, – говорит, – сказать неложно, Тебя без скуки слушать можно; А жаль, что незнаком Ты с нашим петухом; Еще б ты боле навострился, Когда бы у него немножко поучился». Услыша суд такой, мой бедный Соловей Вспорхнул и – полетел за тридевять полей. Избави бог и нас от этаких судей.

Богатый Откупщик в хоромах пышных жил, Ел сладко, вкусно пил; По всякий день давал пиры, банкеты; Сокровищ у него нет сметы. В дому сластей и вин, чего ни пожелай: Всего с избытком через край. И, словом, кажется, в его хоромах рай. Одним лишь Откупщик страдает, Что он недосыпает. Уж Божьего ль боится он суда Иль просто трусит разориться: Да только все ему не крепко как-то спится. А сверх того, хоть иногда Он вздремлет на заре, так новая беда: Бог дал ему певца соседа. С ним из окна в окно жил в хижине бедняк Сапожник, но такой певун и весельчак, Что с утренней зари и до обеда, С обеда до ночи без умолку поет И богачу заснуть никак он не дает. Как быть и как с соседом сладить, Чтоб от пенья́ его отвадить? Велеть молчать: так власти нет; Просил: так просьба не берет. Придумал наконец и за соседом шлет. Пришел сосед. «Приятель дорогой, здорóво!» «Челом вам бьем за ласковое слово». «Ну, что, брат, каково делишки, Клим, идут?» (В ком нýжда, уж того мы знаем, как зовут.) «Делишки, барин? Да не худо!» «Так оттого-то ты так весел, так поешь? Ты, стало, счастливо живешь?» «На Бога грех роптать, и что ж за чудо? Работою завален я всегда; Хозяйка у меня добра и молода: А с доброю женой, кто этого не знает, Живется как-то веселей». «И деньги есть?» – «Ну нет, хоть лишних не бывает, Зато нет лишних и затей». «Итак, мой друг, ты быть богаче не желаешь?» «Я этого не говорю, Хоть Бога и за то, что есть, благодарю; Но сам ты, барин, знаешь, Что человек, пока живет, Все хочет более: таков уж здешний свет. Я чай, ведь и тебе твоих сокровищ мало, И мне бы быть богатей не мешало». «Ты дело говоришь, дружок: Хоть при богатстве нам есть также неприятства, Хоть говорят, что бедность не порок, Но все уж коль терпеть, так лучше от богатства. Возьми же: вот тебе рублевиков мешок: Ты мне за правду полюбился. Поди: дай Бог, чтоб ты с моей руки разжился. Смотри, лишь промотать сих денег не моги И к нýжде их ты береги! Пять сот рублей тут верным счетом, Прощай!» Сапожник мой, Схватя мешок, скорей домой Не бегом – лётом; Примчал гостинец под полой; И той же ночи в подземелье Зарыл мешок – и с ним свое веселье! Не только песен нет, куда девался сон (Узнал бессонницу и он!); Все подозрительно, и все его тревожит: Чуть ночью кошка заскребет, Ему уж кажется, что вор к нему идет: Похолодеет весь, и ухо он приложит. Ну, словом, жизнь пошла, хоть кинуться в рекý. Сапожник бился, бился И наконец за ум хватился: Бежит с мешком к Откупщику И говорит: «Спасибо на приятстве, Вот твой мешок, возьми его назад: Я до него не знал, как худо спят. Живи ты при своем богатстве; А мне, за песни и за сон, Не надобен и миллион».

Волчонка Волк, начав помалу приучать Отцовским промыслом питаться, Послал его опушкой прогуляться; А между тем велел прилежней примечать, Нельзя ль где счастья им отведать: Хоть, захватя греха, На счет бы пастуха Позавтракать иль пообедать! Приходит ученик домой И говорит: «Пойдем скорей со мной! Обед готов; ничто не может быть вернее: Там под горой Пасут овец, одна другой жирнее; Любую стоит лишь унесть И съесть; А стадо таково, что трудно перечесть». «Постой-ка, – Волк сказал, – сперва мне ведать надо, Каков пастух у стада?» «Хоть говорят, что он Не плох, заботлив и умен, Однако стадо я обшел со всех сторон И высмотрел собак: они совсем не жирны, И плохи, кажется, и смирны». «Меня так этот слух, — Волк старый говорит, – не очень к стаду манит; Коль подлинно не плох пастух, Так он плохих собак держать не станет. Тут тотчас попадешь в беду! Пойдем-ка, я тебя на стадо наведу, Где сбережем верней мы наши шкуры: Хотя при стаде том и множество собак, Да сам пастух дурак; А где пастух дурак, там и собаки дуры».

По улицам Слона водили, Как видно, напоказ — Известно, что Слоны в диковинку у нас, — Так за Слоном толпы́ зевак ходили. Отколе ни возьмись, навстречу Моська им. Увидевши Слона, ну на него метаться, И лаять, и визжать, и рваться, Ну, так и лезет в драку с ним. «Соседка, перестань срамиться, — Ей шавка говорит, – тебе ль с Слоном возиться? Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идет Вперед И лаю твоего совсем не примечает». «Эх, эх! – ей Моська отвечает. — Вот то-то мне и духу придает, Что я, совсем без драки, Могу попасть в большие забияки. Пускай же говорят собаки: „Ай, Моська! Знать, она сильна, Что лает на Слона!“»

Как хочешь ты трудись; Но приобресть не льстись Ни благодарности, ни славы, Коль нет в твоих трудах ни пользы, ни забавы. Крестьянин на заре с сохой Над полосой своей трудился; Трудился так крестьянин мой, Что градом пот с него катился: Мужик работник был прямой. Зато, кто мимо ни проходит, От всех ему: спасибо, исполать [58] ! Мартышку это в зависть вводит. Хвалы приманчивы, – как их не пожелать! Мартышка вздумала трудиться: Нашла чурбан и ну над ним возиться! Хлопот Мартышке полон рот: Чурбан она то понесет, То так, то сяк его обхватит, То поволóчет, то покатит; Рекой с бедняжки льется пот; И наконец она, пыхтя, насилу дышит: А все ни от кого похвал себе не слышит. И не диковинка, мой свет! Трудишься много ты, да пользы в этом нет.

Какой-то Повар, грамотей, С поварни побежал своей В кабак (он набожных был правил И в этот день по кýме тризну правил [60] ), А дома стеречи́ съестное от мышей Кота оставил. Но что же, возвратясь, он видит? На полу Объедки пирога; а Васька-Кот в углу, Припав за уксусным бочонком, Мурлыча и ворча, трудится над курчонком. «Ах ты, обжора! ах, злодей! — Тут Ваську Повар укоряет. — Не стыдно ль стен тебе, не только что людей? (А Васька все-таки курчонка убирает.) Как! быв честны́м Котом до этих пор, Бывало, за пример тебя смиренства кажут, — А ты… ахти, какой позор! Теперя все соседи скажут: „Кот Васька плут! Кот Васька вор! И Ваську-де не только что в поварню, Пускать не надо и на двор, Как волка жадного в овчарню: Он порча, он чума, он язва здешних мест!“» (А Васька слушает, да ест.) Тут ритор мой, дав волю слов теченью, Не находил конца нравоученью. Но что ж? Пока его он пел, Кот Васька все жаркое съел. А я бы повару иному Велел на стенке зарубить: Чтоб там речей не тратить по-пустому, Где нужно власть употребить.

Бессильному не смейся И слабого обидеть не моги! Мстят сильно иногда бессильные враги: Так слишком на свою ты силу не надейся! Послушай басню здесь о том, Как больно Лев за спесь наказан Комаром. Вот что о том я слышал стороною: Сухое к Комару явил презренье Лев; Зло взяло Комара: обиды не стерпев, Собрался, поднялся Комар на Льва войною. Сам ратник, сам трубач, пищит во всю гортань И вызывает Льва на смертоносну брань. Льву смех, но наш Комар не шутит: То с тылу, то в глаза, то в уши Льву он трубит! И, место высмотрев и время улуча, Орлом на Льва спустился И Льву в крестец всем жалом впился. Лев дрогнул и взмахнул хвостом на трубача. Увертлив наш Комар, да он же и не трусит! Льву сел на самый лоб и Львину кровь сосет. Лев голову крути́т, Лев гривою трясет; Но наш герой свое несет: То в нос забьется Льву, то в ухо Льва укусит. Вздурился Лев, Престрашный поднял рев, Скрежещет в ярости зубами, И землю он дерет когтями. От рыка грозного окружный лес дрожит. Страх обнял всех зверей; все кроется, бежит: Отколь у всех взялися ноги, Как будто бы пришел потоп или пожар! И кто ж? Комар Наделал столько всем тревоги! Рвался́, метался Лев и, выбившись из сил, О землю грянулся и миру запросил. Насытил злость Комар; Льва жалует он миром: Из Ахиллеса вдруг становится Омиром [62] И сам Летит трубить свою победу по лесам.

Весной в своих грядах так рылся Огородник, Как будто бы хотел он вырыть клад: Мужик ретивый был работник, И дюж, и свеж на взгляд; Под огурцы одни он взрыл с полсотни гряд. Двор обо двор с ним жил охотник До огородов и садов, Великий краснобай, названый друг природы, Недоученный Филосóф, Который лишь из книг болтал про огороды. Однако ж за своим он вздумал сам ходить И тоже огурцы садить, А между тем смеялся так соседу: «Сосед, как хочешь ты потей, А я с работою моей Далёко от тебя уеду, И огород твой при моем Казаться будет пустырем. Да, правду говорить, я и тому дивился, Что огородишко твой кое-как идет. Как ты еще не разорился? Ты, чай, ведь никаким наукам не учился?» «И некогда, – соседа был ответ. — Прилежность, навык, руки: Вот все мои тут и науки; Мне Бог и с ними хлеб дает». «Невежа! восставать против наук ты смеешь?» «Нет, барин, не толкуй моих так криво слов: Коль ты что путное затеешь, Я перенять всегда готов». «А вот, увидишь ты, лишь лета б нам дождаться…» «Но, барин, не пора ль за дело приниматься? Уж я кой-что посеял, посадил; А ты и гряд еще не взрыл». «Да, я не взрыл, за недосугом: Я все читал И вычитал, Чем лучше: заступом их взрыть, сохой иль плугом. Но время еще не уйдет». «Как вас, а нас оно не очень ждет», — Последний отвечал и тут же с ним расстался, Взяв заступ свой; А Филосóф пошел домой: Читал, выписывал, справлялся И в книгах рылся и в грядах, — С утра до вечера в трудах. Едва с одной работой сладит, Чуть на грядах лишь что взойдет, В журналах новость он найдет — Все перероет, пересадит На новый лад и образец. Какой же вылился конец? У Огородника взошло все и поспело: Он с прибылью, и в шляпе дело; А Филосóф — Без огурцов.

«Скажи мне, кумушка, что у тебя за страсть Кур красть? — Крестьянин говорил Лисице, встретясь с нею. — Я, право, о тебе жалею! Послушай, мы теперь вдвоем, Я правду всю скажу: ведь в ремесле твоем Ни нá волос добра не видно. Не говоря уже, что красть и грех и стыдно И что бранит тебя весь свет, Да дня такого нет, Чтоб не боялась ты за ужин иль обед В курятнике оставить шкуры! Ну, стоят ли того все куры?» «Кому такая жизнь сносна? — Лисица отвечает. — Меня так все в ней столько огорчает, Что даже мне и пища не вкусна. Когда б ты знал, как я в душе честна! Да что же делать? Нýжда, дети; Притом же иногда, голубчик кум, И то приходит в ум, Что я ли воровством одна живу на свете? Хоть этот промысел мне точно острый нож». «Ну что ж? — Крестьянин говорит. – Коль вправду ты не лжешь, Я от греха тебя избавлю И честный хлеб тебе доставлю; Наймись курятник мой от лис ты охранять: Кому, как не Лисе, все лисьи плутни знать? Зато ни в чем не будешь ты нуждаться И станешь у меня как в масле сыр кататься». Торг слажен; и с того ж часа Вступила в караул Лиса. Пошло у мужика житье Лисе привольно; Мужик богат, всего Лисе довольно; Лисица стала и сытей, Лисица стала и жирней, Но все не сделалась честней: Некраденый кусок приелся скоро ей; И кумушка тем службу повершила, Что, выбрав ночку потемней, У куманька всех кур передушила. В ком есть и совесть и закон, Тот не укрáдет, не обманет, В какой бы нýжде ни был он; А вору дай хоть миллион — Он воровать не перестанет.

Льву, Кесарю [66] лесов, Бог сына даровал. Звериную вы знаете природу: У них не как у нас – у нас ребенок году, Хотя б он царский был, и глуп, и слаб, и мал; А годовалый Львенок Давно уж вышел из пеленок. Так к году Лев-отец не шуткой думать стал, Чтобы сынка невеждой не оставить, В нем царску честь не уронить И чтоб, когда сынку придется царством править, Не стал бы за сынка народ отца бранить. Кого ж бы попросить, нанять или заставить Царевича царем на выучку поставить? Отдать его Лисе – Лиса умна: Да лгать великая охотница она; А со лжецом во всяком деле мука: Так это, думал Царь, не царская наука. Отдать Кроту: о нем молва была, Что он во всем большой порядок любит: Без ощупи шагá не ступит И всякое зерно для своего стола Он сам и чистит, сам и лупит; И, словом, слава шла, Что Крот великий зверь на малые дела: Беда лишь, пóд носом глаза Кротовы зорки, Да вдаль не видят ничего; Порядок же Кротов хорош, да для него; А царство Львиное гораздо больше норки. Не взять ли Барса? Барс отважен и силен, А сверх того, великий тактик он; Да Барс политики не знает: Гражданских прав совсем не понимает, Какие ж царствовать уроки он подаст! Царь должен быть судья, министр и воин; А Барс лишь резаться горазд: Так и детей учить он царских недостоин. Короче: звери все, и даже самый Слон, Который был в лесах почтен, Как в Греции Платон [67] , Льву все еще казался не умен И не учен. По счастью или нет (увидим это вскоре), Услышав про Царево горе, Такой же царь, пернатых царь, Орел, Который вел Со Львом приязнь и дружбу, Для друга сослужить большую взялся службу И вызвался сам Львенка воспитать. У Льва как гору с плеч свалило. И подлинно: чего, казалось, лучше было Царевичу царя в учители сыскать? Вот Львенка снарядили И отпустили Учиться царствовать к Орлу. Проходит год и два; меж тем, кого ни спросят, О Львенке ото всех лишь слышат похвалу: Все птицы чудеса о нем в лесах разносят. И наконец приходит срочный год, Царь Лев за сыном шлет. Явился сын; тут Царь сбирает весь народ, И малых и больших сзывает; Сынка целует, обнимает, И говорит ему он так: «Любезный сын, По мне наследник ты один; Я в гроб уже гляжу, а ты лишь в свет вступаешь: Так я тебе охотно царство сдам. Скажи теперь при всех лишь нам, Чему учен ты, что ты знаешь И как ты свой народ счастливым сделать чаешь?» «Папа, – ответствовал сынок, – я знаю то, Чего не знает здесь никто: И от Орла до Перепелки, Какой где птице боле вод, Какая чем из них живет, Какие яица несет, И птичьи нужды все сочту вам до иголки. Вот от учи́телей тебе мой аттестат: У птиц недаром говорят, Что я хватаю с неба звезды; Когда ж намерен ты правленье мне вручить, То я тотчáс начну зверей учить Вить гнезды [68] ». Тут ахнул Царь и весь звериный свет; Повесил головы Совет, А Лев-старик поздненько спохватился, Что Львенок пустякам учился И не добро он говорит; Что пользы нет большой тому знать птичий быт, Кого зверьми владеть поставила природа, И что важнейшая наука для царей: Знать свойство своего народа И выгоды земли своей.

Предлинной хворостиной Мужик Гусей гнал в город продавать; И, правду истинну сказать, Не очень вежливо честил свой гурт гусиной: На барыши спешил к базарному он дню (А где до прибыли коснется, Не только там гусям, и людям достается). Я мужика и не виню; Но Гуси и́наче об этом толковали И, встретяся с прохожим на пути, Вот как на мужика пеняли: «Где можно нас, Гусей, несчастнее найти? Мужик так нами помыкает И нас, как будто бы простых Гусей, гоняет; А этого не смыслит неуч сей, Что он обязан нам почтеньем; Что мы свой знатный род ведем от тех Гусей, Которым некогда был должен Рим спасеньем: Там даже праздники им в честь учреждены!» «А вы́ хотите быть за что отличены?» Спросил прохожий их. – «Да наши предки…» – «Знаю И все читал; но ведать я желаю, Вы́ сколько пользы принесли?» «Да наши предки Рим спасли!» «Все так, да вы что сделали такое?» «Мы? Ничего!» – «Так что ж и доброго в вас есть? Оставьте предков вы в покое: Им поделом была и честь; А вы, друзья, лишь годны на жаркое». Баснь эту можно бы и боле пояснить — Да чтоб гусей не раздразнить.

Свинья на барский двор когда-то затесалась; Вокруг конюшен там и кухонь наслонялась; В сору, в навозе извалялась; В помоях по уши досы́та накупалась И из гостей домой Пришла свинья свиньей. «Ну, что ж, Хавронья, там ты видела такого? — Свинью спросил пастух. — Ведь и́дет слух, Что всё у богачей лишь бисер да жемчýг; А в доме так одно богатее другого?» Хавронья хрюкает: «Ну, право, порют вздор. Я не приметила богатства никакого: Все только лишь навоз да сор; А, кажется, уж, не жалея рыла, Я там изрыла Весь задний двор». Не дай бог никого сравненьем мне обидеть! Но как же критика Хавроньей не назвать, Который, что ни станет разбирать, Имеет дар одно худое видеть?

В июле, в самый зной, в полуденную пору, Сыпучими песками, в гору, С поклажей и с семьей дворян, Четверкою рыдван Тащился. Кони измучились, и кучер как ни бился, Пришло хоть стать. Слезает с козел он И, лошадей мучитель, С лакеем в два кнута тиранит с двух сторон: А легче нет. Ползут из колымаги вон Боярин, барыня, их девка, сын, учитель. Но, знать, рыдван был плотно нагружен, Что лошади, хотя его тронýли, Но в гору по песку едва-едва тянули. Случись тут Мухе быть. Как горю не помочь? Вступилась: ну жужжать во всю мушину мочь; Вокруг повозки суетится: То нáд носом юлит у коренной, То лоб укусит пристяжной, То вместо кучера на козлы вдруг садится Или, оставя лошадей, И вдоль и поперек шныряет меж людей; Ну, словно откупщик на ярмарке, хлопочет И только плачется на то, Что ей ни в чем никто Никак помочь не хочет. Гуторя слуги вздор, плетутся вслед шажком; Учитель с барыней шушукают тишком; Сам барин, позабыв, как он к порядку нужен, Ушел с служанкой в бор искать грибов на ужин; И Муха всем жужжит, что только лишь она О всем заботится одна. Меж тем лошадушки, шаг зá шаг, понемногу Втащилися на ровную дорогу. «Ну, – Муха говорит, – теперя слава богу! Садитесь по местам, и добрый всем вам путь; А мне уж дайте отдохнуть: Меня насилу крылья носят». Куда людей на свете много есть, Которые везде хотят себя приплесть И любят хлопотать, где их совсем не просят.

Проказница Мартышка, Осел, Козел Да косолапый Мишка Затеяли сыграть Квартет. Достали нот, басá, альтá, две скрипки И сели на лужок под липки, — Пленять своим искусством свет. Ударили в смычки, дерут, а толку нет. «Стой, братцы, стой! – кричит Мартышка. – Погодите! Как музыке идти? Ведь вы не так сидите. Ты с басом, Мишенька, садись против альта, Я, прима, сяду против вторы; Тогда пойдет уж музыка не та: У нас запляшут лес и горы!» Расселись, начали Квартет; Он все-таки на лад нейдет. «Постойте ж, я сыскал секрет! — Кричит Осел. – Мы, верно, уж поладим, Коль рядом сядем». Послушались Осла: уселись чинно в ряд; А все-таки Квартет нейдет на лад. Вот пуще прежнего пошли у них разборы И споры, Кому и как сидеть. Случилось Соловью на шум их прилететь. Тут с просьбой все к нему, чтоб их решить сомненье. «Пожалуй, – говорят, – возьми на час терпенье, Чтобы Квартет в порядок наш привесть: И ноты есть у нас, и инструменты есть; Скажи лишь, как нам сесть!» «Чтоб музыкантом быть, так надобно уменье И уши ваших понежней, — Им отвечает Соловей. — А вы, друзья, как ни садитесь, Всё в музыканты не годитесь».

Когда в товарищах согласья нет, На лад их дело не пойдет, И выйдет из него не дело, только мýка. Однажды Лебедь, Рак да Щука Везти с поклажей воз взялись, И вместе трое все в него впряглись; Из кожи лезут вон, а возу все нет ходу! Поклажа бы для них казалась и легка: Да Лебедь рвется в облака, Рак пятится назад, а Щука тянет в воду. Кто виноват из них, кто прав, – судить не нам; Да только воз и ныне там.

В прекрасный летний день, Бросая по долине тень, Листы на дереве с зефирами шептали, Хвалились густотой, зеленостью своей И вот как о себе зефирам толковали: «Не правда ли, что мы краса долины всей? Что нами дерево так пышно и кудряво, Раскидисто и величаво? Что б было в нем без нас? Ну, право, Хвалить себя мы можем без греха! Не мы ль от зноя пастуха И странника в тени прохладной укрываем? Не мы ль красивостью своей Плясать сюда пастушек привлекаем? У нас же раннею и позднею зарей Насвистывает соловей. Да вы, зефиры, сами Почти не расстаетесь с нами». «Примолвить можно бы спасибо тут и нам», — Им голос отвечал из-под земли смиренно. «Кто смеет говорить столь нагло и надменно? Вы кто такие там, Что дерзко так считаться с нами стали?» — Листы, по дереву шумя, залепетали. «Мы те, — Им снизу отвечали, — Которые, здесь роясь в темноте, Питаем вас. Ужель не узнаете? Мы корни дерева, на коем вы цветете. Красуйтесь в добрый час! Да только помните ту разницу меж нас: Что с новою весной лист новый народится, А если корень иссушится, — Не станет дерева, ни вас».

У всякого талант есть свой. Но часто, на успех прельщаяся чужой, Хватается за то иной, В чем он совсем не годен. А мой совет такой: Берись за то, к чему ты сроден, Коль хочешь, чтоб в делах успешный был конец. Какой-то смолоду Скворец Так петь щегленком научился, Как будто бы щегленком сам родился. Игривым голоском весь лес он веселил, И всякий Скворушку хвалил. Иной бы был такой доволен честью; Но Скворушка услышь, что хвалят соловья, — А Скворушка завистлив был, к несчастью, — И думает: «Постойте же, друзья, Спою не хуже я И соловьиным ладом». И подлинно запел, Да только лишь совсем особым складом: То он пищал, то он хрипел, То верещал козленком, То непутём Мяукал он котенком; И, словом, разогнал всех птиц своим пеньём. Мой милый Скворушка, ну что за прибыль в том? Пой лучше хорошо щегленком, Чем дурно соловьем.

«Что это? – говорил Реке соседний Пруд. — Как на тебя ни взглянешь, А воды всё твои текут! Неужли-таки ты, сестрица, не устанешь? Притом же, вижу я почти всегда, То с грузом тяжкие суда, То долговязые плоты ты носишь, Уж я не говорю про лодки, челноки: Им счету нет! Когда такую жизнь ты бросишь? Я, право, высох бы с тоски. В сравнении с твоим как жребий мой приятен! Конечно, я не знатен, По карте не тянусь я через целый лист, Мне не бренчит похвал какой-нибудь гуслист. Да это, право, все пустое! Зато я в илистых и мягких берегах, Как барыня в пуховиках, Лежу и в неге, и в покое; Не только что судов Или плотов Мне здесь не для чего страшиться: Не знаю даже я, каков тяжел челнок; И много, ежели случится, Что по воде моей чуть зыблется листок, Когда его ко мне забросит ветерок. Что беззаботную заменит жизнь такую? За ветрами со всех сторон, Не движась, я смотрю на суету мирскую И философствую сквозь сон». «А, философствуя, ты помнишь ли закон, — Река на это отвечает, — Что свежесть лишь вода движеньем сохраняет? И если стала я великою рекой, Так это оттого, что, кинувши покой, Последую сему уставу. Зато по всякий год Обилием и чистотою вод И пользу приношу, и в честь вхожу и в славу, И буду, может быть, еще я веки течь, Когда уже тебя не будет и в помине И о тебе совсем исчезнет речь». Слова ее сбылись: она течет поныне; А бедный Пруд год от году все глох, Заволочён весь тиною глубокой, Зацвел, зарос осокой И наконец совсем иссох. Так дарование без пользы свету вянет, Слабея всякий день, Когда им овладеет лень И оживлять его дея́тельность не станет.

У Тришки на локтях кафтан продрался. Что долго думать тут? Он за иглу принялся: По четверти обрезал рукавов — И локти заплатил. Кафтан опять готов; Лишь нá четверть голее руки стали. Да что до этого печали? Однако же смеется Тришке всяк, А Тришка говорит: «Так я же не дурак И ту беду поправлю: Длиннее прежнего я рукава наставлю». О, Тришка малый не простой! Обрезал фалды он и пóлы, Наставил рукава, и весел Тришка мой, Хоть носит он кафтан такой, Которого длиннее и камзолы. Таким же образом, видал я, иногда Иные господа, Запутавши дела, их поправляют; Посмотришь: в Тришкином кафтане щеголяют.

Какой-то молодец купил огромный дом, Дом, правда, дедовский, но строенный на славу: И прочность, и уют – все было в доме том, И дом бы всем пришел ему по нраву, Да только-то беды — Немножко далеко стоял он от воды. «Ну, что ж, – он думает, – в своем добре я властен: Так дом мой, как он есть, Велю машинами к реке я перевезть (Как видно, молодец механикой был страстен!), Лишь сани под него подвесть, Подрывшись наперед ему под основанье, А там уже, изладя на катках, Я вóротом, куда хочу, все зданье Поставлю, будто на руках. И что еще, чего не видано на свете: Когда перевозить туда мой будут дом, Тогда под музыкой с приятелями в нем, Пируя за большим столом, На новоселье я поеду, как в карете». Пленяся глупостью такой, И к делу приступил тотчас Механик мой. Рабочих подрядил, под домом рылся, рылся, Ни денег, ни забот нимало не берег; Однако ж дома он перетащить не мог И только до того добился, Что дом его свалился. Как много у людей Затей, Которые еще опасней и глупей!

Хотя услуга нам при нýжде дорогá, Но за нее не всяк умеет взяться: Не дай бог с дураком связаться! Услужливый дурак опаснее врага. Жил некто человек безродный, одинакой, Вдали от города, в глуши. Про жизнь пустынную как сладко ни пиши, А в одиночестве способен жить не всякой: Утешно нам и грусть и радость разделить. Мне скажут: «А лужок, а темная дуброва, Пригорки, ручейки и мурава шелкова?» «Прекрасны, что и говорить! А все прискучится, как не с кем молвить слова». Так и Пустыннику тому Соскучилось быть вечно одному. Идет он в лес толкнуться у соседей, Чтоб с кем-нибудь знакомство свесть. В лесу кого набресть, Кроме волков или медведей? И точно, встретился с большим Медведем он, Но делать нечего: снимает шляпу И милому соседушке поклон. Сосед ему протягивает лапу, И, слово за слово, знакомятся они, Потом дружáтся, Потом не могут уж расстаться И целые проводят вместе дни. О чем у них и что бывало разговору, Иль присказок, иль шуточек каких И как беседа шла у них, Я по сию не знаю пору. Пустынник был неговорлив; Мишук с природы молчалив: Так из избы не вынесено сору. Но как бы ни было, Пустынник очень рад, Что дал ему Бог в друге клад. Везде за Мишей он, без Мишеньки тошнится И Мишенькой не может нахвалиться. Однажды вздумалось друзьям В день жаркий побродить по рощам, по лугам, И по долам, и по горам; А так как человек медведя послабее, То и Пустынник наш скорее, Чем Мишенька, устал И отставать от друга стал. То видя, говорит, как путный, Мишка другу: «Приляг-ка, брат, и отдохни, Да коли хочешь, так сосни; А я постерегу тебя здесь у досугу». Пустынник был сговорчив: лег, зевнул Да тотчас и заснул. А Мишка на часах – да он и не без дела: У друга на нос муха села. Он друга обмахнул, Взглянул, А муха на щеке; согнал, а муха снова У друга на носу, И неотвязчивей час óт часу. Вот Мишенька, не говоря ни слова, Увесистый булыжник в лапы сгреб, Присел на корточки, не переводит духу, Сам думает: «Молчи ж, уж я тебя, воструху!» — И, ý друга на лбу подкарауля муху, Что силы есть – хвать друга камнем в лоб! Удар так ловок был, что череп врознь раздался, И Мишин друг лежать надолго там остался!

«Приятель дорогой, здорóво! Где ты был?» «В Кунсткамере, мой друг! Часа там три ходил; Все видел, высмотрел; от удивленья, Поверишь ли, не станет ни уменья Пересказать тебе, ни сил. Уж подлинно, что там чудес палата! Куда на выдумки природа торовата! Каких зверей, каких там птиц я не видал! Какие бабочки, букашки, Козявки, мушки, таракашки! Одни как изумруд, другие как коралл! Какие крохотны коровки! Есть, право, менее булавочной головки!» «А видел ли слона? Каков собой на взгляд? Я чай, подумал ты, что гору встретил?» «Да разве там он?» – «Там». – «Ну, братец, виноват: Слона-то я и не приметил».

Собака, Лев да Волк с Лисой В соседстве как-то жили, И вот какой Между собой Они завет все положили: Чтоб им зверей съобща ловить, И что наловится, всё поровну делить. Не знаю, как и чем, а знаю, что сначала Лиса оленя поимала И шлет к товарищам послов, Чтоб шли делить счастливый лов: Добыча, право, недурная! Пришли, пришел и Лев; он, когти разминая И озираючи товарищей кругом, Делёж располагает И говорит: «Мы, братцы, вчетвером. — И нáчетверо он оленя раздирает. — Теперь давай делить! Смотрите же, друзья: Вот эта часть моя По договору; Вот эта мне, как Льву, принадлежит без спору; Вот эта мне за то, что всех сильнее я; А к этой чуть из вас лишь лапу кто протянет, Тот с места жив не встанет».

Крестьяне, вышед из терпенья От разоренья, Что речки им и ручейки При водополье причиняли, Пошли просить себе управы у Реки, В которую ручьи и речки те впадали. И было что на них донесть! Где озими разрыты; Где мельницы посорваны и смыты; Потоплено скота, что и не счесть! А та Река течет так смирно, хоть и пышно; На ней стоят большие города, И никогда За ней таких проказ не слышно: Так, верно, их она уймет, Между собой Крестьяне рассуждали. Но что ж? как подходить к Реке поближе стали И посмотрели, так узнали, Что половину их добра по ней несет. Тут, попусту не заводя хлопот, Крестьяне лишь его глазами проводили; Потом взглянулись меж собой И, покачавши головой, Пошли домой. А отходя, проговорили: «На что и время тратить нам! На младших не найдешь себе управы там, Где делятся они со старшим пополам».

Какой порядок ни затей, Но если он в руках бессовестных людей, Они всегда найдут уловку, Чтоб сделать там, где им захочется, сноровку. В овечьи старосты у льва просился волк. Стараньем кумушки лисицы Словцо о нем замолвлено у львицы. Но так как о волках худой на свете толк И не сказали бы, что смотрит лев на лица, То велено звериный весь народ Созвать на общий сход И расспросить того, другого, Что в волке доброго он знает иль худого. Исполнен и приказ: все звери созваны. На сходке голоса чин чином собраны: Но против волка нет ни слова. И волка велено в овчарню посадить. Да что же овцы говорили? На сходке ведь они уж, верно, были? — Вот то-то нет! Овец-то и забыли! А их-то бы всего нужней спросить.

«Соседушка, мой свет! Пожалуйста, покушай». «Соседушка, я сыт по горло». – «Нýжды нет, Еще тарелочку; послушай: Ушица, ей-же-ей, на славу сваренá!» «Я три тарелки съел». – «И, полно, что за счеты: Лишь стало бы охоты, А то во здравье: ешь до дна! Чтó за уха! Да как жирна: Как будто янтарем подернулась она. Потешь же, миленький дружочек! Вот лещик, потроха, вот стерляди кусочек! Еще хоть ложечку! Да кланяйся, жена!» — Так потчевал сосед Демьян соседа Фоку И не давал ему ни отдыху, ни сроку; А с Фоки уж давно катился градом пот. Однако же еще тарелку он берет: Сбирается с последней силой И – очищает всю. «Вот друга я люблю! — Вскричал Демьян. – Зато уж чванных не терплю. Ну, скушай же еще тарелочку, мой милой!» Тут бедный Фока мой, Как ни любил уху, но от беды такой, Схватя в охапку Кушак и шапку, Скорей без памяти домой — И с той поры к Демьяну ни ногой. Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь; Но если помолчать воврéмя не умеешь И ближнего ушей ты не жалеешь, То ведай, что твои и проза и стихи Тошнее будут всем Демьяновой ухи.

Чижа захлопнула злодейка западня; Бедняжка в ней и рвался, и метался, А Голубь молодой над ним же издевался. «Не стыдно ль, – говорит, – средь бела дня Попался! Не провели бы так меня: За это я ручаюсь смело». Ан смотришь, тут же сам запутался в силок. И дело! Вперед чужой беде не смейся, Голубок.

«Как расшумелся здесь! Какой невежа! — Про дождик говорит на ниве Камень, лежа. — А рады все ему, пожалуй – посмотри! И ждали так, как гостя дорогого, А что же сделал он такого? Всего-то шел часа два-три. Пускай же обо мне расспросят! Так я уж веки здесь: тих, скромен завсегда. Лежу смирнехонько, куда меня ни бросят, А не слыхал себе спасибо никогда. Недаром, право, свет поносят: В нем справедливости не вижу я никак». «Молчи! – сказал ему Червяк. — Сей дождик, как его ни кратко было время, Лишенную засýхой сил Обильно ниву напоил, И земледельца он надежду оживил; А ты на ниве сей пустое только бремя». Так хвалится иной, что служит сорок лет: А проку в нем, как в этом Камне, нет.

Мартышка, в Зеркале увидя образ свой, Тихохонько Медведя толк ногой: «Смотри-ка, – говорит, – кум милый мой! Что это там за рожа? Какие у нее ужимки и прыжки! Я удавилась бы с тоски, Когда бы на нее хоть чуть была похожа. А ведь, признайся, есть Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть: Я даже их могу по пальцам перечесть». «Чем кумушек считать трудиться, Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?» — Ей Мишка отвечал. Но Мишенькин совет лишь попусту пропал. Таких примеров много в мире: Не любит узнавать никто себя в сатире. Я даже видел то вчера: Что Климыч на руку нечист, все это знают; Про взятки Климычу читают, А он украдкою кивает на Петра.

Когда-то, о весне, зверями В надсмотрщики Медведь был выбран над улья́ми. Хоть можно б выбрать тут другого поверней, Затем, что к меду Мишка падок, Так не было б оглядок: Да спрашивай ты толку у зверей! Кто к ульям ни просился, С отказом отпустили всех, И, как на смех, Тут Мишка очутился. Ан вышел грех: Мой Мишка потаскал весь мед в свою берлогу. Узнали, подняли тревогу, По форме нарядили суд, Отставку Мишке дали И приказали, Чтоб зиму пролежал в берлоге старый плут. Решили, справили, скрепили; Но меду всё не воротили. А Мишенька и ухом не ведет: Со светом Мишка распрощался, В берлогу теплую забрался И лапу с медом там сосет Да ý моря погоды ждет.

Набрав валежнику порой холодной, зимной, Старик, иссохший весь от нýжды и трудов, Тащился медленно к своей лачужке дымной, Кряхтя и охая под тяжкой ношей дров. Нес, нес он их и утомился, Остановился, На землю с плеч спустил дрова долой, Присел на них, вздохнул и думал сам с собой: «Куда я беден, боже мой! Нуждаюся во всем; к тому ж жена и дети, А там подушное, боярщина, оброк… И выдался ль когда на свете Хотя один мне радостный денек?» В таком унынии, на свой пеняя рок, Зовет он Смерть: она у нас не за горами, А за плечами. Явилась вмиг И говорит: «Зачем ты звал меня, старик?» Увидевши ее свирепую осанку, Едва промолвить мог бедняк, оторопев: «Я звал тебя, коль не во гнев, Чтоб помогла ты мне поднять мою вязанку». Из басни сей Нам видеть можно, Что как бывает жить ни тошно, А умирать еще тошней.

Подагру с Пауком сам ад на свет родил: Слух этот Лафонтен по свету распустил. Не стану я за ним вывешивать и мерить, На сколько правды тут, и как, и почему; Притом же, кажется, ему Зажмурясь в баснях можно верить. И, стало, нет сомненья в том, Что адом рождены Подагра с Пауком. Как выросли они и подоспело время Пристроить деток к должностям (Для доброго отца большие дети – бремя, Пока они не по местам!), То, отпуская в мир их к нам, Сказал родитель им: «Подите Вы, детушки, на свет и землю разделите! Надежда в вас большая есть, Что оба вы мою поддержите там честь И оба людям вы равно надоедите. Смотрите же отселе наперед, Кто что из вас в удел себе возьмет. Вон видите ль вы пышные чертоги? А там вон хижины убоги? В одних простор, довольство, красота; В других и теснота, И труд, и нищета». «Мне хижин ни за что не надо», — Сказал Паук. «А мне не надобно палат, — Подагра говорит. – Пусть в них живет мой брат. В деревне, от аптек подале, жить я рада; А то меня там станут доктора Гонять из каждого богатого двора». Так смолвясь, брат с сестрой пошли, явились в мире. В великолепнейшей квартире Паук владение себе отмежевал: По штофам пышным, расцвечённым И по карнизам золочёным Он паутину разостлал И мух бы вдоволь нахватал; Но к рассвету, едва с работою убрался, Пришел и щеткою все смел слуга долой. Паук мой терпелив: он к печке перебрался, Оттоле Паука метлой. Туда-сюда Паук, бедняжка мой! Но где основу ни натянет, Иль щетка, иль крыло везде его достанет И всю работу изорвет, А с нею и его частехонько сметет. Паук в отчаяньи, и зá город идет Увидеться с сестрицей. «Чай, в селах, – говорит, – живет она царицей». Пришел – а бедная сестра у мужика Несчастней всякого на свете Паука: Хозяин с ней и сено косит, И рубит с ней дрова, и воду с нею носит: Примета у простых людей, Что чем подагру мучишь боле, Тем ты скорей Избавишься от ней. «Нет, братец, – говорит она, – не жизнь мне в поле!» А брат Тому и рад; Он тут же с ней уделом обменялся: Вполз в избу к мужику, с товаром разобрался И, не боясь ни щетки, ни метлы, Заткал и потолок, и стены, и углы. Подагра же тотчас в дорогу; Простилася с селом; В столицу прибыла и в самый пышный дом К Превосходительству седому села в ногу. Подагре рай! Пошло житье у старика: Не сходит с ним она долой с пуховика. С тех пор с сестрою брат уж боле не видался; Всяк при своем у них остался, Доволен участью равнó: Паук по хижинам пустился неопрятным, Подагра же пошла по богачам и знатным; И оба делают умнó.

Над изнуренною от зноя стороною Большая Туча пронеслась; Ни каплею ее не освежа одною, Она большим дождем над морем пролилась И щедростью своей хвалилась пред Горою. «Что сделала добра Ты щедростью такою? — Сказала ей Гора. — И как смотреть на то не больно! Когда бы на поля свой дождь ты пролила, Ты б область целую от голоду спасла: А в море без тебя, мой друг, воды довольно».

Напрасно про бесóв болтают, Что справедливости совсем они не знают, А правду тож они нередко наблюдают: Я и пример тому здесь приведу. По случаю какому-то в аду Змея с Клеветником в торжественном ходу Друг другу первенства оставить не хотели И зашумели, Кому из них идти приличней наперед. А в аде первенство, известно, тот берет, Кто ближнему наделал больше бед. Так в споре сем и жарком и немалом Перед Змеею Клеветник Свой выставлял язык, А перед ним Змея своим хвалилась жалом; Шипела, что нельзя обиды ей снести, И силилась его переползти. Вот Клеветник было за ней уж очутился; Но Вельзевул [86] не потерпел того: Он сам, спасибо, за него Вступился И осадил назад Змею, Сказав: «Хоть я твои заслуги признаю, Но первенство ему по правде отдаю; Ты зла – твое смертельно жало; Опасна ты, когда близка; Кусаешь без вины (и то немало!), Но можешь ли язвить ты так издалека, Как злой язык Клеветника, От коего нельзя спастись ни за горами, Ни за морями? Так, стало, он тебя вредней: Ползи же ты за ним и будь вперед смирней». С тех пор клеветники в аду почетней змей.

Какой-то Лев большой охотник был до кур; Однако ж у него они водились худо: Да это и не чудо! К ним доступ был свободен чересчур. Так их то крали, То сами куры пропадали. Чтоб этому помочь убытку и печали, Построить вздумал Лев большой курятный двор И так его ухитить и уладить, Чтобы воров совсем отвадить, А курам было б в нем довольство и простор. Вот Льву доносят, что Лисица Большая строить мастерица — И дело ей поручено, С успехом начато и кончено оно; Лисой к нему приложено Все: и старанье и уменье. Смотрели, видели: строенье – загляденье! А сверх того, все есть, чего ни спросишь тут: Корм под носом, везде натыкано насесток, От холоду и жару есть приют, И укоромные местечки для наседок. Вся слава Лисаньке и честь! Богатое дано ей награжденье, И тотчас повеленье: На новоселье кур немедля перевесть. Но есть ли польза в перемене? Нет: кажется, и крепок двор, И плотен и высок забор — А кур час от часу все мене. Отколь беда, придумать не могли. Но Лев велел стеречь. Кого ж подстерегли? Тоё ж Лису-злодейку. Хоть правда, что она свела строенье так, Чтобы не вóрвался в него никто, никак, Да только для себя оставила лазейку.

Волк, близко обходя пастуший двор И видя, сквозь забор, Что, выбрав лучшего себе барана в стаде, Спокойно Пастухи барашка потрошат, А псы смирнехонько лежат, Сам молвил про себя, прочь уходя в досаде: «Какой бы шум вы все здесь подняли, друзья, Когда бы это сделал я!»

Две Бочки ехали; одна с вином, Другая Пустая. Вот первая – себе без шуму и шажком Плетется, Другая вскачь несется; От ней по мостовой и стукотня, и гром, И пыль столбом; Прохожий к стороне скорей от страху жмется, Ее заслышавши издалека. Но как та Бочка ни громка, А польза в ней не так, как в первой, велика. Кто про свои дела кричит всем без умóлку, В том, верно, мало толку, Кто дéлов истинно, – тих часто на словах. Великий человек лишь громок на делах, И думает свою он крепку думу Без шуму.

Мальчишка, думая поймать угря, Схватил Змею и, вóззрившись, от страха Стал бледен, как его рубаха. Змея, на Мальчика спокойно посмотря: «Послушай, – говорит, – коль ты умней не будешь, То дерзость не всегда легко тебе пройдет. На сей раз Бог простит; но берегись вперед И знай, с кем шутишь!»

Две Мухи собрались лететь в чужие крáи И стали подзывать с собой туда Пчелу: Им насказали попугаи О дальних сторонах большую похвалу. Притом же им самим казалося обидно, Что их, на родине своей, Везде гоняют из гостей; И даже до чего (как людям то не стыдно И что они за чудаки!): Чтоб поживиться им не дать сластями За пышными столами, Придумали от них стеклянны колпаки; А в хижинах на них злодеи пауки. «Путь добрый вам, – Пчела на это отвечала, — А мне И на моей приятно стороне. От всех за соты я любовь себе сыскала — От поселян и до вельмож. Но вы летите Куда хотите! Везде вам будет счастье то ж: Не будете, друзья, нигде, не быв полезны, Вы ни почтенны, ни любезны. А рады пауки лишь будут вам И там». Кто с пользою отечеству трудится, Тот с ним легко не разлучится; А кто полезным быть способности лишен, Чужая сторона тому всегда приятна: Не бывши гражданин, там мене презрен он, И никому его там праздность не досадна.

Какой-то Муравей был силы непомерной, Какой не слыхано ни в древни времена; Он даже (говорит его историк верной) Мог поднимать больших ячменных два зерна! Притом и в храбрости за чудо почитался: Где б ни завидел червяка, Тотчас в него впивался И даже хаживал один на паука. А тем вошел в такую славу Он в муравейнике своем, Что только и речей там было что о нем. Я лишние хвалы считаю за отраву; Но этот Муравей был не такого нраву: Он их любил, Своим их чванством мерил И всем им верил; А ими наконец так голову набил, Что вздумал в город показаться, Чтоб силой там повеличаться. На самый крупный с сеном воз Он к мужику спесиво всполз И въехал в город очень пышно; Но, ах, какой для гордости удар! Он думал, на него сбежится весь базар, Как на пожар; А про него совсем не слышно: У всякого забота там своя. Мой Муравей то, взяв листок, потянет, То припадет он, то привстанет: Никто не видит Муравья. Уставши наконец тянуться, выправляться, С досадою Барбосу он сказал, Который у возá хозяйского лежал: «Не правда ль, надобно признаться, Что в городе у вас Народ без толку и без глаз? Возможно ль, что меня никто не примечает, Как ни тянусь я целый час; А, кажется, у нас Меня весь муравейник знает». И со стыдом отправился домой. Так думает иной Затейник, Что он в подсолнечной гремит, А он – дивит Свой только муравейник.

К Крестьянину вползла Змея И говорит: «Сосед! начнем жить дружно! Теперь меня тебе стеречься уж не нужно; Ты видишь, что совсем другая стала я И кожу нынешней весной переменила». Однако ж Мужика Змея не убедила. Мужик схватил обух И говорит: «Хоть ты и в новой коже, Да сердце у тебя все то же». И вышиб из соседки дух. Когда извериться в себе ты дашь причину, Как хочешь ты меняй личину: Себя под нею не спасешь, И что с Змеей, с тобой случиться может то ж.

Увидя, что мужик, трудяся над дугáми, Их прибыльно сбывает с рук (А дуги гнут с терпеньем и не вдруг), Медведь задумал жить такими же трудами. Пошел по лесу треск и стук, И слышно за версту проказу. Орешника, березняка и вязу Мой Мишка погубил несметное число, А не дается ремесло. Вот и́дет к мужику он попросить совета И говорит: «Сосед, что за причина эта? Деревья таки я ломать могу, А не согнул ни одного в дугу. Скажи, в чем есть тут главное уменье?» «В том, – отвечал сосед, — Чего в тебе, кум, вовсе нет: В терпенье».

Голодная кума Лиса залезла в сад; В нем винограду кисти рделись. У кумушки глаза и зубы разгорелись, А кисти сочные, как яхонты, горят; Лишь то беда, висят они высóко: Отколь и как она к ним ни зайдет, Хоть видит око, Да зуб неймет. Пробившись попусту час целой, Пошла и говорит с досадою: «Ну что ж! На взгляд-то он хорош, Да зелен – ягодки нет зрелой: Тотчас оскомину набьешь».

Медведь Попался в сеть. Над смертью издали шути как хочешь смело: Но смерть вблизи – совсем другое дело. Не хочется Медведю умереть. Не отказался бы мой Мишка и от драки, Да весь опутан сетью он, А на него со всех сторон Рогатины, и ружья, и собаки: Так драка не по нем. Вот хочет Мишка взять умом И говорит ловцу: «Мой друг, какой виною Я проступился пред тобою? За что моей ты хочешь головы? Иль веришь клеветам напрасным на медведей, Что злы они? Ах, мы совсем не таковы! Я, например, пошлюсь на всех соседей, Что изо всех зверей мне только одному Никто не сделает упрека, Чтоб мертвого я тронул человека». «То правда, – отвечал на то ловец ему, — Хвалю к усопшим я почтение такое; Зато, где случай ты имел, Живой уж от тебя не вырывался цел. Так лучше бы ты мертвых ел И оставлял живых в покое».

Когда-то вздумалось Мышам себя прославить И, несмотря на кошек и котов, Свести с ума всех ключниц, поваров И славу о своих делах трубить заставить От погребов до чердаков; А для того Совет назначено составить, В котором заседать лишь тем, у коих хвост Длиной во весь их рост: Примета у Мышей, что тот, чей хвост длиннее, Всегда умнее И расторопнее везде. Умно ли то, теперь мы спрашивать не будем; Притом же об уме мы сами часто судим По платью иль по бороде. Лишь нужно знать, что с общего сужденья Всё длиннохвостых брать назначено в Совет; У коих же хвоста, к несчастью, нет, Хотя б лишились их они среди сраженья, Но так как это знак иль неуменья, Иль нераденья, Таких в Совет не принимать, Чтоб из-за них своих хвостов не растерять. Все дело слажено; повещено собранье, Как ночь настанет на дворе; И наконец в мучном ларе Открыто заседанье. Но лишь позаняли места, Ан, глядь, сидит тут крыса без хвоста. Приметя то, седую Мышь толкает Мышонок молодой И говорит: «Какой судьбой Бесхвостая здесь с нами заседает? И где же делся наш закон? Дай голос, чтоб ее скорее выслать вон. Ты знаешь, как народ бесхвостых наш не любит; И можно ль, чтоб она полезна нам была, Когда и своего хвоста не сберегла? Она не только нас, подполицу всю сгубит». А Мышь в ответ: «Молчи! все знаю я сама [96] ; Да эта крыса мне кума».

Потерянный Алмаз валялся на пути; Случилось наконец купцу его найти. Он от купца Царю представлен, Им куплен, в золото оправлен И украшением стал царского венца. Узнав про то, Булыжник развозился, Блестящею судьбой Алмаза он прельстился, И, видя мужика, его он просит так: «Пожалуйста, земляк, Возьми меня в столицу ты с собою! За что здесь под дождем и в слякоти я ною? А наш Алмаз в чести́, как говорят. Не понимаю я, за что он в знать попался? Со мною сколько лет здесь рядом он валялся; Такой же камень он и мне набитый брат. Возьми ж меня. Как знать? Коль там я покажуся, То также, может быть, на дело пригожуся». Взял камень мужичок на свой тяжелый воз, И в город он его привез. Ввалился камень мой и думает, что разом Засядет рядом он с Алмазом; Но вышел для него случáй совсем иной: Он точно в дело взят, но взят для мостовой.

Свинья под Дубом вековым Наелась желудей досы́та, до отвала; Наевшись, выспалась под ним; Потом, глаза продравши, встала И рылом подрывать у Дуба корни стала. «Ведь это дереву вредит, — Ей с Дубу ворон говорит, — Коль корни обнажишь, оно засохнуть может». «Пусть сохнет, – говорит Свинья, — Ничуть меня то не тревожит; В нем проку мало вижу я; Хоть век его не будь, ничуть не пожалею, Лишь были б желуди: ведь я от них жирею». «Неблагодарная! – промолвил Дуб ей тут. — Когда бы вверх могла поднять ты рыло, Тебе бы видно было, Что эти желуди на мне растут». Невежда также в ослепленье Бранит науки и ученье И все ученые труды, Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

Когда почтен быть хочешь у людей, — С разбором заводи знакомства и друзей! Мужик с Змеею подружился. Известно, что Змея умна: Так вкралась к Мужику она, Что ею только он и клялся и божился. С тех пор все прежние приятели, родня, Никто к нему ногой не побывает. «Помилуйте, – Мужик пеняет, — За что вы все покинули меня? Иль угостить жена вас не умела? Или хлеб-соль моя вам надоела?» «Нет, – кум Матвей сказал ему в ответ, — К тебе бы рады мы, сосед; И никогда ты нас (об этом слова нет) Не огорчил ничем, не опечалил: Но что за радость, рассуди, Коль, сидя у тебя, того лишь и гляди, Чтобы твой друг кого, подползши, не ужалил?»

По мне, таланты те негодны, В которых свету пользы нет, Хоть иногда им и дивится свет. Купец на ярмарку привез полотны; Они такой товар, что надобны для всех. Купцу на торг пожаловаться грех: Покупщиков отбою нет; у лавки Доходит иногда до давки. Увидя, что товар так ходко идет с рук, Завистливый Паук На барыши Купца прельстился; Задумал на продажу ткать, Купца затеял подорвать И лавочку открыть в окошке сам решился. Основу основал, проткал насквозь всю ночь, Поставил свой товар на диво, Засел, надувшися спесиво, От лавки не отходит прочь И думает: лишь только день настанет, То всех покупщиков к себе он переманит. Вот день настал: но что ж? Проказника метлой Смели и с лавочкой долой. Паук мой бесится с досады. «Вот, – говорит, – жди праведной награды! На весь я свет пошлюсь, чье тонее тканье: Купцово иль мое?» «Твое: кто в этом спорить смеет? — Пчела ответствует. – Известно то давно; Да чтó в нем проку, коль оно Не одевает и не греет?»

«Отколе, умная, бредешь ты, голова?» — Лисица, встретяся с Ослом, его спросила. «Сейчас лишь ото Льва! Ну, кумушка, куда его девалась сила: Бывало, зарычит, так стонет лес кругом, И я, без памяти, бегом, Куда глаза глядят, от этого урода; А ныне в старости и дряхл и хил, Совсем без сил, Валяется в пещере, как колода. Поверишь ли, в зверях Пропал к нему весь прежний страх, И поплатился он старинными долгами! Кто мимо Льва ни шел, всяк вымещал ему По-своему: Кто зубом, кто рогами…» «Но ты коснуться Льва, конечно, не дерзнул?» — Лиса Осла перерывает. «Вот на! – Осел ей отвечает. — А мне чего робеть? и я его лягнул: Пускай ослиные копыта знает!» Так души низкие, будь знатен, си́лен ты, Не смеют на тебя поднять они и взгляды; Но упади лишь с высоты, От первых жди от них обиды и досады.

Лев Пестрых невзлюбил Овец. Их просто бы ему перевести нетрудно; Но это было бы неправосудно — Он не на то в лесах носил венец, Чтоб подданных душить, но им давать расправу; А видеть Пеструю Овцу терпенья нет! Как сбыть их и сберечь свою на свете славу? И вот к себе зовет Медведя он с Лисою на совет — И им за тайну открывает, Что, видя Пеструю Овцу, он всякий раз Глазами целый день страдает, И что придет ему совсем лишиться глаз, И как такой беде помочь, совсем не знает. «Всесильный Лев! – сказал, насупяся, Медведь. На что тут много разговоров? Вели без дальних сборов Овец передушить. Кому о них жалеть?» Лиса, увидевши, что Лев нахмурил брови, Смиренно говорит: «О царь! наш добрый царь! Ты, верно, запретишь гнать эту бедну тварь И не прольешь невинной крови. Осмелюсь я совет иной произнести: Дай повеленье ты луга им отвести, Где б был обильный корм для маток И где бы поскакать, побегать для ягняток; А так как в пастухах у нас здесь недостаток, То прикажи Овец волкам пасти. Не знаю, как-то мне сдается, Что род их сам собой переведется. А между тем пускай блаженствуют оне; И чтоб ни сделалось, ты будешь в стороне». Лисицы мнение в совете силу взяло И так удачно в ход пошло, что наконец Не только Пестрых там Овец — И гладких стало мало. Какие ж у зверей пошли на это толки? — Что Лев бы и хорош, да всё злодеи волки.

Горшок с Котлом большую дружбу свел. Хотя и познатней породою Котел, Но в дружбе что за счет? Котел горой за свата; Горшок с Котлом запанибрата; Друг без друга они не могут быть никак; С утра до вечера друг с другом неразлучно; И у огня им порознь скучно; И, словом, вместе всякий шаг, И с очага и на очаг. Вот вздумалось Котлу по свету прокатиться, И друга он с собой зовет; Горшок наш от Котла никак не отстает И вместе на одну телегу с ним садится. Пустилися друзья по тряской мостовой, Толкаются в телеге меж собой. Где горки, рытвины, ухабы — Котлу безделица; Горшки натурой слабы: От каждого толчка Горшку большой наклад. Однако ж он не думает назад, И глиняный Горшок тому лишь рад, Что он с Котлом чугунным так сдружился. Кáк странствия их были далеки, Не знаю; но о том я точно известился, Что цел домой Котел с дороги воротился, А от Горшка одни остались черепки. Читатель, басни сей мысль самая простая: Что равенство в любви и дружбе вещь святая.

Пастух нашел зимой в пещере Диких Коз; Он в радости богов благодарит сквозь слез: «Прекрасно, – говорит, – ни клада мне не надо, Теперь мое прибудет вдвое стадо; И недоем и недосплю, А милых Козочек к себе я прикормлю И паном заживу у нас во всем полесье. Ведь пастуху стада, что барину поместье: Он с них оброк волной берет И масла и сыры скопляет. Подчас он тож и шкурки с них дерет; Лишь только корм он сам им промышляет, А корму на зиму у пастуха запас!» Вот от своих овец к гостям он корм таскает; Голубит их, ласкает; К ним на день ходит пó сту раз; Их всячески старается привадить. Убавил корму у своих, Теперь покамест не до них, И со своими ж легче сладить: Сенца им бросить по клочку, А станут приступать, так дать им по толчку, Чтоб менее в глаза совались. Да только вот беда: когда пришла весна, То Козы Дикие все в горы разбежались, Не по утесам жизнь казалась им грустна; Свое же стадо захирело И все почти переколело: И мой пастух пошел с сумой, Хотя зимой На барыши в уме рассчитывал прекрасно. Пастух! тебе теперь я молвлю речь: Чем в Диких Коз терять свой корм напрасно, Не лучше ли бы коз домашних поберечь?

Какой-то птицелов Весною наловил по рощам Соловьев. Певцы рассажены по клеткам и запели, Хоть лучше б по лесам гулять они хотели: Когда сидишь в тюрьме, до песен ли уж тут? Но делать нечего: поют, Кто с горя, кто от скуки. Из них один бедняжка Соловей Терпел всех боле муки: Он разлучен с подружкой был своей, Ему тошнее всех в неволе. Сквозь слез из клетки он посматривает в поле; Тоскует день и ночь; Однако ж думает: «Злу грустью не помочь: Безумный плачет лишь от бедства, А умный ищет средства, Как делом горю пособить; И, кажется, беду могу я с шеи сбыть: Ведь нас не с тем поймали, чтобы скушать, Хозяин, вижу я, охотник песни слушать. Так если голосом ему я угожу, Быть может, тем себе награду заслужу, И он мою неволю окончает». Так рассуждал – и начал мой певец: И песнью он зарю вечерню величает, И песнями восход он солнечный встречает. Но что же вышло наконец? Он только отягчил свою тем злую долю. Кто худо пел, для тех давно Хозяин отворил и клетки и окно И распустил их всех на волю; А мой бедняжка Соловей Чем пел приятней и нежней, Тем стерегли его плотней.

Запачканный Голик попал в большую честь — Уж он полов не будет в кухнях месть: Ему поручены господские кафтаны (Как видно, слуги были пьяны). Вот развозился мой Голик: По платью барскому без устали колотит, И на кафтанах он как будто рожь молотит. И подлинно, что труд его велик. Беда лишь в том, что сам он грязен, неопрятен. Чтó ж пользы от его труда? Чем больше чистит он, тем только больше пятен. Бывает столько же вреда, Когда Невежда не в свои дела вплетется И поправлять труды ученого возьмется.

Крестьянин пóзвал в суд Овцу; Он уголовное взвел на бедняжку дело; Судья – Лиса: оно в минуту закипело. Запрос ответчику, запрос истцу. Чтоб рассказать по пунктам и без крика: Как было дело, в чем улика? Крестьянин говорит: «Такого-то числа, Поутру, у меня двух кур не досчитались; От них лишь косточки да перышки остались; А на дворе одна Овца была». Овца же говорит: она всю ночь спала, И всех соседей в том в свидетели звала, Что никогда за ней не знали никакого Ни воровства, Ни плутовства; А сверх того, она совсем не ест мясного. А приговор Лисы вот, от слова до слова: «Не принимать никак резонов от Овцы, Понеже хоронить концы Все плуты, ведомо, искусны; По справке ж явствует, что в сказанную ночь Овца от кур не отлучалась прочь, А куры очень вкусны, И случай был удобен ей; То я сужу по совести моей: Нельзя, чтоб утерпела И кур она не съела; И вследствие того казнить Овцу И мясо в суд отдать, а шкуру взять истцу».

Какой-то домовой стерег богатый клад, Зарытый под землей; как вдруг ему наряд От демонского воеводы Лететь за тридевять земель на многи годы. А служба такова: хоть рад или не рад, Исполнить должно повеленье. Мой домовой в большом недоуменье, Как без себя сокровище сберечь? Кому его стеречь? Нанять смотрителя, построить кладовые: Расходы надобно большие; Оставить так его: так может клад пропасть; Нельзя ручаться ни за сутки; И вырыть могут и украсть: На деньги люди чутки. Хлопочет, думает и вздумал наконец. Хозяин у него был скряга и скупец. Дух, взяв сокровище, является к Скупому И говорит: «Хозяин дорогой! Мне в дальние страны́ показан путь из дому; А я всегда доволен был тобой, Так на прощанье, в знак приязни, Мои сокровища принять не откажись! Пей, ешь и веселись И трать их без боязни! Когда же придет смерть твоя, То твой один наследник я: Вот все мое условье; А впрочем, да продлит судьба твое здоровье!» Сказал – ив путь. Прошел десяток лет, другой. Исправя службу, домовой Летит домой, В отечески пределы. Что ж видит? О восторг! Скупой с ключом в руке От голоду издох на сундуке — И все червонцы целы. Тут Дух опять свой клад Себе присвоил И был сердечно рад, Что сторож для него ни денежки не стоил. Когда у золота скупой не ест, не пьет, — Не домовому ль он червонцы бережет?

Из стада серый Волк В лес óвцу затащил, в укромный уголок, Уж разумеется, не в гости: Овечку бедную обжора ободрал, И так ее он убирал, Что на зубах хрустели кости. Но как ни жаден был, а съесть всего не мог; Оставил к ужину запас и подле лег Понежиться, вздохнуть от жирного обеда. Вот близкого его соседа, Мышонка, запахом пирушки привлекло. Меж мхов и кочек он тихохонько подкрался, Схватил кусок мясца – и с ним скорей убрался К себе домой, в дупло. Увидя похищенье, Волк мой По лесу поднял вой; Кричит он: «Караул! разбой! Держите вора! Разоренье: Расхитили мое именье!» Такое ж в городе я видел приключенье: У Климыча-судьи часишки вор стянул, И он кричит на вора: караул!

«Здорóво, кум Фаддей!» – «Здорóво, кум Егор!» «Ну, каково, приятель, поживаешь?» «Ох, кум, беды моей, что вижу, ты не знаешь! Бог посетил меня: я сжег дотла свой двор И пó миру пошел с тех пор». «Кáк так? Плохая, кум, игрушка!» «Да так! О Рождестве была у нас пирушка; Я со свечой пошел дать корму лошадям; Признаться, в голове шумело; Я как-то заронил, насилу спасся сам; А двор и все добро сгорело. Ну, ты как?» – «Ох, Фаддей, худое дело! И на меня прогневался, знать, Бог: Ты видишь, я без ног; Как сам остался жив, считаю, право, дивом. Я, тож о Рождестве, пошел в ледник за пивом, И тоже чересчур, признаться, я хлебнул С друзьями полугару; А чтоб в хмелю не сделать мне пожару, Так я свечу совсем задул; Ан бес меня впотьмах так с лестницы толкнул, Что сделал из меня совсем нечеловека, И вот я с той поры калека». «Пеняйте на себя, друзья! — Сказал им сват Степан. – Коль молвить правду, я Совсем не чту за чудо, Что ты сожег свой двор, а ты на костылях: Для пьяного и со свечою худо; Да вряд не хуже ль и впотьмах».

В каком-то доме был Скворец, Плохой певец; Зато уж филосóф презнатный, И свел с Котенком дружбу он. Котенок был уж котик преизрядный, Но тих, и вежлив, и смирен. Вот как-то был в столе Котенок обделен. Бедняжку голод мучит: Задумчив бродит он, скучаючи постом; Поводит ласково хвостом И жалобно мяучит. А философ Котенка учит И говорит ему: «Мой друг, ты очень прост, Что терпишь добровольно пост; А в клетке над носом твоим висит щегленок; Я вижу, ты прямой Котенок». «Но совесть…» – «Как ты мало знаешь свет! Поверь, что это сущий бред И слабых душ одни лишь предрассудки, А для больших умов – пустые только шутки! На свете кто силен, Тот делать все волён. Вот доказательства тебе и вот примеры». Тут, выведя их на свои манеры, Он философию всю вычерпал до дна. Котенку натощак понравилась она: Он вытащил и съел щегленка. Разлакомил кусок такой Котенка, Хотя им голода он утолить не мог. Однако же второй урок С большим успехом слушал И говорит Скворцу: «Спасибо, милый кум! Наставил ты меня на ум». И, клетку разломав, учителя он скушал.

Дворовый верный пес Барбос, Который барскую усердно службу нес, Увидел старую свою знакомку Жужу, кудрявую болонку, На мягкой пуховóй подушке, на окне. К ней лáстяся, как будто бы к родне, Он, с умиленья, чуть не плачет И под окном Визжит, вертит хвостом И скачет. «Ну что, Жужутка, как живешь, С тех пор как господа тебя в хоромы взяли? Ведь помнишь: на дворе мы часто голодали. Какую службу ты несешь?» «На счастье грех роптать, – Жужутка отвечает, — Мой господин во мне души не чает; Живу в довольстве и добре, И ем и пью на серебре; Резвлюся с барином; а ежели устану, Валяюсь по коврам и мягкому дивану. Ты как живешь?» – «Я, – отвечал Барбос, Хвост плетью опустя и свой повеся нос, — Живу по-прежнему: терплю и холод И голод И, сберегаючи хозяйский дом, Здесь под забором сплю и мокну под дождем; А если невпопад залаю, То и побои принимаю. Да чем же ты, Жужу, в случай попал, Бессилен бывши так и мал, Меж тем как я из кожи рвусь напрасно? Чем служишь ты?» – «Чем служишь! Вот прекрасно! — С насмешкой отвечал Жужу. — На задних лапках я хожу». Как счастье многие находят Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!

Поймала Кошка Соловья, В бедняжку когти запустила И, ласково его сжимая, говорила: «Соловушка, душа моя! Я слышу, что тебя везде за песни славят И с лучшими певцами рядом ставят. Мне говорит лиса-кума, Что голос у тебя так звонок и чудесен, Что от твоих прелестных песен Все пастухи, пастушки – без ума. Хотела б очень я сама Тебя послушать. Не трепещися так; не будь, мой друг, упрям; Не бойся: не хочу совсем тебя я кушать. Лишь спой мне чтó-нибудь: тебе я волю дам И отпущу гулять по рощам и лесам. В любви я к музыке тебе не уступаю И часто, про себя мурлыча, засыпаю». Меж тем мой бедный Соловей Едва-едва дышал в когтях у ней. «Ну что же? – продолжает Кошка. — Пропой, дружок, хотя немножко». Но наш певец не пел, а только что пищал. «Так этим-то леса ты восхищал? — С насмешкою она спросила. — Где ж эта чистота и сила, О коих все без ýмолку твердят? Мне скучен писк такой и от моих котят. Нет, вижу, что в пеньé ты вовсе не искусен. Всё без начала, без конца! Посмотрим, на зубах каков-то будешь вкусен!» И съела бедного певца — До крошки. Сказать ли на ушкó яснее мысль мою? Худые песни Соловью В когтях у Кошки.

Имея в области своей Не только что леса, но даже воды, Лев сóбрал на совет зверей: Кого б над рыбами поставить в воеводы? Как водится, пошли на голоса, И выбрана была Лиса. Вот Лисынька на воеводство села. Лиса приметно потолстела. У ней был мужичок, приятель, сват и кум; Они вдвоем взялись за ум: Меж тем как с бережку Лисица рядит, судит, Кум рыбку удит И делит с кумушкой ее, как верный друг. Но плутни не всегда удачно сходят с рук. Лев как-то взял по слухам подозренье, Что у него в судах скривилися весы, И, улуча свободные часы, Пустился сам свое осматривать владенье. Он идет берегом; а добрый куманек, Наудя рыб, расклал у речки огонек И с кумушкой попировать сбирался; Бедняжки прыгали от жару кто как мог; Всяк, видя близкий свой конец, метался. На мужика разинув зев, «Кто ты? что делаешь?» – спросил сердито Лев. «Великий государь! – ответствует плутовка (У Лисыньки всегда в запасе есть уловка). — Великий государь! Он у меня здесь главный секретарь: За бескорыстие уважен всем народом; А это караси, все жители воды; Мы все пришли сюды Поздравить, добрый царь, тебя с твоим приходом». «Ну, как здесь и́дет суд? Доволен ли ваш край?» «Великий государь, здесь не житье им – рай; Лишь только б дни твои бесценные продлились». (А рыбки между тем на сковородке бились.) «Да отчего же, – Лев спросил, – скажи ты мне, Хвостами так они и головами машут?» «О, мудрый Лев! – Лиса ответствует. – Оне На радости, тебя увидя, пляшут». Не могши боле тут Лев явной лжи стерпеть, Чтоб не без музыки плясать народу, Секретаря и воеводу В своих когтях заставил петь.

От жалоб на судей, На сильных и на богачей Лев, вышед из терпенья, Пустился сам свои осматривать владенья. Он идет, а Мужик, расклавши огонек, Наудя рыб, изжарить их сбирался. Бедняжки прыгали от жару кто как мог; Всяк, видя близкой свой конец, метался. На Мужика разинув зев, «Кто ты? что делаешь?» – спросил сердито Лев. «Всесильный царь! – сказал Мужик, оторопев. — Я старостою здесь над водяным народом; А это старшины, все жители воды; Мы собрались сюды Поздравить здесь тебя с твоим приходом». «Ну, как они живут? Богат ли здешний край?» «Великий государь! Здесь не житье им – рай! Богам о том мы только и молились, Чтоб дни твои бесценные продлились». (А рыбы между тем на сковородке бились.) «Да отчего же, – Лев спросил, – скажи ты мне, Они хвостами так и головами машут?» «О, мудрый царь! – Мужик ответствовал. – Оне От сильной радости, тебя увидя, пляшут». Тут, старосту лизнув Лев милостиво в грудь, Еще изволя раз на пляску их взглянуть, Отправился в дальнейший путь.

Есть люди: будь лишь им приятель, То первый ты у них и гений, и писатель, Зато уже другой Как хочешь сладко пой, Не только чтоб от них похвал себе дождаться, В нем красоты они и чувствовать боятся. Хоть, может быть, я тем не много досажу, Но вместо басни быль на это им скажу. Во храме проповедник (Он в красноречии Платона [111] был наследник) Прихóжан поучал на добрые дела. Речь сладкая, как мед, из уст его текла. В ней правда чистая, казалось, без искусства, Как цепью золотой, Возъемля к небесам все помыслы и чувства, Сей обличала мир, исполненный тщетой. Душ пастырь кончил поученье; Но всяк ему еще внимал и, до небес Восхи́щенный в сердечном умиленье, Не чувствовал своих текущих слез. Когда ж из Божьего миряне вышли дому, «Какой приятный дар! — Из слушателей тут сказал один другому. — Какая сладость, жар! Как сильно он влечет к добру сердца народа! А у тебя, сосед, знать, черствая природа, Что на тебе слезинки не видать? Иль ты не понимал?» – «Ну как не понимать! Да плакать мне какая стать: Ведь я не здешнего прихода».

Когда не хочешь быть смешон, Держися звания, в котором ты рожден. Простолюдин со знатью не роднися; И если карлой сотворен, То в великаны не тянися, А помни свой ты чаще рост. Утыкавши себе павлиньим перьем хвост, Ворона с Павами пошла гулять спесиво — И думает, что на нее Родня и прежние приятели ее Все заглядятся, как на диво; Что Павам всем она сестра И что пришла ее пора Быть украшением Юнонина двора [113] . Какой же вышел плод ее высокомерья? Что Павами она ощипана кругом И что, бежав от них, едва не кувырком, Не говоря уж о чужом, На ней и своего осталось мало перья. Она было назад к своим; но те совсем Заклеванной Вороны не узнали, Ворону вдосталь ощипали, И кончились ее затеи тем, Что от Ворон она отстала, А к Павам не пристала. Я эту басенку вам былью поясню. Матрене, дочери купецкой, мысль припала, Чтоб в знатную войти родню. Приданого за ней полмиллиона. Вот выдали Матрену за барона. Что ж вышло? Новая родня ей колет глаз Попреком, что она мещанкой родилась, А старая за то, что к знатным приплелась: И сделалась моя Матрена Ни Пава, ни Ворона.

Могучий Лев, гроза лесов, Постигнут старостью, лишился силы: Нет крепости в когтях, нет острых тех зубов, Чем наводил он ужас на врагов, И самого едва таскают ноги хилы. А что всего больней, Не только он теперь не страшен для зверей, Но всяк, за старые обиды Льва, в отмщенье, Наперерыв ему наносит оскорбленье: То гордый конь его копытом крепким бьет, То зубом волк рванет, То острым рогом вол боднет. Лев бедный в горе толь великом, Сжав сердце, терпит все и ждет кончины злой, Лишь изъявляя ропот свой Глухим и томным рыком. Как видит, что осел туда ж, натужа грудь, Сбирается его лягнуть И смотрит место лишь, где б было побольнее. «О боги! – возопил, стеная, Лев тогда. — Чтоб не дожить до этого стыда, Пошлите лучше мне один конец скорее! Как смерть моя ни зла: Все легче, чем терпеть обиды от осла».

По дебрям гнался Лев за Серной; Уже ее он настигал И взором алчным пожирал Обед себе в ней, сытный, верный. Спастись, казалось, ей нельзя никак: Дорогу óбоим пересекал овраг: Но Серна легкая все силы натянула — Подобно и́з лука стреле, Над пропастью она махнула И стала супротив на каменной скале. Мой Лев остановился. На эту пору друг его вблизи случился: Друг этот был – Лиса. «Как! – говорит она. – С твоим проворством, силой Ужели ты уступишь Серне хилой? Лишь пожелай, тебе возможны чудеса: Хоть пропасть широка, но если ты захочешь, То, верно, перескочишь. Доверь же совести и дружбе ты моей: Не стала бы твоих отваживать я дней, Когда б не знала И крепости, и легкости твоей». Тут кровь во Льве вскипела, заиграла; Он бросился со всех четырех ног; Однако ж пропасти перескочить не мог: Стремглав слетел и – до смерти убился. А что ж его сердечный друг? Он потихохоньку в овраг спустился, И, видя, что уж Льву ни лести, ни услуг Не надо боле, Он, на просторе и на воле, Справлять поминки другу стал, И в месяц до костей он друга оглодал.

Крестьянин засевал овес; То видя, Лошадь молодая Так про себя ворчала, рассуждая: «За делом столько он овса сюда принес! Вот говорят, что люди нас умнее: Что может быть безумней и смешнее, Как поле целое изрыть, Чтоб после рассорить На нем овес свой по-пустому? Стравил бы он его иль мне, или гнедому; Хоть курам бы его он вздумал разбросать, Все было б более похоже то на стать; Хоть спрятал бы его: я видела б в том скупость; А попусту бросать! Нет, это просто глупость». Вот к осени меж тем овес тот убран был, И наш Крестьянин им того ж Коня кормил. Читатель! Верно, нет сомненья, Что не одобришь ты Конёва рассужденья; Но с самой древности, в наш даже век, Не так ли дерзко человек О воле судит Провиденья, В безумной слепоте своей Не ведая его ни цели, ни путей?

У Льва служила Белка, Не знаю, как и чем; но дело только в том, Что служба Белкина угодна перед Львом; А угодить на Льва, конечно, не безделка. За то обещан ей орехов целый воз. Обещан – между тем все время улетает; А Белочка моя нередко голодает И скалит при царе зубки́ свои сквозь слез. Посмотрит: по лесу то там, то сям мелькают Ее подружки в вышине; Она лишь глазками моргает, а оне Орешки знай себе щелкáют да щелкáют. Но наша Белочка к орешнику лишь шаг, Глядит – нельзя никак: На службу царскую то кличут, то толкают. Вот Белка наконец уж стала и стара, Царю наскучила: в отставку ей пора. Отставку Белке дали, И точно, целый воз орехов ей прислали. Орехи славные, каких не видел свет; Все на отбор: орех к ореху – чудо! Одно лишь только худо — Давно зубов у Белки нет.

На Щуку подан в суд донос, Что от нее житья в пруде не стало; Улик представлен целый воз, И виноватую, как надлежало, На суд в большой лохани принесли. Судьи́ невдалеке сбирались; На ближнем их лугу пасли; Однако ж имена в архиве их остались: То были два Осла, Две Клячи старые да два иль три Козла; Для должного ж в порядке дел надзора Им придана была Лиса за Прокурора. И слух между народа шел, Что Щука Лисыньке снабжала рыбный стол; Со всем тем, не было в судья́х лицеприязни, И то сказать, что Щукиных проказ Удобства не было закрыть на этот раз. Так делать нечего: пришло писать указ, Чтоб виноватую предать позорной казни И, в страх другим, повесить на суку. «Почтенные судьи́! – Лиса тут приступила. — Повесить мало, я б ей казнь определила, Какой не видано у нас здесь на веку: Чтоб было впредь плутам и страшно и опасно — Так утопить ее в реке». – «Прекрасно!» — Кричат судьи́. На том решили все согласно И Щуку бросили – в рекý!

Орел пожаловал Кукушку в Соловьи. Кукушка, в новом чине, Усевшись важно на осине, Таланты в музыке свои Выказывать пустилась; Глядит – все прочь летят, Одни смеются ей, а те ее бранят. Моя Кукушка огорчилась, И с жалобой на птиц к Орлу спешит она. «Помилуй! – говорит. – По твоему веленью Я Соловьем в лесу здесь названá; А моему смеяться смеют пенью!» «Мой друг! – Орел в ответ. – Я царь, но я не Бог. Нельзя мне от беды твоей тебя избавить. Кукушку Соловьем честить я мог заставить; Но сделать Соловьем Кукушки я не мог».

С знакомцем съехавшись однажды я в дороге, С ним вместе на одном ночлеге ночевал. Поутру, чуть лишь я глаза продрал, И чтó же узнаю? – Приятель мой в тревоге: Вчера заснули мы меж шуток, без забот; Теперь я слушаю – приятель стал не тот. То вскрикнет он, то охнет, то вздохнет. «Что сделалось с тобой? мой милый!.. я надеюсь, Не болен ты». – «Ох! ничего: я бреюсь». «Как! только?» Тут я встал – гляжу: проказник мой У зеркала сквозь слез так кисло морщит рожу, Как будто бы с него содрать сбирались кожу. Узнавши наконец вину беды такой, «Что дива? – я сказал. – Ты сам себя тиранишь. Пожалуй, посмотри: Ведь у тебя не Бритвы – косари; Не бриться – мучиться ты только с ними станешь». «Ох, братец, признаюсь, Что Бритвы очень тупы! Как этого не знать? Ведь мы не так уж глупы; Да острыми-то я порезаться боюсь». «А я, мой друг, тебя уверить смею, Что Бритвою тупой изрежешься скорей, А острою обреешься верней: Умей владеть лишь ею». Вам пояснить рассказ мой я готов: Не так ли многие, хоть стыдно им признаться, С умом людей боятся И терпят при себе охотней дураков?

В вершине дерева за ветку уцепясь, Червяк на ней качался. Над Червяком Сокóл, по воздуху носясь, Так с высоты шутил и издевался: «Каких ты, бедненький, трудов не перенес! Что ж прибыли, что ты высоко так заполз? Какая у тебя и воля, и свобода? И с веткой гнешься ты, куда велит погода». «Тебе шутить легко, — Червяк ответствует, – летая высоко, Затем, что крыльями и си́лен ты, и крепок; Но мне судьба дала достоинства не те: Я здесь, на высоте, Тем только и держусь, что я, по счастью, цепок!»

«Ну, стоит ли богатым быть, Чтоб вкусно никогда ни съесть, ни спить И только деньги лишь копить? Да и на что? Умрем, ведь все оставим. Мы только лишь себя и мучим и бесславим. Нет, если б мне далось богатство на удел, Не только бы рубля, я б тысяч не жалел, Чтоб жить роскошно, пышно, И о моих пирах далёко б было слышно; Я даже делал бы добро другим. А богачей скупых на муку жизнь похожа». Так рассуждал Бедняк с собой самим, В лачужке низменной, на голой лавке лежа; Как вдруг к нему сквозь щелочку пролез Кто говорит – колдун, кто говорит – что бес; Последнее едва ли не вернее: Из дела будет то виднее. Предстал – и начал так: «Ты хочешь быть богат, Я слышал для чего; служить я другу рад. Вот кошелек тебе: червонец в нем, не боле; Но вынешь лишь один, уж там готов другой. Итак, приятель мой, Разбогатеть теперь в твоей лишь воле. Возьми ж и из него без счету вынимай, Доколе будешь ты доволен, Но только знай: Истратить одного червонца ты не волен, Пока в реку не бросишь кошелька». Сказал – и с кошельком оставил Бедняка. Бедняк от радости едва не помешался; Но лишь опомнился, за кошелек принялся. И что ж? Чуть верится ему, что то не сон: Едва червонец вынет он, Уж в кошельке другой червонец шевелится. «Ах, пусть лишь до утра мне счастие продлится! — Бедняк мой говорит. — Червонцев я себе повытаскаю груду, Так завтра же богат я буду И заживу как сибарит». Однако ж поутру он думает другое. «То правда, – говорит, – теперь я стал богат; Да кто ж добру не рад! И почему бы мне не быть богаче вдвое? Неужто лень Над кошельком еще провесть хоть день! Вот на дом у меня, на экипаж, на дачу; Но если накупить могу я деревень, Не глупо ли, когда случáй к тому утрачу? Так удержу чудесный кошелек: Уж так и быть, еще я поговею Один денёк, А впрочем, ведь пожить всегда успею». Но что ж? Проходит день, неделя, месяц, год — Бедняк мой потерял давно в червонцах счет; Меж тем он скудно ест и скудно пьет; Но чуть лишь день, а он опять за ту ж работу. День кончится, и по его расчету Ему всегда чего-нибудь недостает. Лишь кошелек нести сберется, То сердце у него сожмется; Придет к реке – воротится опять. «Как можно, – говорит, – от кошелька отстать, Когда мне золото рекою само льется?» И наконец Бедняк мой поседел, Бедняк мой похудел; Как золото его, Бедняк мой пожелтел. Уж и о пышности он боле не смекает: Он стал и слаб и хил; здоровье и покой — Утратил всё; но всё дрожащею рукой Из кошелька червонцы вон таскает. Таскал, таскал… и чем же кончил он? На лавке, где своим богатством любовался, На той же лавке он скончался, Досчитывая свой девятый миллион.

Булатной сабли острый кли́нок Заброшен был в железный хлам; С ним вместе вынесен на рынок И мужику задаром продан там. У мужика затеи невелики: Он отыскал тотчас в Булате прок. Мужик мой насадил на кли́нок черенок И стал Булатом драть в лесу на лапти лыки, А дома, запросто, лучину им щепать; То ветви у плетня, то сучья обрубать Или обтесывать тычины к огороду. Ну, так что не прошло и году, Как мой Булат в зубцах и в ржавчине кругом И дети ездят уж на нем Верхом. Вот ёж, в избе под лавкой лежа, Куда и кли́нок брошен был, Однажды так Булату говорил: «Скажи, на что вся жизнь твоя похожа? И если про Булат Так много громкого не ложно говорят, Не стыдно ли тебе щепать лучину Или обтесывать тычину И, наконец, игрушкой быть ребят?» «В руках бы воина врагам я был ужасен, — Булат ответствует, – а здесь мой дар напрасен; Так, низким лишь трудом я занят здесь в дому; Но разве я свободен? Нет, стыдно то не мне, а стыдно лишь тому, Кто не умел понять, к чему я годен».

«Поди-ка, брат Андрей! Куда ты там запал? Поди сюда скорей Да подивуйся дяде! Торгуй по-моему, так будешь не внакладе, — Так в лавке говорил племяннику Купец. — Ты знаешь польского сукна конец, Который у меня так долго залежался, Затем, что он и стар, и подмочен, и гнил: Ведь это я сукно за áнглийское сбыл! Вот, видишь, сей лишь час взял за него сотняжку: Бог óлушка послал». «Всё это, дядя, так, – племянник отвечал, — Да в олухи-то, я не знаю, кто попал: Вглядись-ко: ты ведь взял фальшивую бумажку». Обманут! Обманул Купец: в том дива нет; Но если кто на свет Повыше лавок взглянет, — Увидит, что и там на ту же стать идет; Почти у всех во всем один расчет: Кого кто лучше проведет И кто кого хитрей обманет.

На корабле у Пушек с Парусами Восстала страшная вражда. Вот Пушки, выставясь из портов вон носами, Роптали так пред небесами: «О боги! видано ль когда, Чтобы ничтожное холстинное творенье Равняться в пользах нам имело дерзновенье? Что делают они во весь наш трудный путь? Лишь только ветер станет дуть, Они, надув спесиво грудь, Как будто важного какого сану, Несутся гоголем по Океану И только чванятся; а мы – громим в боях! Не нами ль царствует корабль наш на морях? Не мы ль несем с собой повсюду смерть и страх? Нет, не хотим жить боле с Парусами: Со всеми мы без них управимся и сами; Лети же, помоги, могущий нам Борей, И изорви в клочки их поскорей!» Борей послушался – летит, дохнул, и вскоре Насупилось и почернело море; Покрылись тучею тяжелой небеса; Валы вздымаются и рушатся, как горы; Гром оглушает слух; слепит блеск молний взоры; Борей ревет и рвет в лоскутья Паруса. Не стало их, утихла непогода; Но что же? Корабль без Парусов Игрушкой стал и ветров и валов, И носится он в море, как колода; А в первой встрече со врагом, Который вдоль его всем бортом страшно грянул, Корабль мой недвижим: стал скоро решетом И с Пушками, как ключ, он ко дну канул. Держава всякая сильна, Когда устроены в ней все премудро части: Оружием – врагам она грозна, А паруса – гражданские в ней власти.

Был у крестьянина Осел И так себя, казалось, смирно вел, Что мужику нельзя им было нахвалиться; А чтобы он в лесу пропасть не мог — На шею прицепил мужик ему звонок. Надулся мой Осел: стал важничать, гордиться (Про ордена, конечно, он слыхал) И думает, теперь большой он барин стал; Но вышел новый чин Ослу, бедняжке, боком (То может не одним Ослам служить уроком). Сказать вам дóлжно наперед: В Осле не много чести было; Но до звонка ему все счастливо сходило: Зайдет ли в рожь, в овес иль в огород, — Наестся дóсыта и выйдет тихомолком. Теперь пошло иным все толком: Куда ни сунется мой знатный господин, Без умолку звенит на шее новый чин. Глядят: хозяин, взяв дубину, Гоняет то со ржи, то с гряд мою скотину; А там сосед, в овсе услыша звук звонка, Ослу колом ворочает бока. Ну, так что бедный наш вельможа До осени зачах, И кости у Осла остались лишь да кожа. И у людей в чинах С плутáми та ж беда: пока чин мал и беден, То плут не так еще приметен; Но важный чин на плуте, как звонок: Звук от него и громок, и далек.

Жил в городе богач, по имени Мирон. Я имя вставил здесь не с тем, чтоб стих наполнить; Нет, этаких людей не худо имя помнить. На богача кричат со всех сторон Соседи; а едва ль соседи и не правы, Что будто у него в шкатулке миллион — А бедным никогда не даст копейки он. Кому не хочется нажить хорошей славы? Чтоб толкам о себе другой дать оборот, Мирон мой распустил в народ, Что нищих впредь кормить он будет по субботам. И подлинно, кто ни придет к воротам — Они не заперты никак. «Ахти! – подумают. – Бедняжка разорился!» Не бойтесь, скряга умудрился: В субботу с цéпи он спускает злых собак; И нищему не то чтоб пить иль наедаться, — Дай бог здоровому с двора убраться. Меж тем Мирон пошел едва не во святых. Все говорят: «Нельзя Мирону надивиться; Жаль только, что собак таких он держит злых И трудно до него добиться, А то он рад последним поделиться». Видать случалось часто мне, Как доступ нелегóк в высокие палаты; Да только всё собаки виноваты — Мироны ж сами в стороне.

Лиса Крестьянину однажды говорила: «Скажи, кум милый мой, Чем лошадь от тебя так дружбу заслужила, Что, вижу я, она всегда с тобой? В довольстве держишь ты ее и в холе; В дорогу ль – с нею ты, и часто с нею в поле; А ведь из всех зверей Едва ль она не всех глупей». «Эх, кумушка, не в разуме тут сила! — Крестьянин отвечал. – Все это суета. Цель у меня совсем не та: Мне нужно, чтоб она меня возила Да чтобы слушалась кнута».

Слепой Осел в лесу с дороги сбился (Он в дальний путь было пустился). Но к ночи в чащу так забрел мой сумасброд, Что двинуться не мог ни взад он, ни вперед; И зрячему бы тут не выйти из хлопот, Но Филин в близости, по счастию, случился И взялся быть Ослу проводником. Все знают, Филины как ночью зорки: Стремнины, рвы, бугры, пригорки — Всё это различал мой Филин будто днем И к утру выбрался на ровный путь с Ослом. Ну как с проводником таким расстаться? Вот просит Филина Осел, чтоб с ним остаться, И вздумал изойти он с Филином весь свет. Мой Филин господином Уселся на хребте ослином, И стали путь держать; счастливо ль только? Нет: Лишь солнце на небе поутру заиграло, У Филина в глазах темнее ночи стало. Однако ж Филин мой упрям, Ослу советует и вкось и впрямь: «Остерегись! – кричит. – Направо будем в луже». Но лужи не было, а влево вышло хуже. «Еще левей возьми, еще левее шаг!» И – бух Осел, и с Филином, в овраг.

Волк из лесу в деревню забежал, Не в гости, но живот спасая; За шкуру он свою дрожал: Охотники за ним гнались и гончих стая. Он рад бы в первые тут шмыгнуть ворота — Да то лишь горе, Что все ворота на запоре. Вот видит Волк мой на заборе Кота И молит: «Васенька, мой друг! скажи скорее, Кто здесь из мужичков добрее, Чтобы укрыть меня от злых моих врагов? Ты слышишь лай собак и страшный звук рогов? Все это ведь за мной». – «Проси скорей Степана; Мужик предобрый он», – Кот Васька говорит. «То так; да у него я ободрал барана». «Ну, попытайся ж у Демьяна». «Боюсь, что на меня и он сердит: Я у него унес козленка». «Беги ж, вон там живет Трофим». «К Трофиму? Нет, боюсь и встретиться я с ним: Он на меня с весны грозится за ягненка!» «Ну, плохо ж! Но, авось, тебя укроет Клим!» «Ох, Вася, у него зарезал я теленка!» «Что вижу, кум! Ты всем в деревне насолил, — Сказал тут Васька Волку. — Какую ж ты себе защиту здесь сулил? Нет, в наших мужичках не столько мало толку, Чтоб на свою беду тебя спасли они. И правы, – сам себя вини: Что ты посеял – то и жни».

В саду у барина в пруде, В прекрасной ключевой воде, Лещи водились. Станицами они у берегу резвились, И золотые дни, казалось им, катились. Как вдруг К ним барин напустить велел с полсотни щук. «Помилуй! – говорит его, то слыша, друг. — Помилуй, что ты затеваешь? Какого ждать от щук добра: Ведь не останется Лещей здесь ни пера. Иль жадности ты щук не знаешь?» «Не трать своих речей, — Боярин отвечал с улыбкою, – все знаю; Да только ведать я желаю, С чего ты взял, что я охотник до Лещей?»

Когда уж Лев стал хил и стар, То жесткая ему постеля надоела: В ней больно и костям; она ж его не грела. И вот сзывает он к себе своих бояр, Медведей и волков пушистых и косматых, И говорит: «Друзья! для старика Постель моя уж чересчур жестка: Так как бы, не тягча ни бедных, ни богатых, Мне шерсти пособрать, Чтоб не на голых кáмнях спать». «Светлейший Лев! – ответствуют вельможи. — Кто станет для тебя жалеть своей Не только шерсти – кожи, И мало ли у нас мохнатых здесь зверей: Олени, серны, козы, лани, Они почти не платят дани; Набрать с них шерсти поскорей: От этого их не убудет. Напротив, им же легче будет». И тотчас выполнен совет премудрый сей. Лев не нахвалится усердием друзей; Но в чем же то они усердие явили? Тем, что бедняжек захватили И дочиста обрили; А сами вдвое хоть богаче шерстью были — Не поступилися своим ни волоском; Напротив, всяк из них, кто близко тут случился, Из той же дани поживился — И на зиму себе запасся тюфяком.

Три Мужика зашли в деревню ночевать. Здесь, в Питере, они извозом промышляли; Поработáли, погуляли И путь теперь домой на родину держали, А так как Мужичок не любит тощий спать, То ужинать себе спросили гости наши; В деревне что за разносол: Поставили пустых им чашку щей на стол, Да хлеба подали, да, что осталось, каши. Не то бы в Питере, – да не о том уж речь; Все лучше, чем голодным лечь. Вот Мужички перекрестились И к чаше приютились. Как тут один, посмéтливей из них, Увидя, что всего немного для троих, Смекнул, как делом тем поправить (Где силой взять нельзя, там надо полукавить). «Ребята, – говорит, – вы знаете Фому, Ведь в нынешний набор забреют лоб ему». «Какой набор?» – «Да так. Есть слух – война с Китаем: Наш Батюшка велел взять дань с Китайцев чаем». Тут двое принялись судить и рассуждать (Они же грамоте, к несчастью, знали: Газеты и подчас реляции читали), Как быть войне, кому повелевать. Пустилися мои ребята в разговоры, Пошли догадки, толки, споры; А наш того лукавец и хотел: Пока они судили, да рядили, Да войска разводили, Он ни гугу – и щи и кашу, всё приел. Иному до чего нет дела, О том толкует он охотнее всего, Что будет с Индией, когда и отчего, Так ясно для него; А поглядишь – у самого Деревня между глаз сгорела.

У Саввы, Пастуха (он барских пас овец), Вдруг убывать овечки стали. Наш молодец В кручине и печали: Всем плачется и распускает толк, Что страшный показался волк, Что начал он овец таскать из стада И беспощадно их дерет. «И не диковина, – твердит народ, — Какая от волков овцам пощада!» Вот волка стали стеречи́. Но отчего ж у Саввушки в печи То щи с бараниной, то бок бараний с кашей? (Из поваренков, за грехи, В деревню он был сослан в пастухи: Так кухня у него немножко схожа с нашей.) За волком поиски; клянет его весь свет; Обшарили весь лес – а волка следу нет. Друзья! Пустой ваш труд: на волка только слава, А ест овец-то – Савва.

В деревне, в праздник, под окном Помещичьих хорóм, Народ толпился: На Белку в колесе зевал он и дивился. Вблизи с березы ей дивился тоже Дрозд: Так бегала она, что лапки лишь мелькали И раздувался пышный хвост. «Землячка старая, – спросил тут Дрозд, – нельзя ли Сказать, что делаешь ты здесь?» «Ох, милый друг! тружусь день весь: Я по делам гонцом у барина большого; Ну, некогда ни пить, ни есть, Ни даже духу перевесть». И Белка в колесе бежать пустилась снова. «Да, – улетая, Дрозд сказал, – то ясно мне, Что ты бежишь – а всё на том же ты окне». Посмотришь на дельца иного: Хлопочет, мечется, ему дивятся все; Он, кажется, из кожи рвется, Да только все вперед не подается, Как Белка в колесе.

«Сестрица! знаешь ли, беда! — На корабле Мышь Мыши говорила. — Ведь оказалась течь: внизу у нас вода Чуть не хватила До самого мне рыла. (А правда, так она лишь лапки замочила.) И что диковинки – наш капитан Или с похмелья, или пьян. Матросы все – один ленивее другого; Ну, словом, нет порядку никакого. Сейчас кричала я во весь народ, Что кó дну наш корабль идет; Куда! – Никто и ухом не ведет, Как будто б ложные я распускала вести; А ясно – только в трюм лишь стоит заглянуть, Что кораблю часá не дотянуть. Сестрица! неужли́ нам гибнуть с ними вместе! Пойдем же, кинемся скорее с корабля; Авось недалеко земля!» Тут в Океан мои затейницы спрыгнýли И – утонули; А наш корабль, рукой искусною водим, Достигнул пристани и цел и невредим. Теперь пойдут вопросы: А что же капитан, и течь, и что матросы? Течь слабая, и та В минуту унята; А остальное – клевета.

Зимой, ранёхонько, близ жи́ла, Лиса у проруби пила в большой мороз, Меж тем оплошность ли, судьба ль (не в этом сила), Но – кончик хвостика Лисица замочила, И кó льду он примерз. Беда не велика, легко б ее поправить: Рвануться только посильней И волосков хотя десятка два оставить, Но до людей Домой убраться поскорей. Да как испортить хвост? А хвост такой пушистый, Раскидистый и золотистый! Нет, лучше подождать – ведь спит еще народ; А между тем авось и оттепель придет, Так хвост от проруби оттает. Вот ждет-пождет, а хвост лишь боле примерзает. Глядит – и день светает, Народ шевелится, и слышны голоса. Тут бедная моя Лиса Туда-сюда метаться, Но уж от проруби не может оторваться. По счастью, Волк бежит. «Друг милый! кум! отец! — Кричит Лиса. – Спаси! Пришел совсем конец!» Вот кум остановился — И в спáсенье Лисы вступился. Прием его был очень прост: Он начисто отгрыз ей хвост. Тут без хвоста домой моя пустилась дура. Уж рада, что на ней цела осталась шкура. Мне кажется, что смысл не темен басни сей: Щепотки волосков Лиса не пожалей — Остался б хвост у ней.

Овечкам от Волков совсем житья не стало, И до того, что наконец Правительство зверей благие меры взяло Вступиться в спáсенье Овец, — И учрежден Совет на сей конец. Большая часть в нем, правда, были Волки; Но не о всех Волках ведь злые толки. Видали и таких Волков, и многократ, — Примеры эти не забыты, — Которые ходили близко стад Смирнехонько – когда бывали сыты. Так почему ж Волкам в Совете и не быть? Хоть надобно Овец оборонить, Но и Волков не вовсе ж притеснить. Вот заседание в глухом лесу открыли; Судили, думали, рядили И наконец придумали закон. Вот вам от слова в слово он: «Как скоро Волк у стада забуянит И обижать он О́вцу станет, То Волка тут властна Овца, Не разбираючи лица, Схватить за шиворот и в суд тотчас представить, В соседний лес иль в бор». В законе нечего прибавить, ни убавить. Да только я видал: до этих пор, — Хоть говорят, Волкам и не спускают, — Что будь Овца ответчик иль истец, А только Волки все-таки Овец В леса таскают.

«Сенюша, знаешь ли, покамест, как баранов, Опять нас не погнали в класс, Пойдем-ка да нарвем в саду себе каштанов!» «Нет, Федя, те каштаны не про нас! Хоть, кажется, они и недалёко, Ты знаешь ведь, как дерево высоко: Тебе, ни мне туда не влезть, И нам каштанов тех не есть!» «И, милой, да на что ж догадка! Где силой взять нельзя, там надобна ухватка. Я все придумал: погоди! На ближний сук меня лишь подсади. А там мы сами умудримся — И досыта каштанов наедимся». Вот к дереву друзья со всех несутся ног. Тут Сеня помогать товарищу принялся, Пыхтел, весь потом обливался И Феде наконец вскарабкаться помог. Взобрался Федя на приволье: Как мышке в закроме, вверху ему раздолье! Каштанов там не только всех не съесть, — Не перечесть! Найдется чем и поживиться, И с другом поделиться. Что ж! Сене от того прибыток вышел мал: Он, бедный, на низу облизывал лишь губки; Федюша сам вверху каштаны убирал, А другу с дерева бросал одни скорлупки. Видал Федюш на свете я, Которым их друзья Вскарабкаться наверх усердно помогали, А после уж от них – скорлупки не видали!

У Льва просила Мышь смиренно позволенья Поблизости его в дупле завесть селенье И так примолвила: «Хотя-де здесь, в лесах, Ты и могуч и славен; Хоть в силе Льву никто не равен И рев один его на всех наводит страх; Но будущее кто угадывать возьмется? Как знать? кому в ком нýжда доведется? И как я ни мала кажусь, А может быть, подчас тебе и пригожусь». «Ты! – вскрикнул Лев. – Ты, жалкое созданье! За эти дерзкие слова Ты стоишь смерти в наказанье, Прочь, прочь отсель, пока жива — Иль твоего не будет праху». Тут Мышка бедная, не вспомняся от страху, Со всех пустилась ног – простыл ее и след. Льву даром не прошла, однако ж, гордость эта: Отправяся искать добычи на обед, Попался он в тенёта. Без пользы сила в нем, напрасен рев и стон, Как он ни рвался, ни метался, Но все добычею охотника остался И в клетке на показ народу увезен. Про Мышку бедную тут поздно вспомнил он, Что бы помочь она ему сумела, Что сеть бы от ее зубов не уцелела И что его своя кичливость съела. Читатель, истину любя, Примолвлю к басне я, и то не от себя — Не попусту в народе говорится: Не плюй в колодезь, пригодится Воды напиться.

«Как, милый Петушок, поешь ты громко, важно!» «А ты, Кукушечка, мой свет, Как тянешь плавно и протяжно: Во всем лесу у нас такой певицы нет!» «Тебя, мой куманек, век слушать я готова». «А ты, красавица, божусь, Лишь только замолчишь, то жду я не дождусь, Чтоб начала ты снова… Отколь такой берется голосок? И чист, и нежен, и высок!.. Да вы уж родом так: собою невелички, А песни – что твой соловей!» «Спасибо, кум; зато, по совести моей, Поешь ты лучше райской птички, На всех ссылаюсь в этом я». Тут Воробей, случась, примолвил им: «Друзья! Хоть вы охрипните, хваля друг дружку, — Всё ваша музыка плоха!..» За что же, не боясь греха, Кукушка хвалит Петуха? За то, что хвалит он Кукушку.

Какой-то в древности Вельможа С богато убранного ложа Отправился в страну, где царствует Плутон [129] . Сказать простее, – умер он; И так, как встарь велось, в аду на суд явился. Тотчас допрос ему: «Чем был ты? где родился?» «Родился в Персии, а чином был сатрап; Но так как, жи́вучи, я был здоровьем слаб, То сам я областью не правил, А все дела секретарю оставил». «Что ж делал ты?» – «Пил, ел и спал Да все подписывал, что он ни подавал». «Скорей же в рай его!» – «Как! где же справедливость?» — Меркурий [130] тут вскричал, забывши всю учтивость. «Эх, братец! – отвечал Эак [131] . — Не знаешь дела ты никак. Не видишь разве ты? Покойник был дурак! Что, если бы с такою властью Взялся́ он за дела, к несчастью, — Ведь погубил бы целый край!.. И ты б там слёз не обобрался! Затем-то и попал он в рай, Что за дела не принимался». Вчера я был в суде и видел там судью: Ну, так и кажется, что быть ему в раю!